Глава 7
И на сей раз он не заблуждался. Катриона просто излучала напряженную готовность действовать, осторожно прикидывая в уме возможные варианты. Она собиралась бежать. Без него.
Томас читал это в ее взгляде — видел решимость и абсолютную убежденность, которыми так восхищался когда-то. Железная воля под невозмутимой, чопорной наружностью.
Оно никогда ей не отказывало, это умение принимать решения. Лицо Анны Кейтс могло казаться бесстрастным и спокойным, как Гималайские горы, хранить ледяное, непроницаемое выражение, но Томас ни на миг не поверил в ее бесчувственность. Нет. Разумеется, в ней бушевали страсти. И подобно далеким, неподвластным времени горам Катриона Роуэн была полна жизни под тяжелым, тихо ползущим вниз покровом снега и просто выжидала. Но от него ей не закрыться, и она может сколько угодно взирать на него с невозмутимостью королевы — на мир, который, однако, ей неподвластен.
Томас был поражен ее решительностью и самообладанием. А ведь он, как никто другой, знал все и о всевозможных масках, и о том, как скрыть свои тайные помыслы. Поражен уже не в первый раз.
Впервые эта ее черта потрясла его в ту ночь в Сахаранпуре. На приеме, который полковник Бальфур столь заботливо устроил, чтобы новый резидент компании попытался ближе узнать и полюбить Индию, поразительное разнообразие населяющих ее народов и их культур.
В тот вечер Томас оттер с рук все следы конюшенных трудов, оделся в шелк и атлас, обернул длинные волосы белоснежным тюрбаном, думая лишь о ней. Делая вид, что не понимает истинных мотивов. Твердил себе, что это всего лишь безобидная игра.
Но то, как он смотрел на нее, свою северную богиню с огненными волосами, вовсе не было игрой.
Танвир Сингх умел смотреть — наблюдать за людьми, подмечая малейшие детали, в которых сами люди не отдавали себе отчета. Ловить жесты рук, движения глаз, которые выдавали ложь, скрытую в произносимых ими словах.
Вот поэтому мисс Катриона Роуэн оказалась таким интересным объектом. Она была совсем другой. Что они такое, эти люди, настоящее гадючье гнездо, сплетенное из обыденной, повседневной лжи? Вон стоит в углу непрерывно потеющий мистер Пиллок, мелкий клерк, — на его попечении находятся склады с экспортными товарами. Сверкает в галстуке алмазная булавка, явно слишком дорогая для чиновника столь мелкого ранга, — не иначе как запустил руку в закрома компании. Юный субалтерн болтает с некоей мамашей и ее дочкой, а сам не сводит глаз со старшего сержанта своего полка. Толстяк Рама Кумар, торговец хлопком, время от времени приумножающий свои доходы за счет контрабанды опиума. Почти каждый из присутствующих здесь либо банальный пошляк, либо откровенный мошенник и лгун. Лишь Катриона Роуэн казалась воплощением искренности и чистоты.
Все, что он видел в ней, начиная от ясного, открытого взгляда и до проворных движений, когда она пожимала руки всем, с кем знакомилась, выдавали прямоту характера и ум, который не умел ни хитрить, ни изворачиваться. Она не могла сказать одно, думая при этом о другом. Эта девушка говорила правду, даже если она могла кому-то и не понравиться.
Леди Саммерс подвела племянницу к небольшой компании дам-англичанок и принялась знакомить со всеми.
— Вы помните мою племянницу, мисс Роуэн? Миссис Фостер! Как вы помните, миссис Фостер приходится сестрой мисс Филдинг.
— Да, конечно. Мы встречались в прошлое воскресенье после церковной службы. Как приятно снова видеть вас, мэм.
Стоя в отдалении — ближе к ним не подойти, — Танвир Сингх видел, как она улыбается и вежливо кивает, а потом отходит на шаг назад, как ей и подобает, отдавая первенство тете, льстя ее самолюбию светской львицы.
В этот вечер здесь присутствовали только дамы-англичанки. Полковник Бальфур был другом всем и каждому и доверенным лицом многих помимо Танвира Сингха и Томаса Джеллико. Тем не менее богатые купцы вроде Рамы Кумара или Санджая Лупалти, набивающие кошельки на оживленной торговле с Ост-Индской компанией, держали своих жен дома, взаперти, не смешивая жизнь деловую и семейную. Только англичане привели своих затянутых в тугие корсеты, на грани обморока жен и дочерей. И племянниц заодно.
Мисс Катриона Роуэн оказалась не единственной молодой незамужней леди, вошедшей сегодня под высокие своды дворцовых ворот, но была самой красивой. По крайней мере для Томаса. Потому что она единственная, кто живо замечал окружающую ее красоту.
Она единственная, кто оглядывался вокруг в искреннем счастливом изумлении. Единственная, кто не боялся бросить восхищенный взгляд на величие и великолепие старой крепости эпохи Моголов, которую Бальфур получил во владение давным-давно, женившись на местной красавице с миндалевидными глазами. Бегума, как часто называл жену полковник, исповедовала мусульманскую веру, и посему испытывала неловкость в присутствии чужестранцев. Но милая, добрая леди, которая так много сделала для того, чтобы помочь юному Томасу Джеллико, когда он только-только прибыл в Индию, сейчас, без сомнения, наблюдала за происходящим сквозь затянутое решеткой окошко на верхнем ярусе. Ее компаньонки отнюдь не глухи ко всем разговорам, которые доносятся снизу, из дворика, или от просторных колоннад нижних ярусов, окружающих холл, где огромный стол уже был накрыт к обеду в европейском вкусе.
Несомненно, туземные дамы из зенана слышали, как леди Саммерс откровенничала в тесном кругу приятельниц-ангрези.
— Любит он вычурность, этот полковник, — говорила леди, имея в виду богатое убранство зала. — Он просто пережиток минувшей эпохи, обломок прошлого. И здесь единственный, кто этого не понимает.
— Да. — Одна из матрон, чьи губы были плотно поджаты, поспешно взмахнула рукой, обдавая презрением массу шелковых занавесей вокруг. — Вы не находите, что это немного чересчур?
— Хм, — произнесла леди Саммерс, закатывая глаза. — Просто пошлость.
— А я думаю, это великолепно. — Мисс Катрионе Роуэн хватило смелости пойти наперекор общему мнению. Она взволнованно огляделась. — Чарующе и ярко. Это очень красивый дом. Я просто в восхищении.
— О, моя дорогая! — снисходительно обратилась к племяннице леди Саммерс. — Надо тобой заняться. Необходимо избавиться от подобной наивности, а то даже неловко.
Но его северная богиня была неустрашима.
— Вряд ли меня можно упрекнуть в наивности, тетя Летиция!
Леди Саммерс явно не привыкла к возражениям. Изогнутая дугой бровь взлетела вверх.
— Мое дорогое дитя. Одно-единственное путешествие из Шотландии… Боже, что за дикое место, — леди Саммерс даже передернула плечами, — вряд ли дает право думать, будто ты уже знаешь мир. Но не твоя вина, что твое воспитание столь безнадежно провинциально.
Мисс Роуэн — пылающие огнем волосы и сдерживаемый гнев — замерла, делая паузу, пока прочие дамы, улыбаясь, покровительственно говорили что-то в знак согласия. Потом она заговорила спокойным и обманчиво-тихим голосом.
— Дорогая тетя Летиция, вряд ли можно назвать меня провинциалкой после многих лет, проведенных в школе в Париже.
— В Париже? — ахнула леди Саммерс, даже не пытаясь обрести былую снисходительность тона.
О, какое удовольствие было ему видеть свою богиню именно такой. Катриона Роуэн сделала то, чего не сделала ни одна из женщин этого ограниченного кружка оторванных от родной страны людей. Она с легкостью преподала Летиции Саммерс урок, которого та заслуживала. Катриона Роуэн могла выглядеть эфирным созданием, обернутой в сахарную вату куколкой в этом платье цвета девичьего румянца, но у нее был хребет, стержень, прочный и неподатливый как закаленная сталь. Она спокойно смотрела в глаза своей глупой, тщеславной тетке, предостерегая ее от того, чтобы назвать Париж провинциальным болотом. Что ж, даже Летиция Саммерс не зашла бы так далеко на пути самообмана.
А вот Томас Джеллико, похоже, дал маху. Продолжал обманывать самого себя так хорошо, что не успел подготовиться к тому, что лорд Саммерс представит его Катриону новоприбывшему гостю.
— Беркстед! Вот и вы. Я вас искал. Идите же сюда. Я хочу познакомить вас кое с кем.
Жилы Томаса сковало ледяным холодом. Нет. Лорд Саммерс не может быть столь слеп или столь… Не враг же он себе! Неужели у него нет ни глаз, ни ушей? Неужели не понимал он, сколь порочен, глубоко порочен этот план?
Действительно не понимал. Новый резидент компании решительно подталкивал в спину офицера в алом мундире, чтобы тот подошел к его племяннице поближе.
— Катриона, дорогая, поручаю тебе лейтенанта Джонатана Беркстеда. Лейтенант, а это племянница ее светлости, мисс Роуэн. — Потом резидент снова обернулся к Катрионе: — Позволь рекомендовать тебе лейтенанта Беркстеда; он прекрасный собеседник за столом, моя дорогая.
Томас наблюдал, выжидая. Вот-вот на честном, открытом лице его всеведущей, всевидящей богини появится озарение — чутье на правду ее не подведет. Она увидит этого лейтенанта насквозь! Но мисс Роуэн спрятала коготки, покраснела и с торжественной серьезностью подарила красавцу лейтенанту долгий взгляд из-под рыжеватых ресниц.
И в этот миг в груди Томаса пробудилось нечто, чему там не должно было быть места; сдвинулось со скрежетом и заявило о себе — жестокое, неумолимое.
Только не Беркстед. Кто угодно, только не Беркстед.
Томас сказал себе, что его злость можно объяснить логически, — его ненависть проистекает из того, что он много наслышан о характере лейтенанта Беркстеда. В его обществе не место любой приличной девушке. А такую чудесную, искреннюю девушку, как Катриона Роуэн, этот негодяй разжует и выплюнет, не успеет та и глазом моргнуть!
Но логика была тут ни при чем. То, что шевельнулось в его груди, было чувством — он уже забыл, что способен его испытывать! Мукой грубой ревности, которая, подобно холодному, коварному клинку, выхваченному из ножен, впивается в тело, перерезая вены. Клинку, который ему захотелось воткнуть по самую рукоять в поганые кишки Беркстеда, когда тот послушно взял мисс Роуэн за руку и повел к столу.
По идее тут бы и конец его глупому наваждению. Ему следовало бы забыть опасные желания Томаса Джеллико и снова стать Танвиром Сингхом, человеком железной самодисциплины и острого ума. Человеком, который слишком умен, слишком осторожен, чтобы выдать свою неожиданную и опасную страсть.
Но судьба — дама требовательная и жестокая, и она еще не закончила бросать кости. Как гостю без пары Танвиру Сингху отвели место за столом возле офицеров, откуда он мог — к несчастью, слишком хорошо — видеть, как Беркстед, избавившись от докучной опеки лорда Саммерса, игнорировал бедняжку мисс Роуэн. Для лейтенанта она была что сброшенная карта. Тайнопись, недоступная его пониманию. Не лучше были и его ограниченные, спесивые дружки, которые, сидя возле, болтали так, будто она глухонемая, а не прекрасное, чувствующее и мыслящее человеческое создание.
— Насколько я понял, мисс Роуэн из Шотландии? Неудивительно, что она сбежала в Индию, — пошутил лейтенант, в явном приступе веселья кивнув соседу справа. — Индия — это сущий кошмар, но Шотландия? Господь храни нас от такого назначения!
Томас пришел в ярость из-за нее, хотя и сам получал равную долю пренебрежения из тех же рук. Однако его презирали из-за смуглой кожи и тюрбана на голове. Но она-то была одной из них! Им следовало протянуть к ней руки, сделать ее своей.
А может быть, шепнул его вероломный ум, очень может быть, бледная мисс Роуэн желает стать одной из них не более, чем сам Томас? Возможно. Потому что она еще дальше отодвинулась от лейтенанта и почти ничего не ела, уйдя в себя, в крепость собственного самообладания.
Ее спокойная, сдержанная грусть явилась тем запалом, который был нужен Томасу, чтобы вспыхнуло пламя его одержимости этой девушкой-ангрези, которая, как ему представлялось, повидала на свете не меньше его самого. Но как Танвир Сингх он должен был ждать, пока не придет его час. А тем временем притворяться, что занят ничтожными людишками и их самовосхвалительным пустословием, но на самом деле — не сводить глаз с мисс Роуэн.
В девять тридцать пять, когда дамы вышли из-за стола, Катриона тихо встала, пропустив вперед всю дамскую компанию, и пошла за двумя пожилыми матронами, слишком увлеченными сплетнями, чтобы включить ее в свою беседу. В десять пятнадцать она медленно перешла на другую сторону павильона с неспешной грацией, как призрачное видение — наверняка эти гарпии теперь начнут о ней судачить. В десять тридцать четыре она перекинулась парой слов с лордом Саммерсом, и он, улыбнувшись, ласково погладил ее по голове точно собачку-спаниеля. А в одиннадцать сорок семь, после того как джентльмены присоединились к дамам на их стороне павильона ради вежливой, высокопарной беседы — дамы-англичанки вряд ли знали, как разговаривать с туземцем вроде Танвира Сингха, и поэтому сидели будто воды в рот набрав, обрекая его на молчание, — она извинилась и вышла. Расправила плечи, разгладила юбки и решительно устремилась к выходу, чтобы выскользнуть в сад.
Но в отличие от него бедняжка мисс Роуэн не обладала особым умением наблюдать и видеть то, что люди хотят скрыть. Возможно, она заметила, как вышел тайком в сад красавец лейтенант Беркстед. Но она точно не могла видеть, что сначала под надежный покров темноты ночного сада удалилась ее тетя.
Итак, Томас последовал за мисс Роуэн.
Ему не следовало этого делать. А ведь инстинкт, практический опыт и профессиональное чутье взывали — не стоит любопытства ради тратить вечер на слежку за девушкой, девушкой-англичанкой, которая для него вне досягаемости по такому множеству причин, что даже лень считать. Но его влекло к ней. Так ласточки, повинуясь древнему инстинкту, летят на юг в поисках тепла, чтобы пережить зиму.
Отсюда ясно, как он вдруг поглупел. Думал о ласточках, английских ласточках, проворно взмывающих над английскими полями и камнем падающих вниз. Сколько лет он не вспоминал о них! Необходимость диктовала его дисциплинированному уму заниматься тем, что есть здесь и сейчас; держать в себе стратегии великие и малые; искать смысл в мелочах и читать правду в людских лицах, а не в словах, которые произносились вслух. Хранить тайну собственной личности, разоблачая личности прочих игроков, участников большой игры.
Но в ту ночь Томас исключил себя из игры. Что за дело Танвиру Сингху, если юные наивные особы получат суровый урок жизни, если напыщенному идиоту вроде ее дядюшки, лорда Саммерса, наставят рога во время званого обеда? Это его не касалось, но Томас предпочел об этом забыть.
Вместо того он последовал за ней через освещенный фонариками внутренний двор, к уединенной беседке в темном, окруженном высокой стеной саду. Шел за ней просто потому, что хотел этого. Хотел видеть ее еще и еще. Хотел убедиться, что бледнокожей богине никак не может нравиться этот скользкий тип Беркстед — на базарах лейтенанта именовали не иначе как «Бадмаш-сахиб», то есть «сэр Негодяй».
Он хотел поверить, что она не такая, как все.
Итак, он пошел за Катрионой Роуэн, которая быстро, грациозно пробиралась через сад извилистой садовой тропкой, и бледное мерцание ее платья, порхающего точно крылья, служило ему ориентиром. Но в самой гуще сада девушка остановилась. Внезапно. И сделала шажок и второй назад, застыв неподвижно, как парящий ястреб, прислушиваясь к голосам, что доносились из маленькой беседки.
— Летиция, вы затмеваете всех прочих дам — куда им до вас. И вы это знаете.
Голос принадлежал Беркстеду, заискивающий и насквозь фальшивый.
— Даже мою бесцветную племянницу?
Томас мог представить себе кривую улыбку Летиции Саммерс. Но во мраке, что окружал беседку, было видно, как исказилось бледное лицо Катрионы Роуэн, когда тетя упомянула о ней. Девушка шагнула чуть ближе, вся обратившись в слух. Томас прислонился головой к стене и закрыл глаза. Невыносимо было видеть, как разом обернулись прахом все ее иллюзии.
— Кого? — переспросил Беркстед.
Тихий смех Летиции порхал над гардениями.
— Мою ирландско-шотландскую малышку племянницу, которая сидела рядом с вами за обедом. Вы знаете, дорогой лейтенант, что он привез ее сюда ради вас, — Саммерс, я имею в виду. Думаю, он решил сосватать вас с этой пигалицей.
Грубость красавца лейтенанта могла сравниться только с его нескромностью:
— Наполовину ирландка, наполовину шотландка? Они там все дикари. Дорогая Летиция, шотландские девицы с бесцветными, точно молочная сыворотка, лицами меня не интересуют. Меня интересуете вы.
Летиция Саммерс хрипло рассмеялась.
— Что ж, в таком случае, — подзадоривала его она, — вам придется притворяться, чтобы порадовать Саммерса.
— Придется? То есть я должен приударить за девицей, наполовину шотландкой, наполовину ирландкой, которая разговаривает с таким акцентом, будто у нее рот набит овсянкой? Боже правый, Летиция, неужели вы не признаете за мной ни малейшего самолюбия?
— Вашего самолюбия, дорогой, хватит на нас обоих. Но, Джонатан, вам ведь не нужно на ней жениться. Просто поухаживайте. Неужели не понимаете — это прекрасный повод почаще посещать резиденцию и видеться со мной.
— Ага. Вот это предложение мне почти нравится. Но неужели вы не понимаете — если ваш супруг даст приданое этой рыжей кукле, мне не придется притворяться.
— Джонатан! Какой вы злюка! — И леди Саммерс залилась дразнящим смехом.
— А вы, дорогая Летиция, зачем ко мне приходите? Чтобы быть жестокой ко мне.
Наконец Катриона Роуэн повернула прочь. Бледный серпик луны омыл ее лицо холодным серебром, и сияющая, яркая как пламя богиня бесследно исчезла. Ее милое открытое лицо сделалось отчужденным и закрытым, точно кулак, готовящийся принять удар. Ей бы отыскать надежное убежище в самой себе, куда бы спрятать и неизбежную боль, и унижение.
А он, Томас Джеллико, который не раз видел, как люди лгут, крадут, надеются и умирают — и не чувствовал при этом ровно ничего, — сейчас вдруг ощутил нечто… ответственность, что ли? Ведь он знал, что так и получится, и не сделал ничего, чтобы предотвратить удар. Ведь он хотел, чтобы лейтенант лишил ее иллюзий. Даже если это означало, что она узнает об измене ее тетки своему мужу.
Танвир Сингх отлично знал, что это такое, когда в вину тебе ставят расу или происхождение. Знал, что такое быть чужаком. Никогда не чувствовать себя на равных, всегда в стороне, по крайней мере на шаг. Если быть честным до конца, это была, образно говоря, плеть, что хлестнула его по спине, понукая приблизиться к ней.
Но он не был честен до конца. Он был сражен.
Носком сапога Томас выковырял из земли камешек и, подкинув, отправил в ее сторону — предупредить, что она не одна, чтобы дать ей время овладеть собой, прежде чем он заговорит.
— Мисс Роуэн, — сказал он тихо и вежливо поклонился. — Идемте.
Она покачала головой, словно настаивая на том, чтобы остаться, чтобы растравить себя еще больше, прислушиваясь к недвусмысленным звукам: сбившееся дыхание, соприкосновение губ с трепещущей плотью в прелюдии телесного соития… но потом передумала.
Он уже собирался сказать: «Позвольте вас проводить», — как она заговорила.
— Не надо, прошу вас. Не говорите ни слова, — сказала она, бросаясь мимо него, прочь от беседки, прочь от дворца вместе с его обитателями, в сгущающийся мрак, который скроет багровый румянец ее унижения, заливший обычно бледные щеки.
Чащу этого сада он знал досконально, но она — нет. И в следующую минуту она уже бежала вдоль высокой живой изгороди по тропинке, которая привела ее прямо к запертой на замок калитке. Свернуть было некуда; оставалось только обернуться, чтобы встретиться с ним лицом к лицу.
Он твердил себе, что идет за ней лишь затем, чтобы указать дорогу назад. Облегчить ей путь, помочь вернуться достойно и по возможности безболезненно. Он был ей должен, ведь он играл с ней из собственных эгоистичных соображений.
Однако мисс Катриона Роуэн принимала свое разочарование не так, как подобало бы элегантной, владеющей собой леди, за которую он ее принимал. Напротив, в ней разыгралась злость, и ее было уже не остановить. Когда он подошел достаточно близко, чтобы видеть, девушка уже подобрала свои пышные юбки и заправила подол нижней юбки под подвязки, открывая его взгляду стройные ноги в чулках во всей их красе.
Зрелище ее длинных белых ног лишило его разума.
— Что ты делаешь? — Этот глупейший вопрос мог бы задать лишь Томас Джеллико, но никак не Танвир Сингх.
Но она была слишком занята, чтобы обратить внимание на то, что он вышел из роли.
— Лезу через стену. — Вот и все, что она сказала, прежде чем поставить ножку в туфельке на железную петлю калитки, готовясь перебросить вторую ногу поверх стены и очутиться затем в личном садике самой бегумы.
— Стой, — сказал он, хватая ее за талию, чтобы осторожно спустить на землю. Она была легкой и гибкой, почти ничего не весила в его руках — чарующее воплощение упрямства, обернутого газовой тканью, — но Томас не думал об этом. И о том, что его натруженные ладони почти смыкаются на тонкой, обернутой кушаком и затянутой в газ талии, он тоже не думал. И уж решительно не думал о том, что ниже стройной талии мисс Роуэн пальцы его обнаружили соблазнительное сопротивление корсетных пластин.
Потому что все его мысли сейчас не могли вместить в себя тот жар, который нахлынул на него как удар кнута, поразив своей жестокой силой, в тот самый миг, когда он до нее дотронулся. Ничего так не хотел он, как прижать к себе ее стройную гибкую спину и шепотом рассказать, как именно мог бы он доставить ей удовольствие. А затем и показать все эти чудесные способы, которые бы ее не разочаровали.
Но, сделав глубокий вздох и обретя тем самым способность думать, он понял — несмотря на очевидный соблазн этого не делать, он все же сделал то, что было весьма в характере Танвира Сингха. Поступил именно так, как полагалось кочевнику, торговцу лошадьми. То есть улыбнулся и вскрыл замок.
— Позволь, мэм. — Он не долго провозился, открывая калитку: отчасти из-за того, что старый механизм был ему хорошо знаком — он именно на этом замке практиковался, когда начал учиться этому искусству, — а отчасти из-за того, что умение орудовать стальными отмычками, что в тайне хранил он в складках своего тюрбана, за прошедшие годы возросло до невероятных размеров. Отступив, он знаком показал ей, что путь открыт. Удивление — скорее это было любопытство, чем шок, — осветило ее белое и нежное как персик лицо.
— Вы вскрыли замок?
Он поклонился, подтверждая ее догадку.
— Я помог ему открыться, поскольку ты дала понять, что хочешь, чтобы он открылся. Я был не прав, мэм?
— О нет. — Но она смотрела на него другими глазами. Может, даже с восхищением. — Благодарю вас.
В нем пробудилось тихое возбуждение — пульсировало подобно медленному бою барабана.
— Войди же, прошу. В саду бегумы особенно красиво по вечерам.
Он подумал, что сейчас она вполне могла бы отделаться от него, просто пройти мимо, чтобы очутиться в уютной темноте, где наедине с собой смогла бы наконец выплакать слезы унижения, которые блестели в ее глазах. Но к этому времени Катрионе уже не хотелось бежать. Осторожно обойдя его, она обернулась и устремила на него взор своих серьезных серых глаз, в которых ему почудился некоторый вызов:
— Вы идете?
Огненная вспышка померкла, сменившись устойчивым ревом огня, сжигавшего его внутренности. О да, он пойдет с ней. Разумеется.
— Почту за честь.
Простое любопытство, лгал он себе, и вежливость. Конечно, нельзя оставлять ее одну в темном саду. Кто знает? Вдруг ей достанет отчаяния броситься в темный, медленный водоворот реки, что течет за стеной? Кто знает, на что способна эта девушка не от мира сего?
Вот что он твердил себе, прикидывая, какой предлог или извинение сможет он изобрести, если их застанут вместе. Потому что ему не следовало оставаться с ней наедине. И он это знал.
Но тем не менее остался.
Потому что она не казалась отчаявшейся. Горестный блеск, который почудился ему в ее глазах, угас, преображаясь в восхитительный, благодатный гнев. Он оживил ее — совсем не так, как спокойная уверенность, — озарил северную красоту внутренним пламенем, когда она шла вдоль полного смутных отражений бассейна, на темной глади которого плясали искрящиеся огоньки.
— Вот черт! — с отвращением выдохнула она. — Как же я ненавижу, когда меня держат за дуру!
Ее голос обрел былую сочную модуляцию напевного шотландского акцента, и Томас был очарован еще сильнее. В гневе она была восхитительна.
— И ты имеешь право гневаться, мэм. — Он был чуть фамильярен в своем обращении, хотя понимал, что не имеет права на такую степень близости. При том что и ей не следовало бы этого позволять.
Но она не стала возражать, почти полностью сосредоточенная на том, что ей казалось куда более важным.
— Да, я злюсь, — сказала она с удивлением, как будто это чувство стало для нее в некотором роде откровением. — Потому что лейтенант оказался ублюдком. И моя тетка не лучше.
Ее крепкие выражения стали для него шоком. И удовольствием тоже. Он улыбнулся в знак восхищения ее темпераментом.
— Очень хорошо, мэм. «Ублюдок» — это английское слово я знаю. Его очень любят офицеры. Но мне кажется, что тебе его знать не положено.
Она расслышала веселое удивление в его тоне и улыбнулась. И возмущение вдруг улеглось, уступив напору собственного озорного настроения.
— Что ж, хазур, беспристрастная правда состоит в том, что мир полон ублюдков. И в Индии их ничуть не меньше, чем в Шотландии. И мне представляется, что женщина должна уметь их распознавать.
Какая неожиданная, восхитительная воинственность в обертке воздушного девичьего платья! Если так уж нужно сравнение, то эта девушка казалась завернутым в сахарную вату воздушным пирожным. Однако ему радостно было обнаруживать шотландский гранит под слоем газовой ткани.
— Я придерживаюсь того же мнения, мэм, хотя мне жаль, что тебе пришлось познакомиться с такого рода мужчинами.
— И мне жаль! Я так от них устала. — Она встала возле фонтана, журчащего прохладными струями, и глубоко вздохнула — до него явственно донесся этот вздох. — Что вы слышали?
Он склонил голову набок, сделав успокаивающий жест рукой.
— Достаточно.
— Достаточно, чтобы понять, что у них — у моей тети и лейтенанта Беркстеда — любовная связь? — Она смотрела на него в упор. — У моей тети связь с человеком, которого мой дядя не далее как сегодня вечером рекомендовал мне в качестве будущего мужа? — Она снова глубоко вздохнула словно для того, чтобы изгладить из памяти только что услышанное. — Ладно. По крайней мере сейчас я знаю, почему тетя щедро осыпает меня презрением. Я думала, это из-за матери, потому что она имела неосмотрительность выбрать в мужья моего безрассудного обедневшего отца — он был никем, — но, оказывается, тетя ненавидит меня просто потому, что ненавидит.
Он постарался не обращать внимания на боль, что слышалась за притворной веселостью ее голоса, иначе мог бы показаться нескромным, навязчивым. Но не испытывать к ней сочувствия оказалось невозможным. Он бы развеял ее боль, если б только мог!
И она тоже почувствовала эту странную, пронизанную сочувствием близость, что возникла между ними.
— Мне очень жаль, хазур. Не знаю, почему говорю вам все это. Понимаю, это даже грубость — разбрасывать собственные печали, точно шарики из кармана, которые затем будут скрипеть под ногами.
Какое великолепное сравнение.
— Можешь разбрасывать шарики, как тебе заблагорассудится, мэм. Вот только скажи сперва, что это — «шарики».
— О-о. — Ее лицо моментально просветлело, как он и надеялся. — Их используют для всяких игр, эти шарики из полированного стекла. Кидаешь шарик снаружи круга…
— Ах да. Здесь у нас дети тоже ими играют — но шарики делаются из глины.
Она улыбнулась и слегка рассмеялась, как будто слишком многое и слишком долго держала в себе. Как будто начинала находить покой в их взаимопонимании.
— Бывает довольно унизительно узнавать о людях правду, не так ли? Особенно когда слышишь нелестную правду о собственной особе. И уж сущее унижение слышать, что о тебе говорят с подобным презрением.
— Они нанесли тебе оскорбление.
— Возможно. — Катриона передернула тонким плечом, чтобы показать: она твердо решила, что мелкие страстишки тетки и лейтенанта ее отныне не касаются. — Я переживу. Правда в том, что мне доводилось слышать вещи и похуже.
Он чувствовал, как его улыбка ширится, приподнимая уголок рта. Да, они понимали друг друга, это было глубокое ощущение взаимного понимания.
— Я тоже.
В ответ она одарила его несмелой, грустной улыбкой. Итак, они были товарищами по несчастью!
— Представляю.
Он развел руками — жест, означающий, что ему это безразлично.
— Лейтенант сахиб упражняется в своем презрении на всех обитателях Индостана, не только на мне.
От уголка ее рта поднялась ямочка, четко обозначась затем на ее нежной, как имбирное печенье, щеке.
— Очень приятно сознавать, что я в такой хорошей компании. Но теперь, когда ко мне хоть отчасти вернулась способность мыслить здраво, замечаю, что вас, хазур, совсем не удивили откровения насчет вероломства лейтенанта и моей тети.
Ему следовало равнодушно пожать плечами или сделать один из тех жестов, в которых он был такой мастер, чтобы сказать: поведение лейтенанта его не касается, — но эта рыжеволосая богиня, мисс Катриона Роуэн, смотрела на него с таким неотрывным, неумолимым вниманием — можно сказать, с видом беспощадной безмятежности, — что он понял. Ей хватало храбрости узнать всю правду, какой бы безобразной и злой она ни была.
— Как говорят в Индии, «весь мир и его жена», от ничтожнейшего нищего до богатейшего из купцов на базаре, знают, что лейтенант сахиб — лживый шакал, достойный презрения больше, чем презреннейший жук на куче навоза.
О, это ей понравилось. Ее лицо озарила улыбка, сияющая и радостная как розовый с золотом рассвет.
— А знает ли «весь мир» и каждая жена в Сахаранпуре, с кем шакал предается лжи?
Томас снова развел руки.
— Мир, и его жена в особенности, имеет глаза, уши и рты. И родственников.
— Словоохотливых родственников на базаре?
— И в гарнизоне. Раньше или позже, но все в Сахаранпуре, особенно жены, приходят на базар. — Это была чудесная неспешная игра слов.
— Кроме англичан? Но ведь ясно, что они… — Она махнула рукой в сторону тропинки, по которой они только что прошли, имея в виду лейтенанта и свою тетку, — не особо заботятся о скрытности, если назначают свидания во время званого обеда. Уверена, что не только я их видела.
— Люди о чем знают, да предпочитают не замечать и держать рот на замке. Сложное это дело — разбирать малые и путаные тропы, которыми идут по жизни люди малозначительные, подчиненные. Как и более заметные и уверенные тропы честолюбивых обитателей гарнизона. Многие боятся лейтенанта, даже если уважать его никак не могут.
— О-о. Понятно. — Но затем она покачала головой. — Что ж, я не стану ни бояться, ни уважать его. О Боже! — Новая мысль заставила побледнеть ее еще сильнее. — А как быть с дядей? Лордом Саммерсом, резидентом компании? Вы думаете, он знает? Прошу вас, скажите, что я не пешка в какой-то жуткой игре, в которую он играет с моей тетей. — Она снова покачала головой и протянула руку, словно отгоняя зло. — Прошу, скажите, что он толкал меня в объятия лейтенанта не для того, чтобы просто попытаться ей досадить.
Об этой возможности Томас как-то не подумал. Она умница, эта девочка, наделенная недюжинной интуицией куколка в газовом платье.
— Какой мужчина по собственной охоте позволил бы жене крутить любовь с другим мужчиной, если бы знал об этом? Лорд Саммерс, мне кажется, не из таких, мэм. Думаю, что он ничего не знает.
Некоторое время она обдумывала его ответ, прежде чем снова подняла на него глаза.
— Хорошо. Но прежде чем какой-нибудь мужчина — соблазном или лестью — заставит меня снова выставить себя дурой, скажите, есть ли другие навозные жуки, притворяющиеся джентльменами, кого мне следует избегать? Мои родственники жаждут выдать меня замуж. Но я считаю, что с этой точки зрения стоит быть осмотрительной и меньше доверять их суждениям. Вы согласны?
Несмотря на ее откровенность, она не могла надеяться на то, что сумеет скрыть от него свои истинные чувства. Ведь он давно научился наблюдать и понимать. На дне ее глаз все еще плескалась боль, заставляя сжимать зубы и прикусывать губы. А главное — она выдавала себя тем, что без видимых причин безостановочно пыталась разгладить складки платья, словно хотела внести хоть малую толику порядка в сумбур своих речей.
— Это было для тебя большим ударом.
Она приняла его сочувствие несколько философски.
— Да, наверное. Действительно, это удар — узнать, что моя тетя изменяет своему мужу. Да еще с одним из подчиненных ему офицеров, что особенно важно. Что ж, я рада, что в свете этого открытия мне больше не нужно искать причину, чтобы его не любить — то есть лейтенанта, — или ее. Мне на ум приходит строчка из моей любимой книги. «Былая неприязнь обернулась для нее удовольствием». Это про меня.
Так значит, у нее есть чувство юмора, у этой богини с волосами цвета красного золота!
— Я рад, что ты смогла улыбнуться. А я боялся, что своими бездумными словами лейтенант сахиб совсем тебя расстроил.
— Расстроил. И моя тетя тоже — мне не забыть, какую роль сыграла она в этом гнусном деле. Но я пытаюсь это пережить. Оправиться от удара, нанесенного моей гордости, — а он получился сильнее, чем мне вначале казалось.
Забавная она и очень милая. Томас не мог припомнить, когда в последний раз ему хотелось вот так болтать с девушкой. Тем более с англичанкой. Но ему действительно хотелось с ней разговаривать. Когда Катриона смотрела на него, ему казалось, что видит она именно его, Томаса, а не человека, которого он из себя старательно сотворил посредством тюрбана. Не очередного туземца, экзотического обитателя зверинца, бессловесное животное, которое не понимает ее язык или мысли.
Это было настоящее колдовство. И чертовский соблазн.
Она околдовывала и соблазняла его, рыжеволосое видение, обернутая в сахарную вату девушка в платье, которое наводило на мысль, что она вот-вот вспорхнет и улетит, чтобы смешаться с целой толпой лукавых северных фей.
— Да простится мне моя смелость, мэмсахиб Роуэн, если я скажу, что лейтенант — дурак. Сегодня здесь нет женщины красивее тебя. Ты казалась и очаровательной, и очарованной.
— Благодарю. Вы очень добры. — Она поникла было головой, а затем поглядела на Томаса из-под золотых ресниц. На ее щеках расцвел румянец цвета бледного абрикоса. Она не привыкла даже к столь невинному флирту! — Платье очень миленькое, не правда ли? И очень хорошо, что в нем даже есть ирония. Надеюсь, вы оцените название этого фасона рукавов — «дурочка». — Она приподняла край широкого рукава, произнося его название по-французски. — Боюсь, они и в самом деле придали мне глупый, совсем дурацкий вид, дав повод думать, что я смогу стать одной из этих.
На последнем слове она сделала особое ударение, как будто желая подчеркнуть, что никогда не была такой, как «эти» — как спесивые маленькие мисс, что сбились в тесный кружок там, в павильоне.
— Действительно, забавная ирония. — Томас не нашел, почему бы Танвиру Сингху не оценить эту лингвистическую шутку, и рассмеялся ради нее по той единственной причине, чтобы снова увидеть, как она улыбается. И чтобы придать ей смелости и дальше быть с ним откровенной.
И откровенной она была.
— Я не хочу показаться неблагодарной. Я знаю — мне полагается радоваться, что мне дали дом и приняли во мне участие. Что такой важный человек, как лорд Саммерс, обратил внимание на столь ничтожную особу, как я, и решил найти обедневшей племяннице мужа. Я благодарна им за заботу. Только не хочу чувствовать себя одной из тех кобыл, что выставили на торги и отдадут тому, кто больше заплатит.
— Ты несправедлива к тем, кто продает лошадей, мэм. Мне не все равно, в какие руки попадет моя лошадка.
Она рассмеялась. Милое, беспечное и искреннее выражение удовольствия от остроумной шутки. Именно на это он и надеялся.
— Наверное, я могу понимать это как комплимент. Благодарю вас. Вы очень добры, если попытались меня приободрить.
«Добр» — это определение не очень вязалось с Томасом Джеллико. И уж совсем не подходило Танвиру Сингху. Добро — это нежность, тепло и сердечность. Добро — это опасность.
Ибо ее осторожная похвала пробудила в нем желание воскресить в себе лучшую часть своей английской натуры. Чтобы ее дядя решил — вот подходящий муж для его племянницы! И впервые за десять лет у него возник соблазн стать таким человеком. Так он мог бы проводить с ней больше времени. Так он мог получить ее честным путем.
Почему? Почему не мог он перестать думать о ней? Чем она так отличалась от всех прочих? Отличалась настолько, что он был готов бросить все, ради чего трудился долгие годы? Это ведь не веселая девица, которая охотно задерет юбки и щедро, безо всяких обязательств, удовлетворит его желания, что и послужит оправданием его абсурдной одержимости. Она леди, у нее влиятельные родственники, которые желают для нее удачного замужества, а не флирта в саду с человеком, который притворяется тем, кем вовсе не является.
Но Катриона Роуэн была особенной. Он не мог точно сказать, в чем ее особенность, но она находила в его душе отклик. А это, в свою очередь, вызывало в нем такое страстное желание, что он ничего не мог с собой поделать.
Сейчас она оглядывалась по сторонам с тем восхищенным любопытством, которое он уже наблюдал на Рани-базаре. Шла медленно, дотрагиваясь до растений с почтительным любопытством.
— Поразительный сад! Такой коллекции экзотических растений я еще никогда не видела. До чего же красиво! — Она потянула воздух прямым изящным носиком. — Не совсем понимаю, откуда этот чудесный, теплый аромат.
— Это жасмин, цветущий ночью, мэм. Любимый аромат бегумы.
— О, он просто изумителен. Бегума? А кто такая бегума?
— Ты назвала бы ее «миссис Бальфур». Жена полковника.
— О! — Бледная сияющая луна ее лица вновь обратилась в его сторону. — Я полагала, что он вдовец, поскольку его супруги не было за столом. Какое невежество с моей стороны. Она болеет или слаба здоровьем, раз не присутствовала на обеде?
— У нее прекрасное здоровье. А не было ее потому, что она мусульманка и по традиции избегает посторонних мужчин. Этот сад примыкает к зенане, то есть женской половине дома.
— О, а я и не знала, что вторгаюсь в ее личные владения. Я так мало знаю! — При мысли о собственной бесцеремонности она по-настоящему расстроилась и все же сумела бросить ему милую сердитую гримаску. — Вам следовало меня предупредить.
Он не смог удержаться от улыбки.
— Я говорю тебе это сейчас.
Она улыбнулась в ответ с выражением почти неприкрытой радости.
— Вам следовало предупредить меня еще до того, как вы начали орудовать отмычкой.
— Ах это… — Он взмахнул рукой, отгоняя ее тревоги. — Сей замок и я — старинные приятели. Но тебе не о чем беспокоиться. Бегума не станет возражать, если мы прогуляемся по ее саду и поболтаем. — Напротив, бегума даже рада была бы его вторжению в свой закрытый мирок ради того, чтобы понаблюдать эту очаровательную драму. Ведь она была вторым человеком после полковника, кто знал секрет Томаса. Он не смог бы сделаться Танвиром Сингхом без ее помощи! — Осмелюсь предположить, что она и ее дамы подслушивают нас прямо сейчас.
Он указал на верхние этажи украшенного решетками здания, что окружало сад с трех сторон, и сверху, с забранного ширмой балкона, в знак утвердительного ответа до них донесся тихий мелодичный смех.
— Вот так. Бегума и ее дамы оказывают нам честь своим незримым присутствием. Мы должны поздороваться. Идем. — И Томас позволил себе положить руку ей между лопатками, чтобы подтолкнуть и заставить встать рядом с ним. А потом сделал учтивый, элегантный «салам» в ночном воздухе.
Катриона Роуэн повторила его жест, но затем, поглядев наверх, прибавила изящный европейский реверанс, низкий и почтительный, будто приветствуя королеву. Собственно, так оно и было.
Вот в чем была ее особенность. Катриона во все глаза смотрела на мир вокруг себя, живо откликаясь на заманчивые возможности, которые предлагало новое место, новая культура, столь не похожие на те, что она знала. Она еще не подчинилась убаюкивающему влиянию компании и замкнутой общины оторванных от родины людей, погруженных в равнодушную дремоту.
Вот и ответ на его вопрос. Катриона Роуэн вызывала в нем восхищение. А еще он чувствовал страстное влечение на грани чего-то большего. Чего-то опасно граничащего с одержимостью. Потому что время, проведенное в саду с мисс Катрионой Роуэн, только распалило огонь, что таился в глубинах его сердца. И лишило его зрения — вот и не увидел он того, что давно следовало увидеть.
Да, внешне она была как сахарная вата, под которой пряталась сердцевина из гранита. Он был очарован ею. Настолько, что ни на минуту не пришло ему в голову задуматься: а что же сделало ее такой?
