И вот он уже на борту ледокола длиною в сто метров и шириною в двадцать; другие характеристики: восемь сдвоенных моторов мощностью 13600 лошадиных сил, максимальная скорость — 16,20 узла, осадка — 7,16 м. Феррера разместили в каюте с привинченной к перегородкам мебелью, педальным рукомойником, видеомагнитофоном, вмонтированным в изголовье односпальной кушетки, и Библией в ящике тумбочки. Кроме того, здесь имелся маленький вентилятор — предмет явно парадоксальный для каюты, где отопление, включенное на полную катушку, разогрело воздух градусов до тридцати, как это и делается в любом помещении за Полярным кругом, будь оно кораблем, кабиной трактора или жилым домом. Феррер разложил свои вещи в шкафу, оставив под рукой, на тумбочке, печатный труд, посвященный инуитской скульптуре.

Экипаж «Смородинника» составляли пятьдесят мужчин и три женщины; последних Феррер засек сразу же: плотная молодая крашеная блондинка, приставленная к швартовам, любительница грызть ногти, приставленная к бухгалтерским счетам, и медсестра, с идеальной внешностью медсестры, с легкой косметикой на лице, с легким загаром на коже, весьма легко одетая под белым халатом; одновременно она заведовала библиотекой, видеотекой и откликалась на имя Брижит. Поскольку Феррер тут же начал брать у нее книги и видеокассеты, он в самом скором времени установил, что Брижит проводит вечера в обществе радиста с квадратным подбородком, мужественным носом и пышными усами. Итак, надежды на успех были весьма слабые, однако терпение, господа, терпение — будущее покажет!

В первый же день Феррер отправился на мостик знакомиться с командным составом. Капитан был похож на актера, а старший помощник на массовика-затейника, но на том все странности и кончались: прочие офицеры, и старшие и младшие, никаких особых примет не имели. Завершив церемонию знакомства и не найдя других тем для беседы, Феррер принялся обследовать просторное теплое чрево ледокола, изучая, по мере продвижения, все его запахи. На первый взгляд, судно было чистенькое и ничем не пахло. Однако мало-помалу принюхавшись, можно было учуять, в порядке следования, обонятельные фантомы газолина, горелого жира, табачного дыма, блевотины и утрамбованных отбросов; дальше при желании различались витающая в трюме гнилостная вонь заплесневелых бочек и острый запах рыбного рассола — крик души сифонного слива.

Громкоговорители гулко изрекали команды, в проемах полуоткрытых дверей мелькали матросы. По коридорам мимо Феррера бегали разные члены экипажа, то стюарды, то механики, не привыкшие к пассажирам-непрофессионалам и, в любом случае, слишком занятые, чтобы вести с ним беседы: помимо своих прямых судовых обязанностей, большинство матросов трудилось в просторных мастерских, механических или электрических, расположенных в трюме и битком набитых огромными станками и мелкими, но мудреными инструментами. Так что Ферреру удалось перекинуться парой слов лишь с одним молодым матросиком, робким, обидчивым, мускулистым парнем, который обратил его внимание на морских птиц вокруг корабля. Так, например, они увидели белую куропатку, гагу, чьи перья идут на пуховики, глупыша и буревестника; вот примерно и все.

Да вот примерно и все: трапезы, богатые жирами, проходили в положенные часы, бар ежевечерне открывался на какие-нибудь полчасика только-только пропустить одну-две кружки пива. После первого дня на борту, который Феррер посвятил знакомству с судном, погода затуманилась и стала активно портиться. В иллюминатор своей каюты Феррер увидел проплывший мимо, по правому борту, Ньюфаундленд, затем ледокол прошел вдоль побережья Лабрадора до бухты Девиса, а оттуда к Гудзонову проливу, и за все это время моторы так ни разу и не включились на полную мощность.

Застывший воздух над высокими утесами охряно-коричневых и лиловатых оттенков был ледяным, а значит, тяжелым; он грузно давил на такое же застывшее море мутного, серо-желтого цвета; ни единого дуновения ветра, ни единого корабля, а вскоре практически ни единой птицы тут не было, и ничто не оживляло пейзаж хоть каким-нибудь звуком или движением. Пустынные прибрежные скалы, заросшие мхом и лишайниками и оттого похожие на скверно выбритые щеки, крутыми уступами падали в воду. Сквозь непреходящий туман можно было скорее угадать, чем увидеть, ледники, с черепашьей скоростью сползавшие с их верхушек. Вокруг стояла мертвая тишь, и так продолжалось до тех пор, пока судно не встретилось с паковым льдом.

Вначале он был сравнительно тонок, и ледокол мог прокладывать себе путь обычным ходом. Но вскоре лед стал настолько плотным, что дальше так идти было невозможно; теперь корабль взгромождался на припай, разбивая его своим весом; лед расходился, и длинные извилистые трещины змеились во все стороны до самого горизонта. Феррер забрался в носовой отсек судна и, отделенный от льда одной только металлической перегородкой толщиною шестьдесят миллиметров, прислушивался к этому близкому шуму, напоминавшему хрипы, вздохи и шепоты привидений в замке, а также лязг их цепей. Однако, взойдя на мостик, он различал только легкое мерное потрескивание — с таким звуком рвется ветхая материя или опускается на дно атомная подводная лодка, где экипаж мирно жульничает за картами в тщетном ожидании нового приказа.

Итак, ледокол шел вперед, шли и дни. В поле зрения не наблюдалось никаких кораблей, если не считать одного встречного судна того же типа. Ледоколы постояли бок о бок примерно с час, пока капитаны обменивались лоциями и новыми данными, а затем пошли каждый своим путем. Это были места, куда никто и никогда не заглядывает, хотя на владение ими претендует немало стран: скандинавы как их первооткрыватели, Россия как близлежащая держава, Канада, которая совсем рядом, и Соединенные Штаты, ибо они — Соединенные Штаты. Пару раз с борта можно было увидеть заброшенные поселки на побережье Лабрадора, некогда построенные — и построенные прекрасно, от электростанции до церкви, — правительством для блага туземцев. Однако эти последние, не будучи приспособлены к цивилизации, разрушили поселения дотла, а сами ушли прочь, на погибель. Рядом с развороченными бараками то там то сям на высоких деревянных перекладинах еще болтались высохшие тюленьи туши — жалкие остатки пищевых запасов, предохраняемых таким образом от белых медведей.

Все это было интересно, все это было пустынно и грандиозно, но через несколько дней слегка поднадоело. И тогда Феррер стал усердно посещать библиотеку, отыскивая там классиков полярных исследований — Грили, Нансена, Баренца, Норденшельда — и видеофильмы всех жанров, в первую очередь, разумеется, таких, как «Рио-Браво» и «Kiss me deadly», но также «Развратных кассирш» или «Ненасытную стажерку». Эти последние видеошедевры он отважился попросить лишь после того, как убедился в связи Брижит с радистом; утратив надежду на успех, он перестал бояться дискредитировать себя в ее глазах. Впрочем, опасения его были напрасны: Брижит с неизменной материнской снисходительной улыбкой и полнейшим равнодушием вписывала в регистрационную книгу что «Четыре всадника апокалипсиса», что «Всади поглубже!» Улыбка ее была до такой степени безмятежной и поощрительной, что вскоре Феррер начал вполне бессовестно выдумывать себе всяческие легкие недомогания — головную боль или ломоту в суставах, дабы раз в два-три дня претендовать на медицинское обслуживание — то компрессы, то массаж. И, нужно сказать, в первое время это ему неплохо удавалось.