Дом актера. Конкурс чтецов. А. М. Эскин — глава Дома. М. А. Эскина — продолжатель дела своего отца. Активист Дома актера. Тематические вечера. Новогодние праздники. Л. О. Утесов. Руза. Щелыково. Валдай. А. И. Райкин. Р. Я. Плятт.

В России в памятное мне время, примерно с тридцатых годов, все общественные, самодеятельные объединения, так называемые клубы, где люди собирались, как говорится, по интересам, строились обычно по одной схеме. Хуже они были или лучше, не имело значения — прежде всего, ходить туда не хотелось.

Литературный кружок, спортивный кружок, кружок кройки и шитья, наконец, самодеятельность, как правило, ужасная! Танцевальная или хоровая — еще ничего. Но что касается театральной самодеятельности и всех ее разновидностей: драматического искусства, эстрадного — с точки зрения хорошего вкуса и профессиональных показателей — как раньше говорили, хоть святых выноси!

Так вот, ничего похожего не являл собою Дом актера под руководством Александра Моисеевича Эскина. Это было по-настоящему интеллигентное заведение со своей особой вольной атмосферой, со своей организационно-творческой программой, действительно интересующей большинство работников искусств. Ныне Дом актера возглавляет дочь Александра Моисеевича Маргарита Александровна, которая продолжает традиции отца в ведении дела и, думаю, во многом превзошла его, обнаружив незаурядный административный талант, прекрасный вкус и фантастические организаторские способности. И самое главное, все это держится на том, что она любит людей, любит актеров.

Впервые я попал в Дом актера в конце тридцатых годов. Шел конкурс чтецов, на котором председательствовали попеременно В. И. Качалов и И. М. Москвин. В конкурсе участвовали известные впоследствии чтецы-рассказчики Эммануил Каминка и Сергей Балашов. Среди конкурсантов была и моя одноклассница Ира Бабушкина. Так начиналось мое знакомство с этим благодатным Домом, которое не прекращается и поныне.

Эскин считал, что директором Дома актера должен быть кто-нибудь из крупных актеров — так и было, но фактически все дела вел Александр Моисеевич, из скромности называющий себя замом. Дому актера он посвятил себя полностью, это была его жизнь, которая полностью подчинялась интересам актеров. У Александра Моисеевича были хорошие помощники. Когда я впервые попал туда и познакомился с Эскиным, он мне дал поручение: пригласить приехавшего тогда с визитом в Советский Союз Назыма Хикмета. Свое первое общественное поручение я с честью выполнил. Александр Моисеевич обратил на это особое внимание, поощрил меня, вот, мол, появился новый активист, который сделал большое дело. Никакого «большого дела» я не сделал, просто привез в Дом актера Хикмета. Но само внимание Эскина к моей персоне стимулировало меня для активной общественной работы. С тех пор я являюсь членом актива Дома актера и членом Совета.

В Доме актера всегда собирались очень уважаемые люди со всех театров. И от Центрального Дома работников искусств он отличался своей избранностью, интеллигентностью. Как-то, выступая на очередном заседании Совета, мхатовец Борис Петкер говорил, что он потому почитает Дом актера, что в ЦДРИ можно встретить собачку, волка или еще какого-нибудь зверя, а в Доме актера — нет. ЦДРИ объединял все виды искусства — и цирк, и эстраду, и театр — и все это, естественно, отражалось на его имидже, как сейчас принято говорить, на его стилистической особенности — там царила всеядность.

Вечера были всякие: штатные, юбилейные и политические, обязательные для «советского клуба», посвященные строительству БАМа, например. Дом актера непременно отмечал все события, происходящие в стране. Эскину даже удалось собрать как-то американских космонавтов, или астронавтов, как они себя называют, и тех, которые участвовали в совместной космической акции «Союз — Аполлон», и тех, которые во главе с Армстронгом впервые ступили на поверхность Луны — у меня сохранился автограф «прилунившегося» астронавта. Я уж не говорю о наших космонавтах.

Жизнь, кипевшая в стенах Дома актера, была настолько интересна и популярна, что одно время телевидение организовало серию передач из Дома актера, где выступали известные актеры — читали, пели, беседовали.

Александр Моисеевич очень увлекался капустниками, обожал их. Он часто приглашал группу актеров из Ленинграда во главе с режиссером Александром Белинским. Они сами сочиняли капустники и замечательно представляли. Это были зрелища очень острые по содержанию и сделанные с большим театральным вкусом. Александр Моисеевич очень любил подобные мероприятия, за что имел нарекания от московского партийного руководства: «Очень остро!»

Сам Эскин был милейшим, интеллигентным человеком. В ранней молодости он закончил два курса медицинского факультета, затем бросил медицину и по склонности душевной занялся театром, вернее, людьми театра.

У него был свой круг близких друзей. Я часто заходил к нему после репетиций и всегда заставал его в ожидании одного из своих друзей — так они поддерживали отношения.

Именно в Доме актера я познакомился со многими артистами, личностями, общение с которыми очень обогатило мой внутренний мир. И прежде всего, с непременными друзьями Эскина — Иосифом Михайловичем Тумановым, Леонидом Осиповичем Утесовым, Ростиславом Яновичем Пляттом.

Я участвовал во многих вечерах, которые устраивал Александр Моисеевич. И вот помню юбилейный вечер Эскина, посвященный его семидесятипятилетию. Юбилей был задуман как «суд» над Эскиным, где Ростислав Плятт выступал в роли адвоката, я — в роли прокурора, а Леонид Утесов в роли свидетеля — Арона Родионовича (по аналогии с Ариной Родионовной, няней Пушкина). Леониду Осиповичу тогда было восемьдесят лет. И он мне говорит перед выступлением: «Володя, пожалуйста, принесите мне бородку из театра». Тут надо обмолвиться, что когда Утесов играл в гриме, он непременно плюсовал, жутко наигрывал. И я, желая избавить его от этого, говорю: «Леонид Осипович, ну зачем вам связываться с гримом? Вы и так замечательно выступите». На что он мне возражает: «Нет, вы не понимаете, я же старика хочу сыграть!» Вот такое очаровательное жизнелюбие, такая через край бьющая творческая энергия, такая погруженность в стихию искусства, когда человек не понимает своего реального возраста. И это прекрасно! Утесов любил участвовать во всяких торжественных поздравлениях и делал это всегда очень хорошо.

И конечно же, все передовое, все интересное, что происходило в искусстве, находило отражение в программе Дома. Особое место занимали, как я уже говорил, капустники и так называемые «посиделки».

Невозможно забыть те «посиделки», которые Александр Моисеевич Эскин устраивал по каким-то табельным дням и по праздникам, и на которые он собирал театральную интеллигенцию. Они проходили весело, непринужденно, и всегда в их основе были какие-то простые игры, в которые вовлекались все, начиная от Галины Улановой и кончая безвестными молодыми актерами. Это были, конечно, люди избранные, но заданная форма общения, исключавшая присутствие всякого чванства, объединяла всех и вся.

А замечательные новогодние праздники! Встречали обязательно и Новый и Старый Новый год с играми детскими, простыми, но чрезвычайно увлекательными. Например — кто быстрее съест пирожок, перепрыгнет через веревочку и первым сядет на стул, на который обычно претендовали два участника, и прочие незамысловатые, но удивительно подвижные и заразительные игры. И главное, кто прыгал-то: Софья Гиацинтова! Вера Марецкая! Ростислав Плятт! Серафима Бирман! Краса и гордость русского театра! Важно и то, что мы, играя в эти же игры, сами превращались в детей и получали от выигранного воздушного шарика или какого-нибудь картонного приза огромное удовольствие. Через эти праздники мы очищались и заряжались положительной человеческой энергией.

Можно сказать, Дом актера — это «мои университеты». Здесь я приобщался к миру искусства, образовывался, расширял круг театральных знакомств. И все это продолжалось на отдыхе в Рузе, бывшем Доме отдыха НКВД, а потом и в Щелыково, где, собственно, собиралась та же публика, которая «гужевалась» в Доме актера.

Бывали сезоны отдыха, когда в Рузе, в двухэтажных домиках барачного типа на берегу Москвы-реки, жили в одно время Симоновы, Леонид Осипович Утесов, Павел Александрович Марков, Петкер, Эрдман. Такое сочетание корифеев нашей художественной культуры само по себе было уникальным.

Это место было настолько притягательным для общения, что Утесов без сожаления продал свою дачу во Внуково, где подчас скучал в одиночестве, и стал приезжать на отдых в Рузу. Отдыхал он своеобразно — ходил по центральной аллее и рассказывал любопытствующим всякие байки, анекдоты. А знал он их неисчислимое множество. К нему присоединялся Борис Петкер, знаток театральных историй и удивительно заразительный рассказчик. Постепенно они обрастали толпой, и вся эта то шумящая, то затихающая, то хохочущая орава пчелиным роем перемещалась по территории рузского дома отдыха. Иногда среди слушателей можно было увидеть Рубена Николаевича Симонова, развлекающегося, пока маленький Рубенчик с переменным успехом ловил рыбу на Москве-реке.

Посещал эти места и Павел Александрович Марков — театровед, профессор ГИТИСа. Замечательный оратор и остроумный рассказчик. Этот человек много знал, много сделал для театра. Общеизвестна его выдающаяся роль в строительстве такого серьезного театрального организма, как МХАТ. И меня всегда поражала удивительная округлость его речи, речи образованного интеллигентного человека, само построение фразы поражало. Павел Александрович любил всякого рода розыгрыши и сам непременно участвовал во многих из них. Он часто подряжался поднести мой чемодан за бутылку. Конечно, и ему, и мне не столько была нужна бутылка, сколько развлекал сам процесс игры.

Однажды получилось, что мой отпуск сместился на более позднее время, и моя жена Нина должна была вернуться в Москву на работу, а я между тем оставался еще на отдыхе в Рузе. И назрел насущный вопрос — кто займет освободившееся место. А я, надо сказать, терпеть не могу чьего-либо храпа. Поэтому следовало найти соседа, который не мешал бы мне спать.

И вдруг приезжает в Рузу замечательный интеллигентный человек Владимир Борисович Герцег, диктор радио. Он был выпивоха, общительный и чрезвычайно симпатичный человек. Я сразу огорошил его вопросом: «Володя, ты храпишь?» Он отвечает: «Нет». И каждый день, по мере приближения отъезда Нины, я спрашивал у Герцега: «Володя, а если честно, храпишь? Вот сегодня ты храпел? Может, ты не замечаешь за собой этого. Давай позвоним твоей жене». Доконал я его, настолько меня это беспокоило. Звоним его жене. Она говорит: «Нет, не храпит».

Нина уехала. И Герцег переселился ко мне в номер. Я удостоверился в его «невинности» по части храпа, был спокоен и спал безмятежно, понимая, что мой сон никто не нарушит.

Наутро просыпаюсь, открываю глаза — напротив меня сидит Герцег, злой, бледный, с подушкой на коленях. Я обращаюсь к нему с немым вопросом, что, мол, случилось? А он: «Володька, сволочь, ты же сам так храпишь!»

Ну, раз уж я затронул тему храпа, приведу еще один случай, тоже в Рузе было. Как-то приезжаю отдыхать, а мне говорят: «Извините, Владимир Абрамович, отдельную комнату пока дать не можем. Освободится только через два дня. А пока мы вас подселим, вдвоем поживете». Я очень огорчился и решил, что эти два дня для меня пропащие. Вышел под вечер погулять по рузовскому «проспекту». И все высматриваю, кто же будет моим соседом. Возвращаюсь в номер, а тут и сосед появляется, незнакомый мне пожилой мужчина. У меня в голове одно свербит: «Ну, ты сейчас дашь храпака!» Он разделся, лег. Я был с ним строг с самого начала. Думаю, церемониться не стану, только захрапит — сразу разбужу! Как водится у интеллигентных людей, мы почитали на сон грядущий. Он говорит: «Ну, что, будем спать?» — «Да, — говорю, — будем спать». Погасили свет. И я до утра глаз не сомкнул — все ждал, когда он захрапит, чтобы его остановить. А он, неблагодарный, так и не захрапел!

В Рузе мы отдыхали каждый год в течение лет десяти. Потом перекочевали в Костромскую область, в Щелыково, бывшее имение А. Н. Островского. Сам Дом Островского к нашему приезду стал мемориальным музеем. А жили мы в близлежащих постройках. Был так называемый «Голубой дом», который заселялся покомнатно. Было еще какое-то строение, почему-то называвшееся по-французски — «шале», что означает — домик, дачка. Был лесной дом, и были, наконец, «собачники» — так их и называли — строительные домики с удобствами во дворе.

При всем при том в Щелыково собиралась избранная публика: Володя Васильев и Катя Максимова, Никита Подгорный с женой, ленинградский режиссер Александр Белинский, Андрей Вермель с семьей, Шлезингеры, Яковлевы, семейство Садовских и большое количество интеллигенции, не имеющей прямого отношения к искусству. Но все это были люди глубоко причастные к искусству по своему внутреннему строю. Вне зависимости от рода занятий их объединяла удивительная природа этих мест. И потому Щелыково считалось не просто домом отдыха, это было образом жизни!

В Щелыково царил дух дружества и бесшабашного веселья. Там мы отдыхали напропалую, «отрывались», выражаясь на современном сленге. Пров Садовский устраивал всевозможные состязания для детей — велосипедные и прочие игры. Я помню одно такое состязание, правда, совсем не детское, когда Евгений Весник и Никита Подгорный отправлялись на велосипедах на рыбную ловлю. Они собирались довольно долго, складывали, упаковывали, увязывали. Наконец, тронулись, и вдруг Никита Подгорный в панике кричит Веснику: «Стоп!» Пауза. «А стакан ты взял?»

Помню замечательный праздник «Аркадиада» в честь дня рождения актера Малого театра Аркадия Ивановича Смирнова. В этот день все работало на праздник: детские соревнования, теннисные турниры, заплывы и, как итог, вечерний капустник, к которому готовились, как к серьезному представлению, и на который пришли и отдыхающие, и жители окрестных деревень. В какой-то момент кому-то стало плохо, и все окружающие кинулись на помощь. Среди них было много врачей и том числе патологоанатом Хохлова. Никита Подгорный — очень остроумный человек — остановил ее словами: «Нет-нет! Вам еще рано!».

После всех профсоюзных санаториев мы шесть лет подряд отдыхали на Валдае и сразу же ощутили разницу. Валдай — это бывшая резиденция Жданова, расположенная на полуострове среди прекрасного соснового бора и каскада озер. Говорят, что первоначально эти места должны были служить местом отдыха для Сталина. Но, внимательно осмотрев местность, он сказал: «Мышеловка!» — и подарил все это Жданову.

Отдыхающая публика здесь существенно отличалась от той, с которой мы имели дело раньше. В основном это был чиновный люд, воспитанный соответствующим образом. Когда мы приехали туда в первый раз, нас поразили внешнее убранство территории и характер общения отдыхающих. Здороваться здесь было не принято. И тем не менее, нам повезло — мы подружились там с одной супружеской парой: Николаем Боднаруком, до недавнего прошлого заместителем главного редактора газеты «Известия» и его женой Татьяной Михайловной, чрезвычайно интеллигентной, умной и контактной женщиной, имеющей прямое отношение ко многим хорошим книгам, выпущенным издательством «Искусство».

На Валдае, где расположен санаторий, грибные места, чудесная рыбалка, на озерах можно кататься на лодках, купаться. На территории санатория администрация соорудила специальные печки для жаренья рыбы, возле печек лежат заранее заготовленные на этот случай дрова — сервис!

Там же, несколько изолированно, стояли правительственные дачи, где отдыхал Борис Ельцин, а в том году о котором я рассказываю (вы поймете, что это за год!), — Анатолий Лукьянов.

Как-то выхожу я из своего корпуса и вижу: на берегу, у самой воды, стоит какая-то группа во главе с директором санатория. Взоры их обращены на озеро. А когда я подошел, все повернулись в мою сторону, и в одном из них я узнал Лукьянова, тогда Председателя Верховного Совета. Он тоже меня узнал, поприветствовал, и после нескольких незначащих фраз мы разошлись.

А вечером директор санатория рассказал мне, что Лукьянов был очень доволен этой встречей, вспоминал кинофильмы с моим участием. Директор санатория тоже был доволен этим обстоятельством и чувствовал себя причастным к радости начальства.

На следующий день по ТВ по всем каналам показывали «Лебединое озеро», а потом была общеизвестная пресс-конференция с организаторами путча, не без Лукьянова. А еще через несколько дней их всех арестовывают, само собой, и Лукьянова!

За завтраком я встречаю директора санатория и говорю ему не без иронии:

— Ваш друг-то, а?!

На что директор, сжав губы и стараясь выглядеть бесстрастным, отвечает:

— Какой мой друг? — И уже потом, взяв себя в руки, парирует: — Это Ваш друг!

Какой он мне друг?! Ваш!

Я не сопротивлялся — сидят же!!!

На отдыхе, как говорится, в простой житейской ситуации я встречался со многими известными актерами, режиссерами. Был среди них и любимый мною Аркадий Исаакович Райкин.

Я, конечно, много раз видел Райкина на сцене, восхищался его мастерством перевоплощения. Он был не только уникальным артистом, но еще и великим мудрецом. От масок — чтения отдельных эстрадных рассказов, миниатюр, — он перешел к социальным фельетонам и исполнял их с тем же головокружительным блеском. Я не пропускал ни одного его выступления в Москве. Но впервые мы встретились, что называется, с глазу на глаз, когда однажды он пришел к нам на репетицию «Мещанина во дворянстве» Мольера. Приход Райкина был обусловлен двумя причинами. Во-первых, он хотел посмотреть на своего сына Костю, который тогда учился на третьем курсе училища имени Щукина и играл в нашем спектакле небольшую роль. В училище существует традиция, в соответствии с которой студенты второго и третьего курсов проходят в театре Вахтангова актерскую практику. Их занимают в массовках или доверяют сыграть эпизод.

Во-вторых, Владимир Георгиевич Шлезингер, постановщик «Мещанина во дворянстве», в тот период сотрудничал с Райкиным, ставил у него в театре спектакль-обозрение.

Аркадий Исаакович посидел на репетиции и даже однажды вмешался в ее ход. Он доброжелательно отнесся к нашим творческим замыслам и даже предложил несколько небезынтересных вариантов решения одной сцены.

В перерыве Аркадий Исаакович рассказал, как однажды его послали на какой-то фестиваль в Германию, забыв предупредить, что он должен выступать на немецком языке. И за одну ночь он все переучил. Невероятной работоспособности был человек!

Наших учеников он смотрел, но не брал. Райкин был для нас образцом профессионализма, и мы старались воспитывать своих учеников достойно. И вдруг один выпускник ему понравился. Он взял его «для пробы». Выпускником, завладевшим вниманием Аркадия Исааковича Райкина, был Константин Райкин. «Проба» удалась, и дальше пошло. Это акция стала переломной в жизни театра «Сатирикон». Сейчас там работают наши выпускники: Жанна Токарская, Григорий Сиятвинда, Александр Коручеков, Юрий Лагута, Наталья Рыжих, Лика Нифонтова. И мы надеемся, что продолжение будет следовать.

Мхатовец Леонид Миронович Леонидов говорил: дайте мне талантливого ученика, и я сам буду у него учиться. Это бывает редко. Но мне попался такой ученик — нынешний руководитель «Сатирикона», достойный продолжатель дела своего отца Константин Аркадьевич Райкин.

Была у Аркадия Исааковича одна редкая особенность — он никогда не позволял себе появляться на людях в «затрапезе».

Однажды я приехал в Дом отдыха «Комарово», принадлежащий союзу кинематографистов, и встретил там Райкина. Это случилось утром, до завтрака. Аркадий Исаакович был в вечернем костюме, при галстуке. И я подумал: он, наверное, едет на какой-нибудь ранний концерт. Потом я увидел его в том же облачении в столовой за завтраком, куда многие, как это принято, приходят в полуспортивных одеждах, и я подумал: он, наверное, сразу после завтрака едет на концерт. Но потом я встретил его в том же костюме после завтрака гуляющим по парку и подумал: он незадолго до обеда уедет на концерт. На следующий день то, что я принял за концертную «экипировку», повторилось. И тогда я подумал о том, о чем можно было догадаться до вчерашнего завтрака: это его стиль! Стиль, который он не менял ни при каких обстоятельствах. Я даже, растерявшись от удивления, спросил у него, насколько удобно с утра поддерживать этакую красоту? Он улыбнулся и сказал: «А никакого неудобства я не ощущаю. Хорошо всегда быть в форме». Эта черта характера передалась и Косте — любит он нацепить на себя что-нибудь эдакое!

С Костей я работал в училище, ставил «Золотого мальчика» Одетса, где он играл главную роль. Я еще тогда обратил внимание на его отношение к делу. Как-то он сказал, что я слишком редко назначаю занятия (я репетировал в это время в театре и не мог уделять своим ученикам много времени), ему трудно. Это было сказано таким серьезным деловым тоном, что я сразу поверил — в этом нет никакой рисовки. И увеличил количество занятий. Он приходил раньше всех, не гнушался ставить декорации. Работал до умопомрачения. Как-то его мама позвонила мне с просьбой повлиять на Костю, чтобы он показался врачу. Я тогда еще подумал: такая отдача — несомненный признак таланта.

В человеческой натуре всегда есть две стороны. Одна — внешняя, всем знакомая, декоративная. А другая — скрытая от всеобщего обозрения, отражающая те черты характера, которые можно увидеть только при близком знакомстве. И даже не столько увидеть, сколько подсмотреть.

У Горького есть записки «Великие люди наедине сами с собой», где можно прочитать о Чехове, который ловил зайчика у себя на брюках; об Алексее Толстом, который разговаривал со своими галошами, упрекая их в том, что без него они ничего не могут — стоят и все.

И действительно, в жизни каждый человек в разных ситуациях ведет себя по-разному, как бы «играет» несколько образов. С сыном, к примеру, он строгий отец; с женой — ласковый муж; с начальником — осторожный исполнитель и так далее. У актеров же способность к такой многоликости, к перевоплощению составляет суть профессии. Природные способности побуждаются к действию набором специальных упражнений, которые развивают фантазию, воображение, непосредственную реакцию и, в результате, как правило, у личности художественной преобладает эмоция, а у человека точной профессии, где требуется расчет — разум. Я с подозрением отношусь к актерам-интеллектуалам. С моей точки зрения, актер должен быть не слишком образован и чуть глуповат. Иначе, как справиться с тем, что Станиславский называл «быть другим, оставаясь самим собой». Без определенного наива это невозможно. Душа не должна быть отягощена знаниями.

Но бывают исключения. И таким исключением являлся Ростислав Янович Плятт. Он был, условно говоря, человеком с двумя одинаково развитыми полушариями головного мозга, где правое отвечает за разум, а левое — за чувство. О его ролях критиками и театроведами сказано много. Он был разносторонним актером, способным к созданию характера и острой характерности. Он имел вкус к перевоплощению с использованием всех традиционных средств. Очень любил грим.

Но при этом замечательно играл роли, не требующие внешней характерности, где нужно было только «загримировать душу», пользуясь скупыми внешними выразительными средствами. И Плятт проявлял в этих ролях глубокую человечность, ум и высокие профессиональные качества.

Я думаю, какой же автор был ближе всего Плятту? По тонкости восприятия и способу выявления — Чехов. К сожалению, за свою жизнь он сыграл только Войницкого в «Лешем» и читал на эстраде рассказ «Тапер». Но многое из того, что он сыграл, по актерским средствам — чеховское, в этих ролях выражался характер самого Плятта. Чеховская интонация была свойством его души. Да и в жизни Ростислав Янович своей элегантностью, остроумием, образованностью напоминал Чехова. Он интеллигентно изъяснялся, никогда никого не поносил, хотя обо всех проявлениях нашей жизни имел свое мнение. Оценку некоторых явлений мог даже сопровождать матерком, который в его устах звучал тоже интеллигентно. Обожал анекдоты, особенно похабные. Рыцарски относился к дамам и мучился, поддерживая долгие связи по обязательству.

Он был не чужд сочинительства и непременно участвовал во всех семейных актерских празднествах и у себя в театре имени Моссовета, и в Доме актера. Принимал участие в капустниках, приветствиях и произносил речи на юбилеях.

Вообще общественное служение занимало в его жизни значительное место. Он был обласкан правительством. В сравнительно молодом возрасте получил звание народного артиста СССР и был принят в «высоких кругах». Про Плятта и Марецкую говорили, что к министру культуры Фурцевой они открывали дверь ногой. И действительно, она к ним благоволила и шла навстречу всем их просьбам. А просили они, как правило, не за себя. И это служение общественным интересам являлось непременной составной частью «Плятика», как называли его друзья, сутью его натуры. Он и сам писал, что служение искусству театра, его людям и его нуждам занимало много времени. А на вопрос «Ваше хобби?» — он отвечал: «Театр».

Помимо театра и кино, Ростислав Янович много работал на радио. Мы жили рядом, часто встречались и вели всевозможные разговоры, просто болтали, трепались. Он был необыкновенный рассказчик. В свое время, к очередному юбилею, он получил орден Ленина и очень смешно рассказывал, как ему этот орден вручали, подробно описывал атмосферу вручения.

Это было в старое доброе время. И получающий высокую награду в Кремле из рук Председателя Верховного Совета, будь то орден или звание, обычно давал обязательства, благодарил партию, правительство и, заглядывая искательно в глаза награждавшему, просил передать благодарность «лично Леониду Ильичу». И Ростислав Янович говорил, что в этом «лично» отражался весь смысл нашего существования, когда один человек принимал судьбоносные решения для страны и лично для ее подданных.

Правда, некоторые молча брали награду и уходили. Но это были, как потом объяснил мне один многоопытный чиновник, обиженные пенсионеры, которые получали свою последнюю награду и уже ничего лично от Леонида Ильича не ждали.

Но, как правило, все рвались говорить, а некоторым, оказывая почет, сказать несколько слов даже предлагали. «Предложили и мне, — рассказывал Плятт, — и я сказал речь, которая и составила предмет моей гордости. Я благодарил, и мои слова были восприняты с ответной благодарностью, но в своей речи я ни разу не упомянул ни партию, ни правительство и никого лично!» Ростислав Янович потирал руки, рассказывая об этом: «Как я их?!»

Как-то в расцвет застоя группе ведущих актеров московских театров была оказана честь — приветствовать всесоюзную партийную конференцию и, на этот раз, заученными фразами на языке всех народов, населяющих Советский Союз.

Актеры, цвет московского актерства, должны были, как попугаи, вызубрить каждый свою приветственную фразу на непонятном им языке и потом, вспомнив свое пионерское детство, с горящими глазами произнести ее на открытии конференции.

Один народный артист СССР, входивший в этот цвет, на всех репетициях присутствовал, но фразу не произносил, ссылаясь на особое устройство своей памяти — быстро учить и быстро забывать. Он пообещал выучить все накануне партийного праздника. А накануне мне позвонил один из работников горкома, курирующий это мероприятие, и попросил произнести еще одно приветствие, «за того парня». Но я сознавал, что легче исключить из списка делегацию этой республики или вовсе отменить партконференцию, чем мне выучить эту абракадабру. И я отказался. Эту фразу я услышал на конференции из уст Ростислава Яновича. Он не отказался и выучил. Думаю, в этом поступке не было желания угодить. В нем говорил профессионализм, чувство долга, чувство цеховой солидарности и ответственность интеллигентного человека. Мелочь, но после этого случая я понял, что с ним можно идти в разведку.

Ростислав Янович был активным участником многих сходок, посиделок, капустников и вечеров из театральной гостиной, которые транслировались по ТВ. Дом актера был вторым домом Плятта, где он воспитывал, и сам был воспитан его атмосферой и тем сладким чувством самоотдачи, которое Борис Пастернак провозгласил целью творчества.

Мы перешли на «ты» и звали друг друга по имени. Вовсе не склонный к амикошонству, я двух людей старше себя называл по имени и на «ты»: Ростислава Плятта и Эскина, многолетнего и легендарного директора Дома актера. Они были друзья. И трудно переоценить их взаимовлияние, да и влияние на всех нас Дома актера, его атмосферы, свободного и вольного творческого духа, который там царил всегда и воспитал не одно поколение людей театра.