Мишель состоял в головном отряде регулярной пехоты победоносной армии барона де ла Гарда. За спиной авангарда ряды волонтеров шли, как всегда, в полном беспорядке, тем более что по дороге к ним примкнули личности и вовсе не признававшие никакой воинской дисциплины. Это были безработные моряки, набранные в Толоне, когда отряд крестоносцев доставил в этот порт пленных вальденсов для галер. Кроме моряков в ряды волонтеров затесались молодые бездельники, пьяницы и дебоширы, искавшие приключений, а также около сотни проституток, которые ехали в конце обоза на скрипучих телегах, запряженных мулами. Маловато, в сравнении с тысячами жриц любви, сопровождавших французскую армию в походе против Карла V.

На обратной дороге Мишель спрашивал себя, какой прием ждет в Эксе волонтеров, с таким рвением выполнявших человекоубийственный Меривдольский эдикт. Поля были пустынны, усадьбы выглядели заброшенными. Он поделился своими мыслями с бароном де ла Гардом, который объезжал ряды, пытаясь их хоть как-то выровнять.

— Капитан, а вы не находите такое спокойствие подозрительным? — спросил он, указывая на заросшие сорняками пшеничные поля, безмятежно раскинувшиеся под полуденным солнцем. — В поле ни одного крестьянина, да и дома все брошены.

— Вы правы, Нотрдам. Я тоже это заметил, — задумчиво кивнул Пулен, свесившись с лошади. — Тем более что Экс уже виден, и городской парламент должен был бы выслать кого-нибудь нам навстречу.

Морской офицер, скакавший неподалеку и слышавший разговор, подъехал вплотную к барону.

— Из Экса к нам скачет всадник. Я видел его на тропе, пока он не скрылся за деревьями.

— Всего один всадник? — удивился Пулен. — Я ожидал целой делегации, а может, и процессии.

Мишель содрогнулся, услышав, что барон считает то, что произошло на Любероне, своим триумфом. Сам он чувствовал себя усталым и опустошенным. За год в этих горах он поседел, поневоле ежедневно присутствуя при бесчисленных жестокостях. Особенно врезались ему в память события 15–25 апреля 1545 года. В кровавом экстазе люди Пулена, как саранча, налетели на Люрмарен, Кабриер, Мериндоль и остальные города еретиков. «Папские колюбрины» сокрушили укрепления, обеспечив крестоносцам прорыв, а потом слово перешло к шпагам. Ни один дом не пропустили, никого не оставили в живых.

Орда, подстрекаемая вице-легатом Тривулько и падре Пьетро Джелидо, набрасывалась на любое живое существо, применяя самые жестокие способы расправы. Наиболее отвратительная сцена разыгралась в садах Симианы. Пленных женщин, от девяти лет и старше, насильно напоили допьяна, изнасиловали, а потом убили. Ни вице-легат, ни капитан Пулен, ни Пьетро Джелидо, ни высокомерный Мейнье д'Оппед лично не принимали участия в экзекуции, но никто из четверых не сделал попытки вмешаться. Ведь должны же были крестоносцы как-то развлечься…

Опьянение кровью кончилось, когда барон де ла Гард спохватился, что ему нужны гребцы для галер, и отдал приказ прекратить резню. Тогда началась методичная депортация: деревни прочесывались одна за другой в поисках мужчин, пригодных к работам. На весь район отыскали едва шестьсот человек.

Охваченный ужасом Мишель, с тех пор как бойня была остановлена, старался держаться в отдалении. Не убивая сам, он оказался соучастником бредовых в своей жестокости преступлений. Однажды ему удалось заставить прислушаться к своим словам, и он именем Христа спас несколько заплаканных женщин. Но что он мог поделать, если резня велась именем короля, и сам кардинал Тривулько ее вдохновлял? Для него, как и для всякого доброго католика, было неслыханно восстать против дела церкви, и он ограничивался тем, что оказывал медицинскую помощь всем подряд, в том числе и еретикам. Но случалось, что у него буквально вырывали из рук раненых вальденсов и тащили на казнь. После таких эпизодов его мучили кошмары и галлюцинации.

Сразу после разговора Мишеля с капитаном де ла Гардом и морским офицером на дороге показался всадник. Он мчался во весь опор по направлению к войску, которое начало уже подниматься на холм. Поравнявшись с передовым отрядом, он оглядел ряды и подъехал к барону.

— Господин де ла Гард, — запыхавшись, проговорил он, — есть у вас солдат по имени Нотрдам? У меня к нему донесение от председателя Мейнье д'Оппеда.

— Вот он, — удивился барон, указывая на Мишеля, — А для меня у вас нет донесения? Очистив Люберон, я, признаться, рассчитывал на лучший прием.

— Нет, — ответил всадник, на котором была форма оруженосца графа Танде. — Сударь, вы понятия не имеете, что творится в Эксе с тридцать первого мая. Советую вам не входить в город и поменять направление.

Не спешиваясь, он вытащил из-за пазухи сложенный пополам листок и отдал его Мишелю.

— Мои солдаты имеют право на отдых, — запальчиво заявил Пулен. — Я не могу заставить их продолжать марш.

— Сударь, в Эксе они отдохнут навечно: в городе чума.

Барон вздрогнул.

— Вот это да! Когда мы уезжали, что-то такое было…

Оруженосец пожал плечами.

— Не было ничего общего с тем, что творится теперь. Город за пятнадцать дней превратился в кладбище. Господин Мейнье приказал даже закрыть все колодцы, потому что очень многие бросались туда, чтоб покончить счеты с жизнью, но это не помогло. Самоубийства продолжаются, только теперь жители выбрасываются из окон.

Мишель пробежал листок глазами. Письмо могло избавить его от присутствия в банде убийц. Он сложил листок и взглянул на барона.

— Капитан, парламент Экса умоляет меня вернуться в город и попытаться что-нибудь сделать. Долг велит мне ехать.

Пулен сдвинул на затылок широкополую шляпу с пером.

— Долг? А вы отдаете себе отчет, что, если вы туда поедете, вы рискуете шкурой?

— Да. Но я должен быть верен присяге: «Иди и убей Каина». Чего бы это ни стоило, мой долг — его убить.

Барон спешился, подобрав рукой подол красного бархатного плаща. Глаза его сияли. Солдат взял его лошадь под уздцы, а сам он обнял Мишеля и отступил на шаг.

— Вы, как всегда, благородны. Вы согласились пойти с нами в поход, хотя война — не ваша стихия. Идите, исполняйте свой долг, но берегите себя. Я бы хотел увидеть вас живым, и как можно скорее.

— Не сомневайтесь, сударь. Но куда вы поведете теперь ваше войско?

— Раз на то пошло, то ничего не остается, кроме как идти в Салон-де-Кро, где у меня имение. Расплачусь с солдатами, распущу их и буду вас там ожидать, друг мой. — Пулен смущенно помолчал. — Поверьте мне, те события, при которых вам пришлось присутствовать, были печальной необходимостью. Как говорил Игнаций Лойола, церковь порой толкает людей на смертный грех.

Мишель уклонился от прямого ответа.

— Будьте уверены, я приеду в Салон.

Оруженосец тоже спешился.

— Господин де Нотрдам, возьмите моего коня. Семья моя живет неподалеку, и мне совсем не хочется возвращаться в Экс. По-моему, ад выглядит и то приятнее.

Мишель принял подарок и вскочил в седло. Без лишней сердечности распрощался он с де ла Гардом и офицерами и пришпорил коня, направляясь к долине. На красноватом небе висело огромное закатное солнце. За спиной Мишеля войско крестоносцев медленно пришло в движение.

До Экса было меньше получаса езды. Уже в пригородах Мишель увидел картину, которую ожидал: дома заброшены, улицы покрыты грязью из сточных канав, прорубленных в брусчатой мостовой. Воздух пропитался запахом гнили и плесени. Сторожевые башни города опустели, таможни не подавали никаких признаков жизни. За стенами его ждало жуткое зрелище.

Первые из увиденных им мертвецов были навалены на телеге, какими обычно пользовались alarbres. Тащивший телегу мул то и дело тыкался мордой в нечистоты, в надежде найти что-нибудь съестное. Он один остался в живых: и кучер, и сопровождающие врачи давно умерли. И alarbres тоже замертво повалились на свой страшный груз, а над ними вились тучи зеленоватых мух.

При первой же попытке осмотреть умерших Мишелю пришлось отвести глаза. Их синеватая кожа была сплошь покрыта ужасающими бубонами, особенно на груди и под мышками. На первый взгляд даже пол и возраст мертвецов невозможно было определить, поскольку на телах гроздьями висели мухи.

За всю жизнь Мишелю никогда не приходилось иметь дело с такой сокрушительной эпидемией. Ужас парализовал мысли, и он уже ни о чем другом не мог думать. Отъехав от телеги, он направил коня в сторону ратушной площади. Трупов валялось на дороге такое множество, что ему вскоре пришлось спешиться. Он повел коня в поводу, стараясь ни на кого не наступить.

Когда он добрался до центра города, солнце уже село. Площадь походила на гигантское кладбище, над которым стоял густой запах чеснока. То здесь, то там среди трупов стали зажигаться огоньки, и Мишель решил, что это блуждающий огонь. Однако, приглядевшись, он увидел, что огни медленно движутся вместе с неуклюжими фигурами в кожаных жилетах и масках, похожих на клювы.

Он вздохнул с облегчением, так как хорошо знал: это были врачи, санитары и люди, отвечавшие за помощь больным. В городе их называли чиновниками ведомства очистки. Одна из фигур двинулась к нему, размахивая фонарем. Мишель подождал, пока она приблизится.

Когда между ними оставалось всего несколько шагов, человек опустил огромный клюв в низком поклоне.

— Вы, конечно, не узнаете меня, господин де Нотрдам, но я ваш друг.

Мишель сразу узнал голос.

— Жозеф Тюрель Меркюрен! — воскликнул он. — Аптекарь из Сен-Реми!

— Он самый. Рад вас видеть, но прошу вас, немедленно наденьте маску и усиленно дышите. Не бойтесь, запах вполне приемлемый.

Меркюрен протянул Мишелю небольшую сферическую маску из металла, сплошь усеянную маленькими дырочками. Тот осторожно вдохнул, и лицо его довольно разгладилось.

— В жизни не нюхал ничего более приятного, — с восторгом сказал он. — Где вы это раздобыли, Жозеф?

— Сам изготовляю у себя в аптеках в Эксе и Сен-Реми. Можно взять также пилюли с порошком. Предохраняют от чумы лучше противоядия Андромаха! Благодаря им столько людей пока живы!

Дыша в металлическую маску, Мишель критически оглядел площадь.

— Я пока вижу только мертвых.

— Здоровые сидят по домам. Как только началась эпидемия, Мейнье д'Оппед запретил всем покидать жилища под страхом смертной казни. Правда, потом стража вся перемерла от чумы. Теперь любой может выехать, тем более что город никто не охраняет. Только кто отважится пройти по улицам, мощенным синюшными вонючими трупами?

Мишель указал на палаццо у себя за спиной.

— Мне бы обязательно надо повидать барона Мейнье. Он доверил мне городское здравоохранение.

Из-под маски послышался сардонический смешок.

— Весьма великодушно с его стороны! Это полная синекура.

Меркюрен пожал плечами, и кожаный жилет на нем заскрипел.

— Во дворце вы его не найдете. Полчаса назад то, что осталось от парламента города Экса, во главе с Мейнье, сбежало в Пертюи. Правда, осталось очень мало.

— И куда же мне идти и что делать? — растерянно спросил Мишель.

— Ваша должность остается в силе и в отсутствие Мейнье. Сейчас вам лучше всего отправиться ко мне в аптеку: это одно из немногих мест, где можно чувствовать себя в безопасности от инфекции. Кроме того, мне с вами надо очень серьезно поговорить.

— Хорошо. Пойдем сразу?

— Конечно. Следуйте за мной.

Мишель повел коня за Меркюреном, который указывал дорогу через площадь. Было уже совсем темно, и трупы на земле можно было разглядеть только в свете фонарей, которыми светили себе врачи, бродя в поисках тех больных, в ком еще теплилась жизнь. Звон колокольчиков оповещал о приближении телеги alarbres, подбиравших свой печальный груз.

В полутьме, в бледном свете луны их фигуры выглядели еще более причудливыми и зловещими. Маски с клювами носили не все: на некоторых были черные капюшоны с прорезями для глаз или желтые удлиненные шапочки-шлемы. У людей в шапочках лица были открыты, и они непрерывно жевали дольки чеснока, доставая их из мешочков, подвешенных к поясу. В темноте они казались толпой привидений, закусывающих кровью мертвецов в саванах, которые лежали у них под ногами.

Мишель, то и дело натыкаясь на трупы, чувствовал себя все хуже и хуже. В его мозгу промелькнуло видение женщины, рожавшей в страшных муках. Новорожденный был какой-то странный: с красным безносым лицом, на котором один глаз смотрел по-человечьи, а другой явно принадлежал зверю, и с длинными, до самых ступней, руками. И самое страшное — изо рта шли четыре щели: две к глазам и две к ушам, и детское личико будто ухмылялось жуткой ухмылкой. Непонятно почему, но это видение было связано с Болоньей и конкретной датой в будущем: 21 февраля 1547 года. Длилось оно всего несколько секунд, и никто не нашептывал в уши. Это несколько приободрило Мишеля.

Однако болезненное ощущение не проходило, а, наоборот, нарастало. По счастью, дом Меркюрена находился недалеко от площади. Это было скромное двухэтажное здание, и аптека располагалась не в палатке рядом, а в маленькой комнате на нижнем этаже. Оставив коня в смежном с жильем стойле, Мишель вошел в аптеку. Он подождал, пока хозяин зажжет лампу, и, когда по комнате разлился свет, сразу почувствовал себя гораздо лучше.

Меркюрен стащил с себя маску и положил ее на скамейку. Потом начал возиться со шнуровкой жилета, которая была на спине.

— Помогите, пожалуйста, — попросил он и прибавил, пока Мишель распускал шнуровку: — Я вижу, вы без багажа. Ваш брат Жан говорил, что вы были на войне.

— Если это можно назвать войной… — Мишель нахмурился и быстро спросил, словно отгоняя какую-то мысль: — Жан жив?

— О да. Он до вечера оставался в Эксе, а потом уехал вслед за парламентариями. Ему покровительствует барон д'Оппед, и он становится важной персоной. Вы давно не виделись?

— Больше года, а то и двух.

— Тогда вы не знаете, чем я для него занимаюсь. Помните того доминиканца, которого сожгли в Эксе во время чумы тысяча пятьсот сорок четвертого года?

Мишель помрачнел лицом.

— Как я могу забыть? Диего Доминго Молинас. Мой постоянный преследователь.

— Помните, с ним была женщина необыкновенной красоты, с ледяными голубыми глазами?

— Конечно. Я так и не дознался, кто она такая.

Меркюрен сказал доверительно, отправив кожаный жилет на ту же лавку, что и маску:

— Я вам скажу кто. Итальянская аристократка Катерина Чибо-Варано, герцогиня Камерино. Она приходится сестрой могущественному кардиналу Иннокентию Чибо, который долго правил политической жизнью Франции, и дочерью Маддалене Медичи. — Меркюрен развел руками. — Но столь именитая родня ничего не смогла сделать, и Папа отлучил Катерину от церкви и отобрал ее феод. С этого момента она готова на все, чтобы отлучение сняли, и с этой целью служит худшим из хозяев.

— Но разве ее не забили насмерть, возя по улицам Экса?

— Ее бичевали, но не до смерти. Ей удалось выжить. Как говорит пословица, «сорняк так просто не изведешь».

Последние слова Меркюрен произнес почти с яростью.

— Когда обнаружилось, что она еще жива, ваш брат Жан послал за мной в аптеку. Он попросил меня вылечить ее, это верно, но потом содержать под стражей подальше от Экса, ибо даже раненые змеи сохраняют весь свой яд.

— И где она теперь?

— В Сен-Реми, в аббатстве Сен Поль де Мансоль. Мы с вашим братом считаем, что ее следует выдать инквизиции.

При этом известии Мишель нахмурился.

— Следовательно, вы дружны с тулузскими доминиканцами?

— Ничего подобного. Я в какой-то мере даже их враг, — со смехом ответил Меркюрен. — Я просто хочу, чтобы эта дама оказалась в таких условиях, в которых она не сможет никому вредить. Свой долг гражданскому правосудию она уже заплатила и теперь, оказавшись на свободе, снова примется за преступные дела. Уверен, что она только об этом и мечтает. Поэтому остается только предать ее в руки правосудия церковного.

— Ее сожгут живьем.

— Вряд ли. Теперь сжигают достаточно редко, и в основном лютеран, которых удается зацепить под каким-нибудь предлогом. Скорее всего, ее подержат в темнице достаточное время, и, когда она оттуда выйдет, в лице ее поубавится красоты, а в спине — прямизны.

Мишель пожал плечами.

— Вам виднее. Я с этой женщиной не знаком, и она меня не интересует. Расскажите лучше о чумной эпидемии. Она началась тридцать первого марта, так?

Меркюрен уселся на табурет, а гостю указал на кресло.

— Да, и сразу стало ясно, что это самая жестокая из всех эпидемий. Люди стали умирать внезапно, без всяких предварительных признаков заболевания. У первых жертв грудь сплошь покрывалась бубонами. Выживали только те, у кого бубоны появлялись на спине. Но потом болезнь словно поменяла разновидность. Теперь признаки заражения проявляются через два дня, и на второй день начинается бред. Моча у больных очень светлая, напоминает по цвету белое виноградное вино, а тело приобретает синюшный оттенок, словно сосуды наполняются голубой кровью. В этом случае уже сделать ничего нельзя.

— Я никогда не видел ничего подобного, — прошептал пораженный Мишель.

— И я тоже. Но есть и другие типы больных, помимо тех, что я вам описал. Болезнь проявляется во множестве различных форм. Те, у кого бубоны за ушами, живут шесть, а то и семь дней. Но такие больные попадались только в первые дни. У некоторых начинает идти носом кровь и льется без остановки, пока не наступит смерть. Через неделю после начала эпидемии кладбище настолько переполнилось, что нам негде стало хоронить мертвецов. Я уже не говорю о самоубийствах…

— Я об этом слышал. А как вы пытались локализовать эпидемию?

— О, мы мобилизовали всех городских врачей, но многие из них умерли, а другие должны были заниматься своими домашними. Теперь никто не отваживается прикасаться к заболевшим голыми руками: только окрашенными палочками, которые сразу сжигают. Традиционные средства лечения не помогают. Можно и вправду подумать, что прав был Амбруаз Парэ, который сказал, что чума — не заболевание, а проявление Божьего гнева.

— Парэ был великим врачом, но здесь он ошибался, — заметил Мишель. — А скажите, что это за вещество вы мне дали вдохнуть на площади?

Лицо Меркюрена прояснилось.

— Это мое изобретение, и я готов поклясться, что оно эффективно. Но убедить в этом врачей пока не удается: они, как всегда, отвергают советы аптекарей.

Он указал на дверцу, завешенную тканью.

— Пойдемте в лабораторию, я вам покажу, как я его готовлю.

Мишель подождал, пока Меркюрен зажжет свет в соседней комнате, и вошел. То, что он увидел, его потрясло. Помещение не было похоже на обычную, оборудованную для аптечных нужд лабораторию. Огромный яйцевидный горн из обожженной глины, который называли атанором, опирался на дровяную печь внушительных размеров, сверху переходившую в камин. У стены стояли другие яйцевидные сосуды, стеклянные, и рядом с ними тигель крестообразной формы. Над печью поменьше располагались два круглых стеклянных контейнера. Оба они заканчивались сужающимися «клювами», которые перекрещивались, упираясь концами в круглые бока друг друга. По полу были разбросаны кочерги, щипцы, молотки и закопченные от постоянного употребления мехи.

Мишель сразу понял, чем занимался Меркюрен, но виду не подал. Аптекарь вынул из шкафа какой-то флакон и открыл пробку. Комната наполнилась нежным ароматом, который заглушил все остальные запахи.

— Это не так уж трудно приготовить, — с увлечением пояснил Меркюрен. — Надо взять немного опилок зеленого кипариса, шесть унций флорентийского ириса, три драхмы аира и шесть драхм алоэ. Потом надо истолочь в мраморной ступке деревянным пестиком триста или четыреста свежайших красных роз и добавить к ним все остальные ингредиенты. Из такой смеси можно делать таблетки или… На что это вы загляделись?

Взгляд Мишеля упал на книги, стоявшие возле маленькой печи. Неужели… Он взял плохо сшитую рукопись, лежавшую сверху. Когда на титульном листе под именем Ульриха из Майнца он прочел знакомое название: «Arbor Mirabilis», «Древо чудес», пальцы его задрожали. Рукопись включала в себя только приложение на арабском языке, самого текста не было.

Надтреснутым от волнения голосом он спросил:

— Где вы нашли эту рукопись?

Аптекарь удивился.

— Она была среди тех немногих вещей, что имела при себе герцогиня Чибо-Варано перед тем, как ее арестовали и бичевали. Может, она принадлежала Молинасу. Вы знакомы с этим трактатом?

— Знаком ли я с ним? — Мишель не мог скрыть волнения. — Рукопись моя, и я искал ее пятнадцать лет. Книгу мне вернули, но без примечаний.

Меркюрен широко улыбнулся.

— Если вы так ею дорожили, значит, вы понимаете содержание. Следовательно, вы не простой врач, как и я не простой аптекарь.

— Что вы хотите сказать? — рассеянно спросил Мишель, занятый своими мыслями.

— А то, что я алхимик. Вы слышали когда-нибудь о Денисе Захарии?

— Да, я слышал это имя. Вы его ученик?

— Нет, это я и есть Денис Захария. — Меркюрен заговорщически поклонился. — Теперь вы понимаете, почему я не могу быть другом инквизиции, дорогой собрат?