Осень 1555 года выдалась в Риме необыкновенно мягкой, яркое, теплое солнце продлевало в городе лето. От этого страдали кварталы бедноты, где громоздились друг на друге покосившиеся дома с тесными, душными двориками, а население жило за гранью нищеты. Сушь усиливала вонь, идущую из узких улочек от нечистот и огромных куч мусора, зачастую мешавших проходу. Тлетворный воздух проникал и в дворянские дома, которые не были, как в других европейских городах, изолированы друг от друга, а высились вперемежку с домиками бедняков, непосредственно включаясь в городскую суету.

Зато в садах аристократов, отделенных от города центральной стеной, в эту необычно жаркую пору было хорошо. Особенно в тихих, ухоженных садах Ватикана. Деревья и трава на газонах немного пожелтели от отсутствия влаги, но прогулка по дорожкам неизменно обещала благоуханную прохладу. Поэтому прелаты предпочитали, покинув свои палаццо, по утрам спускаться в сад и обсуждать все дела в тени папских покоев.

Головы кардиналов иногда венчали широкополые шляпы из темно-красного шелка, украшенные белыми бантиками и напоминавшие зонтики. Именно такая шляпа красовалась на голове слишком молодого для своего ранга прелата, который шел под руку с другим, тоже молодым священником с длинными белокурыми волосами, одетым в черное. На почтительном расстоянии за ними следовали двое слуг-турок.

— Я впервые встречаю доминиканца, перешедшего в орден Иисуса, — со свойственным ему легкомыслием сказал своему спутнику кардинал Алессандро Фарнезе. — Уверяю вас, падре Михаэлис, я ни разу ни с чем подобным не сталкивался. Видимо, взгляды кардинала де Турнона гораздо шире моих.

Себастьян Михаэлис уловил осуждение в его тоне, но виду не подал.

— Его преосвященство де Турнон понял мои мотивы, — сдержанно сказал он.

— А именно?

— Мне не удастся изложить их в двух словах. Но основную причину я бы сформулировал так: доминиканцы плохо поняли или вовсе не поняли ни кальвинизма, ни лютеранства и настаивали на том, что обе доктрины — не что иное, как варианты ересей прошлых веков. Они приняли их с тем же ожесточением, с каким некогда отнеслись к катарам или к спиритуалистам.

— А иезуиты?

— А они поняли, что имеют дело с новым феноменом, и бороться с ним надо равноценным оружием. Игнаций Лойола не случайно был офицером при дворе короля Испании. Так называемые реформаты представляют собой опасность, границы и величина которой пока не определены, и к ним надо применять стратегию конкисты.

Алессандро Фарнезе приподнял брови.

— Ну уж что касается насилия, назовем это так для простоты, то тут доминиканцы никому не уступят. Уже три века они командуют инквизицией. Правда, и францисканцы от них не отстают, но первенство все же за ними. Domini canes, псы Господни, мастино…

— Мастино? Да нет, это черно-белые далматинцы.

Падре Михаэлис прищурил голубые глаза.

— Говоря о конкисте, я имел в виду завоевание умов. Я долгое время был инквизитором при Матье Ори, главном инквизиторе Лиона. Я присутствовал при пытках и сам пытал, жестоко и тупо. По-моему, наступил момент действовать по-другому. Применять образование и культуру вместо догматических выкладок, тонкость вместо силы. Попади инквизиция в руки иезуитов, она не превратилась бы, как теперь, в инструмент, которым невозможно пользоваться.

Кардинал вздохнул.

— Я в этом убежден. Но не так-то просто вырвать инквизицию из рук доминиканцев.

Он сделал широкий жест.

— На самом деле речь идет о структуре беспорядочной и устаревшей, представляющей собой удручающее зрелище. Испанская инквизиция стала целиком инструментом имперской воли, римская до поры до времени отошла в тень, а инквизиция католических районов Германии одержима охотой на ведьм и проспала врага в собственных рядах.

Падре Михаэлис кивнул.

— Все, что вы говорите, верно. Однако иезуиты — новая и наиболее закаленная сила, которой располагает церковь. Договоритесь с ними, ваше преосвященство. Они станут превосходными инквизиторами.

— Да, может быть. Однако, если не ошибаюсь, тот же Игнаций Лойола не желает видеть своих людей в рядах инквизиции.

— Это так, — заметил отец Михаэлис. — Но не бывает правил без исключений. Игнаций не возражает, если единичные иезуиты при чрезвычайных обстоятельствах займут места в инквизиции. Например, в Риме или там, где нависла угроза кальвинизма.

Алессандро Фарнезе улыбнулся.

— Бьюсь об заклад, что вы помышляете о Франции.

— Да, ваше преосвященство, — ответил Михаэлис, даже не пытаясь возразить. — Матье Ори — представитель прошлого, и он уже стар. Полагаю, что достойно наследовать ему мог бы только иезуит.

— Например, вы.

Михаэлис уловил сарказм в словах кардинала, но не обиделся.

— Во Франции крепнет партия гугенотов. Прекрасно организованные банды иконоборцев угрожают изображениям святых и порой их уничтожают. В Париже церковь кальвинистов заявила о себе официально. И это уже третье заявление, после Страсбурга и Мео. Я жду, что Лион с минуты на минуту последует их примеру.

Алессандро Фарнезе собрался ответить, но тут один из слуг, высокий араб с умным лицом, подошел к нему с легким поклоном.

— Простите, ваше преосвященство, но папский слуга делает нам какие-то знаки. Может быть, понтифик хочет с вами говорить.

Кардинал нахмурился. Он и вправду увидел на пороге одного из входов в личные покои Павла IV маленького человечка, который размахивал руками.

— Вот бессовестный, — проворчал он. — Ватиканская бюрократия возомнила, что все в ее власти. Простой камердинер осмеливается развязно махать мне руками, вместо того чтобы подойти и представиться.

Он обернулся к слуге:

— Иди скажи этому человеку, что я сейчас приду. И вели ему в пять часов пополудни явиться ко мне в палаццо, где он получит палок по заслугам.

Слуга бесстрастно поклонился и побежал выполнять поручение. Падре Михаэлису понравилась жесткость Алессандро Фарнезе. За обманчивой легкостью, юным обликом и изнеженностью манер таилась недюжинная закалка. Кардинал вновь принял любезный вид.

— Должен покинуть вас, отец Михаэлис. Я понял, что вам нужно от меня, и приложу все усилия, чтобы вам помочь. Но для того, чтобы французская инквизиция перешла в руки иезуитов, необходим шумный успех в борьбе с еретиками, который убедил бы Папу не иметь больше дела с доминиканцами.

— Успех? Какого рода?

— Подумайте об этом сами, — ответил Алессандро Фарнезе. — Я могу только назвать вам имя: Пьеро Карнесекки.

Михаэлис наморщил лоб.

— Я уже где-то слышал это имя, только не помню, при каких обстоятельствах. Не поможете ли вспомнить, ваше преосвященство?

Кардинал весело тряхнул головой.

— Нет, у меня нет времени. Подумайте сами. В конце концов, орден Иисуса славится умением собирать информацию. Вот и проявите это умение.

И он удалился, широко шагая.

Выпрямившись после поклона, падре Михаэлис наблюдал, как прелат входил в здание. Камердинер протянул сложенные ладони, но Алессандро Фарнезе прошел мимо как ни в чем не бывало. За ним проследовал слуга. И Михаэлис почувствовал глубокое почтение к кардиналу.

Он шел по аллее, ведущей к выходу, то и дело приветствуя кого-нибудь из встреченных служителей церкви. В ушах продолжало звучать имя Пьеро Карнесекки. В его мозгу оно, непонятно почему, ассоциировалось с именем Пьетро Джелидо, монаха, ставшего кальвинистом и умершего в Милане несколько месяцев назад. Джелидо был представителем верхушки партии гугенотов в Лионе. Может, таинственный Карнесекки принадлежал к той же партии? Это имя соединялось у него с одной из редких оправдательных сентенций инквизиции. Однако бесполезно было лезть из кожи вон: в римской коллегии иезуитов он получит всю необходимую информацию.

Он шел по грязным извилистым улочкам, где перед жалкими темными домишками сохло на веревках вылинявшее тряпье. Рим был из тех городов, что и не пытались маскировать свои язвы. На каждом углу стояли нищие: кто жалостно тянул что-то заунывное, кто униженно молчал, кто предлагал какие-нибудь невероятные и не всегда законные услуги. Но между нищими и власть имущими существовало что-то вроде лукавого соглашения, словно и те и другие договорились разделить общую участь, не без выгоды для каждого. Дворяне не скупились на милостыню и не считали зазорным принимать у себя в домах вожаков и характерных представителей уличной жизни. А беднота, в свою очередь, не удивлялась при виде прелатов или горожан благородных кровей, которые по вечерам направлялись не только к известным куртизанкам, но и к обыкновенным проституткам из таверн. На улицах имела силу особая ироничная терпимость к человеческим слабостям, чуждая духу кальвинизма, и это делало Рим нечувствительным к влиянию Реформации.

Михаэлис знал об этом особом римском климате и был далек от того, чтобы его одобрять. Однако он чувствовал, что именно здесь сформировалась идеальная почва для роста и процветания ордена иезуитов. Иезуиты трактовали главную концепцию своей теологии, концепцию Троицы, как способность Бога проецироваться в мир людей и смешиваться с этим миром. Такая концепция была абсолютно чужда доминиканцам, которые культивировали теорию предопределения, в непримиримой жесткости не уступая лютеранам и кальвинистам. Человек находится в руках Божьих, и его участь после смерти целиком зависит только от Его воли. Иезуиты же настаивали на свободе выбора, то есть утверждали, что каждый человек волен сам избрать путь спасения или погибели.

Это призывало последователей Игнация Лойолы вмешиваться в мирские дела, не боясь запачкать руки и не пытаясь силой поставить свои идеалы выше реальности. Реальное очищение должно произойти не от внешнего вмешательства, а произрасти изнутри под руководством священнослужителей, которые будут жить жизнью своих братьев, нуждающихся в спасении. Даже если для этого надо будет прикоснуться к смертному греху или совершить его во имя добра.

Римскую коллегию, в которую направлялся Михаэлис, основал четыре года назад сам Игнаций. Она была задумана как суровая школа для кандидатов в иезуиты и должна была формировать железных людей, способных к абсолютному подчинению. Строгость нравов и полнота образования в коллегии быстро привлекли внимание городского дворянства, и все начали хлопотать о зачислении туда своих отпрысков. Поколебавшись, Игнаций согласился, ибо одной из основных идей ордена иезуитов была открытость внешнему миру. Тем более если речь шла о том, чтобы сформировать личный состав ордена, призванный влиять и повелевать. Воспитание в духе своей концепции христианства означало расширение могущества ордена.

Римская коллегия, как и германская, основанная чуть позже, располагалась в просторном здании со строгим фасадом без всяких украшений над входом. Дверь была закрыта, и Михаэлис позвонил. Не успел он выпустить из руки цепочку звонка, как смотровое отверстие в двери открылось. Он понял, что его изучает пара недоверчивых глаз. Почти сразу же дверь распахнулась, и монах с редкими седыми волосами пригласил его войти. Он казался сильно взволнованным.

— Отец Михаэлис, вы как раз вовремя! Игнацию снова пришлось остаться в постели! Этот приступ не похож на другие: он гораздо сильнее!

— С ним есть кто-нибудь?

Старый иезуит отрицательно покачал головой:

— Сейчас никого. Он никого не хочет видеть, кроме падре Диего Лаинеса, который заходит, когда может. Но я уверен, вас он примет. С тех пор как вы вступили в орден, он считает вас своим сыном.

Это были лестные для Михаэлиса слова. Он и раньше замечал, что Игнаций Лойола, основатель и первый генерал ордена, относится к нему с симпатией. Перейти в иезуиты из доминиканцев означало больше, чем просто сменить организацию: надо было принять другую теологическую концепцию и другую форму проповеди. Словом, это означало сменить жизненный выбор.

Старик провел его во внутренний двор к двум лестницам, ведущим на первый этаж. У всех священников и студентов, попавшихся им по пути, был печальный вид, и все разговаривали вполголоса. Орден пребывал в угнетенном состоянии по причине медленной агонии Игнация, длившейся вот уже целый год. Не было иезуита, который не испытывал бы к своему генералу глубокого, почти сыновнего чувства. Чувство это, основанное на слепом доверии, было сродни тому, что испытывали к своим командирам солдаты удачи. Оно передавалось и юным студентам, которые так гордились своей принадлежностью к коллегии, что, казалось, обретали иммунитет ко всем страстям, типичным для их возраста.

У двери скромной кельи учителя Михаэлис столкнулся с Жеромом Надалем, недавно назначенным главным викарием. В отличие от другого преемника, утонченного и рафинированного падре Лаинеса, Надаль был дороден и высок. В толстых пальцах он сжимал маленькую, но объемистую книгу.

— Это вы, падре Михаэлис! — воскликнул француз. — А я уже собирался посылать за вами. Мне надо с вами серьезно поговорить.

— Я бы сначала хотел приветствовать Игнация, если он в силах дать мне аудиенцию.

— О, конечно. Пойду доложу о вас.

Старый иезуит прошел в соседнюю комнату и тотчас же вышел обратно.

— Входите, падре Михаэлис, — шепнул он, — но долго не задерживайтесь. Генералу нужен отдых.

Взволнованный, Михаэлис вошел в келью. В ноздри ударил тяжелый запах сырости и пота. Не обращая на это внимания, он обвел взглядом маленькое помещение. Чтобы привыкнуть к полумраку, глазам понадобилось несколько секунд. Келью освещала всего одна свеча, зажженная перед распятием, раскинувшим по голой стене исхудалые руки.

Игнаций Лойола был укрыт одеялом до подбородка. Под тканью угадывалось хрупкое, похудевшее тело, которое сотрясал озноб. Но осунувшееся лицо испанца, озаренное глубоко посаженными, лихорадочно блестевшими глазами под широким лбом, сохраняло свойственное ему жесткое и собранное выражение. Болезненное состояние выдавала только необычайная бледность губ под длинными, пышными усами. Усы вместе с коротко остриженной бородкой составляли единственное воспоминание о прошлой жизни Игнация, испанского аристократа, закаленного в битвах и дуэлях.

Михаэлис опустился на колени возле ложа и хотел приложиться к прозрачной руке генерала, но тот отдернул руку и сделал ему знак подняться. Потом улыбнулся с неожиданной теплотой.

— Спасибо, что пришел навестить меня, сын мой, — прошептал Игнаций на великолепном французском. — Как видишь, я собираюсь покинуть этот мир.

Он чуть приподнял правую руку, как бы пресекая все возражения.

— Я это знаю и не боюсь смерти. Единственное, что меня страшит, так это то, что мое скромное дело на службе Господу останется незавершенным. Утешает только то, что у меня есть такие наследники, как ты.

Михаэлис был польщен похвалой, но постарался побороть грех гордыни. Это ему удалось, и он заговорил с искренней скромностью:

— Вы смущаете меня, учитель. У меня нет особых заслуг, и если я обладаю хоть какой-то добродетелью, то это всего лишь отражение света, исходящего от вас. От вас и от ордена.

— Всякий свет исходит от Господа, — ответил Игнаций с усталой улыбкой.

Лоб его покрылся каплями пота — видимо, каждое слово давалось ему с трудом.

— У нас мало времени, а я должен поговорить с тобой о важном. Мне сказали, что ты думаешь возглавить французскую инквизицию, потеснив доминиканцев, несмотря на то что орден не слишком жалует эту организацию и склоняется к тому, чтобы принимать в ней участие только в чрезвычайных обстоятельствах.

Михаэлис вздрогнул. Он чуть не спросил больного, откуда у него эта информация, но вовремя прикусил язык, обозвав себя дураком: все иезуиты составляли рапорты на себя и своих товарищей. Не из страсти к доносительству, а потому, что генерал по справедливости имел право на постоянную информацию о состоянии здоровья ордена. Воинство Господне должно являть собой единый организм, и все его составляющие должны дышать в унисон.

Должно быть, Игнаций угадал эти мысли, потому что его улыбка стала чуть шире.

— Не бойся, я знаю, что тобой руководили неличные амбиции. Будучи доминиканцем, ты уже побывал в инквизиторах и рано или поздно занял бы место Матье Ори. Я спрашиваю о другом: ты действительно считаешь необходимым, чтобы наш орден взял бразды правления святой инквизиции Франции в свои руки?

Михаэлис задумался, потом произнес с глубокой искренностью:

— Да, я так считаю. Франции напрямую угрожают поборники так называемой Реформации. Число гугенотов растет день ото дня, и корона не в силах поставить заслон их наглости. Доминиканская и францисканская инквизиция думает, что справится с ними силой, на самом же деле только разжигает их противодействие. Здесь нужна инквизиция, ориентированная на профилактику и воспитание. А такие концепции разрабатываем только мы, иезуиты.

Посерьезнев, Игнацио кивнул.

— Это верно. Если такова воля Господа, я разрешаю тебе попытаться осуществить твой замысел. Я же, со своей стороны, постараюсь, чтобы его святейшество услышал мой слабый голос. Нам вдвойне повезло, что Папа был инквизитором и происходит из ордена кьетинцев, во многом близкого к нашему. — Его слова прервал приступ сухого, болезненного кашля.

Михаэлис воспользовался паузой, чтобы поднести к губам руку больного и благоговейно ее поцеловать.

— Благодарю вас, падре, — прошептал он.

Игнаций принял дань почтения, потом отнял руку и сердечно попрощался:

— Ступай, сын мой. Будь безжалостен к любому, кто угрожает церкви, но помни, что наша конечная цель — любовь. И если когда-нибудь в тебе возобладает ненависть, ты потеряешь себя и скомпрометируешь наше дело. Но я верю, что ты сможешь обуздать свои страсти.

— Не сомневайтесь, отец мой, — ответил Михаэлис, вставая с колен.

Из комнаты он вышел со слезами на глазах. О Жероме Надале он совсем забыл, зато главный викарий не забыл о нем и сразу подошел, со свойственным ему угрюмым выражением лица.

— Падре Михаэлис, я полагаю, вы собираетесь отправиться во Францию, не так ли?

Михаэлис быстро вытер глаза ладонью.

— Да, у меня есть туда поручение.

— Я в курсе. Но есть еще дополнительное поручение, которое я должен вам доверить. Думаю, вы не сочтете его пустым.

Михаэлис удивленно вскинул глаза.

— Что за поручение?

Вместо прямого ответа Надаль сказал почти зло:

— Вам лучше моего известно, что больше всего от доминиканцев нас отличает так называемый Божий суд, то есть практически доктрина предопределения. Они утверждают, что судьба каждого человека полностью зависит от воли Божьей. Мы же считаем, что это слишком похоже на тезисы лютеран и кальвинистов.

— Излишне напоминать мне об этом.

— Нет, не излишне.

Надаль показал книгу, которую держал в руке.

— Вот уже десятилетия по всей Европе ходит множество всяких брошюр с пророчествами, которые претендуют на предсказание будущего до деталей, словно оно кем-то записано. Уверен, что вам все это известно.

Михаэлис пожал плечами, давая понять, что это его не интересует.

— Да, ну и что? Это всего лишь собрания глупостей, потакающие людскому легковерию.

— Я считал вас более проницательным.

В тоне Надаля чувствовался сардонический оттенок.

— Не понимаете? Писания такого типа преподносят теорию предопределения, с которой мы боремся, как нечто само собой разумеющееся. Хуже того, они распространяют ее среди народа. Не сочтите это излишеством, но, на мой взгляд, идеи лютеранства проникают в головы именно через такую литературу, продающуюся на каждом углу.

Михаэлиса поразило это наблюдение, но позиций он не сдал и заметил скептически:

— Думаю, это поделка на продажу, состряпанная невеждами. Толпа обожает включаться в игру, даже зная, что ее обманывают.

— Да, но бывают исключения. Эта книга, к примеру.

Надаль постучал по переплету толстым, как сосиска, пальцем и открыл титульный лист.

— Эти пророчества написаны неким… — он прищурил глаза, чтобы лучше разглядеть. — Нострадамусом. Они имеют невероятный успех. Два издания за несколько месяцев, и планируются переводы. Он уже весьма популярен при французском дворе. Представьте себе, что получится, если идея отрицания свободы выбора заразит Екатерину Медичи, которая и без того слишком увлечена всякими магами и астрологами. Или еще того хуже — заразит ее супруга. И крупнейшее христианское королевство распахнет двери гугенотам.

Смущенный Михаэлис наконец сдался.

— Понимаю, — прошептал он. — За прошедшие годы я уже несколько раз слышал об этом Нострадамусе, или о Мишеле де Нотрдаме. Но что я могу сделать?

— Пока, может быть, и ничего. Однако мне известно, что вы хотите добиться руководства инквизицией во Франции. Если вам это удастся, настоятельно рекомендую потратить часть энергии на борьбу с Нострадамусом и прочими колдунами. Парадоксально, если идеи, которые мы громили на Тридентском соборе, бросив вызов доминиканцам, начнут распространяться среди простонародья или в правящей верхушке заальпийских королевств.

Михаэлис понял, что за мощным телосложением и почти грубыми манерами Надаля кроется необычайно проницательный ум. Следовало бы об этом знать, принимая во внимание, что Надаль был викарием Игнация. Он смиренно склонил голову.

— Вы правы. Уверяю вас, как только появится возможность, я обрушу на Нострадамуса всю свою энергию.

Он поднял глаза.

— Можно задать вам один вопрос, падре?

— Конечно.

— Приходилось ли вам слышать о некоем Карнесекки? Пьеро Карнесекки, думаю, флорентинце…

Викарий рассмеялся.

— Приходилось ли мне о нем слышать? Еще бы!

Он дружески взял Михаэлиса под руку.

— Пойдемте, я вам расскажу об этом мошеннике. Это один из самых крупных просчетов инквизиции доминиканцев.