Близилось Рождество, и в Уинтер-Гарден повсюду чувствовалось радостное возбуждение – обитатели городка готовились к празднику. На площади постоянно исполнялись рождественские гимны для прохожих, желавших послушать, в церкви звонили в колокола, а дети хлопали хлопушками и собирали ветки сосен и остролиста, чтобы сделать из них венки и повесить над каминами и дверьми.

Мадлен приготовила французское угощение – шоколадные конфеты в форме шариков; она намеревалась подарить их своим знакомым. Некоторые из них принимали конфеты с удовольствием и искренне благодарили за подарок. Другие поручили принять подарки своим дворецким – именно так поступили леди Клер и миссис Беннингтон-Джонс; причем ни той ни другой якобы не было дома. Дездемона, очевидно, тоже пряталась, но ей было проще: беременность – великолепный предлог для того, чтобы уклониться от встречи с визитером.

Мадлен с Томасом продолжали свое расследование, но особых успехов не добились. После знакомства с бароном прошло уже две недели, и за это время они не узнали ничего нового. Несколько раз они среди ночи ходили по знакомой тропинке к озеру, но не заметили ничего подозрительного. Мадлен чувствовала, что Томас не очень-то торопится закончить расследование, и не могла понять, в чем причина подобной медлительности. Она долго об этом размышляла и в какой-то момент вдруг поняла, что ей тоже не хочется спешить. С каждым днем Мадлен все больше привыкала к Томасу. Да и Англию она очень любила, считала ее своей родиной и была рада любому предлогу, чтобы оставаться на английской земле как можно дольше.

За последние две недели она очень сблизилась с Томасом – в самом обычном значении этого слова. Долгие часы они проводили вместе: читали или писали письма в приятной тишине, гуляли по городку либо наносили визиты немногочисленным знакомым и почти каждый вечер играли в шахматы либо просто беседовали. Томас пока еще не рассказывал ей о своей личной жизни – а она не расспрашивала, – однако частенько рассказывал о своем сыне, которого очень любил. Мадлен ужасно хотелось расспросить Томаса о тех годах его жизни, которые причинили ему страдания, но что-то – она сама не знала, что именно, – заставляло ее удерживаться от вопросов. Впрочем, она понимала, что со временем он обязательно обо всем ей расскажет. Мадлен почему-то была уверена: им еще долго жить под одной крышей; это ее нисколько не беспокоило, у нее не было ни малейшего желания расставаться с Томасом.

Беспокоило ее совсем другое: хотя Мадлен жаждала стать любовницей Томаса, ей вовсе не хотелось к нему привязываться, тем более влюбляться в него. Это могло бы причинить ей боль при расставании, да и ему тоже. Мадлен пока не знала, насколько глубоки его чувства к ней, но начала подозревать, что у Томаса весьма серьезные намерения. Иногда, когда она ловила на себе его любящий взгляд, ей даже становилось не по себе. При этом черты его лица как бы смягчались, а в глазах отражались те мысли и чувства, которые он не желал высказывать.

Они еще не стали любовниками, и после того памятного вечера в кухне Томас ее даже ни разу не обнял, хотя она постоянно пыталась его обольстить. Правда, он два раза поцеловал ее, но оба раза прерывал поцелуй – видимо, опасался, что страсть захлестнет его и ему уже не удастся остановиться.

Мадлен ужасно устала от всех этих игр. Она страстно желала Томаса и решила, что сегодня, в канун Рождества, он непременно станет ее любовником, чего бы ей это ни стоило. Канун Рождества – время делать подарки, и она намеревалась получить свой, самый желанный.

– Мне бы хотелось узнать, как случилось, что ты стала работать на англичан, – неожиданно заговорил Томас.

Сидя на диване перед камином, в котором весело потрескивали поленья, они потягивали бренди после восхитительного ужина (жареный гусь, начиненный луком и шалфеем, тыква, сливовый пудинг и холодный шоколадный фадж; остатки ужина было решено прикончить на следующий день, после посещения рождественской службы. Был поздний вечер, и последние два часа Томас рассказывал о своих предыдущих расследованиях. Мадлен слушала, затаив дыхание. Оказалось, что Томас – удивительный человек и едва ли за последние десять лет кто-нибудь сделал больше для блага Англии, чем он.

«Что ж, теперь, очевидно, моя очередь рассказывать», – подумала Мадлен. С улыбкой взглянув на Томаса, она сказала:

– После ваших историй, мистер Блэквуд, мои покажутся невероятно скучными.

Томас сделал глоток бренди и тоже улыбнулся.

– И все-таки расскажи, – попросил он.

Мадлен какое-то время в задумчивости смотрела на янтарный напиток в своем бокале. Наконец, собравшись с мыслями, заговорила:

– У меня было не слишком веселое детство, Томас. Моя мать презирала меня, хотя вовсю использовала в качестве прислуги. В шестнадцать лет в свободное время я начала танцевать на сцене, чтобы заработать хоть какие-то деньги, правда, это случалось нечасто. Но становиться проституткой я упорно не желала, в основном потому, что прекрасно видела, какой стала моя мать. Мне хотелось самой себя содержать, но я не знала, как этого добиться.

– Твоя мать была проституткой? – спросил Томас. Мадлен покачала головой:

– Она отдавалась за опиум, когда ей требовалась очередная порция, а денег не было. Во время этих свиданий я часто сидела в соседней комнате и все слышала.

Томас тяжко вздохнул, а Мадлен между тем продолжала:

– На сцене я зарабатывала очень мало. К тому же приходилось терпеть приставания всяких гнусных личностей. Я научилась не обращать на это внимания. Мне удавалось припрятать почти все заработанные деньги, так что мать о них не знала. Проработав четыре года, я скопила достаточно, чтобы уйти от нее, и когда мне исполнилось двадцать, я наконец смогла это сделать. – Мадлен вздохнула. – Как же она ненавидела меня за это, Томас! Когда я закрывала за собой дверь, вслед мне неслась площадная брань, и не потому, что мать так уж беспокоилась за меня, а потому, что она лишилась прислуги. Ведь я дотаскивала ее, пьяную, до кровати, убирала в доме, чинила одежду, готовила, мыла посуду. Я не видела ее девять лет, и, должна признаться, за все эти девять лет я не скучала по ней ни дня.

Мадлен внезапно умолкла и пригубила из своего бокала.

– Значит, тебя никто не любил? – пробормотал Томас.

Мадлен молчала. Снова пригубив из бокала, она взглянула на Томаса. Его светло-карие глаза смотрели на нее с таким пониманием и с такой теплотой, что у нее сжалось сердце. Протянув руку, он провел ладонью по ее волосам и тихо вздохнул.

– Единственным человеком, который искренне любил меня, был мой отец, – прошептала Мадлен.

Томас внимательно посмотрел на нее:

– Наверное, тяжело в таком юном возрасте лишиться любимого человека?

Мадлен стало не по себе. Ей не хотелось говорить на эту тему – слишком уж тягостными были воспоминания.

– Я видела его всего лишь несколько раз. Но мне кажется, мысль о том, что в один прекрасный день он приедет за мной и заберет меня в Англию... Мне кажется, мысль об этом делала меня счастливой все детские годы. Когда я узнала, что он умер, во мне словно что-то умерло вместе с ним. Казалось, у меня украли все надежды и мечты. Именно в этот момент я и решила, что уйду от матери и стану сама себе хозяйкой. Моя нынешняя жизнь именно такая, какой я ее сделала. Я не желаю быть несчастной.

Томас кивнул:

– А вот меня родители любили. И мать, и отец. Но они уже давно умерли, и я плохо помню то время, когда жил с ними. Лишь отдельные эпизоды. Уильям меня обожает, но я ведь его отец, единственный близкий человек. Кроме меня, у него никого нет. И жена очень меня любила. Нас с ней поженили. Она приходилась мне дальней родственницей, и мы с детства знали друг друга и знали, что поженимся. Я тоже ее по-своему любил и очень тяжело переживал ее смерть. – Он пристально взглянул на Мадлен. – Наверное, меня все-таки больше любили, чем тебя. Но в этой любви не хватало... страсти.

Мадлен догадалась, что он имеет в виду женщин. Сердце ее болезненно сжалось, и она сделала еще один глоток из своего бокала. Томас так пристально смотрел на нее, что ей стало не по себе.

Он хочет понять, что она за человек. Он уже знает, кто она такая, и теперь ему хочется узнать, что она собой представляет. Невеселое прошлое превратило ее в сильную независимую женщину, и эта независимость гораздо важнее для нее, чем любовь, которой у нее никогда и не было.

Мадлен поставила бокал на чайный столик и продолжила свой рассказ:

– В двадцать лет я покинула Францию. Отправилась в Англию, чтобы познакомиться с родственниками отца. Меня приняли без особой теплоты. Что ж, ничего удивительного. Ведь я для них чужая. Наполовину француженка, к тому же незаконнорожденная. Со мной были вежливы, но не более того. Я пробыла там три недели. Затем отправилась в ведомство сэра Райли в поисках работы.

Томас поморщился. Заметив это, Мадлен усмехнулась.

– Я все понимаю, – кивнула она. – Сейчас, оглядываясь назад, я и сама удивляюсь своей дерзости. Все едва ли не смеялись мне в лицо. Но я проявила настойчивость и продолжала ходить к сэру Райли. Донимала его в течение многих недель. Наконец поняла, что он ни за что не возьмет к себе женщину, особенно француженку, и вернулась во Францию. Но я поклялась, что сделаю для блага Англии все, что смогу. Это было девять лет назад, а кажется... что вчера.

Три года я работала самостоятельно. По крупицам собирала информацию, интересовавшую, как мне казалось, английское правительство, и отправляла ее сэру Райли с припиской: «С наилучшими пожеланиями от француженки». – Глаза Мадлен лукаво блеснули. – Он знал, кто ему пишет, и мне это было приятно. Днем я жила жизнью парижской светской львицы: при помощи всевозможных уловок заводила нужные знакомства и становилась любовницей тех влиятельных персон, которые могли быть мне полезны. Я стала такой, какой хотела стать. Полагаю, что из меня получилась лучшая актриса, чем из матери.

Мадлен взглянула Томасу прямо в глаза. Он нисколько не был шокирован ее откровениями, и Мадлен решила рассказать ему все. Она поняла: Томас не станет судить ее слишком строго.

– Время от времени я танцевала в вонючих прокуренных залах, – продолжала Мадлен. – Пьяные мужчины бросали мне деньги и делали недвусмысленные предложения. К счастью, те влиятельные люди, с которыми я имела дело днем, не имели ничего общего с завсегдатаями ночных заведений, где приходилось танцевать. Мне нужны были деньги, и я знала, что сэр Райли в конце концов возьмет меня к себе. Когда – лишь вопрос времени.

Закинув ногу на ногу, Томас заметил:

– Довольно наивно, тебе не кажется? Мадлен пожала плечами:

– Да, я была очень наивной. И необыкновенно самоуверенной.

Томас сделал глоток бренди и кивнул:

– Продолжай, пожалуйста.

Мадлен медлила. Но, решив быть откровенной до конца, вновь заговорила:

– Как-то раз, лежа в постели с овдовевшим французским дипломатом, я узнала удивительную новость. Разумеется, этот дипломат понятия не имел, кто я такая, за что впоследствии и поплатился. Так вот, он рассказал мне, что Бодро и Шартран, французские агенты, арестованные англичанами, намеревались бежать – сообщники должны были устроить им побег во время перевозки из лондонского зала суда в Ньюгейтскую тюрьму. Да, их намеревались освободить, даже если для этого потребовалось бы применить силу. – На губах Мадлен заиграла дьявольская усмешка. – Именно за такой информацией я и охотилась целых три года. Столь важные сведения нельзя было передавать сэру Райли в письменной форме, поэтому я отправилась в Лондон – всего на два дня. Несколько часов я дожидалась в холодном и мрачном холле, и наконец сэр Райли соизволил принять меня. Мой приезд удивил и даже позабавил его. Однако, узнав, что привело меня в Лондон, он сделал соответствующие выводы.

Во всяком случае, когда мне стало известно, что люди, участвовавшие в подготовке побега, арестованы, а Шартран и Бодро в тюрьме, я поняла: мне удалось доказать сэру Райли свою полезность. Вскоре меня встретил возле моего дома в Париже один англичанин, и через двадцать четыре часа я стала Мадлен Дюмэ, вдовой мифического Жоржа Дюмэ. Меня направили в Марсель, где началась моя карьера...

Томас улыбнулся:

– В ведомстве сэра Райли тебя прекрасно знают. Более того, очень ценят и восхищаются тобой.

Мадлен знала об этом, но все же похвала Томаса чрезвычайно обрадовала ее.

– Даже невзирая на то, что я француженка? – спросила она.

– Особенно потому, что ты француженка.

Лучшего комплимента Мадлен еще не доводилось слышать. Подавшись к собеседнику, она взяла его за руку и легонько сжала ее. Потом вдруг воскликнула:

– Томас, я обожаю свою работу! А без нее не смогла бы прожить – ведь только так я могу приносить пользу Англии, стране, которую считаю своей родиной. И я совершенно сознательно веду такую жизнь, потому что твердо знаю: в этом мое предназначение. Так будет всегда, и ничего другого мне от жизни не нужно. Ведь любовь... она приходит и уходит.

Наверное, целую минуту Томас молча смотрел на нее. Смотрел так пристально, словно пытался заглянуть ей в душу. От этого взгляда Мадлен стало не по себе, и она невольно отодвинулась.

Томас вдруг нахмурился:

– Мне кажется, что для тебя любовь быстротечна, потому что ты никогда не впускала ее сюда... – Он коснулся ее виска кончиками пальцев. – И сюда. – Рука его скользнула к ее груди. – И я абсолютно уверен: если этого не произойдет, ты будешь прекрасной шпионкой, но никогда не сможешь жить полной жизнью, никогда не станешь по-настоящему счастливой. А пока что... Уверяю тебя, Мадлен, пока что ты сама себя не понимаешь. И очень ошибаешься, если думаешь, что знаешь, в чем твое предназначение.

Мадлен почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки. Слова Томаса ошеломили ее, хотя ей казалось, что она не вполне его понимает. Впрочем, она не раз убеждалась: мужчин иногда не так-то просто понять.

– Но ведь сейчас меня никто не любит, – пробормотала она. – Однако я вполне довольна своей жизнью и даже счастлива. Я же сказала: мне больше ничего от жизни не нужно.

Томас тяжко вздохнул:

– Ты меня не поняла, Мадлен. Тебе никогда не удастся узнать, любит ли тебя кто-то или нет, потому что ты не открыта для любви. И тебе ничего от жизни не нужно, потому что ты сама себя еще не знаешь. Пойми, твоя служба – это только часть жизни. Без любви жизнь не может быть полной. Томас придвинулся поближе к Мадлен, теперь она чувствовала исходившее от него тепло и видела, как в его глазах отражается пламя камина.

– Благодаря службе ты имеешь средства к существованию. – Томас провел пальцем по ключице Мадлен. – Возможно, служба удовлетворяет твое тщеславие. Но только любовь наполняет душу необыкновенно сладостным чувством. И если ты умрешь, не изведав его, то ты никогда не познаешь истинную радость жизни.

Сердце Мадлен на секунду остановилось, а потом вдруг забилось в бешеном ритме. Томас смотрел на нее все так же пристально, и Мадлен внезапно почувствовала, что ей хочется вскочить с дивана и убежать – броситься в свою комнату... или даже вернуться домой, во Францию. И в то же время ей безумно хотелось обнять Томаса, крепко прижать к себе и никуда не отпускать.

Тут Томас вдруг поднял руку и осторожно провел большим пальцем по ее нижней губе.

Мадлен замерла; она не ожидала ничего подобного.

– У меня для тебя кое-что есть, – прошептал Томас. – Рождественский подарок.

Мадлен по-прежнему смотрела в его восхитительные глаза. Она не в силах была отвести от них взгляд и не знала, что сказать.

Медленно, словно нехотя, Томас отстранился и встал. Одним глотком осушив свой бокал, он направился к лестнице, ведущей в его комнату. Поднялся по ней, а через минуту спустился с большой белой коробкой, перевязанной голубой шелковой лентой.

Протянув к коробке руку, Мадлен вдруг почувствовала смутное беспокойство.

Томас внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Только обещай, что не станешь отказываться от подарка.

Мадлен хотелось как-нибудь отшутиться, но она сдержалась и с серьезнейшим видом проговорила:

– Разумеется, не стану. Зачем же отказываться? Томас усмехнулся и уселся рядом с Мадлен, так близко, что их колени соприкоснулись.

Мадлен проворно развязала бант, отложила ленту в сторону, подняла крышку коробки и... замерла в изумлении.

В коробке лежало чудесное шерстяное пальто, белое и мягкое, словно лебединый пух, с рукавами, воротником и капюшоном, отороченными роскошными черными соболями. Мадлен осторожно вытащила пальто и, прижимая его к груди, поднялась с дивана. Оно доходило ей до щиколоток и было сшито в талию, то есть должно было плотно облегать фигуру. От ворота и до коленей тянулся ряд больших черных пуговиц. В коробке еще лежала большая белая муфта, тоже отороченная собольим мехом.

Мадлен на несколько секунд лишилась дара речи.

– Ну как, нравится? – в смущении пробормотал Томас.

– Ой, Томас... – прошептала Мадлен, – это просто...

– Красивая, элегантная и очень нужная тебе вещь, – улыбнулся Томас.

– Да, очень красивая.

– Как и ты сама, – прошептал он.

Мадлен все еще не могла прийти в себя. Глядя на пальто, она пролепетала:

– Ты купил это... для меня? Томас рассмеялся:

– Разумеется. Я решил, что тебе нужно что-нибудь более теплое, чем твой дорожный плащ. У меня скопилось немного денег, и мне захотелось потратить их на тебя.

Мадлен уже давно ничего не дарили, а таких замечательных подарков вообще никогда не делали. Взглянув на Томаса, она сказала:

– Великолепный подарок, но это слишком...

– Ты сказала, что не станешь отказываться, – перебил Томас. – И я очень этому рад.

Мадлен почувствовала, что ее загнали в угол. Однако у нее имелся еще один предлог, чтобы отказаться от подарка.

– Но такое пальто мне понадобится только в Англии и только этой зимой. Боюсь, потом мне уже не придется его носить.

Губы Томаса изогнулись в улыбке. Пристально глядя на Мадлен, он проговорил:

– Может случиться так, что ты, Мэдди, пробудешь в Англии гораздо дольше, чем предполагаешь.

Мадлен смотрела на него как зачарованная. Она почувствовала, что у нее перехватило дыхание, а по телу разливается жар. На нее накатила волна желания, и ей вдруг пришло в голову, что столь острого желания она еще никогда не испытывала.

– У меня тоже есть для тебя подарок, – проворковала Мадлен.

Брови Томаса поползли вверх.

– Вот как?

Аккуратно сложив пальто, Мадлен положила его в коробку и осторожно поставила ее на пол, под чайный столик. Затем, подбоченившись, повернулась к Томасу.

Он по-прежнему не сводил с нее глаз, и Мадлен решила, что пора действовать.

Она принялась медленно расстегивать платье, и Томас внимательно следил за каждым ее движением.

– Не слишком ли ты торопишься? – спросил он с едва заметной усмешкой.

«Он не сказал «нет», – промелькнуло у Мадлен. – И не заявил, что у него какое-то срочное дело».

Склонив голову к плечу, она тихонько рассмеялась:

– Обещаю действовать помедленнее, Томас.

Мадлен сейчас не собиралась раздеваться. Она чувствовала, что время для этого еще не настало. Обнимая Томаса обеими руками, она крепко прижалась к нему и уселась ему на колени – так, чтобы юбки задрались повыше. Поерзав у него на коленях, Мадлен почувствовала, что он уже возбужден, и с лукавой улыбкой заметила:

– В один прекрасный день, мистер Блэквуд, я намерена увидеть вас полностью обнаженным.

– В один прекрасный день, дорогая моя Мадлен, я намерен тебе это позволить.

Снова улыбнувшись, Мадлен распахнула ворот платья и прошептала:

– Вот мой тебе подарок.

Наклонившись, Мадлен прильнула губами к его губам. Он тотчас же обнял ее, и она, еще крепче к нему прижавшись, почувствовала, что его желание возрастает с каждой секундой, а дыхание с трудом вырывается из груди.

Мадлен провела языком по губам Томаса, а он поглаживал ее по спине. Потом ладонь его легла на бедро Мадлен, и она тихонько застонала. Руки Томаса скользнули выше, и ладони накрыли ее упругие груди. Соски тотчас же отвердели, и Мадлен снова застонала. Не в силах более сдерживаться, она принялась энергично приподниматься и опускаться, касаясь ягодицами восставшей плоти Томаса. Прерывисто дыша, он поглаживал ее груди и легонько теребил соски. Наконец, опустив руки, вновь провел ладонями по бедрам Мадлен. Тут она вдруг чуть отстранилась, словно просила его не медлить. Томас впился поцелуем в губы Мадлен, и рука его скользнула ей под платье.

– О Господи, Мэдди, – прошептал он, прерывая поцелуй, – да на тебе же ничего нет...

Улыбнувшись про себя, Мадлен принялась покрывать поцелуями его шею, щеки, подбородок, губы.

– Просунь руку подальше, Томас, и ты найдешь мой подарок, – прошептала она, касаясь губами его теплой, чуть шероховатой от щетины щеки. – Этот подарок ждал тебя весь день.

Собравшись с духом, Томас сделал то, о чем просила Мадлен. Но он делал это так медленно, что ей казалось, она умрет от остроты желания. Мадлен едва сдержалась – ей хотелось схватить руку Томаса и притянуть к тому месту, которое жаждало его прикосновений.

Когда его пальцы коснулись ее лона, Мадлен тихонько застонала, словно призывая Томаса действовать смелее.

И он тотчас же откликнулся на этот призыв – ласки его стали более настойчивыми. Другой рукой он поглаживал груди Мадлен и легонько теребил соски.

Наслаждаясь этими ласками, Мадлен стонала, покусывала губы Томаса и поглаживала его мускулистую грудь. Наконец она поняла, что больше не выдержит, и, немного отстранившись, пристально взглянула на Томаса. Несколько мгновений Мадлен смотрела прямо ему в глаза. Затем, опустив руку, принялась расстегивать пуговицы на его брюках. И на сей раз Томас не противился – более того, он сам расстегнул последние пуговицы. Мадлен чуть привстала, чтобы он мог стащить с себя брюки. А потом сделала то, о чем давно мечтала, – прикоснулась своим влажным лоном к его восставшей плоти.

И это прикосновение оказалось настолько сладостным, что Томасу показалось, он не выдержит. Он заставил себя не закрывать глаз и, глядя в искаженное страстью лицо Мадлен, вновь коснулся пальцами крошечного бутона, средоточия ее желания.

Раскрасневшаяся, переполненная желанием, Мадлен с наслаждением принимала его ласки. И вдруг сделала нечто неожиданное: распустила волосы, а затем принялась поглаживать свою грудь и пощипывать соски. При этом она пристально смотрела в глаза Томасу.

У него перехватило дыхание. Ничего подобного ему еще не приходилось видеть. Судорожно сглотнув, он попытался сдержаться и не утратить самообладания. Томас твердо решил: сегодня он овладеет Мадлен и именно таким образом достигнет вершины блаженства – никак не раньше.

Тут Мадлен запрокинула голову и, прерывисто застонав, уже не глядя на Томаса, принялась приподниматься и опускаться, то и дело прикасаясь лоном к его восставшей плоти.

Томас почувствовал, что больше не сможет сдерживаться. Сейчас это произойдет, сейчас исполнится его самое сокровенное желание.

– О, Мэдди... – прошептал он.

Мадлен тотчас же все поняла. Приподнявшись, она обхватила пальцами его возбужденную плоть.

– Как же долго я ждал... – пробормотал Томас, закрывая глаза.

Не проронив ни звука, Мадлен стала медленно опускаться. Из груди Томаса вырвался стон – он наконец-то почувствовал, что вошел в нее.

Поцеловав его в губы, она прошептала:

– Какое блаженство...

Томас снова застонал; ему казалось, что если бы Мадлен позволила, то он бы остался в ней навсегда.

Закрыв глаза, она начала двигаться, и он вторил ее движениям. Мадлен наклонилась и снова его поцеловала – на сей раз поцелуй ее был долгим и страстным.

Прерывисто дыша, Мадлен двигалась все быстрее. Томас наконец открыл глаза и увидел, что она опять теребит свои соски. Это было необыкновенно возбуждающее зрелище. Он чувствовал, что каждое движение приближает его к вершине блаженства – Мадлен уверенно подводила его к этому мгновению.

Внезапно глаза ее широко раскрылись, и взгляды их встретились. Задыхаясь, она прошептала:

– Уже скоро, Томас... Скоро... Прошу тебя... О... о... о... Мадлен содрогнулась и громко застонала. Сжав ее бедра обеими руками, Томас прохрипел:

– И я тоже, Мэдди, я сейчас...

В следующую секунду из груди его вырвался протяжный стон, и он почти тотчас же затих в изнеможении. Чуть помедлив, Мадлен приподнялась, позволяя ему выйти из нее. Затем обняла и поцеловала. Томас тоже поцеловал ее и погладил по волосам. Не проронив ни слова, Мадлен прижалась к нему покрепче и уткнулась лицом ему в грудь.

Томас также молчал. Глядя на угасавший в камине огонь, он думал о том, что держит в объятиях любимую женщину и что это один из самых грустных моментов его жизни.