Это сейчас в Чикаго русских развелось – в театре ругнуться по-человечески нельзя. А тогда, когда Рейган правил, нас было всего ничего. Семей семьдесят. В магазинах из русского – одна только водка. Без черного хлеба жили!

Американцы, конечно, косо смотрели, с опаской. Правильно писала газета «Правда», мол, западные средства массовой информации насаждают образ врага и рисуют советского человека этаким примитивным существом, склонным к неадекватным поступкам. В Союзе я «Правде» не верил, а оказалось – права «Правда». Меня, в основном, спрашивали, зачем мы вошли в Афганистан и правда ли, что по улицам советских городов свободно разгуливают медведи? Причем спрашивали все – поголовно.

Я, когда в «Жемчужину» устраиваться пришел (это сеть магазинов-супермаркетов), меня менеджер – весь такой из себя солидный – тоже допытывать стал:

– Как же так вышло-то, с Афганистаном?

– Ну че, – говорю, – промашка вышла. Хотели помочь, а оказалось – зря.

– Мы, – говорит, – тоже хотели Вьетнаму помочь. И тоже, оказалось, зря.

– Вот видишь, – говорю. – Бывает... Теперь и уйти неловко, и оставаться глупо.

– Лучше уйти, – говорит. – Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Согласен, – отвечаю. – И обязательно передам ваше пожелание, завтра же.

– Это как же?

– А завтра, – говорю, – мы, приехавшие русские, идем бойкотировать выступление артистов Большого театра. Вот им и передам.

– Это ж что, – говорит, – вы хотите сорвать балет «Лебединое озеро»?

– Хотим, – говорю. – В знак протеста. Нам ХИАС уже и лозунги раздал: «Нет войне в Афганистане!» и «Агенты КГБ! Не смейте прикрываться Чайковским!»

– Вот этого не надо, – говорит. – Моя жена через знакомых еле билеты добыла.

– Так без работы сижу, делать нечего, пойду хоть развлекусь... – намекаю прозрачно.

– Без работы не останешься, – говорит. – Выходи завтра с семи. Зарплата – четыре доллара в час, для начала. Плюс, – говорит, – покроем тебя медицинской страховкой. И всю семью твою. И униформу получишь.

– Зарплата, – говорю, – хорошая. А делать-то что?

– А складывать покупки. В пластиковые мешочки. Надо улыбаться и говорить людям «спасибо».

– Спасибо! – говорю. – До завтра!

Я уже дверь приоткрыл, а он и спрашивает:

– Вэл, – говорит, – ты меня извини... Просто тут смешалось все... Афганистан, космос, балет... Ты, это, случайно не шпион?

– Нет, – говорю. – Хотя какой шпион признается в том, что он шпион?

– Это правда, – говорит. – Русские все такие умные?

– Практически, – говорю.

И тут он спросил про медведей:

– А почему тогда, – говорит, – если вы все такие умные, у вас по Москве медведи ходят? Это же опасно!

– Ну, – говорю, – это не опасно, потому что наши медведи исключительно миролюбивы. Кроме того, медведь в России является священным животным, как в Индии – корова.

– А, – говорит, – про коров знаю. У нас тут, кстати, работает один индус. Или пакистанец. Короче, из Сирии...

Наутро стал я работать в этой «Жемчужине». Магазин огромный, еды – завались, народу – тьма. Стою, покупки складываю, улыбаюсь, спасибо говорю, на часы поглядываю, деньги считаю: четыре доллара заработал... восемь... двенадцать... Хорошо... И вот, где-то в половине второго замечаю я дядю в шапке-пирожке из драгоценного меха. Судя по всему, наш. Стоит он в очереди к кассе, и вид у него, прямо скажем, не очень. Бледный какой-то, обильно потеет, дышит тяжело. Выложил он дрожащими руками на траспортер покупки – там, сосиски какие-то – и совсем расклеился, за сердце схватился.

– Хай, – говорю. – Ду ю, может быть, спик рашн?

Дядя на меня смотрит и молчит. Ну, думаю, и ладно. Возможно, он даже и не русский. Шапка-пирожок еще не показатель.

Тут кассирша спрашивает:

– Сэр, – спрашивает, – вы о’кей?

Дядя молчит, обливается потом и бледнеет пуще прежнего. И вдруг я с ужасом замечаю, что у дяди из виска и из уха начинают вытекать кровавые струйки.

– Ёлы-палы, – кричу, – так он же раненый!

А кассирша зовет менеджера и указывает на кровопролитного дядю. Народ участливо охает, менеджер звонит в скорую помощь, дядю осторожно берут под ручки и ведут на креслицо, а дядя все кровоточит и молчит.

Менеджер спрашивает:

– Вы по-английски понимаете?

Тут дядя выдавливает из себя первое слово:

– Рашн.

– Вэл, – кричит менеджер, – это русский. Иди скорее сюда!

– Здраствуйте, – говорю. – Как дела?

– Неважно, – говорит.

Менеджер волнуется:

– Пока врачи не приехали, ты спроси у него, чего это с ним? Что, и раньше бывало?

– Бывало? – спрашиваю.

– Бывало, – говорит. – Но такое – в первый раз.

Менеджер говорит:

– Пусть он уж сделает одолжение, потерпит, не надо умирать в ввереном мне магазине, поскольку реклама плохая. Скажут, люди мрут прям во время шопинга. А у нас, – говорит, – и так проблем много, вон, говорит, минеральную воду третий месяц продать не можем. И клубника залеживается...

– Вы уж потерпите, – говорю.

И тут дядя говорит:

– Ну, стало быть, так. Мне стало легче. Вернее, мне уже хорошо, и я пойду домой, где у меня лекарства.

– Какое «домой»?! – говорю. – Вы ж кончитесь по дороге от потери крови.

– Не кончусь, – говорит. – Пройдет... Отпусти меня, мил человек...

Менеджер говорит:

– Да где же «скорая», черт! Тут, говорит, человек кончается прям на глазах!

Кассирша говорит:

– Может, ему сделать пока искусственное дыхание, я по телевизору видела?

Менеджер говорит:

– Какое искуственное дыхание? Дышит-то он пока хорошо, даже часто. Я, – говорит, – на эту скорую помощь жаловаться буду! Может, в полицию позвонить? Эти сразу приедут.

И давай звонить! А дядя, как слово «полиция» услышал, стал хрипеть, а кровь уже ручейками потекла. Менеджер посмотрел, говорит:

– Может, он в голову раненый. А ну, – говорит, – давайте посмотрим!

И стали они с дяди шапку снимать. А дядя не дается, вцепился в ондатру, мычит. Насилу сняли.

Менеджер говорит:

– Упс!

И кассирша тоже:

– Упс, – говорит.

А все остальные, и я в том числе, застыли, словно в немой сцене великого писателя и драматурга Николая Васильевича Гоголя. Потому что на голове у дяди лежит здоровый кусок растаявшей говядины и из него по дядиной физиономии вмеремешку со слезами течет кровь.

Тут врачи заходят.

– Где, – говорят, – раненый?

– А вот, – говорим, – полюбуйтесь.

Тут врачи стали смеяться. А потом засмеялся менеджер. А за ним – кассирша. Ну а вслед за кассиршей уже засмеялись все. И я. И даже окровавленный дядя осмелел и стал улыбаться:

– Ты им скажи, что беженцы мы, – говорит. – Вот, приехали в надежде на светлое завтра. А кушать-то сегодня хочется. И вот, – говорит, – бес попутал. Мы ж, – говорит, – когда проходит, и бульончик имеем на неделю, и котлетки... И еще хочу вам сказать, – говорит, – что морозильные камеры у вас неважно работают. Где ж это видано, – говорит, – чтобы кусок мяса на голове размораживался за пять минут. Прям смешно, – говорит. В «Доминиксе», и то холодильники лучше работают. И в «Алди» тож. Вы уж обратите внимание...

Я перевожу.

– Обратим, – говорит менеджер. – С этого дня на вас, в шапках, будем обращать самое пристальное внимание. А поскольку вы, дядя, нас так развеселили, то мясо отдайте и ступайте себе подобру-поздорову из нашего магазина. В «Доминикс» ступайте, у них морозильники лучше.

И отпустили, представляете? Только с тех пор на всех в шапках подозрительно смотрели. И почему-то на меня тоже, хотя, несмотря на январь, я демонстративно ходил без головного убора. Обидно мне стало, и уволился я через месяц. И правильно сделал, потому что жестянщик я – каких поискать! Теперь уже и мастерская своя, и жена в собственной химчистке, и дети в кол ледже.

А дядю того я потом встретил на стадионе, когда мы клятву давали, что будем хорошими американцами. И дядя мне рассказал, что с того раза он ни разу свой «пирожок» не надел – так ему было совестно, что осрамился. Теперь он надевает береточку. Или бескозырку. В них по мелочам тоже много чего унести можно. Сельдерей там, морковку...