Луч пыльного квартирного солнца ударил по глазам. Значит, уже час дня. Или, в крайнем случае, пять минут второго. Именно в это время январское светило находит пробоину в жалюзи окна их спальни, выходящей на безлюдную улицу Ли.

Надо бы передвинуть кровать, подумал он. Скажем, к стенке, где сейчас стол. Стол уйдет туда, где стоит телевизор. А телевизор сюда, где кровать. Получится не очень красиво, зато будет удобно. Еве бы это не понравилось. Она бы сказала: «Некрасивое не может быть удобным». И оставила бы все как есть. Она любила и берегла постоянство. Во всем. В том числе и в обстановке. Ей казалось, что если начать хоть что-то менять, то все нарушится, расклеится и рассыпется, и потом уже будет не собрать. Поэтому, когда Ленька пришел к ним и заявил, что собрался уезжать, он был уверен, что Ева категорически воспротивится. Но она на удивление быстро согласилась. Только сказала:

– Мы с папой поедем с вами. Вам нужна будет помощь...

А потом они собирали контейнер для отправки в Америку. И Ева хотела запихнуть в этот контейнер абсолютно все: от чугунной сковородки, на которой жарила еще ее бабушка, до Корнея Чуковского, потрепанного и замасленного, которого еще Леньке читали, когда он был маленьким.

А он не спорил, просто незаметно вытаскивал из контейнера эти глупости, казавшиеся ему просто лишним весом. Потом, года через полтора, когда контейнер какими-то неисповедимыми путями наконец добрался до них, Ева долго рылась в старых вещах, вздыхала, перелистывая страницы старых альбомов, несколько раз даже всхлипывала, а ночью сказала ему:

– Они украли сковородку, мамино янтарное ожерелье, твой походный топорик, Ленькины рисунки и Чуковского. Не понимаю, зачем им понадобились детские рисунки и Чуковский?

...Позвонил Ленька. Сказал: «Привет!», спросил: «Какие планы?» Он ответил: «Выхожу на работу в три. Надо работать». Ленька сказал: «Может, не надо?» А он сказал: «До свидания». И повесил трубку.

Сегодня – ровно неделя, как умерла Ева. И пять дней, как ее похоронили. И четыре дня, как он понял, что остался один. Совершенно. Вот уже девяносто шесть часов он ходит, ест и спит с этим ощущением. Ощущением одиночества. Не почти, а по-настоящему физическим. Оно липкое, противное и властное. Противостоять ему сложно. Но нужно. Потому что ему еще только шестьдесят три. Как сказала вчера Рина, Ленькина жена. «Вам только шестьдесят три», – сказала она, вытирая посуду. Что, интересно, она имела в виду? Что умирать рано? Или что еще и жениться впору? Наверное, и то и другое.

Рина красивая и очень соблазнительная. В ее поведении и облике есть что-то, что притягивает к ней восторженные, томительные и просто плотские взгляды всех существ мужского пола – от стеснительных и прыщавых юнцов до стариков. Ленька ее ревнует, как любит. А любит безумно. Зря он на ней женился. Чтобы жить с такой, таким и быть нужно. Как, например, он. У него бы с Риной получилось. А Ленька другой. Поэтому – зря.

Он сварил и поел овсянку (Ева бы одобрила), запил молоком прямо из горлышка (Ева бы сделала замечание), оделся и вышел на улицу. До кладбища добрался за пятнадцать минут, подъехал к могиле. В Америке к могиле можно подъехать, кладбища расчерчены асфальтированными дорожками. Так, несомненно, удобнее и экономичнее в смысле времени. В Риге они с Евой тратили полдня на кладбищенский визит. Сначала ехали трамваем на базар, покупали цветы, потом троллейбусом до Института физкультуры, затем еще километр пешком и потом еще кружили по кладбищу – у Евы было много родственников, их могилы были почему-то разбросаны по территории, а посещали они непременно всех.

– Они и при жизни не очень ладили между собой, – сказала как-то Ева, имея в виду свою семью. – И жили не кучно, а в разных местах: кто в Задвинье, кто в центре, кто в Межапарке, кто вообще в Юрмале. Во второй половине девятнадцатого века евреям в Латвии разрешили владеть недвижимостью и, по-моему, тогда четыре брата Аптера, один из которых был моим прадедушкой, и поссорились. Они что-то не поделили. Что конкретно, никто уже не знает. Но с тех пор вражда стала главной традицией нашей семьи. Многочисленные двоюродные и троюродные братья и сестры воспитывались на живописных преданиях о коварном дяде Зяме или алчном дяде Марке и привыкали плохо относиться не только к пращурам, но и ко всем последующим поколениям коварных и алчных.

Ева стала, кажется, первой за чуть ли не сотню лет, кто стал объединять семью. Она устраивала семейные обеды и дни рождения. Поскольку и его, и Евин, и Ленькин дни рождения приходились на июль и август, то гостей приглашали на дачу. Это были мрачные и очень фальшивые торжества. Ленька называл их «пирами во время чумы». За столом собирались в принципе чужие люди, которые если и не ненавидели, то уж во всяком случае, недолюбливали, зачастуя даже толком не зная друг друга.

Иногда в семью – в качестве чьих-то мужей или жен – попадали веселые и интересные люди, но вскоре их просвещали в семейных кулуарах, и они становились такими же мрачными и фальшивыми, как все остальные. Была, правда, Эллочка, солистка филармонии, меццо-сопрано, с несползающим с лица выражением бесконечного восхищения происходящим, бархатной кожей и красивыми ногами. Она не стала ни мрачной, ни фальшивой, но в семье долго не задержалась, и история, связанная с ней и длившаяся, быть может, всего месяца четыре, оказалась единственным чрезвычайным происшествием в их с Евой семейной жизни.

Узнав и убедившись, Ева не стала закатывать ему никаких скандалов. Она позвонила своему двоюродному брату и сказала:

– Твоя певичка залезла в постель к моему мужу. Гони ее к черту. По моим данным, она спит также с концертмейстером.

Через час двоюродный брат позвонил Еве. Его интересовало, что Ева собирается делать со своим собственным мужем.

– Ничего, – сказала Ева.

– Почему тогда я должен разводиться? Какая разница? – спросил он.

– Разница состоит в том, – ответила Ева, – что он мой муж и отец Лени, а она – просто блядь. Ты понял разницу?

Больше он никогда не видел ни Эллу, ни двоюродного брата, но знал, что они развелись. Ева не разговаривала с ним сорок пять дней, потом неожиданно простила. Спустя много лет они сидели в шезлонгах на палубе круизного лайнера, и он спросил ее:

– Она правда спала с концертмейстером?

Ева закрыла глаза, потянулась и ответила с улыбкой:

– Откуда я знаю...

Сейчас он стоял один на колючем ветру и смотрел на Евину могилу. Он здесь, а она там – в мерзлой земле. Рядом, а далеко. И так уже будет до самой его смерти. И скорее всего, даже после. Это очень плохо. Без Евы плохо. Неинтересно. Незачем. Страшно. Страх пришел недавно. На День благодарения он приготовил индюшку. Она попробовала, сказала:

– Теперь я могу тебя оставить со спокойной душой – готовить ты наконец научился. И обещай мне, что ты будешь продолжать работать. Не сиди дома. Общайся с людьми...

И тогда ему стало по-настоящему страшно. Он и до этого понимал, что скоро придет день, когда она оставит его, но понимать – это одно, а тут Ева сама как бы включила счетчик. Значит, чувствует: она на финишной прямой. И скоро дорога кончится. А он останется на этой дороге. Однажды он проснется утром и не увидит, как она лежит рядом.

Так и получилось. Она ушла, а он остался... Надо работать. Наверное, она что-то знала. Ева плохого не посоветует...

Он сел в машину и связался с диспетчером. Потом позвонил хозяину, сказал:

– Дима, я вышел на работу.

– Как дела?

– Хорошо, – ответил он.

– Тормозные колодки не пора менять? – спросил Дима.

– Рано.

– Не забудь, ты всегда ездишь до последнего...

– Ладно...

У большого торгового центра в машину села молодая женщина с покупками из шести, наверное, разных магазинов. Ехали молча. Вернее, молчал он, а женщина разговаривала по телефону. Она рассказывала подруге о своих приобретениях. Потом она выключила телефон, усмехнулась.

– Что? – спросил он.

– В каком смысле?

– Почему вы усмехнулись? Если не секрет?

Женщина подумала и спросила:

– У вас курить можно?

– Курите.

Она курила и молчала. А он сказал:

– Не хотите – не рассказывайте. Я понимаю: иногда бывает так, что не хочется разговаривать.

– Да там рассказывать нечего, – сказала женщина. – А вы откуда?

– Из России.

– Дедушка и бабушка моего мужа приехали, кажется, из Белоруссии.

– Здесь многие с родословной из тех мест.

– А вы давно приехали?

– Десять лет назад.

– У вас отличный английский.

– Спасибо.

– Большая семья?

– Была семья.

– Что случилось?

– Неделю назад умерла моя жена, – сказал он.

– Простите, – сказала она.

– Ничего. Ей было только пятьдесят девять. Рак...

Женщина молчала, вроде слушала. Он сказал:

– Мы прожили тридцать восемь лет. Сюда приехали, чтобы сыну помочь. А вот как получилось...

– Перестаньте, – вдруг сказала она.

– Что?

– Перестаньте. Не надо вышибать из меня слезу. Ваши чаевые вы заработали еще там, у торгового центра, когда помогли мне уложить покупки и раскрыли дверь. И мне не нужны ваши проблемы. У меня своих полно...

Она дала на чай десять долларов. Он поблагодарил и на всякий случай сказал:

– Я не пытался вас разжалобить. Дело не в чаевых. Извините.

Она ушла, не ответив. Он снова связался с диспетчером.

– Есть вызов в Хайланд Парк. Русские. Едут в аэропорт. Дима сказал, дать тебе, если свободен.

– Свободен.

У большого, судя по всему недавно построенного дома стояли пассажиры – редактор местного радио, его жена и мальчик лет двенадцати. Редактор общался с Ленькой, и несколько раз он видел эту пару на днях рождения Лени и Рины.

– О, кого мы видим? – закричал редактор. – Хорошо, что это вы. Жутко опаздываем. Самолет через полтора часа, а с этими секьюрити сейчас...

– Не опоздаем, – сказал он, загружая чемоданы в багажник. – Куда едем?

– В аэропорт, – сказал редактор.

– Я понимаю, а потом?

– А потом на Арубу.

Жена редактора села на переднее сидение. Редакторский сынок слушал музыку через наушники и дергался в такт чему-то пульсирующему.

– Скорее, – попросил редактор.

– Не волнуйся, Жора. Успеем, сейчас нет пробок.

– Спасибо.

– Как Ленька?

– Ну как? Пока нам всем тяжело...

Редактор почесал затылок и сказал:

– Ой, совсем забыл... Мои соболезнования... Я извиняюсь, что не присутствовал на похоронах. Командировка... Но мы, кажется, выпустили в эфир что-то вроде некролога.

– Ты не забыл документы? – певуче спросила редакторская жена. – А то будет как в прошлый раз.

– В прошлый раз я дал тебе конверт с документами в руки, и ты, именно ты незамедлительно положила его в мусорник.

– Документы и деньги должен контролировать мужчина, – отозвалась она. – Если он, конечно, мужчина.

– За некролог спасибо, – сказал он.

– Any time, – по-английски отреагировал редактор.

– Идиот, – сказала его жена.

Все замолчали. Внезапно голос подал сын редактора. Причем довольно громко:

– Ни хуя себе! – сказал он огорченно.

Редактор и его жена ошарашенно посмотрели на сына. Редактор сказал:

– Сема, ты почему ругаешься? Тебе кто-нибудь разрешил?

Сема перешел на английский:

– Батарейки кончились.

– Надо было подумать заранее, – сказал редактор. – И купить...

– О таких вещах должен думать мужчина, глава семьи, – сказала жена редактора. – Если он, конечно, мужчина.

Очевидно, ее одолевали какие-то сомнения на этот счет.

Редактор снова почесал затылок:

– Знаешь дорогая, если тебя что-то не устраивает, ты можешь вернуться на этом же такси домой.

– Остановите машину, – помедлив, сказала жена редактора.

– Мы на хайвее, – сказал он.

– Остановите! – потребовала она.

– Что будем делать? – спросил он редактора.

– Останови машину, ты, старый козел! – закричала она.

Он перестроился, остановился на обочине, включил мигающие габаритные огни. Редакторская жена вышла и решительно направилась в обратном направлении.

– Что делает мама? – спросил мальчик. – Она что, ебнулась? Мы опоздаем на самолет.

Редактор выскочил из машины побежал догонять жену. Они разговаривали, а мимо с шумом неслись автомобили, и им приходилось кричать друг на друга. Он смотрел на них в зеркало заднего вида. Редактор показывал на часы. Жена показывала ему средний палец. Беседа кончилась неожиданно: редакторша смачно плюнула супругу в лицо и повернула к машине. Он вытерся рукавом и побежал вслед за ней.

– Успеем? – спросил редактор.

– Нет, – сказал он.

– Почему? У нас час с лишним в запасе.

– Выходите, – спокойно сказал он.

– Не понял, – сказал редактор.

– Забирайте свои вещи и проваливайте к чертовой матери вместе с вашей хамской женой и дебильным сыном! Я вас не повезу.

– Ты видишь, Люся, сука, что ты наделала! – заорал редактор.

– Послушай, урод! – сказала Люся. – Или ты сейчас же трогаешься с места и через пятнадцать минут привозишь нас в аэропорт, или тебе в этом городе не жить. Я тебя уничтожу! Это я тебе говорю, Люся Милевская.

– Пошла вон, Люся Милевская, – сказал он. – Это тебе говорю я, Лазарь Самойлович Михельсон, бывший профессор филологического факультета Латвийского государственного университета, а ныне таксист компании «Намбер уан».

– Бывший таксист, – сказала Люся. – Бывший профессор и уже бывший таксист. И восьмую программу потеряешь, ишак.

– Я не на программе, – сказал он. – Убирайтесь.

– Я никуда не пойду, – сказала она.

– Я вызову полицию, – сказал он.

– Так, выходим, – заявил редактор. – Поймаем такси, их тут полно. Успеем...

Он позвонил сыну. Ленька вяло сказал:

– Как дела?

– Я поеду домой, Леня.

– И правильно, не надо работать пока...

– Ты не понял, точнее, это я неконкретно высказался. Я поеду в Ригу. Жить. Или умирать.

– Зачем?

– Мы прожили там с мамой долгую жизнь. Там наш дом. Мама хотела бы туда вернуться.

– Ты где? – спросил Леня.

– На хайвее.

– На каком? Хотя неважно... Давай встретимся попозже в каком-нибудь баре и все обсудим? Ко мне через пять минут приходит клиент.

– Ленечка, тут нечего обсуждать. Я решил.

Леня помолчал.

– А как же я? – спросил он наконец.

– Тебе тридцать пять, ты взрослый человек, у тебя семья. Мы будем видеться.

– Я не взрослый, – сказал сын. – Я просто вырос. И ты мне нужен.

– Нет, я тебе не нужен. Тебе нужен характер. А характер нужно воспитать. Его не дарят и не передают по наследству. Почему у тебя нет детей, а у меня внуков?

– Рина не хочет.

– А ты?

– Мне все равно.

Он замолчал. Потом сказал:

– Просто я позвонил тебе, чтобы сказать о своем решении. Я буду приезжать сюда, ты будешь навещать нас с мамой.

– Мама умерла, – сказал Леня.

– Она поедет со мной. Я похороню ее на кладбище в Шмерли. Там она будет, по крайней мере, среди своих. Ты же знаешь, в этой семье искренние добрососедские отношения налаживаются посмертно.

...Через двадцать минут он остановился у русского магазина. Купил всякой всячины, правда, по чуть-чуть. Потом заехал за цветами, за Евиными любимыми белыми розами. Обрезал их, поставил в теплую воду, принес вазу в комнату. Прислонил к ней Евину фотографию. Сел, развернул покупки прямо на столе (Ева бы не одобрила), налил ей вина, себе водки (Ева бы промолчала), поднял рюмку, сказал:

– Дорогая, единственная и любимая моя жена! Я тут понял, что самое тяжелое – это слова, которые ты не успел сказать. Но я кое-что придумал. Я приглашаю тебя в путешествие. Не спрашивай меня, куда мы едем. Я не смогу тебе сказать, потому что это – сюрприз. Ничего не бойся, я буду рядом с тобой каждую минуту, каждое мгновение. Я почему-то уверен, что ты будешь довольна...

Он выпил. Посидел за столом, теребя скатерть. Потом торопливо собрался, сунул бутылку водки в карман. На улице шел снег. Перед тем как сесть в машину, он смахнул пушистые хлопья со стекла и зеркал. Потом поехал, бормоча что-то вроде: «Сейчас, сейчас... Конечно, не расслышала... Я сейчас к тебе приду и все скажу... А как же?.. Конечно, нельзя откладывать... Такое ведь дело...»

Кладбище было закрыто. Он чуть не заплакал от обиды. Снег и темень. И замок на воротах. Он увидел звонок и нажал кнопку. Через некоторое время появилась женщина в форменной куртке. Он сказал:

– Извините, мне срочно нужно подойти к могиле жены.

– Кладбище закрыто, – сказала она.

– Я понимаю, – кивнул он. – Но мне буквально на минуту, вы даже можете пойти вместе со мной.

– А что случилось? – спросила она.

– Я должен ей что-то сказать, – сказал он.

Она изумленно посмотрела на него:

– Извините, но кладбище закрыто. Уходите, иначе я буду вынуждена вызвать полицию.