Первые отголоски грядущих событий докатились до Агена в августе 1536 года. Стояла жара, холмы и луга пожелтели. По улицам города вдруг двинулась печальная и пугающая процессия. Многочисленные повозки жалобно скрипели под грузом домашней утвари. За ними шли крестьяне с босыми, сбитыми в кровь ногами; женщины тащили за собой ребятишек; раненые солдаты, чтобы не упасть, тяжело опирались на копья. Все они шли быстро, молча, не глядя по сторонам, словно стремились к какой-то далекой цели.

Магдалена, стоя у окна гостиной, качала новорожденную дочку, маленький Рене играл возле ее ног. Вдруг она вскрикнула:

— Мишель, идите посмотрите, творится что-то странное!

Спустя мгновение Мишель появился на пороге в сопровождении посетителя, с которым беседовал в кухне, где в кастрюлях варились фрукты для мармеладов.

— В чем дело?

— Взгляните сами.

Мишель подошел к окну вместе со своим гостем, очень худым человеком в элегантном платье из красного шелка.

— Похоже, это беженцы, — тревожно заметил он. — А вы что думаете, Филибер?

— Да, это, несомненно, беженцы, — ответил посетитель. — Вы, должно быть, в курсе того, что происходит на юге и во всем Провансе?

— Филибер, вы же знаете, что меня интересуют только наука и исследования. Политику я оставляю другим.

— Но бывают случаи, когда политика сама вас находит. Пример у вас перед глазами. — Он повернулся к Магдалене. — Прошу прощения, мадам, что затронул темы, скучные для женщин.

Может, это было скрытое приглашение покинуть комнату, но Магдалена не обратила внимания.

— О, мне вовсе не скучно, месье Саразен. Продолжайте и не тревожьтесь обо мне.

Слегка смешавшись, Саразен снова обернулся к Мишелю.

— Вам, конечно, известно, что нынче раз вворачивается решительная битва между нашим сувереном и императором Карлом Пятым. Наш полководец, герцог Монморанси, решил пожертвовать Провансом, чтобы завладеть Савойей и Пьемонтом. Посевы сожжены, многие деревни разрушены. Имперское войско дней десять как перешло через Альпы и обнаружило лишь выжженную землю. Теперь они осадили Марсель, Монпелье и другие крупные города. Провизии в деревнях не хватает, и захватчики отыгрываются на бедных крестьянах.

На этот раз Мишель не на шутку встревожился.

— Вы хотите сказать, что война приближается к нам?

— Нет, насколько мне известно, театр военных действий пока далеко. Однако нам надо ждать нашествия беженцев, которых сперва обобрал Монморанси, а теперь терзают набеги имперской армии.

Мишель снова высунулся из окна. Печальной веренице беженцев не было видно конца. Жители Агена выходили на улицы и выносили им хлеб, вино и другую провизию. Те молча принимали подношения, одними глазами выражая благодарность. Многие женщины плакали, укрывшись за ставнями. Редкие крики: «Да здравствует Франция! Да здравствует король!», раздававшиеся в толпе, не вызывали в колонне беженцев никакого отклика. Для них голодные времена настали как раз в правление этого короля.

В тяжелой атмосфере нависшей беды голос Магдалены прозвучал удивительно некстати:

— Как вы думаете, месье Саразен, если бы в городе оказался испанец, это было бы для него большим риском?

Мишель сердито обернулся к жене:

— Что вы мелете? Что вам до испанцев?

Удивленный Саразен ответил назидательно:

— Я полагаю, мадам, что сейчас эмоции в Агене накалены. Предполагаемый испанец рискует быть принятым за агента Карла Пятого, и в этом случае за последствия я не ручаюсь. Но я не знаю испанцев в этом городе.

— Не обращайте на нее внимания! — вскричал Мишель, гневно сверкнув глазами на жену. — Как и все женщины, она болтает, чтобы болтать. Мой друг Рабле правильно написал во второй книге «Пантагрюэля»: «Кажется, природа создала женщин в момент помрачения рассудка».

Легкая, шутливая фраза получилась у него обидной и презрительной. Явно смутившись, Саразен поспешил сменить тему:

— Надеюсь, что с Карлом Пятым в Прованс явятся только испанцы и брабантцы. Они свирепы, но не творят излишних жестокостей. А вот ландскнехты, которых он тащит за собой…

— Те, что девять лет назад разграбили Рим?

— Они самые. Они способны на ужасающие вещи. Там, где они побывали, не остается ни одного живого священника, ни одной девственницы, какого бы возраста она ни была. С ними идут когорты рабов, оторванных от семей и обреченных на бесславный конец.

Мишель приподнял бровь.

— Филибер, позвольте задать вам деликатный вопрос. Ландскнехты, которых вы клянете, все лютеране. Ни для кого не секрет, что вы исповедуете ту же веру. Как сочетается отвращение к ним с тем, что они ваши единоверцы?

Саразен провел рукой по эспаньолке, украшавшей его подбородок, и губы его приоткрылись в добродушной усмешке.

— Да полно, Мишель, что за вопрос? Вы убежденный католик, но, наверное, тоже осуждаете жестокости инквизиции. Ландскнехты жестоки не потому, что они лютеране, а потому, что их рекрутируют из диких и невежественных племен. Во все времена и повсеместно войско объединяло худших представителей общества, более того — худших из худших.

Уличный шум затих, и воцарилась тишина.

— Эти прошли, — сказал Мишель, глядя в окно. — Но думаю, достаточно быстро появятся новые.

— Боюсь, что так оно и будет, — вздохнул Саразен и указал на кухню. — Давайте лучше вернемся к рецептам конфитюров, в которые вы меня посвящали.

Остаток вечера они оба провели у плиты, потом Мишель проводил гостя до дверей. Опершись о косяк двери, он глубоко вздохнул и вернулся в гостиную. Магдалена уже зажгла висячую бронзовую лампу и вышивала, сидя на диване. Дети дремали, привалившись к ее бокам. Она была очень красива, но Мишель этого не заметил: он находился не в том расположении духа.

— Мадам, вы снова поставили меня в унизительное положение. Что вы о себе возомнили?

Она подняла на него свои синие глаза, и в них не отразилось ни страха, ни удивления.

— Мишель, вам не удастся…

— Зовите меня «господин».

— Как вам будет угодно. Господин, вам не удастся запугать меня. Вы столько раз меня били, что я уже счет потеряла, вы держали меня взаперти, вы запрещали мне все, что приходило вам в голову. Даже моя Присцилла, — она указала на спящую рядом новорожденную, — и та плод вашего насилия. Единственное, что вы можете, — это убить меня. Но запугать — никогда.

Мишель сглотнул, охваченный одновременно бешенством и чувством странного бессилия. Из этого противоречия родилась гневная фраза, которую он выпалил, задыхаясь:

— Я должен был это предвидеть! Жениться на шлюхе без приданого и пытаться сделать из нее порядочную женщину всегда означает, что тебе отплатят дерзостью и ненавистью.

— Господин, вы прекрасно знали, кто я. А вот я не знала, кто вы. Куда делся тот студент, что презирал все условности? Вашу свободу погубило безмерное тщеславие и смехотворная жажда респектабельности!

— Где это слыхано, чтобы женщина так рассуждала! — заорал Мишель. Маленький Рене проснулся и захныкал. — Я изо всех сил старался наставить вас на путь праведной жизни! Я мазью из бычьей желчи вывел вам веснушки, чтобы вы выглядели как настоящая дама. Чтобы заставить вас родить, я вынужден был вас изнасиловать. В конце концов, я начинаю думать, что вы ведьма и по справедливости заслуживаете костра!

— Забавное обвинение в устах того, кто поит зельем жену Скалигера, чтобы заставить ее пророчествовать, и занимается фильтрацией мышиной крови.

Обвинение было настолько серьезным, что Магдалена, видимо, поняв, что переборщила, опустила голову и взяла на руки Рене. Погладив его по голове, она постаралась утешить его, но у самой глаза были сухи.

У Мишеля перехватило дыхание.

— Шантаж! — просипел он потрясенно. — Вы пытаетесь меня шантажировать! И это после всего, что я для вас сделал!

— Из всего, что вы для меня сделали, я помню только тошнотворную мазь, при помощи которой вы пытались выбелить мне кожу, и побои. Я не хочу больше рожать вам детей! Если это вас бесчестит, можете меня убить. Думаю, вы на это способны.

Мишель пошатнулся и поднес руку ко лбу, но пальцы наткнулись на квадратную шапочку с красным помпоном. Он отшвырнул ее в сторону.

— Послушайте, — порывисто выдохнул он, — я хочу сказать вам одну вещь, которую никогда больше не повторю. Если вы и страдали, то представить себе не можете, сколько страдал я! — Он замолчал, потому что вдруг почувствовал странную влагу в углах глаз. Слезы? Он вытер глаза манжетой. Даже в миг наивысшей откровенности он не мог и не хотел позволить себе слабину. — Очень тяжело быть выходцем из еврейской семьи, пусть и принявшей христианство. И делать вид, что ничего не происходит, когда на твоих глазах унижают, избивают и убивают твоих соплеменников. И все это — при всеобщем одобрении. Видеть, как из стариков делают шутов, надевают на них дурацкие колпаки, как какой-нибудь мальчишка насильно бреет их на потеху своим приятелям! Та самая респектабельность, которую вы так поносите, становится единственным путем к спасению. Мало принять христианство: вся Испания пылает от костров, на которых жгут выкрестов. Надо пробить себе дорогу в науке или в коммерции, потому что все другие пути закрыты. Надо вести безупречную жизнь, чтобы не дать повода для пересудов. И еще надо выдумать себе знатных предков, нарисовать герб и добиться утверждения несуществующего генеалогического древа. Можете вы все это понять?!

Глаза Магдалены смотрели чуть мягче, но в них не было настоящего сочувствия. Мишелю стало не по себе. Слова же, которые он услышал, были для него просто непостижимы.

— Мишель, я всю жизнь прожила в унижении, и в этом мы близки. Быть женщиной без покровителей и знатной родни означает все время подвергаться произволу. Я не стану вдаваться в подробности: вы все равно не поймете. Но вот что я вам скажу: если явятся те самые ландскнехты, о которых вы говорили с месье Саразеном, кто будет больше бояться — вы или я? Подумайте об этом, и вы сразу поймете, что значит быть женщиной в этом жестоком мире. — В голосе Магдалены на миг появилась нотка нежности. — Ведь и вы знаете притчу о еврее и еврейке, что блуждают по свету, чтобы однажды встретиться и вместе принять искупление? Может, мы с вами на них похожи.

Магдалена совершила огромную ошибку: не надо было ей упоминать старинный еврейский миф. Мишель не выносил, если хоть что-нибудь отдавало иудаикой. Рука его потянулась к ремню, но застыла. Ему не хотелось сейчас бить жену, да это и было бесполезно. Он выпятил грудь и сказал:

— Я добиваюсь только одного — почтения. Не того дутого и чванливого, что отличает знать, но настоящей, солидной респектабельности серьезных и трудолюбивых буржуа. Ни вы и никто другой не сможет мне в этом помешать. И если будет надо, я разведусь с вами и выгоню вас вон из дома вместе с детенышами.

Магдалена не отреагировала, только крепче прижала к себе правой рукой Рене, а левой спящую Присциллу. Мишель заметил ее движение и решил, что ему удалось, наконец, ее напугать. Он воспользовался моментом, чтобы задать вопрос, который вертелся на языке:

— Почему вы спросили Саразена, что случилось бы с испанцем, который тайно проник бы в город? Такой вопрос не мог быть простым капризом. Кого вы имели в виду?

— Никого, я спросила просто так, — ответила Магдалена. И вдруг смиренно добавила, повинуясь безотчетному импульсу: — Вы же знаете, что мы, женщины, подчиняемся луне и часто говорим что попало. Вы сами всегда были противником слишком ароматных напитков, которые тревожат наше лоно и побуждают нас фантазировать. Не ищите других причин, кроме простого женского бреда.

Мишель затрясся от ярости и с трудом удержался от желания своими руками задушить женщину, посмевшую над ним насмехаться.

— Вы за это заплатите! — сдавленно взвизгнул он. — О, вы заплатите! И не воображайте, что вам удастся от меня что-нибудь скрыть. От меня ничего не скроешь!

Он выскочил из комнаты, не заметив, что, едва он повернулся спиной, Магдалена наконец, дала волю слезам. Мишель был в состоянии лихорадочного возбуждения, тело плохо его слушалось. Он бросился наверх, спотыкаясь на ступеньках, проскочил спальню и влетел в маленькую потайную комнату. Оттуда вела приставная лестница на чердак. Пальцы тряслись, и он боялся сорваться, но с Божьей помощью вскарабкался. Освещенный единственным канделябром чердак помимо книг был заставлен чашами, колбами и мензурками. Мишель отодвинул тяжелый компас и схватил склянку с диародоном, порошком из красных роз, к которому добавил листья и рыльца heratium pilosella — ястребиной травы.

Было трудно удерживать дрожь в руках, и склянка дребезжала, пока он отсыпал из нее немного порошка в чашку и отливал из бутыли несколько капель настоя белены. Следовало бы все это перемешать, но у него не хватило терпения. Он влил в себя содержимое чашки и упал в кресло, обитое выцветшим бархатом.

После долгих экспериментов на Одиетте, произведенных под видом лечения от эпилепсии, он впервые пробовал напиток на себе. Он не стремился достичь Абразакса. Если верить зловещему Ульриху из Майнца, который передал ему рецепт зелья в конце той страшной ночи в Бордо, Абразакса достигали лишь те, кто был к этому предрасположен. Одно он знал наверняка: ему предстоит страшный опыт. Он начал мысленно считать, стараясь вызвать зрительный образ каждого числа: 1,2, 100, 1, 200, 1,60…

Появился первый симптом: обильное слюнотечение. Не в силах с ним справиться, Мишель открыл рот, чтобы вдохнуть, и слюна побежала по подбородку. Неистовые судороги, сначала редкие, потом все чаще и чаще, сотрясали его тело. Правая нога резко выпрямилась, сбросив туфлю, и ступня начала дергаться, словно ее то стягивали веревкой, то отпускали.

Потом стала дугой выгибаться спина. Мишель съехал с кресла, и оно свалилось на него. Он метался по полу, безуспешно пытаясь встать. Пальцы скрючило, как сухие ветки. Голову сдавила невыносимая боль, но через мгновение она прекратилась. В глазах помутилось, но сознание его не покинуло. Казалось, он сейчас вывернется наизнанку, ослепнет и умрет.

Однако, вопреки его ожиданиям, его охватило все возраставшее чувство полного блаженства. Зрение вернулось, но он видел только свет, ограниченный тонкими линиями тени. Эти линии переплетались, обозначая края видимого пространства. Потом они сплелись в круг, и Мишель словно заглянул в светящуюся трубу. Свет постепенно ослабевал, и он увидел кусочек звездного неба.

Потрясенный до глубины души, Нотрдам заметил летучих мышей, снующих на фоне звезд. Странные явления происходили на расстояниях, которые он не в силах был определить. С бешеной скоростью вертелись кровавые солнца, звездные рои закручивались в спирали, лениво проплывали туманности, взрываясь в пустоте. Какое-то нелепое, растекшееся во мраке существо жарко и неистово нашептывало ему непонятные слова, и этот несвязный сладострастный лепет словно растворил образ звездного неба и превратил его в привычную картину.

Это был его собственный дом, точнее, гостиная, из которой он только что выбежал. Жена вышивала, рядом с ней сидел Рене, а Присцилла спала в колыбели. Вдруг комнату закрыла черная тень: огромный ворон бил крыльями за окном. Увидев птицу, Магдалена вскрикнула и выронила вышивание.

На самом деле то был обман зрения: за окном стоял человек и стучал в стекло. Изображение увеличилось, и Мишель разглядел бледное лицо с тяжелыми веками. Внезапно вспыхнувшая молния озарила все багровым светом, и лицо исчезло. Потом фигура человека снова предстала перед его мысленным взором, но теперь Мишель видел его со спины: черный плащ, худое тело, длинные руки вцепились в стекло, словно когтями. Магдалена вскочила с дивана и подбежала к окну…

Теперь Мишель знал, кто был тот испанец, что мучил Магдалену. Таинственный незнакомец, который преследовал его столько лет, рылся в его книгах, а в незапамятные студенческие времена был жестоко избит друзьями Мишеля. Как же его звали? Диего… Диего что-то там… Столько лет прошло, разве вспомнишь…

Получив всю эту информацию, Мишель не прочь был бы вернуться в реальный мир. Но на его беду он не контролировал действие напитка. Еще Ульрих предупреждал его:

— Действие будет продолжаться и против твоей воли. Это та цена, которую мы платим за высшее знание.

Демон, притаившийся в темноте, перестал нашептывать ему на ухо, но Мишель не почувствовал облегчения. Он впал в болезненную каталепсию, и его тело каким-то омерзительным волокном, выходящим из затылка, соединилось с собственным двойником, который свободно кувыркался в пространстве, заглядывая в глубины космоса, недоступные человеку.

Наконец эта пытка закончилась. Мишель обнаружил, что лежит на чердачном полу, довольно далеко от опрокинутого кресла. Он ощупал себя: чувствительность возвращалась, мышечные судороги прекратились. Отчаянным усилием воли, сильно шатаясь, он поднялся на ноги. Голова болела, но боль быстро стихала.

Он с трудом поднял кресло и, задыхаясь, упал в него. Потом какое-то время не то засыпал, не то терял сознание, а когда окончательно проснулся, тело его слушалось, а разум был ясным, как никогда. Ничего не болело. Сердце отчаянно колотилось, но после таких переживаний это было неудивительно.

Теперь оставалось только спуститься к Магдалене и выкрикнуть ей в лицо имя, которое она так старалась скрыть. А может, и убить, если она сознается, что испанец — ее любовник.

Нет, пожалуй, убивать ее он не станет, ибо в тот же миг убьет и свое будущее. Он унизит ее, опозорит, а затем выгонит из дома, и она снова пойдет по тавернам, а потом и по самым непотребным заведениям.

Приняв решение, Мишель двинулся к люку, однако смутное беспокойство вернуло его обратно. Все увиденное стало исчезать, как исчезает сон после пробуждения, и он рисковал растерять отдельные фрагменты. Надо было запечатлеть их на бумаге, пока они окончательно не испарились. Но нельзя доверяться рассудку: чтобы видения приняли завершенную форму, все рассудочное надо изначально отмести. Он подбежал к столу, стараясь сохранить в глубинах сознания ночные образы. В ушах снова зазвучало хриплое бормотание. Он пододвинул стул, вынул из чернильницы гусиное перо и записал то, что нашептывал незнакомый голос:

Наверное, он хотел написать Selene, луна, но рука повиновалась не его воле. Вышло что-то вроде первой строки стихотворения.

Он предоставил перу дописать дальше:

Написав эти слова, он почувствовал, наконец, что свободен и снова владеет собой. Шепот стих. Мишель перечитал написанное. Главные черты видения были схвачены. Коршун, то есть испанец, затаившийся в ночи на той же дороге, где в тот вечер они видели вереницу беженцев. Магдалена, противница материнства, которая лгала неоднократно и настолько возмутительно, что комету, которую они вместе наблюдали пять лет назад, можно считать провозвестницей не только войн и катастроф, но и ее измены.

Мишель сложил листок вчетверо и спрятал в ящик. Потом поднялся, потушил свечи и пошел на свет, пробивавшийся сквозь щели люка. Он наслаждался мыслью о том, какое утонченное наказание он уготовит жене.