Из Сеговии мы выехали до рассвета, прежде чем проснулись петухи, и отъезд наш был окружен такой тайной, что ни одна живая душа в городе не знала, куда мы направляемся. Миновав дубовую рощу на окраине, мы свернули на дорогу в Толедо. Потянулись утомительные дни, ночевали мы на постоялых дворах, а утром возобновляли путь к землям Андалусии. Манолито де Вальядолид оказался из рук вон скверным наездником и буквально не отлипал от моего стремени, беспрестанно сетуя на неудобства, пыль и немилосердный зной. Для защиты от солнца он намотал на голову мавританский тюрбан из алого шелка с таким же платком, закрывающим лицо, делая вид, будто не замечает язвительных насмешек солдат. Меня весьма раздражала его навязчивая дружба, и я прилагал все усилия, чтобы от него отделаться, но, чем грубее я отмахивался от его вопросов и болтовни, тем сильнее, похоже, он ко мне прилипал. Я с ужасом представлял, что говорят обо мне мои острые на язык воины. С какой радостью я предпочел бы коротать дорогу в приятных беседах с фраем Жорди! Монах казался мне кладезем мудрости, его обширные познания в самых разных областях вызывали у меня живейший интерес. Но добрый толстяк по большей части держался в конце процессии, со слугами и женщинами, подальше от солдатской брани и непристойных песенок, коими развлекалась охрана. Порой он даже отставал, и нам приходилось его ждать, ибо стоило ему заметить на обочине новую травку или камешек, как он тут же спешивался, чтобы поднять их и изучить, напрочь позабыв об общем деле. Так он пополнял свое собрание трав, листьев и кореньев, хранящихся в отдельных льняных мешочках; когда мы делали долгий привал, чтобы поесть и дать роздых животным, он раскладывал свои находки сушиться на камнях с восточной стороны лагеря, где солнце припекало жарче, и восхвалял мудрость Господа, вложенную в эти растения. И — удивительное дело! — за своими трудами и учеными изысканиями он совершенно не обращал внимания на тяготы пути и не проронил ни единой жалобы. Подумать только, я-то предполагал, что именно фрай Жорди, грузный и непривычный к верховой езде, будет страдать больше всех.

Что же касается доньи Хосефины де Оркахадас, рассказать мне особо нечего. На каждом привале я против собственной воли поглядывал в ее сторону, и у меня сложилось смутное впечатление, что она недурна лицом и кротка нравом, что грудь у нее невелика, но формы соблазнительной, а бедра крутые и полные. Впрочем, я не смел подойти к ней на расстояние ближе пятнадцати шагов, поскольку обязан был подавать пример арбалетчикам и выглядел бы последним болваном, если бы принялся увиваться за ней и хлопотать вокруг наряду с ее дуэньями. Поэтому я держался в почтительном отдалении, хотя иногда мне казалось, что она на меня смотрит, и тогда я выпрямлялся в седле, расправлял плечи и нарочито строгим начальственным голосом отдавал распоряжения попавшимся под руку воинам и конюхам — что, вероятно было глупо, но, учитывая мои молодые годы, вполне простительно.

Возле Толедо мы задержались всего на один день, из соображений секретности упустив возможность посетить этот знаменитый город. Тихо и незаметно мы расположились лагерем в одной из чудесных рощ, что раскинулись по берегам реки Тахо. В гостеприимной тени высоких деревьев, на мягкой свежей траве мы дождались, пока к нам присоединился караван из нескольких мулов с хлебом и прочими запасами продовольствия, а также королевский писарь по имени Паликес, которому предстояло сопровождать нас к маврам и чернокожим. Он понимал их речи, так как окончил прославленную школу толмачей, причем, по слухам, несмотря на относительную молодость, числился в ней одним из лучших. Тщедушный, безусый и как-то чересчур смуглый, с припухшими от постоянного выговаривания чужих слов губами, он никогда не снимал головного убора — зеленой шапочки, под которой, как мы сразу догадались, скрывалась всего-навсего гладкая, как арбуз, лысина. Говорил Паликес мало и сдержанно, да и я не стремился с ним откровенничать, помня наставления моего господина коннетабля: командиру следует общаться с подчиненными предельно кратко и не иначе как по делу.

Итак, мы двинулись дальше и несколько дней спустя достигли полей Ла-Манчи, области, известной своими рыцарями и цирюльниками. Хлеба уже выросли и созрели, наступала пора жатвы, и по дорогам толпами брели жнецы, ища, к кому бы наняться. Некоторые присоединялись к нам во время привалов, болтали и пели песни с арбалетчиками и конюхами. Из подслушанных краем уха пересудов я узнал, что мы якобы направляемся в мавританские земли с целью выдать донью Хосефину де Оркахадас замуж за некоего знатного магометанина, обещавшего взамен принять крещение и обратиться в веру Христа, чтобы на стороне нашего короля Энрике сражаться со своими бывшими собратьями. И поэтому госпожа едет с такой охраной: она девственна и должна сохранить целомудрие до той ночи, когда взойдет на ложе влюбленного мавра. К сему сплетники добавляли, что госпожа, дескать, невыносимо страдает, так как сердце ее покорил молодой начальник отряда дон Хуан де Олид, славный как мужественной красотой, так и ратными подвигами на мавританской границе, воспетыми по всей стране в романсах и песнях слепцов. Слыша о себе подобное, я ужасался, гадая, есть ли в том доля истины: конечно, арбалетчики, как напьются, чего только не навыдумывают, а потом сами начинают верить в свои россказни и делиться ими с первым встречным. С одной стороны, их болтовня мне льстила, с другой — вызывала известную неловкость; ведь знаменитым полководцем я отродясь не был, но — что правда, то правда — и спиной к врагу никогда не поворачивался, сопровождая коннетабля в пограничных стычках, и мертвых мавров никогда не протыкал шпагой, дабы оросить ее кровью, как поступают иные. Если, рассуждал я, моя военная слава так сильно преувеличена, то и предполагаемая влюбленность доньи Хосефины, вероятно, является плодом хмельного воображения. Впрочем, когда это горячие юнцы прислушивались к голосу рассудка? И я начал посматривать на даму чаще, чем дозволяют приличия, и в последующие дни мне стало казаться, что она отвечает на мои взгляды. Иногда, возглавляя процессию на красавце Алонсильо, я на ходу оборачивался будто бы отдать какой-нибудь приказ, но на самом деле единственно ради того, чтобы увидеть ее, и чудилось мне, что наши глаза встречаются, невзирая на расстояние. Донья Хосефина в окружении своих служанок ехала довольно далеко позади конного отряда, где им не приходилось задыхаться в пыли и их слуха не достигали солдатские остроты, не предназначенные для женских ушей.

Тем временем мы благополучно добрались до места, называемого Муладар, откуда путь в Андалусию лежит через горы. Лагерь разбили у кристально чистого источника, и я отправил две группы арбалетчиков на охоту. Одни вернулись с тушей дикого кабана — кабаны в этих местах водятся в изобилии и отличаются чрезвычайно злобным нравом, — другие принесли полдюжины кроликов и охапку укропа. Их встретили ликованием, и я решил остаться здесь да утра, чтобы животные как следует отдохнули. А потому велел допить оставшееся в бурдюках вино, которое иначе все равно прокисло бы в горах: ведь вино в пути долго не хранится. Всеобщая радость достигла апогея, и все мои люди до последнего конюха прониклись ко мне глубокой симпатией, увидев, как я пекусь об их благополучии.

Только Манолито де Вальядолид не разделял нашего веселья. В последнее время он ехал понурившись, не наряжался с прежним усердием, не обливался с головы до ног благовониями, как раньше, не приставал ко мне с разговорами, напротив, выглядел застенчивым и печальным — ни дать ни взять отвергнутый воздыхатель. Я не спешил его утешать, таким он мне нравился больше — по крайней мере не подрывал моего авторитета в глазах солдат. Обделенный моим вниманием, он брони по берегу, присаживаясь то тут, то там, иногда тихонько наигрывал на флейте трогательные грустные мелодии, а иногда напевал затейливые вирши Вильясандино, или Масиаса Влюбленного, или еще кого из несчастных в любви поэтов, чьи творения его память хранила в бессчетном количестве. А то вдруг, устав от пения, принимался кидать в реку камешки и, кажется, иной раз даже утирал украдкой навернувшуюся слезу, глядя на воду, неуловимую, как сама жизнь. Но случалось ему бывать и в более приподнятом настроении; тогда он сопровождал фрая Жорди в поисках трав и других ценных растений.

Нам несказанно повезло путешествовать в обществе доброго фрая — мы по достоинству оценили свое счастье, когда дело дошло до приготовления кабана. Из пучка разных трав он состряпал какую-то загадочную приправу к мясу — и вышло нечто поистине божественное: всякий, кто попробовал, клялся, что в жизни не едал столь вкусного жаркого и что самый нежный фазан не сравнится с этим чудом. Монах отвечал на похвалы своим раскатистым смехом, от которого колыхался его необъятный живот и увлажнялись глаза.

Что же до толмача из Толедо, то он сдружился с сержантом арбалетчиков по имени Андрес де Премио, родом из Овьедо, столицы Астурийского княжества, и начал у него учиться тамошнему наречию. Всего несколько дней ехали они бок о бок, а Паликес уже поддерживал с ним беседу на астурийском, будто родился в соседнем доме, и мы, свидетели его преображения, только диву давались. Этот Андрес де Премио был приятен лицом, неглуп и нрава миролюбивого, ростом невысок, но силен и хорошо сложен, как подобает солдату. Голову его украшала небольшая лысина, которая, если б располагалась ближе к макушке, смахивала бы на монашескую тонзуру, что самого Андреса весьма огорчало, а его подчиненных, напротив, ужасно забавляло — впрочем, шутки по этому поводу никогда не произносились в его присутствии. И во всем Андрес отличался похвальной скромностью и сдержанностью, кроме одного: он утверждал, будто является прямым потомком Сида Кампеадора. Мне нравилось его общество, однако во время еды я старался к нему не приближаться, ибо когда он открывал свою котомку с провизией, оттуда разливалась так вонь, словно он раскопал мертвеца недельной давности или же таскал с собой гнездо удодов. Дело в том, что он возил там кусок заплесневевшего сыра, который, по его словам, почитал за лучшее лакомство, нежели любые пшеничные хлеба и пироги со стола настоятельницы монастыря Санта-Мария-де-Вальдедьос. Из чего мы делали вывод, что означенная настоятельница черт знает как хорошо кушает в своем монастыре, но удостовериться в этом никому из нас так никогда и не довелось.

А иногда он велел арбалетчикам ловить зайцев и привязывать к ним колокольчики, чтобы, когда мы остановимся на отдых, выпускать их побегать по лагерю для развлечения женщин.

Так, постепенно знакомясь между собой, мы день за днем продвигались вперед, не пренебрегая увеселениями и состязаниями в силе и ловкости. Пока мы проходили изобильную вином Ла-Манчу, солдаты пребывали на седьмом небе. Но наконец, как я уже говорил, мы достигли места под названием Муладар, за которым начинается горная цепь Сьерра-Морена.

На следующее утро мы свернули лагерь и углубились в чащу горного леса по узким тропинкам перевала, прозванного Дорогой Смертников за самые коварные на свете обрывы и прочие опасности, поджидающие путника. В проводники вызвался один из арбалетчиков, некто Луис дель Каррион. Он когда-то служил в ордене Калатрава в этих краях и божился, что знает здесь каждый поворот как свои пять пальцев. Каковые пальцы мне вскоре захотелось отрубить ему, как и руки по самый локоть, — мерзавец дважды заблудился в разгар полуденного зноя, и мы уже представляли, как наши трупы пойдут на ужин стервятникам в этой глуши, но тут вдруг вдали показалась заброшенная крепость Ферраль. Замок был лишен крыши и местами разрушен, но нам пришелся весьма кстати, чтобы заночевать и передохнуть после дневных мучений. С наступлением сумерек, но еще до захода солнца мы расположились в замке, и арбалетчики отправились пострелять дичи. Вернулись они с кусками прекрасного огромного оленя — я таких в жизни не видал, — и один из них, взяв с собой побольше народу, пошел обратно за остатками туши, пока на нее не набросились грифы и волки, и его расторопность оказалась боле чем уместна. Когда солдаты забирали уже лишившееся ног и головы животное, над ним вовсю кружили стервятники, примеряясь, по своему обыкновению, как половчее отхватить порцию падали.

Вечером мы закатили настоящее пиршество, чему немало способствовали волшебные травы-приправы, своевременно заготовленные фраем Жорди Все наелись до отвала и еще чуточку сверх того — такое восхитительное получилось мясо. Правда, солдаты сетовали на отсутствие вина, чтобы достойно запить его.

Утомительный дневной переход и чересчур обильная трапеза дали о себе знать — скоро всех сморил глубокий сон. Бодрствовали только часовые, которым я строго-настрого наказал не клевать носом, иначе на мясные объедки тотчас сбегутся волки. Да и мне самому не спалось, поскольку покинутые и полуразрушенные замки всегда настраивают меня на лирический лад; так что, убедившись в тщетности попыток задремать, созерцая звезды, я выбрался из-под плаща, которым укрывался, и направился в дубовую рощу неподалеку от лагеря. Прогуливаясь меж деревьев, я услышал, как сзади хрустнула ветка, будто под неосторожной ногой. Я стремительно обернулся, и глаза мои различили в темноте неумолимо приближающийся силуэт. За неимением другого оружия я выхватил острый кинжал, который не снимал с пояса даже на ночь. Поздно я вспомнил, что эти горы кишат разбойниками: ведь здесь прячутся все, кто когда-либо совершил преступление против нашего короля и кого разыскивают служители правосудия. Разбойничьи шайки не настолько многочисленны, чтобы нападать на большой вооруженный отряд, однако если кто-то из них за нами следил, то сейчас как раз самый подходящий случай, чтобы со мной разделаться. Все это пронеслось у меня в голове куда быстрее, чем я рассказываю, и я уже видел себя ограбленным и порубленным на кусочки, как говорится, во цвете лет, как вдруг узнал в своем преследователе всего лишь служанку госпожи моей доньи Хосефины де Оркахадас, ту, что носила чепчик с оборками, едва удерживавший ее буйные светлые кудри. Лунный блик отразился в лезвии кинжала, и девушка испуганно отпрянула.

— Это я, сеньор капитан, — шепнула она, подавив крик ужаса. — Инесилья, служанка доньи Хосефины.

Я тут же успокоился и вложил клинок в ножны, немного смущенный тем, что девчонка застала меня врасплох. Мы стояли лицом к лицу, всего в двух шагах друг от друга, не зная ни что говорить, ни что делать. Тут облачко, наполовину скрывавшее луну, отбежало в сторонку, бледный свет озарил рощу, и Инесилья стыдливо прикрыла лицо краем покрывала, оставив на виду лишь карие глаза, осененные шелковыми ресницами. Взгляд ее проникал в самую душу — мне показалось, что она поспешно сморгнула слезинку, и сердце мое смягчилось, а воля ослабла. Я протянул ей руку, она протянула мне свою; в чаще ухнула сова, и голос ее прозвучал для меня слаще соловьиных трелей; густой теплый воздух был напоен горными ароматами: были тут и лаванда, и розмарин, и тимьян, и еще тысячи цветов, дарящих ночи ее неповторимое благоухание. Не разжимая рук, мы шагнули навстречу друг другу. Тут луна спряталась вновь, и тогда девушка отпустила покрывало, подставила мне горячие пухлые губы, и я припал к ним, и скоро очутились мы на земле и, когда она подняла свои юбки, сошлись, как издавна предначертано мужчине и женщине. Должен сказать, что в тишине гор, на мягкой траве, в истоме летней ночи наслаждение ощущается куда острее, чем в самой роскошной пуховой постели под тончайшими фламандскими простынями. Прекрасная ночь!