Поездка к Боробудуру позволила вырваться из паутины столичных ведомств, и теперь нам не терпелось заняться тем, ради чего мы прибыли на Яву, — поисками животных. Прежде всего необходимо было обзавестись машиной; с этой целью мы сели в поезд, отправляющийся в Сурабаю, крупнейший город на востоке Явы. По прибытии на место мы выяснили, что получить машину практически невозможно. С полной обреченностью приготовились мы потратить недели на выбивание машины, как вдруг нам улыбнулась удача. В китайском ресторане мы познакомились с Дааном и Пегги Хубрехт. За супом из птичьих гнезд и блюдом жареных крабов мы узнали, что Даан одинаково бегло говорил по-голландски, по-английски и по-малайски, что родился он в Англии, родители его были голландцами, а сам он управляет двумя сахарными заводами в нескольких милях от Сурабаи и страстно увлекается парусным спортом, точкой ножей, восточной музыкой и экспедициями вроде нашей. Узнав о наших планах, он тут же стал уговаривать нас перебраться из гостиницы в их дом, который отныне должен стать базовым лагерем экспедиции. Его жена Пегги с не меньшей горячностью поддержала эту идею и на следующий день с восторгом встретила двух постояльцев, забивших ее дом своими камерами, магнитофонами, катушками с пленкой и кучами грязного белья.
Вечером Даан разложил на столе карту, расписание движения судов, график отправления поездов и помог составить подробный план предстоящей кампании.
— Восточная часть Явы, — сказал он, — населена не так густо, здесь встречаются леса, где можно найти интересующих вас животных. Далее, от городка Баньюванги, на восточной оконечности Явы, ходит паром до волшебного острова Бали. Плыть немного — всего две мили.
Наш хозяин сверился с расписанием. Оказалось, что через пять недель из Сурабаи должно отправиться грузовое судно на Калимантан; если мы к тому времени закончим путешествие по Яве и Бали, он зарезервирует места, и мы сможем продолжить экспедицию. Оставалось только разрешить вопрос с машиной, по и тут Даан обещал помочь.
— У нас на заводе есть старый, побитый джип, — сказал он. — Я узнаю, можно ли привести его в чувство.
Два дня спустя к дому Хубрехтов подогнали джип, заново смазанный и капитально отремонтированный. На следующий день мы встали в пять утра, загрузили машину багажом, поблагодарили хозяев за все, что они для нас сделали, и двинулись куда глаза глядят, точнее, на восток.
Джип шел отменно. Это была своего рода машина-феномен, поскольку ее воскресили из множества деталей, некогда принадлежавших самым разнородным механизмам. Часть приборов на передней панели отсутствовала совсем, а те, что были, не соответствовали своему изначальному назначению. Например, шкала вольтметра свидетельствовала о его принадлежности к установке для кондиционирования воздуха. Сигнал включался только при прикосновении оголенным концом провода к рулевой колонке, на которой для облегчения контакта был очищен от грязи и краски специальный участок. Система срабатывала моментально, если не считать маленького неудобства — при каждом прикосновении вас слегка дергало током. Шины были от машин разных марок и немного разного размера, их роднило лишь отсутствие протектора — вся резина была совершенно лысой, за исключением пары мест, откуда жалкими пучками торчали белые нити корда. И все же машина обладала громадной выдержкой и запасом прочности. Мы весело катили по дороге, распевая во все горло.
Было чудесное солнечное утро. Справа на горизонте тянулась цепь вулканов горного хребта Явы. На полях вдоль дороги крестьяне в огромных конических шляпах, стоя по щиколотку в мутной воде, высаживали в грунт рисовую рассаду. Вокруг них вышагивали по грязи стаи белых цапель, а дальше, насколько хватало глаз, зеленела молодая поросль риса, теряясь в дымке, висящей над бурой водой, в которой отражались облака, силуэты вулканов и голубое небо.
Местами выщербленная, обсаженная акациями дорога позволяла идти на приличной скорости. Мы обгоняли скрипучие повозки с огромными деревянными колесами, запряженные быками, которых вели крестьяне в тюрбанах; иногда приходилось круто сворачивать, чтобы объехать ковер из рисовых зерен, разложенных для просушки прямо на дороге аккуратным прямоугольником. Мы проезжали множество деревушек, с любопытством разглядывая дорожные знаки, не похожие ни на что когда-либо виденное. Будь движение на дороге оживленней, нас бы, наверное, встревожило полное непонимание смысла обозначений, но по большей части мы ехали совершенно одни и поэтому ничуть не волновались.
Часов пять мы катили без всяких происшествий, как вдруг при въезде в очередную деревню на дорогу выскочил полицейский с большим револьвером на поясе и начал махать руками, пронзительно свистя. Мы остановились. Страж порядка сунул голову в открытое окно и быстро-быстро заговорил.
— Извините, констебль, — прервал его Чарльз. — Видите ли, мы не говорим по-индонезийски. Мы англичане. Мы что, нарушили правила?
Полицейский продолжал монолог. Мы показали паспорта, что рассердило его еще пуще.
— Канто́р полиси. Полиси! Полиси! — закричал он.
Мы поняли это как приглашение последовать за ним в полицейский участок.
Нас привели в голую комнату с побеленными стенами; восемь полицейских в форме цвета хаки сидели за большим рабочим столом, доверху заваленным бумагами и резиновыми печатями. В центре сидел начальник с двумя серебряными лычками на погонах и пистолетом побольше, чем у задержавшего нас. Мы еще раз извинились за то, что не говорим по-индонезийски, и вытащили письма, документы, паспорта и визы — словом, все, что при нас было. Офицер сердито нахмурился и начал перелистывать документы. Он почти не обратил внимания на паспорта, совершенно проигнорировал коллекцию отпечатков пальцев Чарльза и из всей кучи бумаг остановился на одном письме, которое стал внимательно читать. Это было рекомендательное письмо директора Лондонского зоологического общества, адресованное его коллеге в Сингапуре. «Общество заранее благодарит Вас за помощь подателю сего письма в его деятельности по защите животных», — значилось в конце. Начальник совсем насупился, тщательно изучил подпись и долго разглядывал эмблему на бланке. Мы с Чарльзом, нервно улыбаясь, предложили полицейским сигареты.
Офицер аккуратно сложил в стопку наши бумаги, задумчиво помял сигарету между губами, прикурил, откинулся в кресле и выпустил в потолок облачко дыма. Наконец он, видно, принял решение: встал и буркнул что-то неразборчивое. Арестовавший нас «констебль» показал рукой на дверь.
— Думаю, посадят, — сказал Чарльз. — Жаль только, непонятно за что.
— У меня сильное подозрение, что мы ехали против движения, — объяснил я, следуя к джипу за полицейским.
Тот жестом велел нам сесть в машину.
— Селамат джалан, — сказал он. — Счастливого пути.
Чарльз с чувством пожал ему руку.
— Констебль, — сказал он, — вы были исключительно любезны.
Это была чистая правда.
В тот же день, поздно вечером, мы въехали в Баньюванги. До войны этот городишко был весьма оживленным местом, поскольку здешний паром был основным средством сообщения между Явой и Бали. Появление воздушного транспорта резко снизило его роль, но городок все еще хранил признаки былого величия — бензоколонки, кинотеатры, деловые конторы. Увы, единственная красующаяся на центральной площади гостиница оказалась довольно убогой и запущенной. Нас привели в крохотную, сырую бетонную камеру с застоявшимся запахом плесени и облупившейся побелкой. Над обеими койками возвышались внушительные сооружения из деревянной рамы с натянутой на нее металлической сеткой, сильно напоминавшие ящик для хранения мяса. Сооружения были призваны защитить койко-место от москитов. Перспектива ночевки в тесном кубе отнюдь не радовала нас, и, будь в комнате чуть больше места, я бы не полез туда ни за какие коврижки.
На основании данных нам в Джакарте строгих инструкций мы были обязаны на следующий день по приезде зарегистрироваться в местном полицейском управлении, лесном ведомстве и отделении министерства информации. Мы послушно отметились во всех инстанциях; чиновник министерства информации несколько встревожился, узнав, что мы предполагаем поездить по округе в поисках животных. Он попытался отговорить нас от этой затеи, по, убедившись в бессмысленности увещевании, настоятельно потребовал взять с собой одного из сотрудников министерства в качестве гида-переводчика. Ничего не оставалось, как согласиться.
Гидом к нам приставили долговязого, мрачного вида юношу по имени Юсуф, который воспринял идею недельного путешествия по прибрежным кампунгам с нескрываемым ужасом. Тем не менее на следующее утро он явился в гостиницу в белоснежных парусиновых брюках, с огромным чемоданом и обреченно, с видом мученика сообщил, что готов отправиться, как он выразился, в «джунгли». Чарльз уселся за руль, Юсуф — на переднее сиденье, а я втиснулся между ними, так что мои ноги упирались в рычаг переключения скоростей.
Мы покинули Баньюванги и направились к месту, где, по предположению Даана, находился интересный лес, останавливаясь по пути в каждой деревушке и с помощью словаря и Юсуфа расспрашивая о животных, которыми должна были кишеть округа. День угасал, селения встречались все реже, дороги становились все хуже, а местность — все более гористой. В сумерках мы поднялись на перевал. Едва мы оказались по другую его сторону, у нас от восторга перехватило дыхание: у подножия лесистой горы, в ста метрах под нами, лежала широкая, извилистая бухта, окаймленная пальмами; ее поверхность бороздили пенистые буруны, медленно накатывавшие на берег и угасавшие в белом коралловом песке. Мы добрались до Индийского океана. Внизу мерцали желтые огоньки крошечного кампунга.
Вечером мы разложили походные кровати в хижине, арендованной у старосты кампунга. Она показалась нам маленькой, но, как выяснилось, мы недооценили ее. Несколько десятков человек уселись вокруг нас на земляном полу, поджав ноги под саронги. Головы деревенских жителей украшали тюрбаны из прекрасного яванского батика. Хижину освещали три парафиновые лампы, подвешенные к стропилам. Пока мы распаковывали багаж, гости шумно обсуждали наше странное поведение и еще более странное снаряжение. Чувствовалось, что они ждут объяснений. Мы тоже хотели расспросить их о многом.
Вначале я пустил по кругу сигареты. Затем, усевшись на кровать, начал тронную речь. После каждой фразы я останавливался, давая Юсуфу возможность перевести. Мы хотим, сказал я, увидеть птиц, белок, обезьян, дикобразов — одним словом, всех животных, которые водятся в здешнем лесу. За каждое животное, которое нам принесут, мы будем платить деньги. Памятуя о прошлом опыте подобных обращений к местному населению, я уточнил, что козы, куры, коровы и собаки нам не нужны.
Юсуф подолгу переводил каждое предложение. Похоже, он усматривал в нем бездну скрытого смысла, поскольку ему требовалось в двадцать-тридцать раз больше слов, чем мне. Жители смотрели на нас без всякого интереса. Ни малейшей реакции не последовало и на обещание платить за каждую принесенную особь. Я забеспокоился. А есть ли вообще в этих краях дикие звери? Мужчины закивали в ответ. Один из них произнес небольшую речь.
Юсуф резюмировал ее так:
— Он говорит… это — хорошее место… много, очень много животных.
— Какие животные здесь водятся?
— Харимау.
Я заглянул в словарь:
— Тигры?!
— Да, они.
— О боже!
Юсуф напрягся еще больше, пытаясь донести до нас следующую мысль:
— Один харимау… две недели назад… пришел в дом и…
Он взял у меня словарь, полистал его и торжествующе закончил: «…убил два человека и одна женщина!»
За околицей кампунга сразу же начинался лес, в котором мы проводили почти все время. В полуденные часы он выглядел совершенно безжизненным, лишь пронзительно стрекотали насекомые. Под кронами деревьев стояла влажная духота, все было опутано ползучими растениями, торчали острые колючки, кое-где свисали орхидеи. Полуденный лес производил жуткое впечатление: казалось, мы попали в город глухой ночной порой, когда на улице ни души и только валяющийся мусор безошибочно выдает незримое присутствие людей. Точно так же нам попадались в лесу то перо, то цепочка следов, то клочки шерсти возле норы, то недогрызанная кожура гнилого фрукта, и мы понимали, что где-то совсем рядом дремали в своих убежищах звери.
Зато ранним утром лес был полон жизни. Многие ночные животные еще не вернулись «домой», а дневные только просыпались и принимались за еду. Этот период длился всего несколько часов, и, когда солнце начинало палить, дневные, насытившись, опять уже сладко спали, а ночные исчезали в норах и логовах.
Юсуф не ходил с нами. Он говорил, что плохо чувствует себя в «джунглях». Через неделю в деревушку заехал китаец, владелец каучуковой плантации, направлявшийся в Баньюванги. Юсуф заявил, что ему необходимо вернуться в город. Мы вежливо выразили сожаление, но не стали задерживать его. С сознанием исполненного долга Юсуф упаковал чемодан и укатил с плантатором.
Пока с нами был Юсуф, деревенские жители редко заглядывали в нашу хижину: присутствие официального лица смущало их. Но на следующее утро после его отъезда к нам пришла старуха. Что она говорила, к сожалению, понять мы не смогли. Тогда старуха взяла меня за рукав и повела через весь кампунг к своему жилищу. Там на ротанговой циновке лежал, завернувшись в саронг, худой морщинистый старик. Его тело била крупная дрожь — явный признак малярии. Я помчался назад, к нашей хижине, и принес аптечку, Чарльз проверил дозировку и дал старику лекарство.
Тот молча проглотил таблетки, откинулся на циновку и повернулся лицом к стене. Чарльз разложил таблетки кучками на дне эмалированной миски и жестами объяснил старухе, что она должна давать мужу за раз только одну дозу. К сожалению, это все, что мы могли сделать.
На следующий день, возвращаясь после утренней прогулки по лесу, мы заметили вчерашнего больного. Он сидел на пороге хижины, широко улыбаясь беззубым ртом. На его лице не было видно ни малейших следов недавнего недуга. Он встал, церемонно потряс нам руки и представил трех новых пациентов. У одного раздулась челюсть, второй страдал от дизентерии, у третьего на плече кровоточила рана.
— Кажется, пора менять профессию, — заметил Чарльз, приступая к врачеванию.
Так начался первый день приема в «поликлинике». В том, что мы врачи, жители деревни не сомневались с самого дня приезда. Еще бы! Человек, умеющий обращаться со столь сложным инструментом, как кинокамера, просто обязан знать такой пустяк, как медицина.
Благодаря ежедневным консультациям мы познакомились со многими соседями, и это знакомство стало приносить плоды. Дело в том, что наш скудный запас консервов исчерпался довольно быстро, так что, когда один из новых знакомых предложил нам купить курицу, мы с радостью согласились. Курица была очень мала и стоила довольно дорого. Когда ее ощипали, она стала еще меньше. Когда же мы извлекли ее из кастрюли, то мясо оказалось таким жестким, что оторвать его от костей не было никакой возможности.
После неудачного опыта мы решили перейти на местную пищу. Признаюсь, я согласился на это только под давлением обстоятельств. Мы уже работали с Чарльзом в Западной Африке и Южной Америке; оба раза у нас была одна задача — съемка и отлов диких животных. За время поездок мы хорошо узнали недостатки и пристрастия друг друга и научились считаться с ними. Так, я знал, что когда Чарльз подползает к цели, прикидывая, как лучше снять ее, вовсе не обязательно выражать свой восторг красотами живой природы. Более того, от этого следует категорически воздерживаться, поскольку словесная реакция может быть самой неожиданной. Чарльз, со своей стороны, знал, что я не разделяю его любви к местным экзотическим блюдам, особенно после тяжелого рабочего дня, так что муравьев в пальмовом масле мне лучше не предлагать.
В кампунге еда состояла только из риса. Каждое утро хозяйка дома варила рис на весь день. Его ели горячим на завтрак, теплым на обед и холодным на ужин. Добавлением к рису служили специи и рыба, которую мужчины ловили в бухте.
Однажды вечером, когда мы сидели перед миской с застывшим рисом, на пороге показался старик, исцеленный от малярии. При виде наших угрюмых в предвкушении ужина физиономий он рассмеялся и сказал что-то на яванском диалекте. Мы ответили что-то столь же невразумительное по-малайски. Ввиду отсутствия общего словаря нам пришлось перейти к языку мимики и жестов.
Старик ткнул пальцем в меня, потом в рис и скорчил гримасу.
Я энергично закивал.
Старик поднес руку ко рту, изобразил наслаждение и показал на дверь.
Это меня заинтриговало. Я ткнул себя в грудь и поднял брови.
Старик энергично закивал.
— Кажется, он приглашает нас на ужин, — неуверенно перевел Чарльз.
Мы немедленно отставили рис. Старик, удовлетворенный нашей понятливостью, вышел из хижины; мы двинулись следом. Не говоря ни слова, он прошествовал через всю деревню к берегу.
Полная луна заливала море таинственной желтизной. Волны, шипя пеной, накатывали на песок и умиротворенно затихали у наших ног. Мокрый песок фосфоресцировал, когда босые ступни погружались в него, и за нами тянулась цепочка светящихся следов.
— Надеюсь, мы поняли его правильно, — заметил Чарльз. — Потому что есть хочется зверски.
Около часа старик вел нас по берегу, пристально всматриваясь в песок. Наконец на пути вырос скалистый мыс, выдававшийся далеко в море. Проводник недовольно помотал головой, лег на песок и натянул саронг на голову. Мы обескураженно следили за его действиями. Похоже, он приготовился спать. Нам оставалось лишь усесться рядом и ждать.
Песок был теплый, но с моря тянул довольно прохладный бриз, и вскоре я замерз. Старик спал мирным сном. Мы с Чарльзом терялись в догадках: зачем старик вытянул нас из дома? Оставалась надежда, что это каким-то образом связано с едой, причем вкусной, поэтому мы решили ждать дальнейшего развития событий.
Незадолго до полуночи старик проснулся, сел и протер глаза. Обнадеживающе улыбнувшись, он встал и побрел назад, в сторону кампунга. Мы с Чарльзом понуро потащились за ним. Перспектива получить что-либо съестное почти улетучилась.
На полпути он вдруг замер и указал на широкую полосу, тянувшуюся от кромки прибоя на берег. Схватив валявшуюся палку, он энергично двинулся по следу. Подальше от воды песок был сухой и рыхлый. След становился все глубже и неожиданно пропал. Старик начал тыкать палкой в песок. Наконец он нащупал место, где палка легко проваливалась вглубь Наш проводник удовлетворенно хмыкнул, опустился на колени и стал руками рыть яму. Вскоре она стала такой глубокой, что ему пришлось лечь на живот и свесить голову. Мы заглянули в яму. Чарльз зажег фонарик.
Пальцы старика перебирали что-то белое. Осторожно счистив с находки песок, он извлек ее и подал нам. Предмет походил на шарик от пинг-понга. Это было черепашье яйцо. В общей сложности старик вытащил из ямы восемьдесят восемь штук. Столько отложила одна самка черепахи за то время, что старик спал.
Я мысленно восстановил картину. Черепаха вылезла из воды и, загребая лапами, поползла по песку. Найдя подходящее место, она с превеликим трудом вырыла яму, отложила яйца и закопала их. Затем ей надо было успеть вернуться в родную стихию до начала отлива. Должно быть, она уползла совсем недавно. Больше самка не вернется на это место, предоставив потомству самому вылезать на поверхность и ползти к морю. Но на следующий год, повинуясь инстинкту, она непременно вернется сюда, чтобы повторить операцию.
В течение двух месяцев тысячи морских черепах выползают на берег Явы и других островов, жители которых привыкли испокон веков собирать яйца. Подобная практика была терпимой, пока не превысила определенного предела; сейчас она вызывает беспокойство. Правительство уже запретило сбор черепашьих яиц на некоторых мелких островках, объявленных заповедными. Благодаря этой мере есть надежда, несмотря на ежегодный сбор «урожая», сохранить численность черепах.
Скрепя сердце мы взяли подарок старика. Поблагодарив его, я, как мог, объяснил, что больше мы так поступать не намерены. Вряд ли он меня понял. Его предки и предки его предков всегда поступали так. Думаю, старик немного обиделся: ведь он действовал от чистого сердца.
Вообще, деревенские жители были разочарованы: выказав по приезде горячий интерес к животным, мы почему-то не торопились вытаскивать ружья и не мчались охотиться на тигров. Они никак не могли взять в толк, как можно целыми днями находиться в лесу, разглядывая столь заурядных, ничем не примечательных созданий, как муравьев или мелких ящериц. Местное население терялось в догадках. Каждый день к нам являлся знакомый старик; иногда он приносил ящерицу или многоножку, а однажды приволок целый таз с рыбами-собаками. Рыбы грозно надулись, превратившись в бежевые шары. За два дня до отъезда из деревни старик, ликуя, появился у нашего жилища во главе небольшой делегации.
— Селамат паги, — приветствовал их я. — Доброе утро.
В ответ старик вытолкнул вперед мальчика, заговорившего с нами по-малайски. Мы с трудом разобрали, что паренек, собирая накануне в лесу плоды ротанговой пальмы, заметил огромную змею.
— Бесар, — заявил мальчик. — Большая, очень большая.
Он провел по земле черту большим пальцем ноги, сделал шесть шагов и провел вторую черту.
— Бесар, — повторил он, показывая расстояние между линиями.
Мы переглянулись.
На Яве водятся только два вида змей такого размера, и оба относятся к роду питонов. Индийский питон достигает длины семи с половиной метров, а сетчатый питон — и того больше: один такой монстр вырос почти до десяти метров, за что удостоился титула крупнейшей змеи в мире. Если мальчик действительно сидел удава длиной пять с половиной метров, тут было чему напугаться: обхвати он человека, тот наверняка погибнет в таких «объятиях». Я вспомнил, что обещал Лондонскому зоопарку поймать при случае «питончика покрупнее».
Общепринятый способ отлова таких страшилищ довольно прост и относительно безопасен. Он требует как минимум трех охотников, вернее, если строго следовать предписанию, по одному человеку на каждый метр змеи. Команда бесстрашных бойцов должна держаться на некотором расстоянии от питона, пока глава операции не распределит обязанности. Одни охотник отвечает за голову, другой — за хвост, а остальные — за средние кольца. Затем по команде все бросаются на змею, и каждый хватает свою часть. Для полного успеха по крайней мере голова и хвост должны быть схвачены одновременно, иначе змея может свободным концом обхватить соседа и придушить его. Таким образом, взаимодействие между всеми членами команды является жизненно важным условием.
Группа стоявших передо мной людей в тюрбанах внушала мне некоторое беспокойство. Я ничуть не сомневался в храбрости каждого из них, но сильно опасался, что не смогу растолковать им как следует план действий.
Говорил я долго. Потом нарисовал на земле схему баталии. Мое пятнадцатиминутное выступление оказалось столь убедительным, что пятеро из присутствующих отказались от участия в этом деле. Остались только старик и мальчик. В обязанности Чарльза входила съемка операции, поэтому я предложил старику отвечать за хвост, мальчику — за середину, а на себя взял голову. Не подумайте, что я оставил на свою долю самую опасную часть змеи из гордыни: просто голова показалась мне приличней хвоста. Ничем особенно я не рисковал, поскольку зубы у питона не ядовитые; максимум, что мне грозило, — это несколько синяков и царапин, в то время как «хвостового» охотника ждал неприятный сюрприз: в момент поимки змея почти всегда испускает содержимое своего желудка.
Насколько можно было судить, старик и мальчик уяснили мой план и были готовы помочь. Мы взяли снаряжение и отправились в лес. Мальчик шел впереди, прорубая дорогу сквозь густой подлесок секачом-парангом. Я следовал за ним с большим мешком и веревкой. За мной шагал старик с частью кинооборудования, а завершал шествие Чарльз с камерой наготове. Сказать по правде, я немного нервничал. Отлов ядовитых змей, когда малейшая неточность может причинить долгие мучения и даже смерть, никогда не вызывал во мне прилива энтузиазма; наверное, поэтому я питал к неядовитым змеям типа питонов и удавов самые нежные чувства. Но мне никогда не приходилось иметь дело с питоном длиннее полутора метров. Вдобавок я не дал бы руку на отсечение за то, что наши помощники четко поняли, чего от них хотят. Охотно допускаю, что ситуация не прояснилась и после того, как я прокричал «Менджаланкан!»
Этот глагол я выудил из словаря, автор которого заверял, что он означает «исполнять»; я свято верил, что так оно и есть. Откуда мне было знать, что это форма начальственной резолюции, накладываемой на документ, и переводится как «обеспечить исполнение»? Как выяснилось, мои подчиненные были знакомы с ней не больше меня.
Вскоре местность стала неровной. Мы стали подниматься на холм, продираясь сквозь заросли бамбука. Черная пыль и сухие листья сыпались со скрипучих веток, налипая на взмокшее тело. Наконец мы вышли на небольшую поляну, откуда неожиданно поверх деревьев на склоне открывался вид на бухту, а дальше, за широким изгибом, в миле от нас, просматривался кампунг. Мальчик остановился, указывая рукой на землю. Из-под ковра опавших листьев нелепо торчали ржавые концы арматуры и острые углы бетонных плит. Подойдя ближе, мы оказались на краю глубокого колодца с бетонированными стенками, почти полностью скрытого густой растительностью. Неподалеку угадывалась траншея. Почему-то вспомнились поглощенные лесом древние заброшенные памятники Центральной Америки и Индокитая.
— Бум! Бум! — заговорил мальчик. — Бесар. Орандг джепанг. (Японцы.)
Мы двинулись дальше, спотыкаясь о бетонные выступы огневой позиции, построенной тринадцать лет назад, когда японцы оккупировали Яву.
Тропа продолжала ползти вверх по склону холма. Наконец мальчик остановился: где-то здесь он видел змею. Мы сложили в кучу снаряжение и разошлись в разные стороны в поисках питона. Надежд было мало. Глядя на переплетение лиан, густо опутавших стволы и кроны, я решил, что не увижу змею, даже если столкнусь с ней нос к носу. Неожиданно послышался взволнованный голос старика. Я со всех ног ринулся к нему.
Старик стоял на поляне возле большого дерева, показывая рукой наверх. В листве мелькнула на солнце часть туловища огромной змеи, свернувшейся кольцом вокруг толстого сука. Это все, что удалось уловить в ярких пятнах света и тени, игравших в густой кроне; невозможно было понять, где голова, где хвост. Мой метод отлова питонов совершенно не предусматривал такого варианта: он обходил молчанием вопрос о том, как обращаться с гигантскими змеями, забравшимися на деревья. Не приходилось сомневаться, что питон куда лучше меня лазает по веткам, поэтому рукопашная схватка с ним на дереве никак не входила в стратегический план. Единственно правильным решением представлялось следующее: согнать змею с дерева, а затем, уже на земле, осуществить тщательно разработанную операцию. Взяв паранг, я полез на дерево.
Сук, вокруг которого обвился удав, торчал метрах в восьми над землей. Подобравшись ближе, я с облегчением увидел, что змея, заняв минимум три метра в длину, отдыхала не у самого ствола; ее плоская треугольная голова покоилась на одном из огромных колец. Питон вопросительно уставился на меня желтыми пуговицами глаз. Это было красивейшее создание с гладким, блестящим туловищем черно-желто-коричневого оттенка. Определить его длину было трудно, по самое крупное кольцо из тех, что просматривались, было не меньше тридцати сантиметров в обхвате. Я прислонился к стволу и стал колотить острием паранга по основанию сука.
Чудовище продолжало пристально глазеть на меня, не мигая. Но вот сук закачался, змея подняла голову, зашипела и высунула длинный черный язык. Одно кольцо начало соскальзывать с ветки. Я удвоил усилия. Сук затрещал. Еще два-три удара — и сук вместе с питоном, с треском рухнул, вниз, приземлившись рядом со стариком и мальчиком.
— Менджаланкш! — заверещал я. — Обеспечить исполнение!
Они застыли, непонимающе уставившись на меня.
Змеиная голова вынырнула из-под листьев, и питон быстро заскользил в сторону бамбуковых зарослей на другой стороне поляны. Если ом успеет добраться туда и обвиться вокруг массивных основании бамбуковых стволов, его уже не поймать никаким способом.
Я заспешил по стволу вниз, обдирая ладони, колени, лицо.
— Менджаланкан! — орал, я в отчаянии своей команде, стоявшей возле Чарльза и огорошенно наблюдавшей за происходящим.
Наконец я приземлился в акробатическом прыжке, схватил мешок и помчался за змеей, которая была уже метрах в трех от бамбуковых деревьев… Похоже, ловить ее придется одному. К счастью, питон был так поглощен идеей: добраться до спасительного бамбука, что не обратил на меня никакого внимания: я мчался за ним, а он продолжал извиваться, двигаясь с поразительной для такой крупной змеи скоростью.
Нагнал я ее в тот момент, когда голова змеи уже была готова скрыться в бамбуковых зарослях, схватил за хвост и резко дернул на себя. Взбешенный столь хамским обращением, питон повернулся, раскрыл рот и откинулся назад, изготовившись к удару, быстро высовывая и убирая черный язык, словно предвкушая, сколь сладостно будет куснуть обидчика. Я метнул на. ходу мешок, как рыбак, забрасывающий сеть. Мешок упал точно змее на голову.
— Оп-ля! — радостно завопил Чарльз, приникнув к камере.
Я бросился грудью на мешок и, путаясь в складках материи, схватил змею за шею. Затем, памятуя о возможных неприятностях, быстро ухватился другой рукой за хвост и застыл, торжествуя победу. Огромный питон бешено сопротивлялся, заматываясь в кольца… Его тело, по моим прикидкам не менее трех с половиной метров в длину, было жутко тяжелым и таким громоздким, что, когда я поднял его голову и хвост над головой, средние кольца все еще, лежали на земле.
Увидев, что я крепко держу змею, мальчик решился наконец прийти на помощь. Он подошел как раз вовремя, чтобы получить порцию вонючей жидкости, забрызгавшей ему весь саронг. Старик сел на землю и начал хохотать, пока у него не полились слезы…
Основную часть времени, как уже говорилось, мы проводили неподалеку от кампунга, но иногда отправлялись по берегу в другие деревни, чтобы исследовать новые участки леса. Ездить приходилось по мощенным грубым булыжником дорогам, преодолевать глубокие рытвины, где колеса уходили под воду, вязнуть в топких болотах, откуда мы выбирались каким-то чудом; задние колеса беспомощно елозили по жидкой грязи, карданный вал надсадно гудел, но мы включали передний ведущий мост и оказывались в конце концов на тверди.
Некоторые автомобилисты ласково называют свои машины женскими или мужскими именами; такое отношение к неодушевленному предмету мне казалось раньше немного сентиментальным. Однако за время этих поездок мое мнение изменилось. Наш джип обладал ярко выраженным характером, и называть его, конечно же, следовало женским именем. Машина была темпераментной и одновременно капризной, но всегда оставалась исключительно верной. Частенько по утрам, когда мы были одни, без чужих, она не соглашалась заводиться, пока ее не ублажишь как следует заводной ручкой. Зато если за нами наблюдали деревенские жители или кто-нибудь из местных чиновников, которому мы наносили визит, машина послушно оживала при первом же прикосновении к стартеру, словно донимая, сколь существенно для нас отбыть с достоинством. Не раз она проявляла огромное мужество, когда того требовали обстоятельства, и ни разу не отступила перед трудностями.
Ошибочно думать, что машина так и оставалась юной; напротив, признаки дряхлости были налицо. Однажды в одной из трубок образовалась дыра, и тормозная жидкость начала медленно вытекать. Мы почти перестали пользоваться тормозами; прикосновение к педали заставляло машину отчаянно взбрыкивать, после чего она круто разворачивалась и выезжала на середину дороги. Перспектива потери всей тормозной жидкости, а вместе с ней и способности машины тормозить вообще стала столь серьезной, что пришлось подумать о профилактических мерах. Мы могли прибегнуть лишь к примитивной терапии: отвинтили протекающую трубку и заткнули дыры двумя камушками. К удивлению, после такой операции тормоз заработал лучше, чем раньше.
Был случай, когда преданность машины проявилась особенно ярко: она пришла на помощь во время очередной схватки с нашим врагом номер один — магнитофоном, который обладал омерзительным характером и напрочь отказывался исполнять странные, на его взгляд, требования, которые мы к нему предъявляли. Он был о себе лучшего мнения, считая, что создан совсем для другого. Не раз проверив, что он работает нормально, мы устанавливали микрофон и часами дожидались пения какой-нибудь редкой птички. Наконец птичка соглашалась заголосить. Мы, радостные, включали магнитофон, и именно в этот момент кассеты застревали как вкопанные; если же кассеты крутились нормально, что-нибудь непременно ломалось внутри.
Обычно после вспышки неповиновения — и исчезновения птички — магнитофон каким-то чудом излечивался и исправно работал целый день. На случай, когда приступы дурного настроения затягивались, у нас были наготове два метода. Для начала в ход пускался кулак. Обычно одного удара оказывалось достаточно, но если он не помогал, приходилось применять более крутые меры. Мы разбирали магнитофон на мелкие части и аккуратно раскладывали на банановом листе или другой гладкой поверхности. Все детали неизменно оказывались исправными, но это не имело никакого значения: достаточно было собрать все в прежнем порядке, как аппарат начинал послушно работать. Процедура действовала как заклинание.
Лишь однажды в организме магнитофона обнаружилась серьезная неполадка, и вот тут верный джип проявил себя во всей красе. Мы попали в крайне неловкую ситуацию: вся деревня собралась, чтобы петь для нас. Я торжественно нажал кнопку записи, но микрофон не улавливал ни звука, пораженный внезапной глухотой. Удары кулака не возымели никакого действия, я начал разбирать проклятую машину, орудуя кончиком паранга в качестве отвертки. Вскрытие показало, что магнитофон на сей раз не дурил: у него действительно каким-то мистическим образом оборвалась внутри важная проволочка. В довершение беды она оказалась слишком короткой, чтобы соединить порванные концы. Конечно же, другой проволоки у нас не нашлось. Я поднял глаза на старосту, готовясь извиниться и отменить концерт, как вдруг мой взгляд упал на стоявший рядом джип. Под его передней осью болталось нечто, чего раньше не было, — длинная желтая проволочка. Мне не удалось определить, к чему она прикреплялась, но нижний ее конец свободно висел. Я отрубил парангом пятнадцать сантиметров проволоки, не без труда подсоединил ее к магнитофонной, собрал в строгом порядке все детали, и машина заработала, причем отлично! Этот акт самопожертвования со стороны преданного джипа должен был послужить укором строптивому магнитофону и призвать его к более пристойному поведению.
Мы настолько уверовали в способности джипа, что, когда пришло время прощаться и уезжать из кампунга, у нас не было и тени сомнений в благополучном возвращении в Баньюванги. Но прошло чуть больше часа, и машина начала трястись и спотыкаться на ровном месте, а левое переднее колесо отчаянно завибрировало. Мы вылезли, посовещались, и Чарльз отправился под машину. Он вылез заляпанный маслом и грязью, чтобы сообщить неприятную новость: четыре болта, соединяющие рулевую колонку с передним колесом, окончательно развалились от тряски но немыслимым дорогам. Каждый болт просто-напросто сломался попонам.
Дело принимало нешуточный оборот. Ехать дальше было опасно: первый же крутой поворот окажется не по зубам. Ближайшая деревня находилась в десяти милях, а ближайший гараж — в Баньюванги. И вот тут наша фантастическая машина вновь продемонстрировала неистощимость своих ресурсов. Когда Чарльз лежал под ней, перебирая замасленные металлические обломки, он приметил ряд болтов аналогичного калибра в нижней части шасси. Четыре из них он отвинтил. Мы почему-то решили, что они не несут никакой особой нагрузки. И действительно, джип никак не отреагировал на их отсутствие. Чарльз полез под переднюю ось уже с болтами. Из-под машины долго неслись удары молотка и тяжкое сопение, но обратно он появился сияющей улыбкой: болты подошли.
Мы завели мотор и двинулись вперед. Осторожно миновали следующий поворот. Дальше дело пошло уверенней, и вечером того же дня мы въехали на полной скорости в Баньюванги. Впереди нас ждали остров Бали и многие мили дорог ничуть не лучше тех, что мы уже одолели, а далеко не юный, но прекрасный джип возвращался к месту приписки. Нам оставалось лишь принести ему свои извинения за то суровое обращение, которому он подвергся во время путешествия по Яве.