Мишель повертел в руках письмо своего брата Бертрана из Сен-Реми. Содержание, на первый взгляд безобидное, его чем-то встревожило.

«Дорогой Мишель!

После смерти нашего отца в прошлом году я занимаюсь главным образом домом и сельскими владениями семьи. Однако слежу по возможности за карьерой брата Жана, которая движется по общественно-административной линии в Эксе, а также за твоей. Я знаю, что ты находишься в Лионе и в очередной раз борешься с чумой. Что до меня, то, как ты знаешь, я женился на добродетельной девушке Торине де Ру, которая уже носит ребенка и, надеюсь, обеспечит мне многочисленное потомство. Благодаря Торине, а также итальянской девушке высокого происхождения, Джулии, бывшей замужем за Гвидобальдо делла Ровере, которая часто бывает в нашем доме, я познакомился с Анной Понсард по прозванию Жюмель, которая…»

По прочтении этого имени он снова вздрогнул. За прошедшие годы кто-нибудь из друзей нет-нет да и упоминал его, словно все сговорились снова толкнуть его в объятия Жюмель. Казалось, таинственная сила влечет его против воли в сторону его первой любви. Будь Молинас жив, Мишель заподозрил бы очередную ловушку… Но Молинас давно обратился в пепел.

С другой стороны, затянувшееся воздержание вызывало в нем сладострастные фантазии, как во сне, так и наяву. И объектом его желаний неизменно оставалась цветущая Жюмель во всем блеске юности. Наверное, теперь она растолстела и постарела, но желание убедиться в этом собственными глазами только росло…

Он продолжил читать:

«…могла бы составить тебе идеальную партию. Мало того, что она хороша собой, хотя и болтлива сверх меры, она сказала мне, что за ней состояние в 400 флоринов и дом в Салоне-де-Кро. Я говорил с ней о тебе, и она очень заинтересовалась, хотя претендентов на ее руку хоть отбавляй. Думаю, что для тебя это был бы идеальный брак. Если же у тебя уже есть любимая девушка, не тревожься. Я сам, искренне любя Торину, нашел в Джулии делла Ровере гораздо больше, чем просто подругу, как это обычно бывает. Это она надоумила написать тебе относительно Анны Понсард, учитывая тот факт, что ты уже миновал брачный возраст и все еще не имеешь детей…»

Тут Мишель должен был оторваться от письма. В комнату второго этажа отеля Дье в Лионе вошел один из санитаров. Чтобы разобраться, кто это, надо было подождать, пока вошедший снимет с себя шесть промасленных рубах, длинный, до пят, полотняный балахон, черный жилет из грубой ткани и «птичью» маску, пропитанную эссенциями. Наконец Мишелю удалось понять, кто перед ним: на него глядело исхудавшее лицо Рене из аптеки «Зеленая колонна», самой знаменитой и оснащенной в городе.

Рене улыбался.

— Мишель, полагаю, что мы совсем одолели чуму. Повальной эпидемии, которой все боялись, не случилось. Больные, похоже, выздоравливают. И все это — ваша заслуга.

Мишель тоже рассеянно улыбнулся, быстро складывая и засовывая в карман письмо Бертрана.

— Друг мой, успеха, который вы мне приписываете, добиться было нетрудно. Мы ведь уже привыкли любую вспышку заболевания объявлять эпидемией. Сюда, в Лион, «черная смерть», косившая народ в Эксе, не докатилась. То, что мы победили здесь, был всего лишь «ослиный кашель». Иногда он смертелен, но далеко не всегда. Справиться с ним — не такая большая проблема.

— Может быть, но, пока вы не приехали, никто не знал, что делать. И потом, кто умеет отличить один тип чумы от другого?

Почти машинально Мишель поправил свою неизменную квадратную шапочку, символ его веса и полномочий. Он был очень горд похвалами, полученными от аптекаря, но постарался скрыть свои чувства. Зато, если бы другу пришло в голову его критиковать, он бы огрызнулся. Похвала же, напротив, всегда располагала его к скромности.

— Я и сам, несмотря на весь свой опыт, не смог бы дать категорическую оценку. Но много лет назад у меня был замечательный учитель, Франсиско Валериола. Это он объяснил мне, что больные «черной чумой» находятся в состоянии сильного возбуждения. У мужчин напряжен пенис, как бывает в случаях приапизма, у женщин наблюдаются обильные выделения жидкости из влагалища. Во время менее тяжелых эпидемий ничего подобного не происходит.

Рене приподнял бровь.

— Вы все это констатировали сами?

Мишель пожал плечами.

— Конечно, я не ходил задирать больным рубашки. Так утверждает Валериола, и мне этого достаточно. Знаю только, что у больных в Лионе, как у мужчин, так и у женщин, половые органы были сжавшимися и бледными.

— А у больных в Эксе…

— Не спрашивайте меня об этих больных. Тогда мне не были известны тезисы Валериолы, и я не проводил подробных осмотров.

Рене глядел скептически, но возражать не стал. Он расстегнул черную бархатную куртку с большим воротником и вытащил помятую и вымазанную жиром рукопись. Скорее всего, жир попал на нее с только что снятой промасленной одежды.

— Я прочел ваш стихотворный перевод иероглифов Гораполлона и должен вам сказать…

Он осекся.

— Ну, продолжайте.

— Я ничего не понял. То есть я понял, что этот самый Гораполлон — не знаю, кто он такой, — разъясняет значение серии египетских иероглифов, но мне неясно, зачем вы переводили с греческого, и в толк не возьму, где вы взяли время на все это.

Мишель улыбнулся.

— Гораполлон — египетский ученый второго века нашей эры. Я не переводил с греческого, я просто так написал, чтобы придать книге привлекательность. На самом деле я работал с латинской версией, опубликованной в Болонье тридцать лет назад.

— Короче говоря, днем вы боролись с «ослиным кашлем», а по ночам переводили.

— Так оно и было.

— Но чего ради? Какой вам прок от этой книги, которая заинтересует разве что немногих ученых?

— Это дань уважения другу, который подарил мне весьма важные знания. Заметьте, что я посвятил свою рукопись Жанне д'Альбре, королеве Наварры. Мой друг, имени которого я не могу вам сообщить, нашел у нее убежище от преследователей, и мне хотелось отблагодарить ее за великодушие.

Рене приподнял плечи.

— Что-то не верится, что это единственный мотив.

— Конечно же нет. Знаете, меня очень поразило знаменитое «Пророчество» Парацельса, которое я прочел несколько месяцев назад. Я думал, что это труд по медицине, а это оказался сборник предсказаний.

— Я о нем слышал. Это тридцать две таблицы с комментариями, верно?

Мишель кивнул.

— Верно. Только комментарий еще более темный и непонятный, чем иллюстрации. Ясно, что Парацельс прибегает к тому, что алхимики называют «птичьим языком» или «зеленым языком». Некоторые символы понять нетрудно: лилия или жабы обозначают французскую корону, луна — Оттоманскую империю, три короны — папство, медведь — Россию. Но другие символы совсем непонятны. Несомненно, Парацельс, гений, хоть и лютеранин и враг Галена, хотел этими символами выразить нечто определенное.

Рене удивлялся все больше и больше.

— И вы думаете, что его символы имеют что-то общее с египетскими иероглифами?

— Нет, я так не думаю, — ответил Мишель, решительно тряхнув головой. — Меня поразило то, что он прибегнул к языку символов для передачи концепций, которые легко постигаются интуитивно и непостижимы для разума. Египтяне, создавая свой тайный язык образов, проделали то же самое. — Он вздохнул, — Знаете, Рене, порой мне случается грезить наяву, и тогда мне являются образы мимолетные, но до ужаса явственные. Думаю, что это последствия экспериментов над собой, которыми я увлекался в юности, когда занимался оккультными науками и прибегал к опасным зельям. Если бы я задался целью описать свои видения словами, мне бы это не удалось. А вот символы и схематические фигуры, пожалуй, пригодились бы. Поэтому я и занялся египетскими иероглифами.

Аптекарь улыбнулся.

— Истина, Мишель, заключается в том, что вы не простой врач. Ваше предназначение — быть пророком и поэтом.

— Вполне допустимо. Многие мои друзья мне и вправду советовали…

Он внезапно замолчал. В комнату вошел один из тех оборванцев, которым было нечего терять и они нанимались к врачам и санитарам, ворочая трупы и выполняя работу, от которой отказывались даже alarbres.

— Господин Нотрдам, там с вами хочет поговорить начальник полиции, — выпалил он.

Обеспокоенный Мишель сделал оборванцу знак держаться поодаль.

— Начальник полиции? Ты знаешь, что ему надо?

— Нет.

— Он один или с ним лучники?

— С ним только хозяин отеля Дье, доктор Антуан Саразен, который, похоже, вне себя.

Антуан Саразен! Все время, пока он находился в Лионе, Мишель воевал с этим человеком. Он приходился братом Филиберу Саразену, сбежавшему к лютеранам, и, видимо, хотел поквитаться с Мишелем за изгнание родственника. Антуан был полной противоположностью Филибера: прекрасный католик и негодный врач. К спасению Лиона от чумы он никакого отношения не имел. Многие несчастные сбегались к Мишелю и умоляли его избавить их от лечения этого высокомерного невежды.

Мишель со вздохом поднялся.

— Ладно, иду.

Жизнь в Лионе быстро расцветала, и площадь перед госпиталем заполнили торговые палатки и бараки, где снова, после месяцев запустения, толпился народ. Небо было затянуто облаками, но солнце все же выглядывало, не нарушая типичного для континентальной Франции непостоянства погоды.

Мишель держался спокойно, хоть и был раздражен неожиданным вызовом. Королевской полиции он не боялся, зато опасался инквизиции, которую здесь, в Лионе, представляла свирепая физиономия Матье Ори. Во всех случаях, после бегства Дениса Захарии, парламент оберегал Мишеля от возможных взрывов гнева Святой палаты. Так что начальник полиции и его жандармы напугать его не могли.

Полицейский начальник гарцевал на лошади на углу улицы, которая от отеля сбегала вниз, к просторной площади перед Роной. На шее у него висело множество пакетиков с ароматическими пудрами и дезинфицирующими веществами. Антуан Саразен явился пешим и сильно нервничал. Лицом он походил на брата, только губы были тоньше, а на низкий лоб спадали спутанные редкие волосы. Одежда его отличалась строгостью, не свойственной моде того времени: он носил черное, смешно облегающее фигуру платье. Некоторую живость в его облик вносил только желтый складчатый плащ на плечах, однако слишком яркий цвет делал его похожим на одеяние паяца.

Мишель поклонился полицейскому начальнику, игнорируя коллегу.

— Я в вашем распоряжении, сударь.

У полицейского был вид старого вояки, который привык драться, а не разбираться в формальностях. Ему и его конным и пешим жандармам и вправду часто приходилось сражаться с мелкими бандами разбойников и дезертиров, всегда готовых похитить у крестьян имущество, а у молодых крестьянок — девственность. Поведение регулярных войск зачастую мало чем отличалось от поведения этих банд, поэтому полиция, по существу, была неотъемлемой частью французской армии, и каждый полицейский начальник ощущал себя полководцем, но никак не чиновником.

— Полагаю, вы и есть господин Мишель де Нотрдам, — начал полицейский, выгнув бровь.

— К вашим услугам.

— Присутствующий здесь доктор Саразен попросил моего вмешательства. Он утверждает, что вы вкупе с Рене из «Зеленой колонны» в течение месяцев прописываете чумным больным в Лионе неэффективные, а возможно, и ядовитые снадобья, обогащаясь за его спиной.

У Мишеля перехватило дыхание. Он сурово взглянул на соперника, и тот ответил взглядом, в котором вместе с деланным безразличием сквозила угроза. Мишель повернулся к полицейскому.

— Посмотрите вокруг себя, — ответил он, широким жестом обводя площадь, — Разве вы не видите, что эпидемия почти ликвидирована? Если бы я прописывал пациентам ядовитые снадобья, тут лежали бы одни трупы, как в прошлом году в Эксе…

— Если эпидемия и побеждена, в том нет заслуги этого человека, — прервал его Саразен, подойдя к коню полицейского, — Он применяет таблетки из толченого мела с лепестками роз, и они вызвали уже тысячи колик. У меня есть свидетели.

Мишель справился с охватившим его негодованием и, продолжая игнорировать соперника, обратился к здравому смыслу полицейского.

— Сударь, этот человек бессовестно лжет. Возможно, он хочет вынудить меня раскрыть рецепт таблеток, которые я применяю, и тем самым выудить секрет их изготовления. Их эффективность доказана, еще в Эксе они спасли много жизней. Не случайно парламент Лиона послал за мной, а не за первым попавшимся медиком. Кроме того, прошу вас заметить, что аптека «Зеленая колонна» брала плату за лекарства только с состоятельных граждан, с бедных не взяли ни гроша.

Было ясно, что из всего разговора на полицейского произвели впечатление только слова о парламенте. Но Саразен был готов ликвидировать это преимущество противника.

— Сударь, местные власти послали за этим шарлатаном, слишком доверившись сказкам о его чудодейственном искусстве. Только теперь выяснилось, что он обманул и нашу королеву, когда Екатерина Медичи имела легкомыслие приблизить его ко двору. Он присылал ей всякую гадость, якобы чтобы избавить от бесплодия: от настойки червей до отвара из летучих мышей. Вы, как представитель короля, обязаны учесть это нанесение вреда.

Задохнувшийся от гнева, сбитый с толку, Мишель почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Обвинения были настолько абсурдны, что он даже не нашел что ответить. Он поднес руку к боку, словно ища шпагу, но рука, задрожав, повисла в воздухе. Лоб полицейского хмурился все больше и больше, но Мишелю удалось только выдавить из себя:

— Я никогда не был при дворе! Этот человек… он сумасшедший!

— Решать предоставьте мне, — отчеканил офицер. Он заговорил громче, чтобы перекричать шум кареты, въезжавшей на площадь со стороны Роны, — Доктор Саразен, вы уверены в своих обвинениях?

— Более чем уверен. О мошенничестве с лекарствами для королевы я знаю от двух свидетелей, достойных доверия.

— Кто они?

— Два знаменитых ученых: господин Жюль Сезар Скалигер из Агена и философ Гийом Постель из Парижа, который возвратился из Италии и сейчас гостит у Скалигера.

Мишель так и застыл с разинутым ртом.

— Скалигер? — пробормотал он, — Опять этот сумасшедший?

— Он самый, — с уверенностью ответил Саразен, — Господин офицер, что вы намерены предпринять?

Тот погладил левой рукой клинышек бородки, пытаясь правой удержать в узде коня.

— Я не могу арестовать этого человека, основываясь только на вашем свидетельстве, доктор Саразен. Но я назначу расследование и позабочусь, чтобы оно быстро завершилось. Если этот человек мошенник…

— Он из породы мошенников: он еврей.

Лицо полицейского застыло.

— Ну… тогда…

— Кто там осмелился тревожить моего друга Нотрдама? — раздался густой баритон.

Никто, даже Мишель, охваченный тоской и тревогой, не заметил, что из въехавшей на площадь кареты вышел человек в огромной широкополой шляпе с пером и в красном костюме, расшитом золотом. Мишель вгляделся в лицо вновь прибывшего, который надменно застыл, положив руку на резной эфес шпаги. Как только он его узнал, сердце подпрыгнуло в груди.

— Барон де ла Гард! — вскричал он.

Вельможа улыбнулся.

— Он самый, друг мой. Но я предпочел бы оказаться здесь при более приятных обстоятельствах. — Он посерьезнел и взглянул на полицейского начальника, — Вы меня узнаете?

Офицер поспешил снять шляпу.

— О да, мой господин! Я служил под вашим началом лучником на галере. Турки тогда еще не были нашими союзниками, и мы им задали жару…

— Да ладно вам, я и так все помню, — ответил де ла Гард, подняв руку. Потом указал на Мишеля. — Полагаю, что вы здесь, чтобы выразить моему другу признательность всех лионцев. Въезжая в город, я узнал, что он спас город от эпидемии.

— На самом деле присутствующий здесь доктор Саразен обвиняет Мишеля де Нотрдама в использовании негодных лекарств.

— Саразен? Уж не родственник ли он того Саразена, что удрал в Вильфранк, а потом в Женеву, к своему другу Кальвину?

— Бог мой! Я об этом ничего не знал. Правда ничего!

Саразен, до этой минуты хранивший злобное молчание, возмущенно запротестовал:

— Где это видано! Прислушиваться к мнению еврея-отравителя и не обращать внимания на знаменитого врача!

— Замолкни, гугенот! — оборвал его барон де ла Гард. Потом внимательно посмотрел на офицера. — Сударь, вам известен мой чин и мои полномочия, которые превышают ваши. Если позволите, я забираю Нотрдама с собой и увожу его в Салон. Ему предстоит труднейшая задача.

— Какая же?

— Жениться.

Барон взял Мишеля под руку и потащил к карете. Саразен крикнул что-то возмущенное, офицер снова нахлобучил шляпу.

Залезая в карету, Мишель ожидал, что она пуста. Но в углу сидела дама, лицо которой скрывала вуаль. Мишель заколебался, но барон де ла Гард без церемоний втолкнул его внутрь.

— Скорее, друг мой. Этот идиот полицейский может передумать.

Мишель уселся на мягкое сиденье, и карета тронулась. Дама сидела тихо и, казалось, интересовалась только тем, что происходит за окном. Несмотря на ноябрь месяц, на ней был дорогой облегающий казакин из желтого шелка, с открытыми плечами.

Вдруг Мишель вздрогнул. На округлости левой груди он увидел родинку. Это не была приклеенная «мушка», это была настоящая родинка.

— Жюмель! — прошептал он.

Она быстро обернулась и откинула вуаль, под которой улыбалось еще молодое и свежее лицо. Темные волосы рассыпались но плечам.

— Ее зовут не Жюмель, а Анна, — с довольным видом поправил его де ла Гард, — Мишель, полюбуйся на твою будущую жену. Сегодня шестое ноября тысяча пятьсот сорок седьмого года, через пять дней ваша свадьба. Я уже разослал объявления.

Он расхохотался.

— Ты что, думал, что твой командир не позаботится о счастье своего солдата? А теперь, пожалуйста, поцелуйтесь. Я отвернусь.

Спустя мгновение Мишель и Жюмель со страстью повиновались приказу.