Глава 1.
Я стояла у калитки каждый день на протяжении трёх недель в ожидании моей матери, когда же она придёт и заберёт нас отсюда, как обещала. Весь день стояла вызывающая необъяснимый страх тишина. Ни в одном доме по нашей улице не было детей, ни одна машина не проезжала мимо. Но так много времени ни у кого не было как у меня, подумать о своей жизни.
— Ты всё стоишь, Каппи? — спрашивал меня отец каждый раз, когда фургон выплёвывал его из себя, привозя с работы. И даже не дожидаясь ответа, исчезал в доме, чтобы поскорее напиться.
Когда, наконец, после трёх недель мать сошла с автобуса в нескольких сотнях ярдов от меня и я увидела, как она направляется ко мне, я почувствовала такое облегчение, увидев её, что даже не подумала спросить, где она пропадала так долго. Она вошла в дом, как будто отсутствовала всего несколько часов, а я прыгала позади неё, как щенок, увидевший хозяйку. Она вернулась по своему желанию, ни словом не обмолвившись о злобном Томе. И всё стало хорошо, как прежде.
Несколько дней всё шло хорошо. Она готовила, прибирала в доме, а мы не задавали ей никаких вопросов. Я только хотела забыть эти кошмарные дни и чтобы мы жили, как прежде. Но однажды она ушла снова, оставив горячий чай на столе, запах своих духов на подушке и записку отцу, что больше так не может. На этот раз в записке ни слова не было о том, что она вернётся.
Думаю, именно тогда у меня закрылось сердце, чтобы не проникла боль. Я не хотела больше стоять в ожидании у калитки. Возможно, я почувствовала, что она не собирается передумать и что теперь нам с братом Джоном предстоит самим заботиться о себе. Стало ясно, что полагаться нельзя уже было ни на неё, ни на кого–то ещё. Эти семена самостоятельности со временем проросли, окрепли и не дали мне заблудиться в джунглях взрослой жизни, которые отняли жизнь у многих моих друзей. Но в 10 лет у меня не было земли, в которую я могла бы их посеять. У меня не было ни малейшей идеи, как нам теперь жить без неё.
Для нас с Джоном всё это стало полнейшей неожиданностью, мы ничего не знали о прошлом нашей матери. Может быть тогда бы нам было легче с ней расстаться.
Первые мы, заслышав какие–то вопли наверху, выползли из нашей комнаты и, сидя на лестнице и дрожа, думали о нашем будущем. Кричали все — Лил, которую я по–прежнему звала мамой, отец и наш квартирант, Кон. Вообще–то его имя было Том, но все его знали как Конни.
Когда мы с Джоном были малышами, мы жили в центре Дерби. Лил нам была как чужая, одевала нас довольно неряшливо, но строго, считая себя нянькой двум малышам и беспомощному мужу, чьё ничего было вечной проблемой и неспособного добиться чего–нибудь в жизни. Наш дом стоял на пригорке, сзади к нему примыкали небольшие садики, а в стороне стояли туалеты и периодически приезжала машина их чистить. Оцинкованное корыто висело снаружи и когда нас мыли, его вносили на кухню, ставили напротив плиты и наполняли водой, согретой на огне. Сейчас это звучит, как если бы мы жили в нищете, сцены из жизни бедняков, показанные в сериалах Би–Би–Си, но для нас, живших в конце 40–х, это казалось вполне респектабельным образом жизни. К тому же отец был кем–то вроде инженера на заводе Роллс–Ройса.
Мы были поздними детьми у наших родителей, и это стало значительной помехой, когда мы пошли в школу. Лил было около пятидесяти, и если ко мне заходили одноклассники, мне приходилось говорить им, что это мои бабка с дедом.
По воскресеньям Лил готовила большой семейный обед, и её мать, брат и отчим приходили в дом № 7 по Вороньей улице, где я родилась. Дядя Джек, который был, по крайней мере, лет на 20 моложе Лил был добродушным, но недалёким человеком, его судьба полностью зависела от их матери, пока та не умерла. По семейной легенде с ним при рождении произошёл несчастный случай, ему не хватило кислорода, что сделало его несколько отличающимся от остальных, он вдруг начинал сильно и громко сопеть и задыхаться. Всегда была опасность, что это могло случиться вдали от дома, поэтому моя бабушка никому не разрешала уезжать из дома, и никто не осмеливался ей перечить. Она часто его навещала. Он работал на оружейном складе в Дерби и всегда носил пиджак и галстук, независимо от того, где он находился. Одной из его обязанностей было возить свою мать на машине. Их машины всегда носили причудливые имена, как например, «Скачущая Лена», но их нужно было поить даже чаще лошади.
Все кругом боялись моей бабушки, сверх–упрямая самоуверенность, скрещенная с невоздержанной речью, из–за которой мои племянница с племянником прозвали её Чёрной Наной. Когда я их впервые прижала к стенке и стала выпытывать у них, за что они так её, они сказали мне, что это из–за той чёрной шляпы, которую она всегда носила. Со временем они признались мне, что это из–за её характера и смуглой кожи.
Её родителями были румынские цыгане из Венгрии, и в характере Чёрной Наны и Лил было много цыганского. Одно время они были очень близки, подолгу засиживались на кухне за чашкой крепкого чая, обсуждая чтобы такого купить для нас, детей. Помню, как говорила им, что собираюсь выйти замуж за солдата и родить ему четверых детей. А они гадали мне по чайным листьям.
— Это автомобиль, — говорила Лил, всматриваясь в дно чашки.
— Нет, — без тени сомнения спорила Чёрная Нана, — это лошадь.
Для меня же это были просто слипшиеся на дне чашки чаинки, в которых я никогда ничего не могла разглядеть.
Их головы были забиты всякими суевериями, вроде «вычерчивания серебряной ложкой каких–то фигур на ладони» ради удачи или посещения гадалок и ясновидящих. Они часто меня брали с собой, когда отправлялись на встречу с медиумами в одном старом театре недалеко от Трокадеро в Дерби. Они покупали мне палочку лакрицы, чтобы я вела себя тихо, и пробирались со мной внутрь, посмотреть представление, где одна старая дама притворялась, что говорит с умершими.
Несмотря на то, что я была ещё маленьким ребёнком, мне всё это казалось полнейшей нелепостью, но я вела себя тихо. Они же всё это воспринимали всерьёз и обсуждали каждую реплику медиума.
Родители Чёрной Наны не говорили по–английски и подали на пособие, когда попали в Англию, а она встала в очередь на биржу труда. Позже она встретила моего деда, когда работала в пристанционном кафе. Она великолепно готовила, особенно ей удавался пудинг, который так любят все дети. Мой дед умер до того как я родилась. (Лил всё время говорила, что всё ещё его слышит и советуется с ним во всём.) Второй муж Чёрной Наны был очень приятным человеком, звали его Джим Кларкин. С ним всегда приключались всякие смешные истории и он любил рассказывать, как в поисках работы утюжил тротуары Нью–Йорка вместе с Чарли Чаплиным. Все остальные никогда не выезжали за пределы Ирландии, у них даже не было такого желания. Для меня рассказы Джима о его работе в варьете, о Нью–Йорке вселяли в меня надежду, что за пределами нашей семьи где–то есть сказочный яркий мир.
Когда мне было 5 мы уехали из города в Финдон, где у отца была работа. Там мы были в полной изоляции, всего одна улица с бараками по обе стороны и пабом в самом сердце нигде, в нескольких милях от электростанции.
Лазанье по деревьям было самым любимым нашим занятием, так же как игра в стеклянные шарики Cat's-Eye на самой середине улицы, так как движения в те дни не было никакого. Мы выковыривали перочинным или кухонным ножом стеклянные шарики из их резиновых гнёзд, стараясь не поцарапать. Денег у нас никогда не было, поэтому купить в магазине мы, конечно, их не могли, но был большой соблазн пополнить свой запас украденными.
Неподалёку стояло ещё одно каменное здание, мы его называли «магазинчик на углу», там можно было купить всё самое необходимое. Чай, хлеб, сахар, спички. Ничто не нарушало сельского пейзажа.
Рабочих наняли строить электростанцию, в основном из ирландцев, и им нужно было где–то жить, желательно поблизости. Так у нас и поселился Том. Было ещё несколько человек с острова Фиджи. У них была экзотическая наружность, они были всегда при деньгах и Лил флиртовала с ними в открытую.
Милли Эйре, хозяйка паба, и Лил были хорошими подругами и Лил с отцом там пропадали каждый вечер, оставляя нас с братом снаружи с чипсами и лимонадом. Они сидели там до самого закрытия, ни разу не поинтересовавшись в порядке ли мы, и всё это время мы были предоставлены самим себе. Обычно мы гуляли с моей собакой, Леди, манчестерским терьером, вдоль «канавы», так мы называли канал, прорытый поблизости ещё в викторианскую эпоху.
Дочка Милли, Салли, была дауном одного возраста с нами. Её нравилось играть со щебнем железнодорожной насыпи. Изредка мимо неё проносился Шотландский Скорый и она часами сидела там, блаженно не ведая потенциальной опасности. Родители всегда знали, где её найти. Как–то раз, я услышала гудки поезда и заметила её, как всегда играющую на насыпи. Я окликнула её — ноль внимания. Я уже видела паровоз, появившийся из–за поворота, и побежала к ней, крича, в надежде, что она тоже увидит поезд. Она вскочила и… побежала по путям в сторону от поезда, испуганная моим голосом. Я бросилась за ней, но она бежала очень быстро. Поезд почти нагнал нас, когда я догнала её, мои лёгкие были готовы взорваться от напряжения, но я успела сдёрнуть её в сторону. Поезд прошёл мимо с ужасным грохотом, машинист, высунувшись из окна паровоза, что–то нам прокричал, он был буквально в футе от нас.
По Милли Эйре не скажешь, что у неё есть дочь, по крайней мере, я так считала до этого случая. Она красила волосы в чёрно–янтарный цвет, носила такие платья, какие только можно увидеть в модных журналах. Старых вещей у неё не было. Совсем скоро, под влиянием Милли, моя мать стала следить за собой. Возможно, именно тогда она начала превращаться из милой мамочки в просто Лил, женщину, у которой никогда не было детей.
Думаю, это послужило её возрождению, она рассказывала нам, что в молодости работала манекенщицей в модном магазине мадам Лесли в Дерби, и с фотографий, которые она нам показывала, смотрела на нас очень симпатичная девушка. Цыганская кровь определила её вкусы, она начала носить яркие бусы, приталенные платья и юбки–солнца. Все её наряды были кричаще–броски.
В тот вечер, когда она ушла, на ней было ярко–жёлтое с чёрными розами платье. Я смотрела ей в след, идущей под руку с Томом, и колышущееся жёлтое пятно платья ещё долго виднелось в сгущающихся сумерках.
Тому было около двадцати (по крайней мере, он был лет на тридцать моложе моей матери), когда стал жить в нашем доме. Однажды мы с Джоном с удивлением обнаружили, что в нашем доме появился жилец. Для нас он был ещё одним взрослым, и мы не проявили к нему никакого интереса. Однажды Том и Лил взяли нас покататься и, доехав до реки, мы с Джоном и прыгающей от радости вокруг нас Леди побежали к берегу, а они остались сидеть в машине. Однако баран заметил нас и, подумав, наверное, что мы хотим занять его лужок, погнал нас обратно к машине. Джон добежал до машины первым. Позже он мне рассказал, что видел в ней целующихся Лил и Тома, но я не придала этому никакого значения, посчитав это нелепой выдумкой Джона.
С тех пор Том стал всегда интересоваться куда мы направляемся, независимо есть ли отец дома или нет. Наш отец не из тех, кто бы стал драться из–за пустяка, даже несмотря на то, что он ирландец и почти всегда чуточку пьян. Но голоса всё усиливались. Ночь, которая вырвала нас из наших постелей и бросила дрожащими от страха на ступени лестницы, стал худшей в нашей жизни. Ночь, пугающая сочетанием печали и тревоги отца, агрессивности и недовольства матери и напускной храбрости Тома. Она стала уродливым пьяным упрёком. Ни Том, ни Чарли никогда прежде не поднимали голоса, если только не были сильно пьяны.
Том и Лил прорвались в гостиную.
— Я ухожу! Я ухожу! Всё! Меня здесь больше не будет! — выскочила она на улицу вместе с Томом, хлопнув дверью.
— Она бросила меня! Она ушла от меня! — жалостно вопил отец, выталкивая нас из залы. Мы с Джоном, как были, в одних пижамах побежали за ней в ночную тьму.
— Куда ты? Мама! — кричала я.
— Я вернусь за вами, — и даже не стало видно жёлтого пятна платья. Такого ещё со мной никогда не было, я никак не могла понять, что случилось.
Я стояла у калитки, забегала домой только поесть или попить и стремглав бросалась обратно. Каждый раз, как автобус останавливался, у меня сжималось сердце, я молилась, чтобы он привёз мою маму. Каждый раз, когда кто–нибудь сходил с автобуса, я чувствовала, как моё сердце тонуло в океане боли. Когда же наступал вечер и мне приходилось идти спать, я продолжала выглядывать из окна, пока не проходил последний автобус и я не понимала, что сегодня она уже не приедет. Я лежала с широко раскрытыми глазами и смотрела на потолок, там наверху ходил отец из угла в угол, пытаясь утопить своё горе в вине.
Все эти три недели до её возвращения отец не знал, что с нами делать, но когда она ушла во второй раз, она унесла с собой нечто такое, что он сник окончательно. Она забрала у него надежду. Не то чтобы он не знал как с нами быть, нам пришлось заботиться о нём. Мы были как трое маленьких детей, живущих вместе. Он только сам собирал себя на работу, но когда приходил домой, он был настолько пьян, что мог только с трудом добраться до своей постели.
Я очень скучала, я ложилась на её диван, сохранивший запах её духов — последнее напоминание о её присутствии. Джон решил, что будет сам заботиться обо мне. Но что мог сделать 12–летний мальчик? Он пытался готовить на нас двоих, но у него не было денег, а местный магазин отказал ему в кредите. Думаю, они там уже знали про нас всё и, возможно, отец с Лил уже успели им задолжать ещё раньше.
Думаю, моя бабушка дала отцу денег на нас, которые он тут же мог пропить. Однажды они дали мне двадцатку и сказали, что поедут со мной в город, купить сандалии для школы. Они думали купить коричневые туфли с пряжками, какие носили все девочки, но у меня была другая идея на этот счёт. Они сказали сандалии и я решила их понять буквально, и купила красивые босоножки с открытой пяткой. Мне они так понравились, что их тут же и надела. Но так как я возвращалась домой не на автобусе, а пешком, пройдя в них несколько миль, их нельзя уже было вернуть в магазин. Они ужасно ругали меня за истраченные деньги. Им было не понять, как 10–летняя девочка смогла сама без сопровождения взрослых поехать в магазин и купить себе туфли.
Помню, как–то раз, Джон стоял на кухне у плиты и варил томатный суп, пробуя его ложкой.
— Ты берёшь ложку в рот! — воскликнула я с возмущением. — Ты занесёшь туда микробов!
— Это деревянная ложка, — сказал он многозначительно, — дерево убивает микробы.
Прямо под кухней находился колодец и вода насосом поднималась наверх. Когда начинались сильные дожди этим же насосом откачивали лишнюю воду, но ни мне, ни Джону никто не сказал про это. Впервые мы поняли, что что–то не так, когда на полу кухни появилась огромная лужа, вода продолжала прибывать и мы начали черпать её ковшиком. Отца было не добудиться, позвать некого, нам оставалось ждать пока не кончится дождь и вода сама не уйдёт.
В конечном счёте, отец уже не мог встать без нашей помощи с постели и собраться на работу. Иногда мы не могли его разбудить и он лежал весь день на простынях, которые через некоторое время превратились в грязные тряпки. Он храпел, сопел, бормотал что–то, но не откликался на наш голос, пока не наступало время, когда открывался паб.
У нас кончились и уголь, и дрова. Джон вспомнил, что видел уголь на железнодорожной насыпи, как раз там, где паровоз проходил под мостом. И мы стали туда ходить, собирая уголь в старую сумку Лил, там было достаточно угля, чтобы обогреть дом и приготовить еду. За эти недели мы с Джоном почти что срослись друг с другом, ведя скрытный образ жизни. Мир, казалось, позабыл о нас.
По вечерам мы вылезали из дома поиграть с Леди и дать ей побегать. Мы прочёсывали округу вместе с Ники Эйре, который потихоньку таскал деньги из папиной кассы в пабе, и был для нас потенциальным источником еды. Он забавлялся тем, что, купив бутылку газировки, выливал её в канал прямо на наших глазах, но надо сказать, иногда он воровал для нас хлеб с кухни и мы ему за это многое прощали.
Должно быть каждому, кто встречал нас, было очевидно, в каком мы бедственном находимся положении. Джон просто был не в силах уследить за всем и моё платье с каждым днём становилось всё грязнее и прозрачнее от дыр. Теперь, если ребёнок придёт в школу в таком виде, немедленно вызовут социальные службы и заберут его в 24 часа. Но прежде, никто на это не обращал внимания.
Одной из учительниц так стало меня жалко, что она принесла целый мешок всяких вещей, там даже я нашла одно из её платьев. Голубое с морским воротничком, но оно было на взрослую женщину и висело на мне как на вешалке, доставая до пола, а рукава закрывали мне ладони. Но я его надела в школу, так как в моём платье ходить я уже не могла, ещё я нацепила её большущие парусиновые туфли, которые спадали с меня при каждом шаге. Но посмотрев на себя в зеркало, я смирилась со своим новым образом.
Другие дети нас часто дразнили и обижали. Меня они иначе как «цыганкой» или «жестянщицей» не называли за мой неряшливый и неподходящий вид. Теперь я понимаю, что это было формой расовой неприязни, но тогда, ребёнком, меня это страшно бесило и одновременно душил стыд. Но это научило меня решительности и более всех других я стала защищать своё я от ударов судьбы. В школе никто так плохо не одевался как мы. Педагоги нас жалели тем более, чем больше ненавидели нас другие дети, но в уличных играх мне не было равных. Во мне зародилась мысль бросить школу и начать свою собственную игру, по крупному, или вместе с Джоном, если бы мне удалось уговорить его присоединиться ко мне.
Однажды в пабе отец встретил супружескую пару и они сказали ему, что могли бы присмотреть за его детьми, если он, конечно, не возражает. Конечно он тут же согласился. Они приехали вместе со своими четырьмя детьми и мы с Джоном тут же были ими низвергнуты тщательным осмотром. Нам было ясно, что это плохие люди, но отец не обращал на такие мелочи внимания. Поскольку они были готовы избавить его от заботы о нас, он не собирался задавать им никаких вопросов или что–то требовать от них. Но это не стало для нас той тихой жизнью, о которой он так тосковал. Однажды, придя из школы, я вдруг обнаружила, что будка пуста.
— Где Леди? — закричала я, — где моя собака?
Начать с того, что они никогда нам ничего не объясняли, поэтому они сказали мне, что собака внезапно заболела и ветеринар сказал, что её необходимо усыпить. На следующий день их эльзасец занял её место в будке. Стало ясно, что уже ничего не спасти и не на кого положиться. Я начала думать, что если Лил об этом узнает, то приедет и спасёт нас, но у нас не было ни малейшего представления, где она может быть.
Полагаю, к этому времени отец задолжал уже крупную сумму за аренду дома, потому что какие–то кукушки из нашего гнезда донесли на него домоуправлению и потребовали, чтобы они лишили отца права снимать у них жильё. Отец, как всегда послушный в таких делах, подписал бумаги, которые нас всех троих лишили крова.
Все семьи были потрясены, когда Лил ушла, оставив нас, все видели полную неспособность нашего отца, но никто даже не подумал позаботиться о нас. Начать хотя бы с моей бабушки, с возмущением запихивающей свои старые кости в автобус и с двумя пересадками едущая к нам и в этот же день возвращающаяся обратно в город, чтобы только сварить нам обед на неделю. Вечно причитающая, что ей хватает забот с её мужем Джимом и нашим дядей Джеком, а тут ещё мы на неё свалились и это в её–то возрасте! Ещё и недовольная нашим беспорядком в доме. Но вот теперь наша семья оказалась без крова, и нам действительно нужна была чья–то помощь.
— Проблема Лил, — подслушала я как–то взрослый разговор, — в том, что она не может жить в обычном доме. В ней слишком много цыганской крови, которая заставляет её жить табором.
Никто из них не надеялся на её возвращение. Ещё сказали, что не отцу, а кому–то другому придётся о нас позаботиться.
Сначала нас отослали к нашей тётушке Валери, дублинской сестре отца. Она жила одна и мы поселились в её квартире над магазином. Квартира эта была осколком огромного семейного наследства. Мой дед по отцу, Джеймс, был довольно успешным агентом по продаже домов и земли, он вовремя успел скупить почти за бесценок протестантские дома, когда в 20–е и 30–е их погнали из Дублина, а потом выгодно продал. Он владел почти всеми домами на Багхот–Стрит, но после его смерти, отец с братьями быстро всё спустили. Никто из них так и не смог хорошо устроится в этой жизни. Отец говорил, что это потому, что из них выбили желание жить ещё в школе Христианских Братьев, которая печально известна своими непрекращающимися порками.
Мой отец продал свою долю наследства жестянщикам, среди которых он и стал жить в будущем. Они дали ему 8 тысяч фунтов. Сейчас эти дома, а среди них многие эпохи короля Георга, принадлежат компании МакДональдс.
Остальные члены семьи, не в пример нам, получили хорошее образование и жили в добротных домах. Они даже не старались скрыть своё к нам отношение. Отец в их глазах ещё больше упал, женившись на некатоличке, что сразу определило наше положение в обществе, как презренных, и в лучшем случае мы могли рассчитывать только на жалость.
Никогда не побыв замужем, никогда не имея дела с детьми, тётку Валери потрясло наше появление в её жизни. Она была невероятно высока и худа, а в горле у неё как будто застряла палка. От неё всегда плохо пахло, казалось ей было жалко времени на то, чтобы помыться. Как–то однажды мы увидели её ноги, нам показалось, что на них были следы засохшей грязи. Она никогда не готовила, готовить к ней приходила кухарка, и нас она обыкновенно кормила солёной овсянкой и картошкой, которую варила не чистя. Она ходила в церковь два раза в день и стала брать нас с собой. Прошло совсем немного времени и мы с Джоном решили, что нужно срочно что–то предпринять, если мы не хотим умереть либо от её стряпни, либо со скуки.
Мы разведали возможность побега. Мы сели на автобус, чтобы попасть на паром в Дун Лаогхэйре, и прибившись к большой семейной группе, мы попали на борт без билетов. На всём протяжении плавания мы переходили от одной группы к другой в надежде, что никто не заметит, что мы путешествуем сами по себе. Мы чувствовали себя превосходно, освободившись от тётки Валери, хотя мы не представляли, что будем делать, когда доберёмся до Англии. Мы только доверились Судьбе и радовались приключениям. Возможно, Джон думал, что найдёт работу и сможет нас двоих прокормить. У нас действительно не было никаких планов, мы только хотели сбежать из квартиры, где пахло смертью. Когда вдали показался силуэт Холихеда, мы впали в восторг, уверовав, что нам удался побег. Затаив дыхание, мы ждали когда паром причалит и можно будет сойти на берег. Но кто–то на борту, должно быть, заметил нас, потому что как только мы высадились на берег, нас там уже ждали.
Мы не выкручивались и не плели истории. Мы честно признались, кто мы и откуда. Отца они нашли быстро и семья снова воссоединилась. Представляю, с какой большой неохотой тётка Валери приняла нас обратно. Этот побег нас многому научил. Мы решили, что бежать вместе опасно. Мы должны разделиться, так как всё равно никто в семье не хотел заботиться одновременно о нас обоих. Поскольку я была девочкой и самой младшей, то решила, что самое лучшее это наняться в пастухи. Джон, как я полагаю, думал воссоединиться с отцом.
У нас ещё была 19–летняя сестра, мамина дочь Джин, знала я о ней немного, только то, что она родилась задолго до того как наша мать встретила отца, хотя я и не была полностью в этом уверена. Все всегда сразу замолкали, а Лил тут же меняла тему, когда кто–нибудь вспоминал прошлое, а меня оно никогда не интересовало. Похоже, она чуточку ревновала ко мне, называла меня не иначе как «милашка» и всегда отворачивала мой портрет к стене каждый раз, как приходила навестить Лил.
Однако, именно Джин, досталась я. У неё было двое маленьких. Мужа звали Эдвин, он работал санитаром в местной психиатрической лечебнице. То, что нас с Джоном разъединили, стало для меня трагедией, будто из меня вырвали кусок тела, много лет спустя я узнала, что для него это оказалось тоже большой травмой. Он провёл следующие несколько лет, следуя за отцом от одного дощатого барака до другого, временами им приходилось спать вместе с другими ирландскими рабочими, такими же, пытающимися выжить. С этого момента моей жизни уже никто никогда больше не называл меня Каппи. Для всех я стала Катлин.
Я была настолько эмоционально ранима, что всякий раз когда Эдвин, что–то требовал от меня, выражаясь в обыкновенной для него очень грубой манере, я воспринимала это как личную обиду и верила, что он придирается ко мне. Я пожаловалась на него моей бабушке, но после того как она с ним поговорила, это привело ещё к худшим результатам. Теперь из просто обузы я превратилась в неблагодарную и вероломную обузу.
Джин была очень музыкальна. Он часто открывала свой небольшой проигрыватель и ставила пластики со старыми танцами 40–х и кружилась по комнате, притоптывая в ритм. Она играла на пианино так хорошо, что меня каждый раз завораживала её игра. Впервые в жизни я поняла, что музыка может спасти от угнетающего однообразия будничных дней. Я воспряла духом и её игра помогала мне забывать реальность.
Дом Джин и Эдвина стоял на самой окраине муниципального посёлка и Джин, казалось, была навсегда покинута своими друзьями и соседями. Она не хотела меня видеть в своём доме, а я не хотела там находиться. Столкнулись два неуживчивых, упрямых характера и очень скоро она поняла, что я гораздо сильнее её. И в который раз перед отцом встал выбор.
Я всегда считала, что тётушка Лил — племянница моей бабки. Она жила со своим мужем Джорджем, добродушным булочником, работающим по ночам. У их дочери уже давно своя семья и прошло много лет с того времени, когда в их опрятном чистеньком домике рос ребёнок. У тётушки Лил была страсть к азартным играм и моя жизнь превратилась в бесконечную вереницу каких–то людей сменяющих друг друга за карточным столом в гостиной. Долгими вечерами я сидела в углу с книгой в руках, пока тётушка Лил со своими карточными друзьями вели серьёзные баталии в бридж. Мне часто вспоминается та комнатка за мебельным магазином, где мне удавалось ухватить несколько часов сна перед тем, как идти в школу.
Ещё тётушка Лил любила своих волнистых попугайчиков, их клетка стояла в гостиной, где не смолкал их щебет, прерывающийся только на ночь, когда тётушка накрывала клетку чёрным платком, чтобы они не мешали спать. Я никогда не стала бы держать птиц дома. Нет, я ничего не имею против птиц, я даже кормила их у нас в саду. Но чтобы они летали вокруг меня — от этого мне становилось жутко. А тётушка Лил часто выпускала своих любимцев из клетки и они летали по гостиной.
Однажды, когда я сидела на их до блеска вычищенном диване Джоуи сел мне на плечо, его крылья хлопали прямо перед моим лицом. В страхе я схватила его и он с силой клюнул мне в палец. Я запаниковала и, разозлившись, зажала его в кулаке. Пальцы сжались инстинктивно, их было не разжать пока его маленькое жёлто–голубое тельце не перестало трепыхаться у меня в руке и я не смогла вытащить его острый клюв из моего пальца.
Не зная, что делать с телом моей жертвы, я снова запаниковала и засунула скомканное маленькое тельце обратно в клетку, где оно осталось лежать на полу с осуждающим видом. Я была уверена, что они поймут, что это сделала я, которая, по общему убеждению, являлась ужасным ребёнком, но я не могла позволить себе какой–нибудь трусливый поступок. Когда тельце было обнаружено, в доме наступила внушающая мне страх скорбь и, к моему, нет, не смущению, а к моему удивлению, не было ни намёка на возможность злостного убийства.
Уже прошло несколько месяцев, как я жила в доме Лил и Джорджа. Однажды приехала их дочь Джун и все взрослые собрались в гостиной, закрыв дверь прямо передо мной. Я старалась подслушать о чём они говорят, но разобрала только обрывки фраз. Кажется, муж Джун, пожарный, был арестован за непристойное поведение. Я не знала, что это значит, но понимала, что это что–то очень серьёзное. Определённо, из–за этого он должен был потерять работу. Новость всех потрясла. Решили, что в такое тяжёлое для семьи время им нужно объединиться. Так я попала в новый дом.
С каждым переездом мне приходилось менять и школу. Я справлялась с вынужденной сменой друзей и педагогов, но становилась все более непредсказуемой и настойчивой.
Моя тётя Катлин была замужем за Дермотом, очень богатым человеком, и жила в большом доме эпохи короля Георга. Дом носил название «Орлиная вилла» и стоял в пригороде Дублина. Её дочь, Колетт, на несколько лет старше меня, уже ждала моего приезда и даже более того, она придумала как избежать моего вселения в её комнату. Меня «низвели» на второй этаж, поставив кровать в великолепную художественную мастерскую, для меня это было даже лучше. В доме в основном обжиты были только кухня и гостиная, кругом фамильное серебро и старинная мебель, совершенно неподходящая обстановка для ребёнка, вроде меня.
Тётя Катлин отправила меня к зубному, который вылечил мне все зубы, несмотря на то, что внизу я уже давно потеряла несколько и жевала дёснами. Ещё она придумала, что делать с моим отсутствием образования. Она решила, что женский монастырь самое подходящее для меня место и я была определена в дневную школу для девочек с академическим образованием при монастыре Благочестивой Веры.
Монахини вскоре определили, что из–за моего прошлого я выпадаю из сверстников и перевели меня на класс ниже, но я всё ещё не могла справиться с учёбой. Тогда они решили перевести меня в интернат в Шхерах. Это вызвало денежную бурю в нашей семье и позже отец говорил, что ему пришлось продать последний кусок его наследства цыганам «за песню», чтобы оплатить школу.
Наконец, за школу заплатили и меня отправили в Шхеры. Бессомненно в семье все облегчённо вздохнули. От Лил по–прежнему не было никаких известий.
Глава 2.
Монахини (ещё один тип в коллекцию странных людей) стали моей новой семьёй, а серые холодные гулкие монастырские коридоры стали моим новым домом. В любом случае я была рада быть подальше от двух буйных подростков, сыновей тёти Катлин, которые дразнили меня при каждом удобном случае, и Колетт, которая даже не старалась скрыть своего пренебрежительного отношения ко мне. Но мне стало не хватать её собак и дяди Дермота, с его религиозными открытками. Мне часто приходилось помогать ему их аккуратно сгибать и раскладывать по конвертам, и он даже платил мне за это.
Я обнаружила, что всё чаще и чаще стала придерживаться своего мнения. Я избегала общения, люди меня только утомляли. Мне нравилось быть среди них, но я не хотела ни от кого зависеть. Мне было суждено позаботиться о себе самой, тем более что я это уже могла сделать.
Поняв, что я приношу одни беспокойства, они поселили меня рядом с кельями монахинь в общую спальню и я вынуждена была придерживаться давно заведённого распорядка, молиться каждый день и мыться ледяной водой. В действительности, ничего нового, тоже было и у тётки Валери, только, по крайней мере, я находилась среди сверстниц и еда была много лучше. Может показаться, что всё это могло угнетать и вызвывать уныние, но это было не хуже, чем всё, что я пережила после того как ушла Лил.
Тётя Катлин решила, что для всех будет лучше, если я буду оставаться в монастыре и на выходные, сколько бы они ни длились, ей хватало забот и со своими детьми. Моё видимое сиротство затронуло души сестёр, потому что других девочек они постоянно наказывали за совершённые и ещё не совершённые проступки кожаными плётками по голым ногам, ко мне же они всегда проявляли сострадание. Они зорко следили, чтобы никто не смеялся над ситуацией, в которой я оказалась, заметив, что я не получаю никаких писем и у меня нет ни одной фотографии членов моей семьи. Они закрывали глаза даже на то, что я, играя в хоккей, жульничала и пускала в ход ноги.
Сёстры и мирские педагоги, не жалея своего времени, занимались со мной дополнительно. Для меня были непривычны их внимание и забота, и я подумала, что должна ответить на их попытки. Всеми знаниями, которые я приобрела в жизни, я обязана им и занималась всё время, в любую свободную минуту. В итоге, я так никогда и не научилась готовить, Наступало оцепенение как только я подходила к плите. Когда я стала взрослой, это выросло в огромную проблему, выразившуюся в вереницу ссор с моими партнёрами.
Бог стал играть в моей жизни главную роль, потому что люди, которые ему следовали, все желали мне только добра. Сёстры делали всё, что было в их силах, чтобы спасти мою душу и я шла им навстречу. В своих устремлениях они даже начали шить мне одежду, сделали шляпку и начали брать меня с собой в Дублин, в кафедральный собор. В тринадцать я оказалась значительно взрослее своих сверстниц и очень стеснялась своих форм. Я поделилась своими переживаниями с моей наставницей, сестрой Марией—Терезией. От неё всегда исходил стойкий запах мочи.
— Если они будут тебя расспрашивать, — сказала она после минутного раздумья, — скажи, что ты просто растёшь быстрее других.
В праздники монахини особенно были добры ко мне. Помню, в Пасху принесли мне яйца, а местный священник подарил мне маленький медальон с моим именем. Мать–настоятельница занималась со мной дополнительно, в то время как другие девочки уже отдыхали. По большей частью это было слово божье. Религия меня увлекала всё больше и больше, внося в мою несчастную жизнь какой–то смысл, надежду, что не зря были все эти страдания. Я даже начала думать, а не стать ли мне монахиней.
Через дорогу, напротив окон нашего монастыря, стояло здание самой большой гостиницы во всей округе. Мне нравилось смотреть как женщины в красивых платьях и мужчины в дорогих костюмах выходили из своих автомобилей и заходили в двери. В больших окнах гостиницы мелькали танцующие пары в вечерних нарядах, группы людей беседовали у раскрытых окон. Я представляла, как должно быть красива жизнь у взрослых, которые могут ходить, куда хочется и делать, что нравится. Жизнь представлялась такой весёлой и вот, однажды, тебе разрешат присоединиться к ним, тобой больше не станут пренебрегать, от тебя не будут больше прятаться и детские страхи растают как утренний туман.
Однажды на собрании, монахини решили, что неплохо бы нам преподать уроки балета и выписали педагога. Девочки все были из обеспеченных семей, у меня одной не было балеток, но сёстры купили для меня пару. Казалась бы простое дело, но я была ещё долго под впечатлением. В одно мгновение мы все стали балеринами. Но я была ужасна, полное отсутствие чувства ритма и баланса, им ничего не оставалось делать как использовать это поводом сшить мне платье.
Я уже находилась в монастыре больше года, когда однажды одна мирская учительница заглянула в класс и сказала, что «меня хочет видеть мать–настоятельница, у неё в кабинете кто–то, кто срочно хочет меня видеть.» Впервые меня навестили здесь и я не могла представить, кто это мог бы быть.
Когда мы дошли до кабинета матери–настоятельницы, мы остановились и она шёпотом произнесла:
— Может быть, это для тебя будет слишком неожиданным, — на её лице отразилась забота обо мне. — Но там кто–то, кто очень хочет тебя видеть, мы пытались не впускать, но не смогли.
Она открыла дверь и втолкнула меня в кабинет, там сидела Лил, на ней был строгий костюм и шляпка. Уже 4 года мы не виделись. Она вскочила со своего места и побежала через всю комнату навстречу. Как только я оказалась в её объятиях, я почувствовала, как напрягся каждый мускул в моём теле. Мои руки приклеились к бокам, плечи онемели, не могу с уверенностью сказать, почувствовала ли я радость, увидев её, или ужас. Я растерялась.
— О, Катлин, как ты? — обрушился на меня её водопад. — Столько лет, я так скучала!
Я не могла выдавить из себя ни одного слова, мой язык одеревенел, губы онемели. Мать–настоятельница тактично вышла, оставив нас наедине, и Лил зажурчала ручейком. Помню только, что она всё время говорили «мы» и я никак не могла понять, что она этим хотела сказать. Была ли она всё ещё с Томом, тем чудовищем, который увёл её той ночью много лет назад? Все эти годы я, совершенно забыв про него, представляла свою мать, одиноко живущую где–то, и даже не предполагала, что Том может вернуться в мою жизнь. Я гнала от себя эту мысль и очень старалась обрадоваться встрече с мамой.
— Может тебе что–нибудь нужно? — в конце концов спросила она.
— Ну, — я пожала плечами и, подумав с минуту, сказала:
— Думаю, мне нужны новые туфли.
— Спроси разрешения, может они отпустят тебя со мной сейчас и мы съездим за покупками, — предложила она.
Я кивнула и она поделилась этой идеей с только что вошедшей матерью–настоятельницей, обещая, что потом проводит меня обратно в монастырь, и сказала точно на каком автобусе мы вернёмся из Дублина. Мать–настоятельница согласилась, хотя я почувствовала, что ей такое предложение оказалось не по душе. Думаю, она не хотела меня расстраивать и говорить, что я не должна пропускать занятия.
Добравшись до Дублина и купив мне туфли в обувном магазине на О'Коннелл—Стрит, я понемногу начала оттаивать. Мне было хорошо от мысли, что мама вернулась и что мы поехали в магазин. Это придавало мне уверенности. Увидев, что я повеселела, она задала мне вопрос.
— Как ты смотришь на то, чтобы вернуться и жить снова у меня?
— Ой, это бы было здорово! — воскликнула я.
— Ты бы ходила в нашу римско–католическую школу при монастыре, — сказала она, полагая, что я увлеклась религией, — в Честере, где мы живём.
— Хорошо, — сказала я. Мне понравилась эта идея, хотя я и заметила, что уже во второй раз у неё проскользнуло «мы».
— Нам нельзя возвращаться в монастырь в Шхерах, — сказала она в задумчивости, — потому что не думаю, что они, вот так просто, тебя отпустят со мной. Нужно будет заполнить кучу бумаг. А нам ведь совершенно не хочется это делать, правда, а?
— Да, наверно.
Я толком не представляла, что она хочет этим сказать, но мне нравилась мысль снова пуститься в приключения.
— Я куплю билеты, — она полезла в сумочку, — на паром в Англию. И если мы сейчас же отправимся, то успеем до вечера попасть домой.
Я всё ещё не была уверена к кому мы приедем, если отправимся домой. Но я так боялась услышать её ответ, что не стала ни о чём её спрашивать. Мы благополучно сели на паром, но когда берег Ирландии стал исчезать за горизонтом, она вдруг начала мне говорить, что живёт с Томом и как хорошо будет жить снова одной семьёй. Самые страшные подозрения подтвердились. У меня всё внутри похолодело. Наше время, проведённое вместе, сейчас вот–вот кончится, мечта умерла всего через несколько часов как родилась. Я хотела быть с ней, но я не хотела видеть того мужчину, который уничтожил всё моё детское счастье.
Когда, наконец, мы добрались до их небольшого дома на Филлипс–Стрит в Честере, Том нас уже встречал и старался из всех сил понравиться своей падчерице, придя на всё готовое. Настроение у меня было мрачное и я не шла ему на встречу.
— Я заварил вам чай, — сказал он, усаживая нас за кухонный стол.
От нервного перевозбуждения я не могла произнести ни слова. Когда передо мной поставили чашку, я сделала слишком большой глоток и горячая вода попала не в то горло. Я стала задыхаться. Они быстро уложили меня на спину и, кричали, как по–написанному, что мне следует делать, чтобы вернуть дыхание, а в это время я боролось за воздух, в полной уверенности, что Том намеревался меня убить. Было очевидно, что он не хотел со мной жить, так же, как я не хотела с ним.
Я не умерла тогда от того, что захлебнулась, но я подумала про себя, что он попытается убить меня ещё раз.
Он внушил мне страх, этот безобидный человек. Я повесила над кроватью распятие, надеясь, что Иисус защитит меня от него. Если даже он заходил в мою комнату, стараясь быть дружелюбным, я сжималась, как собака в ожидании удара, лихорадочно соображая как увернуться от его цепкой хватки, если, вдруг он взмахнёт кнутом.
Когда открылось, что я не вернулась тем автобусом в Шхеры, монахини всполошились, чувствуя на себе вину, что позволили меня украсть постыдной Лил. Печальную новость сообщили отцу и он, с несвойственной ему энергией и злостью, сорвался на поиски. Он приехал в Честер не только не зная номер дома, но и названия улицы. Он переходил от дома к дому, стучался во все двери, расспрашивал, не видел ли кто меня. Так он дошёл до дома нашего соседа, но Лил предупредила его, выйдя с Томом навстречу.
— Оставайся в доме, — приказала она мне, — мы не позволим ему похитить тебя снова.
Снаружи донеслись вопли и крики. Трепеща от страха, я гадала, что там может происходить. Я хотела остаться с Лил, но не хотела быть рядом с Томом. Я не хотела идти с отцом и определённо не хотела возвращаться в монастырь, где все ко мне относились как к сироте, хотя в данный момент это, казалось, наиболее мирным решением.
Отец никогда не был достойным соперником для Лил. Возможно, из–за алкоголя, у него никогда не было ни сил, ни желания предпринять что–то большее, чем молчаливое сопротивление. В тот момент, когда он понял, что не сможет здесь ничего сделать, он исчез так же внезапно, как появился, исчез, поджав хвост. Тётя Катлин сдалась не так легко. Она знала, что Лил легче победить в словесной битве и обратилась к закону, надеясь сказать слово в защиту меня в суде и надеясь, что судья обяжет Лил вернуть меня в Шхеры, где я получу гарантированное образование и защиту от каприз материнского инстинкта Лил. Суд, однако, решил обратное. Лил праздновала победу.
Монастырю моею матерью было дано обещание послать меня учиться в Честер, как только выяснится вопрос о стоимости образования. Пока она меня искала, она восстановила отношения с моей бабушкой и попыталась наладить жизнь семьи, которую она с такой ненавистью прервала несколькими годами ранее. Меня перевели в католическую среднюю школу и Лил пришлось пойти на вечернюю работу в паб, чтобы как–то свести концы с концами.
Фактически, это стало концом моего образования, так как в школе царил хаос и выявились правонарушения, и я никогда не была так близко к тому, чтобы сбиться с пути. Там никто не утруждал себя занятиями и я делала крошечные попытки добиться какого–либо успеха. Я уже была готова к приключениям взрослой жизни, а эта школа только тормозила развитие. Я начала убегать при каждом удобном случае. Всякий раз мать меня возвращала назад, но теперь я знала наверняка, что смогу исчезнуть для них. Когда нет ничего, кроме смутных детских воспоминаний, можно даже в Лил найти материнскую теплоту. Но жизнь это реальность и я хотела уйти от неё также, как когда–то она отвернулась от меня. Я не верила, что она не бросит меня снова. Эта угроза всегда висела надо мной и чувство обиды, увеличивающееся с тех пор как она бросила меня, теперь рвалось наружу.
Может быть я любила её, ведь она была моей мамой, но я не верила ни одному её заверению, скоро вернуться за мной, если у неё было место, где жить. Однажды, я узнала, что она живёт в караване, это ещё тогда, когда она жила с отцом, хотя ей все говорили, что этого делать не следует. И она должна была жить в доме, чтобы иметь статус домохозяйки, если хотела вернуть меня без боя.
Она делала попытки жить на одном месте, но это было выше её сил.
— Я больше не могу оставаться здесь! — рвала она на себе волосы.
Как только меня долго не было дома, она тут же присоединялась к каравану. Это были просто дома на колёсах, но она видела в них романтику цыганских караванов, в каких путешествовали обычно вдоль средиземноморского побережья её предки в прошлом веке. Она всегда относилась с насмешкой над ирландскими жестянщиками, продающими горожанам веточки вереска на счастье, заявляя, что они ничего общего не имеют с настоящими кочевниками, какими была её семья.
В итоге, она всё время была в движении, всё время в поиске лучшей жизни — цыганская душа снова и снова руководила её поступками. Она украшала все свои жилища одинаково, до блеска начищенная конская сбруя и кружева в каждом углу, вдоль каждой полки или края, какого только она могла найти.
Она не только не знала, где бы мог быть Джон, с того момента, как ушла, но даже не делала ни одной попытки найти и воссоединиться с ним. Возможно, мысль о ребёнке в доме снова напоминала ей, из–за чего она сбежала в первый раз. Возможно, её разочаровала дочь, но когда она вернулась, она точно также разочаровала и её. В последний раз она видела меня нежной уступчивой десятилетней девочкой, теперь же я выросла в драчливого, взвинченного, обидчивого подростка.
В школе Катлин, маленькая монастырская девочка исчезла и все меня стали называть Кейт. У меня появились две подруги, Синтия, так звали одну, другую — Плам. И Лил, и Том старались наладить родительский контроль надо мной, но это было невозможно. Их действия развили во мне стойкость, и что ещё они для меня могли худшее сделать, чем уже сделали? Я не говорю о физических наказаниях, которые не были у них в привычке, они не делали ничего, что угрожало бы моей жизни. Но ни их разочарование, ни их порицание не могли вызвать во мне чувство стыда, они не смогли привить уважение к себе. На всё, на что они были способны, это постоянно жаловаться, сколько беспокойства и какие трудности им приходится преодолевать из–за меня. Такие заявления не трогали меня. Теперь я была уверена, что если мне придётся что–то решать за себя, я это сделаю, возможно, лучше них.
Особенно негодовал Том, старающийся приобрести авторитет в моих глазах, тогда как, для меня именно он был полностью виноват, что наша семья оказалась в таком состоянии. Я стала старше, а он мне запрещал приходить домой позже 10 часов, но я приходила домой только тогда, когда чувствовала, что нагулялась. Они выходили на улицу искать меня и мы устраивали словесные бои перед окнами соседей. Теперь бы я назвала это обычными подростковыми проблемами.
У моей подруги Плам было не только много тела, у неё была ещё огромная душа, открытая, искренняя и весёлая, с таким человеком мне хотелось быть, при ней исчезало вечно гнетущее меня чувство одиночества. По дороге домой из школы она нас с Синтией так смешила, что мы хохотали до слёз. На воспитание Плам мать отдавала все свои силы, в то время как воспитанием её бесконечных братьев и сестёр занимались социальные службы. У них в семье не было ни денег, ни достатка, её мать была вечно занята, но я завидовала Плам, у неё была семья и они любили её. Я всегда завидовала тем, кто жил в семье, может быть даже в не совсем полноценной, и мечтала, чтобы хоть ненадолго, они смогли меня удочерить.
Синтия была англо–индианкой и их семья, думаю, была несколько богаче нашей. Однажды она нас поразила тем, что вытащила кошелёк из портфеля учителя, когда мы все выстроились у доски на проверку работы. На переменке она торжественно сообщила нам, что ей удалось сделать. Мы были оскорблены до глубины души. К концу уроков мне казалось, что её должна поразить молния и нас с ней за одно, как укрывателей.
Несколькими днями позже Лил получила письмо от матери Синтии с просьбой навестить её. Когда мы приехали в их уютный дом, мать Синтии рассказала нам про этот отвратительный поступок, что он совершенно не в характере её дочери, и что я и Плам плохо влияют на Синтию, и что мы сводим на нет все её усилия по воспитанию дочери, и что она знает всё про моё прошлое. Лил с жаром бросилась меня защищать, возможно полагая, что такое обвинение отразится на её репутации как матери, а оправдания к хорошему не приведут.
Выбывание Синтии из игры, означало для нас с Плам, что теперь мы одни тайком составляли план побега, чтобы вдвоём отправиться на поиски приключений. Мне нравилось ощущение, что моя жизнь принадлежит мне одной, что я сама могу решать, чем занять себя и никто меня в этом не в силах остановить. Себе я казалась уже взрослой и мне незачем ждать окончания школы. Раздражало то, что мир взрослых всё ещё не видел во мне ровню.
Меня не смущало то, что я, по существу ещё ребёнок, окажусь среди взрослых. Не знаю, откуда у меня такая уверенность, но я никогда не боялась людей, всегда вполне комфортно чувствовала себя на улице и не стеснялась заговаривать с незнакомыми. Я никогда не понимала, почему многие в такой ситуации теряют уверенность. Для меня до сих пор остаётся это тайной.
По плану мы, Плам и я, встречаемся утром на автобусной остановке, одетые в школьную форму с портфелями и деньгами на обед в кармане. Затем на станции мы переодеваемся и садимся в поезд и едем сколько хватает денег. Билеты на автобус мы никогда не покупали, но нас никогда и не ловили, система контроля не была такой эффективной как в наши дни.
План наш был достаточно романтичен: мы снимаем комнату на двоих в каком–нибудь отдалённом городе, находим работу, и никто не знает сколько нам на самом деле лет. Обычно нам удавалось продержаться так одну ночь, затем нас ловила полиция и возвращала домой до следующего раза. Однажды так мы добрались до самого Ливерпуля и, прогуляв всё время по городу, обнаружили, что наш корабль уже закрыт. Хитростью мы пробрались на борт какого–то судна и спустились в камбуз, чтобы приготовить себе бобы, но наш пир продолжался недолго, полиция нас выследила и сочинила историю, что мы профессиональные воры (жаренных бобов), взломщицы и к тому же в бегах. На самом деле мы ничего не попортили и владелец судна потребовал, чтобы нас не наказывали и не сообщали журналистам (позже мы смогли вернуться на наш корабль, но поесть бобов у нас уже возможности не было), нас отослали домой, где мы выслушали целую лекцию.
— Ты хочешь моей смерти, — причитала Лил, каждый раз, как меня возвращали домой, между прочем забывая, кого из нас не было дома целых четыре года, и кто совершенно не интересовался судьбой своей дочери. Риторический вопрос. Они с Томом уже не выходили поздними вечерами искать меня, но, возвращаясь, я слышала как она кричала мне из спальни:
— Катлин, это ты?
Я не беспокоила себя ответом. Я не собиралась оставаться навсегда у них.
Итак, однажды мы с Плам сели на поезд и он привёз нас в Лондон. Именно туда я всегда хотела попасть, поскольку я считала его центром вселенной.
Кто–то нам порекомендовал один клуб в Сохо на Джеррард–Стрит, в самом сердце бурлящего Чайнатауна, где будто бы молодёжь могла собираться и никто не приставал бы с расспросами. Клуб занимал цокольный этаж. Когда мы вошли, там играл один парень на саксофоне. Звук потряс меня, он влетал в самую середину толпы, расшевеливал её и возбуждал, у меня перехватывало дыхание. Мы там пробыли совсем недолго, как кто–то положил руку мне на плечо. Я обернулась, за мной стояла совершенно будничная фигура женщины–полицейского.
— Сколько тебе лет? — задала она свой вопрос.
— Шестнадцать, — ответила я.
— Ну, я так не думаю, тебе придётся пройти со мной.
Там было много таких же как мы, малолеток, и после того, как полицейские убедились, что мы все убежали из дома, нас отвезли в участок на Савиль—Роу и заперли на время, пока не определят точно кто мы и откуда. Всё происходило так как если бы нас собирались рассовать по детским домам. Это была самая длинная ночь в жизни, никто даже не заглянул, чтобы уменьшить наше всё возрастающее беспокойство.
На следующий день нас с Пламой разделили и отослали в два разных дома. Меня отправили в Норвуд. Там было много трудных детей, у многих явно были психические расстройства, они весь день сидели по углам и тряслись. Для меня там было даже неплохо, я провела там три недели и делала многое такое, что никогда ещё не делала, например, играла в теннис. Часто мы садились в круг и болтали о том, в какое приключение мы отправимся в следующий раз. Многие уже успели попутешествовать и были так далеко, как ни Плам, ни я бы не отважились. Слушая их рассказы, я начала думать, что возможно, возвращение домой не совсем уж плохая идея. Пройдёт совсем немного времени и я смогу приехать в Лондон совершенно законно.
По истечении трёх недель я предстала перед судом. Мо родственники должны были доказать судье, что они способны препроводить меня домой и обеспечить надлежащий присмотр.
Лил, Тома и Чёрную Нану привёз в Лондон дядя Джек на Скачущей Лене, но когда они добрались до Гайд–Парк–Корнер, который в те дни был закрыт для машин, и был знаменит своими бегами, у него началась паника. Он остановил машину и отказался двигаться куда бы то ни было. Никто не изъявил желания сесть за руль и так как они остановились в самой гуще потока, все эти несимпатичные водители стали истошно сигналить и, проезжая мимо них, угрожающе грозить кулаками. Они решили покинуть Лену и обратились в бегство. Собрав всё своё достоинство, остальную часть пути до здания суда они совершили на общественном транспорте.
Спустя пару часов мы все сидели за столом в большом зале заседаний суда. На мне было скромное платье, которое Лил заблаговременно прислала мне. Изо всех сил я старалась выглядеть покорной дочерью, но никак не убежавшим из дома ребёнком. Официальные лица по другую сторону стола спросили меня, что хотела бы я.
— Я хочу домой, — произнесла я, так жалобно, как могла.
— Не будешь ли ты пытаться убежать из дома снова?
— О, нет.
Думаю, мне удалось поймать именно ту нотку, но если не это, так глаза у меня были точно уж на мокром месте.
К тому же Лил сумела убедить их, что она справится со мной, если они позволят мне вернуться. Она заговорила их полностью, а она умела это делать, если делала, как это было с монахинями из Шхер, и через несколько часов мы спасли Лену из цепких лап полиции, заплатив штраф за то, что бросили её посередине улицы, и обратили наши взоры назад на север.
Настроения у меня не было никакого и я тупо уставилась в окно, пока бабушка хлестала меня языком всю дорогу, я и злодейка, я и неблагодарная, и одни проблемы со мной, и дорого за мной ездить, и страдания, которые они вечно испытывают, и не жалею я мою бедную мать, и не жалею я её самою… и прочую стружку.
— Твоя бабушка совершенно права.
— Ты должна слушаться бабушки!
— Ты неблагодарная эгоистка.
Мои глаза были прикованы к проносящемуся мимо пейзажу, я не проронила ни слова, мечтая о том дне, когда смогу без затруднений покинуть их всех и уже никто не будет возвращать меня назад в машине с лошадиным именем.
*
— Кто это? — спросила я, держа в руках фотографию двух маленьких девочек.
Я разглядывала альбом своей сводной сестры Джин.
— Анна и Давина, — сказала Джин, и добавила, что фактически это мои сёстры.
Я никак не могла понять, о чём она мне говорит.
— У меня их две, но они остались с нашим отцом.
— Ничего не понимаю, ты хочешь сказать, что у меня ещё есть две сестры? — спросила я и Джин, вздохнув, присела рядом со мной.
— Когда Лил вышла замуж за Джорджа, моего отца, у них родилась я, затем, уже много позже, родились Анна и Давина. Здесь, — она перевернула лист альбома, где была фотография молодой Лил в дорогой меховой накидке, стоящей рядом с явно благополучным человеком на фоне Роллс–Ройса.
— У него всё в порядке. У него фармацевтическая фабрика и он производит запатентованные лекарства. Большой дом, слуги и всё такое, но Лил не может подолгу оставаться в одном доме. Все были рады за Лил, когда она вышла замуж за моего отца, но Лил заскучала и сбежала с каким–то шахтёром, он был много младше её.
— Что, вот так сорвалась и ушла?
— Три недели её не было, затем она вернулась, чтобы забрать меня. Мне было 16, но она оставила Анну и Давину отцу. Она так ни разу их и не видела с того дня. Ни разу.
Я была потрясена. Всё, что Лил проделала с нами, она это уже проделала и прежде.
— А что тот шахтёр?
Джин пожала плечами.
— Не знаю. Следующим был твой отец, он снимал комнату в доме твоей бабушки, у них родились ты и Джон. Через 10 лет она повторила целиком этот спектакль, но уже с Томом.
Джин была явно потрясена и огорчена тем, что эта история повторилась вплоть до мелочей. Что касается меня, то я просто хотела чтобы мать вернулась. Я бы простила ей всё.
Когда Джон уже смог сам о себе заботиться, Лил сумела выманить его у отца. Он стал жить с нами и работать неподалёку в булочной–пекарне, но мы не были уже так близки как прежде. Мы оба выучились сами заботиться о себе и стали избегать помощи со стороны, так как она всегда приносила нам только одну боль. Мы оба замкнулись в себе, и не подпускали никого к себе. Но Джон стал постоянно меня поддразнивать, когда переехал к нам жить.
Прошло совсем немного времени и он нанялся на торговое судно и исчез в Новую Зеландию, там он встретил девушку и сбежал с корабля. Когда она ему наскучила, он бросил её. Она донесла на него в полицию и его с позором депортировали обратно в Англию. Он устроился на работу и, скопив достаточно денег, чтобы заплатить за проезд, вернулся в Австралию, живя первое время в брошенном автомобиле в грязи. Со временем он стал успешным медбратом, затем увлёкся юриспруденцией и бухгалтерским делом и прочно осел в Австралии.
Мне исполнилось 15 и мы переехали в Дерби, чтобы быть поближе к Чёрной Нане. Думаю, она купила матери дом, иначе не знаю, как бы она смогла заманить Лил.
Я окончила школу и стала работать в обувном магазине за три фунта и шесть шиллингов в неделю. Это была ужасно монотонная работа и я поняла, что мне в моей жизни необходимо что–то совершенно другое, в то время как все остальные сотрудницы, казалось, были готовы проработать там всю оставшуюся жизнь. Одна из них там уже работала 30 лет, выбегая каждый обеденный перерыв, чтобы на деньги мужа купить себе поесть. И я торжественно поклялась себе, что со мной такого никогда не произойдёт.
Именно в магазине я встретила свою первую любовь, 21–летнего сына владельца угольных шахт. Однажды вечером, после окончания работы он предложил мне пройтись. Во мне заговорил голос моей бабушки, предостерегающий меня — «Все мужчины смотрят на тебя как на кусок мяса» — но мне казалось, что он сможет мне предложить что–то новое и я согласилась.
Когда Лил с Томом по субботам меня выводили в люди, я видела только небольшую часть жизни, заключённую в рамки клуба Консервативных. Я сидела и мне ничего не оставалась делать, как разглядывать как взрослые волочатся друг за другом на танцплощадке. Обычно мы рассаживались вокруг нашей бабушки и старались незаметно следить за ней, чтобы она не подливала себе из фляжки джин в тоник, который они покупали ей в баре. Не то что бы эта неискренность смущала мою маленькую религиозную душу, скорее мне всё это было ужасно противно.
По сравнению с нами мой обожатель был человеком уважаемым в обществе, помимо всего прочего у них было центральное отопление и Форд–Зефир. Он был большим толстым парнем с деньгами, он меня водил в места, где я прежде не бывала, такие как один карточный клуб, где он обычно пропадал вечерами, играя в девятку. Я разглядывала этих людей, их дорогие костюмы, их изысканные манеры и мне хотелось скрыться навсегда в их мире от Лил и Тома.
Иногда мы заводили беседу с кем–нибудь из его клубных завсегдатаев и заезжали к нему в гости. Роскошь их образа жизни изумляла меня, открыв мне глаза на образ жизни людей из среднего класса. Мой ухажёр был настоящим джентльменом, ничего более прощального поцелуя на ночь. Он всегда вовремя привозил меня домой и Лил считала удачным мой выбор.
В одном из клубов я познакомилась с одной женщиной, её звали Морин и она жила через дом от нас. Она хорошо разбиралась в местной музыкальной жизни. Она часто посещала Трокадеро в Дерби, где выступали группы из Ливерпуля, и оставалась после концертов поболтать с музыкантами. Она предложила как–то составить ей компанию и я провела целый вечер с MoJos and the Swinging Blues Jeans. Эта была восторженная и ни с чем не сравнимая жизнь. Я поняла для себя, что мне очень нравятся музыканты. Всё это было так непохоже на однообразную жизнь маленького провинциального города.
Когда мне исполнилось 16, я поняла, что что–то нужно срочно предпринять. Я не могла сделать ни шагу самостоятельно без того, чтобы не испросить разрешения у родителей, но их мнение интересовало меня меньше всего. Единственное, что меня могло спасти, это бегство. Я запаковала вещи в небольшую дорожную сумку и, никому не сказав ни слова, ушла, на этот раз одна. Как тысячи подростков до меня и после, я верила, что Лондон встретит меня с распростёртыми объятиями. Всё, что мне нужно было, так это подшить платье, и приключения начались.
Я вступила на Хай–Стрит–Кенсингтон, где меня отвлекли от поиска жилья выставленные в витрине магазина ленты для волос с искусственными бриллиантами.
— Выбрала что–нибудь? — спросил мужской голос с иностранным акцентом.
Я обернулась и увидела грузного смуглого мужчину средних лет, обратившегося ко мне.
— Да, вот эта мне очень нравится, — сказала я совершенно невинным голосом.
— ОК, пошли, — он вовлёк меня внутрь магазина и купил мне переливающуюся всеми цветами ленту для волос.
Он спросил, куда я направляюсь, я ответила, что пока у меня нет определённого плана. Он пригласил меня к себе на Брумтон–Роуд. Бабушкины предупреждения снова закопошились у меня в голове, но он был очень вежлив и предупредителен со мной. Не было никаких видимых причин бояться его, поэтому я согласилась. В квартире было очень опрятно и с большим вкусом, кругом много цветов, видно было, что у хозяина имелись деньги. Мне показалось, что жил он там один.
— Не трать деньги на дешёвый отель, — посоветовал он, — лучше найди квартирку, как эта.
— Вы правы, — согласилась я, — я так и сделаю. Но как я её найду?
Казалось, ему нравилась идея помочь мне, сходить за вечерней газетой, почитать вместе объявления. Оглядываясь назад, думаю, он просто был голубым и ему была приятна компания молоденькой девушки. Когда среди объявлений он нашёл подходящую квартирку недалеко от этого места в Кемпсфорд–Гарденс, он дал мне свой номер и взял с меня слово звонить ему. Плата была 10 фунтов 6 шиллингов в неделю, что–то около этого я собиралась заплатить за одну ночь в отеле.
На следующий день я вышла прогуляться и размять кости, проведя бесподобную ночь на собственном диване в собственной квартире. Я поддерживала с ним связь, пока однажды он не пригласил меня на ужин с одним из своих приятелей. Его идея, устроить мне свидание, показалась мне отвратительной и все предупреждения Чёрной Наны завыли в моих ушах полицейской сиреной. Я отказалась от всех его предложений и атмосфера вечера испортилась. Больше я его никогда не видела, но я очень благодарна ему за эту квартиру, открывшую мне путь к новой жизни. Всё говорило о том, что в моей жизни грядут изменения.
