Наше положение радужно. (Наше положение радужно. Наше положение радужно.) Есть перспектива и задний план. Кроме того, до нашего сведения доведено, что кафель в уборной превосходный, воздух чистый, здоровый; вода урчит, следовательно, цепь, состоящая из тонких звеньев, соответствует своему предназначению, и ее громыхание не может повредить нашим железным нервам. Шевеление галстука-бабочки оживляет наш внешний вид: двойной подбородок то вдруг исчезает, то появляется, как экономический шпион. Немудрено поэтому, что потоком к нам выносит одного из официантов, официанта. Он подбегает трусцой. (Не пытаясь дышать «по правилам».) Посылаем его к такой-то матери и тотчас же просим прощения и получаем его.

Смешно то, что у него тоже галстук-бабочка. Мы говорим ему об этом без напряжения. Ох, господин, вздыхает он серьезно, недисциплинированно. Советует выпить красного вина, превосходного урожая. Гранатовое «Вагуйхейи» побьет все вина Бургундии. Из него получается кровь, нейтрально говорим мы. Официант неправильно истолковывает нашу двусмысленную сдержанность. Этого не бойтесь, и он кивает. Для этого есть место. Мы заказываем Volnay Clos des Chênes 73-го года. Из того места, где должен находиться парадный носовой платок, мы достаем градусник. Он показывает 20 градусов. Должно быть 16 градусов, поэтому мы отсылаем его назад. Попытаемся еще. Из шампанского подают Moët amp; Chandon превосходный букет бледно-зеленого Chablis окутывает все волшебным туманом, белесый Château'd Yquem оставляет такое впечатление, будто пьешь тлеющие угли.

Ставим на большой серебряный поднос последний стакан. Угол, образуемый мизинцем и безымянным пальцем, действует успокоительно. Успокоение вызывает у нас улыбку. Нам везет: к улыбке не подобрать лица. На ином уровне власти выражаются так: повезло тому лицу, мы щелкаем пальцами: еще как повезло! Но если в этот момент бросить взгляд на руку, на безымянный палец, как раз соскальзывающий с большого, то можно забыть, о чем вообще шла речь, останется лишь отсутствие мотивов, раздражение. Над этим следует подумать; этим мы мало что сказали.

На праздник мы собираемся вместе. Ура. Вдохновляющие труды по его подготовке59 мы берем на себя. Добудем мирного неба, мягкого хлеба, чистой воды и устроим небольшую попойку. Мы бы хотели, чтобы уже на этой стадии цвет предприятия — партийные и хозяйственные руководители появились на месте действия все до единого, отдавая дань почтения. Мы бы хотели, чтобы от приветственных речей на глазах у присутствующих навернулись слезы, а после состоялось открытие какого-нибудь удачно вылепленного бюста. Возложение венков тоже было бы не лишним. Мы бы хотели, чтобы вслед за открытием памятника шло простое, товарищеское, протекающее в дружеском кругу, богатое застолье, где не ощущалось бы нехватки в тостах, в то время как смуглые ребята исполняли бы песни, одну красивее другой.

Хлопнув по заду проходящую мимо секретаршу, Мэрилин Монро, мы приглашаем к себе товарища Пека. Слушай, товарищ Пек Обращаемся к тебе, как товарищ к товарищу. Как товарищ к товарищу? Да. Мэрилин хохочет. Весело поет:

Ай-яй-яй, но мы тебе прощаем. На обветренном лице Грегори Пека застыло внимание. Я сторонник разговоров начистоту, товарищ Пек.

Ты будешь барменом! Товарищ Пек вскакивает, мы ставим его на одну свою ладонь, указательным пальцем другой обнимаем за талию и так пускаемся в пляс!

Товарищ Грегори Пек выходит из себя. Встает, засовывает руки в карманы и прислоняется к пепельнице на письменном столе. На секунду опускает голову, а потом, подняв ее, совсем другим голосом, тихо и очень серьезно говорит: я не знаю, кто это выдумал, а главное, кому есть и будет от этого польза! Особенно, кому будет! Одно знаю… землю раздавать — годился, создавать партию — годился, создавать колхозы, подписывать на мирный заем, ходить пешком в снег, в грязь, постоянно портить себе желудок холодной едой — годился. Теперь же — не годен стал60.

Мы понимаем тебя, товарищ Пек. Но времена меняются, и мы вместе с ними. Прошу тебя, товарищ Пек, не воображать, будто задача твоя не важна. Еще как важна. Стоим на носках, а потом опускаемся на пятки. Искривляем свой устрашающий рот: наше чувство власти иногда пробивает дорогу, это нам известно. И вообще, прошлого не воротишь! Не плачь. Ну, ну, не надо, ну: лапуля, сладкий мой.

Товарищ Пек. Не увиливай. Революция состоит не столько из того, чтобы разогнать господ, сколько из того, чтобы изжить лень, неразборчивость, обломовщину. А ты, куманек, будешь выполнять заказы официантов у правого или левого крыла барной стойки, стремясь к цели в этом своем красном галстуке! Работу будешь выполнять на совесть. У стойки, где чрезвычайно важна импозантная, располагающая внешность, будет царить строжайший порядок. Краситься будешь умеренно, друг мой, от фальшивых драгоценностей придется отказаться. Будем надеяться, что на клиентов твои изящные манеры и остроумная беседа произведут приятное впечатление. Будь осторожен, за каждым твоим словом будут внимательно следить. Тебе нужно терпеливо и хладнокровно выслушивать справедливые претензии клиента, потому что люди бывают разные.

Посудомойка будет. Будет также пищевой лед, шейкер из трех частей, блендер, палочка для размешивания с длинной ручкой, барное ситечко, перфорированное барное ситечко, щипцы для льда, ситечко для льда, лопатка для льда, молоточек для раскалывания льда, соковыжималка для лимона, нож из нержавеющей стали с узким лезвием, доска для резки, бутылка с пипеткой, мерные стаканы, перцемолка, перечница, сосуд для растительного масла, баночка для сахарной пудры, сосуд для пищевого льда, комплекте!) штопоров, вынимающиеся пробки с носиком, воронка, мутовка, электрический миксер, сифон-автомат, прейскурант, программки.

Сначала мы, не привлекая к себе внимания, шагаем по «плоской крыше» института. Глубоко вдыхаем тяжелый, пряный воздух. Наше празднество идет по полной программе. Поднимаем глаза. Окрестности, покрытые рощами в окаймлении террас, со своими извивающимися в густом подлеске тропинками, с вытянутыми кипарисами и дубами, которые есть сама непринужденность, с кактусами и тамарисками, с лоснящимися, мясистыми листьями, — такие же, как обычно. Стоит большое столпотворение, установлены киоски, длинные столы, карусель, тир.

Полицейские приветливо салютуют. Посмеиваются и блестят солнечными очками на женщин. Если кто-то заблудился, они помогают сказать, где человек находится; если же это известно, но неизвестно, куда куда нужно идти, тогда это. Пьяненьким они пригибают к земле голову, чтобы те облегчили желудок, и если видят, что этот кто-то плохо себя чувствует» — скажем венгерскому народу правду, без прикрас: такое случается; но тех, с кем случается, мало, — к такому человеку подходят и приятно его развлекают. По нашему указанию. Мы шутливо салютуем в ответ.

Здесь все; рабочие, крестьяне, интеллигенция, как положено. Здесь — last but not least — впереди товарищ Грегори Пек. Напитки превосходны, бар доминирует. Освещение уютное. Оно ловко оттесняет холодный дневной свет, поскольку тот неблагоприятно воздействует на расположение духа и невыгодно изменяет цвет лица и характер присутствующих.

Здесь Янош Тобиаш, который пользуется, но не злоупотребляет доверием и который так непринужденно двигается в своем джинсовом костюме. На наш вкус, его брюки чересчур узки, на его месте у нас побаливали бы яйца. Но это его дело. Не надо вмешиваться во всякую мелочь. Он приветствует нас, в ответ и мы его, таким образом соблюдены определенные формальности. Молодежь! Ей принадлежит будущее, ей принадлежит наше сердце! Мы не стыдимся этого! Здесь товарищ Хорват, ну, здравствуй, здравствуй. Он извлекает из скалы альпинария кока-колу для страждущих. Наши ближайшие коллеги и виновник торжества, отдел Тобиаша виновник торжества, постепенно собираются вокруг нас.

Празднество органично переплетается с панихидой. Мы не скрываем того, что есть и потери. Это удар для нас всех. (Твердой рукой мы уберегли пошлые надгробные речи от вырождения, от похвалы родственников, от перечисления заслуг, от всякой витиеватости.) То и дело раздаются рыдания маленькой девушки-администратора. Это дороги? Он… смертью… да, говорит она. Остальные обнимают, утешают ее. Сцена несколько затягивается. Мы подходим к катафалку. Да, там лежит Имре Томчани. Кровь в солнечном свете отливает нежно-алым. В кармане его пиджака две веточки с набухшими почками: одна тополиная, а другая осиновая. Мы нюхаем ароматные почки тополя и, взглянув на серебристые почки осины, глухо говорим: товарищ Томчани любил жизнь. У девчушки-администратора голос неприятный, резкий. Пусть он станет специалистом по вычислительной технике у Лайоша Кошшута в раю. Да, правильно, гудит бригада. Пусть он смотрит на нас оттуда, где занят заботами о народе. Если бы у меня было десять возлюбленных, восклицает она, ни одному из них не пожелала бы более прекрасной смерти. Давайте же споем. Ноги по стойке «смирно», руки по швам. Наша песня звенит.

По лицу секретаря комсомольской организации ручьями текут слезы. Это слезы радости и печали одновременно. Он высоко держит своего крохотного ребенка. Он тоже будет специалистом по вычислительной технике! Бекеши дрожит, его неверный голос начинает новый куплет.

Маленькая девушка-администратор, к большому сожалению, не справляется со своим трауром. Она валится Миклошу в ноги. Слышны ее плач и всхлипы; как пошло. Товарищ Хорват пойди и скажи ей:

Мы бросаем взгляд на секретаря партии. Грустное его лицо не предвещает для нас ничего хорошего. Поверить не могу, гладит он плохонькие белокурые волосики.

Мы выполняем свою задачу, под давлением показателей. Мы собрались вместе на праздник. Возможно, есть потери, но предприятие наше получило прибыль. Наш голос решителен и придает решимости. Поздравляем вас, люди. Секретарь комсомольской организации жестко отвечает. Не с чем, золотую жилу мы еще не нашли. Люди соглашаются. Мы улыбаемся, однако не испытываем той радости, которую выказываем. Гм. Говорите, не нашли. Ну а мы говорим, черт с ним, с этим «чудо-исследованием». За это время вы нашли там, внутри, более ценное сокровище. Вы открыли в самих себе смелость, веру — вы стали венгерскими инженерами вычислительных машин нового типа, людьми будущего. Такие сокровища нужны нам, это самые ценные для нас сокровища, это наша настоящая золотая жила.

Наши люди, должным образом растрогавшись, смотрят на нас. Они стоят рядом и теперь берутся за руки. Единый коллектив. Мы удовлетворены. Вот ты какая, молодежь, говорим мы в безмятежной задумчивости. Залезаем во внутренний карман пиджака, достаем смятую бумажку. Ждем эффекта. Видите ли, это мы нашли в другом шкафу. Одно исследование. Эти люди не лыком шиты, они рассматривают, вертят бумагу, у некоторых возникают подозрения. Но секретарь комсомольской организации, следуя за нашим указательным пальцем, находит маленькое «подтверждение». Внизу листа стоит: 57-я страница.

Бекеши берет ее в руки, рассеянно и страстно мнет. Его смелое, переполненное страстью и победой лицо поверх холмов, трамвайной остановки, сквозь дым и тучи устремлено к дальним горизонтам. Хорошо, говорим мы, желаем вам приятно провести вечер, ешьте-пейте, паштет из косули, господа, паштет из косули, — и, надеемся, наш друг Томчани не даст себя в обиду в новой обстановке. Вместо катафалка появляется продавец сахарной ваты, над рабочим районом взмывают воздушные шары. Товарищи мужчины и женщины, жительницы Ракошлалоты! Мы не хотим видимых результатов и показной статистики, хотя и не утверждаем, что у нас такого не бывает, основу нашего успеха составляют суровые будни. Нам нужна молодежь! Смелые, готовые к действию юноши и девушки с крепкими кулаками, упругими мускулами. Пусть в их руках победно пощелкивает терминал, оружие специалиста по вычислительной технике, пусть они с тревогой и заботой склоняются над строкопечатной машиной, пусть своей воодушевленной, динамичной работой они без устали тянут за собой тяжкий груз воза информации, непрерывно бегущую перфорированную ленту.

Пусть наполняются папки, досье, пусть в каждый утолок нашей строящейся, крепнущей родины потоком идут данные, тысячи и тысячи тонн мирных резервов. Товарищи мужчины и женщины, жительницы Ракошпалоты! Сегодня во многих местах горит земля и жизнь лежит в руинах! Будем держаться вместе и не дадим разрушительному огню распространиться, устроим противопожарные рвы из любви и будем полагаться на то, что Господь потушит и этот пожар!

Снова начинается столпотворение, и мы демократично присоединяемся. (Форсируем демократию.) Кто-то поел бы жареного поросенка, кто-то грибы по-шведски и горошек под майонезом; кто-то и то и другое, мы же не голодны. Катятся украшенные лентами повозки, как птицы взлетают букеты цветов; трудно представить себе, что среди стоящей на повозке молодежи в джинсовой одежде есть и тот, из-под ножа которого хлынет кровь животного. Трудно. Хотя это так. Баранье, воловье, свиное мясо жарится на решетках и вертелах, и мясники в белых халатах вращают его.

Рядом с каруселью большая толчея. Мы просим Миклоша Чаки, квалифицированного сегедского рабочего, вытащить первый номер. Неподалеку от рулетки стоит пианино в бронированном чехле. Два экономических советника заняты делом, Джакомо с Беверли играют в четыре руки. Отвратительно. Мелодия искусственных цветов и ритм паучьего живота! Что где было? На пианино два больших серебряных подноса: на одном бутерброды — с салями, лососем, белым мясом, филе, икрой, сардинами, яйцами, ветчиной и маслом, — а на другом — пустые стаканы. Друг Беверли, высунувшись из мелодии, дает отчет о приеме квалифицированных рабочих. Все в порядке, они будут в шляпе. Спасибочки, спасибочки. Рабочий день у нас ненормированный, вот как.

С любопытством принюхиваемся к разным блюдам. Скворчит жир, подпрыгивают куски сала. С удовлетворением отмечаем, что маленькая порция гуляша — маленькая порция гуляша. Потому что зачастую маленькая-то она маленькая, а вот гуляш не совсем гуляш. Из окорочка — хоть и стоит он дороже всего — никогда не получится вкусный, питательный гуляш, если только на помощь срочно не придут жилистые, жирные, хрящеватые, костистые грудинка, голова и ножки, кусок сердца и предсердие 61.

Потому что на наших кухнях часто происходит злоупотребление приправами. В отдельные кастрюли с гуляшем кладется феноменальное62 количество лука. Феноменальное.

Вот оно, это мясо специально откормленной скотины, изобилующее тонкими прожилками жира, светло-красное, упругое на ощупь, которое перед поступлением в продажу не пожалели и подержали 5–6 дней на льду, чтобы, когда мы подцепим его на вилку и поднесем ко ртам оголодавших, оно было рыхлым.

Кто-то с большим энтузиазмом восклицает. Товарищ генеральный директор, что ты ешь? Такого ты точно не ел! Мы любезно проглатываем большой кусок: жаренная в сухарях курица, которую нам показали, венгерская парная, а не штирийская. Поскольку штирийская курица, приготовленная как жареный каплун по-штирийски, чудесна, чего нельзя сказать о жарке в сухарях: это лишь непрожаренная, кровянистая, жесткая и безвкусная пародия на оригинал. С удовольствием смеемся над шуткой: мы — интеллигенция, вышедшая из рабочих, а они — рабочие, вышедшие из рабочих. Мы полагаем, указываем мы на фазана, который, как известно, одна из самых глупых птиц, мы полагаем и будем озвучивать эту мысль на разнообразных общественных форумах, что было бы вкусовым заблуждением ждать разложения фазана: к этому сегодня склоняется даже самый рафинирований французский гурман (Маршо и др.); достаточно того, что фазан приобретет несколько более сильный запах (haut goût), a мясо на груди немного изменит цвет.

Кто-то бежит со стороны зеленых густых беседок. Его преследует громкий хохот. Над головой он держит рога застреленного на днях самца оленя. Эге-гей. Он кричит во всю глотку. И этого привязали к дереву для старого хуя! И этого привязали к дереву для старого хуя! Это, наверное, о нас. В нашем окружении многие напуганы тем, что теперь будет, а между палатками ржут перемазанные машинным маслом братья-рабочие. Мы ржем вместе с ними и все-таки подзываем главного шутника к себе. Дружески поглаживаем румяное рабочее лицо, стараясь не стучать перстнями с печаткой по своевольным скулам, я кровь от крови вашей!

На подвесном столике под яблоней открыта шкатулка красного дерева63, а в ней скрючилось несколько «Вирджиний» в печальном соседстве пары дешевых специальных сигар. Они не соответствуют требованиям. Мы, бывшие большими любителями «Вирджинии», пока нам позволяли доктора, теперь закуриваем слабую «Пуэрто-Рико» и начинаем светскую беседу с собравшимся полукругом обществом. Это трудное искусство. (Ваша матушка, не правда ли, была арабкой? Точно так, господин начальник, я мулат. Вы совершенно правы, уважаемый, продолжайте.) Но мы мудры. Забаррикадировались испытанными шаблонами и не позволяем выманить себя оттуда, как из неприступной крепости, как бы ни пытался нас подловить тот, с кем мы заводим разговор.

Мягкий, романтический свет, ласковое выражение нашего лица, дружеские клубы голубоватого дыма, который примешивается к цветочному аромату этого отрезка пространства, так сказать, заполняют ужасающую пустоту, протянувшуюся между нами и нами, так что беседа достаточно непринужденная, смелая; но это все же не то, что на следующий день будет воспроизведено в газетах. В головах рождаются цветистые комплименты, острые эпиграммы, мудрые политические сентенции — но задним числом! На самом же деле вопросы, но в основном ответы — не представляют интереса. Потому что мы проявляем осторожность.

Ну а если найдется такой, кто, придя в возбуждение от розового тумана, источаемого волшебной минутой, и поддавшись влиянию шутов, появляющихся из чудесных виноградных лоз Ноя, так ловко начинает наводить ответы на политическую или какую другую интересную тему, что дискуссии пора переходить в конкретную область, тогда мы перемещаемся от него к следующей фигуре, а с ним прерываем.

А-а, товарищ Брандхубер, перемещаемся мы за неимением лучшего к следующей фигуре. Видавший виды товарищ с чистой душой и прочной совестью, товарищ Брандхубер. Перегибы пятидесятых — за исключением нескольких случаев с летальным исходом — больше всего сказались на нем самом. Товарищ Брандхубер дрожит от такой чести. Полцарства за коня, бросаем мы небрежно. Персонал деловито суетится. Все, как один, упитанные, мускулистые, суровые старые слуги, подобранные по лицу и фигуре, под стать долговязым парням Фридриха.

Мы придаем голосу звучность. Наша эпоха — эпоха света и ясности. Сегодняшний венгерский руководитель с высот будущего может смотреть на сегодняшний день: повсюду он увидит свое новое величие и непобедимую силу. Тем более пламенная борьба должна начаться со всеми пережитками за это запланированное будущее. Тем более яростно нужно уничтожать заторы, желающие притормозить поток истории. Тем лучше ему следует знать, что настоящий хозяйственный руководитель не хранитель преданий прошлого, нет, он помогает подготовить свой народ к великим делам.

Свой народ, шепчет товарищ Брандхубер. В этой связи — по логике вещей! — нам приходят на ум некоторые делишки вышеупомянутого. Тянем его за ухо64.

Бучкаское вино приводит нас в хорошее расположение духа. Принимаем участие в красочном шествии. Прически, одежда сотрудниц администрации обвешаны серебряными монетами, и простые — народные — инструменты создают большой шум. Потом квартет Штефановича исполняет произведения в стиле полбит (современные песни), очень по-общественному. Штефанович — человек будущего. Вздрагивают шляпы с удивительно65 белыми полями, украшенные чудесными искусственными маргаритками. В природе ищем мы покоя, в вечной, неизменной природе. Куда ни бросишь взгляд, повсюду простираются огороды колхозников. Находятся такие кто жертвует ради них даже субботним выходным.

А это множество долголетних растений! Как неожиданно выглядывают из похожих на заячьи уши мохнатых листьев лиловые звезды анемонов бригады имени Луиса Бунюэля, победителя социалистического соревнования! Гладиолусы лиловыми аккордами сопровождают музыку белых колокольчиков подснежника; сонные воланы листьев папоротника высовываются из улитообразных завязей, и, как некое южное растение, из земли пробивается почка листа Шпаги Клеопатры величиной с кулак, — кто бы мог подумать, что это чудо природы рождено холодной Сибирью. Дороникулы издали кажутся натянутыми желтыми абажурами. Рядом с ними несут стражу золотые шарики купальниц. Кланяются японские колокольчики с изумительными раскрытыми чашечками, им отвечают акониты, полуприкрытые тенью.

Одну деталь пространства мы комбинируем с личностью: вот он, садовник. Он откашливается и неторопливо примеряется.

Мотыга в эту пору в особом почете, осторожно говорит он. Мотыга и молот, весело отвечаем мы. А теперь расскажите-ка, что у вас на душе. Ох, беда-то какая, товарищ генеральный директор, миленький.

Как родная меня мать провожала, так и вся моя родня набежала?66

Дело даже и не в этом, товарищ генеральный директор, а в сурепке. У нас рот растягивается до ушей. Предлагаем для борьбы с сурепкой мучнистой чрезвычайно простой, но теоретически глубоко обоснованный метод, вытекающий из признания сложного антагонизма между различными видами животных. Возьмите куриц. Курицы и так, наш указательный палец покачивается, как тростинка, и так едят сурепку мучнистую. Качая головой, мы позволяем благодарному садовнику поцеловать себе руку.

Люди, готовящие жаркое из свинины, машут мне от павильонов. Мы видим красную надпись:

На это мы, вызывая громкий смех, говорим: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Директор тира — смахивающий на итальянца товарищ, в майке. Он сидит на простом стуле и играет на трубе отбой. Он так играет, говорит кто-то, как человек, у которого нет Бога. Эти слова доводят дело до рукопашной, но ставок на них не делают. Там же мы можем наблюдать интересное соревнование. Соревнуются бриг, кол-ов. Только не останавливаться, только не останавливаться. У зазывалы красное лицо. Великое соревнование! За первое место награда — два отгула! Приглашаем вас попробовать! Не надо бояться! Вы что? Вы что готовите? Вы бы что приготовили?

Что бы вы приготовили на ужин руководителям партии и правительства, если бы они пришли к вам в гости?

Стоит большая толчея, многие пытают счастья, горьковато попахивает оливками, шампиньоны с артишоками перекатываются на бешамелевой основе. Только не останавливаться. Кт-то смел, тот и съел-л. Но. Обращаем внимание соревнующихся на то, что чувство юмора у Власти н-неустойчиво и непредсказуемо, поэтому, по возможности, избегайте фривольных шуток! Жарьте, парьте, но без шуток? Работы предостаточно! То есть в поисках ключа к победе не опирайтесь на — — — — —  — кухонные достижения!

Мы как раз обдумываем варианты, когда во дворе Байттрок игриво подходит к какой-то девушке, обхватывает ее за талию и начинает молодцевато и величаво «чин чинарем» отплясывать чардаш. Тотчас же начинается кутерьма, в которой кто-то получает от нас по яйцам. Мильпардон.

Мы знаком показываем Мэрилин Монро, что хотели бы снять ботинки. Нам подставляют походный стул, мы поднимаем одну ногу, Мэрилин сжимает ее своими упругими бедрами, берется за ботинок, привычка ускоряет процесс, мы, как уже веками заведено, крепко наподдаем ей другой ногой по заднице. Изящная маленькая женщина сидит на траве, оборванная, с нашей обувью на коленях. Спасибо, ангел наш.

Однако Мэрилин Монро подмигивает. Развлекаться с крановщицей, с Таней, вот что мы вынуждены делать. Таня своим обаянием и живыми, умными глазами завоевала симпатии не только друзей, но и врагов. Эта пылкая бабенка часто связывалась с начальниками отделов, токарями, инженерами, пастухами. Нередко поднятый колодезный журавль, выставленный в окно кувшин с молоком, повешенная на заборе копирка или нижняя юбка указывали на то, что путь свободен. Осторожный начальник отдела сначала шел к колодцу. Захотевший попить человек ни у кого не вызывает подозрений. Напиться обычно охотно дают всякому. Появлявшаяся в дверях с корзиной или веником бабенка подтверждала, что она одна. Направляясь в ее сторону, человек говорил товарищу: пойду попить вкусной водички на хутор к лахудре Тане. Тот же в таком случае лишь плутовато подмигивал одним глазом; не подмажешь, не поедешь! Лгунья с осиной талией!

Мы видим ее в тот момент, когда она перевозит на брезенте овес и время от времени прутом разгоняет дерущихся куриц-цесарок. Сколько вызова, сколько грации! Толпа раздевает ее жадно пьяными глазами. Раздаются аплодисменты и возгласы. Звучит музыка, трубят рожки — и женщины прекрасны только обнаженными! Как она умеет подрагивать, покачивать бедрами, Боже мой! Каждые мускул ее играет, щекоча мужские взоры. Высокая, прямая, как лилия, и все-таки с округлыми формами, как бы намалеванными живописцем. Талия у нее гнется, как у змеи, может быть, она даже шипит; грудь часто вздымается, так что чуть ли не дрожит приколотая между двух грудей гвоздика.

Но та недолго дрожит, она вытаскивает ее оттуда и кокетливо прикрепляет нам в петлицу. Потом, отпустив, шаловливо вертит бедрами, заигрывает, вертится колесом, в эти моменты ее широкая шелковая юбка, шелестя, создает такой вихрь, что задетый ею хмелеет, теряет голову; золотистые туфельки она подбрасывает в воздух, но они каким-то чудом, приземлившись, вновь надеваются на крошечные ножки.

Мы подводим ее к холодным закускам, а затем, собрав вокруг себя всех танцоров и танцовщиц, подаем знак квартету Штефановича и ведем склоняющуюся в «фарандоле» процессию к Тане. Себе берем трюфелей и филе. Обдумываем адский план. Трюфели уже сами по себе заслуживают того-другого-третьего, но для нас сейчас ценность представляют две вилки, положенные одна на другую. Видите, говорим мы крановщице, указывая на серебро, которое, если посмотреть оттуда, составляет тупой угол, отсюда — острый. Да, устало улыбается Таня, и вместе они составляют 180 градусов.

Мы продолжаем дело простой шуткой: целуем ей руку:

: она рада этому.

Члены наши каменеют67. Мы молодцы68.