Вот так, ясным днем, ничем не отличавшийся от тысяч других таких же, я решила взяться за этот рассказ.

Я лишь приблизительно могу назвать дату, с которой начну. Год можно определить точно – 1811-й. Что касается месяца, это был приблизительно конец февраля или начало марта, – последние дни сухого сезона. Совсем немного оставалось до большого празднества в честь Йемоо, – Той, Что В Голубых Одеждах, что была моей защитницей, потому что я появилась на свет в разгар приготовлений к подобному торжеству ровно за одиннадцать лет до того дня.

Так что точную дату я назвать не смогу, но это, по-моему, не так важно. Если краски ярки, тени глубоки, а звуки резки, такой день сам ложится на память, даже если не знать, под какой датой он числится в строгом календаре.

В этот точно не обозначенный день мы с братом вышли из ворот нашего агболе, – жилища и крепости рода Тутуола. Огромный почти прямоугольный двор, обнесенный высокими глинобитными стенами, к которым лепились жилища семей с отдельными маленькими двориками. Род насчитывал более пятисот взрослых – это был один из самых больших и влиятельных родов в городе Ибадане, род, который, как и весь город, разбогател торговлей и ремеслом, в основном кузнечным. Тутуола тоже был старинный род кузнецов, насчитывавший шестнадцать поколений людей, знавшихся с огнем и железом, а стало быть, с духами и со всякой нечистью и помыкавшие ими по своему желанию будто домашними слугами. Люди верили в то, что чем искуснее кузнец, тем больше его колдовская сила. Огеденгбе, наш отец, был один из лучших кузнецов города, богатого мастерами. Он умел обрабатывать железо, которое сам выплавлял в Элете, на месте, где добывали руду, и красную медь, бруски которой привозили из соседней Абекоуты, и серебро, редкое и дорогое в наших краях, так что серебряные серьги и браслеты могли себе позволить только самые богатые и влиятельные люди города.

Наша семья могла себе это позволить. Кузнецы никогда не бедствуют в тех краях, добро накапливалось из поколения в поколение. Кроме того, брат моего отца Агебе был бол* – глава рода, и это значило много. Еще больше значило то, что дядя был бездетен, несмотря на множество жен, и старшинство по его смерти переходило к отцу. Тем более что отец мог обеспечить продление рода и власти, – он имел трех дочерей, из которых я была младшая, и что самое важное, двух сыновей. Один из них – Аганве – был к тому времени женат и работал в кузне вместе с отцом.

Второй, Иданре, тремя годами старше меня, в тот день вместе со мной покинул ворота нашего родного дома.

Стояло утро, – солнце поднялось довольно высоко, но еще не припекало, пыль под босыми ногами – красная, мелкая – не жгла, тени лежали синие, косые. Отец послал нас в город с какими-то поручениями к заказчикам, и мы шли между кварталами – адугбо – по узкому проулку между высоких покрытых трещинами стен таких же дворов, как наш собственный, болтая между собой о всяких мелких происшествиях в доме. Я представляю себе это со стороны, столько лет спустя: крепкий четырнадцатилетний мальчик, уже накачавший себе мускулы молотобойца, в коричневом с желтым саронге, и этакая булочка, одинаково пухлая со всех сторон – я в детстве была толстушка. Мать меня баловала, как обыкновенно балуют всех младших детей, и в обычный день – только ради моего похода с братом в город – нарядила в ярко-голубой саронг из полушелковой дорогой ткани. Серебряные украшения, правда, были мне не по возрасту: я еще не считалась невестой, и мое лицо не окаймляла татуировка в виде округлой линии из точек от ушей до подбородка. Всем девчонкам на свете не терпится стать взрослыми, и все матери на свете говорят дочерям то, что говорила мне Тинубу, моя мать:

– Марвеи, подрасти немного!

Да, именно так меня звали в то незапамятное безоблачное время. Оно кончилось неожиданно.

В одном из бесчисленных проулков нам попалась кучка мужчин – пять или шесть человек. Двое были знакомы, остальные оказались чужаками. Впрочем, кого удивишь чужаками в большом торговом городе! Не в диковинку были никакие соседние и отдаленные племена, ни арабы, проходившие с караванами со стороны саванны, – они добирались до нас, минуя пески Сахары, и от них попадала в наш город шелковая пряжа, привозимая из такой дали, что невозможно вообразить; ни белые – такой крупный город, как Ибадан, лежащий не слишком далеко от побережья, посещали и путешественники, и купцы, и миссионеры. Мы вежливо поздоровались и пропустили взрослых, отступив к стене и продолжили путь.

А потом наступила глухая темнота.

Похитители знали свое дело хорошо. Они точно рассчитали силу удара так, чтобы оглушить, не причинив особого вреда, и избежать при этом борьбы и шума. Я очнулась от духоты и боли в затылке. Ни руками, ни ногами пошевельнуть не могла: конечности оказались стянуты широкими полосками мягкой кожи. Дышать оказалось нечем, дурнота подступала из-за того, что я лежала, завернутая как в пеленку, в плетеную циновку, а нижняя часть лица была так замотана тряпками, что крикнуть не имелось никакой возможности, разве что застонать. Я и попыталась застонать, да не тут-то было. Меня два раза через все оболочки ткнули чем-то острым вроде шила: один раз, когда застонала, и другой, когда вскрикнула от первого укола.

Сверток, в котором я лежала, покачивался. Я никак не могла дать себя обнаружить среди прочего груза и, кроме того, просто задыхалась. А потом потеряла сознание – то ли от удушья, то ли от страха. Признаюсь честно, это был самый большой и самый страшный страх в моей жизни. Мне кажется, я в тот раз израсходовала все запасы страха, что были отпущены на целую жизнь. И это, наверное, к лучшему.

Голова, не затуманенная страхом, получает возможность ясно мыслить, и много раз за последующую жизнь только это спасало и меня, и тех, кто случался со мною.

Это, однако, потом. А тогда не могу сказать, куда и сколько меня несли. То, что происходило, в наших местах было ясно любому младенцу: детей украли, чтобы продать в рабство. Старинный закон запрещал жителям государства Ойо, к которому принадлежал Ибадан, продавать в рабство соплеменников под страхом смерти. Когда правил государством Гаха, башорун – (что-то вроде премьер-министра), он держал в кулаке четверых сменявших друг друга правителей-алафинов и в нарушение обычая отправил к морю уйму народа. Но пятый перехитрил всесильного Гаху, казнил его и восстановил прежние порядки. В правление алафина Абиодуны запрет соблюдался крепко; когда он уличил в продаже слуг собственного наследника, Аоле, то подверг принца жестокой порке. А окажись на его месте другой, расправа была бы короткой.

Потому-то соблюдались такие предосторожности с нами, хотя обычно караваны рабов открыто тащились в сторону Невольничьего Берега по торным, хорошо ухоженным дорогам государства Ойо.

Стояла глубокая ночь, когда меня, еще не очнувшуюся, вытряхнули на землю и наконец развязали. Встать все равно не могла – так онемели руки и ноги. Сил что-то делать не было, и я снова провалилась в сон.

Проснулась на рассвете оттого, что меня окликали по имени. Не дальше чем в десяти шагах под деревом, прислонившись спиной, сидел брат, еще более обессиленный. Его, рослого и крепкого парня, стянули так, что руки и ноги распухли, и на отеках ясно отпечатались все ременные узлы. Я стала растирать и разминать ему конечности, это немного помогло. Но когда принесли еду, брат не смог удержать в скрюченных пальцах печеный клубень таро и уронил его в пыль. Я кормила его из рук, как малыша, а он глотал через силу и молча плакал.

В тот же день караван рабов отправился в путь.

Видимо, мы находились уже далеко от мест, где караван могли остановить илари – чиновники правителя – и проверить, кто идет. Мой брат с рогаткой на шее, не позволявшей повернуть голову назад, шагал в длинной веренице, скрепленный с другими невольниками спереди и сзади, а меня привязали к его руке короткой веревкой.

– Марвеи, – сказал он, – ты еще мала, на тебя не обратят внимания. Я попробую отвязать твою веревку, а ты беги.

Я только покачала головой. Ладно, сумеет Иданре распутать узел и я сбегу. Куда, в какую сторону? Я даже примерно не представляла, где остался дом, я бы не смогла найти к нему дорогу, потому что никогда не покидала пределов города и не бывала дальше ямсового поля. Хорошо, если мы находимся еще в пределах Ойо; а если нет, то скорее всего меня поймали бы на первых шагах бегства, и снова плен, только теперь уже одинокий. Потом оказалось, что и узел брату развязать не под силу. А потом мы увидели, как стража – высокие, светлокожие хауса – короткими кривыми топориками зарубили тощего, черного как уголь фульве, освободившегося каким-то чудом от рогатки и кинувшегося опрометью в кусты. Еще живого, его оставили на обочине, для того чтобы все могли видеть, как скребут красную горячую пыль сереющие скрюченные пальцы. Явно это было сделано в назидание остальным, и урок был усвоен поневоле.

А потом пошли дожди, в том году необыкновенно ранние и злые. Сезон ливней наступил на две или три недели раньше обычного срока и застал врасплох и нас, бредущих в бесконечной веренице, и тех, кто нас вел. Наверняка хауса собирались пригнать свою добычу к побережью по сухому пути, но непогода спутала все планы.

До сих пор в кошмарных снах, бывает, видится пережитое целую жизнь назад, и встаешь после этого с такой тяжестью в сердце, что кажется, все случилось вчера.

Косой ошеломляющий ливень бил, как плеть, струи воды стекали по голым телам, а у кого была одежда, она прилипала к телу и стесняла движения. Потоки воды, хлеставшие с неба, слепили, босые ноги разъезжались в жирной красноземной грязи.

Связанные друг с другом люди скользили, теряя равновесие, падали, повисая на ярмах, задыхались, барахтались в дорожной жиже, увлекая за собою остальных.

Некоторые не могли подняться, и на таких обрушивались дубинки стражи, тоже промокшей до костей и оттого особенно злой. И все это под шум ливня, заглушавшего своим гудением крики, стоны, проклятья и жалобы небу.

Эта адская дорога длилась девять дней.

Полуослепшие, замерзшие, голодные, покрытые ссадинами, мы с братом выглядели ничуть не лучше всех остальных. При падениях грязь залепляла лицо, стереть ее было невозможно завязанными сзади руками, и оставалось только смыкать веки и подставлять лицо под струи дождя, бредя вслепую. К вечеру, когда караван останавливался, сил не хватало на умывание, и хорошо, ели ночлег был обеспечен хоть какой-нибудь крышей, пусть даже навесом, под которым ветер пробирал мокрых насквозь людей. В колонне не слышалось ни разговоров, ни тягучих песен, ни ропота. И мы с братом не перемолвились за это время даже девятью словами. Какие слова? Съесть, не растеряв, горсточку дрянной еды и поближе прижаться друг к другу, пытаясь согреться.

Больше четверти людей к концу пути были больны. Ослабевших отвязывали и бросали на месте. Но это не означало, что им улыбалось счастье. Жители селений, расположенных на большой дороге, зорко следили за каждым караваном. Обессилевших рабов поднимали, отощавших подкармливали, больных по мере возможности лечили.

Поставленных на ноги пленников продавали следующему каравану.

Я знаю точно, что выжила лишь благодаря брату, оберегавшему и согревавшему меня по мере своих сил. Попади я на эту дорогу одна, я бы ее не пережила.

И вот, на десятый день, когда измученная, поредевшая вереница подходила к концу своего пути – в тот самый миг дождевая завеса разорвалась, морской ветер разнес облака в стороны, и небо заиграло синим цветом, а солнце стало согревать иззябшие в многодневной сырости тела. И тут же за расступившимся лесом стало видно море, неведомая соленая вода, такая же синяя, как и небо. Они сливались в одно целое на горизонте, а ближе к берегу небо и воду многоцветной скобкой соединяла радуга.

Эта семицветная лента меня просто заворожила.

– Брат мой, – сказала я, глядя на нее безотрывно, – брат, это хороший знак.

Может быть, нам достанется не самая плохая судьба.

– Может быть, – отозвался Иданре хмуро, – но самая лучшая судьба от нас уже ушла.

Дом наш лежал далеко позади, и от него оставались разве что сны, после которых так горько и больно было открывать глаза наутро. Настолько, что однажды я сказала брату:

– Нам нельзя видеть этих снов. Иначе мы станем плакать и ослабеем, и кого-то из нас могут бросить или убить.

– Как ты можешь сказать такое? – возразил он. – Нельзя приказать сну.

– Можно! – заявила я. – Наша мать смогла бы, и смог бы отец. А разве мы не их дети?

Наш отец был кузнец в шестнадцатом поколении, и сведущему человеку это говорит о многом. Но наша мать, не имея такой родословной, тоже была замечательным человеком.

Ее родители были чужаки, пришедшие в род Тутуола со стороны, получившие в нем жилище и землю для возделывания, стало быть, люди неполноправные, их именовали араиле. Их дети считались омоле – дети рода, являясь младшими членами рода, и только третье поколение становилось полноправными хозяевами дома – ониле. Не имея ни богатства, ни именитых предков, ни особой красоты, (мать ничем не выделялась, кроме высокого роста, что очень ценится в тех местах до сих пор, – больше шести футов), она сумела женить на себе моего отца, сына тогдашнего главы рода, и привязать его к себе настолько, что он, вопреки обычаю, больше взял себе ни одной жены, словно был простолюдином. Девушки со стороны обычно не выходят замуж за кузнецов, но мать не испугалась духов огня и скоро добилась признания в семье, потому что была умна, расчетлива и обладала даром если не предвидения, то предчувствия. Если она ждала удачу, удача приходила. Если она ждала несчастья, непременно что-нибудь да случалось, и в день, когда нас украли, она не хотела выпускать нас из дома и не пустила бы, если бы не приказание отца, с которым спорить открыто ей, жене, не полагалось.

– Ладно, мы не будем видеть этих снов, – сказал брат. – Ты думаешь, это нам поможет чем-нибудь?

– Может, и нет, – ответила я. – Но если мы будем меньше тосковать, мы больше увидим по сторонам и, наверно, это нам пригодится.

Пелена дождя девятидневной стеной отделив нас от дома, будто разом отсекла все наше прошлое. Не знаю, каким образом, но я понимала, что возврата туда нет, и сразу постаралась об этом не думать. Следовало позаботиться о настоящем и, по возможности, о будущем.

Настоящим был хорошо охраняемый лагерь где-то в укромном уголке побережья. В нем разместилось человек двести, представлявших собой смешение всех племен, населявших Западную Африку. Внутри ограды было несколько хижин и навесов и водоем, образованный источником, – в нем мы отмылись от грязи, наросшей коркой чуть ли не на все тело, выстирали саронги. В лагере сносно кормили и сколько угодно можно было спать в тепле и сухости. Первые дни мы только это и делали; мы оба очень исхудали и ослабели за проклятую дорогу.

Отъевшись и отоспавшись, я стала помаленьку осваиваться среди разноплеменной толпы, насколько это было возможно.

Йоруба среди нас было немало: из Ойо, Иле-Ифе, Илорина и Бенина, из других городов. Но их разговоры лишь наводили тоску: люди вспоминали дома и семьи и ужасались тому, что их ожидало. Много небылиц рассказывалось про белых людей, которых почти никто не видел, – что, мол, вместо волос у них на головах пучки сухой травы, что глаза у них пустые и через глазницы просвечивает небо, что они умеют убивать громом и молнией, подобно богу Шанго. Сами себя пугали.

Особняком держалась одна женщина – не очень молодая, лет сорока, но еще крепкая, одетая в странную одежду со множеством бронзовых бубенчиков, нашитых по краям.

Она долго и внимательно присматривалась ко мне, прежде чем заговорить, а когда заговорила, я с трудом ее поняла. Эта женщина была иджебу – дальняя ветвь нашего народа, селившаяся почти у самого побережья; на долбленых лодках с противовесами они ходили по большой реке к морю и промышляли рыбной ловлей больше, чем обработкой полей, не щедрых на их болотистой земле. Все же речь ее была схожей с той, что звучала в нашем доме.

– Скажи, поклоняются ли в ваших местах Олокуну? – спросила она.

Я слышала о грозном морском боге. Но наш город лежал вдалеке от мест, где он владычествовал. В Ибадане более всего поклонялись Йемоо, богине плодородия и текучей воды, от которой так зависели наши поля.

– Послушай меня, дочь моя, – сказала эта женщина. – У тебя ясные глаза и открытые уши. Ты из тех, кто может услышать раковины Олокуна.

Не знаю, по каким приметам она определила во мне эту способность.

По ее словам, мало было на свете людей, что различали пение витых морских раковин, предвещавших перемену судьбы. Еще меньше было тех, кто умел толковать, в какую сторону подует ветер судьбы, удачу или неудачу он принесет. Когда колдунья (а кем еще она могла быть?) попросила меня прислушаться, я в самом деле различила то ли вздох, то ли стон – не со стороны моря, а как бы изнутри себя. Я могла бы подумать, что мне это примерещилось, но, во-первых, колдунья те же звуки слышала вместе со мной, а во-вторых, ни одному африканцу не придет в голову сомневаться в чем-либо из того, что мои просвещенные правнуки называют сверхъестественным или небылицами. Пусть так; но раковины Олокуна, предвещавшие перемену ветра судьбы, зазвучали у меня в душе, и не знаю, почему, но я истолковала это как доброе предзнаменование.

Женщина не спросила моего имени и не сказала мне своего. Она как-то незаметно исчезла из загородки. А я, с надеждой в душе, с неизвестно откуда взявшимися силами, постаралась приободрить брата. Это оказалось непросто.

– Кто может знать судьбу и кто может ее переспорить? – спросил он.

– Разве не бывало так, что люди шли богам наперекор? Судьбу не переспоришь, но скольким удавалось ее перехитрить?

– Что же ты не сделала этого раньше?

– Будь я старше, – отвечала я, – может быть, нас тут не было бы.

Иданре рассмеялся.

– Скажи еще – если бы я была мужчиной, – поддразнил он.

– Не обязательно! Мужчина или женщина, не важно, надо только не бояться, тогда даже умал* не собьют с пути. Надо быть хитрым, потому что люди не раз обманывали и могучего Шанго, и мудрого Обатала.

Брат изумился.

– Ты сама до всего додумалась?

– Разве ты не слышал, сколько раз повторяла это наша мать?

– Ну хорошо; а какая хитрость может нам помочь сейчас?

– Брат мой, имей терпение. Смотри, сидят вдоль ограды скучные люди, раскачиваются и глядят внутрь себя, а глаза у них пустые. Они все там, далеко, и не заметят, если на них рухнет эта стена, и не подумают поберечься. А мы будем смотреть вокруг, ничего не пропуская мимо глаз и ушей. Кто знает, куда мы попадем? Кто знает, что может пригодиться?

Иданре покачал головой.

– Сестра моя, ты говоришь, как маленькая старушка. Дома никто не слышал от тебя таких речей.

– К чему было дома думать обо всем этом? Дома – отец, мать, боле, весь род. А тут за нас никто ни о чем не подумает.

На следующий день в лагере поднялся переполох. Рано поутру часть пленников – в том числе и нас, – не дав никакой еды, вывели за ворота.

Мне и брату, конечно, приходилось бывать на невольничьем рынке в Ибадане. Мне тогда не приходило в голову, что детям одного из первых людей города придется вот так стоять, привязанными друг к другу. Я постаралась не думать об этом и перевела глаза в море – там было на что посмотреть.

В трехстах шагах от берега покачивалась на тихой волне лодка такой величины, что жители мест, отдаленных от побережья – а таких было большинство, – только ахали и перешептывались. От этой лодки отделились другие, поменьше, в них сидели те самые белые люди, о которых рассказывали небылицы. Столько лет спустя эта картина стоит перед глазами: невиданные краски тканей, блеск золотых галунов, головные уборы, похожие на птичьи гнезда. Белые пятна лиц воспринимались как пустота, и лишь по мере приближения лодок стали различаться черты лица и растительность – усы и борода, а когда лодки с хрустом врезались в отмель, стали видны и глаза – и вправду светлые, словно сквозь них просвечивало небо.

Десятка полтора белых в сопровождении темнокожего толмача, одетого на тот же манер, что и белые, только попроще, сошли на берег, где их ждала кучка пестро наряженных африканцев. Это были хозяева из прибрежного племени фона: все рабы, продаваемые на побережье, проходили через посредников из этого оборотистого племени. После церемонии приветствия белые пошли вдоль вереницы, того осматривая, того щупая, иного заставляя повернуться… Один из них ущипнул меня за щеку – пальцы были липкие от пота.

Осмотр и переговоры длились долго, и видно было, что купцы не поладили. Фона для начала выставили завалящий товар – стариков, детей, слабосильных. Сделка не состоялась, нас вернули в загородку. Я сама удивлялась потом, до чего мне было все равно: продадут меня или не продадут, и кто меня купит.

Худшее уже произошло, ярмо на шее, однако и вол под ярмом старается, чтобы не слишком терло. Когда нас водворяли в загон, мне было уже не до моря и диковинной лодки. В голове вертелось одно: лишь бы при продаже не разлучили с братом, лишь бы этого избежать. Можно было, конечно, положиться на судьбу. А можно было попытаться ее перехитрить, и у меня появилась мысль, как это сделать.

В основе задуманного лежала та непреложная для африканцев истина, что люди из рода кузнецов – независимо от возраста – владеют чарами и знаются с духами. А духов у нас очень уважают.

Я в тот день изрядно поработала языком, обойдя всех до единого йоруба, находившихся вместе с нами, и объяснив всем им то, что было существенно для моей затеи. Мне поверили безоговорочно – тем более что я сама тогда верила во все это так же безоговорочно. А вера есть сила, ею, как написано в толстой книге, горы можно сдвинуть. Воистину, так и есть.

На другой день до наступления жары невольников выстроили – мужчин отдельно, женщин отдельно – и стали выводить за ворота.

Еще на выходе один из йоруба, крепкий, коренастый мужчина, упал, скорчившись и схватившись за живот. Тычки и пинки стражников никакого действия не возымели. "Умале, умале", – зашуршали голоса, объяснявшие, что на несчастного набросились злые духи. Возникла заминка, колонна застряла в воротах. Разумеется, стража уважала злых духов – ведь у каждого племени были свои, с ними управлялись свои колдуны, но против духов чужого племени они были бессильны. Побои против них тоже не помогали. К тому же с другого конца колонны раздался похожий вопль, и еще одна темная фигура скорчилась в пыли.

Одержимых злыми духами оттащили в сторону, строй двинулся дальше, и вдруг в хвосте, не успевшем покинуть ограду, опять возник переполох: там свалилось сразу двое. А в двухстах шагах сидели белые покупатели, они увидели упавших, заинтересовались суматохой, и некоторые из них поднялись и пошли к нам, чтобы выяснить, в чем причина. Число одержимых тем временем множилось.

Фона были готовы проклясть все на свете. Сейчас белые господа подойдут, обнаружат недужных, скажут, что товар никудышний, и будут сбивать цену, а то и вовсе откажутся от покупки, посчитав, что в лагере заразная болезнь и невольники перемрут дорогой. Стража бесилась и сыпала во все стороны тумаки. Вдруг к старшему стражнику подошла пожилая женщина и стала что-то ему объяснять, ожесточенно размахивая руками. Стражник, видимо, понимал ее речь, так как, выслушав, ринулся в открытые двери загона.

А происходило вот что: накануне я объяснила всем, что в теле моего брата, как в доме, обитают злые духи. Ему, как кузнецу и сыну кузнеца, они не могут причинить никакого вреда. А я, находясь рядом с ним, не позволяю им накидываться на других людей. Если меня не будет рядом с братом, они станут вредить другим людям, залезая в их внутренности. В случае же, если моего брата убьют, они вовсе рассвирепеют из-за того, что люди лишат их надежного обиталища.

Мгновение спустя меня за волосы тащили в голову колонны, где среди мужчин стоял Иданре, а одержимые – внушением куда больше, чем духами, потому что я нагнала на них страху, – один за другим стали подниматься с земли.

Что такое пара-другая затрещин, если стоять рядом с братом! Не оглядываясь назад, я знала, что порядок восстановлен, а я добилась своего.

Снова белые люди ходили перед нами, выискивая, кого купить. Мы стояли в первом ряду, и купец сразу же обратил внимание на моего брата – рослого, коренастого парня. Движением трости он приказал отвести Иданре в сторону и был несказанно удивлен: за его покупкой тянулся на веревке довесок.

Не понимая слов, я догадывалась, о чем речь: фона хотели продать нас непременно вместе. Белый крутил меня и так, и эдак, но решил-таки купить, потому что я была крепка в кости и отменно здорова. За брата он отдал двенадцать блестящих браслетов, а за меня восемь. Торговались отчаянно, потому что вождь фона старался сорвать за Иданре как за взрослого, но белый настоял на своем и больше не дал.

Нас с братом в числе первых опустили в бездонное корабельное брюхо. Всего на судно было взято около ста пятидесяти невольников. Тотчас корабельный кузнец освободил нас от ремней и веревок и попарно заковал в тяжелые кандалы – ручные и ножные; исключения не было сделано ни для кого. Без помощи брата, принявшего на себя главную тяжесть, я не могла бы дотащиться даже да отхожей лохани. Иданре носил за мной наши цепи, как шлейф за королевой. Только к середине плавания с нас сняли ножные кандалы, но ручная цепь, тянувшаяся от моего правого запястья к левому запястью брата, оставалась до конца и натерла нам на руках кольцевые саднящие раны.

Иданре был нездоров. Его без конца мучила морская болезнь, от которой я оказалась избавлена, видно, милостью морского бога. Хорошо еще, что несколько дней спустя после начала плавания нас стали раз в два-три дня по очереди выводить на палубу проветриться. А со второй половины дороги детей и женщин, которых было немного, выпускали наверх каждый день. Не думаю, чтобы американец, нас купивший, так заботился о рабах. Скорее он заботился о своем кармане, стараясь не попортить "черную слоновую кость". И, к нашему, счастью, во все дни перехода стояла спокойная ровная погода. Олокун был к нам милостив и не посылал штормов.

Первый раз попав на палубу, я так испугалась, что вцепилась руками в какую-то снасть, а когда от нее меня оторвали, со всех сил ухватилась за брата. Голова закружилась оттого, что кругом была вода, вода и ничего, кроме воды. Как тут не растеряться сухопутному крысенку? Но потихоньку я осмотрелась, освоилась и сказала брату:

– Знаешь, если белые люди на своих больших лодках отваживаются плыть так далеко через такое количество воды, наверное, они все-таки добираются до своих берегов.

Вон насколько они больше наших долбленок!

Там же, на палубе, я свела одно полезное знакомство. Это был черный слуга, йоруба, один из нескольких невольников, стряпавших на обитателей трюма, проданный в рабство так давно, что уже не помнил своего настоящего имени. На корабле его звали Джо.

Джо не знал, сколько ему лет. Был он еще крепок, хотя и стар, и переменил несколько хозяев, прежде чем попасть к нынешнему. Он называл себя не йоруба, а лукуми, – так именуются до сих пор все наши за пределами родных мест. Всю свою жизнь Джо терся среди белых и видывал всяческие виды, но веру в колдовство и духов сохранил в неприкосновенности, как почти все мы. А я успела к этому времени смекнуть, что считаться колдуньей дело весьма выгодное. Унывать я не думала, самоуверенности, после удачной проделки в перевалочном лагере, хватало не то что на двоих, – на четверых, несмотря на цепи. И когда старик, прослышав о том, что я на берегу на двадцать человек напустила порчу, стал меня осторожно расспрашивать, – разуверять его даже не подумала.

– А как же! Я дочь кузнеца в шестнадцатом колене, и нам Сила дается от рождения.

Что из того, что я не старуха? Я это могу, и все.

Джо разговаривал со мной на йоруба, правда, таком коверканном, что порой трудненько бывало понять старика. Он оказался кладезем сведений о том мире, в который нам предстояло попасть против воли и при упоминании о котором меня разбирало жгучее любопытство.

– У белых на все своя повадка, дочка, все не как у черных. Черное колдовство их не берет, кем бы ты ни была у себя дома.

– Вот посмотрим! – отвечала я нахально.

– Что ты знаешь про жизнь, глупая девчонка! – сердился старик. – Послушай меня…

И Джо, под скрежет железной щетки о грязный котел, пускался в рассказы.

Премудрости белых казались чудесами. Понять, что такое пушка, карета, грамота, казалось невозможным. Но, навострив уши, я одновременно следила за суетой матросов на палубе. Такие же люди с двумя ногами, двумя руками, у каждого по паре глаз и ушей, нос и рот. Они тянули веревки, ели, пили, спали, искали друг у друга вшей и почему-то не казались мне могучими, как боги.

– Слушай, Джо, – перебила я однажды старика, – может ли черный человек делать то же, что и белый?

Старик замялся.

– Не хочу соврать, – покачал он головой, – среди черной братии тоже попадаются иной раз такие ловкие шельмы, особенно кто родился в той стороне, куда мы плывем. Уж не говорю о тех, у кого белые отцы… -??!

– Чему удивляться-то? Подрасти, красотка, сама увидишь. О чем, бишь, я? Дело в том, что их всему учат, – и править лошадьми, и стряпать, и шить, и много чему еще, а иные знают грамоту, и уж эти живут припеваючи. Да ведь наука дело такое, что в иного и дубинкой не вобьешь, ума не хватает! Да что мы – иного белого взять, так он сам неученый и дурак хуже негра. Вот из эдаких и выходят самые страшные хозяева: он всегда хочет доказать, что он умный, потому что он белый. А за белыми вся сила и все законы, потому-то самый глупый белый может доказать самому умному негру, что тот – распоследний дурак. Такой у них порядок! А за соблюдением этого порядка белые следят строго, и в случае чего негру очень даже легко за какое-нибудь нарушение поплатиться драной шкурой, а то и головой.

– Джо, а могут белые люди делать все то, что умеют делать черные?

– Белые могут все, красавица.

И вот тогда, – не знаю, кой черт меня дернул, – я сказала старику:

– Видишь вон того толстяка с корзиной? Он упадет не доходя до нас шести шагов.

Рыжий коротышка с пузом наперевес грохнулся точно на указанном мною месте безо всякой видимой причины. Кокосовые орехи раскатились по палубе. Матрос сердито ругался. Джо опрометью кинулся помогать ему, но, складывая тяжелые орехи обратно в плетушку, смотрел на меня совершенно дикими глазами. А я в это время соображала: как же это у меня получилось? Конечно, я заметила и неровность на стыке двух досок и то, что коротышке не было видно пола из-за корзины, но по этому месту люди проходили тысячи раз за день и никто не падал. Запугать белого разговорами о духах не могла: ни слова не знала на его языке. Значит, сумела это сделать как-то иначе, для самой себя неведомо каким образом.

Джо был в этом уверен. Когда он занял прежнее место у борта, глаза у старика оставались круглыми и испуганными.

– Ну вот, – беспечно сказала я, с трудом скрыв собственное изумление, – пусть кто-нибудь из них сумеет то же самое. Тогда я тебе поверю.

Старик, искоса поглядывая на меня, вновь принялся за работу. Какое-то время слышался только ожесточенный скрежет. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя.

Но уходя, он тихо вымолвил:

– Смотри, красавица, чтоб об этом никто не проведал.

– Не бойся, – отвечала я. – Ты не выдай, а я смолчу.

А у самой занозой сидело в голове: как же это у меня получилось? И я стала пробовать – раз, другой, третий, пятый…

Сначала получалось изредка. Потом все чаще и чаще. Потом этот номер стал проходить каждый раз без осечки, и я осмелела до того, что свалила с ног самого капитана. Стоило лишь внимательно посмотреть на человека и представить место, на котором он должен был споткнуться, хотя бы и на гладком полу. Хорошая была забава, но пользоваться ею приходилось с оглядкой, не говоря о том, что проку в ловкой и странной этой шутке не видели ни мой брат, ни я сама.

Наконец до смерти надоевшее плавание закончилось. Судно стало на якорь в Порт-Рояле, столице Ямайки, где в то время имелся самый большой невольничий рынок во всей Вест-Индии. Тогда мне до этого, конечно, было мало дела. Куда важней казалось то, что сняли наконец кандалы с растертых до крови запястий. А еще снова одолевал страх: как бы нас с братом не продали по отдельности.

– Сделай что-нибудь, – попросил брат.

После валкой палубы его пошатывало на земле. А что я могла сделать? В последнюю ночь на судне нас подняли затемно, расковали, вымыли всех забортной водой. Пока довели до рынка, в глазах началось мельтешение от множества незнакомых вещей. Я пришла в себя под навесом рынка, когда торг уже начался.

Невольничий рынок в Порт-Рояле остался таким же, как был, и двадцать с лишним лет спустя, когда я вновь попала на Ямайку. Тогда уж я могла спокойно его рассмотреть, хотя, по правде, и рассматривать нечего: большой навес на высоких деревянных столбах, под ним – мощеный каменными плитами пол. На эти тесаные плиты каждый год выставлялось больше ста тысяч человеческих душ. В их число попали и мы с братом.

Хозяин гоголем расхаживал вдоль длинного ряда. Рядом с ним шел какой-то господин в цилиндре, – то есть это теперь я понимаю, что на нем был цилиндр, а тогда подумала, что на голове у этого странного белого прилажено что-то вроде закопченной посудины с плоским дном. В руке у господина была трость с блестящим кованым кончиком, и этот кончик касался то одного, то другого, и тех, кого он коснулся, отводили в сторону.

Вот отблеск света на острие все ближе, ближе, вот он над самой головой брата, вот задержался на мгновение, и я так и уперлась в него глазами; но нет, перелетел через голову Иданре и коснулся плеча следующего невольника. На первый раз пронесло.

Еще несколько человек не обратили на детей внимания, но в конце концов очередь дошла и до нас.

К хозяину подошли двое: немолодой уже мужчина и с ним дама в ярко-розовом. Это и были будущие хозяева, почтенное лондонское купеческое семейство. Брата вызвали из строя и повернули раза два туда-сюда. Все было решено, и я лишь могла буравить взглядом лицо дамы, я не сводила с нее глаз и при этом перебирала в уме всех богов.

Я не знаю, что именно подействовало – то ли вправду помогла моя покровительница, Та, Что В Голубых Одеждах, или что-то смогла и я сама, – кто знает, какими путями ходит судьба? Однако женщина в розовом платье, растопыренном на два шага от ног по окружности, с любопытством на меня взглянула.

– Мистер Фарнон, – спросила она, – что за девочка смотрит на меня такими страшными лиловыми глазами? Мороз по коже пробирает.

– О-о, миссис Митчелл, эта маленькая чертовка – сестра этого парня. Я купил их вместе, и при этом вышла презанятная история.

– Что за история, мистер Фарнон?

Тот слегка замялся, видимо поняв, что сболтнул лишнего, но супруг дамы поддержал вопрос;

– Да, будьте добры рассказать, это так интересно.

– М-м… видите ли, дело в том, что эта девчонка – ведьма. Она не желала расставаться с братом и, чтобы добиться своего, напустила порчу на два десятка негров. Стоило посмотреть, как здоровенные детины падали на землю от одного ее взгляда. Но вы не волнуйтесь, мэм: все эти черные штучки действуют исключительно на черных.

Я, конечно, ни слова не понимала, о чем они говорили, – это потом я услышала всю историю от миссис Александрины, милейшей женщины. Я только смотрела на нее пристально, не отрываясь и мысленно говорила ей: "Нас двое, и ты должна взять нас обоих". Эта мысль без конца крутилась и вертелась у меня в голове.

– Это потрясающе! – воскликнула дама. – Такая малышка – и колдунья.

Признаться, я не представляла их иначе, чем в виде древних согбенных старух. А ей на вид лет двенадцать или того меньше. Просто потрясающе! Покажите мне ее поближе!

Муж пытался напомнить, что им требовался только грум для выезда их сына Уинфреда, но куда там! Меня подозвали к господам, последовали несколько минут переговоров, показавшихся бесконечными, и, наконец, сделка была совершена, и мы перешли из рук в руки.

На твердой суше мы пробыли всего несколько часов.

Я, впрочем, этого совершенно не помню. Когда мы выходили из-под навеса рынка в сопровождении белого слуги новых хозяев, чтобы он проводил нас на корабль "Ориент стар" – трехмачтовый клипер, принадлежавший мистеру Митчеллу, – у меня начала болеть голова. Сперва потихоньку, потом все сильнее и сильнее и, наконец, взялась так, что брату пришлось нести меня на руках почти всю дорогу.

– Как надоела эта вода, – сказал Иданре однажды жарким полднем, примостившись на палубе в тени снастей. – Счет дням давно потерян, а ей конца нет. А после этого проклятого ветра страх берет, а вдруг он начнется снова? Хоть бы ты попросила Йемоо, чтоб больше его не было, слышишь, Марвеи?

– Не слышу и слушать не хочу, – отрезала я.

– Она хорошо тебя слушает, анха!

– Йемоо не служанка и не раба, чтобы помыкать ею: сделай то, сделай это. Она сделала самое главное – не дала нас разъединить; что же тревожить ее мелочами?

– Мелочь – такая буря? И среди этой воды?

– Белые люди не плавали бы по морю, если бы боялись всех ветров, что в нем гуляют. Разве не кончилось все хорошо?

Этот разговор состоялся на исходе третьей недели плаванья. Первую неделю я провела, свалившись без памяти в лихорадке в крошечной каморке, отведенной нам, в которую не помнила, как попала. Обо всем потом рассказал брат – как нес меня, обхватив одной рукой под мышки, чтобы хозяева не заметили моей болезни и не вернули работорговцу негодной покупки; как уложил в каморке на веревочную койку, занимавшую девять десятых отведенного пространства, заглянул мне в глаза и остолбенел, едва не закричав в испуге: на него смотрели два голубоватых бельма без зрачков… Потом догадался, что это обморок и зрачки закатились глубоко за веки.

Он устроил меня по возможности удобнее на туго натянутом веревочном гамаке и долго растирал голову, шею, плечи, ожидая, когда я приду в себя. Напрасно…

Матрос, принесший еду и какие-то тряпки, даже не взглянул на тех, за кем запер засов дощатой двери. На другое утро хозяйка, пожелавшая получше рассмотреть свое приобретение, услышала, что "чертовка-то лежит в горячке, похоже, не поднимется".

Корабельный врач с этим не согласился, совершенно правильно объяснив беспамятство и лихорадку пережитым потрясением. "Она еще ребенок, лет одиннадцати, а то, что она колдунья, означает лишь повышенную чувствительность.

Требуется тепло, обильное питье и хороший уход. При ней брат, за которого она так переживала, – пусть он и возьмет на себя заботу о девочке".

Я очнулась через неделю бреда, метаний, бессвязных выкриков. Темнота, покачивание, поскрипывание досок, рядом – смутные очертания какой-то темной фигуры, во рту – противная горечь, в голове – обрывки кошмарных снов. Пошарила около себя:

– Иданре, ты со мной?

– Да, да, тише, я тут, – и брат погладил меня по голове. – Ты меня слышишь?

Дальше дело быстро пошло на поправку.

Нас одели в матросское платье и разрешили слоняться по палубе, где хотим, – лишь бы не мешали. Шторм, длившийся три дня, заставил натерпеться страху не только нас и отнес судно назад к югу на изрядное расстояние, из-за чего плавание сильно затянулось. Стояли теплые спокойные дни, и мы, в потертых парусиновых штанах и рубахах, могли часами сидеть на чистых досках палубы и вести неспешный разговор.

– Ничего на свете не бывает даром, – объясняла я брату, – ни у богов, ни у людей. Йемоо не дала нас разлучить, но за это на все дни забрала себе мою душу.

Зачем? Да, у ее супруга Обатала полно душ тех, к кому они уже не вернутся. Но если бы она выполняла все просьбы даром, все бы требовали от нее: дай мне то, дай мне это. Мать плодородия не любит скупых и ленивых.

– То-то я смотрю, ты полдня таскала воду хозяйской толстухе.

– Ну и что? Мы попали к этим хозяевам, нам жить с их слугами. Надо привыкать и приспосабливаться, надо понимать их разговор, а иначе худо придется, брат!

– Вот уж чего не смогу никогда!

– Глупости! Помнишь, как бойко Джо лопотал с хозяином на том корабле?

– За столько-то лет, конечно!

Я даже рассердилась:

– Потому что глупец! Надо только не бояться. Вот, слушай… И я, вытягивая губы трубочкой, повторила брату несколько слов: корабль, море, юбка, хлеб, вода… Не зря же я таскала ведра для Лиз, а что узнавала, я немедленно объясняла Иданре.

Мне, впрочем, английский давался намного легче, чем ему, и по приезде в Лондон я с горем пополам понимала несколько фраз.

Вот и Лондон. Суета и толкотня огромного города, суета и суматоха, непривычные в тихом двухэтажном особняке, взбудораженном приездом хозяев после долгой отлучки.

Нас, озябших от майского ветерка, одуревших от обилия впечатлений, а также оттого, что нас разглядывали, как заморскую невидаль (хотя чем мы еще были?), снабдили одеялом и отправили спать в какой-то чулан до вечера, до того часа, на который была назначена раздача подарков домочадцам.

Нелишне, пожалуй, рассказать, что это был за дом и что за люди в нем жили: со временем я хорошо узнала их.

Адриан Митчелл, младший сын нетитулованного и не слишком богатого дворянина, начинал свою жизнь подобно всем младшим сыновьям – почти без денег. Отец позаботился об его образовании и первом офицерском звании, далее молодой джентльмен пробивался сам. Тянул служебную лямку в Вест-Индии, тщательно изучая тамошний быт, порядки и обычаи. Копил деньги и, хорошо зная местные запросы, делал небольшие обороты с мелочным товаром, – гребенками, лентами, кружевами.

Наконец каким-то образом сумел уговорить Джозефа Пикерсгилла, владельца солидного торгового дома, войти с ним в одно предприятие, несколько сомнительное с точки зрения законности, но совершенно несомненное с точки зрения прибыльности.

Бывалый служака Митчелл знал, с кем кого свести и какую взятку дать сержанту в береговой охране, чтобы в ясную лунную ночь ни один дозор не заметил ни английского судна на якоре, ни вереницы тяжело груженых лодок с контрабандой.

После удачной экспедиции к берегам Пуэрто-Рико он стал обладателем некоторой суммы, позволившей тридцатипятилетнему капитану выйти в отставку, жениться на дочери своего компаньона и стать заправским купцом. Фраза "Лучше быть хорошим купцом, чем захудалым дворянином" стала его негласным девизом, хотя многие в то время придерживались иного мнения.

Его супруга, миссис Александрина, была хорошо образована, начитана и практична, – настоящая купчиха. В свои сорок лет (она была пятнадцатью годами моложе мужа) миссис Митчелл оставалась еще свежа и недурна собой. Она иногда сопровождала мужа в поездках, не обещавших быть особенно длительными. В случае долгого отсутствия главы дома эта энергичная и самостоятельная женщина с успехом вела все дела купеческой конторы, сначала с помощью своего отца, а затем и одна.

Детьми занималась она же. Их было трое: девятнадцатилетний сын Уинфред, которому по молодости больше нравилось щегольнуть дворянством отца, чем его торговыми оборотами; семнадцатилетняя Эдит – пышнотелая девица на выданье и девятилетняя Эвелин – любимица отца с матерью.

Вот перед этим семейством и предстали вечером в день приезда мы с братом. Эдит получила нитку жемчуга. Остальные двое томились в ожидании.

Не успел Уинфред получить обещанного грума, как младшая дочь вихрем сорвалась с места:

– Папа, мама, а второй мальчик – это мне, да?

– Тебе, тебе, только это не мальчик, а девочка.

– А как ее зовут? – спросила Эвелин подбоченившись.

Митчелл растерянно повернулся к жене:

– Послушай, дорогая, а как их зовут?

Она только пожала плечами. На корабле нас звали просто "бой" и "герл". К счастью, я уже умела ответить на вопрос, как меня зовут.

Хозяйке понравились наши имена.

– Вот и славно, – одобрила она. Мальчик будет Эдан, а девочка – Мэри.

Но тут хозяин, будучи в веселом расположении духа, вздумал подшутить и спросил дочь, не испугается ли она колдуньи, и, конечно, рассказал ей все, что услышал от работорговца на ямайском невольничьем рынке.

Эвелин пришла в совершенный восторг. Идея иметь в доме собственную колдунью ее вдохновила, но именем осталась недовольна:

– Мэри – это слишком просто! Нужно что-нибудь поинтереснее.

– Зачем? – спросил ее Уинфред. – Черная Мэри – чего лучше?

– Ну нет! – возразила Эвелин. Черная Мэри – это хорошо для разбойницы или пиратки. А для колдуньи лучше всего подойдет Черная Кассандра.

Так мне дали имя, которое ношу по сей день, так началась моя новая жизнь: в чужой стране, под чужим небом, с чужими людьми.

В каком качестве я состояла при Эвелин? Первое время – попросту в качестве куклы. Да-да, куклы и никак иначе. Девочка забыла всех своих фарфоровых красавиц и с утра до вечера наряжала, учила, воспитывала и муштровала этакую шоколадную куколку на голову выше себя.

Она хотела приступить к этому увлекательному занятию немедленно, в тот же вечер, но мать отослала ее в постель, невзирая на все протесты. Нас с братом тоже накормили и отправили спать, а наутро Иданре отправили во флигель при конюшне, а меня – наверх, в комнаты младшей барышни.

Это еще мягко сказано – отправили наверх. Эвелин ни свет ни заря влетела вихрем в чулан, схватила меня, еще не проснувшуюся толком, за руку и поволокла за собой по лестнице.

Первой пыткой была ванна. Белая фаянсовая ванна с цветочками, полная теплой воды.

Рядом стояла целая гвардия: старая знакомая Лиз и еще двое, с кем предстояло сводить близкое знакомство. Это были Нелли – горничная Эвелин и, конечно, миссис Дули – ключница, экономка и правая рука хозяйки. Она держала наготове ножницы и острейшую бритву.

Девчонки-горничные проворно раздели меня, и пошла работа! Я не имела возможности объяснить почтенной даме, что вши в моих волосах никогда не заводились. Даже на невольничьем корабле эта нечисть ко мне не приставала. Все мои шестнадцать косичек были острижены в мгновение ока, а оставшиеся лохмы ловко сбриты.

Перед тем как усадить меня в воду и отмыть, экономка долго и удивленно рассматривала ярко-голубой саронг, намотанный под линялой матросской рубахой.

– Вот чудеса! Похоже, шельма не из простых. Когда начнет понимать по-английски, скажет, наверное, что была принцессой!

Она сложила ткань и убрала ее куда-то, несмотря на все мои умоляющие знаки.

Потом началось мытье – уж это было мытье! Но, по правде, я была грязна, как поросенок, и опасения старой дамы, что я буду сопротивляться, оказались напрасными. Я выкупалась с удовольствием, а вода, сливаемая в лохань, была черным-черна. Экономка ворчала: "Пришло же вам в голову, мисс Эвелин, мыть ее в своей ванне! Большой лохани было бы вполне достаточно!" Ванная комната была смежной со спальней Эвелин, и меня, дрожащую от холода, повели туда. Там игра в куклы продолжалась: началось одевание. Все маленькие девочки с азартом наряжают кукол. Тем больше азарт, если кукла живая, даже если она и великовата. Увлеклись этой игрой и две взрослые дурехи, закопавшись в разноцветной груде старья, присланной Эдит.

На меня натянули панталоны и лифчик, тонкие чулки рвались о грубые, как наждак, подошвы ног. А когда надели и застегнули розовое платье с пелериной, все покатились со смеху: до чего нелепо выглядела среди этого великолепия бритая коричневая макушка. Эвелин послала горничную раздобыть где-то парик, и скоро я разглядывала себя в зеркало, не узнавая собственное лицо в обрамлении белокурых чужих волос.

Девчонки веселились вовсю; невозмутимой оставалась одна экономка, стоя в проходе с руками, заложенными под передник и не позволяя себе даже улыбнуться.

– Мисс Эвелин, деточка, – спросила он вдруг, – а что вы собираетесь делать с нею дальше?

– Как что? Сначала показать маме и папе. А потом вместе пойдем на занятия.

– М-м, ну-ну… – проворчала она и ушла распоряжаться насчет чая.

В самом деле, напоив меня чаем со сдобой, маленькая хозяйка потащила меня в классную комнату, к великому удивлению гувернантки. Но многоопытная миссис Джексон тут же нашла мне применение в качестве учебного пособия по географии, а затем предложила Эвелин попробовать себя в качестве преподавательницы, обучая меня английскому. Молодая мисс была в восторге! Она до бесконечности заставляла меня повторять названия всех предметов в комнате. Мне это тоже нравилось, но утомляло гораздо сильнее, поэтому я поглядывала на дверь, где опять появилась миссис Дули и потихоньку шепталась с гувернанткой, как я догадывалась, обо мне, потому что обе на меня поглядывали. Эта беседа у притолоки имела далеко идущие последствия; но тогда просто невозможно было догадаться, чем я стану обязана двум почтенным английским дамам.

Эвелин отпустили на ленч. Она собралась было посадить меня за общий стол, но после строгого внушения маменьки уступила меня экономке.

Этот ленч на кухне тоже был уроком. Я понятия не имела, что такое столовые приборы! С ложкой, правда, успела освоиться за время плавания до Лондона, но вилка казалась совершенным излишеством: зачем же тогда руки?! Старушка, однако, стояла над душой и пресекала все мои попытки выудить пальцами из тарелки лакомый кусочек. Волей-неволей, чтобы не остаться голодной, пришлось накалывать кусочки диковинным трезубым инструментом…

– Умница! – похвалила меня экономка. – Вот будет к обеду жаркое, научу тебя пользоваться столовым ножом.

Я не поняла ни слова, но на всякий случай ответила:

– Большое спасибо, Берта.

– Берта? Ах ты маленькая шельма! Запомни, ко мне обращаются только так: миссис Дули! Запомнила?

– Да, миссис Дули, – ответила я, различив под ворчанием ласковые ноты.

Владычицу чуланов и кладовых подкупило, что я умела поблагодарить и даже знала ее имя. С того дня и на всю мою жизнь в доме я обрела могущественную покровительницу.

Моему брату в первый день повезло меньше. Если образованные господа старались пусть не быть, так хоть казаться гуманными, то на заднем дворе, где помещались конюшни и каретники, такого слова не слыхивали. Мальчишки начали дразнить ничего не понимавшего чернокожего, строили рожи, щипали исподтишка. Иданре (то есть, конечно, уже Эдан) старался не обращать внимания. Когда несколько парней постарше стали одаривать его тычками и пинками, он крепился сколько мог, но в конце концов не выдержал и показал, чего стоят упражнения с кузнечным инструментом. На пятнадцатом году жизни он был и ладно скроен и крепко сшит, бил пудовыми кулаками как молотом и на счет раз-два раскидал в стороны обидчиков.

Кто-то из взрослых бросился вступаться за обиженных парней и поплатился парой выбитых зубов… Дело кончилось всеобщей свалкой, брату пришлось бы худо, если бы не вмешался Уинфред, хозяйский сын, не без удовольствия наблюдавший за дракой из окна. Побитый, но непобежденный, Эдан был приведен на кухню и отдан в руки той же экономке для починки одежды и перевязки ран.

Бертрис Дули сделала все, что требовалось, но при этом хмурилась, ворчала, и, закончив работу, немедленно поднялась из кухни к хозяйке, к которой имела доступ в любое время.

– Миссис Александрина, вы хотите сделать двух болванчиков из этих негритят?

– Почему же болванчиков, Берта? – изумилась хозяйка.

– Потому что ничего иного не получится из них, если все будет продолжаться так, как пошло! Девчонкой мисс Эвелин играет в куклы, мальчишка от безделья подрался с конюхами. Нет, так дело не пойдет! Если хотите получить двух хороших слуг, а не двух бестолковых лодырей, послушайте моего совета.

А когда совет был спрошен, заявила: во-первых, отдать обоих негритят под ее, Берты, начало, во-вторых, непременно обоих учить. "Не пожалейте заплатить гувернантке лишнего, мэм, от дураков толку не бывает! Что? Старого дурака новым шуткам не выучишь; а дети все схватят на лету".

Наша участь была решена.

От матери мне достались рост, фигура, житейская хватка и не боязливый характер.

От отца – умение ладить с людьми и чувствовать равновесие справедливости в жизни. Всем прочим я обязана Бертрис Дули и Салли-Энн Джексон. Не хочу ничем плохим помянуть миссис Александрину и хозяина. Но экономка и гувернантка значили для меня гораздо больше.

Бертрис Дули не любила пустого баловства, потому что сама не была избалована: сирота с юности, она успела хлебнуть горя и попутешествовать по Англии и колониям, прежде чем попала в кухарки преуспевающему офицеру и вышла замуж за его камердинера. Ее положение упрочилось с женитьбой хозяина, потому что молодая хозяйка, занятая делами в конторе, отдала дом в полное распоряжение этой строгой сухопарой дамы. В ту пору Берте было за пятьдесят. Ее добродетелями были честность, трудолюбие, здравый смысл, практический житейский ум, а также набожность с примесью ханжества, и сама хозяйка не перечила ей, если дело касалось хозяйства и дома. Миссис Дули твердо была уверена, что все в жизни должно иметь свое место, а всякий сверчок – знать свой шесток.

Она поселила меня и брата в комнатке в мезонине, предназначенном для слуг – рядом со своим помещением. Эдана отдала на выучку своему мужу, являвшемуся чем-то вроде камер-лакея, а мною занялась сама.

Бертрис Дули учила меня шить, стирать, убирать, штопать чулки, чистить обувь и платье, одевать и причесывать хозяйку и делать еще тысячи вещей, которые должна уметь и знать хорошо вышколенная горничная; кроме того, она учила меня торговаться в бакалейных лавках, заводить знакомства в людских и лакейских, сплетничать, судачить, знать всю подноготную своих хозяев, а также всей родни и всех, с кем хозяева ведут дела и знакомство, и не пропускать ни одного мало-мальски занимательного городского слуха, потому что лондонская прислуга без этого просто немыслима.

Салли-Энн Джексон была особой иного склада, хотя ей тоже приходилось в жизни несладко. Она пользовалась уважением строгой экономки – а заслужить его было не так-то просто. Миссис Джексон, получившая в юности хорошее образование, вышла замуж за армейского офицера и рано осталась вдовой с ребенком на руках и с нищенской пенсией. Она пошла в гувернантки, чтобы обеспечить сыну образование, а следовательно, возможность карьеры. Вдове удалось устроить чадо в дорогой пансион, и все ее силы уходили на оплату ученья. Лишние ученики и, стало быть, добавка к жалованью были очень кстати этой до срока постаревшей женщине, хотя работа обещала быть нелегкой. Однако Салли-Энн Джексон была воспитана на Вольтере и Руссо и принялась за дело с вдохновением: не часто английской гувернантке приходится учить двух маленьких дикарей.

Она учила нас в первую очередь английскому, – разговору, и одновременно чтению и письму; потом, когда основы языка были заложены, началось все остальное. Мне наука давалась легко, потому что детство восприимчиво; но брату, который был старше меня на три года, приходилось много труднее. Он научился понимать и говорить по-английски, но речь его оставалась корявой, грамоты он не одолел, и четыре действия арифметики вкупе с умением считать деньги стали вершиной образования Эдана Митчелла.

А что касается вашей покорной слуги, то воспитательница, убедившись в том, что языковой барьер преодолен, стала меня сажать за одну парту с Эвелин. Она не хотела заполнять голову ребенку, предназначенному в слуги, лишней премудростью вроде латыни, французского, танцев и многого другого. Но мое присутствие на уроках истории, географии и, разумеется, английского было обязательным.

– Эти науки дают общее развитие ума; – пояснила она экономке, отрывая меня от иглы или замши для полировки серебра.

– Лишнего ума, как известно не бывает.

На мою голову с медленно отраставшими косами обрушилась премудрость белого мира.

Однако, поразмыслив, я обнаружила, что французский кардинал Ришелье по всем замашкам изрядно напоминал всесильного временщика, башоруна Гаху, что древнеримская Юнона разительно похожа на Йемоо, мою покровительницу, что арбалет неотличим от боевого самострела актанго, что в древней Греции существовали те же самые разновидности рабов, что в нашем городе, что порядки в древнегреческих полисах имели некоторое сходство с теми, что царили в родном Ибадане.

Сопоставления рождали вопросы, а вопросы – споры, я не боялась перечить учительнице и настаивать на своем, зная, что мне это ничем не грозит. Она меня по-своему очень любила и всегда говорила, что я могла бы далеко пойти, если бы…

Она не договаривала. Но если я пошла далеко, то во многом благодаря тому сугубо гуманитарному, несколько однобокому, но вполне приличному образованию, которое она мне дала. Я читала карты любого вида и любых проекций, знала историю настолько хорошо, что она помогала понимать сиюминутно происходящее (надо сказать, шел разгар наполеоновских войн), а мой английский, как устный, так и письменный, был безупречен. Для ребенка из африканского города это, согласитесь, целый подвиг, особенно если учесть, что это было не все, чему приходилось учиться. Мне и так не хватало времени высыпаться; а тут случай подбросил новую докуку.

Дело было летом, больше года спустя после моего водворения в дом Митчеллов.

Эвелин от нечего делать пошла в сад погулять и меня взяла с собой. Туда-то и явился этот "случай" в виде мрачного, куцего, гладкошерстного ублюдка приличных размеров с явной примесью бульдога. Обрывок цепи фута в три длинной, волочившийся следом, выдавал причину скверного характера. Что он делал в яблоневом саду и чем ему не понравились две девчонки, сидящие на скамейке – бог весть; но я еще шагов за тридцать обратила внимание на странную – боком – походку и косо набыченный взгляд. Оглянулась вокруг в поисках оружия – тщетно!

Ни палки, ни штакетины, ни обломанного сука не было в ухоженном саду. Края дорожки были обложены кирпичом. Не сводя с собаки глаз, вывернула из земли подряд три увесистых обломка.

– Касси, ради бога, что ты делаешь? – воскликнула Эвелин.

– Заткнись, – ответила я кратко и непочтительно. Тут только барышня поглядела в ту сторону, куда неотрывно смотрела я, и завизжала благим матом.

Псина будто ждала этого сигнала и рванулась вперед. Три подряд удачно пущенные кирпичины не задержали ее и на три секунды; пинок шнурованного ботинка под челюсть тоже. Отскочила, перевернулась и кинулась, разинув пасть, прямо к моей шее.

Вот в эту-то жаркую, распяленную пасть я и вогнала по самый локоть левую руку.

Нарочно или нечаянно так получилось – не знаю до сих пор; то ли мой чи – дух-покровитель – хранил меня, то ли сам Огун, который приходит на помощь всем, кто сражается и не трусит… Собака свалила меня на землю и сама упала, полузадохнувшись, а я колотила ее что было сил головой то о столбик скамейки, то о беленые кирпичи. Но на вопли уже летел садовник Мэтью с заступом и решил исход схватки одним ударом.

Эвелин билась в истерике. Набежавшие слуги успокаивали барышню наперебой, Мэтью тем временем высвобождал мою пострадавшую руку из собачьих зубов. Впопыхах явилась сама миссис Александрина и привела в чувство перепуганную дочь. Все наперебой говорили, что собака бешеная, хотя я знала точно, что это не так:

– Просто очень злая, мэм, вот и все.

– Хотела бы я, чтобы ты оказалась права, – произнесла она с сомнением в голосе.

Но спешно вызванный доктор подтвердил мои слова. Ему и без бешенства досталось много хлопот – оказались повреждены вены, повязки стремительно намокали, потребовалось наложить жгут и зашивать раны. Это пришлось солонее самой драки, но делать нечего, вытерпела все.

Нашли и владельца собаки – им оказался хозяин бакалейной лавки неподалеку. Он долго лебезил и кланялся перед хозяйкой, принес мне целую корзину сладостей и с радостью согласился уплатить за мое лечение, а на физиономии явственно читалось:

"Фу! Дешево отделался!" – Дешево отделалась, голубушка! – сказал мне и доктор, когда убедился, что повязки уже не промокают с прежней стремительностью.

Миссис Александрина просидела со мной весь день.

– А вы меня простите, мэм? – спросила я ее.

Та удивилась:

– За что, Касси?

– За грубость, мэм, – когда мисс Эвелин не велела брать кирпичи с дорожки, я сказала ей, чтоб она заткнулась.

– Ах, вот как! – вздохнула хозяйка. – Если ты соберешься еще раз спасти жизнь кому-либо из моих детей, разрешаю тебе при этом грубить как вздумается. Но во все остальное время ты обязана быть благовоспитанной девочкой!

На другой день меня, освобожденную от всех работ, навестила миссис Дули и устроилась около меня с какой-то починкой.

– Дитятко, – сказала она, – я не поверю, чтобы ты сама, без чудесной помощи свыше, могла справиться с этой бестией.

Я от скуки была не прочь поболтать.

– Главное, мэм, это не испугаться, – отвечала я, – владыка сражений Огун не терпит трусливых, а Йемоо всегда прикрывает краем своей одежды тех, кто не ленится помочь себе сам.

У доброй старушки вытянулось лицо, и упавшим голосом он спросила:

– Касса, детка, разве ты не слышала ничего о господе нашем Иисусе Христе?

– Как же нет! Когда поваренок Майк на кухне что-то врет горничным, он всегда приговаривает: "Христом-богом клянусь!" – И все?!! – с невыразимым ужасом спросила экономка.

– И все, – отвечала я чистосердечно.

Миссис Дули едва не задыхалась от ужаса: в течение года с лишним в уважаемом доме жили двое безбожных язычников, и никто даже не подумал об их обращении! Эту страшную ошибку следовало немедленно исправлять. Бросив все дела, почтенная дама отправилась к хозяйке. Вопрос был решен молниеносно, и на другой день ко мне явилась сухонькая, сморщенная старушка и начала рассказывать детские сказочки на библейские темы. Многие истории оказывались занимательными, но если я скажу, что всему верила, то совру. Я в детстве была не без хитрости и слушала, посмеиваясь в душе и не подавая вида. У каждого народа свои боги, что удивительного в том, что у белых есть Христос? Старушка была из тех, каких много около любой церковной общины: добрая душа, но ханжа до мозга костей. Я ее слушала внимательно, задавала вопросы – ей очень нравилось, когда маленькая язычница проявляла любопытство. Но не особенно тронула меня англиканская проповедь. Моей покровительницей всегда оставалась Йемоо, и мой чи, дух-покровитель, всегда сидел на моем правом плече, заменяя христианского ангела-хранителя. Другое дело, что проповедь закона божия отнимала время, предназначенное для занятий с миссис Джексон, в чем я видела куда больше пользы.

Не избежал обращения и мой брат. К нему тоже приставили какого-то пасторского ученика, и Эдан, хотя мало что понимал в его заумных речах, был рад возможности отлынивать время от времени от работы. Нас обоих крестили наскоро этой же зимой, и мы вместе с хозяевами были обязаны ходить к обедне по воскресеньям, вместо того, чтобы развлекаться дома, пользуясь их отсутствием. Вот докука!

Примерно к этому времени относится нечто вроде экзамена, который устраивала нам экономка. С некоторых пор при уборке комнат мне стали попадаться в самом неподходящем месте то разные интересные вещи, вроде серебряной брошки или вышитого бисером кошелька, то деньги. Однажды я вымела из-под ковра золотую гинею! Это был большой соблазн, и, может, я бы попалась на удочку, если бы уже не догадалась, что это означает. Первую же подкинутую вещицу (не помню точно, что это было, кажется, какое-то колечко) я оставила лежать на том же подоконнике, на котором нашла, а потом заметила, как потихоньку к этому месту подошла наша премудрая экономка и удивленно покачала головой. Незамысловатая проверка на честность, о которой я предупредила и моего простоватого братца, иначе он попался бы с первого же раза. Когда я отдала старушке гинею, та даже прослезилась. Она считала себя ужасно дипломатичной, бедняга!

Экзамен был успешно сдан, и меня утвердили в правах и обязанностях горничной мисс Эвелин вместо вертихвостки Нелл, вышедшей замуж и попросившей расчет.

В ежедневных хлопотах и непрерывной учебе прошли почти пять лет с тех пор, как мы с братом водворились в богатом купеческом особняке на респектабельной лондонской улице. Много утекло воды в мутной и вонючей Темзе, много изменилось и в нашей жизни.

Брат стал камердинером мастера Уинфреда и неделями пропадал из дома, потому что молодой хозяин постоянно отлучался по делам. Я же, напротив, постоянно жила в доме и стала в нем не последним человеком, несмотря на молодость.

В феврале мне исполнилось шестнадцать, и тогда я смотрела на себя в зеркало не с меньшим удовольствием, чем сейчас. Ей-ей, я была недурна собою. Мой рост был впору бравому рекруту, и рыжий поваренок Майк, крестный папаша, подшучивал постоянно по этому поводу, напевая:

"Шесть футов, помнится, без трех -

Пойду-ка я в солдаты!" Ровно столько во мне и было, не считая каблуков и прически. Широкая в кости, хорошо сложенная, с округлым личиком, курносым носом, большими черно-фиолетовыми глазами и пухлыми лиловыми губами, я везде бросалась в глаза. Когда у хозяев собирались гости, я всегда подавала в гостиную напитки, – наряженная как кукла, двигалась по ковру так плавно, что вино в бокалах на подносе не вздрагивало. Я была диковинкой и достопримечательностью, не раз меня пытались перекупить, предлагая хозяйке большие деньги, но миссис Александрина не соглашалась ни за что. И не то чтобы она увлекалась Руссо. Просто считала, что не все на свете продается и покупается.

Я вела постоянный надзор за Эвелин – за ней требовался глаз да глаз. В свои четырнадцать девица грозила доставить много неприятностей родителям. Эдит была замужем, но вокруг младшей сестрицы кружился рой искателей приданого, и мне порой сулили золотые горы, если я соглашусь передать в руки молодой хозяйке нежное послание. Эти послания попадали прямиком к миссис Александрине, вместе с точными данными о том, что представляет из себя тот или иной воздыхатель, – право, лондонские горничные знают все!

За Эвелин я следовала неотлучно, куда бы та ни шла и что бы ни делала, и не было во всем Лондоне дуэньи строже. У меня же находился и ключ от вмурованного в стену ящика с ее украшениями, – собственно, такой юной особе они не полагались, но под моим присмотром мать разрешала ей одевать даже бриллианты. Судите, насколько доверяла Александрина Митчелл горничной своей дочери.

Зато можете вообразить, какие скандалы порой устраивала молодая барышня у себя в спальне, с бросанием туфель, с битьем чашек, с угрозой, когда станет взрослой и выйдет замуж, и получит меня в приданое… уж каких только кар она не придумывала! Впрочем, все равно мы мирились. И девочка была не так глупа, и я научилась соблюдать дипломатию: где-то настоять на своем, где-то уступить, где-то посочувствовать, где-то подольститься… Я чувствовала себя гораздо старше ее, не на два года, как значилось по метрикам, – куда больше. Ее защищали родители, слуги, закон, богатство. Совсем как у меня когда-то в детстве.

Нет, не скажу, что жилось плохо или плохо ко мне относились. Хозяйка меня любила и баловала, ценила в качестве толковой помощницы и прочила положение при дочке такое же, какое при ней имела Бертрис Дули. В доме я ходила королевой, и никто никогда не сказал "черная" или "рабыня". Отношения с прочей прислугой были вполне дружелюбные, даже если рыжий Майк, сверстник, пытался меня ущипнуть и получал за это хорошего тычка, отчего часто летел вверх тормашками, – крестный макушкой не доходил мне до уха. Прочие горничные могли сплетничать втихомолку о том, что мне позволяют и что я себе позволяю, и завидовать сколько угодно.

Известно, чему завидуют девчонки! Одевала меня хозяйка на свой манер не хуже молодой мисс. Я носила самое лучшее полотно и тонкий шерстяной креп, фламандские кружева наколки, закрывавшей уложенные на голове косы, непременно туго накрахмалены, передник снежной белизны, а для зимы, к которой я привыкла, хоть и не любила, имелись и высокие сапоги, и барашковая накидка с капюшоном. У кого из них имелось подобное великолепие? И никто не подумал, что все это не мое, а хозяйское, вместе с самою мною, и пусть хозяева любят и ценят, себе все равно не принадлежишь.

А с другой стороны, велика ли радость принадлежать себе в бедняцких закоулках Лондона? Там тоже жили рабы. Рабы голода, грязи, дикости в одном из величайших городов мира. И они были ничуть не свободнее, чем я. И виды на будущее у них были куда поскучнее моих. Конечно, молодая госпожа из богатого дома в своем городе – это не экономка молодой госпожи из чужого города. Но с судьбой не поспоришь. Будущей экономке будущей молодой госпожи могли позавидовать сорок тысяч девчонок из этого города, где хлеб насущный давался с таким трудом.

Жилось, повторю вам, совсем не плохо, – но только по весне на меня нападала странная тоска.

Брат всю зиму пропадал вместе со своим хозяином, и я думала, что скучаю без него.

Я всегда очень любила брата – честного, простодушного и до бесконечности доброго.

Ну да, многим он уступал в сообразительности. И книжная премудрость ему не давалась совсем никак, на философские темы с ним потолковать не вышло бы. Но житейского здравого смысла брату хватало, и никто никогда лучше него не мог утешить и приголубить сверх меры шуструю сестренку. А что во мне он души не чаял, об этом нечего и говорить. И что он был образцом родственной порядочности, тоже.

И я до сих пор не уверена, была ли я ему такой же хорошей сестрой, как он мне – братом.

Но вот Эдан вернулся, я ему обрадовалась, но тем не менее все валилось из рук…

Миссис Джексон обиделась за то, что я назвала ее любимого "Эмиля" чушью, которой невозможно читать без зевоты, и еще, что боготворимый Руссо ничегошеньки не знал о том, как живут настоящие, а не придуманные "природные" люди; Эвелин дулась за очередного поклонника, переданного в руки маменьки с поличным; экономка рассердилась за плохо нагретые утюги. Все было не так, и от всего было тошно.

Тогда я попросила брата поздно вечером пойти со мной посидеть в саду, поболтать о том, о сем. Стоял теплый вечер конца апреля, днем шел дождь, но к сумеркам тучи размело. Яблоневые почки набухли, на тонких березовых ветвях, в сети которых запуталась круглая, словно сыр, луна, листочки были в ноготь мизинца.

Тут-то я и услышала впервые за прошедшие годы этот низкий, гудящий, будоражащий звук и схватила брата за руку:

– Слышишь?

Он отрицательно покачал головой.

– Трубят раковины Олокуна; ветер судьбы переменится.

Брат встревожился.

– Я не хотел бы этого. Наша жизнь совсем не плоха.

– Раковины Олокуна не всегда предвещают перемены к лучшему… а может, тебя ничто не коснется.

– Кто знает, куда этот ветер может унести тебя?

Я только могла, что вздохнуть:

– Поживем – увидим.

Я плохо спала в эту ночь. А наутро меня позвала хозяйка.

– Касси, скажи-ка, а не хочешь ли ты замуж?

– Хочу! – отвечала я, секунды не задумавшись. – А за кого?

Ой, как смеялась миссис Александрина! Она едва не падала со стула.

– Значит, хочешь замуж, плутовка?

– А почему же мне не хотеть замуж? – спросила я, уперев руки в бока. – А если я хочу замуж, почему мне не сказать об этом?

– Ладно, – сказала хозяйка, отсмеявшись. – За этим я тебя позвала сюда. Наш корабль снаряжается в Вест-Индию. Едет вся наша семья, кроме Уинфреда. Мы заедем на Ямайку, и там ты выберешь жениха для себя и невесту для брата. Эй, очнись? Ты что, уже вообразила себя под венцом? Смотри не выбери кого попало в мае месяце – сама будешь потом маяться!

Я стояла, хлопая глазами, это хозяйка считала, что у меня одни женихи на уме, но у меня-то совсем другое в голове крутилось: вот они, раковины Олокуна! И, не помня себя, брякнула даме:

– Плохое это будет плавание.

Та даже рассердилась:

– Дуреха, ты что, замуж передумала?

– Думайте, что хотите, мэм, – отрезала я. – Если хотите, считайте за грубость то, что я скажу, но я знаю, что говорю. Вам эта поездка будет чистой бедой и мне тоже. Замуж-то я выйду, не опоздаю… Но если я поеду с вами, то брата мне увидать придется не скоро, если увижу его вообще. Мне нет никакой выгоды вас пугать, наоборот. Я сказала, а вы вольны услышать или не услышать.

Выругала меня еще раз и велела идти прочь, а у самой в голове, видно, тоже застряло что-то… Мужу она все же доложила об этом странном разговоре, ожидая, видимо, что он отмахнется как от явной глупости. Вышло иначе, потому что мистер Адриан, как все моряки и все торговые люди, – а он являлся и тем и другим – склонен был к тому, что называли суевериями и не раз проверял на себе правильность вроде бы нелепых предчувствий и примет. Он вызвал меня к себе в кабинет и велел рассказать все по порядку, и я рассказала ему все, начиная с раковин Олокуна.

– Так ты, красавица, опять за старое, колдовать?

– Думайте как хотите, сэр.

– Положим, врать тебе резона нет. А вдруг ты просто решила поморочить нам голову?

Я отошла на три шага в сторону, провела носком туфли по ковру черту.

– Пройдите три раза по этому ровному месту, сэр Адриан. Все три раза вы упадете на этой черте. А после, хотите, верьте, хотите – нет.

С недоверчивой миной на лице хозяин прошелся раз… упал, встал и другой раз уже не пробовал.

– Что ж по-твоему, детка, никуда плыть не надо?

– Сэр, – отвечала я, – сказать мне больше нечего. Дальше дело ваше. Судьба захочет наказать – судьба везде найдет. Но если уж она дала знать – может быть, неприятности не застанут врасплох?

– Хорошо сказано, Касси. Предупрежденный вооружен, или как там это по-латыни?

Спасибо, я приму к сведению.

Сборы пошли своим чередом, и оказалось, что хозяин воспринял предупреждение куда серьезнее, чем я подумала. Не прошло и трех дней после нашего разговора, как он вновь позвал меня в свой кабинет.

Там сидело трое почтенных, немолодых, хорошо одетых господ, и я, полагая, что это хозяйские гости и что надо распорядиться насчет чая или выпивки в кабинет, и спросила, как водится:

– Чем могу сложить, сэр?

Однако хозяин не попросил ни чая, ни коньяка.

– Пройди сюда и сядь.

Удивилась, но исполнила без слова.

– Подойдите сюда, доктор Саммер. А ты, Касси, устрой ему тот же фокус, что и мне.

Я и устроила. Этот фокус с невидимым шнурочком был у меня безотказен, как часовой механизм.

Потом попробовали второй и третий, не запомнила их имен.

Потом меня стали расспрашивать и исследовать. Расспрашивали дотошно про все шестнадцать колен предков-кузнецов, порчу живого товара в невольничьем лагере, безмолвные уговоры хозяев на лишнюю покупку (Касси, тебе цены бы не было в модной лавке приказчицей!). Осмотрели, измерили пульс, постучали по колену молоточком, велели распустить шнуровку и выслушали со всех сторон.

Потом разрешили привести одежду в порядок, и хозяин отослал с указанием для экономки накрывать ленч с учетом трех гостей.

Однако не все еще было закончено, и после ленча доктора с хозяином и, конечно, со мной вернулись в кабинет. Разговор продолжился. Меня спрашивали о предвидении и всему, что к этому относится. Расспросили о Тинубу, моей матери, которая предчувствовала пленение своих младших детей, о раковинах Олокуна и в особенности о том, что заставило меня подумать о неудаче грядущей поездки.

Тем временем в кабинет позвали и брата. Осмотрели, задали пару вопросов и не задержали. Меня на некоторое время оставили в покое, сами продолжали разговаривать. Я догадывалась, что говорят обо мне, но разговор почти не понимала. Немудрено, потому что доктора ученые перешли на ученую латынь. Не знаю, понимал ли что-нибудь хозяин, он сидел за столом с заинтересованным видом. Если подумать, он и был самым заинтересованным лицом, поскольку из своего кармана оплатил консилиум трех профессоров, ни больше и не меньше.

Наконец доктор Саммер поднялся и подошел ко мне, уже слегка заскучавшей.

– Милочка, полагаю, ты не испугаешься последнего, можно так сказать, испытания.

Мы тебя подвергнем гипнозу. Будь добра, вот в это кресло…

Посмотрела на хозяина, тот кивнул: мол, давай. Уселась, как утонула, в огромном кожаном кресле, по слову профессора откинула голову на подголовник, руки устроила на коленях.

– Делай то, что я прикажу. Расслабились, веки полуприкрыты… голова и руки тяжелеют, ты засыпаешь, засыпаешь…

Веки и впрямь были у меня полуприкрыты – раз уж приказали, но вот сонливости и в помине не было, просто полулежала тихо-тихо и смотрела на профессора, который старался вовсю:

– По счету "три" ты засыпаешь… один, два, три…

"Три" было произнесено резко и повелительно, так что я раскрыла глаза, и тут…

Тут произошло неожиданное и необъяснимое. По этому самому счету "три" плотный немолодой профессор покачнулся, слегка присел… и мягко повалился набок, на пушистый ухоженный ковер.

Остальные доктора и хозяин, а следом и я, кинулись к упавшему. Перевернули на спину, похлопали по щекам. Безрезультатно. Профессор Саммер спал гипнотическим сном.

Не помогли ни коньяк, отыскавшийся у хозяина в стенном шкафу, ни проверенная хозяйкина нюхательная соль, за которой я сбегала со скоростью пули.

Коллеги доктора многозначительно переглянулись. Один из них начал проделывать те же непонятные движения руками, что и пострадавший, но в обратном порядке.

– При счете "три" вы просыпаетесь… Один, два, три…

Ничего не произошло.

Доктор попробовал еще раз. Снова ничего не вышло.

– Может быть, оставить его, пока сам проснется? – предложил было третий доктор, самый молодой из всех. – У мистера Митчелла найдется место, а я сам подежурил бы и проследил за коллегой…

Прозвучало это как-то не очень уверенно.

И тогда вмешался хозяин:

– Касси, хватит, деточка. Побаловалась – и довольно.

Я испугалась.

– Сэр, я знать не знаю, что у него за странный обморок!

– Может, и не знаешь. Даже скорее всего не знаешь. Но как ты его не зная нокаутировала, так, я уверен, и приведешь в чувство. Давай, не бойся, попытайся.

Я уверен, все у тебя получится.

Делать нечего. Взяла флакон с солью и для начала стала растирать виски.

– Счет,- подсказал второй профессор. – И пассы. Ну, руками делай!

Не уверена, что пассы делала правильно. Но, по-моему, они были делом пятым.

Постаравшись, чтоб голос звучал так же твердо и повелительно, как у профессора, сосчитала до трех. И на третьем счете, двигая руками, как показывали, вдруг нечаянно хлопнула в ладоши.

Действие это произвело самое бурное.

Во-первых, профессор открыл глаза. Во-вторых, он немедленно даже не сел, а как-то сложился на ковре, поджав колени к груди. Потом обвел всех взглядом и сказал:

– Боже мой, как глупо… А я-то о себе воображал…

Адриан Митчелл, забыв о платке, рукавом, словно босяк какой, вытирал со лба испарину.

Профессора остались до самого обеда. Меня из кабинета не выпустили, позволив только сходить за вязанием, чтоб занять руки и не скучать во время пауз, пока профессора вдавались в латынь.

Приговор консилиума был единодушен. У пациентки (то есть у меня) наследственные, врожденные, необычайно сильные, хотя никаким обучением не развитые способности к гипнозу. Тем не менее когда профессор Саммер, признанное светило в этой области, попытался погрузить меня в гипнотическое оцепенение, я не только не поддалась, а неведомым науке способом вернула профессору его усилие. Как бы, объясняли мне, срикошетила его собственная пуля. Или камень отскочил от упругой стенки и угодил в того, кто его бросил. Поэтому коллеги не могли привести его в чувство. Это же общее правило гипноза: кто в него ввел, тот и выводить должен.

И в связи с этим возник у почтенных медиков вопрос: если это делает девчонка, умеющая только крахмалить юбки, что же будет, если она возьмется по всей науке?

– Да что вы все о гипнозе, господа! – перебил хозяин. – Мне хотелось бы узнать поподробнее о ее способностях к предсказаниям.

Тут профессора дружно замялись, и Саммер, как наиболее сведущий, сказал:

– Видите ли, сэр, наука имеет о предсказаниях еще более смутное представление, чем о гипнозе. Но я бы к девочке прислушался. Тем более личной корысти в ей никакой. И сама она редчайший экземпляр, так что я на вашем месте подыскал бы в горничные кого попроще, а Кассандру с ее уникальными способностями поставил бы на службу науке. Возможно, вы откажетесь от путешествия или перенесете его на более поздний срок? А мы бы тем временем занялись исследованиями, взяв девочку, скажем, внаймы. Или вовсе купив, поскольку, как мы поняли, она невольница?

Продавать меня хозяин, разумеется, отказался. Отдавать меня внаймы тоже ему не хотелось. Пообещав посоветоваться с женой, вежливо проводил загостившихся докторов и на самом деле пошел в кабинет к миссис Александрине и, оставался там довольно долго. Потом, уже совсем на ночь глядя, позвали меня в хозяйкин кабинет.

– Касси, поездка – дело решенное, – сказала миссис Александрина. – Едешь ли ты с нами или остаешься дома, заниматься с медикусами? Ты имеешь редкий и ценный талант, незачем зарывать его в землю. Может быть, профессора воспитаны не столь хорошо, как полагалось бы таким образованным людям, иначе Саммер не предложил бы тебя перекупить. Ты вообще забудь о том, что тебя можно продать, и эти господа будут себя вести с тобой не как со служанкой, а как с нашей воспитанницей, в любом случае – как с человеком из нашей семьи. А мужа мы тебе подберем, если только ты нам доверяешь.

Но я решила все-таки ехать. Не только в муже было дело, хотя брать в мужья кота в мешке, конечно, не резон. Я не сказала хозяевам, но подумала, что без меня в поездке им придется, пожалуй, хуже, чем со мной. Не знаю, откуда я это взяла, но была в этом уверена непоколебимо.

Профессорам пообещали, что сразу по возвращении я перед ними явлюсь, стану демонстрировать все свои способности, какие смогу, но с тем только, чтоб они меня учили правильному пользованию ими. Саммер несколько встревожился, узнав, зачем я еду:

– Не начнут ли пропадать способности девочки после замужества?

Пришлось его успокоить:

– Сэр, у моей матери было пятеро детей, и способности с возрастом не только не уменьшались, наоборот, возрастали!

На том и договорились, хотя_ по-моему, все равно остался недоволен.

Поездка, в которую собирался хозяин, была совершенно необходима. В Европе только что отбушевала война с Наполеоном, и связи с Вест-Индскими владениями Англии, где Адриан Митчелл имел филиалы и торговых партнеров, оказались сильно затруднены, не столько из-за разрыва дипломатических отношений, сколько из-за неизбежно сопутствующего войне каперства, перераставшего в пиратство и не различавшего подчас своих и чужих. Перевозка товаров в таких условиях давала баснословные барыши, но была весьма рискованна. Некоторые операции удавались, некоторые – нет, но в целом ситуация требовала хозяйской ревизии и значительного пополнения средств в заморских филиалах, потому что во время войны предусмотрительный купец предпочитал держать капиталы под рукой. Но теперь Наполеон был сослан, легальное каперство прекращено, а пираты – когда их не было? Атлантические воды стали спокойными настолько, что Митчелл счел возможным взять с собой семью и значительную сумму денег в золотых гинеях.

Об отмене поездки не могло быть и речи. Отговорить жену он также не сумел. Но что касается денег, – тут были приняты меры предосторожности. Две трети наличных были отправлены с надежной оказией на военном судне, направлявшемся по тому же маршруту, что и корабль Митчелла.

"Звезда Востока" тоже был вооружен совсем неплохо для купца, но главное достоинство его составляли быстрота и маневренность. Во время полуконтрабандных рейсов схватки с каперами заканчивались не начавшись: клипер становился под ветер, поднимал все паруса и показывал противнику корму, постепенно удалявшуюся в бесконечность моря. Маневр под название "дать стрекача" неизменно заканчивался удачей. Судно считалось "везучим", хотя его капитан говорил, что все на свете везение до поры до времени, что он, Вильям Пауэлл, поверит в бесконечность везения только тогда, когда умрет от старости на этой самой палубе.

В последних числах мая "Звезда Востока" вышла в море. Поднималась на борт с тяжелым сердцем. Иданре сказала: "Прощай, брат, не знаю, когда увидимся". Он хотел что-то ответить… и промолчал.

Первым пунктом захода был Барбадос. На Барбадос клипер так и не попал.

В двух днях пути до Бриджтауна налетел ураган, подхватил корабль и понес его, словно игрушку, в центр Карибского моря.

Ветер кружил и несколько раз менял направление. Неизменными оставались сила бесконечно повторявшихся шквалов и ливень, сбивавший с ног. Циклон трепал "Звезду" три ночи и два дня. Когда на третье утро ветер стих и небо прояснилось, красавец клипер болтало в открытом море без грот-мачты, бушприта, с поврежденным рулем, а капитан Пауэлл, едва держась от усталости на ногах, подгонял матросов, и без того суетившихся на палубе под брань корабельного плотника.

Страху мы наглотались по самые уши.

Хозяин велел поднять на палубу раскладной столик и принести туда кофе. Я явилась с подносом и кофейником. Митчелл сидел небритый, осунувшийся, и ворчал себе под нос:

– Дело не так скверно, как могло бы оказаться. По крайней мере не обнаружилась течь; заменим руль и бушприт и похромаем до Ямайки. Касси, ты этого ветра испугалась еще в Лондоне?

– Нет, сэр, – отвечала я, – не всякий ветер топит корабль.

– А какого еще черта ты боялась?

– В данный момент, сэр, все, чего я боюсь – это вон тот корабль на горизонте.

Все как по команде повернулись влево – там виднелся парус размером не более запятой, так он был далеко.

– Ну и что в нем такого страшного? – спросил хозяин.

– Право, не могу сказать – одно голое предчувствие.

– Тогда стоит на него взглянуть. Джек, дай трубу!

Но, отрегулировав стекла, помрачнел и выругался:

– Черт, да оно без флага!

Ничего хорошего это не сулило. Даже когда на мачте большого брига вверх пополз "Юнион Джек", это не только не успокоило всех, но встревожило еще больше: почему под этим флагом не шли? Почему подняли только что?

Неизвестное судно приближалось; "Звезда" беспомощно покачивалась на волне.

Капитан приказал приготовить пушки, лишних людей отправили вниз. Бриг, подойдя на расстояние полумили, развернулся за нашей кормой так, что его мачты слились в одну линию. Таким образом он представлял из себя наименьшую мишень и подходил с самой незащищенной стороны.

Капитан рявкнул команду. Маневрируя парусами, клипер с трудом сделал поворот, подставив незнакомцу ощеренный пушками борт. Но бриг тут же увалился под ветер и снова пристроился в корму. Грянул выстрел: приказ остановиться, хотя "Звезда" и так оставалась неподвижна. В трубу было видно разношерстное сборище на палубе, а на черном просмоленном борту – ни названия, ни порта приписки.

Я без конца выглядывала наверх. Миссис Александрина, сохранившая присутствие духа, в большой хозяйской каюте успокаивала дочек, готовых упасть в обморок.

Дурехи горничные, Лиз и Бетти, поскуливали от страха в уголке. А время шло.

Вернувшись с палубы в очередной раз, я направилась к комоду, где лежал ларец с драгоценностями. Отперла его и откинула крышку.

– Мэм, покажите, что здесь самое драгоценное.

Хозяйка поняла с полуслова.

– Бесполезно, детка. Обыщут все до последней крысиной норы.

– Мэм, предоставьте все мне. Я успела подумать кое о чем, могли бы и вы, кажется…

Вытряхнула содержимое ларца и с хозяйкой в две руки быстро перебрали футляры и коробочки. То, что подешевле, сложила обратно, то, что отобрали, вынула из футляров и завернула в батистовые платки. Футляры выбросила в окошко.

– Касси, – спросила вдруг нервно миссис Александрина, – а не могла бы ты напустить на них всех порчу?

Явно они преувеличивали мои скромные возможности.

– Не болтайте глупостей, мэм, лучше скажите мужу, чтобы не вздумал принять бой.

Их там двое-трое против одного нашего.

Хозяйка метнулась на палубу и тотчас вернулась. Тем временем я узелки с побрякушками привязала под панталоны Эвелин. Рыдающую Бетти нарядила в платье Эвелин, приведя в чувство парой хороших затрещин, нацепила на нее серьги и кольца. Умная купчиха сообразила, почему нужно оставить на месте большую часть побрякушек и изрядную кучу монет в железном ящике с золотом; я из него отсыпала в мешок, сколько могла поднять, остальное заперла, а хозяйка наложила печать и забрала у меня ключи. Деньги я понесла в свою каморку, со мной пошли Лиз и Эвелин.

К слову сказать, это была та самая каморка, где я неделю валялась в беспамятстве за пять лет до того; но в ней были произведены кое-какие переделки. Пять-то лет назад у нас с братом на двоих было две пары штанов, а теперь я в качестве парадной горничной имела целый роскошный гардероб. Для этого гардероба в каморке соорудили шкафчик, и шкафчик очень хитрый. Тряпок было для шестимесячного путешествия приготовлено уйма, а мест в стенном шкафчике – фут в глубину от коридорной стенки и чуть побольше полутора от двери до стенки. Так плотник вынул одну доску из этой стенки и вывел продолжение шкафа в соседнее помещение. Там разместилась кладовка и вдоль всех стен тянулись шкафы и полки; и мне отгородили еще кусок шкафа глубиной в фут и длиной в полтора – воображаете, что я была за важная особа? Ну, а теперь это очень пригодилось, потому что на дно того отделения, что было в кладовке, я опустила мешок, а потом помогла туда забраться мисс Эвелин и заложила снаружи той же доской, которую вынул плотник и оставил под койкой в расчете поставить на место впоследствии. Я сама бы там не поместилась, но молодая хозяйка куда как уступала мне по габаритам. Теперь ей оставалось только не шуметь, и ее со всем добром могли бы обнаружить лишь в одном случае: если бы стали ломать все перегородки подряд; а я не думала, что это будут делать. В хозяйской каюте – может быть; но в закутке у негритянки? И только мы заперлись изнутри – по палубе раздались шум, топот, грохот, потом по лестницам стали слышны удары, непонятная речь. Чьи-то вопли невдалеке, треск выбиваемых дверей, наконец – стук одновременно и в нашу дверь, и в дверь кладовки.

Тут я дала Лиз тычка в бок, и мы завизжали что было сил. Эвелин сидела тихо, как мышка. Засов крякнул, переломившись, и ввалились человек пять или шесть.

Схватили нас и потащили наружу, и уж кто-то полез в шкаф, – а мы вопили и голосили и сопротивлялись отчаянно. Лиз выволокли почти сразу, а я упиралась и отбивалась до тех пор, пока не стало ясно, что Эвелин не обнаружили.

Никак не могу пожаловаться, что мало мне попало: разбойники были дюжие ребята и в своем деле знали толк. Но я тоже была не слаба, вошла в раж и в горячке не замечала боли, и дралась, как ни разу в жизни до того. Моим оружием была туфля с кованым каблуком; и этим-то каблуком я лупила сверху вниз по головам, кому-то сокрушив зубы, другому выбив глаз.

Тот, что влез в шкаф, тоже наторел в грабеже. Пока я отбивалась – вряд ли это длилось долго – он успел все мое барахло запихать в одну исподницу так ловко, что и я бы сама так не сумела, и завязал шнурками, а уж после того помог приятелям, навалившись сверху, с койки. Эвелин не пискнула. А как стало ясно, что ее не найдут – тут-то и в глазах потемнело.

Очнулась на палубе. Судя по солнцу, времени прошло совсем не много, но грабеж уже близился к завершению. Команда пиратского брига, вытянувшись в цепочке, перекидывала на палубу своего судна тюки и корзины с наворованным добром.

Команда "Звезды" была выстроена вдоль борта, с хозяином и капитаном во главе.

Рядом с ними, под дулами пистолетов, стояли миссис Александрина, Эдит и, выряженная в платье Эвелин, Бетти. Самой Эвелин нигде не было видно. Значит, обнаружив в хозяйской каюте недурную добычу, воры попались на крючок с жирной приманкой и не стали слишком дотошно обыскивать корабль, – на что я и рассчитывала.

Адриан Митчелл заметил меня, лежащую среди добычи, и страдальчески морщился.

Потом один из грабителей, рыжий детина с бородой, подхватил меня, как куль, на плечо, перелез через планшир и спрыгнул на бриг, чей борт находился гораздо ниже высокого борта "Звезды". Дальше я уже потеряла сознание надолго.