Борис Евгеньевич Захава — режиссер. Авторитет в Школе. Кадет по воспитанию. Скандал перед поездкой за границу. Увольнение из театра. Семидесятилетний юбилей «фельдмаршала». Шлезингер — постановщик юбилейного празднества.

Борис Евгеньевич Захава принадлежал к первым студийцам и среди работников театра, перед войной, когда я пришел туда, был старейшина. Он и Орочко. Захаву уважали и боялись. Именно тогда ему предлагали возглавить театр и отвечать за художественное руководство. Он отказывался, ссылаясь на большую занятость в Школе (училище в быту называлось школой). Потом у него будет повод пожалеть об этом отказе.

Режиссура интересовала Захаву с раннего возраста. Его режиссерские работы отличались тщательностью отделки и достоверностью деталей. Моя первая роль со словами, как я уже говорил, была роль немецкого полковника в «Молодой гвардии» А. Фадеева в постановке Бориса Евгеньевича. Стремясь к безупречной правдивости, Захава пригласил педагога, немца-репатрианта, который проходил со мной роль по-немецки, поскольку она наполовину состояла из немецких слов и выражений. Эта моя работа была отмечена в театре как удача. Захава разглядел во мне характерного актера и сразу занял в трилогии К. Федина, предложив мне сыграть Дорогомилова.

Я уже упоминал ранее, что в спектакле Захавы «Великий государь» В. Соловьева играл несколько ролей от массовки до Бориса Годунова. Борис Евгеньевич внимательно следил за моим ростом.

В его спектакле «Опасное дежурство» Ежи Лютовского я играл старого профессора. Вообще Захава любил назначать меня на возрастные роли, придирчиво выстраивал их и чувствовал, что, репетируя со мной, он сам укрепляет свою актерскую технику. Правда, особых достижений в актерском искусстве у Захавы я не видел. Помню его в роли Буденного, в роли князя Шуйского, где он скорее показывал, как надо играть. Он повторял свой рисунок роли, который предложил Плотникову, основному исполнителю.

А ведь во времена своей молодости Борис Евгеньевич два сезона прослужил актером у Всеволода Эмильевича Мейерхольда. И очень любил рассказывать об этом. Часто вспоминал эпизод из репетиции «Леса» А. Н. Островского, когда Мастер похвалил его. В этой сцене Аркашка и Несчастливцев пытаются выудить у купца Восьмибратова незаконно присвоенные им деньги помещицы Гурмыжской. Поначалу Мейерхольд предлагал Захаве роль Милонова, но Борис Евгеньевич настаивал на купце Восьмибратове.

Восьмибратова репетировал другой актер. А Захава сидел на репетиции в новой шубе — в театре было жутко холодно — и наблюдал. Исполнителю Восьмибратова роль никак не давалась. И тогда Мейерхольд пригласил на сцену Захаву. В качестве реквизита актеру, игравшему Восьмибратова, полагалось с десяток, а то и больше, пачек кредиток, которые он по ходу сцены должен был бросать под ноги Аркашке и Несчастливцеву. Захава отказался от такого количества реквизита и взял четыре или пять пачек, интуитивно надеясь на помощь импровизации. Вышел на сцену, стал играть. И в тот момент, когда пришла пора показывать, что купец Восьмибратов не вор, не грабитель, а наоборот, щедрый, широкой души человек, Захава достает одну пачку кредиток, другую — бросает! Потом — еще! И на этом деньги кончаются. Что делать? Тогда Захава снимает с себя новую шубу и широким жестом бросает ее к ногам «вымогателей»! «На, бери! Вот я какой человек!» Потом снимает с себя рубашку, затем сапоги — «На, бери!» И все это делается в импровизационном порыве, страстно, увлеченно. «Молодец, Захава!» — слышит он голос Мастера. И после удачно срепетированного эпизода довольный Мейерхольд резюмировал: «Не то удивительно, что Захава хорошо сыграл, а то удивительно, что шубы своей не пожалел!» Об этом Борис Евгеньевич любил рассказывать.

И все-таки актерство не было стихией Захавы. С большим основанием его можно было назвать режиссером. Это он поставил «Егора Булычева» М. Горького, ставшего легендой театра. Во многих своих постановках Захава не боялся рисковать и предлагал ответственные роли молодым, малоопытным актерам, чем способствовал их продвижению. И в этом, пожалуй, сказывалось проявление его основного дара — педагогического.

В училище Захава был авторитет непререкаемый. Пожалуй, только одна Вера Константиновна Львова набиралась духу ему возражать. Они были равными по возрасту и по времени пребывания в театре. В спорах Захава краснел, складывал руки крест-накрест на груди и отстаивал свою точку зрения. Споры возникали по поводу того или иного явления применительно к системе актерского воспитания. Захава: «А вот Евгений Багратионович говорил, что…» Львова возражала: «Может быть, тебе и говорил, а я видела…», и т. д. Магия возможного общения с Вахтанговым заставляла всех почтительно притихать и слушать, кому и что Вахтангов говорил. Но, как правило, Захава побеждал силой своего понимания и большого багажа знаний. И готовая всякий раз сразиться, Вера Константиновна медленно отступала.

Родился Борис Евгеньевич в Павлограде, в семье армейского офицера, и по достижении определенного возраста поступил в кадетский корпус. В Павлограде был любительский театр, где играли, в основном, жены офицеров, но иногда баловались театральным искусством и их мужья. И получилось, что мальчик Боря с одной стороны воспитывался в духе воинской дисциплины, с другой — приобщался к культуре театра. После революции он учился в каком-то реальном училище, но, выбирая свой жизненный путь, отдал предпочтение театру. И несмотря на выбор весьма вольной гражданской профессии, кадетское начало присутствовало в Борисе Евгеньевиче всю жизнь и сказывалось во всем — и в его совершенно прямой спине, и в умении организовать свое время.

Он и отдыхал как-то по-особому, я бы сказал, по-академически. Отпуск свой проводил чрезвычайно размеренно. Никаких футболов, волейболов, теннисов — ничего этого он не понимал. Купался, гулял, работал — что-то писал. Физкультурой Захава занимался. Одно время он повредил себе связки на ноге и чуть прихрамывал, но усиленно разрабатывал ногу. Он говорил, что отдыхает, когда меняет вид деятельности: «В театре я ставлю, в училище я руковожу, а на отдыхе я пишу».

А писал он по своей профессии, готовил учебники для студентов театральных заведений. Ведь Евгений Багратионович ушел из жизни довольно молодым и не оставил теоретического обоснования своего учения. И именно Борис Евгеньевич Захава сформулировал, систематизировал, выразил на бумаге творческие устремления Учителя и таким образом заложил теоретическую базу вахтанговской школы.

В семейной жизни Бориса Евгеньевича тоже присутствовала некая размеренность. Он был женат на замечательной характерной актрисе нашего театра Марии Федоровне Некрасовой, сыгравшей немало хороших ролей. Имел двух дочерей.

И потому решительный поступок Захавы, который он совершил в середине своих лет, женившись на аспирантке ГИТИСа Наталье Ивановне Горбуновой, прозвучал для всех странной неожиданностью. Не смею оценивать всех последствий этого шага, но, с точки зрения оживления семейной жизни, он дал значительные результаты: во-первых, — дочку Татьяну Борисовну, сейчас уже бабушку, и, во-вторых, — некоторые перемены в домашней обстановке. Наталья Ивановна, как человек живой и общительный, пыталась всячески поддержать Бориса Евгеньевича после увольнения его из театра, организовала в доме Захавы светскую жизнь, и он стал своеобразным клубом для друзей и знакомых. В этот круг друзей входили не по рангу и не по сану, а по дружескому участию и душевной предрасположенности. Борис Евгеньевич расширил круг знакомств, стал работать активнее и разнообразнее. Он уже не ограничивался училищем и театром Вахтангова, ставил спектакли и на других площадках.

Деятельное присутствие Натальи Ивановны в училище существенно осложнило обстановку в педагогической среде. Ее влияние на Захаву было абсолютным, и это обстоятельство сыграло свою роль во внутренних театральных переменах. Среди молодых педагогов, да и не только молодых, началось движение против порядков в театре Вахтангова. Идеологической основой этого движения стали неверное построение и идейная направленность репертуара. Борис Евгеньевич был центром этих недовольств и чувствовал себя Маттиасом Клаузеном из пьесы Г. Гаумптмана «Перед заходом солнца» — покровителем и защитником правого дела. Разговоры и пересуды сколотили особо активную группу, которая готова была использовать любой подвернувшийся под руку повод для публичного противостояния. И такой повод нашелся…

Театр Вахтангова всегда имел репутацию театра интеллигентного, светского. И возникла эта репутация не на пустом месте. Изначально, со времен третьей студии, театром руководил самый талантливый, молодой светский режиссер — элегантный, всегда в крахмале и лакированных башмаках. Творческие планы у него были передовые. Вахтангов умел воспитывать, уделял большое внимание этике. Отсюда высокая дисциплина — и творческая, и производственная. Таким образом, нормы существования в училище и в театре с их первых дней были определены и не нарушались. И такая тенденция в театре просуществовала довольно долго и после утраты Учителя. В частности, незыблемым было правило — «сор из избы не выносить».

И вдруг… большой скандал!

Театру Вахтангова предстояли заграничные гастроли. Перед такими ответственными поездками руководство министерства культуры собирало коллектив отъезжающих и поучительно беседовало. Кардинальные вопросы, как правило, на таких беседах не затрагивались.

Все началось как обычно. Заместитель министра Галина Леонидовна Зуева, оглядев присутствующих, спросила, как себя чувствует коллектив, готов ли он выполнить поставленную перед ним задачу. Были отдельные вопросы и непосредственно к членам коллектива. Затем Зуева передала слово Рубену Николаевичу Симонову.

Симонов в благоприятных тонах обрисовал обстановку в театре вообще и с уверенностью в успехе поведал о спектаклях, которые мы собирались представить на суд европейской публики. Его выступление было чисто формальным актом. Не помню, говорил ли еще кто-нибудь, но в какой-то момент внимание присутствующих переключилось на Бориса Евгеньевича Захаву. Захава демонстративно достал из портфеля какие-то бумаги и, глядя на Орочко, спросил у нее: «Начинать?» Получив утвердительный ответ, раскрыл бумаги и начал оценивать только что доложенное Симоновым с точностью до наоборот. Что, мол, репертуар не вполне соотносится с требованиями «социалистического реализма», что недостаточно уделяется внимания современной советской драматургии, что работа для молодых актеров распределяется неравномерно — один играет много, другой — ничего и так далее и тому подобное. Короче, произнес оглушительную речь по поводу деятельности театра, сделав упор на идеологическую сторону. А такие заявления действовали тогда безотказно. Можно было все, что угодно, говорить о художественной стороне спектаклей. По большому счету никого из начальства это серьезно не интересовало. Но идеологию трогать было нельзя. И это моментально сработало. Все, — и сидящие в зале, и занимавшие места в президиуме, — были ошарашены, растеряны, испуганы, обескуражены! Кое-кто видел себя уже выброшенным на улицу и стоящим на тротуаре с протянутой рукой.

В результате, руководство прервало беседу, и на десять часов утра следующего дня было назначено общее собрание коллектива с участием дирекции, партийной и профсоюзной организации, с большим присутствием официальных лиц.

Когда я назавтра подошел к театру, то увидел две пожарные машины, по странной случайности стоявшие у нашего служебного подъезда. Нехорошая ассоциация промелькнула в моей голове.

Большое фойе театра было заполнено до отказа. И когда я вышел выступать, меня поразило присутствие на собрании множества «чужих» лиц. Это были работники различных ведомств, так или иначе имеющих отношение к искусству, а точнее, — к управлению искусством.

В президиуме сидели: министр культуры СССР Михайлов, министр культуры РСФСР Попов, заведующий отделом культуры ЦК КПСС Поликарпов, Р. Симонов, директор нашего театра А. Абрикосов и еще несколько человек. А зал был почти целиком заполнен функционерами. «Своих» лиц я не успел разглядеть.

Выступали на собрании и сторонники Рубена Николаевича Симонова, и сторонники Бориса Евгеньевича Захавы. Большинство было за Симонова, хотя в том, что говорил Захава, были рациональные зерна. Я выступил в защиту Захавы, несмотря на то, что своим присутствием в театре был обязан Симонову. По существу я говорил о том, что театр не может жить ни без того, ни без другого. Я считал, что в театре Вахтангова существует положение, аналогичное тому, в котором в свое время пребывал Художественный театр: при всех своих творческих разногласиях Станиславский и Немирович-Данченко представляли собой единое целое, именуемое МХАТом.

На этом собрании, наконец, прояснились все отношения. Мои коллеги проявили себя по-разному. Кто-то выступал с чистой совестью, основательно аргументируя свои позиции. Кто-то кривил душой.

В результате через день на репертуарной доске была вывешена тонкая папиросная бумажка, на которой черным по белому значились слова: «Режиссера-постановщика Захаву Б. Е. уволить по сокращению штата. Директор театра А. Абрикосов».

Это было подобно разорвавшейся бомбе. Захаву! Старого вахтанговца! Одного из основателей театра! Уволить?! Да еще с такой формулировкой! Это было жестоко. Захава чрезвычайно глубоко к сердцу принял это событие, очень переживал. Иногда я заставал его в кабинете училища в страшном виде и боялся, что с ним случится удар. Но в общении с коллегами Борис Евгеньевич держался. И, к его чести, ни один из выступивших против него не пострадал. Они по-прежнему приходили в училище и работали.

То, что Захава вынужден был изменить свою творческую судьбу, наверное, обеднило театр. Но это было спровоцировано амбициями самого Бориса Евгеньевича. Он не упускал возможности покритиковать постановки Симонова, а Симонов — ответить тем же Захаве. Борис Евгеньевич порой переходил границы этики. Он иногда подбирал по отношению к Симонову эпитеты, ущемляющие самолюбие Рубена Николаевича. И тем не менее, это было «сражение» двух художников.

В год своего семидесятилетия Борис Евгеньевич Захава был приглашен Сергеем Бондарчуком на роль фельдмаршала Кутузова в киноэпопею «Война и мир». Это прибавило ему популярности. Захава был доволен. И хотя он продолжал оставаться фигурой уязвленной, по прошествии времени многие в театре понимали, что кара, последовавшая после того злополучного скандала, была чересчур суровой. Даже у тех, кто резко осуждал поступок Захавы, появилось по отношению к нему некоторое чувство снисхождения. Ведь Борис Евгеньевич был не просто очередной режиссер, а один из создателей театра. Сам Рубен Николаевич Симонов, понимая жестокость такой расправы, как-то спросил у меня: «Как там Борис Евгеньевич поживает?!!» Короче, настроение коллектива смягчалось, и уже не чувствовалось прежнего ожесточения. Тем более надвигался юбилей.

К сожалению, время летит так незаметно, что спустя тридцать пять лет после юбилейного события я не мог найти человека, который бы толком рассказал мне о том, как происходило чествование юбиляра. По воле случая я присутствовал только в начале праздника…

По сценарию я должен был при появлении Захавы в образе Багратиона выскочить на коне из соседней подворотни и отрапортовать ему, как фельдмаршалу Кутузову. Как только подъехал автомобиль с Захавой, я выскочил на лошади, которую мы одолжили в цирке, прямо к нему и начал рапортовать, произнося вперемежку актерские и воинские звания Захавы-Кутузова: «Ваше высокопревосходительство, товарищ народный артист СССР, господин фельдмаршал Кутузов!» На этом Захава меня прерывает и спрашивает: «А где лошадь достал?»

Вся площадка перед училищем была запружена студентами, педагогами и гостями. Бывают такие моменты, когда праздник чувствуется в воздухе, в атмосфере, плывет по лицам людей. Именно это происходило 24 мая 1966 года перед подъездом училища имени Щукина… Что было дальше, мне неведомо, поскольку я должен был сразу после акта приветствия вернуть арендованную лошадь в цирк. Но я, гарцуя по Москве, долго еще слышал громовые перекаты празднования. Мне рассказывали, что на каждой ступеньке лестницы, ведущей в зрительный зал, стоял студент в гусарской форме, с шашкой наголо — достали же, когда хотели! Слышались приветствия.

Да здравствует Борис Захава — Учитель, ректор и отец!

Среди приветствий произносились цитаты из ранней (первой) редакции «Принцессы Турандот».

Назовите слова, оканчивающиеся на «а», — Захава, Корова, Халва!

И многое другое. На юбилее присутствовали представители всех театров и учебных театральных заведений Москвы. И не только Москвы. Такой был задуман грандиозный праздник. Он был ответом на то унижение, которое привелось испытать Захаве!

И что примечательно, главным действующим лицом в устроительстве юбилея был Владимир Георгиевич Шлезингер, блестящий организатор, большой мастак по этой части. В то время он уже числился среди первых педагогов училища, ставил прекрасные спектакли. Особенно ему удавались музыкальные постановки. В частности, учебный спектакль «Три мушкетера», завязанный на пластике, вокале, музыке, был исполнен студентами с удивительным изяществом. Фрагменты из этого спектакля украсили юбилей Бориса Евгеньевича Захавы. Шлезингер был неподражаемым организатором такого рода карнавальных зрелищ с элементами веселого и в то же время торжественного капустника. Зрители помнят, наверное, его искрометную постановку комедии французского автора «Будьте здоровы», которая идет в театре Вахтангова около двадцати лет! Шлезингер тогда только начинал разворачиваться как режиссер-постановщик. А «Мещанин во дворянстве» Мольера, поставленный сначала на учебной сцене с моим выпускным курсом, а затем перенесенный на подмостки нашего театра со мной в главной роли!

Так что я могу представить, как он смог организовать юбилейный праздник Захавы, о котором долго помнили все участники, да и все зрители. Собственно, зрителей, как таковых, не было. Все, так или иначе, были вовлечены в единый круг веселого юбилейного торжества.