Как ни старался Молинас всеми усилиями веры держать в узде дремавшего в нем зверя, тот время от времени давал о себе знать. Так было и теперь, пока он ждал в роскошных парижских апартаментах супругов Больм, когда наконец Анна Понсард, некогда Жюмель, и Лоренцино закончат любовные игры.

Вот уже часа два он сидел в коридоре на рундучке, и терпение его понемногу истощалось. Ему было скучно, и он продрог до костей, потому что в доме камины топились в комнатах, но не в коридорах. Осень же стояла холодная и дождливая. Молинас дрожал, несмотря на то, что заменил свой старый плащ на новый, двойной, из черного бархата.

Зверь зашевелился, когда он заметил, что дверь в спальню прикрыта неплотно и в щель, если чуть наклониться, можно наблюдать за движениями любовников. Поначалу он не поддавался искушению, но постепенно сдал позиции острому желанию подглядеть. В испанце ожесточенно боролись строжайшее воздержание, к которому он себя приучил, и плоть, которую он так и не сумел до конца обуздать. И бесполезно было взывать к вестготскому Христу. Плоть победила, и он, подавшись вперед, начал подглядывать, задыхаясь от ужаса, что его изобличат.

Зрелище, сказать по правде, было не ахти. Любовников, утопавших в мягкой постели под балдахином, почти не было видно. Изредка выныривало только по-юношески худое тело Лоренцино, которое Молинаса вовсе не интересовало. Как только оно появлялось, Молинас тут же выпрямлялся. Но время от времени, оправдывая все ожидания, из перин выплывало и сладострастное тело Анны. Оно принимало такие позы, какие добропорядочной даме и не снились, и проделывало движения, какие никак не могли санкционировать бдительные духовники по той простой причине, что у них не хватило бы на это воображения.

Потрясение, вызванное сладострастной сценой, слегка тускнело от чувства вины, которое заглушить не удавалось. Так он и промаялся, рассчитывая от силы на четверть часа, но мучительное ожидание все не кончалось, словно все силы ада ополчились на него в этой комнате.

Наконец в коридоре раздались шаги, и Молинас, отпрянув, выпрямился. Появившийся Спаньолетто Николини бросил на него иронический взгляд.

— Вы все еще здесь? Не замерзли?

— Замерз, — зло ответил Молинас, — но ваш хозяин велел мне подождать.

На лице наемника, похожем на мордочку хорька, отразилось нечто вроде симпатии с сардоническим привкусом.

— Вы, должно быть, не знаете, что когда мой хозяин развлекается с женщиной, время для него перестает существовать. Конечно, все дело в его юном возрасте и в силах, что в избытке скопились в нем за последнее время.

Молинас подумал о тех силах, что в нем самом скопились за последние лет двадцать, заставляя его всякий раз пачкать постель, когда ему снилось что-нибудь греховное. Он нахмурился и поспешил перевести разговор на темы более конкретные и невинные:

— Где господин Больм?

— Старикашка-то? Наверху. Почти все время спит, а как только просыпается, Мавр дает ему вина. И он снова засыпает.

— Вы открыли окна?

— О да. В комнате у Больма жуткий холод, дождь хлещет в окно, и весь пол залит водой. Мавр только и делает, что плачется.

— А старик? Кашляет и харкает?

— Какое там! Спит, он же все время пьян! Поверьте мне, господин доктор, дядюшка Больм проживет еще лет двадцать.

Должно быть, голоса проникли в спальню, потому что на пороге, прикрывшись руками, появился голый Лоренцино. Из-за его плеча выглядывала Анна, успевшая накинуть рубашку, и лицо ее светилось блаженством. Юный Медичи начал:

— Кто это тут болтает возле нашей двери? — но, увидев Молинаса, сидящего на рундучке, покраснел. — О, простите ради бога! Теперь вспоминаю, я просил вас подождать… Я думал, вы не примете это буквально… Молинас взглянул на него без выражения.

— Не беспокойтесь. Скажите только, зачем я вам понадобился.

— Я в отчаянии, я правда в отчаянии… — бормотал Лоренцино, и было видно, что он говорит искренне. — Пожалуйста, еще минуту терпения, я оденусь и скажу, в чем дело.

Он удалился вместе с возлюбленной, на этот раз плотно прикрыв дверь. Спаньолетто расхохотался.

— Постарайтесь понять его, доктор. Теперь вы знаете, что за ним следят. Имеет же он право расслабиться.

— Прекрасно понимаю, — ответил Молинас своим мыслям.

— Вернусь-ка я к старикашке, чтобы заморозить его как следует. На самом деле все эти приемчики мало что дают. Давайте я просто перережу ему глотку.

— Закон Божий запрещает преступление, закон человеческий его карает.

— Как хотите. Увидимся позже.

Молинас отметил для себя примитивность мышления наемника. В общем упадке эпохи совсем стерлась грань между грехом простительным и грехом смертным. Убить человека было грехом смертным, подготовить его смерть — грехом простительным. Точно так же и он сам, вожделея женского тела, совершал грех простительный, но если бы он поддался похоти и овладел женщиной, то это был бы уже грех смертный. А испанская инквизиция? Разве она не передавала исполнение смертных приговоров, вынесенных в великодушных и милосердных выражениях, в руки светских властей? Тем самым она держала себя в чистоте. Но как это объяснишь тому, кто вырос на идеях свободомыслия, бродивших по Европе?

Молинасу с трудом удалось оторваться от этих мыслей, когда снова появился Лоренцино. Уже на второй месяц знакомства юный Медичи понял, что его разгадали, и открылся тому, кто называл себя Нотрдамом. На юноше был черный камзол с просторным приталенным жилетом, на поясе висела маленькая шпага, которую он по аристократической привычке позволял себе носить только из-за ее полной безобидности. Рядом с ним стояла Анна, одетая в простое серое платье. Оно вполне соответствовало бы ее статусу будущей вдовы, если бы не слишком глубокий вырез.

Лоренцино провел рукой по ее крашеным светлым волосам и легонько поцеловал в щеку.

— Ступай, дорогая, увидимся вечером.

— Я на это рассчитываю, — ответила она и, бросив на Молинаса тревожный взгляд, исчезла в глубине коридора.

Лоренцино остановился напротив испанца, и тот поднялся с рундучка ему навстречу.

— Вы уже знаете, что я проинформировал мою кузину, супругу дофина Екатерину Медичи, о ваших способностях и учености. Но есть одна деталь, о которой я умолчал, и за это, как и за многое другое, я должен извиниться.

— Бросьте извиняться, говорите, — бросил Молинас. От холода реплика получилась грубой, но он не смог сдержаться.

— То, о чем я хочу вам рассказать, произошло прошлой весной, когда я приехал навестить кузину в Амбуаз, куда все время выезжает двор. Следуя вашему совету, я шепнул астрологам и магам, которыми она себя окружает в надежде избавиться от бездетности, одно слово. Амбра…

— Абразакс.

— Вот-вот. Никто ничего не понял, за исключением одного человека, но он не маг и не астролог. Он знаменитый врач из Валенсии, его зовут Франсиско Валериола.

— Он автор солидных книг, особенно о том, как победить чуму.

— Именно так. Он находился при дворе, куда его вызвал король Франциск. Король рассчитывал, что он поможет Екатерине обрести плодовитость. Услышав от меня слово «Абразакс», он очень взволновался и засыпал меня вопросами, на которые я, понятно, не мог ответить. В последующие дни я узнал, что он говорил кузине о вас, Мишеле де Нотрдаме, и советовал ей с вами проконсультироваться. Он представил вас как человека необычайных знаний.

— Но он со мной даже не знаком! — запротестовал Молинас.

— Вот как? Однако ваше имя ему было знакомо. Как бы там ни было, но, похоже, слово Абразакс известно очень немногим, и эти немногие друг другу помогают. Можете объяснить мне, что оно значит?

— Нет, — ответил Молинас, и это была правда. Штом прибавил: — Думаю, теперь Екатерина Медичи захочет видеть меня в Амбуазе.

— Хотела бы, но принять вас не может. Сейчас не может. — Лоренцино смутился. — Ваша фамилия, прошу прощения, заставляет думать о еврейском происхождении. Да вы и сами об этом говорили. В настоящий момент моя кузина не может принять ни Нотрдама, ни Бевенисте, ни Левитиса. Эдикт, подписанный этим летом в Фонтенбло, хотя об этом и говорится открыто, дал Франции единую религию. Я знаю, что вы именно ее и исповедуете, го ваши еврейские корни исключают контакты с двором.

Мэлинас втайне порадовался. Если дело обстояло именно так, то это означало, что преступная толерантность Франциска Валуа наконец пошла на убыль. Он притворился обиженным:

— Тогда о чем вы хотели со мной говорить?

— Слова излишни. Следуйте за мной, и вы все поймете. Приготовьтесь к путешествию в неизведанный, тайный Париж. Дайте мне только время снарядить карету.

Молинас был рад возможности наконец-то покинуть холодный коридор. Хотя на улице было не лучше. Дождь лил как из ведра, рискуя разнести в клочья сточные желоба. Улица превратилась в мутную реку, по которой плыли нечистоты пополам с мусором. Ледяной ветер пробирал до костей, хлестал по фасадам домов. И город, привыкший к дождям, не мог смириться с бичом приближающейся зимы.

В карету без опознавательных знаков вместе с Молинасом и Лоренцино сели Мавр и Вико де Нобили. Все четверо сильно промокли. Обычно Вико не носил оружия, но сейчас под серым плащом, падавшим ему на колени, ясно угадывались очертания палаша и большого, пристегнутого к поясу пистолета.

Карета громыхала по мостовой под струями дождя. Молинас плохо разбирался в топографии Парижа, но довольно быстро сообразил, что они выехали из квартала Тюильри и направились вниз по правому берегу Сены. Уже лет двести в этих районах гнездились все нищие и изгои, каких только мог вместить огромный город. В Италии их тщательно описал Тезео Пини в «Speculum Cerretanorum», в Германии — анонимный автор в «Liber vagatorum»

Именно вдоль набережной располагались так называемые «дворы чудес»: скопища бараков и домишек, которые разрастались во все стороны, образуя такую запутанную сеть закоулков, что даже отряды жандармов, призванных следить за порядком, не отваживались в них углубляться. Такой же страх парализовал и конную полицию, которую время от времени вызывал в город главный прево Парижа.

В эти месяцы 1540 года скромные силы парижской полиции были брошены на подавление «большой стачки»: восстания типографов, начавшегося год назад в Лионе и теперь дошедшего до столицы. Франциск I был до того встревожен, что запретил типографам собираться на ассамблеи, требовать повышения жалования и объединяться в братства. Исполнение его приказа потребовало мобилизации всех сил охраны порядка и развязало руки нищим и преступникам.

Для «дворов чудес», от самого обширного, что находился у Нового моста, до самых маленьких, наступило время вольницы. Молинас заметил это, как только карета покатила по узким переулкам в окрестностях тюрьмы Шатле — исторического места обитания преступников, которые проходили школу жизни в тюрьме и с этой же тюрьмой потом связывали свою судьбу. Из-под вывесок бесчисленных таверн выглядывали цыгане, которым раньше муниципалитет платил только за то, чтобы они не показывались в городе. Возле них ошивались попрошайки всех сортов, дезертиры в лохмотьях военной формы, старые хромые проститутки и юнцы с хитрыми либо отсутствующими лицами. Все ждали, когда кончится дождь, чтобы снова разбрестись по улицам и заняться своим подозрительным промыслом.

Дом, напротив которого остановилась карета, стоял между запертой остерией и старым магазином и ничем не отличался от других домов: такой же обшарпанный и дряхлый. На его каменном теле наросло со временем столько деревянных пристроек, что он стал походить на кривую и угрюмую Вавилонскую башню.

— Вы удивитесь, — сказал Лоренцино, улыбнувшись Молинасу, — но в этой халупе обитает самый ученый человек нашего времени.

— Зачем мне с ним встречаться? — спросил обеспокоенный испанец. Он постоянно пребывал в панике, боясь, что столкнется с кем-нибудь, кто знаком с Нотрдамом и сможет его изобличить.

— Я говорил ему о вас, и он хочет вас видеть. С его помощью мы постараемся проникнуть в королевский дворец.

Однако подъезд дома, куда так стремился попасть Лоренцино, не имел никаких признаков королевского достоинства. Из дверей, выходивших в сырой коридор, то и дело высовывались встревоженные крючконосые лица, любопытствуя, что за гости пожаловали. В полутьме комнат Молинас различил длинные бороды и пышные волосы обитателей. Личности этих людей не вызывали сомнений: срабатывал инстинкт давней, застарелой ненависти. Евреи. Эта клоака кишела евреями. Он поплотнее завернулся в плащ, словно тот мог защитить его от ужаса, который внушало это место.

Лоренцино сделал знак Вико и Мавру.

— Можете подождать здесь. Я вне опасности. — Потом он обернулся к Молинасу. — Следуйте за мной, господин де Нотрдам, и не поддавайтесь впечатлению от обстановки: даже в куче навоза можно порой найти настоящий бриллиант.

Он повел Молинаса по шатким лестницам деревянной части дома, потом они миновали переход, ведущий в крытый дворик, по которому прохаживались все те же бородачи, уткнувшись носами в книги. Наконец они оказались перед покосившейся дверью. Лоренцино постучал, и ему ответили:

— Войдите!

Тогда юноша распахнул створки и втолкнул Молинаса перед собой.

Испанец оказался в большой, приличного вида комнате, стены которой были сплошь заставлены шкафами с книгами и рукописями. За столом сидел человек лет сорока с тонкими, правильными чертами лица. Густая черная борода немного его старила. За незнакомцем стоял старый еврей в длинном лапсердаке и ермолке на седых волосах. Видимо, он объяснял человеку за столом какое-то место в лежащем перед ним древнем списке. Увидев вошедших, он так и застыл, уперев в лист пергамента указательный палец.

Глаза чернобородого блеснули сначала удивлением, потом радостью.

— Лоренцино Медичи! Вот уж кого рад видеть!

За последнее время Лоренцино успел отвыкнуть от своего настоящего имени и поэтому смутился, однако затем с жаром стиснул руки хозяина дома.

— Это я рад видеть вас, мэтр Гийом! Мы уже целый месяц не виделись, а для меня это слишком долго. — Он обернулся к Молинасу, стоявшему на пороге: — Господин де Нотрдам, это Гийом Постель. Вы, разумеется, слышали о нем.

Молинас впервые слышал это имя, но почтительно поклонился. Видимо, в его глазах читалось удивление, поэтому Лоренцино продолжил:

— Господин Постель — мой близкий друг. Мы познакомились три года назад, в тысяча пятьсот тридцать седьмом, после… — Наверное, он имел в виду дату совершенного им убийства, но вовремя осекся и поправился: — Во время королевской миссии ко двору Сулеймана. Я был послом, и в моей свите самым грамотным и ученым оказался мэтр Постель. Вернувшись из Константинополя, я нашел его в Королевском коллеже, где он преподавал математику и восточные языки. Вы ведь знаете, я посещаю этот коллеж.

Молинас не нашелся, что сказать, и снова поклонился. Постель спас его от неловкости, обернувшись к еврею:

— Спасибо, можете идти, рабби Тодрос. — Как только старик вышел, он оглядел гостя и отвесил ответный поклон. — Господин де Нотрдам, могу себе представить, как вас озадачили обстоятельства нашего знакомства. Мой долг — рассеять ваши сомнения. Мне говорили, что вы ревностный католик, но ваша семья, Санта-Мария, возможно, бежала из Испании от произвола инквизиции. Так вот, дом, где вы сейчас находитесь, дает приют евреям, бежавшим во Францию от преследований инквизиции Испании. Они и здесь вынуждены прятаться среди нищих и оборванцев, но по-прежнему привержены своей вере и хранят древнее знание.

Лоренцино, похоже, почувствовал враждебность Молинаса, потому что счел своим долгом уточнить:

— Мэтр Постель — не еврей и не обитает в этом доме. Сюда он приходит учиться.

— Что же он изучает? — спросил Молинас, стараясь скрыть отвращение.

Ему ответил сам Постель:

— Эти изгои обладают бесценным знанием. Трудно себе представить, сколько мудрости таится в еврейской философии, особенно в Каббале. Я принадлежу к христианам, но убежден, что в иудаизме, как в зародыше, содержатся все остальные религии и все языки. Не случайно наш Франциск является прямым потомком еврея Ноя.

— Франциск Первый питает к мэтру Постелю безграничное почтение, и моя кузина Екатерина тоже, — объяснил Лоренцино. — Даже Сулейман был очарован его утонченной культурой. Это во многом помогло нам объединиться с ним против Карла Пятого.

Постель постучал пальцем по рукописи, лежащей перед ним.

— Медленно, с великим трудом я перевожу «Багир», а «Зогар» уже перевел. Христианская и еврейская религии восходят к общему началу, и Каббала в их синтезе сыграет роль проводника. Чтобы истина стала всеобщим достоянием, я обязан изложить эти мысли при дворе. Но в одиночку мне не справиться. Здесь нужен тот, кто вырос на стыке двух религий и сможет на деле показать плодотворность их слияния.

Молинас подумал о том, что, будь на его месте настоящий Нотрдам, он бы, наверное, возмутился. Ему же нельзя было выказывать непримиримость.

— Двор, похоже, не желает меня знать, — еле слышно пробормотал он.

— Знаю, знаю. Это все результат предрассудков, под влиянием которых находится и наш либеральный король. Я берусь быть посредником между вами и супругой дофина. Она не только почитает меня как философа, но и имеет явную склонность к астрологии и прочим наукам, развитию коих вы способствуете.

— Это правда, — подтвердил Лоренцино, — у нее при дворе больше астрологов, чем придворных дам.

— Если к тому же, господин де Нотрдам, ваше мастерство фармацевта подскажет вам эффективное средство от бесплодия…

С одной стороны, Молинас чуял интригу, которую можно было выгодно использовать. С другой стороны, у него вдруг начался приступ удушья. Дело было, конечно, в плачевном состоянии, в котором находился дом, в старых досках, испускавших под дождем какие-то зловредные флюиды, под стать подозрительным и карикатурным личностям, населявшим развалюху. Но и не только в этом. Молинас сделал для себя весьма болезненное открытие: монархия, считавшая себя христианской, на поверку оказалась подчинена влиянию Постеля, большего еврея, чем сами евреи.

— Вы преувеличиваете мои достоинства, — сказал он, подавляя рвотные спазмы.

— О нет. — Улыбка Постеля сделалась еще дружелюбнее. — Любой студент, изучающий иудаизм, знает, что такое Абразакс или Абраксас. И знает, что в сферу этого понятия не проникают без глубоких знаний и необычных способностей. — Он сложил пальцы. — Господин де Нотрдам, хотите довериться мне?

— Хочу.

Улыбка, которой Молинас сопроводил свои слова, говорила не о доброте душевной, а о том, что он прекрасно знал, какая судьба ждет и Постеля, и его сообщников, и эту гнусную еврейскую нору. И Лоренцино, то есть Лорензаччо.