Когда жена Конни поднималась по лестнице, он исчез за дверью с латунной табличкой «Туалет», чтобы привести себя в порядок, но попытка не удалась. Первые несколько минут было тихо. Не знаю, что он делал, но вскоре раздался шум, и Конни вылетел из туалета с диким видом.

— Смотри! Смотри! — кричал он, обмахивая лицо рукой. Я посмотрел на него, но ничего не увидел. — Лица! Маленькие личики! — Я снова посмотрел, но ничего не увидел. — Маленькие лица! — повторил он. — Ты что, не видишь? — Я сделал вид, что рассматриваю его, но не увидел никаких лиц. Он стал царапать щеки, и я попытался ненавязчиво его остановить. — У меня целая толпа на щеке! И все они как ты!

— Конни, — сказал я, — так больше нельзя…

— Мне кажется, что я говорю с тобой, но на самом деле я говорю с кем-то, кто использует меня, чтобы узнать, с кем я говорю…

— Чушь.

— Ты думаешь, что говоришь со мной, но на самом деле говоришь с тем, кто использует тебя, чтобы узнать, с кем ты говоришь… Бросаешь прямо в лицо! Прямо в лицо людям…

— Что? — спросил я. — Что бросаю прямо в лицо?

— Слова. Каждое хреново слово, которое ты произносишь… как краски… чтобы увидеть какой-то хренов автопортрет в их лицах…

Он снова стал царапать щеку, и в этот момент в дверь позвонили.

— Прекрати, — сказал я. — Это твоя жена.

— Убери их!

Я протянул руку и сделал вид, что стряхиваю лица с его щеки. Успокоившись, Конни прошагал в кабинет. Раздался еще один звонок.

— Я… Я… — произнес Конни, застыв на полпути к столу. Ноги не слушались.

— Синяя таблетка. Большая синяя таблетка, — подсказал я и отправился открывать дверь.

Это была Анита. Мы не встречались раньше, но от Густава она узнала, что я в конторе. Анита спокойно поздоровалась, пожала мою руку и вошла. Я взял ее пальто. Одета она была по-вечернему. Поскольку моя роль в происходящем была не вполне ясна — во всяком случае, не очевидна — она предупредила возможное напряжение или неуверенность, спросив:

— Как, очень тяжко или просто тяжко?

Реплика явно должна была остаться между нами, и я ответил:

— И то и другое.

Она улыбнулась.

— Девять часов… Вы молодец. — Она провела ладонью по моей щеке — теплой, мягкой ладонью, быстро, — и вошла в кабинет, где у письменного стола застыл Конни. — Любимый… — произнесла она, и прозвучало это так, словно Конни пропадал без вести, но нашелся.

С минуту я стоял в холле, прислушиваясь к странному ощущению, какой-то вывихнутости в теле. Я чувствовал себя побежденным. Все, что Конни успел за девять часов, все оказанное и, в какой-то степени, завоеванное им доверие если не исчезло в одночасье, то, во всяком случае, уменьшилось до ничтожных размеров. Его жене — оказавшейся вовсе не тем смиренным существом, какое описал Конни, — хватило пяти секунд, чтобы прикосновением теплой и мягкой ладони и парой слов заключить со мной пакт. Ей не требовалось натянуто изображать доверительность и сулить что-то, кроме заботы и одобрения. Ее подход не был ни изощренным, ни особо мастерским, он был просто человечным — но все же неожиданным, как и многое в отношениях мужчин и женщин.

Я обнаружил их у письменного стола. Анита обняла Конни за плечи, словно старика, нуждающегося в помощи.

— Дай ему большую синюю таблетку из конверта.

— Что это? — спросила Анита.

— Депрессант. Ему надо поспать.

Она отпустила мужа, достала маленький конверт, из него — синюю таблетку и посмотрела на нее:

— Можно нам стакан воды?

Я принес воды, Анита дотащила Конни до дивана и развернула так, чтобы он мягко опустился на него. Конни вытаращил глаза, губы растянулись в странной гримасе, как будто вся мускулатура лица застыла в судороге. Но он явно был готов сдаться. Анита протянула ему синюю таблетку на раскрытой ладони, и Конни приоткрыл рот ровно настолько, чтобы принять пилюлю, запил ее водой — отрыжка едва не испортила дело, но в конце концов Конни проглотил таблетку, выпрямился и застыл, глядя прямо перед собой с идиотским выражением лица.

— Я здесь, — сказала Анита, — я никуда не ухожу.

Она погладила его по спине, посмотрела на меня, натянуто улыбаясь, и мы стали молча ждать, что произойдет. Не прошло и пары минут, как судорога отпустила, лицо обрело новое выражение — сначала Конни стал похож на старика, но когда веки опустились, лицо стало спокойным и гладким, как у ребенка. Анита уложила его на диван и укрыла пледом: там Конни мог и поспать.

— Вы ели? — спросила она.

— Он съел пиццу.

— А вы?

— А мне надо выпить. — Я вышел в холл за бутылкой виски, которая лежала в кармане плаща. — Не хотел ему показывать.

— Ты знаешь, чего он наглотался?

— Не точно, — ответил я. — Но я знаю дилера. Ему можно верить. Румын.

— Конни его знает?

— Его все знают.

Я вышел в кухню и поставил бутылку на небольшой стол, покрытый клеенкой. Анита следовала за мной.

— Хотите? — предложил я.

Она кивнула.

В конторе она была как дома и быстро нашла две стеклянные плошки с чайными свечками, зажгла их и поставила на стол. Мы чокнулись и выпили.

— Жаль, — сказала она, — что вас в это втянули. Густав придумал.

— Все нормально, — ответил я. — Это мой долг. Мы с его матерью старые друзья.

— Знаю, — отозвалась Анита. — Он кое-что рассказал.

— Как и ваш муж, — сказал я.

— Верю. В чем, вообще-то, дело?

— Пусть сам расскажет.

— Как это связано с Камиллой?

— Не могу ответить.

— Кажется, я имею право узнать?

— От Конни, — ответил я, — не от меня. Сейчас мы знаем лишь, что они ищут вашу дочь, беспрерывно. Больше нам ничего сейчас знать не следует.

— Они? — переспросила она. — Кто — они?

— Насколько я понимаю, самые большие специалисты в этой стране.

Она сделала глоток. Она умела пить виски, не подавая виду, что оно обжигает.

— Я видела по телевизору… что у Роджера Брауна дома побывали налоговики… — она произнесла имя без той интонации, которой другие показывали, что не принимают его всерьез. Может быть, в ее глазах он был достоин уважения — и я не собирался ее разубеждать. Если Посланник сказал, что между исчезновением Камиллы и Роджером Брауном нет никакой связи, значит ее действительно нет. Если Анита хотела видеть в последнем героя и честного человека — воля ее. Не знаю, об этом ли я размышлял в тот момент. Скорее всего, я думал о том, как поскорее выбраться из конторы, но должен был еще о многом рассказать Аните, которая не стремилась остаться одна. Я так долго был скован напряжением, а виски начинало действовать, согревало и приятно расслабляло. До блаженства было далеко, но уже этих ощущений хватило, чтобы удержать меня на месте.

— Насколько мы поняли, — сказал я, — Роджер Браун не имеет отношения к исчезновению.

— Конечно, — согласилась она, — какое он может иметь отношение. Маленькая моя… — добавила она тоном, каким эти слова может произнести только мать.

— Ваш муж… — сказал я. — Странный он человек.

— Ну… что я могу сказать.

— Он хотел попросить прощения за слова, которые сказал мне семнадцать лет назад. Я даже не помню, о чем шла речь.

— За то, что он кричал на вас, когда вы не захотели переводить ту пьесу? — спросила она.

— Кроме прочего.

— Он может годами бредить какой угодно идеей. Он такой… А что он сказал о нас…

Я понял, что она хотела сказать «обо мне», но удержалась, чтобы не показать рвения. Я оценил это.

— Думаю, вы ему нужны.

— Это он сказал?

— Не прямо. Но было ясно. Он высокого мнения о вас.

— Было ясно… — улыбнулась она. — Смешные вы…

— Этот день стал одним из наименее смешных в моей жизни.

— Конни странно вел себя последние двадцать лет, — сказала она. — Я уже не знаю, чему верить. Ему можно верить?

— К сожалению, — ответил я. — Хоть мне и не хотелось бы.

— Что вы имеете в виду?

Я не хотел напускать на себя таинственности, но чувствовал, что вынужден говорить загадками.

— Простите меня. Скоро все прояснится.

— Я боюсь только, что он многое преувеличил. Что его реакции гротескны. Наверное, не стоило ничего говорить… Последнее время он был еще более странным, чем обычно. Может быть, Камилла просто сбежала — к подружке какой-нибудь за городом… У нее друзья и тут, и там… и в деревне… Может быть, не стоит раздувать это дело…

Я допил бокал и налил еще половину.

— Поздновато уже. Соображаю с трудом. Конни ни на минуту не умолкал. Как маньяк. Он-то уверен — что-то произошло.

— Временами я больше беспокоюсь за него, чем за нее. — Эти слова могли прозвучать, как постыдное признание, но я понял, что она имеет в виду. — Нам давно следовало бы развестись. Еще когда Камилла была маленькой. Ему такая жизнь оказалась не под силу. Камилла вела себя довольно… живо. Конни рассказывал?

— Намекал.

— Было трудно. Мы были молодые, неопытные… Я подумала, что нам будет лучше вдали от города… если мы на время станем самими собой… Я решила, что у Камиллы аллергия, поэтому уговорила Конни взять долгий отпуск, и мы сняли дом в деревне… Чудесный домик, построенный несколько веков назад. Время как будто замерло… В округе ни души… Сад… — Воспоминания озарили лицо Аниты теплой улыбкой, она пригубила виски. На щеках играл румянец, она умолкла, дав мне возможность увидеть перед собой идиллию, которую я уже четко представлял себе, выслушав другое описание, но предпочел умолчать об этом. — Камилле было так хорошо… Если есть на свете счастье, то это было оно… Правда, Конни пришлось несладко… Он не мог просто расслабиться и наслаждаться жизнью… Ему обязательно надо всему дать определение… Но я… Никогда в жизни я не чувствовала себя такой свободной…

— Свободной?

— Да. Свободной. От требований. От ожиданий. От необходимости быть правильной. Мне кажется, в глубине души он чувствовал то же самое, но испугался… ему стало слишком много этой близости и свободы… Не знаю. Он говорил об этом?

— Что-то упоминал, — ответил я. — Но точно не скажу… — Я даже не моргнул, глядя ей в глаза. Перед ней был честный, искренний человек, умеющий слушать. Я и вправду слушал — когда Анита описывала то, что было раем для нее и адом для мужа. Она описывала все то, о чем говорил Конни, но иными словами и с иными акцентами. В одном они, впрочем, были согласны — тем летом произошло нечто, разлучившее их.

— Правда, тогда я ничего не понимала, — сказала Анита. — Прошло много времени, прежде чем он заговорил… и сказал, что то лето было ужасным… что я его бросила… А я и сейчас не понимаю. Как — бросила? Мы занимались любовью круглые сутки, повсюду. Разве не странно?

Она посмотрела на меня — серьезно, почти умоляюще. Минуту назад перед ней был внимательный слушатель, а теперь — усталый, изможденный до серости лица мужчина, который больше думал о виски, чем о добрых советах.

— Простите, — сказала она. — Как глупо. Не стоило мне и начинать…

— К сожалению, я слишком устал, чтобы давать добрые советы.

— Я, наверное, совсем сбита с толку, но не хочу подавать вида. Но я просто хочу понять, когда такое происходит… ты проходишь через все… проживаешь жизнь… и вдруг возникает это… оказывается, что-то пошло не так, и поэтому… — она умолкла, чтобы не делать скоропалительных выводов. Но не успели мы опомниться, как она произнесла нечто, что могло пролить свет на происходящее, не будь я таким усталым. Ее слова могли бы указать новое направление в наших поисках, если бы Анита осознавала, что говорит.

— Я никогда не говорила с Камиллой о том лете… когда она успокоилась и перестала кричать, как только мы уехали… словно оказалась в родной стихии. Она умолкала, стоило нам оказаться в деревне… А Конни может все лето с удовольствием просидеть в городе.

Будь я яснее рассудком и более внимателен, я ухватился бы за слова Аниты, собрал бы в уме все, что слышал, и вскоре увидел бы происходящее в новом свете. Их дочь вовсе не замешана ни в каком деле — она беременна и в ссоре со своим молодым человеком, она не стала искать помощи и утешения у родителей, чтобы спокойно поразмыслить над ситуацией, она отвернулась от них. Но юный человек, отвергающий помощь родителей, не всегда отвергает их идеи. У Конни было множество идей, как и у его жены, как и у меня. Правда, многие из моих оказались опровергнуты в течение дня, и на смену им пришли новые, менее удобные, с которыми мне предстояло долго учиться жить.

Уходил я поздно вечером. Церемония открытия галереи постепенно превратилась в обычный ночной ресторанный шум. Красную дорожку убрали. Духовой оркестр и девушки исчезли, толпа разошлась, мэр, наверняка, сидела дома и смотрела смонтированные местным телевидением кадры, а репортеры писали в своих конторах, дабы событие хранилось в городских анналах во веки веков.

В прошлый раз я выходил из этого подъезда как после изматывающего визита к зубному врачу. На этот раз все было иначе. Я был обескуражен, изможден и свободен, но не чувствовал ни капли облегчения. Дело было далеко от завершения, наоборот — на поверхность всплыло немало старого мусора.

В отель я отправился длинной дорогой, чтобы подышать свежим воздухом. В кармане лежала наполовину опустошенная бутылка виски, которую я оставил на ночь, но бар отеля все еще был открыт и казался довольно спокойным и безопасным, поэтому я отправился туда. В этом баре мне вряд ли грозила случайная встреча со знакомыми. Там никого не было, кроме мужчины и женщины, которые сидели в креслах и разговаривали. Музыка звучала так тихо, что я невольно слышал их слова. Кресла были повернуты в одну сторону, и это окрашивало беседу обреченностью: говоря друг с другом, они устремляли слова в никуда, словно думая о чем-то другом. Наверное, они и чувствовали эту обреченность. Мужчина был значительно старше женщины, и даже стараясь не слушать — слишком многое мне пришлось выслушать за один день, — я не мог не уловить, что они сравнивали свои катастрофы, личные и общественные. Мужчина остался с носом после биржевого кризиса в начале девяностых. Я слышал, как он произносит имена, знакомые мне в связи с этими событиями, и слова вроде: «Финансовая инспекция совсем упустила из виду… поскольку они некомпетентны… ясное дело, легко рассуждать задним числом… но все-таки… а нам досталось по полной… у нас было двадцать два объекта стоимостью… и мы ушли с пустыми…»

В конце того же десятилетия лопнул другой пузырь — раздувшийся от непомерных надежд, возлагаемых на информационные технологии, и поднявший биржевые котировки некоторых предприятий до небес. Очевидно, эта женщина пережила падение вместе со всеми, кого настигла эта беда: «Ведь если бы я вовремя вышла… в тот же день он сказал „на полном ходу“… но не получилось…»

Мужчина и женщина сравнивали разные положения, говорили о вещах, мне недоступных, но поскольку оба они выглядели далеко не нищими, я предположил, что речь также идет о стратегиях выживания. «Тогда, во время реконструкции…» — говорил мужчина, и женщина-единомышленница подхватывала: «Да, точно…»

В моем пересказе сцена может показаться малоинтересной — усталость не позволяла мне вести наблюдения, которые могли бы составить более полное описание. Такой разговор можно услышать едва ли не в любом ресторане, была бы охота слушать. Главным впечатлением осталась их обреченность и моя так и не оправдавшаяся надежда увидеть, как откровения сведут их вместе. Они сидели рядом, и единственным, вполне безобидным свидетелем их беседы был измученный посетитель бара. Но сближения не произошло — во всяком случае, в моем присутствии. Поэтому единственная причина, по которой эти люди упоминаются здесь, — то, что тема их разговора оказалась связана с продолжением истории уже на следующий день.

Пока я безуспешно пытался заснуть в гостиничном номере, пил виски и делал наброски в подмогу собственной памяти — в первую очередь, о Посланнике; пока Конни без сознания отдыхал в своей конторе, а его жена бодрствовала или дремала рядом с ним; пока неизвестная нам служба вовсю трудилась над поисками исчезнувшей дочери, далеко за пределами города разворачивались совсем другие события — там глухо бурлила секретная или, по крайней мере, максимально скрытая от глаз общественности деятельность, которая была бы невозможна без всех кризисов, лопающихся финансовых пузырей, превращающих обычных людей в бедняков и заставляющих бросать дома в ныне почти опустевших краях.