Не было его в этот раз долго – так долго, что Факундо забеспокоился: не попал ли куманек в неприятности? Я над ним смеялась:

– Ты бы торопился в лес на его месте? Смотри, какие дожди, чего коту попусту лапки мочить? Только март обсушит крыши, он будет тут как тут.

– Шутки! Что он, три месяца будет прятаться в ее постели?

Я так не думала, потому что это было и небезопасно; однако терпением стоило запастись.

Он появился внезапно на каменных ступенях, ведущих вверх от ручья к хижинам – неторопливым шагом, насвистывая, под нежарким зимним солнцем, – и с восторженным воплем бросился к нему Пипо, заметивший крестного раньше остальных.

Мы тоже ждали его, ах, как мы его ждали! Все из рук валилось без Каники, и еда казалась несоленой, и даже мысли не возникало о том, чтобы взять ружье и пойти прогуляться где-нибудь в округе.

Он вернулся; и он был тот и не тот. И дело не в новой добротной одежде, не в запахе хорошего табака. Словно поредело черное облако вокруг его головы, и стали проглядывать сквозь него и серебристая голубизна неба, и красные отблески вечерней зари.

Это была целая ночь разговоров под треск маленького костерка. Куманек рассказывал о своей женитьбе.

– Убить тебя мало, – сказал ему Факундо. – Девушка плачет, девушка ждет, а ты заставляешь ее мучиться. Право, бесчувственный – верно сказала твоя бабка.

Филомено не обиделся.

– Хорошо тебе смеяться, толстопятому негру. Ну, смейся – видишь, я тоже не плачу.

– Почему ты не остался еще немного?

– Стало невмоготу сидеть взаперти… Негры, не хотели бы вы прогуляться?

Мы были не против размять кости – и я, и Гром, и старина Идах с нами напрашивался. Игра со смертью затягивает, когда есть сила, но нет возможности ее приложить в жизнь, – тогда она растрачивается в опасной игре. Это я сообразила позже, когда игра все продолжалась, хотя осточертела до смерти, а прекратить ее не было возможности. Но тогда голова была занята тем, как бы половчее в нее вступить.

Я сказала: если мы не самоубийцы, нам надо кое о чем подумать наперед. Почему белые всегда берут верх над неграми? Пушки, ружья и прочее? Да, но не только.

Черный думает: сегодня день прошел, и ладно. Белый думает: а какая выгода из этого дня мне будет завтра? Нет, среди них тоже хватает таких, что дальше собственного носа не видят, но сама их порода более расчетлива. При этом если испанцы рассчитывают, скажем, за неделю, то англичане – не менее чем за год, потому-то янки, которые суть те же англичане, накостыляли испанцам по шее во Флориде (а впоследствии мало-помалу везде пролезли с хозяйским гонором). "А я, негры, – сказала я парням, – была на выучке у англичан и научилась не только крахмалить юбки".

Слушали меня с интересом.

Я сказала им: рано или поздно на нас устроят большую облаву. Неплохо было бы к этому подготовиться заранее, присмотреть какое-нибудь укромное местечко. Еще: не ходить пешком, раздобыть лошадей – конного трудней выследить, чем пешего. И последнее: раздобыть оружие и научиться с ним обращаться как следует.

Спорить не стали: право, не с чем было спорить.

Лошадей раздобывать ходили Факундо и Каники, я в том деле не участвовала. Это именно в тот раз Факундо коротал день в комнатке Ма Ирене, пока куманек…

Словом, ночью они увели четырех скакунов у Хесуса Рото, барышника и перекупщика, – ровно столько оказалось в его конюшне в пригороде, и две из лошадей были его, а другие краденые. Сделано было чисто и без шума. Наутро он спохватился – э!

Ищи больше. "Вор, что у вора крадет, сам в святые попадет". На святость мы не рассчитывали, но кони были хороши.

До этого надо было еще научить Филомено ездить верхом – ох, было смеха, как он трясся на старом вороном! Дурень стал смирен с годами – ему перевалило за двадцать, только потому куманек не посчитал боками все камни на нашей горке. Нет, конечно, ездить он выучился, но все равно больше любил ходить пешком и ходок был неутомимый.

Раздобылись мы и сбруей, и ружьями, и пистолетами, и порохом с пулями – через Марту, к которой куманек ездил в тот раз один.

Каники знал Эскамбрай вдоль и поперек. Пришла пора и нам знакомиться поближе с этими горами. К тому же не стоило поднимать ружейный переполох слишком близко от поселка. Едва закончился сезон ураганов, как мы внушительной компанией двинулись в путь. Нас было шестеро. Впереди бежал Серый, вынюхивая и разведывая, и на отцовском вороном все старался опередить остальных Филоменито – в свои шесть лет он был очень взрослым и не хорохорился, как обычно дети, попавшие во взрослую компанию.

Он знал себе цену, этот мальчишка, и требовал к себе уважения. За спиной у него был лук, который смастерил ему Идах, и в кожаном футляре – десятка три стрел.

Такой же лук, только большого размера, был у самого Идаха: это оружие было ему привычно и знакомо. Заправский охотник, следопыт и славный человек был мой дядя.

Ему пришлось учиться больше, чем нам: и ружье, и лошадь он впервые увидел близко на этом острове. Но он научился всему, и раньше всех земляков стал понимать ленгвахе – коверканый негритянский испанский.

Каники привел нас к месту, где Аримао начинает, будто нитка за невидимой иголкой, нырять под землю и выныривать, словно делая великанские стежки. Река промывала ходы в скале, образуя пещеры, по дну которых струилась вода. Можно было на плоту вплыть в такую пещеру и проплыть с милю, лишь наклоняясь иногда под низкими сводами, и выплыть к солнцу на другой стороне какого-нибудь гребня.

Гора в этом месте напоминала косо положенный слоеный пирог, и в одном из слоев, видимо самом рыхлом, похозяйничала вода. Известняк напоминал сыр, изгрызенный мышами, лабиринт с пустотами, многочисленными ходами и выходами, открывающимися частью в туннель, по которому текла река, частью на солнечный западный склон.

Удобное, укромное жилище, идеальное убежище при облавах. Куму его показал какой-то приятель много лет назад, и заметно, что им пользовались не мы одни.

Каники показал свое стрельбище – тоже очень укромное местечко, где пласт мягкого камня выветрился с поверхности, образуя нечто вроде грота, но огромных размеров. Света было достаточно, а стены глушили звук. Еще сохранилась на известняковой стене нарисованная человеческая фигура, исколупанная пулями.

Принялись за дело и мы.

Упражнения – великое дело, и мало-помалу начало получаться у всех. Идах стал стрелять отлично сразу, как только освоился с ружьем; но, перезаряжая, каждый раз неодобрительно покачивал головой. "Время, время! Вас убьют всех, пока вы будете возиться с шомполами". Мы ничего не могли с этим поделать. Но как-то раз Идах взял на стрельбище лук. Пока Каники забивал заряд в дуло – а он делал это весьма проворно – Идах одну за другой всадил восемь стрел в ствол старой каобы.

Грубо скованные из звеньев цепи наконечники пробили кору и плотно засели в твердой древесине, – это на расстоянии в восемьдесят шагов. Настал наш черед почесать в затылках… Я припомнила детство и разговоры о том, что кто-то подстрелил антилопу за двести пятьдесят шагов, поразив ее насмерть. Идах подтвердил: двести пятьдесят шагов – это много, но сто пятьдесят – обычная дальность выстрела на поражение всякого уважающего себя охотника. Восемь выстрелов друг за другом может не каждый, но пустить пять стрел почти без промежутка – это требуют со всякого мальчишки. И при том все тихо и скрытно: ни грома, ни дыма, звон тетивы, свист стрелы, человек падает, а спутник упавшего не понимает, откуда настигла смерть.

Я вспомнила нашу первую вылазку. Если бы у нас тогда был лук! Положительно, такое оружие было нам необходимо.

– Ружье бьет дальше, – ворчал Филомено, – без ружья не обойтись.

Но в лесу, где видимость сильно ограничена, это преимущество сходило на нет. И, кроме того, я вспомнила еще кое-что.

– Идах, ты сможешь сделать актанго?

Тот почесался:

– Если сумеет наш кузнец.

Самострел актанго бил прицельно на четыреста шагов. Правда, он не был скорострельнее ружья, но зато бесшумен. Филомено заинтересовался:

– Что-то знакомое… Кажется, я такое видел.

Но до поры разговор этот был оставлен. Мы учились обращаться с оружием, что было под рукой. Те дни помню больше всего по боли в плечах, отбитых ружейной отдачей, и нытью в руках, потому что мышцы сводило то держать на весу тяжеленное ружье, то натягивать тугую тетиву, норовившую при любой оплошке стегануть по запястью.

Мудреная наука стрелять из лука, мудренее, чем из ружья. Можно говорить, что лук – оружие дикарей, но пусть попробуют научиться им владеть! Эту науку с ходу было не взять, потребовалась долгая практика.

Когда Каники сказал, что в корову в трех шагах мы уже не промахнемся, мы снова оседлали коней. Мы просто гуляли по горам, где днем, где ночью, где верхом, где ведя коня в поводу, избегая торных троп, откладывая в памяти приметные заостренные вершины и держа в голове вместо координатной сетки сеть речных русел и притоков.

То, чем мы занимались, на военном языке называлось разведкой местности. Но мы недурно проводили эти недели, то слоняясь по чащам, то выбираясь к границам заселенных мест. Ружья лежали поперек седел, луки готовы были свистнуть, глаза глядели, а уши слушали.

И вот однажды тихим вечером (давно закончился сезон дождей) к костру, где мы ужинали, подкатился Серый. Молча уцепил Факундо за штанину и потащил куда-то в сторону.

Факундо бросил недоеденный кусок и пошел. Если Серый звал – значит, нужно идти, по пустякам он не беспокоил. Следом двинулся Идах, на ходу пристегивая мачете.

Мы втроем остались ждать.

Мужчины появились не скоро: Серый увел их едва не за полмили. Вернулись не с пустыми руками: возникнув из темноты, уложили у костра немолодую женщину, довольно светлокожую, сильно исхудавшую, судя по тому, как обвисло ее платье.

Она была зверски голодна и в обморок упала от недоедания. Ее удалось привести в себя и накормить, а пока она ела, мы гадали про себя: кто бы могла быть мулатка лет пятидесяти, с холеными руками, в хорошем платье?

Конечно, тетка Паулина не была кто попало. Она была экономкой и домоправительницей у дона Тимотео Вильяверде. Правила делами, носила креп и муслин и жила в свое удовольствие. Она была в полном доверии у хозяина, приходясь ему родной сестрой по отцу. Числилась рабыней, но фактически была вторым управляющим, и без ее участия не принималось ни одно хозяйственное решение.

Что же произошло, чтоб заставить такую важную и немолодую особу пуститься в бега?

Дон Тимотео был вдов и бездетен. Хозяйство – несколько десятков негров, сахарные и табачные плантации – содержал рачительно и в меру строго. Майораль у него даже не имел помощника – для такого имения надзор был, по общим понятиям, слабый, но все обходилось тихо-смирно, не считая мелких происшествий вроде краж из винного погреба. За работу спрашивали строго, но кормили сытно и раз в месяц устраивали праздник с барабанным боем, танцами и жареным поросенком. Дон Тимотео умел ладить с неграми, а среди негритянок попригляднее не было ни одной, обойденной его вниманием, не считая Фермины, двадцать лет спавшей в хозяйской опочивальне. Как следствие этого внимания, пасли гусей, кормили кур и пугали птиц с огорода ватага разноцветной ребятни. Казалось, все в усадьбе Вильяверде были довольны по-своему, и маленький мирок на патриархальный лад благоденствовал.

Идиллия кончилась со смертью хозяина. Ему не было шестидесяти, и был дон Тимотео здоров как бык, но только однажды в субботу, возвращаясь от церковной службы, попытался в пьяном виде взять какую-то изгородь на галопе. Норовистая лошадь заупрямилась и резко встала. Всадник перелетел ей через голову и сломал себе шею.

Охи, ахи, слезы, похороны. Покойник в простоте душевной собирался прожить сто лет и не оставил завещания. Но на жирный кусок всегда найдется роток, и прикатила из Гаваны дальняя родственница, которой покойный при жизни знать не знал. Донья Мария де лас Ньевес, сеньорита за тридцать пять, и была – по словам Паулины – божьим наказанием.

Много позже я узнала ее историю. До того как ей на голову свалилось неожиданное богатство, она жила в доме герцога Харуко в качестве компаньонки, а точнее – приживалки при герцогине. Место для безбедного жилья на всем готовом; мне это сразу напомнило вдовушку Умилиаду. Если человек не хочет заработать себе на хлеб сам, а идет в приживалки, о нем ничего больше не надо говорить: для этого нужен особый характер.

Сеньорита семнадцати лет попала в герцогский дом прямо из монастыря, где воспитывалась. Герцогиня держала порядочный штат, нечто вроде двора. Через ее опеку проходило немало бедных монастырских воспитанниц, сироток и незаконнорожденных, и их свадьбы для старухи являлись истинным развлечением.

Среди них было немало квартеронок, мулаток, пард, тригеньо, и прочих оттенков смеси черного и белого – может быть, этим объяснялась болезненная, нервная ненависть сеньориты к цветным. Цветные красавицы, так же как и она, появлялись семнадцати лет из монастыря, так же склонялись в реверансах, обмахивали веером патронессу, подавали стаканы с лимонадом – и через два-три года, а то и раньше, подбирали пышные белые юбки, поднимаясь по ступеням домовой часовни, ведомые к алтарю каким-нибудь самодовольным лейтенантом из Батальона Верных Негров, или пронырливым квартероном-стряпчим, а порою даже – отпрыском хорошей креольской семьи, достаточно терпеливым или достаточно влиятельным, чтобы получить разрешение на такой брак. Воспитанницы герцогини были ходовым товаром, и белые девушки тоже не засиживались во фрейлинах, но вот Марию де лас Ньевес мужчины обходили. Конечно, она была бедна, как церковная мышь, но сеньора Харуко всем девушкам давала небольшое приданое (имея огромные угодья и то ли восемь, то ли одиннадцать тысяч негров, она могла себе это позволить). Видно, женихи чутьем угадывали в ней нечто, чертом заложенное, и ни один не польстился ни на приданое, ни на протекцию знатной особы. Сеньориту стали представлять ни как воспитанницу, а как компаньонку, и с этим пришлось смириться… Наследство от троюродного дядюшки было подарком судьбы.

Люди, которым в молодости приходится туго, выбравшись из несчастий, разделяются на два сорта: одни рады, что беды позади, и счастливы. Другие готовы на всех выместить досаду за то, что поначалу не везло. Вот к этим последним и принадлежала новая хозяйка Вильяверде.

– Бешеная, как есть бешеная! – докладывала Паулина. – Будто ее черти грызут, а она нас, кого зубами достанет.

Первым делом она рассчитала прежнего майораля и наняла нового, а при нем – четверых помощников, все с оружием и собаками. Соседи недоумевали, негры поеживались. Но первые дни все было вроде по-прежнему. Хозяйка ходила по усадьбе с хлыстом и пистолетом, опять-таки напомнив мне вдовушку. Но, приученная годами интриг, и здесь выжидала и показала характер только тогда, когда уверилась в безопасности.

Тут, на беду, подошел день ежемесячного праздника. Паулина доложила новому майоралю, тот доложил хозяйке, хозяйка вызвала Паулину.

– Праздник? – спросила она. Будет вам праздник. И с этими словами поднялась, взяла хлыст и дважды ударила экономку по лицу, так что кожа лопнула. – Будет вам праздник!

На другой день всех до единого рабов выстроили на утрамбованной площадке перед бараками. Надсмотрщики, майораль, собаки, и, конечно, хозяйка.

– Сегодня вам будет праздник, – говорит она всем, – единственный праздник, которого вы по своему скотству заслуживаете. Покойный дядюшка, мир праху его, распустил вас безобразно. Сейчас каждый из вас получит по десять плетей за то, что возомнили не по чину. И будет исправлено еще одно безобразие: подумать только, ни на одном нет клейма!

Надсмотрщики приступили к делу. Не шутка была, перепороть и переклеймить такую уйму народа, человек до сотни, считая с детьми. Ад стоял кромешный, и среди этого ада стояла гордая сеньорита Мария де лас Ньевес с пистолетами в руках и улыбалась, время от времени стреляя в воздух.

Наконец с экзекуцией было покончено, но это было не все. Не успели матери успокоить орущих от боли детей, как произошло что-то новое.

Двое стражников разыскали в толпе и выволокли к столбу Фермину, хозяйскую фаворитку, содрали платье и привязали. Стоя рядом, скучным голосом хозяйка читала проповедь о том, что некоторые негры, с попустительства неразумных белых, мнят о себе то, чего они, животные, мнить о себе не должны, что блуд белых с небелыми – хуже, чем скотоложство, и если белых наказывает бог, как неразумного дядюшку, то черных должны наказывать белые, и наказывать жестоко.

И махнула рукой, дав сигнал спустить собак.

С крепкой сорокалетней женщиной было покончено в считанные минуты.

– От нее остались одни лохмотья, – говорила Паулина, глядя куда-то в сторону.

– Она красивая была, Фермина, хоть и не молода. Дон Тимотео ее очень жаловал.

Следующим намерением новой хозяйки было – продать всех цветных рабов из имения и на их место купить черных. Старая мулатка подслушала разговор сеньориты с управляющим дня через три после зловещего праздника.

– Только экономку оставлю, – заметила хозяйка между делом. – Пока она мне нужна, а потом я с ней сама разберусь.

Какого рода может быть это "разберусь", Паулина уже знала и в тот же час, в чем была и с чем была, выбралась из усадьбы и подалась в горы. Недели две она бродила в лесу наугад. Ослабела от голода, усталости, страха. Своих спасителей в полуобмороке приняла за ангелов небесных, пока до нее не дошло, что от ангелов не разит потом…

Мы, не сговариваясь, повернули лошадей в сторону паленке. Старуху посадил к себе на седло Пипо. Были мы не так далеко и добрались скоро.

Все, что требовалось Паулине – подкормиться, отлежаться, прийти в себя. В свои пятьдесят она была еще бодра, и если показалась старухой сначала, то только от пережитого. Мужская часть населения проявила к новенькой неподдельный интерес и вскоре почтенная дама была окружена десятком кавалеров, которых ее возраст мало трогал.

Пока Паулина отвечала на любезности, мы обсуждали ее дела.

– Пустить в усадьбу красного зверя, – сказал Идах.

– Она опять отыграется на неграх, – возразил Факундо.

– Увести всех в лес! Места хватит.

– Кучу народа с детьми и стариками? Глупость, брат, это немыслимо.

– Ее надо убить, – вымолвил наконец Каники. – Чтобы другим было неповадно.

– Чтоб неповадно было другим, – сказала я, – надо убить ее так же, как она убила несчастную Фермину.

– Дружок, – усмехнулся Факундо, – у нас не найдется таких собак, и сами мы не собаки.

Решили так: если будет возможность, попытаться выкрасть сеньориту, если нет – застрелить.

Мы выспросили у Паулины все, что она знала о расположении дома и построек, о собаках, об охране, о распорядке дня в усадьбе. Она смекнула дело и дала хороший совет:

– Обойдите поместье кругом, чтобы оказаться от него на запад. Там в полумили покрытый лесом холм. Если залезть на какое-нибудь дерево, все будет как на ладони.

В тот же вечер мы начали собираться, потому что Вильяверде была не близко – собственно, это было уже за пределами Эскамбрая, на равнине, намного дальше того места, где мы нашли беглянку.

Самым трудным оказалось не взять с собой сына.

– Я тоже умею драться! – заявил он, сверкая глазенками и сжав кулаки. – Я стреляю не хуже вас, и бросаю нож, и могу просидеть на лошади хоть сутки.

Все это было правда, и доказать парню, что это еще не все, было нелегко.

– Сын, – сказал Факундо, – у тебя остается нелегкое дело: ждать нас здесь.

Знаешь сам: возвращаются те, кого ждут. Жди нас и пожелай удачи.

На той горке – странной каменной шишке, выросшей из земли на ровном месте и поросшей непролазным чащобником – мы просидели долго.

Справа виднелся маленький, аккуратный двухэтажный дом, весь увитый плющом. Ближе к нам небольшой сад, а прямо перед нами – беленая стена вокруг негритянских бараков, и между оградой и садом – площадка с врытым посередине столбом, у которого собаки разорвали несчастную женщину.

В то утро там кто-то тоже был привязан, судя по яркой головной повязке – женщина. Мы пришли на горку ночью, наблюдать стали с рассвета, – она уже там стояла. Невозможно было понять, жива она или нет – догадались, что жива, когда ее вечером отвязали и дали воды. Столб, однако, недолго оставался пустым, – к нему тот час же привязали новую жертву, тоже женщину. Потом какого-то парня били плетью, поставив на четвереньки, пока он не свалился. За моей спиной скрипел зубами Идах – его собственные рубцы едва успели зажить.

– Сандра, – сказал Каники, – будь по-твоему. Ее надо брать живой.

Мы наблюдали за предметом нашей охоты – она выходила из дому, прогуливаясь то тут, то там, обходила все службы в сопровождении двух телохранителей. На ночь майораль выпустил собак. Численность своры превышала всякое вероятие, и мы приуныли: с такой оравой нам не справиться.

Свору скликал свистом на рассвете все тот же майораль и запирал в каменный сарай.

На другой день повторилось то же самое: ранняя побудка, рабы отправляются по своим местам, а хозяйка дважды в день совершает обход: те же два телохранителя, по два пистолета у каждого и по собаке на сворке.

– Ее надо брать среди бела дня, – сказал Каники. – Быстро и нагло, чтобы никто ничего не понял.

Вступать в схватку днем, в изрядной дали от спасительных гор, под угрозой преследования… Но с Каники спорить можно было дома, а в бою – делать то, что он сказал. Он объяснил, что надумал, и пришлось согласиться, что это самое умное из всего возможного.

На следующий день к вечеру мы незаметно спустились к самой опушке леса, оканчивавшейся шагов за двести до беленой стены. Дальше только стелилась трава и торчали кое-где кусты.

Прозвонил колокол к окончанию работы. С разных сторон собирались негры на площадку для экзекуций. Там уже стояли трое надсмотрщиков с собаками и майораль, а потом в сопровождении еще двух появилась и хозяйка. Пора!

Я оставалась с лошадьми. Мужчины нырнули в траву и ужами поползли от куста к кусту, к самым крайним, вот уже миновали открытое пространство и прячутся среди построек, перебегая от одной к другой. Они бы могли даже не особо прятаться, потому что внимание всех приковано к тому, что происходило на площадке. Опять кого-то истязали, слышны были крики, что не доносились на гору, и меня уже закололо: не случилось ли чего-нибудь с парнями, все ли гладко?

Но вот хлопнул выстрел, потом еще и еще. Я вскочила на лошадь, с остальными в поводу (а три лошади в поводу на таком галопе вовсе не просто, скажу вам!) лечу прямо к столбу. Один повод я потеряла, но лошадь все равно не отставала от прочих. С седла видно все, что происходит.

Четыре собаки из шести поражены стрелами – работа Идаха! Стрела торчала из спины одного из надсмотрщиков. Майораль залег за пыточным столбом и отстреливался из пистолета, и по нему в двенадцать копыт прогрохотали три коня, и еще в одного стражника я разрядила пистолет прямо с седла. Тем временем оказались убиты последние собаки. А четверо против четверых – это была уже не схватка.

От ближайшей стены отделились три грозные фигуры – Факундо и Каники с ружьями у плеча, Идах с натянутым луком.

Испанцы храбры против безоружного и слабого. В равной схватке девять из десяти трусы. Надсмотрщики, побледнев, побросали оружие. Женщина, взвизгнув, попятилась – но сзади нее стояла плотная стена негров. Ни один не убежал, несмотря на то, что несколько человек было ранено. Стена не расступилась под наведенным дулом пистолета, и тогда хозяйка, повернувшись, швырнула пистолет в проходивших мужчин – видно, расстреляла заряд.

Все было кончено в несколько минут. Связать оставшихся стражников, забить им кляпами рты тоже много времени не заняло. Сеньорита бегала глазами по сторонам, и в руке у нее был кинжал – очень тонкий, с лезвием, извивающимся, как след змеи. Вид у нее был такой, словно она готова заколоть себя, но не сдаться. Виду этому я знала цену и подошла к ней, даже не перезарядив пистолет. Протянула руку и сказала:

– Дай!

Сверкнула глазами, выругалась как шлюха и отдала.

Лентами с ее же платья стянула ей руки и завязала рот.

Каники тем временем приказал неграм убираться в загон:

– Эй, вы, пошевеливайтесь! Вам придется посидеть натощак, потерпите, если хотите, чтобы шкуры остались целы.

Его узнали. Не потому, что знали в лицо – так далеко он не заходил, зато доходили слухи. Его имя так и шуршало в толпе, за которой он запер тяжеленные двери.

Мы вскочили на коней. Солнце касалось краем зарослей кустарника на склоне горки.

Через седло у Каники мешком висела владелица усадьбы Вильяверде, где мы пробыли незваными гостями минут десять в общей сложности.

Отдохнувшие лошади взяли в галоп. Пересекли плантацию тростника, въехали в заболоченный лесок в пройме ручья, притока Дамухи, еще засветло успели проехать милю вверх по течению, но с наступлением темноты выбрались на берег, потому что болото кишело крокодилами.

Сзади было тихо. Может быть, кто-то и слышал перестрелку, но к стрельбе в Вильяверде соседи уже привыкли, а потом пока еще распутают следы… Мы решили не останавливаться до самой пещеры и прибыли туда в середине следующего дня.

И мы устали, и лошади измучились, когда наконец водворились в свое подземное убежище. Сеньорита в полуобморочном состоянии сидела на седле у Филомено. На круп коня переместить ее было нельзя, свалилась бы, так что куманек был вынужден придерживать ее одной рукой за талию, поминутно отмахиваясь от завитых волос, лезших в лицо. Почему-то он не догадался обрезать их ножом, а я почему-то не напомнила.

Только в пещере мы наконец смогли рассмотреть как следует пойманную пташку. Ей развязали руки, сняли тряпки с лица и привели в чувство холодной водой.

Совершенно заурядная блондинка лет тридцати пяти, не толстая, но в теле, не красавица и не урод – так себе на внешность. Странное выражение на лице – смесь страха и высокомерия.

– Что вы будете со мной делать? – спросила она. – Я голодна и смертельно устала.

– Мы тоже, – отвечала я не без юмора, – поверь на слово, не меньше твоего.

Мужчины с любопытством прислушивались к разговору – один распаковывал седельные сумы, другой разводил костерок, третий укладывал на место сбрую с расседланных лошадей.

– Вы не посмеете меня убить! Если бы вам надо было меня убить, вы бы это сделали еще в Вильяверде.

– Почему же не посмеем? – спросила я. Тут она вспылила и ответила даже с придыханием:

– Потому что ни одно вонючее черное животное не посмеет поднять руку на белую женщину благородного происхождения. Потому что вы знаете, что вам за это будет, собачьи отродья.

– А знаешь, – сказала я, – я уже отправила на тот свет одну благородного происхождения даму.

– Почему же ты не убила меня сразу? – спросила она запальчиво.

– Чтобы твоя смерть не оказалась слишком легкой… донья Мария де лас Ньевес.

Кажется, больше всего ее испугало то, что мы знаем ее имя.

– Я не сделала ничего плохого ни тебе, ни твоим товарищам! – возразила она, запнувшись.

– Это, пожалуй, так… Фермину, бедняжку, с того света не вернешь. Но тут недалеко есть кто-то, кто вместо собаки вцепится тебе в горло. А если мало покажется – съездим в твое имение и привезем еще человек пяток. А мы – что ж… нам ты ничего плохого не делала.

Легли отдохнуть и свистнули Серого, чтоб караулил пленницу. Мне что-то не спалось. Проснулась от солнца, что к концу дня проникало в пещеру через щели – чем ниже светило, тем светлее было в нашем укрытии. Спали мужчины, спал Серый, намаявшийся не меньше нас, спала на тощей травяной подстилке донья Мария де лас Ньевес. Теперь у нее был еще более жалкий и непрезентабельный вид – волосы слиплись, кожа серая, от румян и белил не осталось и следа. Как-то даже не верилось, что это невзрачное существо может быть так жестоко. Приказать бить плетьми сотню ни в чем не виноватых людей, в том числе детей, ведь даже шести-семилетние получили столько же, сколько взрослые. Почему? Ни один плантатор в своем уме не станет портить рабочих и озлоблять их против себя. За что она казнила страшной смертью негритянку, виноватую лишь в том, что ее троюродный наплевать, родственник, которого она знать не знала, любил с ней спать? Мне казалось, причина была в том, что Фермина, несмотря на ее черноту, была избрана мужчиной, а донью Марию де лас Ньевес мужчины обходили стороной. А что старые девы, как английские доги, с годами становятся все свирепее – об этом я и раньше слышала.

Тем более что закон этой страны позволял одной женщине отдать другую на собачий корм. Говорите, господа, о гуманном девятнадцатом столетии…

Я думала: надо, чтобы она на своей шкуре почувствовала; что такое быть в полной власти того, кто тебя ненавидит.

А потом она должна умереть.

Проснулся муж и сказал:

– Что-то у тебя в глазах черти пляшут.

Я рассказала ему, о чем думала. Он всегда меня понимал, хотя иногда не сразу.

– Может, выдать ее замуж? – наморщил он нос.

– Хочешь взять второй женой? – поддела я его.

На его лице изобразился комический ужас.

– Только не эту! Лучше скажи куманьку, он знает уже толк в блондинках.

– Нужна ему такая…

– Ну тогда жени дядю. Э, Идах! – толкнул его ногой. – Вставай, жениться опоздаешь!

Идах отнесся к делу серьезно.

– Подобреет? Вряд ли! Она вся пропиталась злостью. Из нее злость надо выбивать, как из циновки, что долго лежала у порога.

От нашего разговора проснулась пленница – спросонок вытаращила глаза, не поняв, где находится, вскочила, но тут же опустилась назад. Она так и сверлила нас глазами, переводя их с одного лица на другое.

– Жениха выбирает, – проворчал Факундо.

Проснулся Каники и спросил, о чем мы – он не понимал лукуми. Факундо объяснил – в его объяснении было больше неприличных жестов, чем слов. Куманек ответил:

– Делайте что хотите. Лишь бы сладко не показалось.

– Кому? – спросил неугомонный Факундо.

Каники был что-то невесел – но и он улыбнулся.

Эту ночь решили провести в пещере: кони не отдохнули после долгой скачки.

Сеньорита тем временем осмелела. Увидев, что ее не убивают не сдирают кожу живьем, она обрела необыкновенную разговорчивость. Она стояла на коленях перед Филомено, безошибочно определив в нем старшего; она клялась, что больше руки не поднимет ни на одного негра, что осыплет нас золотым дождем, что сделает что угодно, лишь бы отпустили.

– Скажи это тетке Паулине, – ответил он наконец, – если она тебе поверит, может, и я подумаю.

Тогда она завыла и упала в ноги. На сочувствие Паулины она не рассчитывала.

– Крокодил заплакал, – сказала я. – Расскажи, почему ты бешеная хуже собаки?

Ты из нищеты попала в богачки и сразу стала рубить сук, на котором сидела. У тебя весь доход с имения уходил на то, чтобы прокормить собак и стражу. Ты убила негритянку, которая стоила хороших денег. Ты вообще-то в своем уме?

Тут она вскинулась дикой кошкой и, забыв о том, что только валялась в ногах у симаррона, стала шипеть и браниться. В три минуты мы услышали столько о похоти и извращенности черной расы, совращающей белых праведников, что я окончательно уверилась в своей догадке.

– Анха! Значит, какая-то цветная все же увела у тебя жениха, оттого ты взбесилась. Что ж, дело поправимое. Видишь вот этого красавца? Это Идах, и он готов на тебе жениться хоть сейчас. Но уж если этот тебе не хорош – можешь поехать с нами в паленке, там холостых много. Э? Говоришь, похотливые? А ты не похотливая? Если бы ты вовремя завела любовника, не стала бы людоедкой.

Хотите – верьте, хотите – нет, но она уставилась на дядю с таким странным любопытством – в глазах зрачки дышали, то расширяясь, то пропадая, как у кошки.

Идах был крепкий, мускулистый мужчина немного за сорок; лицо покрыто татуировкой, тело разукрашено рубцами от плетей, одно ухо отсечено. На нем был заметен налет той невидимой африканской пыли, что отличает креола от босаль и сразу бросается в глаза понимающему человеку. Не знаю, определила ли это сеньорита и думала ли она что-нибудь вообще, но молчание затянулось до неприличия.

– Молчит – значит, соглашается, – ввернул Факундо. – Идах, ты ей, похоже, понравился. Как ты насчет этой девушки?

Идах усмехнулся недобро и встал. Девица обмерла и попятилась от него – шаг, другой, третий, споткнулась на неровности пола, едва не упав, но сноровистый охотник ловко подхватил ее и они упали на пол вместе. Крики его не смущали, замысловатых проклятий он просто не понимал, и с застарелой невинностью было покончено быстро и жестоко прямо на наших глазах.

Я следила за женщиной: заплачет или нет? Представляете, не заплакала. Она была в такой ярости и негодовании – что сделали? как смели? – и не вспомнила, что сделала и смела сама. Я знаю, что мы были жестоки. Но мы лишь соблюдали равновесие справедливости.

– Знаешь, Каники, – сказал Идах, – кажется, я ей не понравился.

– Ее блажь, – ответил тот, пожав плечами. – Вот приедем, узнает, почем фунт сладкого… если Паулина не прикончит ее сразу.

Куманек будто в воду глядел. Едва только пленницу спустили с коня, развязав глаза и руки – мулатка, сверкнув глазами, с топориком в руке (рубила хворост для очага), – боком, боком, словно готовый к драке пес, двинулась в ее сторону.

Вот тут-то донью Марию де лас Ньевес охватил настоящий страх. До сих пор она надеялась неизвестно на что; теперь до нее дошло, что надеяться не на что. Она пыталась спрятаться за нас – это надо было вообразить! Отсрочил расправу конга.

Пепе велел Паулине уняться, выслушал нас и неодобрительно покачал головой:

– Скверное дело! Эта баба не должна выйти отсюда живой, иначе мы пропали. Вы не могли прикончить ее где-нибудь и не тащить ее сюда?

– Она бы рассталась с жизнью куда легче, чем заслужила, брат.

– Что вы хотите?

– Отдать ее нашим мужчинам. Паулина получит ее напоследок.

Пепе, помедлив, кивнул.

Паулина, с видом королевского прокурора, вершащего правосудие, ободрала с бывшей хозяйки все, что на той еще оставалось от одежды. Сразу же над ней будто сомкнулась темная волна, уволакивая подсудимую в большую хижину на каменистом склоне.

– Как та монашка: и досыта, и без греха, – съязвил кто-то. Фраза запомнилась, хотя было не смешно. Когда мучитель попадает в руки жертв – не бывает ничего справедливей и страшней. Мы в течение нескольких дней или уходили в лес, или отсиживались в своей хижине, и всем было не по себе, хоть мы и знали, что все правильно.

Когда однажды вечером Паулина наконец пришла и села у порожка, молча поставив в сторону топорик, и беззвучно заплакала – у меня будто свалился с души камень.

Все кончено, и слава богу. Мулатка плакала, вздрагивая всем телом, и слезы скатывались по щеке, на которой пунцовело свежее, величиной в серебряный песо, клеймо в форме шестигранной снежинки. Она долго плакала, смывая слезами ужас, мирный человек, ставший палачом по непостижимому повороту судьбы.

Каники сказал:

– Это дело надо довести до конца.

– Что еще тут не сделано? – возразил Факундо.

– Кое-что осталось! Поедете со мной?

На другое утро мы уже собрались в неблизкую дорогу. Ехали большой компанией, Пипо снова взял на седло Паулину. У коня куманька лежал на холке мешок из грубо выделанной оленьей шкуры. В нем уместилось то, что осталось от гордой доньи Марии де лас Ньевес Уэте Астуа – таким было ее полное имя.

Оставили лошадей на Грома и Пипо в лесу на границе тростникового поля. Паулина шмыгнула в тростник, мы следом с оружием наизготовку.

Среди рубщиков, орудовавших мачете на другом конце поля, Паулина рассмотрела своего мужа. Почему-то рядом не было видно ни одного надсмотрщика, что всех удивило… Старик рассказал, что произошло в Вильяверде.

Переполох был страшный! Все негры имения оказались взаперти. Но в доме осталась недавно нанятая белая горничная госпожи, которая до утра не осмелилась высунуть носа, но утром все же пошла посмотреть, что случилось, и освободила связанных стражников. Ни майораль, ни раненые не дожили до рассвета. Четверо негров ранено нашими пулями, один плох, неизвестно, выживет ли. Стражники, что уцелели, привели жандармов. Жандармский чин, что распоряжался следствием, велел отыскать прежнего майораля – надо же было хоть кому-нибудь следить за хозяйством.

Этот офицер не поленился расспросить всех, начиная от стражников и кончая самым тупым негритенком: что и как происходило? Он проследил наш след до болота, где собаки сбились. Он поднялся на горку, где обнаружил следы трехдневной стоянки.

Он, наконец, задался вопросом: почему напали именно на эту усадьбу и почему владелицу не убили, а похитили? И тут-то он наслушался от негров такого, что волосы вставали дыбом: и про Фермину, и порки, и измывательства над пассиями прежнего владельца.

Жандарм схватился за голову, но это дело не входило в его ведение, и он продолжал расспрашивать о тех, кто налетел так дерзко. Подобрал все оставшиеся стрелы, осмотрел пули, вынутые из тел пострадавших, и снова и снова спрашивал: кто был с Каники? Как выглядели те трое? Наконец углем по бумаге сделал три рисунка: предполагаемые портреты. Негры мялись и жались – вроде то, а вроде не то, но стражники, натерпевшиеся страху на десять лет вперед, признали сходство.

Стали искать наследников. Далеко ходить не пришлось, у хозяйки была младшая сестра, – замужем за каким-то мелким чиновником из Гаваны, по имени донья Вирхиния. Она явилась на четвертый день, неизвестно как успев одолеть неблизкую дорогу от столицы, одна, без мужа, и вела себя спокойно и подчеркнуто доброжелательно. Глаза ее горели при виде всего богатства: имение с почти сотней рабов! Но права у нее были птичьи, пропажа старшей сестры не означала ее смерти, стало быть, вступление в наследство откладывается на долгий срок, хотя в конечной судьбе сеньориты никто не сомневался… а до тех пор опека и шаткое положение. Мог объявиться другой дальний родственник, и тогда тяжбе конца не предвиделось.

Одно хорошо: духом ведьмы больше и не пахло. Неграм это было самое важное. Они – чего сроду раньше не бывало – с охотой взялись за работу, надо было делать ее за себя и за тех, кто не мог оправиться от истязаний, а старик майораль не успевал везде, вот и случилась невиданная штука, что негры рубят тростник без надсмотрщика… Но мазать пятки салом никто не собирался: худшее позади.

– Найди-ка мне донью наследницу, – попросил Каники Паулину. – Я хочу на нее посмотреть.

Мулатка прямиком пошла в усадьбу, разыскивать сначала управляющего. Старик испанец ей даже обрадовался. Он ничуть не удивился тому, что экономка вернулась, и ничуть не сомневался, что более чем месячное отсутствие сойдет ей с рук без последствий. Самолично отвел представить новой хозяйке.

С новою сеньорой разговор шел сначала о том, о сем, о прежнем владельце, о разорении из-за непомерной своры, о жестокосердии сестрицы, и, наконец, Паулина ловко закинула удочку, выразив уверенность, что при новой хозяйке, такой разумной и обходительной, дела в имении пойдут прежним благополучным порядком, когда и негры сыты и веселы, и хозяева как сыр в масле катаются.

Донья Вирхиния сразу клюнула на приманку, посетовав, что не все так просто, что еще уйма судебной волокиты.

– За чем дело стало? – спросила степенно экономка. – Ваша сестрица, не тем будь помянута, сама накликала на себя смерть.

– Факт смерти не доказан, милая моя Паулина.

Паулина "милую" пропустила мимо ушей, поскольку дур в экономках не держат.

– Вы могли бы вступить во владение хоть с сегодняшнего дня.

– Так? Что для этого надо сделать?

– Взять бумагу, чернила, перо и пойти со мной.

– Далеко?

– Нет, сеньора, не очень. В лесочек тут не далеко.

– Что же я буду там, в лесочке, писать?

– Обязательство на отпускную для меня, как только станете хозяйкой имения.

Крючок был проглочен, и рыбку потянули в нужном направлении. А на бережку уже сидел Каники, поджав ноги и покуривая. Рядом лежал мешок.

Донья Вирхиния перепугалась до дурноты.

– Каналья, куда ты меня привела? Кто эта протобестия?

А куманек в ответ с невозмутимой улыбкой:

– С тем, кто доставил тебе изрядное состояние, могла бы и повежливей.

– Так ты Каники?

– Он самый.

Это известие даму почему-то даже успокоило.

– Что тебе от меня надо?

– Наоборот, тебе от меня, – и вытряхнул мешок.

Я смотрела из-за кустов, и то мне стало не по себе. А дама была не храброго десятка, и ее вовсе стало мутить. Паулина привела ее в чувство.

– А теперь, сеньора, письменные принадлежности. Надо написать две бумаги.

Одна представляла отпускное свидетельство на имя Паулины Вильяверде. Грош цена ему была без подписи и печати нотариуса, однако оно было написано по всей форме.

– Теперь под диктовку еще одну бумагу… – и куманек начал диктовать. Сеньора писала с вылезшими на лоб глазами. Немудрено: смысл бумаги состоял в том, что она, вышеназванная сеньора, вступила в сговор с разбойником Каники, цель которого состояла в похищении и убийстве ее сестры.

– Готово, – сказала она.

Филомено потребовал лист и поглядел на то, что там было написано.

– Сеньора думает, что я неграмотный, а я грамотный. Пиши по новой, если хочешь получить останки сестрицы и жирный кусок.

– Для чего тебе это? – возмутилась дама. – Тут все от первого до последнего слова неправда. Это грешно! Можно мстить человеку, но оставь в покое труп. В конце концов, она моя сестра, и я обязана похоронить ее по-христиански.

– Мне это нужно, – объяснил Филомено, – во-первых, для безопасности вон той кумушки. Пусть всем будет ясно, что Паулина не имеет ко мне никакого касательства. Сбежала, шаталась около имения, обнаружила труп и поняла, что бояться больше некого. Во-вторых, ты сестра вот этого отродья. Неизвестно, чем ты будешь, вступив во владение усадьбой. Имея эту бумажку на руках, я буду знать, что в Вильяверде людей не отдают на съедение собакам.

– Что ж, и не выпороть никакого негодника?

– Нет, почему же, всякое случается в жизни… Только ты в это дело не лезь, майораль его знает лучше твоего.

– С этой бумагой ты будешь вытягивать из меня все, что я буду получать с имения.

– Вот дура! – рассердился Каники. – На кой черт мне деньги в лесу? Или пиши, что я сказал, и все останется между нами. Или я брошу это крокодилицу туда, к ее родне, – живи на жалованье таможенного чиновника еще пять лет, а опека тем временем разворует все, что сможет, и получишь огарочки…

– А как же насчет погребения? Нельзя же так!

– Можно. Я не христианин и она не была христианкой. По крайней мере не водилось за ней ни христианской доброты, ни христианского смирения. Уж если на то пошло, мы ее похороним в лесу и найдем добрую душу, чтоб помолиться за упокой.

Не знаю, что подействовало на донью Вирхинию, но она скоренько написала то, что от нее требовалось. Каники прочитал и остался доволен. Уложил бумагу в кисет, сказал Паулине "прощая, кума" и пошел в заросли. Но на полдороге обернулся.

– К сеньоре у меня один вопрос. Как зовут того дотошного жандарма, что проводил следствие?

– Не знаю, зачем тебе это знать, – ответила дама недовольно. – Это капитан Федерико Суарес, и я уверена, что он рано или поздно до тебя доберется.

Донья Вирхиния Уэте де Сотомайор до поры исчезла с нашего горизонта.

– На кой черт она тебе понадобилась? – спросил Факундо куманька на обратном пути. – Подкинул бы мешок на видное место с запиской: так и так, мол. А ты устроил целую церковную службу с проповедью.

– Ты, кум, сказал глупость, – отвечал Филомено. – Ты же был купец, стало быть, голова должна работать. Она у меня теперь вот где сидит, эта баба – и похлопал себя по кисету.

– Мало ли какая нужда приспеет?

Гром долго чесал в затылке.

– Знаешь, кум, все-таки ты китаец. Негру бы сроду до такого не додуматься.

Это было одно из наших самых дерзких дел. После него Филомено сказал, чтобы мы посидели тихо месяц-другой.

– Всегда так: раз, что-то случилось! Переполох, собаки, стража, шум, трах-тарарах!

Рыщут, скачут, нюхают. Через неделю в дозорах играют в карты, через две их сняли, через месяц забыли, что что-то случалось – до нового переполоха.

Но я уже знала, кто взялся нас искать, и не думала, что Федерико Суарес так же беспечен и непредусмотрителен, как прочие. Без сомнения, он узнал нас с Факундо по описаниям: слишком он хорошо нас знал. Времени, конечно, прошло немало – семь лет, как мы были в бегах. Но я всегда полагалась на свое чутье в людях и была уверена, что ему это не срок. Конечно, он будет искать нас не только для службы, но и для себя, и использует для этого все служебные возможности. Конечно, он будет искать прежде всего меня. А остальные? Впрочем, он должен был сначала нас поймать, а мы не собирались доставлять ему такого удовольствия. На одного умного жандармского капитана приходилась уйма людей, которые не горели служебным долгом. Они отказывались драться, если их было меньше десяти на одного симаррона.

Благословенны испанская лень и безответственность – благодаря им мы могли надеяться много лет гулять по Эскамбраю… и были правы.

Была еще одна опасность – охотники-негрерос. Они работали не за совесть, а за деньги. Народ, занимавшийся таким промыслом, шутить не любил и пустолаек среди собак не держал. Правда, негрерос работали в основном по горячим следам. Если беглого не удавалось изловить на второй, ну – на третий день, или хватало у негра сметки дать деру в проливной дождик, – махнув рукой и на негра, и на награду, созывали свору и убирались восвояси.

С такими подвижными, хорошо вооруженными и обстрелянными группами, как наша, негрерос предпочитали не встречаться. Такая охота сулила тяжкий труд и неизбежные потери. Однако, когда число нулей в объявлении о розыске переваливало за какую-то критическую отметку, находились желающие рискнуть. А я подозревала, что после недавнего происшествия в Вильяверде губернатор Вилья-Клары раскошелился еще раз. Нет, куманек был прав: стоило посидеть тихонько.

Сам куманек отправился к нинье в Касильду.

Мы остались в паленке отдохнуть от бродяжничества и еще заняться кое-какими делами. Главным было упражнения в стрельбе из лука. Идах выстругал для каждого оружие по руке из двуцветной кедровой заболони – он чуть не все местные породы перепробовал, пока нашел ту, что лучше всего подходит. Наука эта, повторяю, не из простых, наскоком ее было не взять. Семь и семьдесят семь потов сошло с меня, прежде чем руки и глаза приобрели согласованность и сноровку. И я, и Факундо научились неплохо стрелять, хотя до дяди нам было, конечно, далеко.

Я все мечтала об актанго – но наш кузнец Акандже не мог изготовить натяжной и спусковой механизмы в нашей примитивной кузне с каменной наковальней и каменными молотками. Приходилось усердствовать, натягивая длинные луки.

Некоторым вещам учиться чем раньше, тем лучше. То, что стоило нам труда и терпения, у нашего сына получалось будто бы само собой. Стоило посмотреть, как он вгоняет стрелы одну за другой в белый затес на коре, а потом с видом заправского воина, без улыбки, выдергивает их, осматривает наконечники и укладывает в колчан!

Он был очень взрослый, наш сынок. Он был самим собой в жизни, в которой каждый стоил ровно столько, сколько он стоил. Там не было ни богатства, ни титулов, ни должностей, что могут подменить истинную суть человека. Филоменито походя учился всему, чего требовали обстоятельства. Он ел, когда был голоден, спал, когда хотел, говорил, когда имел что сказать, и смеялся, когда было весело.

Он удался очень похожим на отца – так же темнокож и с этакой прирожденной вальяжностью и чувством собственного достоинства. Он очень рано потребовал признать его на равных и не давал поблажки себе, принимая участие во всех делах – в охоте, стряпне, в стирке, и потому-то так яростно он требовал права на участие в бою.

Он обожал крестного, который первый взял с ним, малышом, дружеский тон. Каники принес с собой войну, а на войне взрослеют быстро. Дети, заквашенные на войне, ничего не боятся, и таким был Пипо. Он был готов к войне, на нее толкала вся наша жизнь. Потому-то я полагалась на судьбу и не возразила, когда Каники предложил его взять во вторую экспедицию в Вильяверде. Потому-то, наверное, не возражал и отец. Вел себя Пипо образцово. А где было безопаснее – вопрос этот оставался без ответа… В конце концов мы решили, что лучше брать сына с собой, чем прятать под подол Долорес.

Каники не было долго, и мы скучали. Жизнь без этого сорвиголовы становилась однообразна.

Впрочем, один скандал все-таки случился. Но, по правде говоря, это было довольно кляузное дело.

Из-за чего началось? Шерше ля фам, как говорят французы. Если одна женщина приходится то ли на десять, то ли на пятнадцать мужчин – как тут не быть скандалам? Перебранки и мордобои из-за благосклонности Эвы или Долорес были привычны, и прекращали их обычно сами Эва или Долорес. Иногда доставалось им самим, и тогда требовалось вмешательство Пепе. Что поделаешь, природа требовала своего; по-моему, она не оставила этого и в наши дни, хотя люди прикрыли ту же голую натуральную нужду кисейными занавесочками. Но в том месте в то время кисеи не случилось, а случились испостившиеся поневоле мужчины каждый со своей блажью.

Хочу сказать наперед одну вещь, – ее могут счесть кощунством нынешние кисейные господа, романтики: симаррон – это совершенно необязательно благородный герой.

Иной раз попадалась такая дрянь, что господам романтикам не худо было б взглянуть. Но в основном это были люди – просто люди, со всем, что человеку свойственно.

Причиной для скандала оказалась Гриманеса.

Глазастый такой заморыш, не помнящий о себе ничего, кроме чудного имени, очень худенькая и слабенькая. Ей было, по приблизительным подсчетам, лет тринадцать или четырнадцать. Негритянки обычно скороспелы, в четырнадцать я сама имела все, что полагается, в смысле форм и прочего. А эта – кости да кожа, узкие бедра, пупырышки вместо груди, одно слово – заморыш. Ее считали за ребенка, каким она, по правде, и была. И, пока ее считали за ребенка, никто девочку не трогал. У африканцев такое не в обычае.

Но вот однажды этот чертов фула, Деметрио, от вечного нечего делать подглядел, как она стирает в ручье свою единственную рубаху, и заметил эти самые пупырышки размером не больше глазуньи. Много ли надо сухому пороху? Фулу не пускали на порог ни Эва, ни Долорес по причине того, что он у обеих что-то пытался стащить.

Подозреваю, что он и сбежал оттого, что его свои же колотили за воровство.

Говорят, что есть какая-то мудреная болезнь, что заставляет человека воровать.

Ну ладно, воровство еще полбеды, беда в том, что был он сам по себе редкий поганец. Ладно, ему пригорело, черт с ним. Всем пригорает, кто носит штаны и в штанах кое-что. Он мог бы ходить перед девчонкой павлином, распустив хвост. Мог бы украсть для нее вторую рубашку – на что-нибудь он был ловкий вор. Мог бы ее уговаривать – это никому не заказано. Но он, рассчитав, что заморыш не сможет сопротивляться, подстерег ее в лесу и попытался изнасиловать. Рассчитал он верно все, кроме одного: поблизости случайно оказались Пипо и Серый.

Пипо сразу оценил обстановку, и принялся колотить Деметрио первой попавшейся палкой. Потом Серый стерег преступника, пока Филомено галантно проводил девушку до поселка – фула ее ударил раза два, а много ли заморышу надо?

Суд да дело – целое разбирательство. Вина Деметрио была слишком явной, и его вздули. Над Пипо добродушно посмеивались, называли женихом и спасителем. Сын досадливо отмахивался: "Пойдите вы все"…

Пепе зашел вечерком покурить и сказал:

– Это дело еще не кончилось. Теперь ей жить не дадут спокойно, замучают. Боли, моя голова, придумай, что с ней делать.

Конечно, нельзя было оставить девчонку без присмотра, и конечно, Долорес не могла этого сделать. Она не оставила привычки рожать и едва управлялась со своей оравой. Я намек поняла. В тот же вечер Неса (так мы ее для краткости стали называть) ночевала в нашей хижине. Долорес вздохнула облегченно, спихнув с себя обузу. Я вздыхала по другой причине. Я бы плохо знала негров, если б не предвидела, что начнется после этого.

Обделенные женихи стали коситься и наскакивать на Факундо: у тебя есть жена, а ты еще и девчонку заграбастал. Объяснять что-нибудь было бесполезно, тот же Данда, например, – совсем не злой и не злой и не жестокий по натуре, не хотел взять в толк, что еще хотя бы год надо было дать бедняжке окрепнуть и подрасти.

Дело клонилось к драке, и пришлось принимать срочные меры.

Мужчины взялись за топоры; к нашей хижине добавили просторную пристройку, и Идах, который жил с остальными земляками, теперь переселился к нам.

Конечно, дядюшка тоже страдал от всеобщей болезни и сразу начал оказывать знаки внимания новой подопечной. Но если сказать, что я на это не рассчитывала, это будет неправда. И смешно-то и досадно было видеть, как он увивается около девочки в три раза с лишним моложе себя. Но, во-первых, в Африке в порядке вещей, если у мужчины младшая жена – ровесница старших детей. Во-вторых, я знала точно, что тут не будет никаких грубостей. А в-третьих, неожиданно обнаружилось, что самой юной особе нравится покровительство сильного мужчины, и эта маленькая каналья с природной женской ловкостью довольно долго вертела дядюшкой, как хотела, не давая ничего взамен. Все стало на свои места, оставалось только подождать. Забегая вперед, скажу, что через полгода замухрышка изрядно посвежела на изобилии дичи, а через год поправилась вовсе и уж совсем выглядела женщиной, – только никто не сомневался, чьей.

Мороки хватило с этой глупышкой на все время, пока отсутствовал Каники. Его не было два месяца, и мы его заждались. Филомено всегда, приходя в паленке, останавливался у нас, а теперь и вовсе все сорвиголовы собрались под одной крышей, и мне это было почему-то очень приятно. Даже заморыш Неса легко вошла в нашу компанию. Глупышка твердо следовала правилу: "Молчи, дурак, за умного сойдешь", и хлопотала себе у очага молчаливой уютной тенью. Мне кажется, она даже гордилась тем, что принадлежала к нашей семье – ведь мы были семья, а куманек Каники входил в нее на правах брата – любимого брата.