Наша экспедиция подошла к концу. Джеку с Тимом предстояло везти животных в Лондон морем, а мы с Чарльзом должны были вылетать без промедления, чтобы сразу же начать работу над фильмом. Перед нашим отлетом Джек вручил мне большую квадратную коробку.

— Тут, внутри, — сказал он, — немножко славных пауков и скорпионов да одна-две змеи. Все они сидят в запечатанных консервных банках с крохотными дырочками для воздуха, так что удрать им нет никакой возможности. Но ты их все-таки проверяй и возьми с собой в кабину, чтобы не простудились. И кроме того, не захватишь ли и эту маленькую носушку? — добавил он, передавая мне восхитительное пушистое создание с блестящими карими глазами, длинным хвостом с кольчатым рисунком и острой любопытной мордочкой. — Она еще пьет молоко, поэтому тебе придется кормить ее в дороге из бутылки каждые три-четыре часа.

Мы с Чарльзом забрались в самолет с коробкой и носухой, устроившейся в маленькой дорожной корзинке. Носушка вызывала всеобщий интерес, и, когда самолет пролетал над островами Карибского моря, к нам подошла одна леди погладить ее. Она спросила, что это за зверек и как он к нам попал. В конце концов, нам пришлось объяснить, что мы возвращаемся из экспедиции за животными. Она взглянула на коробку у моих ног.

— А здесь, надо полагать, — сказала она с улыбкой, — полным-полно змей и всяких других ползучих тварей.

— По правде говоря, — ответил я замогильным голосом, — так оно и есть. — И мы втроем от души посмеялись над таким нелепым предположением.

Первую часть путешествия носуха вела себя очень хорошо, но, когда мы повернули на север и взяли курс на Европу, она отказалась от молока. Боясь, как бы она не простудилась, я засунул ее за пазуху, где она зарылась мне под мышку и мирно заснула. Я попытался уговорить ее поесть в Лиссабоне, потом в Цюрихе, но она по-прежнему отказывалась. Мы и нагревали молоко, и соблазняли зверюшку давлеными бананами, и подносили ей сливки на блюдечке, но все было напрасно. В час ночи мы прибыли в Амстердам. Самолет на Лондон улетал в шесть. Мы с Чарльзом расположились на длинных кожаных диванах в фойе аэропорта. Наша носушка не ела уже тридцать шесть часов, и мы были сильно обеспокоены. Мы перебирали в памяти все, что читали о носухах, пытаясь припомнить их любимое лакомство, но на ум приходили только те строчки из книг по естествознанию, где говорилось, что носухи «всеядны».

Тут Чарльза осенило.

— А что, если попробовать дать ей червей? — сказал он. — Вдруг соблазнится, если мы найдем хороших и они будут шевелиться.

Я согласился, но мы оба не представляли, где можно достать червей в Амстердаме в четыре часа утра. Затем мы вспомнили, что голландцы, гордясь своими цветами, разбили вокруг летного поля прекрасные клумбы тюльпанов, которые были сейчас в полном цвету. Оставив Чарльза с носухой, я вышел на поле, освещенное прожекторами, и незаметно забрался на клумбу. Служители аэропорта проходили в двух шагах от меня, когда я ковырял пальцами в мягкой земле, но никто из них не обратил на меня никакого внимания. Пять минут спустя я уже был счастливым обладателем дюжины розовых извивающихся червей, которых я с триумфом принес в фойе. К нашей радости, маленькая носуха набросилась на червей с жадностью. Съев их всех, она облизнулась и совершенно явно попросила добавки. Мы еще четырежды наведывались на клумбы, прежде чем носуха насытилась. Шесть часов спустя мы передали ее Лондонскому зоопарку.

А тем временем в Джорджтауне предстояло еще многое сделать, прежде чем отправить животных через океан. Последние недели нашего путешествия были омрачены ухудшением здоровья Джека. Постепенно становилось очевидным, что он серьезно болен, и через несколько дней после нашего отлета врачи в Джорджтауне посоветовали ему по возможности скорее отправиться домой, чтобы показаться специалисту в Лондоне. На смену Джеку в Джорджтаун вылетел Джон Йеланд, куратор Орнитологического отдела Лондонского зоопарка. Он должен был помочь Тиму Вайнеллу переправить животных по морю в Лондон.

Это была хлопотная и сложная задача. Чтобы обеспечить ламантину комфортабельное путешествие, Джон и Тим устроили на одной из палуб корабля плавательный бассейн из специальной брезентовой ткани. Для удовлетворения здорового аппетита своих подопечных они доставили на борт запас провианта, содержавший три тысячи фунтов салата, сто фунтов капусты, четыреста фунтов бананов, сто шестьдесят фунтов свежей травы и сорок восемь ананасов. А чтобы животные девятнадцать дней ехали в чистоте и сытости, Тиму и Джону приходилось трудиться не покладая рук с рассвета до вечерних сумерек.

Прошло несколько недель, прежде чем я смог прийти в Зоопарк навестить наших животных. Ламантин лениво плавал в кристально чистом бассейне, сооруженном специально для него в Аквариуме. Он стал теперь таким ручным, что, когда я наклонился и поболтал в воде капустным листом, он подплыл к борту и взял его из моих рук. Птенец амазона, которого нам дали на Кукуй, был теперь в полном пере, и его трудно было узнать. Но я был уверен, что меня он не забыл: когда я заговорил с ним, он стал дергать головой вверх и вниз, точно так, как он делал это месяц назад, когда я кормил его изо рта жеваной кассавой. Колибри выглядели великолепно, мелькая и зависая среди тропических растений в специально обогреваемом помещении. Перси, дикобраза, я застал спящим. Он свернулся, выбрав укромное местечко на одной из ветвей, все с тем же кислым выражением на физиономии.

Когда я пришел к капибарам, они как раз готовились к переезду в обширный загон в Уипснейде, загородном поместье Зоопарка. Обе подружки свистели, хихикали и сосали мои пальцы с таким же задором и воодушевлением, как и на Бариме. Муравьеды процветали на диете из мясного фарша и молока, а в Отделе насекомых я обнаружил, что паук, пойманный в Аракаке, разродился через несколько дней по прибытии в Европу не одной сотней крошечных детишек, которые теперь стремительно подрастали.

Не сразу нашел я Худини, существо, которое лично мне доставило больше хлопот, чем любое другое. Когда я наконец его увидел, он, громко чавкая, жрал помои. Я перегнулся через загородку загона и несколько раз позвал его. Но Худини, что называется, не видел меня в упор.