Была тихая, теплая сентябрьская суббота. Урожай уже убрали, поля светились желтой щетиной срезанных стеблей, машины уехали, и вновь воцарившаяся в окрестностях, долгожданная тишина все же казалась немного чужой и новой. В школах начались уроки, вода еще была теплой, и мое семейство уехало на машине к берегу. Я сидел за рабочим столом, задернув шторы на окне с южной стороны и размышляя над повторным запросом из местного журнальчика, предлагающего написать текст на тему «Роза и смирение». Иногда мне кажется, что все это повествование можно считать докладом на тему «Роза и смирение», что любая тысяча слов, вырезанная из любого эпизода, может служить ответом на вопрос. Это, разумеется, будет означать смирение с судьбой в результате долгого и тщетного стремления избежать собственного появления в этой истории. Как бы я ни старался, меня всегда найдут люди, так или иначе затронутые в тексте, и навлекут беду — порой самым неожиданным, непредсказуемым образом. Даже в неизвестном баре со мной заговаривают некрасивые женщины и нечестные мужчины. Если там есть хотя бы один преступник, то, как только закроются двери бара, он или она и окажется моим братом-сестрой.

Несколько лет назад, солнечным днем я сидел в трактире, расположенном в поселке у подножия горы. Больше посетителей не было: дела в заведении давно уже шли плохо, и поэтому отправляться туда можно было с уверенностью, что тебя никто не побеспокоит. Прекрасная возможность спокойно и невкусно поесть, выпить вина и подумать наедине с собой.

Но на этот раз напротив двери со стороны автобусной остановки затормозил белый лимузин, из которого вышел низкорослый мужчина в льняном костюме, без рубашки и ботинок, подпоясанный полосатым галстуком. Мужчина пребывал в хорошем настроении и был пьян так, как может быть пьян лишь человек, пивший долго и много, имея при том привычку пить много и долго. Широкими шагами он приблизился к двери, не без труда вошел и обнаружил пустое, абсолютно безлюдное помещение. Меня он не видел. Медленно, но верно он нащупывал мебель — стол, стул, — и когда к нему подошла безнадежно медлительная официантка, гость смог лишь выдавить из себя: «Джи… Т…»

После непродолжительных переговоров официантка удалилась, чтобы вскоре вернуться и сообщить, что заказ не может быть выполнен даже наполовину, в виде «Т» — тоника. Воспроизводить последовавшие за этим реплики нет ни малейшего смысла. В результате был вызван трактирщик, который по прошествии менее чем пятнадцати минут стал обладателем наличной суммы и подписал документ — на обратной стороне меню — согласно которому трактир становился собственностью незнакомца. После чего тот сам проковылял к бару и смешал себе грог из содержимого собственных бутылок.

Таким образом я заказал дежурное блюдо у одного владельца ресторанчика, а кофе мог заказать у другого, в стельку пьяного. Тем временем незнакомец выпил достаточно, чтобы немного протрезветь, и спустя пару часов мы уже были на «ты», названными братьями, а я, к тому же, еще и обладателем трех акций предприятия, принадлежащего этому человеку и занимавшегося золотодобычей на трех континентах. Ближе к вечеру я снял офис в одном из принадлежащих ему домов в округе, поскольку в тот момент это казалось мне совершенно необходимым.

Через несколько лет этот предприимчивый человек разорил свою фирму, вложив неоправданно большие деньги в бурение несколько пробных скважин по ту сторону земного шара. Предприятие выкупила более крупная норвежская фирма, которую, в свою очередь, приобрело еще более солидное предприятие в Канаде. На этой стадии глобализации трактир снова сменил владельца, а мой предприимчивый друг погиб в автомобильной аварии.

Напоминанием о том долгом обеде мне в конце каждого года приходили шикарные отчеты, расписывающие великолепное будущее старой доброй золотодобычи. Поскольку я не хочу принимать участие в работе этой отрасли, то позвонил в головной офис компании в Ванкувере, чтобы узнать, как избавиться от своей доли акций. Мне ответил приятный человек по фамилии Махоуни. Он сообщил, что мои три акции, в связи с объединением, стали одной — стоимостью максимум шесть долларов. Избавление от них, вероятно, могло обойтись дороже, поэтому мне рекомендовали остаться их владельцем.

— Махоуни… — произнес я, чтобы перевести разговор на другую тему. — Были известные хоккеисты по фамилии Махоуни. Пэт и…

— Грэг, — подхватил золотоискатель. — Я Пэт Махоуни-младший.

Я ответил, что очень рад чести говорить с сыном Пэта Махоуни, после чего мы завершили разговор как лучшие друзья.

Мы с Генри Морганом видели, как эти канадские братья играют за честь Кленового листа — наверняка, в последний раз: уже тогда, на чемпионате мира в Москве, они были немолоды. Нельзя сказать, что наслаждались зрелищем. Укутавшись в пледы, в собачьем холоде огромной квартиры мы следили за игрой с деланным интересом. Шведская хоккейная команда «Тре Крунур» всегда выступала символом «fair play», представляя эту страну и все ее ценности — прямодушие, честность и доброжелательность, то есть, добродетели, идущие вразрез с самой игрой, с ее духом, который лишает людей уверенности во всевозможных гарантиях и предписаниях, поскольку обязан происхождением ошибочной идее. Генри не понимал, что я имею в виду, — или делал вид, что не понимает. Я догадывался, что предложенная мною точка зрения могла разрушить целое мироощущение, для полного изложения которого не хватило бы и романа. Уже тогда я знал, что Генри каким-то образом мошенничает, но убеждал себя, что речь идет о таких невинных вещах, как подделка государственных купонов и сомнительные любовные связи. Я не знал, что он просто-напросто вымогатель, заключивший сделку с силами, способными уничтожить нас обоих. Несмотря на неоднозначность своих моральных принципов, Генри сердился, наблюдая за тем, как, скажем, канадцы обижают шведских мальчиков. Он был совершенно слеп к свойствам братьев Махоуни. Они не забивали голов, хоть и входили в две разные цепочки, но зато устраивали отменные склоки. Можно сказать, что они не просто играли в хоккей иначе — они играли в совершенно другую игру, считая совсем другие очки. Они умудрялись превращать каждую штрафную минуту в очко, и каждый раз, как один из них оказывался на штрафной скамье, это сопровождалось не горечью и гневом из-за несправедливости судьи, а наоборот — широкой щербатой улыбкой, словно ему нет ничего милее роли изгоя.

Щербатые улыбки братьев Махоуни производили на меня такое сильное впечатление, что иногда, усаживаясь в ресторанной секции, я, вероятно, испытывал то же чувство, что и они: меня посадили на штрафную скамью, и остается лишь смириться, а еще лучше найти в этом положении свои достоинства. Смирение могло спасти и Генри, но он сопротивлялся, не желая даже слышать о подобном. Это упрямство подтолкнуло его к гибели.

В спокойные, не заполненные работой дни, когда мысли свободно парят, я вижу все, что происходит на парковке, из-за своего рабочего стола. В другие дни я могу не заметить и целый автобус пассажиров прямо перед моим окном. Той же тихой, теплой сентябрьской субботой я видел, как моя семья — пять человек в купальных халатах, с плавательными кругами, матрасами и жилетами, ведерками, полотенцами и запасом еды — отправляется на весь день к морю.

Спустя несколько минут после их отбытия я увидел, как на парковке останавливается белый «Вольво». Из машины вышел мужчина, неторопливо потянулся и огляделся кругом. Автомобиль был мне незнаком, и гостей я не ждал. На мужчине была шляпа, светлый легкий плащ, бежевые брюки и — как я заметил позже — туфли точно по ноге. Издалека я принял его за сотрудника коммунальных служб, который пришел снять показания счетчика. Именно в это время года в домах появляются пожилые господа, исполненные особого достоинства, вежливые и ненавязчивые; они двигаются по направлению к щитку с точностью, которая вселяет страх, словно они знают твой дом лучше, чем ты.

Человек пошел по направлению к нашем двору, прямо к моей конторе. Он не свернул там, где должен свернуть человек, которого интересуют показания счетчика, и не направился к главному входу, как делают те, кто приходит ко мне впервые. Нет, этот господин чуть ковыляя, чуть покачиваясь, шел прямо к двери моей конторы, как робот-поисковик, как торпеда, с хирургической точностью. Все это время я следовал за ним взглядом и, прежде чем он постучал в дверь, узнал его. Я понял, что можно было нырнуть вниз и спрятаться под столом, но слишком поздно. Стол расположен между двумя стеллажами и может вместить взрослого человека. Но этот мужчина уже убедился в том, что я на месте, и мне оставалось лишь отпереть дверь.

Он снял шляпу и пригладил поредевшие волосы левой рукой, протянув правую мне:

— Добрый день. Помните меня? Вена, семьдесят девятый год.

Я пожал руку Посланника, уловив аромат леса.

— Я решил, что лучше приехать без уведомления, — произнес он. — Иначе вы, наверняка, скрылись бы… Я хочу лишь переговорить с вами. Это возможно? — Он посмотрел на меня, на дом, в котором находилась моя контора, затем на клумбы. Мое мнение не имело ни малейшего значения. Он знал, что я отвечу: «Возможно. Проходите».

Он был уже старик. Чтобы подняться на порог, ему пришлось ухватиться за дверную раму. Закостеневший и грузный, он все же производил впечатление цельности, а жутковатый взгляд голубых глаз был так же ясен, как в моей памяти.

— Благодарю, — сказал он. — Все получилось.

— Простите?

— С книгой, — пояснил он. — Хотя вы, пожалуй, уделили словам о цветке слишком много внимания…

— Я взял на себя обязательство.

Он окинул взглядом стеллажи в моем кабинете.

— Вам, кажется, неплохо живется…

— Вы имеете в виду, что никто не сжег мои книги?

Он улыбнулся, словно сопротивление доставляло ему удовольствие.

— Разрешите присесть? — Он махнул шляпой в сторону дивана.

— Пожалуйста.

— И, если можно, я хотел бы стакан воды. Не обязательно холодной.

Я вышел в кухню и налил стакан воды, не дожидаясь, пока пойдет прохладная. Взяв стакан, гость сразу же сделал глоток.

— Красивый двор, — сказал он. — Красивый сад.

— Дело не стоит на месте, — ответил я.

— Вам, конечно, интересно, что у меня за душой, — продолжил он. — Спустя столько лет… — Я едва удержался, чтобы не спросить, есть ли у него вообще душа. — Я отошел от дел… вышел на пенсию… подчеркну: добровольно. После той истории… с девушкой… осталось неприятное чувство. Я знаю, что и вас втянули в это дело…

— Да, — согласился я. — Втянули.

— А меня сдали, — сказал он. — Имя… все дело в имени. Вам это известно, не так ли? Для нас это чувствительный вопрос.

— Нас? — переспросил я. Его слова явно содержали подтекст, который заставил меня насторожиться.

— Только тот, кого мы назвали Стене Форманом, знал, что меня зовут Эрлинг. Не знаю, как он это выяснил, но сведения распространились быстро… незнакомые люди в коридорах стали называть меня по имени… Для них я всегда был только и исключительно Посланник. Я просил прекратить… но они продолжали, и со временем я понял, что это делается намеренно, с целью досадить мне. Намек. На то, что мое время прошло. Поэтому, чтобы опередить их, я подал в отставку весной, а лето посвятил заметанию собственных следов… Как прежде заметал чужие.

— Ясно, — произнес я как можно более равнодушно — но он, наверняка, услышал в моем голосе что-то другое.

— Но вы должны знать, — продолжил он, — что лучше не станет. Мои преемники… это новый вид… вечная гонка, ни минуты времени, чтобы побеседовать или хотя бы выслушать… молодые, дерзкие люди… люди нового времени… — он говорил с неподдельной тревогой. — Я вижу, что вы думаете. Что даже худшее может стать еще хуже…

— Примерно так, — подтвердил я. — Вам и золотые часы подарили?

Посланник отпил еще тепловатой воды.

— Нет. Нельзя подарить золотые часы тому, кого не существует… невидимому уборщику, который подбирал за другими человеческий мусор, прикрывал и расчищал, да вы знаете… С несуществующим бюджетом, пополняющимся деньгами, за которые никто не хочет отвечать… не требующие отчетности ерундовые статьи в двенадцати разных отделах четырех министерств… Вот на каких условиях я работал. От такого не отказываются. Они просили Бога о помощи, но когда работу делал дьявол, даже не благодарили. Не нужно меня демонизировать. Это уже сделали до вас.

— Зачем мне вас демонизировать?

— Потому что иначе вы не можете.

— Я и не думал.

— Но так и будет. Когда увидите, что выиграли.

— Выиграл? Что я выиграл?

— Наверное, вы до сих пор скорбите, — сказал он. — Так? Все еще оплакиваете ее?

— Мод? Это не ваше дело.

Он услышал в моих словах подтверждение.

— Хотите знать, по кому скорбите?

— Я знаю достаточно.

— Другого шанса не будет, — сказал он. — Мемуары я писать не собираюсь.

— Жаль.

— Ничуть, — возразил он. — Я займусь розами. По крайней мере, что-то общее у нас есть…

— Хорошо. Это все?

— Отнюдь нет, — сказал он. — Хочу подчеркнуть… что вам больше нечего бояться… Что бы вы ни придумали, что бы ни предприняли, это уже ни для кого не представит опасности. Даже для меня. Можете считать, что ваша жизнь застрахована.

— Страховка — сложная вещь. Со множеством оговорок.

— Никаких оговорок. Ни одного, повторяю, ни одного влиятельного человека не волнует, что думают такие, как вы. Когда-то волновало, но не теперь. Считайте это степенью свободы. Вы умеете обращаться со свободой. Это редкость. Используйте ее.

— Благодарю за совет…

— Не злоупотребляйте ею. Все эти интриги — мелочь, такое случается всегда и повсюду. Они представляют лишь самое себя… нет никаких заговоров. Но есть другое, куда более возмутительное, чем оружие…

— Мне совершенно наплевать на оружие, — сказал я. — И на вас. Я и сам себя неплохо мучаю.

Некоторое время Посланник размышлял над моим ответом. Непоколебимый. Я стал волноваться. Я знал, что он вполне постижим и сносен, пока говорит, но стоит ему умолкнуть, как он становится опасен. Его молчание вызывало, провоцировало людей на многое. С помощью этой старой, испытанной техники он заставлял людей открываться добровольно, даже доверительно. Затем, выбрав из полученного все, что ему требовалось, он помещал оставшееся обратно, на прежнее место — но не совсем. После его операций никто не становился прежним, всех постигала то или иное расстройство.

— Но все же, — произнес он, наконец, — учитывая, как вы умеете обращаться с вещами и явлениями… Вы можете зайти далеко.

— Далеко? Я вообще ничего не собирался со всем этим делать.

— Поживем — увидим.

— В таком случае, я буду идти до конца.

— А конец ваш не близок. Вид у вас здоровый.

— Это все мой сад.

— Сады тоже требуют здравого ума.

— Я думал, вы предпочитаете разумность.

— Здравого ума и разумности, — все так же непоколебимо спокойно произнес он. — Можно бесконечно пропалывать клумбы, но сорняки все равно остаются. Здесь требуется смирение. Семя может выжидать столетия… а потом кто-то поднимает камень… и вот уже честь под угрозой. Я понимаю, что вы принимаете это как оскорбление, но нас объединяют не только розы…

— А что еще?

— Честь, — сказал он. — Горизонталь чести. Вертикаль — это не по моей части. Честь — это пуля, которую все приберегают напоследок. Значение которой, как это ни странно, становится только больше при утрате… Не знаю, может быть, с приходом новых все изменится. Может быть, и клятвы станут другие. Какие — не знаю. Теперь только гангстеры и мусульмане серьезно относятся к чести. Я спасал честь тех, к кому не приближусь и на пушечный выстрел, и мне доводилось губить вполне приличных людей… А ведь когда-то я был обычным инженером.

— Инженером, — повторил я. — Таким было мое первое впечатление.

Трудяга улыбнулся.

— Стене Форман говорил то же самое. Кстати, к нашему приходу он был уже мертв.

— Повезло ему, — ответил я. — А ключ?

— Лежал на месте. — Он потер тремя пальцами о большой. Этими самыми пальцами он вынимал ключ из погибшего тела — наверняка, ему, охваченному страстью, даже не хватило терпения надеть перчатки.

— А сожженное письмо?

— Нашлось. И попало в надежные руки. — Он наклонился вперед и сделал жест у нагрудного кармана пиджака. — Хотите прочитать? Я снял копию, на всякий случай…

— Нет, спасибо, — без колебаний ответил я.

— Это «hot stuff», — сказал он. Его произношение было характерно для поколения, изучавшего немецкий. — Вам следовало бы прочитать.

— Нет, благодарю, — повторил я. — Ни за что в жизни.

— Срок давности, по большей части, истек.

— Этого недостаточно.

— Другого шанса не будет.

Я покачал головой. Мне действительно не хотелось знать.

— Как уже сказано, я убрал за собой, все дела у меня дома. И ваше тоже. — Мы смотрели друг другу в глаза. Он понимал, что я понимаю. — И у меня накопилась целая гора веток и листвы, которые я собираюсь сжечь этой осенью… Вы знаете, что за компостом нужно следить…

— Знаю.

— Костер будет большой, — сказал он. — Много плесневелого и подгнившего материала… и скоро все это станет прахом… как и я сам.

Он улыбнулся, наверняка ожидая комментария по поводу этой противозаконной, самовольной выходки.

— Я должен благодарить?

— По меньшей мере, принять во внимание.

— Это касается всех и вся? — Посланник кивнул. — Даже Брауна?

— Даже его. Он приходит в себя… пожалуй, он вернется. Я старался действовать осторожно, но он оказался хлюпиком. — Посланник допил остатки тепловатой воды в стакане и отставил его в сторону с глубоким вздохом. Для него это был широкий, выразительный жест. — У меня был… или, точнее сказать, есть зуб на этого человека… личный мотив, который… мне следовало, разумеется, оставить его в покое… но я не удержался… Я не имею ничего против его политических идеалов, а экономические прегрешения его не страшнее многих других… но я… — в кои-то веки он осекся с растерянным видом. Даже голос зазвучал по-другому. — Я просто захотел уделить ему внимание, которое он когда-то уделил моей дочери… старшей… раньше он был большим чаровником… и положил на нее глаз. Она увлеклась им, а он… вскоре бросил ее, как и многих других прежде… Моя дочь очень тяжело это переживала, у нее развилась депрессия, она пыталась покончить с собой… Я нашел его, в те времена его звали Брюн… Я просил его поговорить с ней. Вот и все, чего мы требовали. Но он отказался…

Посланник сглотнул, я хотел принести еще воды, но он продолжил:

— Теперь она живет на пособие по инвалидности, и я просто хотел, чтобы он почувствовал это на себе… Благодарю бога, у меня еще две дочери, здоровых… Одна из них в деле — это она провела вечер с вашим другом Конни, чтобы… ну, вы должны это знать…

— Он говорил о некоей Виви…

— Это моя дочь, — сказал Посланник. Он улыбнулся совершенно невинной улыбкой гордого, любящего отца.

Может быть, он хотел добиться жалости к себе, как и в прошлый раз, в Вене, где казался таким неуклюжим и растерянным. Разумеется, это было лишь видимостью, но он искусно ее поддерживал.

Постепенно его молчание и сладкая улыбка с примесью горечи стали утомлять. Если сначала Посланник казался гордым, но жестоко обманутым отцом, то вскоре превратился в хитрого переговорщика, сделавшего предложение и ожидающего моей реакции. Он, разумеется, знал, чем занимались его дочь и Конни — возможно, даже знал, что происходило это в гардеробе на старых фраках. Конечно, он знал, что я знаю. Единственное, что его интересовало в данный момент — воспользуюсь ли я этим знанием, выплюну ли слова ему в лицо или поведу себя как джентльмен. Возможно, это была последняя, решающая проверка. Если я пройду ее успешно, мое дело сгорит вместе с остальными в его саду.

— А Генри? — спросил я, чтобы сменить тему и прервать это молчание.

Посланник истолковал мои слова как знак того, что я все понял.

— Под надзором, — ответил он, — под надзором.

— Как он выглядит?

— Как и прежде. Только моложе. Как ни странно.

— Где он теперь?

— Там, где и в прошлый раз. Хотя и не без отклонений. Начал читать. Шведские газеты. Некоторые тексты вырывает, и это не нравится сотрудникам посольства.

— Какие тексты?

— Некролог Мод. Разные статьи. Одну — с упоминанием вашего имени. За таким нужно следить. Но, смею заверить, вы смогли бы его узнать.

— Разве обязательно было… так жестко?

— У нас возникли разногласия, — ответил Посланник. — Он жульничал по всем пунктам, кроме одного — именно того, о котором я его просил. Он был безупречен, так же безупречен, как я, без принуждения. Я мог бы закрыть глаза, по-человечески, но предпочел смотреть прямо, без стыда. И тем самым лишился человечности. Трудная правда. У каждого своя. Он… он ведь некоторого рода художник…

Я не совсем понял, что Посланник имеет в виду. Может быть он, вопреки обыкновению, просто мыслил вслух. Как бы то ни было, развивать тему он не стал.

— Не стоит волноваться о Генри. Как и о Конни.

— Я сам решу, о ком волноваться.

Посланник наверняка напрягал все свои силы, чтобы казаться дружелюбным и доброжелательным, и теперь они были на исходе.

— У вас есть документы, — холодно произнес он, — касающиеся деятельности верхов… на ваш взгляд, это щекотливые вещи. Но можете забыть о них. Есть столько доктрин, которые когда-то получили ход, и от которых не избавиться, пока несколько поколений не сменят друг друга… Это не приоритетные вещи.

— Еще воды? — спросил я.

— Нет, спасибо, — ответил он. — Я просто должен… — Я понял его. — Я ухожу… Но сначала хочу увидеть ваш сад.

Он встал, взял со стола шляпу и с видимым усилием потянул затекшие конечности.

У меня не было ни малейшего желания показывать ему сад, но таким образом можно было вывести его прочь. Вне стен дома он казался менее опасным. Кроме того, Посланник немало знал о растениях, чему я не слишком удивился. Посланник указывал на пряные травы, о существовании которых в нашем саду я и не подозревал.

— И это говорю вам я, способный все у вас отнять…

— Это угроза?

— Прошу прощения, — отступил он, — вероятно, «профессиональная травма», как вы это называете.

Мы обошли розарий, где Посланник узнавал каждый цветок. Некоторые он хвалил, относительно других давал указания. На его взгляд, в целом сад выглядел многообещающе. Я не знал, как относиться к его словам.

— У меня есть одна необычная вещь, которая вам подойдет, — сказал он. — Среди красных еще осталось место.

— Спасибо, не стоит, — ответил я.

— Я сам его вывел. Это заняло тридцать лет.

Я пробормотал, что у меня другие планы, но он не обратил внимания. Покачиваясь на ходу, он удалился к машине и, открыв багажник, достал картонный футляр.

— Пожалуйста, — произнес он. В картонном цилиндре лежал саженец розы. — Можно посадить прямо сейчас. Она темно-красная. Очень красивая и выносливая, цветет поздно и обильно. Запатентована.

Что мне оставалось сказать?

— И как она называется?

— Разумеется, «Fleur de mal».

— Да, разумеется…

— Не стану больше задерживать вас… — сказал он. — Мне предстоит долгий путь. — Он протянул руку. Повинуясь рефлексу, я едва не пожелал ему удачи на дороге. — Если у вас возникнут вопросы… вы меня не отыщете. — Он повернулся, чтобы усесться в авто, но замер и снова выпрямился. — Мы с супругой женаты уже шестьдесят лет, — сказал он. — Я купил ей в подарок брошь… и подумал — чем меньше ценник, тем больше сумма… У меня даже могильного камня не будет…

Он уселся в свой скучный белый «Вольво», осторожно вырулил с парковки, помахал мне и отбыл. Я поднял руку, но не уверен, что помахал в ответ.