Спустя некоторое время восемнадцать экземпляров отчета «Свидетель 2003» были отпечатаны, пронумерованы, сшиты спиралью, покрыты пластиковой обложкой и снабжены штампом «Для внутреннего пользования», все в соответствии с отработанной схемой. Конни оставил два экземпляра для своего архива, который находился в пропахшем сигарами жестяном шкафу. Документ содержал формуляр с вопросами, а также результат в цифрах и круговой диаграмме, короткий анализ и комментарии. «Вообще-то, читают только эту заключительную пару строчек…»

Передача материала состоялась, как всегда, за обедом в маленьком пабе на Дротнинггатан. Конни назвал место. Я знал этот паб — такие можно найти по всему миру, иногда в самых неожиданных местах. Названия у них обычно ирландские, вроде «О'Коннелз», или английские, вроде «Шепердз Инн». Пабы эти удивительно похожи один на другой: темные от морилки стены, клетчатая мебель клановой расцветки, прокуренные ковры и слабый кисловатый запах пива. Многие также украшены вывеской, гласящей: «У нас самый большой выбор солодового виски». Самое удивительное в этих старых, засиженных местах то, что их порой можно обнаружить там, где, скажем, еще в прошлый четверг находилась химчистка. Бывает и так: ты отправляешься в эту самую химчистку с пакетом засаленных галстуков и, по старой привычке, отворяешь дверь, готовясь почуять колючий сухой запах химикатов, но оказываешься в помещении, со всей тщательностью имитирующем девятнадцатый век: глухой полумрак от электрических лампочек за пожелтевшим пергаментом, отраженных красным деревом и латунью, и запах — ничуть не похожий на то, что ты ожидал, запах кислого табака и мочевины. Постояв со своей сумкой на пороге, ты выходишь, убежденный, что ошибся дверью.

Однако проверив и обнаружив, что дверь именно та, ты снова входишь, чтобы констатировать: эта уютная обстановка совершенно аутентична — об этом свидетельствует условный рефлекс, возникающий при виде всего настоящего и неподдельного. Деревенский интерьер с грубыми балками из прессованного пластика, изготовленными по мерке и скрепленными моментальным клеем и степлером, является лишь декорацией, эффектной иллюзией, созданной с единственной целью — вызвать в сознании образ прошлого, которого никогда не было. Благодаря этому воцаряется типичная домашняя атмосфера доверительности, которую ты ценишь, но которой ты, как ни смешно, готов рискнуть, едва переступив порог этого помещения. Я бы не стал уделять так много внимания интерьеру, если бы не был убежден, что он сыграл особую роль.

Конни и Янсен сидели в одном из закутков этого паба и ели пирог, запивая слабоалкогольным пивом. Конни передал материал: восемнадцать пронумерованных экземпляров в коробке, в свою очередь уложенной в бумажный пакет из продуктового магазина — «по-простому», как привык Конни, а почему — он и сам не мог объяснить, только чувствовал, что именно так и нужно. Янсен еще не открыл коробку, и не собирался делать этого, пока не доставит материал наиболее заинтересованным лицам. Как-то в минуту слабости Конни вообразил, что эти коробки вообще не открывают, а его исследования лишь являются частью процесса, результат которого предопределен. Не слишком уверенный в себе человек мог истолковать отношение эксперта именно таким образом. Во время обеда, когда Конни докладывал об основных фактах и тенденциях, Янсен слушал довольно рассеянно, кивал, жевал, глотал и порой, посреди рассказа Конни, начинал искать глазами официанта, чтобы заказать еще пива или попросить специй, что угодно, даже не извиняясь — но и не пропуская мимо ушей ни единой цифры.

— Как я и ожидал, — произнес он, как только Конни, опираясь на цифры, выразил уверенность в том, что готовность шведских граждан свидетельствовать в суде с риском для жизни значительно снизилась.

— Результат настораживает, — сказал Конни.

— Ну, а как бы ты сам поступил? — отозвался Янсен. Ответа не последовало. Он попытался движением языка избавиться от волокон еды, застрявших между зубов, и выглянул в окно, очевидно, прислушиваясь к себе. Конни ничего не знал об этом человеке — женат ли он, есть ли у него дети, есть ли у него вообще прошлое. В такой ситуации можно было ожидать реплики вроде: «Да, если бы какой-нибудь подонок сказал: „Я знаю, в какой школе учатся твои дети…“» — но ничего подобного не последовало. Янсен задумчиво молчал, затем потянулся, откинулся на деревянную панель — якобы, прошлого века — и спросил: — Тебе кофе с молоком и сахаром?

Этот неизменный вопрос всякий раз означал, что обед подходит к концу.

Может быть, фальшивый, двусмысленный уют этого паба вызвал у Конни желание рискнуть покоем и рассказать о встрече с истлевшим понтификом в Юртхаген.

— Моя рассылка, — начал он, — повлекла за собой очень странное происшествие…

Конни выборочно рассказал о случившемся. В разговоре со мной он отметил:

— Впрочем, о многом я умолчал. Я не говорил о Юртхаген и старался ничем не выдать место происшествия. Однако упомянул ключ, захороненный в истлевшем теле, документ и Посланника — которого, возможно, звали Эрлинг.

Подали кофе. Янсен слушал с обычным выражением, меняющимся от рассеянности к равнодушию. Но иногда это означало, что слушает он внимательно.

— В городе так много несчастных, до которых никому не добраться, — произнес Янсен, неотрывно глядя в окно.

— Не доберется? — повторил Конни. Эта формулировка показалась ему довольно своеобразной.

— Люди вне поля зрения… системы.

На этом тема казалась закрытой. Янсен расплатился, они вышли из паба, пожали друг другу руки, и Конни отправился в контору с отзвуком слов «люди вне поля зрения системы» в голове. Мне он сказал:

— Если до кого-то система и добралась, то именно до этого несчастного в Юртхаген.

Конни вернулся в контору, и едва он успел сесть за стол, как раздался сигнал телефона. На дисплее высветился номер Аниты.

— Она говорила таким тоном, словно не она звонила мне, а я — ей.

После окончания разговора Конни обнаружил, что, пока он обедал, она звонила четыре раза. Конни расстроился, ведь Анита и виду не подала, что этот разговор был важен. Наоборот, говорила она медленно, каким-то обвинительным тоном, как будто требуя объяснить, почему они вообще должны разговаривать. Осознав это, Конни подумал: «Я больше никогда не смогу общаться с этим человеком» — так как разговор внушил ему надежду или, по крайней мере, наметил возможности, немыслимые раньше, до попытки приблизиться к ней на кухне.

— Ну, как ты? — спросила она.

— Хорошо, — ответил Конни. — Или, по крайней мере, намного лучше. На работу я шел… в хорошем настроении, — добавил он. Конни выбрал «хорошее настроение», словно не желая признаваться в дикой эйфории, охватившей его рядом с ней, словно не желая удостоить ее этой чести.

— Я беспокоилась.

— Правда?

— Я хочу, чтобы ты был осторожен.

— Я знаю, — отозвался он. — Возможно, поэтому я так и обрадовался.

Анита молчала, вероятно, ожидая продолжения, и Конни, понимая, что ей следует знать его радость, все же ощущал, что это чувство не поддается объяснению, а в особенности, его связь с понтификом в Юртхаген. Говоря по телефону, Конни боялся выглядеть глупо или, еще хуже, усилить впечатление прошедшей ночи: словно он глотает таблетки на грани маниакально-депрессивного синдрома, задатки которого она подозревала уже давно.

— Но все прошло? — спросила она.

— Я обедал с Янсеном, — ответил Конни. — От этого что угодно пройдет.

— У тебя закончились какие-то… отношения? — Это прозвучало необычайно прямолинейно для Аниты.

— У меня отношения только деловые — с Янсеном. Такая у меня веселая жизнь.

— У меня тоже не сахар, — согласилась Анита.

— Я рад.

На этот раз она рассмеялась и даже добавила, словно извиняясь:

— Утром мне надо было спешить… Я хотела… — продолжила она, — пригласить на ужин Камиллу и Густава на выходных… Хорошо, если и ты придешь.

— Хорошо?

— Ну, приятно, — уточнила она. — Мне хочется.

— Так бы и сказала. В пятницу мы обедаем вместе.

— Знаю. Ты занят в субботу?

— Не более обычного, — ответил он. — Приду с удовольствием.

— Можешь купить вина?

— Разумеется. Что-нибудь еще? Мясо? Говяжье филе?

— Я придумаю что-нибудь, — сказала она, — для нас, когда они уйдут.

— Съедим тайком.

— Точно, — подтвердила она.

Они попрощались, как два подростка, сговорившихся о тайной проделке. Конни взглянул на дисплей и обнаружил, что она звонила раньше. И все же его не оставляло чувство, что Анита делала одолжение, отвечая на звонок. Настроение снова испортилось. Они по-прежнему не умели разговаривать как взрослые люди, без лишних интонаций, инсинуаций и скрытых обвинений. Как будто они, подобно многим знакомым, таили обиду за обман и предательство. Но ведь ничего подобного не было.

Тем вечером, всего две недели назад, Конни ждала новая работа, давно дожидавшаяся своей очереди, но сосредоточиться было трудно. Ему хотелось позвонить брошенной жене и сказать, что он был от всей души рад прийти к ней в субботу, что с той самой минуты расставания его наполняло счастливое чувство — радость того, что они все же есть друг у друга, как бы это ни выглядело со стороны. Долгие годы они вели себя разумно и уважительно, и это не может быть истолковано иначе, как знак глубокой и прочной любви. Но произнеся про себя эти слова, Конни почувствовал, что они лишь уверят Аниту в том, что у него кто-то был, а теперь все прошло, и он, поджав хвост, бросился за утешением туда, где вряд ли откажут. Поэтому объяснений не последовало. Состоялся совсем другой разговор.

Не прошло и трех часов после совместного ланча, как позвонил Янсен.

— Я прочитал твои комментарии, — сказал он. — Много проанализировал, и… да, хочу кое о чем спросить…

— Есть замечания?

Раньше такого не было: чтобы отзыв на исследование поступил в тот же день.

— Никаких, — отозвался Янсен. — Все безупречно, как всегда. Но все же… Ты занят сегодня вечером?

— Вечером? — Конни не смог скрыть изумления. — Нет… кажется, нет.

— Пока я свободен. Потом будет труднее встретиться.

— Ладно, — согласился Конни. — Где и когда?

Через три часа они встретились в «храме еды, расположенном в бетонном колоссе семидесятых годов». Раньше по этому адресу находилось старое здание, построенное в девятнадцатом веке, а в нем — кабаре, где Конни побывал вместе с родителями в шестьдесят восьмом году. Он сидел и «елозил на месте в нейлоновой рубашке и галстуке из наппы, пока собственными глазами не увидел Гуннара Виклюнда и не услышал: „Снова в нашем городке загораются огни“». Несколько месяцев спустя, в парке Спёкпаркен он вспоминал это едва ли не со стыдом, как часть уже далекого детства. Левые оккупировали студенческий профком, а их противники устроили демонстрацию в парке. Слаженные песнопения тонули в шуме «Интернационала» и «Ты древний, ты свободный». Эти события, разумеется, горячо обсуждались в Институте, процентное соотношение сил правых и левых отмечалось ежедневно, и цифры четко говорили одно, а общественные дебаты — совсем другое. Из-за близости к статистике, из-за долей и процентов, впитанных едва ли не с молоком матери, он не связывал никаких надежд с борцами за радикальные изменения в обществе, даже если бы захотел. У них не было никаких перспектив, они составляли ничтожно малый процент населения, и лишь спустя пятнадцать лет, уже находясь по другую сторону семидесятых, Конни снова услышал «Снова в нашем городке загораются огни» и понял, что пока общественность была занята склоками, муниципалитет, банки и подрядчики при свете строительных прожекторов снесли все дома в этом городке, без малейшего вмешательства населения.

Янсен ждал на месте, одетый по-вечернему в костюм-тройку с галстуком, а гель для волос делал его совсем прилизанным. Строгий вид придавал его словам пышность, граничащую с пафосом нетрезвого человека. Увидев Конни, он вскочил, чтобы пожать ему руку и дружески похлопать по плечу.

— Заказывай! — Жест в сторону бара.

Они встретились по рабочему поводу, но Янсен выбрал неформальный тон — легкий и дружелюбный, чего Конни никогда от него не ожидал. Следовало заподозрить неладное или, по крайней мере, вести себя более сдержанно в ответ. Но:

— Я не мог отказать себе в удовольствии наблюдать за Янсеном, начисто лишенным таланта свободного общения.

Во всем чувствовалось преувеличение. Вечер явно мог влететь в копеечку, и, вообще говоря, в этом не было ничего странного. Но Янсена и Конни на протяжении многих лет связывали деловые отношения, и они никогда не позволяли себе излишеств.

— Возможно, это было частью игры, — сказал Конни. — Отвлечь меня преувеличенной, неуклюжей учтивостью, которая нашла выражение и в особо тщательном изучении моего отчета. Он знал его почти наизусть.

Официант подал «башню», покоящуюся на фундаменте из гусиной печенки, и пока они ее поедали, Янсен в деталях пересказал результаты исследования и комментарии, которые Конни передал ему всего несколько часов назад, за обедом. Это само по себе казалось искусством — ознакомиться с материалом всего за пару часов, — но подвиг не вызывал восторга, ибо такое рвение могло быть обусловлено чем угодно, в том числе и предстоящим: «Но…» — за которым могло последовать развенчание всего труда, а может быть, и другим: «Но…» — касающимся всей деятельности Конни.

Поэтому Конни со смешанными чувствами выслушивал, как Янсен пересказывает отчет страницу за страницей и даже хвалит графическое оформление диаграмм. Оно было «неповторимым», «крайне легким для восприятия» и даже «довольно сексуальным». Янсен пришел в такой восторг, что стал выспрашивать, какими программами Конни пользуется, какой у него процессор, где он закупает оборудование и прочие, на первый взгляд, не имеющие отношения к делу детали процесса, который для Конни был не более чем рутиной, доступной самому посредственному специалисту в этой области. Вопросы переплетались с похвалами, которые поэтому выглядели не вполне заслуженными и даже не были особо приятны Конни. Скорее, они заставили его задуматься.

— Я не мог понять, притворяется он глупцом, чтобы польстить мне, или действительно так плохо осведомлен. Но я знаю, что это может быть постконструкцией, потому что я не хочу признавать, каким идиотом был я, когда сидел с ним. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто я готов проглотить любую наживку.

Конни сидел и покорно ждал, когда Янсен доберется до этого самого: «Но…» — чего, однако, так и не произошло. Он безупречно изложил материал, выдав интерпретации и выводы Конни за свои собственные, а затем поднял бокал.

— Никогда в жизни не видел ничего более странного.

Мы подняли бокалы, а после он умолк, словно ожидая аплодисментов или ответной реплики…

Таким образом, профессионализм Янсена проявился только в одном аспекте, интересном лишь потому, что он уравновешивал некомпетентность в остальных. Все, что услышал Конни, довольно откровенно указывало на ограниченность Янсена как профессионала. Готовясь к встрече, этот эксперт прилежно выучил урок, но ему не хватило времени, чтобы переварить информацию и составить собственное мнение, которым он якобы стремился поделиться во время этой срочной встречи.

Принесли горячее, и, отведав филе северного оленя, оказавшееся, как заметил Янсен, удивительно мягким, он спросил Конни, не интересуется ли тот охотой. Получив отрицательный ответ, Янсен стал говорить о работниках охотничьего магазина в парламентском квартале Русенбад, довольно долго и подробно, при этом не объясняя, является ли охотником сам или воображает, что мясо северного оленя каким-то образом связано с охотой.

Как упоминалось ранее, иногда Конни и Янсен обменивались забавными фактами, за неимением более личных тем для разговора, и, следуя традиции, Янсен рассказал, что средний возраст участников шведских охотничьих команд очень высок. Назвав цифры, он многозначительно кивнул. За этим, наконец, последовало долгожданное: «Но…» — пусть и в иной форме. «Кстати, о стариках…» Они успели покончить с оленьим филе, и в ожидании десерта Янсен допил остатки вина, небрежно отставил его в сторону и как можно более непринужденно, словно бы на одном дыхании произнес:

— Кстати, о стариках… Я думал о том, что ты рассказал… О том странном человеке, который тебе звонил… Умирающий…

— Вот как, — отозвался Конни.

Янсен продолжил, все с той же фальшивой непринужденностью:

— Я рассказал коллеге, ион спросил… В общем, не помню, говорил ты об этом или нет, но он, конечно же, поинтересовался, вызвал ли ты скорую — сделал ли ты что-нибудь вообще, выйдя из этой квартиры…

Конни был совершенно не готов к такому повороту.

— Наверное, я законченный эгоцентрик, — сказал он мне. — Я ждал критики относительно моей работы, а ее все не было, и я не мог понять — не пропустил ли, не скрывалась ли она между строк, в полутонах, которых я не заметил.

Янсену Конни ответил чистую правду:

— Нет, я не смог.

— Значит, этот бедолага по-прежнему сидит там?

— Этот или эта, — поправил Конни. — Невозможно понять.

Янсен кивнул, ковыряя между зубами.

— Может быть, самое время позвонить?

— Может быть, стоит исполнить последнюю волю человека? — возразил Конни. — Он немногого просил.

— Это все мой коллега… Сам бы я и не подумал. А он сказал, что это нормальное дело — не дать человеку умереть в одиночестве у себя дома.

— Даже если он сам того хочет?

— Ну, хочет… — протянул Янсен. — Может быть, не все знают о своих правах.

— Этот человек, — возразил Конни, — показался мне прекрасно осведомленным о том, какими правами он обладает. Или она.

Настоящий профессионал закончил бы спор на этом месте, подведя черту. Неожиданная тема, ответвление, импровизация в разговоре может развиваться лишь до определенного момента. Каждая лишняя секунда, отданная этому случайному предмету, заставляет вспомнить старое правило о качестве и количестве. Будь Янсен настоящим профессионалом, он перевел бы разговор на другую тему, но этого не случилось. Продолжая, он неловко и, при более позднем осмыслении, вполне очевидно попытался нащупать адрес: «Но, конечно, если ты оказался в Бромме или на Лидингё или где еще такое может произойти… — короткая пауза явно предназначалась для того, чтобы Конни исправил его, назвав верный район, — … и чувствуешь, как воняет уже в подъезде… разве ты не обязан сообщить о бедствии?»

— В подъезде не воняло, — отозвался Конни.

Здесь наступил критический момент. Даже Янсен это осознал и перевел разговор на первоклассный, по его мнению, ямтландский сыр, лежавший перед ним на тарелке.

— К этому моменту, — сказал мне Конни, — они, наверное, уже были здесь и проверяли мои компьютеры. — Он взглянул на меня так, словно ожидал большого удивления. — Янсен несколько раз с извинениями выходил в туалет. Но на самом деле, конечно, звонил и рассказывал, какие у меня компьютеры и программы и обещал, что я не появлюсь в конторе до утра. Когда я сказал, что мне пора домой, все стало еще очевиднее.

Янсен расплатился по счету и предложил выпить пива в другом месте. Конни не хотел соглашаться, ему хватило ресторана. Кутеж не входил в его планы.

— Я сказал, что утром рано вставать, — он ответил тем же, я сослался на усталость — он тоже, я и правда пытался… Но он настаивал с таким рвением, почти умолял, намекая, что как работодатель ожидает от меня любезности. Мы отправились в одно из предложенных им мест — бар на Свеавэген. По крайней мере, это было по пути домой.

Они присели у барной стойки из нержавеющего металла в полупустом заведении на Свеавэген, и, поскольку подготовился Янсен из рук вон плохо — ведь задание выходило далеко за пределы его компетенции и, наверняка, полномочий, — то новых тем для разговора у него просто не нашлось. Он похвалил Конни за хорошее исследование, поговорил об охоте и компьютерах и даже попытался затронуть личные темы, не переставая при этом быть в высшей степени формальным. Впрочем, один козырь у него оставался. «Настоящий козырь…» Похоже, те, кто планировал вечер, даже не предполагали, что именно эта уловка настолько завладеет вниманием Конни. Пауза в разговоре затянулась, и, стоя у бара с пивом и датской настойкой, Конни оглядел полупустой, необычайно хорошо освещенный зал: он тут же заметил женщину, стоявшую у другого конца длинной изогнутой стойки.

— Она напоминала одну мою бывшую сотрудницу. Узкое лицо, карие глаза, высокая, длинные прямые волосы. Она и одета была так же: черные чулки, черная водолазка, очень короткая клетчатая юбка. У нас был роман… Она единственная, кто… из-за кого я подумывал о разводе…

Конни не мог отвести взгляда, и, к его удивлению, она вдруг стала улыбаться и махать рукой. На секунду ему показалось, что это и есть та самая женщина. Но вскоре выяснилось, что улыбалась и махала она не ему, а Янсену. Обойдя стойку, она подошла к ним. Янсен поцеловал ее в щеку, они обменялись обычными вежливыми фразами — приятно увидеться, что ты здесь делаешь, именно сегодня, именно здесь — и так далее. После Ясен представил собеседницу Конни. Ее звали Виви.

— Они попали точно в цель, — сказал Конни.

— Думаешь, ее подослали?

— Уверен, — ответил он. — Тут и говорить нечего… Удивительно только то, что они добились такого… сходства. Это было на прошлой неделе. Я еще не успел все толком переварить… Может быть, она… та, что работала здесь, — может быть, ее тоже они подослали… чтобы проверить, что меня цепляет…

Я не знал, что сказать и что думать обо все этом. Если все обстояло так, как он намекал, то ничего невозможного не оставалось…

— Черт, — выругался Конни, — стоит подумать о ней, как во рту появляется вкус алкоголя. Хочется просто напиться, стать другим — тем, кого она должна была встретить…

Он был полностью уверен, что эта женщина — часть плана, воплотить который поручили Янсену. План включал несколько шагов, и несколько из них были уже сделаны. Янсен попытался мимоходом убедить Конни взять телефон и отправить в Юртхаген «скорую помощь» ради общественной пользы. Но Конни не купился на этот финт — если вообще воспринял его как таковой. Вероятно, он с самого начала понимал значение этого момента и имел собственное представление о том, как им распорядиться. Таким образом, наступило время для шага номер два: в контору Конни проникают эксперты, дабы в компьютерах обнаружить если не адреса, то хотя бы информацию о том, в каких частях города проводилось исследование. Для этого требовалось несколько часов непрерывной работы: нельзя было допустить, чтобы Конни этим вечером появился в конторе. Шаг номер три: Конни отвлекается от мыслей о работе, точнее — его отвлекают. Для этой цели была найдена женщина, способная занять его, по меньшей мере, до полуночи. Исходя из имеющихся сведений о вкусах и предпочтениях Конни, был сооружен нужный образ — возможно, основанный на облике женщины, которую когда-то подослали к Конни для проверки лояльности и которая произвела на него неизгладимое впечатление. На эту роль определили Виви, оказавшуюся идеальным вариантом. Где ее нашли — об этом Конни узнать не суждено.

— Виви не была профессионалкой, — сказал он. — Никоим образом. Мне кажется, она даже не знала Янсена. Наверное, она просто дочь начальника какого-нибудь бюро, который у них на крючке…

Он покачал головой — скорее, с горечью, чем со злостью. По моему телу пробежала дрожь — от усталости или, может быть, от того, что в конторе снова стало невыносимо жарко. Конни этого не чувствовал, его обмен веществ работал совсем иначе. Я подошел к эркеру и открыл окно. Конни, против обыкновения, не стал его закрывать.

— Правда, тогда я ничего не заподозрил, — сказал он. — Ни капли. Я был круглым идиотом. Должно быть, Янсен заметил, как я смотрю на Виви, и был очень доволен. Я хлопнул еще пару рюмок и угостил ее коктейлем. Она сказала, что была в кино на Кунгсгатан, смотрела немецкий фильм. Мы стали говорить о немецком кино, и она рассказала, что писала работу о фильме «Тоска Вероники Фосс»… — Конни покачал головой, как будто речь шла о необычайном. — Как они, черт побери, узнали, что это мой любимый фильм?

— Может быть, совпадение, — предположил я.

— В любом случае, она хорошо знала, о чем говорит, — продолжил Конни. — Мы стали сравнивать разных интерпретаторов Фассбиндера — по-дурацки, как и бывает, когда люди обнаруживают общее увлечение и говорят не о самом предмете, а обо всем, что его окружает. Оказалось, что у меня есть немало пластинок, которые она никогда не слышала… — Это было так глупо, что я не смог удержаться от смеха. Конни не понимал, в чем дело. — В начале все было так невинно. Это нельзя было назвать флиртом, пока я не обнаружил, что Янсен остался в стороне. Его совершенно не интересовало немецкое кино, а если и интересовало, то в его обязанности входило тщательно это скрывать. Он, разумеется, должен был радоваться, что мы с Виви сразу нашли друг друга, но вид у него, выпавшего из разговора, все же был растерянный. Кажется, у него вообще нет интересов, кроме интриг на работе.

Но именно благодаря присутствию Янсена, Конни постепенно понял, что происходит. Беседа с Виви, будь они наедине, не означала бы ничего особенного, но в присутствии третьего наполнилась особым смыслом. Янсен, вместо того, чтобы разделять их, усиливал тягу друг к другу. Сначала они пытались вести разговор втроем, но отказавшись от предложенных Конни коктейлей, Янсен счел за благо отправиться домой.

— Может быть, это означало конец операции, кто знает. В любом случае, Янсен заявил, что уходит. Он не знал, как себя вести — многозначительно удовлетворенно улыбаться или мрачнеть, чувствуя себя лишним. Вышло нечто среднее — вымученная улыбка.

Конни так и не понял, по своей ли воле Виви провела остаток ночи с ним, поручили ей пасти дядюшку-специалиста по общественному мнению лишь до полуночи или до самого утра.

— Меня до сих пор мучает мысль, — сказал он, — что я не выяснил этого. Мы ведь отправились дальше…

Они изрядно набрались, и после закрытия бара Виви вовсе не хотела идти домой. Конни надеялся, что они смогут послушать старые немецкие пластинки, но она вдруг захотела танцевать, вспомнив, что в «Бернс» сегодня клубный вечер. Конни ответил, что слишком стар. Виви возразила, и ему почему-то захотелось убедиться в ее правоте.

— Я не был в «Бернс» с тех самых пор, как закрыли «Красную комнату»… На первом свидании мы с Анитой смотрели «Лили Марлен». А потом пошли в «Красную комнату». Теперь же я отправился туда с женщиной, которая напевала «Memories are full of this» и умела изображать Розель Цех. Наверное, мне следовало остановиться, сделать глубокий вдох и спросить себя, в своем ли я уме.

— Но ты же был пьян…

— Или почти пьян… С такой женщиной я готов был отправиться в любой ночной клуб. Это лишь этап, лишь стадия, которую нужно было миновать. Все прояснилось только несколько дней назад — если что-нибудь вообще может проясниться до конца. Как только мы оказались в «Бернс», все окутал туман. Или… в те минуты никакого тумана не было, наоборот… Все было предельно ясно, мы словно парили надо всем, беспрерывно общаясь без единого слова, только взглядами и жестами. Все было так очевидно, словно пронизано светом. Только на следующий день, когда пытаешься рассказать, все оказывается окутано туманом.

Из-за громкой музыки разговаривать было невозможно.

— Звучал какой-то ремикс «Underworld». Я узнал их потому, что Камилла оставила у меня в конторе несколько записей. Что она хотела этим сказать?

Виви взяла Конни за руку и подвела к барной стойке, сказав что-то о музыке, а он только прокричал «Underworld» ей на ухо, на что она ответила взглядом, подтверждавшим ее прежние слова: он вовсе не стар. Они заказали коктейли в баре и начали пританцовывать уже там.

— Возможно, она что-то подмешала в мой напиток, — сказал Конни. — А может быть меня заводила сама атмосфера… Свет, дым, люди. Я пытался оглядеться и понять, где я нахожусь, но вскоре уже не мог ориентироваться. Мы прыгали, танцевали в толпе на танцполе… иногда она исчезала за массой тел, в бесформенной толчее, где каждый смеялся и казался счастливым, как никогда… Вспышки выхватывали белозубые улыбки — зубы одного, губы другого, — глаза третьего. Возникали несуществующие лица, и все были красивы и словно бы наполнены одной и той же мыслью. Я не знаю, что это было, но тогда все казалось понятным. Может быть, дело было в ритме, в пульсе — словно один огромный сердечно-легочный механизм заставлял несколько тысяч человек одинаково дышать… не знаю.

Его глаза снова засветились — свет, который мог показаться подозрительным тому, кто не привык к подобному. Так светятся лишь глаза фанатиков, открывших для себя нечто, способное спасти весь мир.

— В какой-то момент мне показалось, что она пропала и я танцую один. Но вот она возникла среди чужих тел, придвинулась совсем близко, обняла и взяла между ног — а может быть, это сделал кто-то другой, не знаю. Потом мы оказались в подвале, где я никогда не был прежде. Там было так же много людей, темно, жарко, новая музыка, дым, запасные выходы. Вероятно, мы были под уровнем моря. Мне показалось, что запасные двери ведут прямо в залив Нюбрувикен — так долго мы пробирались вперед по длинным коридорам. Люди сидели на старых диванах, креслах у столиков и пили. Мы проходили мимо, и некоторые провожали меня узнавающим взглядом. Люди разного возраста. Там я и встретил Блейзиса. Он сидел за столом с лучезарной улыбкой. Я сказал ему, что мне никогда не было так хорошо. Он спросил, что я принимал, и я ответил, что не имею представления, однако с удовольствием принял бы еще. Он протянул мне небольшой конверт за пару сотен…

Содержимое конверта Конни употребил почти до конца, и теперь процесс следовало завершить большой голубой таблеткой.

— Я взял конверт и отправился дальше, но потерял Виви из виду. Я не видел ее ни впереди, ни позади, ни среди столов, стоявших в какой-то шахте, — ее нигде не было. Я испугался, что совсем потерял Виви, и отправился в направлении, которое про себя обозначил как «вперед», как будто в этом подземелье могло существовать какое-то «вперед» или «назад». Я прошел через множество больших, тяжелых дверей, обшитых железом, которые хлопали у меня за спиной, попадая в пещерообразные залы и узкие коридоры. Наверное, я описал круг — в противном случае должен был оказаться где-то под Кунгсхольмен. Посреди большого зала, на приличном расстоянии я увидел Виви. Она разговаривала с двумя мужчинами — серьезно и оживленно. Некоторое время я наблюдал за ними — не дольше, чем требуется для того, чтобы беспокойство превратилось в радость, а радость — в любопытство. Наверное, прошла секунда — ведь я был на спидах. Вдруг компания распалась — мужчины исчезли, а Виви увидела меня и пошла вперед, заливисто хохоча. Она сказала, что у меня безумный вид… Или прекрасный… И мы… мы стали целоваться, посреди зала. Идиот, завладевший моим разумом, целовал ее. У меня не осталось ни вопросов, ни возражений, ничто не держало меня… Игра шла на ее территории и, конечно, все было незнакомо и странно, но так ясно, просто и по-настоящему… Что бы я там ни принял, это была гениальная вещь. Мы нашли кладовую, набитую старыми фраками, забрались туда и занялись любовью. Ей не пришлось бы этого делать, если бы она не хотела. Он она хотела. Со мной никогда не было ничего подобного… Часы показывали около четырех утра. Мы познакомились пять часов назад. Я даже не знал ее фамилии. Ее, наверное, и зовут не Виви…

— Вы больше не виделись?

Конни покачал головой.

— Не знаю, что произошло. Но, видимо, так было задумано. Мы долго выпутывались из старых фраков, и когда я вышел, ее уже не было рядом. Я блуждал среди ходов и коридоров и искал ее, пока вокруг не стало совсем тихо и пусто. На потолке светились неоновые лампы, и я набрел на пару охранников, которые указали мне, как выйти в парк Берцелиуса. Добравшись до дома, я уснул в одежде. Проснулся я около полудня от звонка телефона. И на этот раз ответил идиот, занявший мой рассудок, — я вообразил, что это она, Виви, что она хочет узнать, куда я исчез. Но это была Анита. Она сразу поняла, в чем дело. Не знаю, как это происходит, но они сразу чувствуют такое… Анита все еще была во власти механизма, который я запустил за день до того, утром, обняв на кухне и дав понять, что хочу переспать с ней. Теперь мне уже вовсе не хотелось — это она и собиралась проверить. Но голос у нее был дружелюбный, даже настойчивый — она хотела принести мне обед. Однако я ответил, что спешу.