— Как вам это удалось? — воскликнул Триполи, врываясь в гостиную.

Должно быть, он нашел дверь открытой и вошел без церемоний. И это было неудивительно. С того дня, как ушла Жюмель, дом Мишеля пребывал в запустении, несмотря на все старания Кристины. Входная дверь зачастую всю ночь оставалась открытой.

— Как вам это удалось? — повторил Триполи. — Вы не человек, вы сущий дьявол!

Мишель отложил тетрадь, куда что-то записывал, пользуясь короткой передышкой, которую ему дали дети, и ошарашенно посмотрел на друга.

— Как мне удалось что?

— С такой точностью предвидеть смерть короля!

У Мишеля перехватило дыхание.

— Как? Он умер? Я знаю, что он ранен на турнире.

— Умер! Умер! Вот-вот повсюду разнесется траурный колокольный звон.

— Бедняга… Мне очень жаль, — почти машинально произнес Мишель.

— А мне ни капельки не жаль. Он был скотина и мерзавец.

Триполи поднял кулаки, словно хотел бросить вызов тени монарха.

— Но нам сейчас это неинтересно. Нам важно, что вы предвидели событие в мельчайших деталях.

Если бы Мишель не был так подавлен, он бы воспринял это признание с гордостью. Но он всего лишь неохотно кивнул головой.

— Да, теперь я вижу, что так оно и есть. Достаточно будет заменить ячмень на пшеницу…

Триполи вытаращил глаза.

— Вы о чем? Оставьте в покое злаки! Я говорил о тридцать пятом катрене первой центурии ваших «Пророчеств». Я выучил его наизусть, ибо он войдет в историю:

— Потрясающе! Потрясающе! — заключил Триполи и упал в кресло, словно энтузиазм лишил его сил.

Мишель постарался собрать все свое внимание.

— Извините, но я не понимаю. Где здесь намек на Генриха Второго?

— Вы что, издеваетесь? — с подозрением спросил Триполи и подмигнул. — Да нет, я понял, это вы меня испытываете. Ведь ясно как божий день, что два льва, из которых один победил другого, это Генрих и его соперник на турнире двадцать девятого июня, граф Габриэль де Монтгомери. Он действительно ранил короля в глаз, проколов ему золотое забрало шлема, которое вы называете caige, намордник. Теперь Генрих мертв и горит себе в аду. Вы называете его смерть жестокой, а я считаю, что он умер слишком быстро. Что вы мотаете головой?

Мишель глядел с любопытством.

— Ваша интерпретация несколько натянута. Во-первых, Генрих был моложе Монтгомери, и того никак нельзя назвать «молодым львом». Во-вторых, дело было не на «поле боя», а на турнирной площадке на улице Сент-Антуан. И потом, вы забываете о двух флотах, которые стали одним. Как вы все это объясните?

Триполи был выбит из седла, но не окончательно.

— Мишель, вы все время повторяете, что не знаете смысла пророчеств, которые записываете. Да будет вам, доверьтесь мне. На этот раз вы раскрылись полностью, нравится вам это или нет.

— Но я прекрасно знаю значение этого катрена! — запротестовал Мишель с отчаянием.

Он хорошо помнил те образы, что прошли перед его глазами, когда Парпалус диктовал ему катрен.

— Там говорится о борьбе двух императоров, Ангела Старшего и Ангела Младшего в Византии три века назад. Младший победил Старшего и велел его ослепить в тюрьме Анемас в бухте Золотой Рог. И крестоносный флот, осаждавший город, соединился с венецианским. Теперь понимаете?

Триполи удивился, но согласился:

— Если все так, то ваше пророчество относится к прошлому, а не к будущему.

— Мои пророчества рождаются в сфере, где времени не существует.

Мишель понял, насколько поражен его друг, но вдаваться в более подробные объяснения не хотел. По счастью, Триполи переключился на более скромное наблюдение:

— Вы сами не так давно говорили, что предвидели смерть короля.

— Да, но не в этом катрене! В другом! Слушайте и судите сами. Я тоже прочту наизусть.

— Сами переведете?

— Кое-что… — пробормотал Триполи. — Когда большое око…

— То есть великий король. Око в египетских иероглифах, которые я изучал, означает монарха. На самом деле это символ солнца.

— …будет править Францией, двор окажется в ужасном положении. Вельможа из Блуа убьет друга. В королевстве все встанет вверх дном, и неопределенность удвоится.

Мишель мрачно усмехнулся.

— Понимаю, что эти строки мало что вам говорят. К сожалению, я все время имею дело с некомпетентными издателями, склонными к спешке. У меня в рукописи стояло grain, зерно, а не grand, вельможа.

— И что это меняет?

— Как полное имя графа Монтгомери?

— Габриэль де Лорж, владетель… — Триполи оборвал себя на середине фразы. — понял! L'orge! Ячмень!

— Лорж проводил при дворе в Блуа большую часть года. И должен вам сказать, что в прозаическом альманахе за тысяча пятьсот пятьдесят девятый год я предсказал на июнь гибель принца или суверена. И сразу же написал, что Франция возвеличит своего монарха. Что и происходит в данный момент.

Тут колокола всех церквей Салона и впрямь начали звонить. Потрясенный способностями Мишеля, Триполи побледнел и бросился к окну. Вся семья жившего напротив мельника столпилась на пороге. Население Ферейру, побросав дома и лавки, высыпало на улицу.

— Не хотел бы я, чтобы траур по этому негодяю послужил поводом к новым преследованиям гугенотов, — сказал Триполи. — Почему меня никто не слушает? Мы сильны, как никогда. С нами Бурбоны из Наварры, Колиньи, Конде — лучшая знать королевства. Граф Танде делал вид, что противостоит нам, но и он перешел на нашу сторону. Теперь, когда палач протянул ноги, нам надо только бросить клич и поднять народ против Гизов. Достаточно вспороть тысячу-другую животов — и, при поддержке Англии, скипетр наш.

Услышав такие слова, Мишель пришел в ужас. Образы насилия и жестокостей, мучившие его каждую ночь, были связаны с религиозными конфликтами. Он испытывал симпатию к реформатам и готов был признать, что, может быть, истинная вера принадлежит им. То, во что он по-настоящему верил, был синтез язычества и христианства, где древние олимпийцы, ставшие планетами, сохраняли свою мощь, но в рамках владычества единого, более сильного Бога.

— Боюсь, вы питаете определенные иллюзии относительно народных чувств, — сказал он, пытаясь подняться.

Боль в ногах не утихала.

— А также преувеличиваете, стараясь очернить Генриха. Народ считал его хорошим монархом.

— Что вы такое говорите? — взревел Триполи, перекрывая колокольный звон и нарастающий уличный шум. — За двадцать дней до турнира он отправил в Бастилию всеми уважаемых аристократов. Анна де Бург, Луи де Фор, Поль де Фуа и другие были лишены владений и в цепях брошены в тюрьму. Хорош король, что ожесточается против знати! Да полно, так действовали Калигула, Комод…

— Проблема реформатской церкви в том, что она находит много адептов среди знати и высшего духовенства и очень мало среди буржуазии и народа. В то время как в Германии или Англии…

— Мамочки мои, что за бардак в этом доме!

Последнюю фразу произнес женский голос.

Мишель, которому удалось наконец встать, резко повернулся к двери, но никого не увидел.

— Кристина? — неуверенно крикнул он.

— Это не Кристина, — сказал удивленный Триполи. — Я видел эту женщину, она намного выше Кристины ростом. Должно быть, она поднялась наверх.

С отчаянно бьющимся сердцем Мишель захромал к двери. Триполи его обогнал.

— Я, пожалуй, пойду, пока обстановка в городе не накалилась. Если вам понадобится вооруженная помощь, присылайте за мной. Граф Танде и Марк Паламед запаслись шпагами, и есть еще несколько аркебуз.

Но Мишель уже не обращал на него внимания. Он бросился к лестнице наверх и начап подниматься, с трудом преодолевая ступеньку за ступенькой. Сверху до него долетали голоски Магдалены, Сезара и Шарля, заливался плачем Андре, последний ребенок, которого ему родила Жюмель перед тем, как ее похитили. Догадаться, что творится наверху, он не мог.

У спальни сердце его забилось так сильно, что стало больно. В висках стучало. Он набрался мужества и заглянул в дверь.

Кристина сидела на краешке кровати в окружении троих детей. Четвертого, Андре, держала на руках Жюмель, покрывая его лобик поцелуями. Она подняла глаза.

— Привет, Мишель. Ну как ты? — только и сказала она.

От радости и удивления Мишель застыл на месте. Он вглядыватся в лицо жены, все такое же очаровательное, вот только в обрамлявших его волосах цвета воронова крыла появилась седина. Позабыв о подагре, Мишель подбежал к ней, положил Андре на кровать и со страстью заключил ее в объятия, на которые получил теплый ответ. Он поцеловал Жюмель, но поцелуй получился целомудренный, потому что она отвела губы. Не обращая на это внимания, он ласково провел рукой по ее волосам, глядел и не мог наглядеться.

— Жюмель, как я испугался за тебя! — прошептал он. — искал тебя даже в Италии! Я боялся, что Пентадиус убьет тебя, чтобы отомстить за Ульриха.

Ее глаза удивленно расширились.

— Пентадиус? При чем тут Пентадиус?

Мишель выпустил ее из объятий.

— Разве не он похитил тебя? Тогда кто же?

— Никто меня не похищал, — пробормотала Жюмель. — Ты что, не прочел мое письмо?

Мишель не сразу понял ее, а поняв, пошатнулся. Он сделал знак Кристине:

— Уведи детей вниз.

Девушка взяла Андре и, приобняв остальных свободной рукой, подтолкнула их к двери.

— Закрой дверь, — приказал Мишель.

Застыв, он подождал, пока дверь закроется, и подошел к Жюмель. Никаких чувств он не испытывал.

— Объяснись, — коротко бросил он.

Колокола продолжали звонить во всем Салоне. Жюмель не скрывала тревоги, хотя и не впадала в истерику. Видимо, она заранее приготовилась к неизбежному объяснению.

— Мне нечего объяснять. Если ты прочел письмо, то и так все знаешь.

Мишель все еще не хотел верить в то, что услышал.

— Если мы говорим об одном и том же письме, то ты не могла его написать. И ни одна женщина не смогла бы.

— Насчет других не знаю, а я написала.

Это было сказано безо всякой дерзости, даже с некоторым сожалением. Однако этого хватило, чтобы гнев Мишеля, долго сдерживаемый, вырвался наружу. Впервые за всю жизнь он произнес проклятие. Подняв кулак, он изо всей силы ударил им в стену, оставив на обоях отпечатки костяшек пальцев. С потолка посыпалась труха от источенного жучком дерева.

Жюмель испуганно отступила, но глядела уверенно и глаз не опустила.

— Тебе хочется меня побить, — тихо сказала она, — и в глубине души я тебя понимаю. А вот ты меня не понял…

Мишель изо всех сил ухватился за слабый проблеск надежды, который ему почудился в этих словах.

— В твоем письме содержалось какое-то секретное послание? Какой же я дурак! Я должен был сразу это понять. А я остановился на том смысле, что лежал на поверхности. Это я-то, всю жизнь сочинявший стихи с тайным смыслом!

Он понимал всю ошибочность своего толкования, но страстно надеялся, что она его примет.

Жюмель отрицательно покачала головой.

— Нет, в письме нет никакого скрытого смысла. Мне хотелось свободы, мне нужно было вернуть себе достоинство. Потому я и оставила тебя и детей.

— Ни одна женщина не может бросить дом и детей! — закричал Мишель. — Что я тебе сделал, кроме того, что любил тебя? В чем моя вина? Объясни, чтобы я понял, и тогда я не стану тебя наказывать. Но если не сумеешь, то пожалеешь, что родилась на свет.

Мишель был взбешен, но гнев его сдерживали два чувства: глубокая боль, которую он ощущал во всей полноте, и ощущение, что он столкнулся с чем-то таким, что невозможно понять, не имея ключа. Это было похоже на книгу «Аrbor Mirabilis». Во времена конфликта с Магдаленой из этих двух чувств он испытывал только первое. Видимо, чтобы возникло второе, надо было постареть и обрести мудрость.

Жюмель скрестила руки на груди и заговорила тихо, с трудом подбирая слова:

— Было время, когда ты окружал меня вниманием и тебя переполняло чувство. Ты даже хотел соединиться со мной в одно целое в том обряде, названия которому я не помню. Ты посвятил меня в свои исследования. Но я никогда не была сама собой. Для тебя я была Анна Понсард — любовница, Анна Понсард — жена, Анна Понсард — мать, Анна Понсард — сообщница, но никогда — просто Анна Понсард. Понимаешь?

Мишель широко раскрыл глаза.

— Нет, не понимаю. Объясни.

Она вздохнула. Было видно, что она силится говорить как можно яснее.

— Все роли, которые я играла в жизни, были связаны с тобой. И твое суждение обо мне всегда зависело от того, насколько я с ними справлялась. Твою любовь я получала взамен своей покорности. Многим женщинам этого хватило бы, но у меня был и другой опыт.

— Ты явилась с улицы, из борделя! — сказал Мишель, пряча за злостью полную растерянность.

Жюмель ни капельки не обиделась.

— Верно. Годами я отдавалась мужчинам, которые потом исчезали. Они расплачивались и уходили. Никто из них не претендовал на меня после того, как их обслужили. И я, если вдуматься, должна им быть за это благодарной. Я помню состояние своей души, а не тех случайных людей, что вереницей проходили мимо моих дверей. Когда они уходили, я снова была Жюмель. А с тобой я день и ночь мадам де Нотрдам.

Эту чудовищно аморальную тираду Жюмель выпалила на одном дыхании. Мишеля вновь охватил гнев. Хромая, он двинулся на жену, которая в испуге отстранилась, оказавшись в углу комнаты, и уставил на нее палец.

— Моя беда в том, что я женился на потаскушках и жалел их! — заорал он.

Но, сообразив, что таким образом он проклинает и Магдалену, быстро осекся.

— Ты бросила не только меня, ты бросила детей. Ты отдаешь себе отчет, что ты бесчеловечная мать?

Жюмель впервые опустила голову.

— Разлука с детьми далась мне тяжело. Пока я пряталась в доме у сестры…

— У сестры?

— Да, а где, ты думал, я была? Все это время я оставалась здесь, в Салоне.

Жюмель снова подняла голову.

— Разлука с детьми — это страшно. Я вернулась только из-за них. Но я не хочу быть приложением ни к тебе, ни к детям. Материнство — огромная радость, но оно не может быть обязанностью.

Мишель был так ошеломлен, что у него подкосились ноги и он рухнул на постель. Ему казалось, что он бредит или видит кошмарный сон. С трудом собрался он с мыслями, чтобы ответить. А собравшись, нашел ответ, расплывчатый и явно неудовлетворительный.

— Ты произносишь гадости, которые тебе диктует демон! Он, должно быть, вселился в твое тело и исказил разум. Роль мужчины и женщины определил Господь. Материнство — твое предназначение от природы. Если ты от него отказываешься, ты не женщина. Ты — исчадие ада!

Жюмель побледнела. Но глаза ее, прекрасные, как никогда, горели, и ни страха, ни бесстыдства в них не было. В них светился только ум, вынужденный обороняться.

— Если бы я заявила, что отцовство — предназначение мужчины, меня подняли бы на смех. Но к женщине отношение другое. Без материнства она вообще не существует. Но самое интересное — это то, что она не существует, даже если у нее есть дети.

Жюмель стиснула руки.

— Мишель, ты же сам учил меня, что мужчина и женщина дополняют друг друга и что вместе они составляют непобедимую силу. Как же мы можем друг друга дополнять, если живем в разных измерениях? Наши отношения можно вернуть, но на основе дружбы, которая рождается раньше любви и есть один из вариантов любви. И материнство может возродиться, если основой будет та же дружба. Подумай об этом. Наше счастье так близко — рукой подать.

Мишель не мог найти достойного ответа, кроме проклятия или насилия, и выбрал второе. Пододвинувшись к краю кровати, он начал отстегивать ремень.

— Раздевайся.

— Зачем? Ты хочешь меня изнасиловать?

За показным безразличием Жюмель чувствовался страх.

— Нет. Надо бы, но я стар и болен. Я тебя просто выдеру. Давно надо было это сделать. Побью до крови, но это лучше костра, которого ты заслужила.

— Когда ты собираешься вздуть мужчину, ты же не заставляешь его раздеваться? Согласись, что мое унижение доставит тебе удовольствие.

Мишеля это наблюдение поразило. Он застыл в нерешительности, потом встал на ноги. Ремень он держал в руке.

— Ладно, побью в одежде. Но не думай, что будет намного легче.

Жюмель согнулась, прислонившись к стене, нагнула голову и закрыла ее руками, чтобы защитить лицо. Мишель раскрутил ремень пряжкой наружу, потом передумал и взял пряжку в руку. Замахнувшись, он разжал пальцы, выронил ремень и снова упал на край кровати.

— Не могу, — прошептал он.

— Почему? — спросила Жюмель, все еще скорчившись возле стены.

— Потому что я люблю тебя.

Жюмель выпрямилась и быстро обернулась к нему. Черные волосы взметнулись кверху, упав на спину, и стали видны сияющие глаза и нежная улыбка.

— И я люблю тебя.

Взволнованный Мишель протянул руки. Вдруг снизу раздались оглушительные удары в дверь.

— Откройте! Откройте немедленно!

Мишель вернулся к действительности. Колокола продолжали звонить, шум на улице нарастал.

— Откройте! — кричали снизу. — Откройте, или мы вышибем дверь!

Мишель побледнел. Он быстро приласкал Жюмель, получив в ответ сияющую улыбку.

— Возьми детей и забаррикадируйся с ними у меня в кабинете. В углу там есть арбалет и старая шпага. На столе лежит кольцо в виде змеи, оно нам очень пригодится. Я вернусь, как смогу.

Мишель вышел из комнаты и спустился по лестнице со всей скоростью, какую позволяли больные ноги. Уходя из дома, Триполи не забыл закрыть дверь. Но на засов ее не закрыли, и теперь косяки ходуном ходили от ударов.

Мишель вздохнул и поднял защелку. Дверь распахнулась и с грохотом ударилась о стенку. Перед ним оказалась маленькая, пышущая гневом толпа, вооруженная пиками. Впереди всех, сжимая древко копья, стоял мельник Лассаль, вчерашний друг.

После секундного замешательства Лассаль уставил копье в грудь Мишеля.

— Доктор Нотрдам, — крикнул он, — полчаса назад из вашего дома вышел ведомый еретик! Вы друг и заступник гугенотов, которые убили нашего короля! Оправдайтесь, если сможете!

Мишеля охватила такая паника, что он не знал, что ответить. Понимая, что никакие слова здесь не помогут, он пробормотал:

— Этьен, вы меня знаете. Я не гугенот.

— Лжете! — заорал мельник и повернулся к толпе: — Этот человек лжет!

— Лжет! — подхватила толпа. — Смерть ему! Смерть ему!

Мишель закрыл глаза, не в силах даже подумать о чем-нибудь. Однако в этот миг послышалось громкое цоканье копыт по мостовой.

— Вы что творите, канальи? — послышался властный, раскатистый голос. — Горе вам, если хоть пальцем тронете доктора Нотрдама! Я убью первого же, кто прикоснется к его шляпе!

Мишель приподнял веки и увидел барона де ла Гарда, со шпагой наголо, и с ним еще всадников, среди которых был Марк Паламед, первый консул Салона.

Толпа отшатнулась и отступила. Мельник попытался удрать, но двое солдат из свиты барона его поймали и схватили за руки. Один из них вывернул ему кисть, и копье выпало из руки. Другой надавал затрещин.

Толпа рассыпалась. Барон и первый консул подъехали к дому.

— Все в порядке, Мишель? — спросил де ла Гард.

— Да, Пулен. Большое спасибо.

— Закройтесь накрепко в доме и сегодня никуда не выходите.

Барон указал на небо.

— Я читал вашу брошюру о комете, которая прилетит в сентябре, и о бедах, что она принесет. На этот раз вы погрешили оптимизмом: гражданская война уже началась.