Спустились мы с гор на равнину, но, как выяснилось, только для того, чтобы печаль сменилась ужасом. Разочарование от того, что нам не удалось найти единорога, не шло ни в какое сравнение с тем, что ждало нас впереди.

Когда мы добрались до окрестностей поселения бандб, немногочисленные негры, работавшие в поле, не бросились к нам с радостными приветствиями, как мы ожидали, а, наоборот, спешно похватали свои орудия труда и побежали в лес. Тут мы призадумались и даже испугались: похоже было, что за время нашего отсутствия произошли какие-то перемены. Андреса уже терзало подозрение, что его надежды найти Инесилью счастливой и здоровой матерью пошли прахом. Он молча ускорил шаг и замкнулся в себе, будто мы ему чужие. Поднявшись на холм у реки, откуда уже виднелась деревня, мы разглядели на своем берегу черное поле выжженной земли. Наши хижины сгорели. Я подумал было, что пожар и есть та причина, по которой местные столь явно нас опасаются, и почти обрадовался — ведь таким образом у меня появлялся удобный повод не тратить здесь больше времени понапрасну, но, забрав Инесилью, продолжить путь на юг в поисках удачи, то бишь единорога.

Но, миновав пожарище, перебравшись через реку и войдя в поселение бандб, мы обнаружили, что здесь нет людей, хотя хижины стоят целые и невредимые. Из одной выглянул трясущийся от страха старик с поникшей головой, точно носитель дурных вестей. От него мы узнали, что все остальные сбежали, боясь, что мы сурово накажем их за гибель наших домов и пропажу Инесильи. Он рассказал, что через два месяца после того, как мы отправились за единорогом, нагрянули мангбету с несметным войском — до них дошли слухи о нашем уходе. Они сожгли наши жилища, захватили в плен Инесилью и убили нескольких человек, пытавшихся им помешать. А сын у Инесильи родился, но мертвый — старик показал нам его могилку, отмеченную деревянным крестом. Затем я отправил его в лес, наказав передать соплеменникам, чтобы возвращались домой, так как мы на них зла не держим.

Весь вечер бандб робко стягивались в свою деревню и тут же прятались в хижинах, не желая с нами разговаривать. Но с ними не пришли ни женщины арбалетчиков, ни Гела, которую мне не терпелось увидеть — я хотел узнать о случившемся от нее, уверенный, что уж она-то не станет меня обманывать. Поздним вечером вернулся Караманса с братьями, и я спросил отца Гелы, где она, а тот вместо ответа притащил мне львиную гриву и плащ. Гела, сказал он, продана другому мужчине, из очень далекой деревни, поэтому он возвращает мне выкуп, чтобы мы разошлись миром. Этого я вынести не смог, терпение мое иссякло. Некоторое время я тупо смотрел на паршивую гриву и старый, заляпанный грязью плащ, которые он мне протягивал, потом подошел к нему и процедил сквозь стиснутые зубы, не скрывая пылающего во мне гнева: „Сейчас же отправь гонца в лес, и чтоб Гела была здесь до рассвета. Если она не придет, тебе конец“. После чего приказал арбалетчикам занять три ближайшие к реке хижины и расположиться там на ночь. Отца Гелы и Карамансу я забрал с собой и посадил под стражу. Так мы и провели эту бесконечную ночь. Я до рассвета не сомкнул глаз, гадая, что еще принесет завтрашний день.

Наутро явились те, кого посылали за Гелой. И она пришла тоже, с младенцем на руках. Едва завидев меня, она бросилась мне на шею, рыдая от счастья, и долго разглядывала мое лицо, гладила щеки, волосы, бороду, не говоря ни слова и не переставая плакать. Потом показала мне ребенка, объяснив, что он от меня и что она хочет, чтобы фрай Жорди его крестил и назвал Хуаном. Я заметил, что малыш красивый, слишком светлокожий для негра и сложен хорошо, но ничуть ему не обрадовался, а, напротив, расстроился, на него глядя, и, хотя это был мой первенец, не пожелал ни подходить к нему, ни тем более брать на руки. Впоследствии я не раз задумывался над поступками, совершенными мною в тот день, однако так и не разобрался: то ли я шел на них сознательно, то ли под влиянием того таинственного инстинкта, которым руководствуются в своих действиях животные. Словом, к младенцу я даже не прикоснулся и не разрешил его крестить и давать ему христианское имя. Ведь взять его с собой, учитывая тяготы предстоящего путешествия, я не мог, а кроме того, не хотел, чтобы что-либо привязывало меня к этим местам, ибо долг призывал как можно скорее устремиться на поиски единорога. Мне пришло в голову, что, если б Гела не побывала вновь в моих объятиях, уйти было бы куда легче. Уж лучше бы я утешался счастливыми воспоминаниями, чем лицезрел ее теперь с моим сыном на руках. И тут такая тоска меня одолела, а за нею в душу прокрались обида и ярость, и заявил я, что желаю поразмыслить в уединении. Все поспешили убраться с моих глаз — Гела уходила, дрожа от страха и задыхаясь от слез, словно никак не могла меня понять.

Спустя какое-то время я послал за ее отцом и сказал ему, что не хочу больше видеть ни его дочь, ни ребенка, а плащ и львиную гриву он может оставить себе. Он бросился ниц, обнял мои колени, а потом тщетно силился поднять свою грузную тушу, и я помог ему встать, уже без всякой злости.

После этого пришел Андрес де Премио, который между тем успел подвергнуть пыткам нескольких местных, и сообщил, что теперь нам доподлинно известно: насчет нападения мангбету все ложь и выдумки. На самом же деле случилось другое. Как только мы ушли в горы, Караманса сговорился с мангбету, опасаясь, как бы белые кузнецы — теперь нас так все величали — не захватили власть над его землей. Залогом их союза послужила Инесилья, ее отдали одному из вождей мангбету, а звали того вождя Ногоро.

Выяснив это, я велел Вильяльфанье трубить общий сбор. Все негры высыпали на площадь, кроме трусов, чересчур боявшихся за свою жизнь. Но остальные вышли вместе с женщинами, в том числе и братья Карамансы. По моему приказу Карамансу выволокли на середину площади, и я объявил, что против нас совершено неслыханное предательство, не говоря уже о том, какая подлость — отдать Инесилью врагу, тогда как мы столько для них сделали и стольким ради них пожертвовали. Поскольку справедливость требует наказывать подобные злодеяния смертью, я распорядился братьям вождя перерезать горло, а самого его сжечь на костре, для которого его же подданные быстренько собрали дров. Караманса принял казнь с мужеством, какого никто от него не ожидал: ни единый стон не слетел с его губ, пока огонь лизал его кожу и пожирал тучную плоть. Сопровождаемые сильным запахом горелого мяса, мы в полном унынии вернулись на свою стоянку. Кое-кто смахивал слезу, а Андрес де Премио замкнулся в зловещем молчании.

День закончился, сгустилась тьма, и мы провели эту ночь без сна, начеку, опасаясь еще какой-нибудь пакости со стороны туземцев. В глубине души мне хотелось снова послать за Гелой и забрать ее с собой, но приходилось напоминать себе, что командиру не подобает печься о собственных нуждах и желаниях. Прежде всего я обязан заботиться о своих солдатах — таков мой долг перед королем. И было мне ясно, что действовать честному капитану теперь следует так: на рассвете уйти отсюда, разыскать мангбету, вызволить из плена Инесилью и двигаться дальше на юг, пока Господу не будет угодно послать нам единорога. И если до сих пор нас преследовал злой рок, так это в наказание за бесчисленные грехи наши. Поэтому я решил, что отныне и впредь мы не станем заводить соседских отношений с неграми, а будем неуклонно продвигаться вперед во исполнение воли Энрике Кастильского.

Наутро, едва занялась заря, я созвал своих людей, и мы собрались в путь. Деревня за ночь опустела — жители разбежались, и из негров остались только те, что пришли сюда с нами. Впрочем, и среди них кое-кого недоставало. Несколько человек нашли себе местных жен и предпочли поселиться с ними, вместо того чтобы следовать за нами. Об этом поведали их товарищи, сохранившие нам верность. Тогда я вывел всех на середину площади, где валялись обглоданные псами кости сгоревшего Карамансы, и произнес гневную речь. Все наши беды, сказал я, происходят от того, что мы не выполняем как должно повеление нашего короля — нашли удобное место и два года прохлаждались, предаваясь блуду с негритянками, пороку и безделью. Солдаты слушали меня, опустив глаза, и никто не смел возразить. Затем я изложил наши дальнейшие действия: идти в земли мангбету, вызволить Инесилью и продолжать поиски единорога, более не позволяя себе где-либо задерживаться. С этим все единодушно согласились. Потом мы прошлись по деревне и обыскали жилища, но ничего полезного в них не нашли — зерно, муку и скот туземцы прихватили с собой, так что я распорядился поджечь все хижины и устроить великий пожар. Пусть бандб с трепетом вспоминают тех, кто честно сражался на их стороне и кого они в благодарность за это предали. Так и вышло, что ограбить мы их не ограбили, зато предали огню всю округу, включая поля, и, когда мы уходили, позади нас не было видно ни земли, ни неба за бушующим пламенем и клубами дыма.

Спустившись вниз по реке, мы достигли того места, где я наслаждался купанием с Гелой. Пропустив всех вперед, я ненадолго отстал, чтобы в одиночестве полюбоваться напоследок этим мирным уголком, хранящим счастливые воспоминания. Тут шепнула мне совесть, что слишком легко я расстался с Гелой и нашим сыном. Но что сделано, то сделано, и я не хотел больше об этом думать. И ушел догонять остальных, вопреки велению сердца ни разу не оглянувшись.

Через две недели похода, накануне святого Михаила, мы вышли к просторной, покрытой буйной зеленью долине, где обитали несколько племен мангбету. Заметив часовых, наблюдавших за нами издалека, я послал чернокожих гонцов из своего отряда с сообщением, что мы пришли с миром, а не с войной, и всего лишь проходим мимо, направляясь в другие края, однако, прежде чем уйти, хотим поговорить с вождями мангбету. Два дня мы провели начеку, дабы коварные враги не застали нас врасплох, но наконец пришел ответ от местного вождя по имени Боро-Боро. Он приходился сыном одному из погибших от наших рук в прошлогоднем сражении. Передал его слова тщедушный сухонький старичок, завернутый в ткань с нарисованной львиной мордой, означавшей, что в молодости он был могучим воином. Он подошел ко мне и на своем языке, который я уже худо-бедно научился понимать (бандб говорили на нем же), изрек:

— Приветствую великого и могучего белого кузнеца. Я — голос вождя Боро-Боро, сына бога Анаки. Вождь велел передать: если ты не хочешь войны, ему она не нужна тем более. Он даст вам муки и сала, чтобы вы побыстрее покинули его земли.

Я хотел было ответить на это, что, дескать, не нужно мне ни муки, ни сала, отдайте только Инесилью, но вовремя спохватился и сказал:

— Великий белый кузнец обойдет вас стороной, как вы просите, но сначала, помимо муки и сала, вы должны отдать нам белую женщину Инесилью. Без нее мы отсюда не уйдем, и будет вам война без пощады.

Негры обещали вернуться с ответом через девять дней, так как Боро-Боро сейчас находился далеко от нас. Поскольку место было неплохое, я приказал разбить лагерь на время ожидания и для пущей надежности окружить его рвом, а ров обнести частоколом. И еще соорудить шалаши из веток, чтобы укрываться от нестерпимого зноя, и на некотором расстоянии от лагеря выкопать волчьи ямы и канавы с острыми кольями на дне, которые оказались столь полезны в прошлый раз. Это заняло весь отряд, как черных, так и белых, до самого прибытия гонцов от Боро-Боро. Через семь дней явился все тот же старик в „львиной мантии“ с известием, что вождь попросил своего подданного, которому отдали в жены Инесилью, отпустить ее и тот согласился, но сама она предпочитает остаться среди мангбету и не желает возвращаться к белым кузнецам. На этих словах Андрес де Премио, до сих пор слушавший посланника спокойно, не выдержал, вскочил и отвесил старику оплеуху такой силы, что сбил его с ног. Один из молодых негров, сопровождавших старика, схватился за дротик на поясе, намереваясь броситься на обидчика, но Андрес наискось ударил его ножом в живот, выпустив кишки, и юноша со стоном рухнул наземь. Все это произошло в одно мгновение, так что никто из присутствовавших не успел вмешаться. Тут остальные мангбету бросились наутек, и я, боясь, что они донесут обо всем Боро-Боро, закричал арбалетчикам, чтоб стреляли. Пока они взводили арбалеты, беглецы удалились на приличное расстояние, однако же все до единого полегли, пронзенные стальными стрелами. Теперь все мангбету лежали мертвые в траве, кроме старика, который, всхлипывая, обнимал юношу со вспоротым животом — судя по всему, это был его сын. Я страшно  разозлился на Андреса, но не произнес вслух бранных слов, вертевшихся у меня на языке, поскольку словами тут ничего было не исправить. Несколько часов мы провели в размышлениях, а к вечеру собрались на совет, чтобы решить, как с наименьшими потерями выйти из положения. Кое-кто из арбалетчиков выразил опасения, что как только мангбету узнают о случившемся, тотчас пойдут на нас несметными полчищами, задавят числом и всех перебьют. Вообще-то я разделял их страхи, но тщательно это скрывал, ибо стыдно было уходить, оставив нашу женщину пленницей в руках язычников. Поэтому я встал и твердо, приводя неоспоримые доводы, заявил, что никуда мы не уйдем, пока не освободим Инесилью, пусть даже придется перебить всех здешних туземцев. Слыша яростную решимость в моем голосе, солдаты притихли. И на следующий день, еще до рассвета, мы развязали и накормили старика, поели сами, и он повел нас в деревню Боро-Боро.

После пяти коротких дневных переходов (на случай, если предстоит битва, я не хотел утомлять солдат) мы вышли на берег полноводной реки. Здесь находилось поселение мангбету. Позже я узнал, что из трех племен мангбету Боро-Боро правил самым маленьким, но, поскольку в давние времена от него произошли остальные два, его вождь пользовался наибольшим почетом и властью — примерно как Папа Римский среди христианских монархов. Судя по внешним признакам, жители деревни не ожидали никакой опасности, хотя выставленные в поле немногочисленные часовые и побежали доложить о нашем прибытии. Я тем временем расставил своих людей в боевом порядке, причем части отряда велел спрятаться, чтобы не видно было, сколько нас на самом деле. Потом отправил Черного Мануэля и еще двоих негров сообщить, что я требую встречи с Боро-Боро. Вскоре они вернулись и передали, что Боро-Боро сейчас явится в сопровождении своих старейшин и приведет Инесилью. Черный Мануэль подробно описал мне расположение деревни и добавил, что река с другой стороны делает поворот и как бы обхватывает ее полукругом, а боеспособных мужчин там не меньше пятисот.

Когда солнце поднялось в зенит, мы увидели приближающуюся группу из трех-четырех десятков негров, увешанных оружием. В руках одни держали опахала из пальмовых листьев, другие — копья и белые кожаные щиты, украшенные росписью (арбалетная стрела пробивает такой щит, как бумагу). Боро-Боро был молод и не столь тучен, как его отец. Его несли на тростниковых носилках; двое обнаженных слуг прикрывали его от солнца пологом, сплетенным из травы. Приблизившись к нам на безопасное, по его мнению, расстояние — меньше арбалетного выстрела, он приказал опустить кресло на землю, и вся процессия остановилась. Я поднял руки в знак мирных намерений, а Андрес сделал несколько шагов вперед, нашел глазами Инесилью, которая стояла впереди с младенцем на руках, и громко крикнул ей, чтобы не боялась и шла к нам. Она же лишь крепче стиснула в объятиях ребенка, отвернулась и даже, кажется, попыталась спрятаться за спины негров, но те сомкнули щиты и не пустили ее. Тут мы все заметили, что она не связана, и поняли, что за время разлуки Инесилья лишилась рассудка и действительно не пойдет с нами по своей воле. Оценив ситуацию, фрай Жорди — вот уж в ком я никогда не подозревал способности сохранять мужество под угрозой оружия — направился один к мангбету, распахнув объятия Инесилье. Довольно долго он беседовал с нею, положив руку ей на плечо и иногда гладя по головке малыша, которого она изо всех сил прижимала к груди. Через несколько минут, показавшихся нам вечностью, он вернулся, отозвал в сторонку Андреса и, глядя на него с состраданием, объяснил, в чем дело.

Инесилья стала женой негра мангбету, родила от него сына. Она как будто не в себе и предпочитает остаться навсегда с неграми, лишь бы не блуждать с нами в поисках единорога. По ее же словам, она столько выстрадала, столько видела нищеты, столько крови, что теперь ей больше хочется мирно прожить жизнь с сыном на земле нечестивых язычников, чем снова носить платья и есть за столом в христианской стране. Андресу же она просит передать, чтобы он простил ее, и следовал своим путем, и поскорее о ней забыл — она же отныне будет любить его как брата, а не как мужа.

Выслушав все это, Андрес изменился в лице и зашелся таким диким криком, словно ему вырвали сердце. Он рванулся, чтобы бежать к Инесилье, но по моему сигналу Черный Мануэль с двумя помощниками крепко обхватили его, повалили на землю и не давали пошевелиться, пока он не пришел в себя. С грустью наблюдая за припадком Андреса, я рассуждал про себя, что если мы хотим забрать Инесилью у этих негров, сделать это можно только силой. Но другой возможности одолеть их, да еще убить вождя и отборных воинов племени, мне не представится, если сейчас позволить им уйти в деревню, где они подготовятся к сражению и укрепят оборону. И потому я повернулся к Вильяльфанье и подал знак. Тот поднес к губам рожок и оглушительно затрубил сигнал наступления, арбалетчики выскочили из своих укрытий в траве и принялись стрелять. Боро-Боро получил сразу полдюжины стрел в грудь, если не больше, и рухнул замертво. Его охрана бросилась наутек, кое-кому удалось спастись, но большинство настигли арбалетные стрелы и метательные ножи; раненые падали под крики солдат: „Энрике! Кастилия! За Энрике и Кастилию!“ Беглецы, ухитрившиеся обмануть смерть, схоронились в деревне, наглухо закрыли все входы и выходы, и теперь оттуда доносились надрывные вопли и перестук тамтамов.

Тогда я разрешил отпустить Андреса. Он тут же помчался к Инесилье, которая стояла среди чернокожих мертвецов, все так же обнимая сына и не решаясь бежать. Но стоило Андресу к ней приблизиться, как она сбросила с себя оцепенение, выхватила нож у ближайшего покойника и перерезала горло младенцу, а затем и себе, да с такой сноровкой, что, когда Андрес подхватил ее, у нее уже закатились глаза и почти прервалось дыхание. Следом за Андресом прибежал фрай Жорди, захлебываясь безутешными рыданиями, соборовал ее, уже мертвую, и, послюнив палец, сотворил знак креста над детской головкой. Так погибла Инесилья — и долго, очень долго и горько оплакивали ее и Андрес, и все мы, горячо ее любившие.

Но в тот момент участь Инесильи беспокоила меня меньше всего. Понимая, что на нас вот-вот набросится толпа мангбету, засевших в деревне, я распорядился поджечь траву вокруг нее — благо ветер дул в нужную сторону. Несколько наших негров занялись этим, в то время как другие пускали горящие стрелы в крыши хижин. Под ливнем стрел, обрушившимся на нас в ответ, мы потеряли четырех человек. Но вскоре деревня уже полыхала, густой дым застилал небо. Мы держались поблизости от ворот, и если кто-нибудь пытался выскочить, чтобы спастись от огня, его на месте пристреливали из луков и арбалетов. Но таких храбрецов нашлось немного, большинство пытались выбраться с другой стороны, переплыв реку, и там тоже многие гибли. Впоследствии, когда этот злосчастный день остался далеко позади, мы еще не раз видели влекомые течением трупы — гниющие, распухшие, наполовину расклеванные птицами.

Сумерки опустились на догорающую деревню. В небо фонтаном летели искры. Чтобы никто не пострадал, я велел своим отступить на пол-лиги от реки, там как раз был лесистый холм, очень удобный для лагеря с точки зрения обороны. Мы обосновались на нем, забрав с собой тела Инесильи и ее ребенка, и ночью устроили бдение — многие присоединились к Андресу и долго пели и повторяли молитвы за фраем Жорди. А наутро похоронили обоих в глубокой яме, сверху насыпали камней, чтобы до них не добрались звери, и поставили деревянный крест. Исполнив все вышесказанное, мы приняли решение поспешить оттуда прочь, делая длинные переходы в самом быстром темпе, так как опасались, что бежавшие из деревни известят о происшедшем другие племена мангбету и те ополчатся на нас — тогда мы точно против них не выстоим и все погибнем. На следующий день охотники добыли немного мелкой дичи, остальные собрали в дорогу съедобных плодов и растений (впрочем, в это время года их было совсем мало), и отряд двинулся на юг, вниз по течению реки.

Не прошло и недели, как мы ушли от реки и углубились в лесную чащу, где в течение месяца, упорно держась южного направления, почти не видели солнца за кронами гигантских деревьев. Идти было трудно, за день одолевали не больше двух-трех лиг, потому что на каждом шагу приходилось рубить толстенные лианы, обходить колючие заросли, продираться через буреломы и овраги. Люди то и дело падали, не имея возможности разглядеть, куда наступают. Телесные страдания не имели предела: чтобы защититься от москитов, слепней и мух, в изобилии населяющих сумрачные джунгли, мы обматывали головы платками и разными тряпками, но от этого жара и духота становились невыносимыми. Когда же кто-то снимал их в попытке глотнуть воздуха, москиты забирались в рот, и в ноздри, и даже в глаза. Несколько дней спустя у всех у нас уже были багровые распухшие лица, гноились воспаленные глаза, а истощение достигло таких пределов, что казалось, живыми нам отсюда не выбраться, никогда больше не увидеть простора и солнца. Пить приходилось тухлую, зловонную воду из луж, где кишели личинки москитов, от которых с животом делалось худо. То и дело мы натыкались на жутких змей и очень долго вынуждены были есть их сырыми, поскольку не имели даже чем развести огонь — да и что могло гореть в этой сырости, если отовсюду сочилась вода и от земли поднимались влажные испарения? Вот так капризная Фортуна щедро поила нас из самых ядовитых своих источников, заставляла вкушать самые горькие свои яства. В тот кошмарный период умерли от лихорадки двое арбалетчиков и четверо негров. И только мудрость фрая Жорди спасла от неминуемой гибели остальных. Постоянно разглядывая и собирая разнообразные травки, листья и плоды, он обнаружил некий кустарник с синими ягодами, к которому москиты и слепни даже близко не подлетали. Недолго думая он набрал горсть таких ягод, растолок их в ступке, накопал немного глины, смешал все это в однородную массу и ею намазал себе лицо и руки, отчего сделался даже чернее негров. Вид у него получился невероятно потешный, жаль, что нам, ослабевшим и изможденным, было совсем не до смеха. Когда он походил так какое-то время, я заметил, что москиты и впрямь перестали ему докучать. Тут нас обуяло ликование, и все как один, не сговариваясь, точно по команде, мы разбежались искать эти кустарники и, набрав синих ягод, притащили их фраю Жорди. Он их размял в своей ступочке, и мы, раздевшись донага, целиком обмазались чудотворным зельем, благодаря чему наконец избавились от назойливых насекомых. Правда, каждые три-четыре дня мазь теряла силу и приходилось наносить ее заново.

Так шли мы и шли день за днем, но джунгли все не кончались, а, напротив, будто бы становились еще гуще. И кроме множества птиц, гнездившихся на верхушках деревьев, да змей, шнырявших под ногами, да двух-трех видов мелких зверюшек, похожих на кроликов, не попадалось нам на глаза никакой другой живности — ни съедобной, ни опасной.

Некоторое время спустя многие покрылись сыпью, вызывавшей ужасный зуд, и кто слишком рьяно чесался, обнаруживал под разодранной кожей белые шарики, напоминающие отложенные гусеницей личинки. Через несколько дней у отмеченных сыпью начинался жар, и вскоре мы все заразились. Но милостивый Господь, которому мы усердно возносили ежедневные молитвы, пришел нам на помощь и отвел беду. Случилось это так: мы уже приготовились было помирать, так и не увидев солнца, когда перед нами вдруг раскинулось озеро столь огромное, что края поначалу и не разглядеть. Однако еще издалека мы заметили, как тиха и прозрачна его вода, а присмотревшись, различили и лес, и горы на другом берегу, из чего заключили что вышли все-таки к озеру, не к морю. Нарекли мы его озером Христа Милосердного, потому что упоминавшийся уже Рамон Пеньика, дружинник коннетабля, как раз накануне во всеуслышание обещал принести серебряные доблы и восковые свечи на алтарь Христа Милосердного в хаэнской церкви, если спасение будет нам ниспослано в течение суток — дольше он прожить не рассчитывал, столь плачевного состояния достигли его дух и плоть.

А как подошли к озеру, в солнечном свете увидели, что по берегам его не деревья растут, но прекрасная густая трава, вокруг же пасутся стада крупных животных, на которых легко будет охотиться. И тогда все воспряли духом, даже измучившие нас болячки и лихорадка как будто бы поутихли. Фрай Жорди тотчас отслужил благодарственную мессу, коей мы благочестиво внимали, а после хором вознесли хвалу Господу за избавление от верной смерти.

На гостеприимных берегах того озера мы стояли лагерем почти два месяца, отъедаясь и набирая вес, благо место оказалось восхитительное, да к тому же, видя, что дальше опять начинаются лесные чащи и горы, мы не решались устремиться навстречу новым страданиям. Часто охотники приносили маленьких антилоп, не больше козы, с предлинными рогами — они здесь водились в изобилии, и поначалу их запросто можно было подстрелить из арбалета, но постепенно они становились пугливыми и осторожными, как это всегда случалось с животными, что встречались нам на африканских землях. Словом, мы приходили в себя, к нам возвращались силы и утраченный в джунглях здоровый цвет лица. За эти два месяца умерли двое негров из нашего сопровождения, зато белые, терзаемые лихорадкой и уже готовые проститься с жизнью, избежали опасности и поправились под благотворным воздействием солнечных лучей, а также благодаря похлебке и жареному мясу. И хотя возле озера роились москиты, нам они не мешали еще с тех пор, как мы впервые намазались бальзамом фрая Жорди.

С южной стороны в озеро впадала небольшая река. А поскольку по берегу реки идти через леса гораздо удобнее, мы пренебрегли тем обстоятельством, что реки обычно спускаются с гор, и, покинув наконец стоянку, стали подниматься вверх по течению. Это и впрямь оказалось не так утомительно, как прежние переходы — у воды чаще попадалась дичь, а также трухлявые, высохшие деревья, отлично годившиеся для костра, и ровные открытые площадки, где можно было этот костер развести и приготовить еду. Вдоль реки мы шли двадцать четыре дня, по истечении коих обнаружили еще одно озеро, поменьше того, что оставили позади. За малый размер мы прозвали его озером Младенца Христа. Река в него не впадала — от нее отходили три ручейка, снабжавшие озерцо водой, — а далее она меняла направление и резко сворачивала на север, поэтому мы решили с ней расстаться и снова углубиться в чащу, положившись на милость Господа, Девы Марии и всех святых.

Спустя две недели, столь же истощенные и отчаявшиеся, как в прошлый раз, мы уперлись в высоченные и совершенно лишенные растительности горы. Пришлось держать совет, дабы определиться, следует ли идти напрямик через горы, отыскивая перевалы, или же обойти их с запада, где ландшафт кажется более плоским. Тут нас посетила вот какая мысль: если, вскарабкавшись наверх, мы обнаружим, что там дальше еще горы, то уж точно погибнем безвозвратно. На сей счет пытались наблюдать знамения, но птицы летали как-то непонятно. В итоге условились идти на запад, пока Господь не сподобится указать проход, по которому можно будет свернуть опять на юг.

Оставляя высокие горы все время по левую руку, мы продолжили путь через леса, которые становились между тем несколько реже, позволяя дышать свободнее и в том находить утешение. Однажды мы проходили такое место, где птицы свили гнезда на деревьях и между камней, а в гнездах тех лежало великое множество яиц. Мы набрали их сколько смогли, приготовили и наелись досыта. Для этого негры смастерили глиняные плошки, а мы в них расплавили оставшееся сало и нажарили яичницы, приправив их некими солоноватыми побегами, что росли по краям лужиц. Получилась великолепная трапеза, особенно для людей, долгие годы не видевших хлеба, чьи желудки свыклись с чужеземными яствами и прочей немыслимой гадостью — чего только не употребляли мы в пищу, дабы не преставиться с голоду, с тех пор как ступили на африканский берег.

Таким образом мы немного подкрепили силы и двинулись дальше в обход гор. За те месяцы, что мы провели в пути, не подвернулось никакого повода для слез, кроме разве что одного несчастного случая, когда ядовитая змея укусила Антона Каррансу, уроженца Бургоса. Он был человеком весьма дурных наклонностей, злоязыким, грубым и склочным, так что, сказать по правде, его смерть никого особенно не огорчила — ведь, невзирая на то что всех нас так сблизили общие труды и лишения, он ни с кем не дружил. А в котомке у него обнаружился мешочек соли, о котором никто даже и не подозревал. Означенный Антон Карранса нашел свой последний приют под кучей листьев и гнилых веток, товарищи помолились за упокой его души, затем я велел кому-то из негров вырезать на стоявшем поблизости дереве небольшой крестик моим ножом, и мы продолжили путешествие.