Хоуп оказалась права — Армана очень расстроили сведения, которые она ему сообщила. Думая, что она задремала около него, Арман тихо поднялся и отправился на прогулку. Она посмотрела на маленькие черные часики на руке. Армана не было уже больше трех часов. День разгулялся, и солнце пригревало вовсю. Она знала, что любит Армана и хочет быть с ним. Любовь тихо прокралась в ее существо и выросла, словно могучий дуб из желудя, заполнив собою все. Отрицать это она не могла.

В его отношении к ней проявлялось нечто очень приятное. Ей не сразу удалось разобраться, что же это такое. Но затем она поняла: он был сильным. И сила его дарила ей такое ощущение надежности и уверенности, какого она не испытывала ни с одним другим мужчиной. Он защищал ее, не превращаясь в собственника. Был сильным, не становясь навязчивым. Он мог разговаривать самым нежным шепотом и все равно оставаться безусловным авторитетом.

Шорох листьев заставил Хоуп вскинуть голову. Взгляд ее метнулся по стволам деревьев и застыл, встретившись со взглядом синих глаз человека, который занимал все ее мысли.

Ни она, ни Арман не пошевелились. Выражение его лица красноречивее любых слов говорило ей, что они предназначены друг для друга и будут вместе все то время, что у них оставалось.

Так же без слов, одними глазами, и Хоуп сообщила ему, как ей нужно, чтобы он был рядом с ней; кажется, только сейчас она начинала осознавать это в полной мере.

Арман пошел к ней.

Хоуп наблюдала, как он приближается — с грацией, наполовину человеческой, наполовину звериной. Каждый его мускул, каждая косточка работали слаженно, заставляя его двигаться так изящно, что у нее перехватило дыхание.

Арман опустился на землю рядом. Он кашлянул, затем потянулся к Хоуп, и пальцы его легко коснулись ее уха.

— Ты так не уверена, моя Надежда?

— Да.

— В себе или во мне?

Она подняла на него взгляд.

— В нас обоих.

— И ты не веришь, что я тоже могу быть не уверен? — Печаль проступила в его глазах. Хоуп была потрясена, внезапно поняв ранимость его души. — Это мне надо крушить каменные стены, чтобы добраться до твоего сердца, любовь моя. Каждый раз, когда я делаю попытку сблизиться с тобой, ты сопротивляешься, потому что продолжаешь верить, независимо от того, что я говорю тебе, что ты лишь заменяешь другую. Но сейчас нам обоим следует знать, что это не так. Ты — напоминание, да. Но не замена. — Голос его звучал меланхолично и обтекал ее, подобно теплому сиропу. Он признавался ей в своей любви к ней, а не к другой женщине!

— Ты уверен? — хрипло прошептала она.

— Да.

Она не услышала в его голосе сомнения, но для большей убедительности заглянула ему в лицо, ища в нем колебание, растерянность. Но их не было.

— Я люблю тебя, — спокойно сказала она тогда, и слова эти словно прибавили ей силы. Едва она произнесла это, позволив своему признанию унестись прочь, подобно теплому летнему ветерку, как почувствовала, что с души упала тяжесть. Ей показалось, что сама она стала такой же легкой и трепещущей, как листья осины, что вздрагивали над их головами. — И, так как я люблю тебя, я напугана, Арман.

Глаза его сверкнули.

— Я знаю. Я ждал, что ты скажешь мне об этом.

Она подняла руку и погладила его лицо.

— Время ли подшутило над нами, или богам было угодно свести нас вместе ради какой-то неведомой цели, мне нет дела, Арман. Теперь у меня есть ты. Только это и имеет значение… — Дальше она говорить боялась, но у нее не было выбора. — А вдруг ты исчезнешь? Что тогда?..

Он пожал плечами с видом фаталиста. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе с такой силой, чтобы они слились воедино навсегда. Но этого никогда не будет, и он знал это.

— Я просто исчезну. Но, пока я здесь, я хочу любить тебя, постараться защитить…

Теперь она улыбнулась.

— Даже если я упрямая и противная?

Он кивнул.

— Да, даже когда ты отшатываешься от меня с гневом и раздражением. Именно тогда. Твоя душа — это моя душа, Хоуп, так же как и моя принадлежит тебе. — (Слезы брызнули из ее глаз, когда она осознала всю глубину его чувства.) — Когда ты заплачешь, я буду утирать твои слезы. Когда начнешь смеяться, я буду смеяться вместе с тобой. Когда вздумаешь плохо себя вести, я накажу тебя. — Его рука скользнула по ее плечу, затем передвинулась к нежной коже ее полной груди. — А когда полюбишь, то полюбишь только меня!.. Слезы высохли на ее глазах.

— Ах так, ты меня накажешь?

— Накажу. Каждой женщине время от времени нужна хорошая трепка.

— Ничего подобного, и думать не смей.

Он ухмыльнулся.

— Да, но, моя Надежда, ты и понятия не имеешь, какой замечательной бывает иногда трепка.

— Нет уж, Арман, я хочу, чтобы между нами все было ясно с самого начала. Может, в твое время так и было принято, но в мое время ни одна женщина этого не потерпит!

Он улыбнулся, поняв, о чем она говорит.

— Я никогда не сделаю тебе больно.

— Тогда ты никогда не сможешь и наказать…

— А ты никогда не будешь плохо себя вести…

Они улыбнулись одновременно, вдруг поняв, какой нелепый разговор ведут. Затем осознали и еще кое-что: какая-то сила, соединившая их, заставляет их и мыслить тоже одинаково, а их сердца — биться в унисон.

— Ты выглядишь очень довольной, — пробормотал он, целуя каштановые волосы на ее макушке, в то время как его бронзовые от загара руки скользили по ее нежной спине.

— Только потому, что так оно и есть, и тебе известно об этом. — Она тихо рассмеялась.

— Хорошо. — В его голосе послышалось удовлетворение.

— Самодовольный…

— Да. И вполне заслуживаю быть таковым…

Она снова рассмеялась, на этот раз поднимая голову, чтобы заглянуть в его глаза, в которых плясали бесенята.

— Француз до мозга костей.

— А кем же еще я могу быть, chérie?

Смеясь, она потянулась к нему губами, затем села, отбрасывая волосы с лица. Она купалась в лучах солнца, которые пробивались сквозь чащу ветвей и заливали их обоих мягким светом, казавшимся почти волшебным. Они продолжали ласки, наслаждаясь тем, что они вместе.

— Никем. Никем иным — только французским аристократом. Тебе слишком хорошо подходит эта роль.

Его руки принялись оценивающе исследовать ее талию, а темно-синие глаза запоминали дорогу, которую прокладывали руки. Те скользнули по плоскому животу, затем медленно поднялись, обхватывая ее грудь.

— Тебе приятно?

Ее смех словно растворился в воздухе.

— Да. О да! — торжественно проговорила она, как будто произносила клятву. — Ты доставляешь мне такое наслаждение, что мне почти страшно…

Хоуп чувствовала, как ее сердце разрывается на куски. Прикрыв глаза, она постаралась избавиться от боли, которая настигала ее при каждом взгляде на него. Но ничего не получалось. Боль — мириады стальных лезвий, врезавшихся в самое ее существо, — превратилась в агонию. Хоуп снова открыла глаза и склонилась над ним, приближая к нему свои губы, отвечая его безмолвной мольбе…

Всю следующую неделю они старались не обсуждать проблему, связанную с его загадочным убийством, как будто на эту тему было наложено табу. Хоуп бесило, что она не может разрешить загадку, но делать было нечего. Она должна дать профессору Ричардсу время, чтобы тот ответил на ее письмо. Это помогало ей не чувствовать за собой вины и наслаждаться обществом Армана.

Тем не менее где-то в глубине сознания Хоуп бродили тревожные мысли, преследуя ее днем и ночью, в самые неподходящие мгновения, и старый сундучок в ногах его спальника также служил постоянным напоминанием. Время от времени Хоуп замечала, как тень пробегала по лицу Армана, и знала, что схожие мысли посещают и его.

Она жила с ним в палатке на вершине холма, всегда засыпая прежде, чем он начинал «процесс исчезновения». Она знала, что это трусость, но это было и формой отрицания. Сердце ее разрывалось — она желала, чтобы он оставался с ней, любил ее, но разум ее был достаточно ясным, чтобы поверить в невозможность этого.

В конце недели за завтраком Хоуп решилась наконец затронуть эту самую болезненную тему.

— Уже должен прийти ответ от профессора, о котором я тебе говорила. — Она уставилась взглядом в землю. — От того самого, что изучает историю семейств, проживающих в этом районе. Возможно, у него будет какая-то ниточка… — Она откусила кусочек сандвича.

Арман облегченно вздохнул: наконец-то она решилась поговорить об этом! Он подозрительно рассматривал свой сандвич. Хлеб, похоже, был ржаным с какими-то мелкими семенами сверху. Полезно ли это для здоровья? Неужели никто больше не готовит настоящий французский хлеб — или это и должно быть его заменителем? Арман откусил краешек сандвича, жалея, что не может питаться более знакомой едой.

Поскольку наступило молчание, он поднял брови.

— Когда? — спросил он, с трудом пытаясь проглотить мягкое вещество, от которого, похоже, язык его намертво приклеился к нёбу.

— В конце недели.

— И что же?

— Ничего же! — отрезала она. — Я просто подумала: надо сообщить тебе, что я уезжаю, — на случай, если ты заскучаешь без меня и тебе станет интересно, куда я подевалась.

Он наконец проглотил прожеванный кусочек и опасливо опустил сандвич на фольгу, подумав: этим следовало кормить британцев во время военных действий. С подобной пакостью во рту они ни за что не смогли бы отдавать приказы.

— Я буду скучать по тебе, моя Хоуп, но не по этой еде, — с отвращением проговорил он, зная, что это развлечет ее.

Хоуп не могла сдержать улыбку.

— Я обязательно привезу тебе что-нибудь вкусненькое, — пообещала она.

Судя по его ответному взгляду, он не очень-то верил, что будущее меню будет чем-то сильно отличаться от настоящего. Хоуп расхохоталась.

— Как долго тебя не будет?

— Примерно два или три дня. Мне надо собрать все сведения, которые удастся найти. Кроме того, придется просмотреть газеты за конец восемнадцатого века, чтобы узнать что-нибудь о Миннесоте еще до того, как она стала штатом.

Нахмурив брови, Арман провел рукой по ее волосам.

— Я и не думал, что понадобится так много времени.

Она потянулась, притрагиваясь к его бедру. Рука ее задержалась там.

— Но это необходимо. Чтобы не ездить много раз туда и обратно. Я вернусь, как только смогу, — пообещала она.

— Я знаю.

Суровая реальность снова вмешивалась в их отношения, и казалось, даже воздух вокруг похолодел.

— Арман, поговори со мной. О чем угодно. Прошу тебя.

— Хорошо, chérie, — спокойно ответил он, заворачивая остаток своего сандвича в вощеную бумагу. — Я расскажу тебе о своих первых днях при дворе.

— При дворе короля?

Удивление его было совершенно очевидным.

— Ну, разумеется. А какой же еще может быть двор?

Хоуп улыбнулась.

— Ну, разумеется. Продолжай, — поторопила она.

Прежде чем начать, Арман откинулся, опираясь на толстый ствол дерева позади него. Хоуп устроилась рядом. Он обнял ее за талию.

— Итак, на чем я остановился?

— Мы говорили о дворе. Сколько тебе тогда было лет?

— Я только что стал мужчиной — наверное, около тринадцати.

— Мужчиной? — Она с любопытством посмотрела на него. — А откуда тебе стало об этом известно? Или это какая-то особенная церемония?

Грудь его заходила ходуном от хохота.

— Не было никаких церемоний, любимая. Это было совершенно ясно и так. Я стал достаточно взрослым, чтобы иметь детей.

Теперь она поняла, но все равно продолжала изображать из себя невинную дурочку.

— Но как ты об этом узнал? Ты что, попробовал?

Руки его крепче сомкнулись вокруг ее талии.

— А это, любовь моя, не твое дело. Я просто знал. Этого было достаточно.

Хоуп притворно вздохнула.

— О'кей, продолжай.

Он поцеловал ее в макушку, словно утешая за свой отказ продолжать разговор.

— Мой отец решил, что нам с братом — а Франсуа тогда исполнилось пятнадцать, и он воображал, что намного старше меня, — пришла пора посмотреть на Версаль и в полной мере прочувствовать, что значит принадлежать к высшим слоям французского дворянства.

— Звучит очень по-французски, — прервала его Хоуп саркастическим тоном; с большим трудом она сдержалась, чтобы тут же не поделиться с Арманом тем незабываемым впечатлением, которое произвел на нее этот дворец — она была там несколько лет назад и до сих пор не могла забыть его великолепия.

Он пропустил ее замечание мимо ушей.

— Конечно. Мы отправились в карете отца. Путешествие из нашего поместья заняло у нас четыре дня. К тому времени, когда мы выехали на дорогу, ведущую прямо в Версаль, и мой брат, и я давно уже перестали притворяться взрослыми и пресыщенными жизнью. Дворец показался мне настоящим чудом — он сверкал на солнце белым камнем и позолотой, сверкал божественным светом, подобно нашему королю. Везде были люди — дворяне, торговцы, солдаты, слуги, крестьяне и самые прекрасные женщины из всех, кого я когда-либо видел. Там жило более трех тысяч подданных короля. Это был целый город.

Арман замолчал. Хоуп открыла глаза и повернула голову, чтобы поглядеть на него.

— Продолжай. Что было дальше? — тихо попросила она. Ее воображение уже нарисовало картину, которую он описал, и ей хотелось представить остальное.

Он посмотрел на нее сверху вниз, но было ясно: в эту минуту он видел что-то другое или кого-то еще. Затем он улыбнулся.

— Наша карета проехала громадные чугунные ворота, украшенные золотом, и остановилась у ближайшего подъезда — это был один из множества входов во дворец. Затем отец в последний раз напомнил нам, как следует вести себя при дворе, о чем мы тут же забыли. Мы с Франсуа выпрыгнули из кареты, тараща на все глаза, словно два щенка-переростка. В эту минуту я поднял голову и посмотрел на крытую галерею, что вела внутрь дворца. Дыхание у меня перехватило, когда я увидел самую прекрасную женщину из всех. Она шла по галерее, направляясь к нам.

— Кто это был? — едва слышно спросила Хоуп.

Арман в ответ лишь пожал плечами, а потом продолжил:

— Просто одна из множества куртизанок, что вертелись при дворе. Ей было лет семнадцать или около того, и единственной целью ее пребывания там было помогать придворным аристократам приятно и весело проводить время. Фамильное поместье этой молодой женщины было конфисковано, когда ее отца отправили в Бастилию. Ей пришлось выбирать — или жить так, как она жила, или стать нищенкой на улицах Парижа. — Голос его изменился и стал чуть более резким. — И вот эта умная женщина приняла решение и выбрала постели, которые были намного теплее и мягче, чем грязные булыжные мостовые.

— И ты влюбился в нее?

— Ненадолго, — ответил Арман, и словно тяжелый камень упал на сердце Хоуп при этих его словах. — Я следовал за ней целыми днями, умоляя о милости: о взгляде, об улыбке, о прикосновении. Мне кажется, я тогда сильно напоминал слишком выросшую комнатную собачку, раболепно виляющую хвостом. Уже тогда я был намного выше окружающих меня людей. Моя мать, бывало, говорила, что мой рост — это возвращение назад, в те дни, когда мой прапрадед женился на немецкой принцессе. Если я не ошибаюсь, она была такой высокой, что его макушка едва доходила до ее груди. — Ленивая улыбка скользнула по губам Армана, когда он припомнил себя в те дни.

— И что же было дальше?

— Все как обычно. Я преследовал ее примерно неделю, а потом она пустила меня к себе в постель и научила, что значит быть настоящим мужчиной. — Его голос звучал совершенно обыденно и так ровно, что Хоуп вскипела яростью от того, как он беспечно рассуждал о своих прежних увлечениях.

— И все было именно так, как ты и ожидал? — чеканя каждое слово, спросила она.

Его руки плотнее обхватили ее, он рассмеялся.

— В таком возрасте, ma chérie, все кажется божественным! Это было даже больше, чем я ожидал, это было прекрасно! Однако, оглядываясь теперь на прошлое, я думаю, что лучше всего было то, что Франсуа никогда не делил с Мари ее постель. Он гонялся за кем-то еще.

Хоуп с трудом сглотнула, стараясь избавиться от комка в горле.

— А ты скучал по ней после того, как вы уехали?

— Я уверен, что да, но меня поглощало столь новое и прекрасное знание, что мне не терпелось вернуться домой и испытать мой опыт на других девушках. Мари была лишь женщиной, научившей меня, как чудесно заниматься любовью, но не она первая научила меня любить.

— Понимаю. — Ее голос был не громче шепота, и ревность затмила ей весь свет.

— Вряд ли ты понимаешь, ma chérie. Мари была в Версале с одной-единственной целью. Наверное, и сегодня есть женщины, занимающиеся тем же самым, не так ли?

— Да. Но я не знакома с ними или с кем-либо, кто знает их, — призналась она наконец.

— Потому что никто не говорит, что пользовался услугами подобных женщин. Но разве это означает, что их вовсе нет или что в эти дни они не угождают молодым людям?

— Нет.

— Тогда прости мне мои прегрешения, Хоуп, — сказал он, гладя ее по лицу. Голос его звучал нежно и искренне. — Я был тогда мальчишкой, и мне нужно было научиться, как доставлять наслаждение женщинам. Она была моей учительницей. Все было кончено в тот же день, когда наша карета выехала из ворот дворца, увозя нас домой. — Арман поцеловал Хоуп в висок, и она почувствовала его теплое дыхание на своей коже. — Однако я собирался рассказать тебе совсем не об этом. Я собирался описать тебе сокровища Версаля — картины и обстановку, — а вовсе не говорить о женщинах и интригах. В одном из залов была картина, которую мне никогда не суждено забыть. Портрет молодой женщины с загадочной улыбкой. Когда-нибудь я опишу тебе этот портрет…

— В другой раз, — пробормотала она, притворившись, что засыпает. Она уже видела Мону Лизу.

— В другой раз, — повторил он, вздыхая.

Перед тем как глаза ее окончательно закрылись, Хоуп на мгновение задумалась, почему рассказ Армана о своих любовных похождениях сделал его еще более реальным для нее? Призрак, который рассказывает о жизни много веков назад, должен только увеличить пропасть между ними…

Последней ее мыслью было открытие, что с годами люди вовсе не изменились. Они были такими же…

Арман стоял на вершине холма и наблюдал, как маленькая лодка Хоуп направлялась к другому концу озера, прямо к тому предмету, который Хоуп называла автомобилем. Он взял в руки двойную подзорную трубу, ее Хоуп называла биноклем, и навел прибор на быстрое суденышко. Глаза его искали в ее лице подтверждение решимости вернуться. Руки Армана крепче сжали бинокль, когда он увидел, что его Хоуп, его Надежда, становится все меньше и меньше, удаляясь от него. На мгновение он прикрыл глаза, уронив бинокль и оставив его болтаться на ленте на шее.

Надежда. Хоуп. Хоуп была для него всем. Она была больше, чем просто его femme, его любовью, его наперсницей. Она была нежной, как полевой цветок, и колючей, словно куст терновника. Она была его eglantier, лесной розой. Он чувствовал, что она стала второй половиной его души. Она была Фейт — но выросшей и повзрослевшей.

Да, он действительно любил Фейт, но в изрядной степени это было и желание защитить ее. Он укрыл бы ее от мира с его горестями, потому что у нее не было ни сил, ни знаний, чтобы вынести боль и невзгоды реальности. Он торопил ее с принятием решения — она должна была или выйти за него замуж, или остаться со своим отцом.

Он так никогда и не узнал, какой выбор сделала Фейт. Однако его продолжали терзать мелочные сомнения — а пришла ли она ночью туда, в условленное место, чтобы встретиться с ним и бежать? Правда была в том, что он сомневался в ее верности ему и не мог со всей убежденностью утверждать, что она выбрала бы его, а не своего отца…

Если бы только мать позволила ей вырасти и повзрослеть, а не оберегала ее, словно хрупкую фарфоровую куколку… Если бы только отец обращался с ней больше как с женщиной, а не как с товаром, своей собственностью, которую предстоит уступить тому, кто даст за нее самую высокую цену, — все было бы иначе.

Но сейчас его мысли занимала Хоуп. Она заботилась о нем, защищала его, ухаживала за ним, она так много значила для него… Она стала лидером, это именно он, обреченный оставаться на острове, с которого едва ли мог зайти на четыре фута в воду, нуждался сейчас в защите, а не Хоуп.

Ему хотелось обрушить свой гнев на богов за то, что они сделали с ним такое, хотелось закричать, излить свою ярость на силы природы за то, что вынудили его жить в чужое для него время, не давая обрести покой, который нашли другие. Однако ему хотелось и благодарить тех же самых богов за то, что они подарили ему возможность любить столь достойную любви женщину, как Хоуп.

Губы Армана зашевелились в безмолвной молитве. Если бы только одно-единственное его желание могло исполниться! Он пожелал бы, чтобы боги стали щедрыми настолько, что дали бы ему еще один шанс и он мог бы прожить ту жизнь, что будет отпущена ему, рядом с Хоуп. Хоуп олицетворяла для него douceur de vivre, сладость бытия…

Хоуп вознесла молитву, обращаясь к ярко-голубому небу. Она остановилась у входа в почтовое отделение, открывая письмо от профессора Ричардса. Моментально отыскав телефон и монету в 25 центов, она набрала номер профессора. Договориться о встрече удалось буквально через минуту. По дороге Хоуп твердила себе, что должна успокоиться и не возлагать особые надежды на результаты его исследований. Но это оказалось совершенно невозможно.

Профессор Ричардс производил впечатление рассеянного человека, однако его карие глаза время от времени пронзительно взглядывали поверх бифокальных очков, и тогда казалось — он видел собеседника насквозь. Ему было уже под семьдесят, он был худ настолько, что выглядел изможденным, а слегка сутулые плечи наводили на мысль о том, что всю свою жизнь он просидел, сгорбившись, за письменным столом.

— Значит, согласно гроссбуху меховой компании, эти люди прожили здесь довольно долго? — спросил он, наклоняясь над кипой бумаг на своем столе.

Сидевшая напротив него Хоуп нетерпеливо подалась вперед.

— Да, — ответила она, вручая ему имена и копии книги торговца мехом, которые она заказала в библиотеке. — Я уже просматривала эти источники.

Он бросил взгляд на бумаги, затем отложил их в сторону.

— Посмотрю, что я смогу сделать, дорогая. У меня есть копии некоторых фамильных документов — они могут пригодиться. Всякая частная переписка… В том, что касается исторической достоверности, разумеется, они не совсем надежны, но ведь тогда то же самое можно было сказать о большинстве документов. — Он откинулся назад, потирая переносицу. — Ведь многие люди в прошлом вели дневники или отправляли письма, но куда чаще, чем можно предположить, они прибегали к преувеличениям — и занимались этим с большим успехом, чем рыболовы. — Он изобразил на лице улыбку и продолжил: — Но, если у меня будут имена, скорее всего, мне удастся наткнуться на какую-нибудь информацию.

— Спасибо вам, профессор Ричардс, я буду благодарна вам за любую помощь. — Хоуп поднялась, протягивая руку. — Я остановилась в мотеле на восточной окраине города, вот номер моего телефона.

Профессор, приподнявшись, обменялся с ней рукопожатием.

— Всего хорошего, дорогая. Я позвоню вам, если мне удастся что-нибудь обнаружить, — сказал он, садясь на место и снова перебирая бумаги.

Хоуп направлялась к двери, когда его голос остановил ее:

— О, мисс Лэнгстон! Я вижу, среди этих имен есть имя капитана Тревора…

— Да? — Она затаила дыхание, но, поскольку Ричардс молчал, решила подсказать ему: — Он служил в Порт-Гуроне в Мичигане. И у него была дочь по имени Фейт.

— Ммм, да. — Профессор снял очки и принялся протирать их. — Тогда я уверен, что это тот самый человек.

— Тот самый?

— Вы не знакомы с семейством Хэддингтон? Очень приятные люди. И так преданы различным историческим обществам — они помогают им существовать, продолжать свою деятельность.

— Да?

— Ну так вот, если я не ошибаюсь, эти Хэддингтоны являются прямыми потомками Фейт Тревор Хэддингтон.

Хоуп резко опустилась на стул.

— Вы уверены, профессор? — Ее голос прозвучал хрипло, словно карканье. — Вы в этом совершенно уверены?

Он вскинул голову, затем вновь водрузил очки на самый кончик носа.

— О да, дорогая. Я совершенно уверен. Обидно, что их сейчас нет в городе. Кажется, их младшая дочь вышла на прошлой неделе замуж в городе Сент-Пол, и вся семья еще не вернулась оттуда.

Значит, Фейт вышла замуж!.. Она не дождалась Армана, а влюбилась еще в кого-то! Хоуп наклонилась вперед.

— А вы не знаете, когда они возвращаются?

Он покачал головой.

— Кто может знать? Завтра. Или через несколько дней. Может быть, через неделю. Возможно, тогда вы найдете и другие сведения, которые могут оказаться вам полезными…

Хоуп снова встала, на этот раз чувствуя дрожь в коленях.

— Еще раз спасибо вам, профессор! Я пробуду здесь несколько дней, так что не забудьте, пожалуйста, позвонить мне, если обнаружите что-нибудь интересное.

Выйдя, Хоуп зашагала к своей машине. Узнала она немного, но у нее появилась надежда узнать больше. И теперь ей стало известно о судьбе Фейт!

С одной стороны, ее безумно заинтриговало известие о том, что Фейт оказалась именно такой непостоянной пустышкой, как она и ожидала. С другой стороны, она понимала, какую боль эта новость причинит Арману. Ведь Фейт была для него всем…

Дулут явился настоящим кладезем информации, но источники ее были раскиданы по всему городу. Проведя несколько часов в городской библиотеке, Хоуп двинулась в библиотеку Миннесотского университета, где стала проверять архивы, перебирать микрофильмы, на которых были засняты страницы фамильных библий, письма и записи. Но ничего из того, что ее бы заинтересовало, она не нашла. От разочарования у Хоуп даже горчило во рту.

Она устало потащилась в архив Исторического общества. Большинство из хранившихся там документов были датированы самое раннее 1850-м годом, но она встретила также несколько упоминаний о нужном ей периоде. Однако интересующие ее имена по-прежнему не попадались…

Поздним вечером, когда Хоуп поглощала ужин, принесенный горничной в номер, и слушала новости по телевизору, она почти решила бросить все и вернуться на остров. Она чувствовала, что находиться сейчас с Арманом гораздо важнее для нее, чем просматривать кипы документов, которые не сообщали ей ничего нового.

На следующее утро Хоуп окончательно уверилась, что поездка оказалась всего лишь сумасбродной погоней за несбыточным. Единственное, о чем она только и думала, — это как бы поскорее вернуться к Арману и снова почувствовать себя под защитой его сильных рук.

Хоуп быстро уложила вещи, побросав все как попало в большой саквояж, который привезла с собой. Она уже выходила из комнаты, когда зазвонил телефон. Поколебавшись, девушка подняла трубку. Услышав голос профессора, Хоуп почувствовала, как сильнее забилось сердце.

— Я тут нашел кое-что для вас, мисс Лэнгстон. Можете приехать ко мне сегодня утром, буду рад побеседовать с вами.

— Благодарю, профессор, немедленно выезжаю.