Доктор Гесте Лэньон жил в изящном старом доме на пересечении Уигмор и Харли-стрит, в самом центре медицинского квартала. Четырехэтажное кирпичное здание возвышалось над большинством соседних домов и, судя по его виду, было возведено во времена Якова I. Каменные ступени, ведшие вверх к входной двери, за долгие годы истерлись бесчисленными ногами до ям. Едва лишь я потянул латунную ручку звонка, как заделанная железом дубовая дверь словно на стержне повернулась внутрь, и передо мной предстал слуга с непроницаемым выражением лица, рубцы шрамов на котором навели меня на подозрение, что по совместительству он исполняет и обязанности телохранителя. Я отложил данную информацию в памяти, чтобы позже сообщить ее Холмсу.

– Да? – Его голос напомнил мне звук наждака, которым неторопливо обрабатывают твердую древесину.

– Меня зовут доктор Уотсон, – представился я, протягивая свою визитку. – Я хотел бы поговорить с доктором Лэньоном.

Парень даже не шелохнулся, чтобы взять ее.

– Доктор Лэньон очень болен. Он никого не принимает. – Дверь начала закрываться. Подражая Холмсу, я поставил ногу на порог. Тяжеленная дверь едва не раздавила ее. Я прикусил губу, чтобы не вскрикнуть.

– Думаю, он все-таки примет меня. – Каким-то образом мне удалось произнести это спокойно. – Мне необходимо поговорить с вашим хозяином о докторе Джекиле. Точнее, о докторе Джекиле и мистере Хайде.

Какое-то время слуга раздумывал.

– Подождите здесь, пожалуйста. – Он снова начал закрывать дверь, остановился и выразительно посмотрел вниз. Я убрал ногу. Дверь с раскатистым грохотом скользнула в косяк.

Воспользовавшись возникшей паузой, я уселся на верхнюю ступеньку и принялся массировать ушибленную ступню. За этим занятием меня и застало новое появление слуги. Я поднялся на ноги.

Лицо его было таким же невыразительным, как и прежде.

– Доктор Лэньон примет вас. – Он отступил в сторону.

По короткому коридору, стены которого были несколько неуместно, на мой взгляд, увешаны довольно недурной современной акварелью – несомненно, с целью избавить пациентов от страхов, что методы лечения данного эскулапа не поспевают за временем, – меня провели в весьма удобный смотровой кабинет. Здесь присутствовала медицина в различных ее проявлениях: книжные полки, битком набитые медицинскими журналами в кожаных переплетах, ненавязчиво выставленный на столике подле двери микроскоп в окружении предметных стекол и в конце комнаты дубовый шкаф с ящиками, маркированными в алфавитном порядке. Верхний ящик был открыт, и его содержимое – примерно с десяток светло-коричневых папок, распухших от бумаг, – штабелем возвышалось на небольшом столе перед шкафом. Особых подробностей, однако, мне разглядеть не удалось, поскольку тут не горело ни одной лампы и комната освещалась, помимо пламени в огромном старинном камине с другой стороны, лишь светом, просачивавшимся через плотно занавешенное окно, из-за чего углы помещения были погружены во мрак.

Человек, сидевший в старомодном кожаном кресле в одном из этих углов, при моем появлении поднялся и стоял, покачиваясь. Он не предпринял попытки обменяться рукопожатием, так что я тоже не стал протягивать ему руку. В сумраке черты лица его были неразличимы.

– Мы с вами где-нибудь встречались, доктор Уотсон? – спросил он рассеянно. В его голосе слышалась едва заметная дрожь, каковая порой свойственна старикам на пороге смерти.

– Не думаю, – ответил я. – Мы вращаемся в разных кругах.

– И все же у нас как будто есть общий знакомый, Генри Джекил.

Последние два слова хозяин дома словно выплюнул. Теперь мне открылось его затаенное чувство горечи, как будто единственное, что еще придавало ему силы. Он прошаркал к середине комнаты, где на его лицо упала полоса бледного света из окна.

Опытный врач вроде меня едва ли может столкнуться с чем-то новым в смерти, и все же мне подумалось, что никогда еще я не находился в присутствии человека, на котором она запечатлелась бы более явственно, чем на Гесте Лэньоне. Я увидел залысины, но они явно были следствием некоей внезапной болезни, нежели систематического разрушительного воздействия возраста – среди седых волос на черепе местами проглядывали крупные участки розовой кожи. Его светло-карие глаза помутнели и запали, цвет лица был болезненно-бледным, а широкие челюсти – возможно, некогда ангельские, лишь в последние годы приобретшие бульдожью крепость, указывающую на сварливую старость, – теперь одрябли и крайне нездорово поблескивали. Багровые круги под глазами говорили о слишком многих ночах, проведенных без сна, а впалые щеки – о слишком многих днях, когда организм его не получал достаточного питания. Аттерсон не сильно ошибался, предсказывая, что его старый друг не переживет зиму, хотя, на мой опытный глаз, он вполне мог протянуть до марта.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете, – сказал он, разглядывая меня из глубоких впадин глазниц. – Я не питаю иллюзий на этот счет, мне осталось от силы недели две. И сейчас я как раз обновляю истории болезни своих пациентов, дабы передать их врачам, которым оставляю свою практику. – Лэньон кивнул на кипу папок на столе. – Поэтому времени у меня только на то, чтобы выслушать ваше дело без всяких обиняков.

– Может, мы сядем?

Ему было слишком тяжело стоять, чтобы вступать в спор. Он махнул рукой на изогнутое кресло возле своего кожаного, вернулся на свое место и буквально свалился в него, словно затраченное на эти несколько шагов усилие было для него чрезмерным.

– Я представляю Шерлока Холмса, знаменитого частного сыщика, – начал я. – Он был нанят властями для расследования убийства сэра Дэнверса Кэрью, последовавшего три месяца назад. Едва ли имеет значение, каким образом мы вышли на доктора Джекила, достаточно отметить лишь сам факт. Насколько я понимаю, вы с Джекилом старые друзья?

В этот момент бледные щеки хозяина приобрели почти нормальный цвет, хотя, возможно, мне это лишь показалось: уж очень темно было в том углу, где он сидел, не утруждал себя тем, чтобы зажечь лампу.

– Наши отношения с Генри Джекилом, которые можно было бы назвать дружбой, полностью исчерпаны. Я считаю его мертвым.

– Могу я спросить почему?

– Спросить можете, но ответа вы не получите.

Я зашел с другой стороны:

– Тогда, может, расскажете о былой дружбе? Когда вы познакомились?

– Слишком давно, чтобы иметь желание или силы вспомнить. Мы закончили Эдинбургский университет в одном и том же году. О, черный то был год, выпустивший Генри Джекила в мир! – Голос Лэньона дрожал от ярости и слабости. Я встревожился за его жизнь.

– Успокойтесь, – сказал я. – Насколько я понимаю, около десяти лет назад между вами и Джекилом возникли разногласия. Что вызвало разрыв отношений?

Он колебался, прежде чем ответить. Наконец заговорил небрежным тоном:

– Ах, ерунда: несовпадение мнений по некоему научному вопросу, знаете ли. Я даже сейчас толком и не помню, в чем он заключался. Полагаю, коли вы сам медик, то понимаете, как ревниво каждый из нас держится своих любимых теорий.

– Кажется, из-за этого вы избегали общества друг друга целых десять лет?

Он не ответил. Я не сдавался:

– Как Джекил относится к вам?

– Не знаю и знать не желаю.

– Мне известно, что вы были на ужине у Джекила совсем недавно, восьмого числа. Что произошло с тех пор, что ваши чувства к нему столь охладели?

На мгновение глаза Лэньона расширились от удивления. Но затем он снова напустил на себя безразличие.

– Аттерсон, конечно же. Он был там. Разумеется, это он рассказал вам, что мы вместе ужинали. Поначалу мне показалось, что вы обладаете некими выдающимися способностями.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Доктор, разве вы не видите, что я не желаю говорить об этом мертвеце?

– Зачем же тогда вы согласились встретиться со мной?

– Я подумал, что вы, быть может, решили вопрос отношений Генри Джекила и Эдварда Хайда, в коем случае я охотно помог бы вам покончить с этим делом, предоставив всю информацию, которой обладаю. Теперь я вижу, что вам известно даже меньше, чем мне.

Я подался вперед, сердце мое заколотилось.

– То есть вы знаете что-то, чего не знаем мы?

Выражение лица Лэньона говорило, что он жалеет о сказанном. Он стиснул зубы.

– То был лишь оборот речи. Мне неизвестно ничего, чем я мог бы вам помочь.

– Я вам не верю, – заявил я. – Откуда вам известно об Эдварде Хайде?

– Но вы же сами сообщили цель своего визита.

– Действительно, я сказал вашему слуге, что пришел поговорить с вами о докторе Джекиле и мистере Хайде. Но я не упоминал имени последнего. – Я уставился на Лэньона, стараясь повторить пронизывающий взгляд моего друга.

Он едва заметно холодно улыбнулся.

– Нельзя поймать в ловушку честного человека, доктор. Имя Эдварда Хайда в связи с убийством Кэрью вот уже несколько месяцев на все лады склоняется прессой. Кроме того, я, кажется, припоминаю, что Аттерсон спрашивал меня об этом человеке приблизительно год назад.

– Вашей замечательной памяти можно только позавидовать.

Он не ответил.

– Вы знаете гораздо больше, чем говорите, – гнул свое я. – Обязан предупредить вас, доктор: вам придется туго, если позже выяснится, что вы были причастны к этому делу и не захотели поспособствовать его раскрытию.

– Вот уж что меня совершенно не пугает: к середине февраля я буду трупом. И что тогда сделают блюстители закона – выкопают меня и посадят на скамью подсудимых? – Он умолк. Его худое лицо смягчилось. – Вы ищете истину, доктор Уотсон, и в этом я вам симпатизирую. Могу лишь сказать, что существуют законы, по которым человек должен жить, чтобы не низвергнуться в мир, где ложь есть истина, а зло есть добро, в тот безумный мир, куда человеку невозможно проникнуть, продолжая называться человеком. Джекил нарушил эти законы. Он проник в сей запретный мир. Не пытайтесь следовать за ним. В противном случае вы тоже себя погубите.

Какое-то время мы молча сидели, не сводя глаз друг с друга. Слышно было лишь, как потрескивают дрова в камине да тикают часы на каминной полке. Наконец я положил руки на подлокотники кресла.

– Это все, что вы можете сказать относительно данного дела?

Он кивнул – немощное движение было едва заметно в сумерках. Я встал.

– Позвоните слуге, – проговорил Лэньон, указывая на шнур над столом. – Он проводит вас.

– В этом нет необходимости. Впрочем, раз уж вы сами упомянули об этом человеке, позвольте заметить, что для человека вашего положения он представляет собой весьма странный тип слуги.

– Он больше чем мой слуга. Он мой телохранитель.

– Я так и думал. Опасаетесь за свою жизнь в самом конце игры?

– Ничего подобного. Просто есть один посетитель, которого я не хотел бы принимать в своем доме. Грегори – так зовут слугу – следит за этим.

– Хайд?

Лэньон поднял на меня взгляд. На краткий миг глаза его прояснились, в зрачках вспыхнул огонь.

– До свидания, доктор, – только и ответил он.

Я чопорно поклонился и оставил его одного умирать.

Бредя потом по Харли-стрит, я едва ли замечал, что снова пошел снег, а усилившийся ветер бросает мне в лицо острые льдинки: настолько был я погружен в размышления о недавнем разговоре. Скудная информация, полученная от Лэньона, выглядела весьма загадочно, и обнаружить в ней какой-то смысл было за пределами моих способностей. Что он имел в виду, говоря, что Джекил проник в «безумный мир, куда человеку невозможно проникнуть, продолжая называться человеком»? Не был ли то намек, что Джекил сошел с ума? Если да, то почему Лэньон сразу же так и не сказал? И почему он повернулся спиной к своему старому другу в то самое время, когда, судя по всему, Джекил нуждался в нем более всего? Наконец, что это было за страшное потрясение, которое, как он сказал Аттерсону, и послужило причиной его стремительного угасания? Но я так ни до чего и не додумался, словно мой мозг оцепенел от мороза, подобно рукам и лицу. Я столь погрузился в задумчивость, что сошел с тротуара и едва не угодил под кэб, когда тот промчался лишь в десятке сантиметров от моего левого плеча, сбив ветром с меня шляпу.

Я в испуге поднял глаза, и передо мной предстало лицо единственного пассажира, высунувшего голову, чтобы посмотреть, что это за болван едва не расстался с жизнью по собственной неуклюжести. И при виде узких волчьих черт, скученных в центре огромной головы под полями котелка пассажира, у меня по спине пробежала дрожь. Мигом позже он исчез, отпрянув назад так же резко, как черепаха втягивает голову под защитный панцирь. Лошадь сразу же прибавила ходу, и кэб растворился в бурлящей пелене снега. Однако произошло это не настолько быстро, чтобы меня не охватил внезапный приступ отвращения в тот самый момент, когда наши глаза встретились. Во всей Англии был лишь один человек, способный вызвать подобную необъяснимую реакцию, и о нем не было никаких вестей с той самой ночи, когда он зверски убил сэра Дэнверса Кэрью.