Со стороны может показаться, будто профессия Конни, будучи непосредственно связанной с цифрами, не требовала от работника ничего иного, кроме научного склада ума, или, по крайней мере, большой склонности к логическому и математическому мышлению. Отчасти это так, но профессиональная пригодность во многом определялась интуицией, чуткостью и способностью к тому, что называется «тайминг». Некое чутье обстановки, понимание «где, когда и как» было основополагающим для всей деятельности. Требовалось мгновенно почувствовать заказчика, точно понять, что именно он хочет узнать, а в особенности почему, и уже исходя из этого, уточнить постановку вопроса. Следовало учесть, где вопрос задают и где на него отвечают: дома, на улице или на рабочем месте. Значение имело и время опроса. Заказчик нередко спешил и нуждался в быстром результате, в то время как момент для данного вопроса оказывался совсем неподходящим. Чтобы всегда быть в курсе того, какие настроения царят «в народе», требовалось особое внимание, чуткость и наблюдательность. Следовало полностью отождествить себя с респондентом, постараться понять «среднестатистического человека». И чем лучше ты узнавал этого «среднестатистического человека», который являлся наполовину женщиной, на треть ребенком, на треть пенсионером, на девятую часть, разделенную в свою очередь на сотые доли, — представителем какого-либо этнического меньшинства, тем он казался сложнее и противоречивее, причем до такой степени, что любое обоснованное утверждение о нем можно было опровергнуть другим, столь же хорошо обоснованным. В самом начале, когда Конни принял руководство Институтом, все было иначе. Но драгоценное сырье изменилось, обрело более сложный состав и стало требовать более тонкого подхода.

Многие заказы поступали из сферы промышленности, но уже в самом начале деятельность Института оказалась тесно связана с государственным сектором и учреждениями, назначения в которых производились из политических соображений. Изучение общественного мнения, настроений «в народе» стало частью демократического процесса, и здесь речь шла не только о том, чтобы снабдить трусливых оппортунистов сведениями о предпочтениях населения, но и о том, чтобы создать у народных избранников адекватное представление о действительности, дать зазвучать во всем многообразии гласу народа, с которым нельзя не считаться.

И однажды этот глас пробился сквозь всеобщий неясный гул, навсегда изменив жизнь Конни.

— В конце весны мне позвонил Янсен, сволочь министерская. Мы встретились за обедом, и он, как всегда, не тратя время на пустую болтовню, сразу перешел к делу. Они, мол, готовят новый закон о свидетельских показаниях, более жесткий, чтобы народ не уходил от ответственности. Обвиняемые запугивают свидетелей, и те отказываются давать показания в суде. И он просил меня провести опрос — для внутреннего использования.

Конни набросал несколько анкет. Он имел полную свободу действий и мог сам решить, как проводить опрос: выдавать ли интерес клиента или представить все таким образом, будто заказчиков несколько и интересы их сильно разнятся. Конни выбрал последнее: «covered poll», где огромное значение имеют формулировки вопросов и их очередность. Это был испытанный метод, носящий рабочее название «ТМТ»: главный вопрос был замаскирован среди прочих, любимых населением вопросов о телевидении, моющих средствах и транспорте. В таком пестром обрамлении важный и сложный пункт привлекал меньше внимания, и респонденты отвечали на него походя.

Конни показал мне формуляр, хотя тогда я не мог до конца оценить его и даже понять, почему вообще должен с ним знакомиться. Я сидел с анкетой в руках, чувствуя, что ценность сведений, которые Конни пытается мне сообщить, никогда, никогда не станет мне ясна. Увы и ах.

Однако со временем все стало проясняться. Конни знал, что делает.

— Можешь оставить себе. — Реплика прозвучала, словно щедрое предложение.

Я поблагодарил его, сложил бумаги и убрал их в карман. С тех пор, как я решил написать эту историю, они все время лежали на моем столе как один из наиболее любопытных документов. Среди вопросов о так называемых «реалити-шоу», о готовности принять участие в голосовании во время фестиваля «Евровидение», о преимуществах таблеток для мытья посуды в посудомоечных машинах и удобстве общественного транспорта есть несколько, на мой взгляд, слишком витиевато сформулированных вопросов на тему, заданную «министерской сволочью». Но к этому мы еще вернемся.

Итак, в августе жителям Стокгольма было разослано полторы тысячи формуляров из Института Лангбру. Отбор адресатов производился очень тщательно, но о принципах выборки я узнал лишь в общих чертах, специально поинтересовавшись. Несмотря на коммерческую тайну, Конни был явно готов к более подробному изложению. В начале и в конце работы использовались приемы, первый из которых позволял выделить наиболее репрезентативную группу респондентов, второй — обработать их ответы для получения среднего результата. В том, что происходило на промежуточных стадиях, разберется далеко не всякий профессор, так что я в это даже не вникал.

На заполнение формуляра отводилось три недели, и ответы поступали по почте в соответствии с привычным графиком, пусть и не без отклонений, которые, впрочем, также были предусмотрены. Ответы, полученные в течение трех недель, являли собой достаточную для обработки массу, что в свою очередь считалось доказательством правильного отбора адресатов.

— Даже люди, которые ни за что не стали бы свидетельствовать в суде с риском для собственной жизни, отвечали на каждый вопрос…

Во время обработки первичных данных приходили новые ответы, которые подняли квоту даже выше обычного.

— Видно, вопросы о телевидении были на редкость хороши…

В обычный октябрьский четверг Конни рассматривал почти готовый, за исключением одного комментария, результат исследования готовности шведских граждан исполнять свой долг, свидетельствуя в суде, несмотря на личные угрозы со стороны обвиняемого. При сопоставлении с результатами более ранних исследований новые данные казались весьма удручающими.

— Готовность поддержать закон и правопорядок значительно снизилась, — сказал Конни. — Я помню, что именно эта фраза прозвучала у меня в голове, когда зазвонил телефон. На дисплее высветился незнакомый номер, и я решил дождаться включения автоответчика. Я не хотел, чтобы меня беспокоили, пока работа не окончена. Но все же ответил. Лучше бы я этого не делал. А может… Не знаю.

Он сделал глоток холодного черного кофе.

— Наверное, я буду думать об этом всю оставшуюся жизнь. Правильно ли поступил, взяв трубку. Ведь я ничего не подозревал.

Телефон в офисе имел одну особенность, которая, вероятно, отчасти повлияла на ход событий. Он был подключен к Интернету, и вследствие одной из детских болезней цифровой техники слова говорившего иногда звучали в неверном порядке.

— Голос на другом конце был странный, — сказал Конни. — Мужчина или женщина, старый или молодой… не поймешь. А слова первой фразы поменялись местами.

— Мертв! Я буду мертв! — произнес голос.

— Простите?

— Я хочу говорить с Эрлингом. Я хочу говорить с Эрлингом.

— Здесь нет никакого Эрлинга.

— Эрлинг.

— Простите, вы ошиблись номером, — ответил Конни. — Очень жаль.

Он уже хотел положить трубку, как вдруг услышал:

— Дайте мне умереть! А потом приходите. Институт Лангбру!

— Простите?

Голос повторил:

— Дайте мне умереть!

— С кем я говорю?

— Ты сам знаешь. Скажи Эрлингу…

— Здесь нет людей с таким именем.

— Это мне известно. Нет и никогда не было. Тогда иди к Посланнику, скажи, что кое-кто хочет поговорить с Эрлингом, и он тут же согласится.

— К Посланнику? — повторил Конни. — К сожалению, я не знаю, о ком вы говорите.

— Молодой человек, — произнес голос. — Ты нашел меня и будешь вознагражден за это, как у вас принято… Ты один из ребят Эрлинга, ты далеко пойдешь.

Голос умолк. Конни слышал, как его обладатель тяжко и хрипло дышит. Это было дыхание тяжелобольного.

— Вы больны? — спросил он. — Вам нужна помощь?

— Я умру, и тогда все достанется вам. Но избавьте меня от остального. Дайте мне умереть.

Голос был слаб и напряжен, но последние слова прозвучали с какой-то «умоляющей яростью». Конни не мог положить трубку — неизвестно, из любопытства или из сострадания.

— С кем я говорю? — спросил он.

— Прекрати, — повторил голос.

— Я спрашиваю серьезно.

— А то! Отлично сыграно. Вам и актерское образование дают?

— Нет, — спокойно произнес Конни. — У меня такого образования нет.

— Верю, верю.

— Все дело в том, что вы ошиблись номером.

— Институт Лангбру… — И звонивший прочитал весь адрес без единой ошибки.

— Верно, — согласился Конни.

— Адрес написан на анкете, вместе с кодами. Отличная работа. Послание достигло цели.

Конни снова услышал глубокое, хриплое дыхание.

— Какими кодами?

— Эрлинг верен себе. Никогда не сдается.

Конни посмотрел на меня, словно подчеркивая важность сказанного:

— Не знаю, что на меня нашло, но это же были мои вопросы, мой формуляр. Мне стало очень неприятно, что кто-то считает, будто вопросы составил другой человек. Поэтому я сказал:

— Вопросы, между прочим, составил я!

— Значит, Эрлинг теперь других нанимает…

— Нет здесь никакого Эрлинга, черт побери! — Конни разозлился, но в то же время едва удерживался от смеха.

Разговор был абсурдным, но голос на том конце — абсолютно «искренним в своей неопределенности».

— Кто бы ни был этот человек, он не врал. А главное, он был на последнем издыхании. Здесь ошибки быть не могло.

— Все достанется вам, — сказал голос. — Вы знаете, где лежит ключ. Возьмите вилку и выцарапайте его. Но сначала дайте умереть.

— Послушайте меня, — произнес Конни. — Я и вправду не знаю, кто вы, но я понимаю, что вы серьезно больны и боитесь кого-то по имени Эрлинг… — Его речь прервало отдаленное подобие презрительного смеха, но звук этот был жалок и напоминал, скорее, короткие бурлящие выдохи. — …и я хочу сказать, что вы ошиблись номером и что бояться меня не нужно…

— Дайте мне спокойно умереть! — Голос словно бы окреп.

— Хорошо, — согласился Конни, — обещаю. Вы спокойно умрете.

— Теперь вы знаете, где я нахожусь. Дверь не заперта. Ключ спрятан на островках Лангерганса. Эрлингу этого мало?

— Эрлингу… — повторил Конни. — Посланнику?

— Он нас слушает?

— Нет, — ответил Конни. — Он не слушает.

— Тогда передай это ему.

Конни, почти не раздумывая, снова согласился:

— Хорошо, обещаю. Я передам.

Он посмотрел на меня:

— Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

— Бедолага принял это за согласие. Я попался… Иногда тебя словно затягивает в чужое магнетическое поле. Я не любитель приключений, поверь… Наверное, в голове что-то сломалось — потянуло на авантюру…

— Говорят, так оно и бывает, — подтвердил я.

— Так что я не мог просто положить трубку. Я понимал, что кому-то плохо, что человек, возможно, на пороге смерти. Но, если честно, говорил я не только из человеческого сострадания. Как это ни странно, мне нечасто приходится говорить по телефону с безумцами. — Он сосредоточенно посмотрел на меня. — А тебе, наверное, не привыкать?

— Случалось, и не раз, — согласился я. — За все эти годы.

— Чувство угрозы? — добавил он. — Я чувствовал угрозу.

— К этому можно привыкнуть.

— Правда?

Конни не был похож на человека, которому угрожают. Скорее, наоборот, он мог сойти за того, кто угрожает сам, — за человека, на которого несколько прочитанных строк могут произвести такое сильное впечатление, что он наберет твой номер в половине пятого утра и с телефонной трубкой в одной руке и пистолетом в другой призовет к ответу за употребленное на первой странице книги слово «зловещий» или станет допытываться, откуда тебе известно, что все мало-мальски дельные юноши осенью шестьдесят первого года носили шарфы в клетку «пепита». Ответить на такие вопросы я не мог. В книге упоминался только шарф — узор эти люди называли сами, я такими точными сведениями не располагал. Но напоминал им об этом узоре я, а тот, кто сумел напомнить рисунок шарфа, вероятно, может напомнить и о том, что в этой жизни когда-то был смысл. А если не может, то грош цена такому писателю и пулю ему в лоб. Подобные речи мне порой приходилось выслушивать, особенно перед полнолунием. Конни, каким я видел его в эту минуту, вполне мог превратиться в агрессивного суицидального полуночника. Развод он уже пережил, и для полной картины не хватало только неудачного судебного разбирательства.

— Я ведь не знал, что это за безумец, — сказал Конни. — Не знал, насколько серьезна угроза. Я совершил ошибку, позволив ему поверить, что якобы знаю этого Эрлинга или Посланника.

Он снова посмотрел на меня, все тем же сосредоточенным взглядом. Я кивнул, отчетливо и ясно, чтобы показать, что понимаю его, что он изъясняется доступно. Продолжение истории было так же понятно. Номер отображался на дисплее, Конни стал искать и нашел адрес и имя абонента. Дом находился в Юртхаген.

— В трех километрах отсюда…

Имя было женское. Конни записал его вместе с адресом на стикере, наклеив затем на белую доску над письменным столом. Желтый листок. Конни купил дюжину пачек таких клейких бумажек за пятьдесят крон у «какого-то наркомана, который где-то стащил, а теперь ходит с ними по квартирам».

Конни попытался вернуться к работе, чтобы завершить отчет «Свидетель-2003» и написать заключение, «которое заказчики только и читали: иные из них и простой диаграммы понять не могут…».

Затем он отправился обедать, как обычно, в одиночку, в одно из недорогих кафе старой части торгового пассажа, где проходило строительство. Там было довольно шумно и беспокойно, поэтому мест всегда хватало. Конни обедал, вопреки всему, довольный тем, что в относительно короткие сроки справился с исследованием, которое хотя и обнаруживало удручающую тенденцию, но представляло факты и анализ, отражавшие — и за это он мог ручаться — мнение большинства.

— Если бы Камилла обедала со мной, — сказал Конни, — и спросила, чувствую ли я свою причастность, то я сразу ответил бы…

Его материал мог служить основанием для принятия различных решений, и иногда заказчик возвращался с новым запросом, чтобы выяснить реакцию населения на изменения, продиктованные данным решением. Таким образом, Конни порой участвовал в процессе с самого начала до самого конца, и последующая оценка этого процесса — а именно, насколько положительно произошедшие перемены были восприняты общественностью, а следовательно, эффективной ли оказалась выбранная тактика, — подразумевала и оценку сформулированных Конни вопросов. Его должность подразумевала близость к власти, которую, если угодно, можно было рассматривать как причастность. Исследователь волен выбирать между чувством причастности, вовлеченности, даже, возможно, ответственности, — и независимости, холодной беспристрастности наблюдателя, поставляющего заказчику голые факты.

Покончив с обедом, Конни вышел в торговый пассаж, и уже собрался было возвратиться в контору, как вдруг один из рабочих, стоящих внизу, крикнул, повернувшись к фасаду, покрытому защитной сеткой: «Эрлинг!»

— Я вздрогнул, — сказал Конни. — Это имя повторял тот ужасный голос. Эрлинг. «Ты один из ребят Эрлинга». Я снова ощутил то же самое…

Спустя несколько часов Конни позвонил Янсену в министерство, договорился о встрече — как обычно, за обедом, — и попытался вернуться к прежним занятиям. Но это было невозможно.

— У меня в голове вертелось одно, — сказал Конни. — Забрать анкету. Я не хотел, чтобы она лежала дома у этого несчастного. Идиотская мысль, но я не мог от нее отделаться…

На метро Конни добрался до станции «Рупстен» и отправился к Юртхаген. Он плохо ориентировался в тех краях и долго искал дорогу.

— Ужасный район, — сказал Конни. — Стоит подумать о нем, как меня охватывают тоска и страх. Раньше я не испытывал ничего подобного.

Конни неожиданно умолк, словно осознав нечто.

— Правда… — произнес он затем. — Раньше я никогда не чувствовал такой тоски и страха.

— Можно позавидовать, — ответил я.

Конни долго смотрел на меня, взгляд его не выражал ничего особенного.

— Я стоял на неправдоподобно уродливой улице, перед неправдоподобно безобразным домом и впервые в жизни ощущал этот тоскливый страх. Оставалось только войти и забрать анкету.

Дверь подъезда открылась, на улицу вышла девушка в черном. «Будете заходить?» — спросила она, как делает порой молодежь в знак протеста против тирании кодовых замков. Она даже придержала дверь.

— Если бы не это, меня остановил бы простой код замка, и ничего бы не случилось. Но эта бытовая анархистка впустила меня, и я уже не мог повернуться и уйти — хотя бы из солидарности. Она была ровесницей Камиллы…

В подъезде висела табличка с именами жильцов.

— Старые буквы, старые имена…

Конни нашел нужную фамилию, поднялся на второй этаж, и позвонил в дверь. Ответа не последовало. Он позвонил еще раз. Ответа не было. Он взялся за ручку — дверь не была заперта. Все, как сказал тот человек.

Едва Конни открыл дверь, как в нос ему ударил запах, которого он ни разу не чувствовал прежде: густой, сладкий запах разложения и экскрементов.

— Этот запах узнаешь сразу, даже если ни разу не чуял его прежде, — сказал Конни. — И я не повернул назад, даже тогда, — он удрученно покачал головой. — Но, видимо, дело в том, что я в жизни не оставил ни одного исследования незавершенным, даже с самого начала зная, что его результат никого не обрадует…

Конни остановился в прихожей. Было темно, как ночью. Несмотря на вонь, он закрыл за собой дверь.

— Казалось, что этот густой запах затмевает слабый свет, сочащийся сквозь задвинутые шторы.

Как только Конни закрыл дверь, послышался голос: «Эрлинг?»

Это был тот самый голос. Он доносился из черной утробы квартиры. Конни шагнул в зловонную темноту. Квартира оказалась тесной однокомнатной клетушкой с кухонным окном на улицу. Окно было завешено жалюзи и темными гардинами, но вскоре Конни заметил, что в комнате есть слабый источник света, позволяющий разглядеть контуры сидящего в кресле.

— Впрочем, — добавил Конни, — «сидящего» — не то слово. Он врос в это кресло, он в нем был.

— Эрлинг?

— Меня зовут Конни, — ответил Конни. Больше он ничего не смог произнести, ибо в эту минуту обнаружил, откуда исходит запах: собственными глазами он увидел «человека за последней чертой». Конни взглянул на меня с неподдельной серьезностью.

— Я никогда не видел ничего подобного. Как это называется… Он… он не поддавался описанию.

И все же Конни нехотя попытался описать то, что увидел: большей частью свои впечатления, чувства, вызванные этим ужасным зрелищем, и в гораздо меньшей степени — то, что он увидел в действительности. Звучали слова «отчасти разложившийся», «отчасти истлевший» и цветовые эпитеты «фосфорно-зеленый» и «оранжевый, как сгнившая под дождем тыква». Мне пришлось составить впечатление о явлении, опираясь на эти скупые сведения, из которых самым красноречивым, пожалуй, был образ «пережаренного цыпленка».

— Не подходи близко, — услышал Конни, едва не теряя сознание. — Я могу легко подхватить инфекцию…

За этим последовал ужасающий звук, который должен был изображать смех. Весь этот несчастный являл собой одну большую инфекцию. Кровообращение в конечностях, очевидно, прекратилось, из-за отравления вкупе с недостатком кислорода ногти отслоились, кожа почернела и загнила, местами иссохнув до лиловой черноты и древесной твердости. Рабочие мускулы приводили в движение веки и челюсти, зубы которых выпирали, как вставные, — как ни удивительно, ведь позже оказалось, это невообразимое состояние было следствием испуганного молчания — а вовсе не той болтливости, которую в эту минуту проявлял словно бы самодвижущийся рот.

Сердце все еще билось и, по меньшей мере, одно легкое поддерживало время от времени работающий мозг. Правая рука, «похожая на штатив настольной лампы», могла лишь дотянуться до телефона, стоящего на столе рядом с «тем странным креслом, охватывающим тело. Кажется, оно называется реклайнер…». Вероятно, это было обитое кожзаменителем кресло, положение которого можно было менять самыми разными способами для обеспечения максимального комфорта. Чудовищно измученное тело отчасти было укрыто тем, что некогда являлось махровым халатом. Он прирос к плечам.

— Снять халат можно было, лишь прихватив добрую половину тела. Он давно застыл в этой позе, в этом кресле.

Конни надолго замолчал, словно бы давая мне время подумать и представить себе все описанное. Наконец, я спросил:

— И ты стоял?

— Я не знаю, как устроен человек, — отозвался он. — Я думал, что знаю, но теперь не уверен. Да, я стоял, а потом заплакал. Меня прорвало. Я ничего не знал об этом человеке — почему он сидит здесь, почему ему никто не поможет. Я лишь чувствовал, что плачу, и не стыдился этого.

Теперь Конни знал, почему этот человек беспомощно сидел в кресле, но слезы подступали снова, стоило о нем подумать.

— Коллега моего отца, — произнес он. — Англичанин… В детстве я получил от него открытку. Из Лондона. Моя мама возмутилась, увидев, что это портрет кисти Фрэнсиса Бэкона. Картинка была омерзительная, мне не позволили повесить ее над кроватью, как я хотел. Мама решила, что из-за нее мне будут сниться кошмары. Не знаю, думал ли я об этом там, в Юртхаген, но позже — точно.

— Что это был за портрет?

— Папа Римский, — ответил Конни, — Иннокентий Второй. Выпирающая челюсть человека в кресле напоминала его. Он был такой… яркий. И рот у него был такой же.

— Теперь он, значит, посылает чувствительных юношей, — произнес человек в кресле. — Высморкайся, возьми в кухне вилку, там есть чистые — я давно не ел… и выцарапай этот проклятый ключ. Вот здесь… — Буро-зеленый палец указал на живот: прямо под впалой грудной клеткой выпирало одно ребро.

Конни не нашел, что ответить, кроме: «Мне надо… я просто…». Давно съеденный обед напомнил о себе вкусом во рту — возможно, даже этот вкус был приятнее, чем запах испарений в комнате.

— Это недоразумение… — начал он. — Я просто заберу формуляр и пойду, а вы все забудьте…

— Ты один?

— Да, один.

— Как и Эрлинг. Одинокий волк.

— Я не знаю этого человека, — сказал Конни. — Поверьте.

— Но работаешь на него?

— Я на него не работаю.

— А на кого тогда?

— На себя.

— Молодцы вы. Это, наверное, актерское образование. Дорогое, должно быть. И ходить приходится поодиночке, чтобы экономить.

— Это недоразумение. У меня Институт, который…

— Ты работаешь на него, сам о том не зная. Ты на первом уровне. Когда доберешься до второго, будешь больше понимать.

— Я ухожу, — сказал Конни. — Только мне нужна анкета.

— Я буду стрелять!

Конни собрался уходить, без анкеты. Он хотел лишь выбраться из этого дома, но остановился и вдруг увидел, что человек в кресле и вправду вооружен. В истощавшей до скелета правой руке виднелось оружие — пистолет. Конни поднял руки, чисто инстинктивно, просто так.

— Что вам нужно? — произнес он. — Это ошибка. Недоразумение. Я просто положил формуляр в ваш ящик, это результат статистической выборки. Не вы, а ваш почтовый ящик.

— Формуляр… — повторил человек в кресле. — С вопросами Эрлинга, в его стиле.

— Это мои вопросы, — снова возразил Конни.

— По чьему поручению?

— Этого я сказать не могу.

— Вот именно.

Понтифик в кресле по-прежнему направлял на него оружие, но ничего не говорил, ибо полностью сосредоточился на дыхании, одышке, которую сопровождал свистящий, бурлящий звук. Звук, который Конни слышал в телефонной трубке. Он повторялся через несколько слов, будто кислород заканчивался и человеку приходилось судорожно вдыхать, чтобы не договориться до смерти.

— Думайте, что хотите, — сказал Конни. — Но я даю самое честное слово, что зла никому не желаю.

Кресло тяжко дышало.

— Слышите, что я говорю?

— Слышу, и все, что ты не говоришь, — тоже.

— Тогда опустите оружие.

— Если приведешь сюда Эрлинга. Он что, не смеет прийти сюда сам? Тоже стал чувствительный на старости лет? Боится увидеть, что со мной сделал?

— Я не могу привести сюда этого Эрлинга. — Конни старался говорить прямо. — Я не имею к нему никакого отношения.

С минуту человек в кресле сидел без движения. Пистолет он опустил на колени, отвел в сторону штативообразную руку и вытащил несколько документов из бокового кармана кресла. Это была рассылка Конни. Несмотря на плохое освещение, он смог прочитать: «Законодательство Швеции предписывает каждому гражданину, располагающему информацией, которая тем или иным образом может представлять интерес для судебного расследования, выступать в качестве свидетеля. Если бы Вас призвали к исполнению данной обязанности, при условии угроз со стороны обвиняемого, отказались ли бы Вы от исполнения долга перед судом, поелику таковое требует пренебречь собственной безопасностью, ценимой более долга?» Человек с трудом опустил бумаги, вновь подцепив оружие, похожее на металлический наконечник руки. Текст отнял у него все силы.

— Только Посланник может писать на таком пресном… канцелярском… языке…

Конни ничего не ответил. На его взгляд, вопрос был сформулирован вполне корректно.

— Среди стиральных порошков… и станций метро… и телепрограмм… которых никто не знает… но я не клюнул. Я узнаю этот голос. «Поелику…»

— Это мой вопрос, — настаивал Конни.

— Он болен? Он стар, но такие, как он, добровольно на пенсию не выходят. Может быть, он двигается с трудом. Тазобедренные суставы. Так это называют… «Тазобедренные…» У меня-то их больше нет. Как он, должно быть, ждал… Все эти годы! Его и больные суставы не остановят. Уж он бы приказал, чтобы его принесли сюда, и вырвал бы этот ключ из моей утробы собственными руками. Не понимаю — если они не посылают сюда лучшего, то должны послать почти самого лучшего, а если ты и есть почти самый лучший, то эта страна в опасности… Объясни мне!

— Если перестанете целиться.

— Ты стоишь слишком близко к двери.

Конни сделал шаг внутрь комнаты.

— Стоп!

Слишком близко подходить было нельзя. Только сейчас Конни заметил, что пол усыпан пустыми упаковками из-под лекарств, пузырьками, коробочками, блистерами: наступив на них, он услышал хруст.

Эту картину Конни воспроизвел в меру своих способностей. Мне казалось, я вижу этого человека перед собой. Я воспринимал большую часть пересказанного им диалога, но каждый раз, слыша слово «Посланник», все больше отвлекался, и, в конце концов, совсем погрузился в собственные мысли, рассуждения и воспоминания о Вене семьдесят девятого года, среди которых образ неприятного человека, встреченного в «Черном верблюде», был самым отчетливым. Позже он показал мне, к чему может привести целенаправленная деформация человека. Чем больше я слушал Конни, тем больше убеждался, что бедолага в Юртхаген стал жертвой того же Посланника. Человек это был или должность, не имело значения. Куда важнее были его деяния.

Очевидно, Конни заметил, что я плохо слушаю:

— Ты о чем-то думаешь…

— Я просто пытаюсь… представить себе, — сказал я.

— Не выйдет, — возразил он. — Когда я вышел оттуда… старался держаться подальше от людей на улице. Я отправился прямо домой, сорвал с себя одежду, затолкал ее в пластиковые пакеты и выбросил в мусоропровод. Эта одежда не годилась даже для «Секонд-хэнда для третьего мира». Вонь невозможно было отстирать. Потом я час мылся под душем, брился, сам стриг волосы, как мог. Руки дрожали. И все-таки мне казалось, что запах остался. Я до сих пор его чувствую. Картина по-прежнему у меня перед глазами. Его голос… Все у меня внутри… — Он хлопнул себя ладонью по лбу. — А я не хочу…

— Ты это имеешь в виду, — спросил я, — когда говоришь, что «контаминирован»?

Он потер виски кончиками пальцев и произнес:

— И ты теперь тоже, да?

— Почему ты так думаешь?

— Так или нет? — Я не ответил, не успел. — Если нет, то лучше бы я ничего не говорил. Такие вещи могут испортить человеку жизнь.

— Все нормально.

— Ты даже не подозреваешь… — сказал он. — Офис прослушивается, но мне плевать.

Он перестал массировать голову, вытянул шею, слегка откинулся назад, уставился в потолок и громко произнес:

— Слышите? Мне плевать!

Может быть, я провел так много времени в обществе Конни, так долго ждал и слушал, что усталость дала о себе знать, и я позволили себе поддаться его магнетизму. Как бы то ни было, я вполне допускал, что он прав и офис прослушивается, и столь же мало беспокоился по этому поводу. Все эти годы они знали, кто я такой, и какое имеет значение, если в моем деле станет одной бумагой больше. Конни не знал, насколько он прав: я был так же инфицирован и осквернен, как он.

— Ты понял, что произошло с этим человеком?

— Тогда — нет. Не там. Не сразу, но позже. — Он отпил холодного кофе, закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. — Опять я отрубаюсь… — Конни медленно поднялся и пошел на кухню. Вернувшись с таблеткой, он проглотил ее и запил кофе.

— Скоро начнешь отходить…

— Я стоял посреди этой вони, — продолжил он, — и смотрел прямо в дуло пистолета, который держал в руках этот живой труп, это полусгнившее тело, готовое в любую минуту рассыпаться в прах. Он мог выстрелить случайно, а мог намеренно, но разве это было важно? Заключить этот труп под стражу было невозможно, предстать перед судом этот… реклайнер не мог. Терять ему было нечего, он легко мог забрать с собой врага. Что бы я ни говорил, какими бы святынями я ни клялся, что все это недоразумение, он не верил, и самое странное, что я… через какое-то время… не знаю, от недостатка ли кислорода или от страха… но спустя какое-то время я стал сомневаться. Этот человек выглядел так убедительно, ведь его состояние было последствием последствия… «Непоколебимость, — говорил он. — Ты видишь цену моей непоколебимости…» Сейчас лучше осведомлен, но уже тогда понял ход его мысли: он стал жертвой не только Эрлинга или Посланника, но и собственной непоколебимости. У него было время подумать и найти мне место в картине происходящего и… я не знаю… но я долго жил с чувством, что мне нет места в собственной жизни… что я не тот, не там и не в то время… Может быть, этот человек был прав? Может быть, я выполнял задание, о котором мне ничего не известно? Сволочь министерская не рассказала мне всей правды. Понимаешь? Это было чувство — может быть, отчаянное, но такое сильное.

— Тебе угрожали.

— В этом и было дело. Свидетельствовать, несмотря на угрозу. Пустые угрозы — и вполне реальные… Вот что привлекло его в самом начале. Этот человек стал свидетелем каких-то событий, и его угрозами вынудили молчать — люди, с которыми я, вероятно, был связан.

— Что за события?

— Я спросил, но в ответ услышал лишь его омерзительный смех. Он же был уверен, что я уже знаю, что я осведомлен о его делах. Речь шла о ключе…

Человек в кресле отвел в сторону полу халата — кусок, еще не вросший в тело, обнажив часть сине-лилового живота — впадины под грудной клеткой, заканчивающейся выпирающими сквозь кожу ребрами. Под ними виднелось нечто вроде опухоли или отека. «Возьми вилку, — вспомнил Конни, — и выскреби этот проклятый ключ…»

— У него в животе был ключ?

— Он сказал: «Я весь — один гнилой чехол для ключа». Как-то, в приступе паники он обернул его куском вяленой говядины — эту деталь он повторил несколько раз, именно кусок вяленой говядины, — и проглотил, почувствовав, как тот опускается по пищеводу, проходит через желудок и кишечник и приземляется где-то на островках Лангерганса. «Ключ зарыт», — сказал он.

— Что за ключ?

— От ячейки сейфа в банке. В середине восьмидесятых ему «доверили» документ. Поскольку он был уверен, что я прекрасно осведомлен, на вопросы не отвечал, принимая их за дурную актерскую игру. О чем на самом деле шла речь, я узнал позже, от других. От Посланника.

— Ты? — переспросил я. — Ты его видел?

— А что, не заметно? — Я молчал. — Он есть. Я в это не верил. Точнее, я не верил в него как человека — скорее, как функцию. Но он сидел здесь — на твоем месте. Единственный, кто сидел на этом диване с очевидным комфортом.

Я почувствовал себя неловко, стало неприятно, как будто этот человек оставил часть себя, как будто диван-Молох поглотил нечто, принадлежащее ему, и теперь это нечто лежит в его недрах, излучая жуткую энергию своего законного владельца.

— Он ужасен, — сказал Конни. — В той квартире, в Юртхаген, я боялся, но это было похоже на фильм ужасов. Я мог уйти в любой момент. А когда он сидел здесь и смотрел на меня, мне стало по-настоящему, действительно страшно. Я понял, что теперь мне никуда не скрыться. У него голубые глаза и запах леса…

По причинам, до сих пор для меня неясным, я не стал говорить, что видел эти глаза и знаю аромат старого одеколона. Я промолчал по наитию. Едва переступив порог этого офиса, я оказался в потоке информации — однозначных и противоречивых фактов. Посланник был и однозначным, и противоречивым. С тех пор, как судьба свела меня с ним, прошло много времени и, как уже было сказано, я пытался сделать все, чтобы забыть или, по крайней мере, не думать об этом. Он больше не появлялся в моей жизни, ибо я полностью выполнил его пожелания, оставив некоторые сведения при себе, скрыв самое страшное от публики. Видимо, я проявил себя достойным этого знания. Меня оставили в покое, предоставив возможность жить без волнений, насколько это было возможно. В этом заключалась его миссия — вмешиваться в судьбы тех, кто сам был готов вмешаться в чужую судьбу, самым чувствительным образом затрагивая вопросы государственной безопасности.