1

Родина лошадей – Америка. За миллионы лет до появления на Земле человека лошади уже пощипывали сочную травку на безбрежных американских равнинах, перемещаясь по каменистым перешейкам на другие континенты, впоследствии отрезанные от Америки наступлением льдов. В отношениях с человеком они поначалу выступали как «охотник – добыча», ибо задолго до того, как человек постиг, что лошадь может помочь ему в охоте на других зверей, он убивал ее ради мяса.

Наскальные рисунки показывают, как это происходило. Преследуемые человеком львы или медведи всегда поворачиваются к охотнику передом, принимая неравный бой, – тут их и подстерегает острое копье. Но лошадь не умеет защищаться – она спасается бегством, тут-то ее и губят с помощью простой и убийственной ловушки – целые стада в паническом бегстве находили свою смерть, низвергнувшись с кручи. Об этом свидетельствуют горы раздробленных и сломанных костей, что находят при раскопках. И хотя позже человек прикинулся другом лошади, союз человека и лошади и по сей день хрупкий и непрочный: ничто не может вытеснить из сердца лошади навеки поселившийся там страх перед человеком.

Еще со времен неолита, когда лошадь приручили, встречались среди людей и те, кто это понимал.

Те, кто умел постичь душу этих созданий и исцелить гнездившиеся там раны. Их часто считали колдунами – возможно, они ими и были. Некоторые из них добивались нужных результатов, используя отбеленные косточки жабы, выловленные из ручья при лунном свете. Иным же, по преданию, достаточно было просто взглянуть на лошадей, и только что влачащие за собой плуг, они замирали как вкопанные. Кто только не крутился вокруг лошадей: цыгане и бродячие артисты, шаманы и шарлатаны. Те же, кто и впрямь был наделен даром целительства, должны были распоряжаться им мудро: ведь не зря говорится, что тот, кто изгоняет дьявола, должен найти ему новое пристанище. Владелец исцеленного коня мог в благодарственном порыве пылко жать его руку, а потом с тем же рвением плясать на деревенской площади у костра, на котором поджаривали ведуна-целителя, лошадиного знахаря.

Эти люди нашептывали в уши запуганных, несчастных лошадей тайные слова, и потому их еще называли шептарями.

В большинстве своем это были мужчины, что страшно удивило Энни. Ей казалось, что в таких делах женщины разбираются лучше мужчин. Про шептарей она вычитала в публичной библиотеке, где подолгу просиживала за длинным полированным столом красного дерева, отгородившись от прочих читателей горами книг, которые ей удалось раскопать и над которыми она корпела до самого закрытия библиотеки.

Оказывается, еще двести лет назад один ирландец по имени Салливан вылечивал впавших в бешенство буйных коней – сие подтверждалось многочисленными свидетельствами. Он уводил больное животное в темное стойло, и никто не знал, что происходит там, за закрытой дверью конюшни. Сам этот знахарь уверял, что нашептывает на ухо коню древнее заклинание индейцев, которое открыл ему за обед один голодный путешественник. Никто так и не узнал всей правды, ибо свой секрет Салливан унес в могилу. Единственное, что дружно утверждали все свидетели: когда шептарь выводил лошадь из стойла, в ней не было прежней ярости. По мнению некоторых, она выглядела словно загипнотизированная страхом.

Еще был человек из Гроувпорта, штат Огайо, по имени Джон Соломон Рэри, – он усмирил своего первого коня, когда ему было всего двенадцать лет. Слух о его необыковенном даре распространился повсюду, и в 1858 году его пригласили в Виндзорский замок для усмирения лошади английской королевы Виктории. Королева и ее свита с удивлением взирали на то, как Рэри возложил руки на больную лошадь, и та покорно легла на землю у его ног, а Рэри улегся рядом и положил голову на копыта только что буйствовавшего животного. Королева радостно засмеялась и приказала выдать Рэри сто долларов. Рэри был скромным, тихим человеком, но теперь, когда он стал знаменит, журналисты жаждали новой сенсанции. Бросили клич и стали искать самого злобного коня в Англии.

И нашли.

Им оказался жеребец по кличке Крузер, в прошлом один из быстрейших в скачках. Со временем же, читала Энни, он превратился в сущего дьявола – на него приходилось надевать восьмифунтовый намордник, чтобы он не губил молодых конюхов. Хозяева не прикончили его лишь потому, что это был ценный производитель. Для большей безопасности предлагали ослепить жеребца. Рэри, несмотря на все предостережения, вошел один в стойло, куда никто не осмелился последовать за ним, и закрыл за собой дверь. Спустя три часа он вышел оттуда, ведя за собой кроткого, как ягненок, Крузера, с которого уже снял глухой намордник. Такое перерождение настолько потрясло владельцев коня, что они подарили его Рэри. Тот привез жеребца с собой в Огайо, где Крузер скончался 6 июля 1875 года, пережив своего хозяина на целых девять лет.

Энни вышла из библиотеки и спустилась по ступенькам подъезда, охраняемого массивными каменными львами. Мимо с ревом проносились автомашины; ледяной ветер со свистом гулял между домами. У Энни еще оставались дела на работе – часа на три-четыре, но она все же не взяла такси, пошла пешком, надеясь, что холодный воздух поможет ей осмыслить истории, от которых голова у нее шла кругом. Все лошади, о которых она читала, – неважно, где и когда они жили, – имели для нее один облик – Пилигрима. Именно в уши Пилигрима ирландец нашептывал свое заклинание, и за железным намордником Крузера ей чудились глаза Пилигрима.

Что-то произошло с Энни за последнее время, хотя она сама не понимала, что именно. Изменения свершались где-то в глубине ее сознания. Месяц назад ее дочь стала ходить по квартире – сначала с опорой, потом с палкой. Энни помогала Грейс, все домашние помогали ей в ежедневных изнурительных тренировках – час за часом, пока тело у них самих ныло не меньше, чем у Грейс. Девочка постепенно крепла – физическая сила прибывала, каждый день приносил хоть скромную, но победу. Но от Энни не могло укрыться то, что почти с такой же скоростью что-то умирало в душе дочери. Грейс пыталась скрыть это от всех – от них с Робертом, от Эльзы, от подружек, даже от целой армии консультантов и врачей, которым хорошо платили, чтобы они ничего не упустили, – она прятала душевное умирание за напускной веселостью. Но Энни нельзя было провести, она видела, как менялось лицо дочери, когда та думала, что на нее не смотрят. Энни видела, как молчание, словно некий упорный, не выпускающий свою жертву монстр, все крепче стискивает свои щупальца вокруг ее дочери.

Энни не понимала, почему судьба свихнувшегося, запертого в грязном стойле коня вдруг странным образом так сильно повлияла на состояние духа дочери. В этом не было логики. Энни безоговорочно приняла решение Грейс не ездить более верхом, она и сама не хотела, чтобы дочь когда-нибудь села вновь на коня. И когда Гарри Логан и Лиз твердили ей снова и снова, что гуманнее было бы усыпить Пилигрима, что его жизнь теперь никому, в том числе и ему самому, не в радость, она соглашалась с ними. Но почему тогда упорно отвечала «нет»? И почему сейчас, когда надо срочно анализировать, почему не растет спрос на журнал, она вместо этого вот уже два дня читает байки про каких-то колдунов, нашептывавших в уши лошадям неведомые заклинания? Да потому что дура, вот почему.

Когда Энни вернулась в офис, там уже никого не было. Она уселась за свой стол, и Энтони принес ей список первоочередных дел, напомнив об одном официальном завтраке, который она так надеялась избежать. Потом помощник попрощался и ушел домой. Энни сделала пару звонков, которые, по мнению Энтони, нельзя было отложить, а потом позвонила домой.

Роберт сказал, что Грейс занимается физкультурой. Она хорошо себя чувствует, прибавил он. Он всегда так говорил. Энни предупредила, что задержится, и просила не ждать ее к ужину.

– У тебя усталый голос, – проговорил Роберт. – Тяжелый день?

– Нет. Я читала о шептарях.

– О ком? – Потом расскажу.

Энни перебирала оставленные Энтони бумаги, но мысли ее возвращались к тому, о чем она читала в библиотеке. А что, если у Джона Рэри есть праправнук, унаследовавший его дар, и он сможет испробовать его на Пилигриме? Может, поместить объявление в «Таймс»? Вдруг отыщется? Так и написать: ТРЕБУЕТСЯ ШЕПТАРЬ.

Она не заметила, как заснула, и, резко проснувшись, увидела в дверях охранника. Он делал дежурный обход помещения и извинился, что побеспокоил ее. Энни спросила у него, который час, и выяснилось, что уже больше одиннадцати.

Энни вызвала машину. Печально сгорбившись, сидела она на заднем сиденье, пока автомобиль вез ее по Сентрал-Парк-Уэст. Зеленый щипец над дверью их многоквартирного дома казался в свете фонарей совсем бесцветным.

Роберт и Грейс уже легли. Энни открыла дверь дочкиной спальни и стояла, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Искусственная нога возвышалась в углу, словно игрушечный часовой. Грейс что-то пробормотала, пошевелившись во сне. И тут вдруг Энни осенило: возможно, ее стремление сохранить жизнь Пилигриму, найти кого-то, кто излечил бы его изболевшуюся душу, вызвано не только потребностью помочь Грейс. Возможно, это нужно ей самой.

Энни осторожно поправила одеяло на дочери и, осторожно ступая, отправилась на кухню. Там лежала записка от Роберта. Звонила Лиз Хэммонд. Она вспомнила кого-то, кто мог бы им помочь.

 

2

Том Букер поднялся в шесть часов и, бреясь, слушал по телевизору местные новости. Какой-то чудак из Окленда остановил посреди моста «Золотые Ворота» свой автомобиль, застрелил жену и двоих детишек, а сам потом прыгнул в воду. Движение полностью остановлено. А в восточном районе на женщину, бегавшую трусцой неподалеку от дома, – дом стоит около холмов – напал горный лев. Разыгралась кровавая трагедия.

Свет от лампочки над зеркалом придавал загорелому лицу Тома, смазанному кремом для бритья, зеленоватый оттенок. Чтобы встать под душ в тесной, плохо освещенной ванной комнате, Тому пришлось согнуться в три погибели. Такие мотели, вероятно, рассчитаны на представителей некой невиданно низкорослой расы, чьим крошечным пальцам никак не удержать мыла размером больше кредитной карточки, и еще оно почему-то должно быть тщательнейшим образом упаковано в скользкую оберточную бумагу…

Том оделся и сел на постель, надевая ботинки и поглядывая через окно на автомобильную стоянку, где в основом были припаркованы капы и грузовики, приехавшие в клинику. По его вчерашним сведениям, привезли двадцать жеребят и молодых коней до четырех лет и почти столько же взрослых лошадей. Многовато, но Том старался не отсылать назад никого из приехавших, делая это не столько ради них самих, сколько ради лошадей. Том натянул зеленую шерстяную куртку, взял шляпу и по узкому коридору вышел в вестибюль.

Молодой китаец поставил рядом с кофейным автоматом поднос с очень неаппетитными пирожками.

– Доброе утро, мистер Букер! Как поживаете?

– Спасибо, хорошо, – отозвался Том, вешая на доску ключ от номера. – А как ваши дела?

– Отлично. Возьмете пирожок?

– Нет, спасибо.

– Все готово для осмотра?

– Надеюсь. Еще увидимся.

Когда Том шел к своему пикапу, его охватил сырой и прохладный утренний воздух, но высокие облака говорили: к полудню здесь будет пекло. В его родной Монтане снег еще фута на два покрывал землю, а здесь, в Марин-Каунти, уже вовсю бушевала весна. Одно слово – Калифорния. Здесь у них все под контролем, даже погода. Ему вдруг страстно захотелось домой.

Том выехал в своем красном «Шевроле» на шоссе и развернулся. Центр по работе с лошадьми размещался милях в двух от города, в уютной долине, лежащей среди лесов. Вчера, еще до того, как обосноваться в мотеле, он подогнал сюда трейлер и выпустил Римрока – попастись на травке. Кто-то обозначил путь к долине стрелками-указателями – «Букеровская клиника для лошадей». Лучше бы этого не делать, подумал Том, тогда те, кто потупее, могли бы не объявиться.

Въехав в ворота, Том затормозил у большого манежа с увлажненным и аккуратно разровненным песком. Вокруг никого не было. Римрок находился в дальнем конце загона, но, когда Том приблизился, конь уже поджидал его у изгороди. Это был восьмилетний каурый жеребец с белой звездочкой на морде и аккуратными белыми носочками на ногах – казалось, он принарядился для игры в теннис. Том сам кормил коня, сам за ним ухаживал – он ласково погладил крутой загривок, и Римрок ткнулся влажным носом в плечо хозяина.

– Придется сегодня потрудиться, старина, – сказал Том. Обычно он брал с собой в клинику двух лошадей – чтобы им было полегче. Но кобыла Бронти должна на днях разродиться – вот он и оставил ее в Монтане. Это еще одна причина, по которой он так рвался домой.

Том облокотился на изгородь – хозяин и конь в молчании обозревали пустое пространство, которое в последующие пять дней заполнится до отказа лошадьми, страдающими нервными заболеваниями, и их еще более неуравновешенными хозяевами. После того как они с Римроком с ними поработают, большинство их подопечных вернутся домой в несколько лучшем состоянии – значит, их труды не напрасны. Однако это уже их четвертая клиника за месяц, и везде у лошадей неврозы по сходным причинам – всякому надоест.

Впервые за двадцать лет он не хотел заниматься чужими проблемами – хотя бы весну и лето. Никаких клиник, никаких разъездов. Жить на ранчо, растить молодняк, помогать брату. И больше ничего. Может, он стареет? Ему сорок пять – почти сорок шесть! А ведь когда он только начинал, ему ничего не стоило разъезжать по всей стране круглый год – каждую неделю в новой клинике. Только бы хозяева были так же умны, как их лошади!

Рона Уильямс, владелица Центра, из года в год приглашавшая Тома в создаваемую здесь на неделю клинику, успела заметить его и теперь шла навстречу из конюшни. Эта невысокая крепкая женщина с фанатичным блеском в глазах носила, несмотря на свои сорок лет, длинные косы. Девическая прическа совершенно не вязалась с ее решительной, почти мужской, походкой. Походкой человека, привыкшего командовать. Тому Рона нравилась, это ее стараниями клиника приобрела такую известность. Том, почтительно ее приветствуя, коснулся шляпы, а она, улыбнувшись, подняла глаза к небу.

– Славный будет денек.

– Надеюсь, – Том кивнул в сторону дороги. – Я смотрю, вы поставили новые указатели. На случай, если кто-то из этих сорока психованных коней заблудится?

– Из тридцати девяти.

– Вот как? Кто-то выбыл?

– Нет. Тридцать девять лошадей и один ослик. – Рона усмехнулась. – Его хозяин – не то актер, не то циркач. Они из Лос-Анджелеса.

Том поглядел на нее, тяжело вздохнув.

– Нет у тебя жалости, Рона. Скоро ты заставишь меня усмирять свирепых гризли.

– А это мысль.

Они шли рядышком к манежу, обговаривая расписание. С утра он займется жеребятами и молодняком до четырех лет – будет работать с ними индивидуально. Их двадцать. Он, пожалуй, ухлопает на них весь день. Завтра перейдет к взрослым лошадям, а потом, если останется время и будут желающие, можно посмотреть и скот.

Том купил несколько новых динамиков и теперь хотел их опробовать. Рона помогла ему вытащить их из «Шевроле» и установить недалеко от скамей, где обычно сидели зрители. Когда их включили, послышался резкий треск, который постепенно перешел в угрожающий гул. Том, нарушив девственную чистоту манежа, пошел по песку, пробуя микрофон.

– Привет, друзья, – загремел его голос в тиши долины, среди неподвижно застывших деревьев. – Открываем шоу Роны Уильямс. Я – Том Букер, укротитель строптивых осликов, я превращаю их в звезд арены!

Отрегулировав аппаратуру и все проверив, Том и Рона поехали в город – в кафе, где обычно завтракали Смоки и Ти Джей, два помощника Тома, которых он захватил с собой из Монтаны, уже сидели за столиком и ели. Рона заказала себе гранолу, а Том – яичницу, тост и большую порцию апельсинового сока.

– Слышали про женщину, которую во время бега трусцой растерзал горный лев? – спросил Смоки.

– Так это лев бегал трусцой? – изобразил наивное изумление Том. Все рассмеялись.

– А почему бы и нет? – поддержала его Рона. – Не забывайте, ребята, здесь Калифорния.

– Это точно, – поддакнул Ти Джей. – Говорят, он был весь в лайкре и маленьких наушничках.

– Ты имеешь в виду плейер «Сони»? – поинтересовался Том. Смоки невозмутимо ждал, когда им надоест над ним издеваться. Это подтрунирование стало уже привычной утренней игрой. Он не был на них в обиде. Том любил этого парня. Конечно, нобелевского лауреата из него не получится, но толк в лошадях Смоки знал. Со временем, если постарается, станет отличным специалистом. Том потрепал его по голове.

– Хороший ты парень, Смоки, – сказал он.

Два канюка лениво парили в безоблачной голубизне полуденного неба, и над деревьями несся их непрерывный терзающий уши крик. А пятьюстами футами ниже, в клубах пыли разыгрывалась очередная из двадцати намеченных на сегодня драм. Солнечная погода, а может, и новые указатели согнали сюда множество народа. Все скамьи были уже переполнены, а народ все шел, и каждый платил по десять долларов одному из помощников Роны, встречавшему гостей у ворот. Женщины, торговавшие закусками и прохладительными напитками, оказались сегодня в большой прибыли, в воздухе носились ароматы пикника.

В центре манежа соорудили небольшой загон шириной футов в тридцать – там и работали Том с Римроком. Струйки пота размывали пыль на лице Тома, и он время от времени утирал его рукавом выцветшей синей рубашки на кнопках. Ноги в кожаных штанах, которые он натянул поверх джинсов, прямо-таки раскалились. Том уже пропустил одиннадцать жеребят и теперь работал с двенадцатым чистопородным вороным жеребчиком.

Перед осмотром Том обычно беседовал с хозяином, чтобы узнать то, что он называл «лошадиной историей». Объезжали его уже? Не возникало ли каких-то особых проблем? Вообще-то они были всегда, но чаще всего он узнавал о них от самого коня, а не от его владельца.

Именно так обстояло дело с этим жеребцом. По словам хозяйки, у него была дурная привычка взбрыкивать, и еще он неохотно двигался с места. Она утверждала, что он ленив и капризен. Но сейчас, когда Том видел его бегущим по кругу за Римроком, складывалось совсем другое впечатление. Том постоянно сопровождал то, что происходило на манеже, комментариями в микрофон, чтобы зрители понимали, что происходит. При этом Том старался не выставлять хозяев круглыми дураками.

– А вот здесь мы видим совсем другой случай, – начал Том. – Всегда интересно выслушать и другую сторону. Будь конь ленивым или капризным, он бы сейчас подергивал хвостом и скорее всего прядал ушами. Нет, это не капризный конь, это испуганный конь. Только взгляните, как он весь напрягся.

Хозяйка, следившая за происходящим из-за изгороди, кивнула. Том заставил Римрока перейти на аккуратный мелкий шаг, чтобы ни на мгновение не упускать из виду «пациента».

– Вы видите, он все время норовит повернуться ко мне задом? Кажется, я понимаю, почему ему не хочется трогаться с места – он боится, что ему за это достанется.

– Он с трудом меняет побежки, – сказала женщина. – Понимаете? Ну, когда надо, к примеру, перейти с рыси на шаг.

На это Том много чего мог сказать, но вовремя прикусил язык.

– Ну, – протянул он, – это не совсем то, что я вижу. Возможно, вы приказываете ему перейти на шаг, а тело ваше говорит ему совсем другое. Вы сопровождаете ваше требование слишком многими условиями. Говорите «Пошел!» и одновременно «Погоди!». Или: «Вперед, но не так быстро!» Он постоянно чувствует противоречие в командах, которые вы подаете голосом, и в тех, которые он ощущает. Вы даете ему пинка, побуждая ехать?

– Иначе он просто с места не тронется.

– А когда вам кажется, что он бежит слишком быстро, вы его резко осаживаете?

– Ну да. Иногда.

– Ага. Иногда. И вот тогда он взбрыкивает?

Женщина кивнула.

Том замолчал. Женщина поняла, куда он клонит, и явно приготовилась защищаться. Держалась она с достоинством и даже несколько высокомерно – важная персона, не иначе. Накрашена, как Барбара Стенвик, и вообще выглядит классно. Одна ее шляпа стоит не меньше трехсот долларов. А сколько она уплатила за коня, трудно даже представить! Теперь Тому нужно было сосредоточить внимание жеребца на своих действиях. Держа в руках свернутую кольцом шестидесятифутовую веревку, он бросил ее так, что веревка, чуть распустившись, легонько ударила коня по боку, заставив его пойти шагом. Потом, потянув веревку на себя, Том снова собрал ее в кольцо. Затем снова швырнул. Он повторял броски вновь и вновь, побуждая коня то бежать рысью, то переходить на шаг, искусно манипулируя скоростью его бега.

– Я пытаюсь добиться идеального послушания, – пояснил Том. – Он уже понимает, что от него требуется. Видите? Уже не такой напряженный, как вначале. Если вы будете продолжать в том же духе и не станете повторять прежних ошибок, вы без труда сможете управлять им.

Как же, подумал он, сможет она! После дождичка в четверг. Увезет эта кукла бедолагу-коня домой, и начнется все то же самое, – и вся его работа насмарку. Мысль эта, как обычно, подстегнула Тома к дальнейшим действиям. Если он как следует постарается и выложится до конца, то, возможно, все же сумеет уберечь несчастного коня от глупости и боязливости хозяйки. Жеребец уже великолепно менял побежки, теперь нужно заставить его бежать в другую сторону – и снова закрепить переходы из одного аллюра в другой.

Эта работа заняла почти час. Жеребец обливался потом, но, когда Том отпустил его на волю, на морде его отразилось разочарование.

– Он готов весь день забавляться, – сказал Том. – Эй, послушайте, мистер, дайте мне передохнуть. – Зрители засмеялись. – Отличный конь и будет вас слушаться – только не одергивайте его постоянно. – Он взглянул на хозяйку. Та кивнула и даже попыталась улыбнуться, но Том видел, как глубоко она уязвлена. Ему вдруг стало ее жаль. Он направил Римрока к тому месту, где стояла женщина, и, отключив микрофон, чтобы никто их не слышал, стал мягко объяснять:

– Все упирается в инстинкт самосохранения. У этих животных такое любящее сердце, что больше всего на свете они хотят хорошенько вам угодить, угадать ваше желание. Но когда одна просьба или один приказ накладывается на другой, они не знают, как быть, теряют голову и пытаются заранее спасти себя от вашего гнева.

Некоторое время Том смотрел на нее сверху вниз, а потом с улыбкой прибавил:

– Теперь идите и седлайте его – убедитесь во всем сами.

Женщина еле сдерживала слезы. Она перелезла через слеги и пошла к коню, который внимательно за ней следил. Он разрешил хозяйке приблизиться и потрепать себя по холке. Том наблюдал за сценой.

– Вы можете начать все сызнова – лошади не злопамятны. Бог не создавал существа добрее.

Женщина увела коня, а Том направил Римрока в середину манежа и, остановившись там, выдержал паузу. Сняв шляпу и утирая пот, он бросил взгляд на небо. Хищные птицы все еще кружили там. Как печальны их крики, подумал Том. Нахлобучив шляпу, он снова включил микрофон.

– Ну что ж, друзья. Кто следующий?

Следующим шел тот парень из Лос-Анджелеса с осликом.

 

3

Прошло уже более ста лет с того времени, как прадедушка и прабабушка Тома – Джозеф и Элис Букер – проделали неимоверно тяжелое путешествие на Запад, в Монтану, соблазненные, как и прочие переселенцы, возможностью получить там землю.

Это путешествие стоило жизни двум их детям – один ребенок умер от скарлатины, другой утонул, но они добрались-таки до реки Кларк-Форк и здесь отхватили сто шестьдесят акров плодородной земли.

Когда родился Том, ранчо разрослось до двадцати тысяч акров. То, что оно процветало, несмотря на жесточайшие засухи, наводнения и разбойничьи налеты, было целиком заслугой деда Тома, которого звали Джоном. И он же в конечном счете разрушил ранчо, и в этом была своя логика.

У Джона Букера, человека необыкновенной физической силы и еще большей доброты, было два сына. Дом, который давно уже сменил бывшую просмоленную лачугу, стоял у подножия скалистого обрыва, где мальчишки любили играть в прятки и подыскивали подходящие наконечники для стрел. С вершины была видна речка, вьющаяся полукругом, словно ров с водой вокруг средневекового замка, а вдали темнели заснеженные пики гор Прайор и Биртуф. Мальчишки любили сидеть рядышком на скале и молча смотреть вдаль – туда, где простиралась отцовская земля. Для младшего то, что он видел, было всем его миром. Дэниел, отец Тома, любил ранчо всем сердцем, и если мысли его иногда уносились за пределы родной земли, то, возвращаясь, только усиливали его горячую привязанность к родовому гнезду. Величественные горы вдали казались ему надежными крепостными стенами, защищавшими все, что он любил. Неду же, который был старше брата на три года, те же самые горы казались стенами тюрьмы. Он мечтал вырваться отсюда и в шестнадцать лет сбежал из дома – удрал искать удачу в Калифорнию, но только и делал, что кидался из одного бизнеса в другой.

Дэниел же остался на ранчо и работал с отцом. Он женился на Эллен Хупер, девушке из Бриджера, и у них родилось трое детей – Том, Рози и Фрэнк. Большая часть земли, которую Джон присоединил к первоначальным владениям у реки, была более скудной – холмы, поросшие шалфеем, состояли в основном из красного гумбо с вкраплениями черных вулканических пород. Скот пасли на лошадях, и Том научился ездить верхом раньше, чем ходить. Его мать любила рассказывать, как однажды, когда ему было всего два года, его нашли в конюшне, где он сладко спал, свернувшись клубочком, у огромных копыт першеронского жеребца. Со стороны это выглядело так, будто конь охранял его сон, непременно добавляла мать.

Годовалых жеребят приучали к узде по весне, и Том, забравшись на ограду, внимательно следил за действиями деда и отца. Оба очень бережно обращались с лошадьми, и Том долго не знал, что можно приручать лошадь по-другому.

«Это все равно что приглашать женщину на танец, – говорил дед. – Если ты робеешь и думаешь, что она обязательно откажет и тебе придется подпирать стены, так оно и случится. Как пить дать случится. Конечно, ты можешь силой вытащить ее в круг, но тогда ни ей, ни тебе никакой радости».

Сам дед прекрасно танцевал. Том помнил, как плавно кружился он в танце с бабушкой под электрическими гирляндами на Четвертое июля. Они словно не касались пола. Похожее впечатление создавалось, когда дед ехал на лошади.

«Танцы и верховая езда – чертовски сходные вещи, – говаривал дед. – Тут все построено на доверии и согласии. Вы связаны друг с другом. Мужчина ведет, но в этом нет насилия – он показывает женщине, что он чувствует, – ей это передается, и она позволяет себя вести. Вы пребываете в согласии и двигаетесь в лад друг с другом – просто надо слушать свое тело».

Том и сам все это понимал, хотя не ведал, как знание пришло к нему. Он понимал язык лошадей точно с той же легкостью, с какой мы различаем цвета или запах. Он любил их и умел читать в их душе. И еще он знал, что лошади тоже его любят. Том начал объезжать своего первого жеребчика, когда ему было только семь.

Бабушка и дедушка умерли в одну зиму, с небольшим разрывом во времени – Тому тогда было двенадцать. Джон оставил ранчо и землю отцу Тома. Нед прилетел из Лос-Анджелеса на оглашение завещания. Дядя редко навещал их – Тому запомнились его двухцветные туфли и затравленный взгляд. Дядя всегда называл Тома «пацаненок» и привозил ему разные бессмысленные подарки – то, по чему сходили с ума городские мальчишки. На этот раз он уехал, ни с кем не попрощавшись. Однако вскоре прислал к ним своих адвокатов.

Тяжба тянулась три года. Том слышал, как плачет по ночам мать, а на кухне у них теперь всегда толпились юристы, торговцы недвижимостью и соседи, почувствовавшие запах денежек. Том старался не вникать во взрослые дела и все время проводил с лошадьми. Ради общения с ними он даже пропускал школу, а родители были слишком поглощены судебным процессом, чтобы заметить его прогулы и пресечь их.

За все это время Том видел отца счастливым только в те три весенних дня, когда они перегоняли скот на летние пастбища. Мать, Фрэнк и Рози тоже отправлялись с ними, все пятеро проводили весь день верхом и спали под открытым небом.

– Вот было бы хорошо, чтобы «сейчас» никогда не кончалось, – в раздумье произнес Фрэнк в один из трех вечеров, когда они лежали, глядя, как из-за темных хребтов выползает огромный месяц. Фрэнку было тогда всего одиннадцать лет, и по характеру он совсем не походил на философа. Где-то вдали завыл койот.

– Думаю, в этом и заключается вечность, – отозвался отец. – Длинная цепь «сейчас». И еще я думаю: все, что можно сделать, это попытаться прожить настоящее «сейчас», не очень волнуясь о прошлом и будущем «сейчас».

Тому это напутствие отца показалось лучшей жизненной философией.

Трехлетняя тяжба сломила отца. В конце концов ранчо продали одной нефтяной компании, а оставшиеся от судебных издержек деньги поделили пополам. Получившего свою долю Неда больше никто никогда не видел. Дэниел и Эллен, забрав с собой детей, двинулись на запад. Они купили семь тысяч акров земли и старый полуразвалившийся дом у подножия Скалистых гор. Именно в этом месте высокогорные пастбища резко переходят в стену из известняка, которой более ста миллионов лет. Со временем Том проникся их величественной, суровой красотой. Но поначалу не мог с ними смириться. Родной дом у него грубо отняли, и он решил зажить своей жизнью. Как только дела на ранчо наладились и его помощь стала не так необходима, Том снялся с места и поехал куда глаза глядят.

Оказавшись в Вайоминге, он устроился наемным рабочим. Вот там он и увидел такое, во что ни за что бы не поверил на слово. Люди, называющие себя ковбоями, до крови хлестали и пришпоривали коней. На одном ранчо, неподалеку от Шеридана, Том собственными глазами видел то, что они называли объездкой лошадей. Один мужчина привязал одногодка за шею к ограде, спутал ему задние ноги и отхлестал проводом – так он добивался полного повиновения. Никогда не забыть Тому безумного страха в глазах несчастного животного и идиотского торжества его мучителя, когда спустя несколько часов конь, чтобы спасти свою жизнь, покорился и позволил оседлать себя. Том не удержался и обозвал ковбоя дураком. Конечно, последовала драка – и увольнение…

Том перебрался в Неваду и там работал на крупных ранчо. Но где бы он ни оказывался, он отыскивал самых издерганных беспокойных лошадей и предлагал свои услуги. Бывалые ковбои, которые объезжали лошадей, когда Тома еще не было на свете, поначалу ухмылялись за его спиной, видя, как он садится на какого-нибудь бешеного коня, сбросившего не одного классного наездника. Но вскоре они переставали смеяться – парень держался очень уверенно, а коня после его объездки было не узнать. Со временем Том потерял счет изуродованным человеческой глупостью и жестокостью животным, с которыми его сводила судьба, но не было среди них таких, кому он не сумел бы помочь.

Пять лет вел он такую жизнь, изредка наезжая домой и стараясь всегда быть рядом с отцом в трудное время, когда требовалась его помощь. Для Эллен приезды сына были словно серия фотоснимков, на которых тот постепенно мужал. Том стал выше ростом и худощавее; он был определенно самым красивым из ее детей. Выгоревшие на солнце волосы он носил длиннее, чем прежде; мать ворчала, но в глубине души ей нравился его новый вид. Загар не сходил с его лица даже зимой, подчеркивая яркую синеву глаз.

Когда он рассказывал матери о своей жизни, она не могла отделаться от мысли, что сын очень одинок. Том упоминал нескольких друзей, но они были скорее приятелями, чем по-настоящему близкими людьми. Не обходил он своим вниманием и девушек, но серьезного чувства пока не возникало. По его словам, в свободное от работы с лошадьми время он читал и занимался по программе каких-то заочных курсов. Эллен обратила внимание, что теперь сын больше помалкивает и говорит только по необходимости. Но, в отличие от отца, в его молчании не было горечи – скорее большая сосредоточенность.

Время шло, и слухи о талантах сына Букеров распространились по округе. К нему приезжали отовсюду – туда, где он в данный момент работал, – и просили взглянуть на коня или еще на какую-нибудь животину, с которой случилась беда.

– Сколько ты с них берешь? – спросил как-то Фрэнк, когда Том приехал домой, чтобы помочь им с отцом клеймить скот. Рози училась в колледже, а Фрэнк, которому исполнилось девятнадцать, день-деньской трудился на ранчо. Он обладал неплохой деловой сметкой и, по сути, вел теперь дела один, потому что отца очень подкосил судебный процесс.

– Ничего не беру, – ответил Том. Фрэнк отложил вилку и посмотрел на него как на сумасшедшего.

– Ты не берешь с них денег? Совсем?

– Совсем. – Том продолжал есть.

– Какого черта? У этих людей денег хватает.

Том на секунду задумался. Родители тоже посмотрели на него с интересом.

– Видишь ли, я делаю это не для людей. Я делаю это для лошадей.

За столом воцарилось молчание. Фрэнк улыбнулся и покачал головой. По лицу отца было видно, что он тоже считает Тома малость чокнутым. Эллен поднялась и стала решительно собирать тарелки.

– А я думаю, он поступает хорошо, – сказала она.

Этот разговор заставил Тома призадуматься, но прошло еще два года, прежде чем у него полностью оформилась идея создания сети клиник. Он удивил всю семью, объявив, что едет учиться в Чикагский университет.

В течение полутора лет он штудировал курс гуманитарных дисциплин и социологию. Он задержался там так надолго, потому что влюбился в очень красивую девушку из Нью-Джерси, которая играла на виолончели в студенческом струнном оркестре. Том посетил пять концертов, но так и не осмелился с ней заговорить. Копна густых блестящих черных волос свободно падала на ее плечи, в ушах у нее были серебряные кольца, какие носят исполнительницы народных песен. Том следил, как она движется в такт музыке – казалось, та пронизывает ее тело. Он не видел ничего более сексуального.

На шестом вечере девушка не сводила с него глаз, а он после концерта остался ждать ее на улице. Она подошла к нему и молча взяла за руку. Ее звали Рейчел Фейнерман, и, оказавшись в тот же вечер в ее комнате, Том решил, что умер и попал в рай. Как завороженный смотрел он, как она зажигает свечи, а затем, повернувшись лицом к нему, медленно расстегивает платье. Ему показалось странным, что она не сняла серьги, но он этому только порадовался: когда они занимались любовью, свет так весело играл на них. Рейчел изогнулась под ним дугой и смотрела на его руки, восхищенно ласкающие ее тело. Ее полные соски были шоколадного цвета, а шелковистый треугольник внизу живота поблескивал как вороново крыло.

Том привез Рейчел домой на День Благодарения, и она сказала, что ни разу в жизни так не замерзала. Рейчел со всеми поладила, даже с лошадьми, и уверяла, что никогда не видела места прекраснее, чем их ранчо. Взглянув на мать, Том без всяких слов понял, что она думает: эта молодая женщина не их круга, не их веры, она не сможет стать хорошей женой для фермера.

Вскоре после того, как они снова вернулись в Чикаго, Том сказал Рейчел, что с него хватит всей этой разношерстной публики и суеты большого города – он возвращается в Монтану. Рейчел пришла в ярость.

– Ты что, хочешь всю жизнь быть ковбоем? – язвительно спросила она. Том ответил честно: да, он хочет именно этого. Они были у него, и Рейчел, круто повернувшись, показала на книги, переполнявшие полки.

– А как же быть с ними? – спросила она. – Неужели тебе все надоело?

Том немного подумал и покачал головой.

– Конечно, не надоело, – ответил он. – Но именно из-за них я возвращаюсь. Видишь ли, когда я работал помощником на ферме, то не мог дождаться вечера – так меня тянуло к книгам. В них есть какая-то особая магия. Но здесь, среди преподавателей, где произносится слишком много слов, понимаешь… Мне кажется, если много о чем-то говорить, магия пропадает и в конце концов остаются одни слова. В жизни есть… такие вещи… которые просто есть… слова им не нужны.

Рейчел внимательно вглядывалась в его лицо, слегка откинув голову, а потом вдруг закатила ему увесистую пощечину.

– Сукин ты сын, – выпалила она. – Когда же ты наконец сделаешь мне предложение?

Так он сделал ей предложение. На следующей неделе они поехали в Неваду и там поженились, хотя оба понимали, что, возможно, совершают ошибку. Ее родители были в бешенстве. Его – просто поражены. Часть года Том и Рейчел прожили в большом доме вместе со всеми, постепенно приводя в порядок старый коттедж – ветхую лачугу у речки. Там был колодец с чугунной помпой; Том починил его, и тот снова заработал. Подход к дому Том залил бетоном и вывел на нем инициалы – свои и Рейчел. В свой дом они переехали, когда Рейчел подошел срок рожать. Сына назвали Хэлом.

Том с отцом и братом работал на ранчо, а его жена тем временем понемногу впадала в депрессию. Она часами говорила по телефону с матерью, плакала по ночам и говорила Тому, как ей тут одиноко, хотя это и глупо: ведь она очень любила его и Хэла, и, кроме них, ей никого не надо. Снова и снова она спрашивала, любит ли ее он, даже иногда будила ночью, чтобы еще раз спросить. И он, сжимая ее в объятиях, повторял: да, он любит ее.

Мать говорила Тому, что такие вещи иногда случаются с женщинами после родов, и советовала куда-нибудь ненадолго поехать. Они оставили Хэла с ней и полетели в Сан-Франциско, и, хотя всю неделю, что они там провели, над городом висел холодный туман, Рейчел начала снова улыбаться. Они ходили на концерты и в кино, посещали дорогие рестораны и, как все туристы, осматривали достопримечательности. Но когда они вернулись домой, дела пошли еще хуже…

Настала зима, и она была самой холодной из всех, что помнили здешние старожилы. Долины занесло снегом, а тополя у реки превратились в причудливые смешные фигурки. Однажды ночью порыв холодного, арктического воздуха уничтожил сразу тридцать голов скота, и только спустя неделю их буквально вырубали из льда, словно погребенные под толщей веков античные статуи.

Футляр с виолончелью пылился в углу, и когда Том спросил у Рейчел, почему она больше не играет, жена ответила, что музыка не может здесь жить. Она тут гибнет, сказала Рейчел, ее губит здешний воздух. А спустя несколько дней, когда Том чистил камин, он нашел в нем почерневшую металлическую струну, а порывшись в золе, нащупал обуглившуюся головку виолончели. Заглянув в футляр, он увидел там только смычок.

Когда растаял снег, Рейчел объявила, что забирает Хэла и возвращается в Нью-Джерси. Том, молча кивнув, поцеловал ее и стиснул в объятиях. Она привыкла жить совсем в другом мире, сказала жена – то, что оба знали давно, но в чем не хотели сознаваться. Она не может больше жить здесь, где постоянно дуют ветры, ее удручают бесконечные просторы – это все равно что жить на луне. В ее словах не было никакого скрытого сарказма, только глубокая печаль. То, что она забирает сына, было как бы очевидным. Тому это казалось совершенно справедливым.

В четверг на Страстной неделе, утром, Том уложил вещи в пикап: надо было везти жену и сына в аэропорт. Горы окутывал туман, моросил мелкий дождь. Том держал на руках завернутого в одеяло сына, которого едва знал, понимая, что никогда уже не суждено ему узнать его хорошо. Фрэнк и родители вышли проводить их и неловко мялись у ранчо. Рейчел каждого обняла и поцеловала, последней – его мать. Обе женщины плакали.

– Простите меня, – пробормотала Рейчел. Эллен обняла ее и погладила по голове.

– Ну что ты, дорогая. Это ты меня прости. Всех нас прости.

Свою первую клинику для лошадей Том Букер открыл уже следующей весной в Элко, штате Невада. По общему мнению, она имела большой успех.

 

4

Энни связалась с Лиз Хэммонд уже на следующее утро после ее звонка.

– Я слышала, ты нашла мне шептаря, – сказала Энни.

– Кого?

Энни рассмеялась.

– Неважно. Просто я вчера кое-что вычитала. Так называют тех, кто исцеляет лошадей.

– Шептари. Гм… Название мне нравится. Но тот, о котором мне говорили, больше похож на ковбоя. Живет в Монтане.

Она рассказала Энни все, что знала. Это было что-то вроде «испорченного телефона»: ее подруга знала кого-то, кто вспомнил, что кто-то говорил об одном знакомом, у которого был беспокойный конь, и тот возил его к этому парню в клинику в Неваде… Лиз проследила всю цепочку и добралась до ее конца.

– О, Лиз, это влетело тебе в копеечку. Разумеется, я оплачу все твои звонки.

– Да брось ты! Оказывается, на Западе таким целительством занимаются несколько человек, но все говорят, что этот лучше всех. Я достала для тебя номер его телефона.

Энни записала номер и поблагодарила Лиз.

– Рада помочь. Но если окажется, что он – вылитый Клинт Иствуд, тогда он – мой, учти.

Энни еще раз поблагодарила Лиз и положила трубку. Посмотрев на номер, записанный на желтой линованной бумаге, она вдруг почувствовала смутную тревогу, какое-то предчувствие, но тут же, внутренне собравшись, обругала себя дурой и набрала номер.

После первого дня работы клиники Рона всегда устраивала барбекю. Это помогало собрать дополнительные деньги, да и еда была такой вкусной, что Том оставался, не протестуя, хотя больше всего на свете ему хотелось скинуть пыльную, пропотевшую рубашку и принять горячую ванну.

Ужинали за длинными столами на террасе большого дома Роны, сложенного из белого кирпича. Том сидел рядом с хозяйкой того вороного жеребчика, понимая, что соседство это вовсе не случайно: та обхаживала его весь вечер. Дама сняла свою роскошную шляпу и распустила волосы. На вид ей было слегка за тридцать, весьма привлекательная женщина. Она знала, что хороша собой, и, не сводя с него глаз, засыпала вопросами, а когда он отвечал, слушала с таким вниманием, словно он был для нее самым интересным человеком на свете. Дама уже поведала ему, что ее зовут Дейл, что она торгует недвижимостью и живет в доме на берегу океана, неподалеку от Санта-Барбары. Да – и еще, что разведена.

– Никак не могу забыть то ощущение новизны, которое испытала, сев на своего коня после проведенной вами работы, – призналась она. – Как будто он что-то в себе преодолел.

Том кивнул и слегка пожал плечами.

– Да, именно это и случилось. Ему надо знать, что он все делает правильно, вы должны больше доверять ему.

За соседним столом раздался дружный взрыв хохота; хозяин ослика рассказывал какую-то сплетню про двух голливудских звезд, которых Том не знал, – их застали в машине, где они кое-чем занимались, он просто не знает, как это описать.

– Как вы научились всему этому, Том? – услышал он голос Дейл и снова к ней повернулся.

– Чему?

– Ну, вы знаете. Я говорю о лошадях. Вас кто-нибудь учил? Какой-нибудь гуру или кто-то еще?

Том устремил на нее серьезный взгляд, словно собирался изречь некое откровение.

– Понимаете, Дейл, здесь все взаимосвязано.

Она нахмурилась, не понимая, к чему он клонит.

– Что вы хотите сказать?

– Если хозяин – псих, то это передается коню.

Она слишком поспешно рассмеялась и положила свою руку на его. Черт, подумал он, шутка оказалась не очень удачной.

– И все же, – настаивала она, – откройте свой секрет.

– Некоторым вещам нельзя научиться. Все, что можно сделать, это создать ситуацию, при которой тот, кто хочет, может чему-то научиться. Лучшие учителя, которых я встречал, были сами лошади. Вы можете услышать много суждений, но, если хотите знать истину, идите прямо к лошади.

Женщина посмотрела на него долгим взглядом, в котором отразилось почти мистическое восхищение глубиной его познаний и нечто значительно более плотское. Том понял, что пора уносить ноги.

Он поднялся из-за стола и, неловко извинившись, сослался на необходимость загонять Римрока. Когда он желал Дейл спокойной ночи, вид у нее был обиженный: она, видимо, жалела, что зря потратила на него столько времени и сил.

Возвращаясь в мотель, Том вдруг подумал, что, наверное, не случайно Калифорния – родина многих культов, соединивших секс и религию. Люди здесь бесхарактерные, их легко окрутить. Возможно, обоснуйся здесь та орегонская секта, у главы которой было девяносто «Роллс-Ройсов», а члены ее расхаживали в оранжевых брюках, они и сейчас бы преуспевали.

За все эти годы Том встречал в своих клиниках дюжины, сотни женщин, подобных Дейл. Все они чего-то искали. У многих эти поиски странным образом сочетались с чувством страха. Они покупали себе горячих, безумно дорогих коней и боялись их. А потом искали кого-нибудь, кто помог бы им победить этот страх перед животным, а возможно, и страх вообще. С тем же успехом они могли заняться альпинизмом, или дельтапланеризмом, или сражаться с акулами-убийцами. Но они предпочли верховую езду.

В клиники они приезжали, желая, чтобы их просветили и утешили. Насколько успешными были его попытки просвещать их, Том не знал, но утешить он пытался многих, и сам получал от этих дам утешение. Когда десять лет назад красивая женщина смотрела на него так, как сегодня Дейл, он не сопротивлялся, а ехал с ней в мотель, и не успевала за ними захлопнуться дверь, как они были уже без одежды.

Теперь он старался избегать таких связей. Игра не стоила свеч, вечно возникали какие-нибудь сложности, ведь каждый ждал от таких встреч своего, и желания часто не совпадали. Он не сразу это понял и не сразу понял, чего сам ждет от таких встреч, тем более ему неведомо было, чего ждут от него все эти женщины.

После отъезда Рейчел он какое-то время винил себя в том, что случилось, понимая, что дело тут вовсе не в климате. Жена нуждалась в чем-то, чего он не мог ей дать. Когда он говорил ей, что любит, он не лгал. И поэтому, когда они с Хэлом уехали, в душе Тома осталась пустота, которую невозможно было заполнить одной лишь работой.

Ему всегда нравилось общество женщин, и скоро он понял, что сексуальные утехи – для него не проблема. А когда стали действовать его клиники и Том месяцами разъезжал по стране, он легко находил утешение то тут, то там. В основном это были мимолетные связи. Хотя одна-две женщины и теперь, стоило ему оказаться проездом в их местах, приглашали его по старой памяти разделить с ними ложе.

Но чувство вины по отношению к Рейчел так и не проходило. В конце концов он понял: ей хотелось, чтобы в ней нуждались. Чтобы она была нужна Тому так, как он – ей. Но Том знал, что это невозможно. Он не мог находиться в такой зависимости ни от Рейчел, ни от кого другого. Не признаваясь в этом самому себе и тем более не получая от этого никакого морального удовлетворения, он тем не менее понимал, что наделен от природы самодостаточностью, определенной уравновешенностью, то есть тем, чего другие люди тщетно пытаются достичь всю жизнь. Ему никогда не приходило в голову, что это его свойство – дар очень редкий, исключительный. Он просто сознавал себя частью живой и неживой природы, он ощущал эту связь со всем сущим и духом, и плотью.

Том вырулил на стоянку перед мотелем – к счастью, для «Шевроле» нашлось свободное местечко прямо перед его номером.

Ему хотелось вытянуться в горячей ванне, но та была маловата. Мерзли либо плечи, либо коленки. Наконец он вылез и вытерся насухо, поглядывая на экран телевизора. Основной новостью по-прежнему было нападение горного льва на женщину. На него готовилась облава. Мужчины с ружьями, в желтых куртках из флюоресцирующей ткани прочесывали горные склоны. Какая прелесть, подумал Том. Лев заметит эти куртки за сотню миль. Забравшись в постель, он выключил телевизор и позвонил домой.

Трубку поднял племянник Джо, самый старший из трех сыновей Фрэнка.

– Привет, Джо, как делишки?

– Хорошо. А ты где?

– В Богом забытом мотеле, в кровати, которая на метр короче, чем надо. Как думаешь, чем пожертвовать – головой или ногами?

Джо засмеялся. Двенадцатилетний племянник был тихим мальчиком, совсем как сам Том в этом возрасте. И с лошадьми тоже находил общий язык.

– Как там наша старушка Бронтозавриха?

– Все хорошо. Толстая стала, как бочка. Папа думает, что к середине недели разродится.

– Ты уж сам проследи, чтобы отец чего не напутал.

– Хорошо. Позвать его?

– Если он недалеко…

Том слышал, как Джо звал отца. До него доносились звуки телевизора и голос Дайаны, отчитывающей кого-то из близнецов. Странно, что теперь в большом доме жили они. Том все еще по привычке считал его родительским домом, хотя отец уже три года как умер, а мать жила у сестры Рози в Грейт-Фоллз.

Когда Фрэнк женился на Дайане, они поселились, кое-что перестроив, в домике у реки, где так недолго жили Том и Рейчел. С рождением трех мальчиков там стало тесновато, и после отъезда матери Том настоял, чтобы семья брата перебралась в большой дом. Сам он подолгу отсутствовал, работая в своих клиниках, а когда приезжал, одному ему было слишком просторно и пусто в родительском доме. Он с радостью перебрался бы в «речной» домик, произведя таким образом обмен, но Дайана сказала, что они переедует только при условии, что он останется – места хватит всем. Том сохранил за собой свою старую комнату, и теперь они жили все вместе. Гости – родственники и друзья – иногда жили в домике у реки, но по большей части он пустовал.

Том слышал в трубке шаги Фрэнка.

– Привет, братишка, как ты там?

– Все путем. Рона собирается, видно, поставить мировой рекорд по числу приглашенных лошадей; мотели теперь строятся из расчета, что в них будут селиться одни карлики – я лично живу в домике для семи гномов, а в остальном нормально.

Они поговорили о делах на ранчо. Стояла горячая пора – самый отел, надо держать ухо востро, постоянно наведываться на пастбище – проверять стадо. Дел полно, но пока они не потеряли ни одного теленка, и у Фрэнка был веселый голос. Брат сказал Тому, что ему много звонили, спрашивали, не передумал ли он? Действительно ли он не хочет устраивать этим летом клиники?

– И что ты отвечал?

– Что ты стал совсем старый и очень устал.

– Спасибо, брат.

– Между прочим, звонила англичанка из Нью-Йорка. Она не сказала, что ей надо, только повторяла, что дело срочное. Здорово на меня насела, но я все-таки не дал ей твой номер в клинике. Сказал, что попрошу тебя связаться с ней.

Том взял со стола блокнотик и записал фамилию и имя Энни, а также четыре номера, по которым ей можно звонить, один из них – в автомобиле.

– Вот как? Всего четыре? А номер телефона виллы на юге Франции она не оставила?

– Нет, Том. Чего нет – того нет.

Они еще немного поговорили о Бронти и распрощались. Том посмотрел на запись в блокноте. В Нью-Йорке он почти никого не знал – только Рейчел и Хэла. Может, звонок как-то касался их? Хотя тогда женщина – кто бы она ни была – сказала бы об этом. Том взглянул на часы. Десять тридцать, значит, в Нью-Йорке половина второго ночи. Он отложил блокнот и выключил свет. Позвонит утром.

Но его лишили этой возможности. Было еще совсем темно, когда Тома разбудил телефонный звонок. Он включил свет, не снимая трубки, и увидел, что на часах всего пятнадцать минут шестого.

– Это Том Букер? – Он сразу определил по акценту, кто звонит.

– Думаю, да, – ответил Том. – Хотя в такую рань могу и ошибиться.

– Простите меня. Я думала, может, вы рано встаете, и боялась упустить вас. Меня зовут Энни Грейвс. Вчера я говорила с вашим братом – не знаю, передал ли он вам.

– Конечно. Я сам собирался звонить вам. Кажется, он не дал вам мой номер.

– Действительно не дал. Я узнала его другим путем. А звоню вам, потому что, как понимаю, вы помогаете людям, у которых проблемы с лошадьми.

– Нет, мэм. Вы ошибаетесь.

На другом конце провода замолчали. Том понимал, что огорошил ее.

– О, простите, – произнесла наконец женщина. – Мне сказали…

– Все совсем наоборот. Я помогаю лошадям, у которых проблемы с хозяевами.

Разговор явно не клеился, и Том пожалел, что начал строить из себя остроумца. Спросив, в чем конкретно заключается проблема, он долго слушал рассказ женщины – о том, что случилось с ее дочерью и конем. История была ужасная, а особенно зловещей делал ее спокойный, почти бесстрастный тон, хотя Том чувствовал скрытое, тщательно подавляемое напряжение.

– Кошмарная история, – произнес он, когда Энни закончила. – Очень вам сочувствую.

Он услышал в трубке глубокий вздох.

– Спасибо. Вы приедете взглянуть на него?

– Как? В Нью-Йорк?

– Да.

– Боюсь, что…

– Все расходы будут, разумеется, оплачены.

– Это не в моих правилах. Даже если бы вы жили не так далеко. Я создаю временные лечебницы. Клиники. И даже их какое-то время не будет. В настоящий момент я провожу последний курс – до осени клиники закрываются.

– Значит, останется время для нас. Если вы захотите.

Она даже не задавала вопросов. Все решала сама. А может, дело просто в английском акценте?

– Когда вы заканчиваете этот свой курс?

– В среду, но…

– Вы могли бы прилететь в четверг?

Нет, тут дело не в акценте. Она уловила нерешительность в его тоне и теперь откровенно давила на него. Совсем как он, когда работает с конем: чувствует, что именно вызывает меньшее сопротивление, и начинает именно с этого.

– Мне очень жаль, мэм, – твердо произнес Том. – Я действительно всем сердцем вам сочувствую. Но меня ждет работа на ранчо, и я ничем не могу вам помочь.

– Не говорите так. Пожалуйста, не говорите. Хотя бы подумайте над моим предложением. – Опять никаких вопросительных интонаций.

– Но…

– Оставим пока этот разговор. Простите, что разбудила вас.

И повесила трубку, не попрощавшись и не дав ему слова сказать.

Когда на следующее утро Том вышел в холл, менеджер отеля вручил ему только что пришедший на его имя пакет. В нем были фотография девочки на прекрасном коне моргановской породы и авиационный билет до Нью-Йорка и обратно.

 

5

Положив руку на спинку обитого пластиком кресла, Том смотрел, как сын готовит гамбургеры за стойкой закусочной. Казалось, он занимался этим всю жизнь – так непринужденно двигал их на плите, легко переворачивал, подбрасывая в воздухе, и одновременно болтал и смеялся с одним из официантов. Хэл сказал Тому, что их закусочная становится популярным местечком у жителей Гринвич-Виллидж.

Сын работал здесь три-четыре раза в неделю и за это имел бесплатную квартиру, которую предоставил ему владелец закусочной, друг Рейчел. В остальное время Хэл учился в киношколе. Он уже успел рассказать отцу, что снялся в короткометражном фильме.

– Он – о мужчине, который съедает по кусочкам мотоцикл подружки.

– Звучит круто.

– Так оно и есть. Действие разворачивается на дороге, но в основном сосредоточено в одном месте. – Том был почти уверен, что сын его разыгрывает. Во всяком случае, надеялся на это всей душой.

Хэл продолжал:

– А покончив с мотоциклом, он приступает к девушке.

– Парень девушку встречает, парень девушку съедает, – немного подумав, заключил Том.

Хэл засмеялся. Волосы у него были темные и густые – в мать, но на смуглом лице ярко горели синие глаза. Том очень любил сына. Виделись они не часто, но постоянно переписывались, и, когда встречались, им было хорошо друг с другом. Хэл вырос городским мальчиком, однако, попадая в Монтану, там не скучал. И даже вполне пристойно держался в седле.

Том уже несколько лет не видел прежнюю жену, но они перезванивались, говорили о Хэле, и в их разговорах не было горечи.

Рейчел вышла замуж за торговца произведениями искусства по имени Лео и родила ему троих детей – сейчас они были в подростковом возрасте. Хэлу же уже исполнилось двадцать, и он производил впечатление вполне счастливого молодого человека. Возможность лишний раз повидаться с сыном и склонила Тома лететь сюда, на восток, куда вызвала его эта англичанка. Сегодня он как раз собирался взглянуть на ее коня.

– Прошу. Твой чизбургер с беконом.

Хэл поставил перед отцом тарелку и сел напротив, широко улыбаясь. Себе он взял только кофе.

– Ты не будешь есть? – спросил Том.

– Поем позже. А ты отведай.

– Вкусно, – одобрил Том, откусив.

– Некоторые готовят их, совсем не ворочая. А они любят, чтобы ими занимались.

– Тебе эта работа не мешает учиться?

– Нет. Если будет мешать, что-нибудь придумаю.

Время ленча еще не наступило, и в закусочной было мало народу. Обычно Том ел мало в середине дня, а мясо вообще почти никогда теперь не употреблял, но Хэл так старался, что он притворился, будто ест с большим аппетитом. За соседним столиком четверо мужчин в дорогих костюмах и с браслетами на запястьях громко обсуждали только что заключенную сделку.

– Необычные клиенты для этого заведения, – сказал тихо Хэл. Но Том смотрел на них с удовольствием – бурлящая энергией жизнь Нью-Йорка всегда производила на него большое впечатление. Но в душе он радовался, что живет не здесь.

– Как мама?

– Замечательно. Снова играет. Лео договорился о ее концерте в галерее недалеко отсюда – за углом; он состоится в воскресенье.

– Это здорово.

– Она хотела прийти сюда – повидаться с тобой, но вчера вечером случилась накладка – слинял пианист, и надо срочно найти кого-то другого. Она просила передать тебе привет.

– Не забудь и ей передать.

Они поговорили о занятиях Хэла и его планах на лето. Сын сказал, что хотел бы выбраться в Монтану хоть недельки на две, и Том почувствовал, что он говорит искренне, а не просто хочет сделать ему приятное. А Том поведал сыну о том, что собирается остаться на ранчо и работать с одногодками, ну и, конечно, со взрослыми лошадьми, которых натаскивал раньше. Заговорив, Том вдруг страстно захотел поскорее очутиться на ранчо. Первое лето за долгие годы – без клиник, без постоянных разъездов. Как это здорово – встретить приход весны там, в горах!

Клиентов в закусочной прибавилось, и Хэлу надо было приступать к работе. Он не взял у отца деньги за чизбургер и вышел из закусочной с ним вместе. Нахлобучивая шляпу, Том уловил быстрый взгляд, брошенный на нее Хэлом. В его душе шевельнулось опасение: может, мальчику неловко за его подчернуто ковбойский вид. Перед расставанием, как всегда, возникло некоторое замешательство: Тому хотелось обнять сына, но у них уже сложился ритуал – просто обмениваться рукопожатием. Так они поступили и сегодня.

– Желаю удачи с конем, – сказал Хэл.

– Спасибо. А тебе – в кино.

– Спасибо. Я пришлю тебе кассету.

– Буду рад. Ну, прощай, Хэл.

– Прощай, папа.

Том решил немного пройтись, прежде чем взять такси. День был холодный, из люков на мостовой клубами поднимался пар. На углу молодой человек просил милостыню. Волосы его спутались, на серой коже – следы синяков. Пальто на нем не было, и, чтобы согреться, он переминался с ноги на ногу; из рваных шерстяных рукавиц торчали голые пальцы. Том дал ему пять долларов.

Встреча в конюшне была назначена на четыре часа, но Том, прибыв на вокзал, выяснил, что есть более ранний поезд, и решил ехать на нем. Чем раньше он увидит коня, тем лучше. Во-первых, больше света. Да и вообще неплохо сначала осмотреть коня одному. Когда хозяева не дышат в спину, всегда больше толку. Он не сомневался, что звонившая ему женщина не стала бы возражать.

Энни не знала, говорить ли Грейс о Томе Букере. С того дня, как дочь последний раз видела Пилигрима, его кличка не произносилась в их доме. Однажды, когда Энни и Роберт, желая, чтобы не было никаких тайн, попробовали заговорить о его будущем, Грейс резко оборвала их:

– Ничего не хочу слышать. По мне лучше бы ему вернуться в Кентукки. Но если вы не согласны, делайте как хотите.

Роберт ласково положил руку на плечо Грейс и произнес что-то утешающее, но та сбросила его ладонь и яростно крикнула:

– Оставь меня! – Вот и весь разговор.

Но они в конце концов все же решили рассказать дочери о человеке из Монтаны. Грейс отреагировала кратко: она не хочет находиться в Чэтхеме во время его визита. Договорились, что в Чэтхем поедет одна Энни. Поедет на поезде за день до встречи, переночует в загородном доме, сделает кое-какие звонки и поработает за компьютером над рукописью.

Но все оказалось не так – Энни не могла сосредоточиться. Даже тиканье часов в холле, обычно успокаивающее ее, действовало теперь на нервы. С каждым часом ее волнение усиливалось. Энни и сама не знала, почему. Скорее всего беспокойство росло из-за ее безоговорочной, почти иррациональной веры в то, что судьба Пилигрима каким-то непостижимым образом связана с судьбой дочери. Ей казалось, что сегодня она услышит приговор не только коню, а всем им – Грейс, Роберту и ей самой.

У вокзала в Хадсоне не стояло ни одного такси. Моросил дождь, и Тому пришлось минут пять укрываться под навесом, пока не подъехал автомобиль. Забросив на заднее сиденье свой рюкзак, он назвал шоферу адрес конюшен.

Было видно, что когда-то Хадсон выглядел живописным местечком, но сейчас переживал явно не лучшие времена. Прежде величественные здания теперь обветшали. Многие магазины на улице, которую Том посчитал здесь главной, были заколочены, а в тех, что избежали такой судьбы, судя по всему, торговали всяким хламом.

Люди, шедшие по тротуару, горбились под дождем.

Когда такси свернуло к хозяйству миссис Дайер, было самое начало четвертого. Автомобиль медленно катил в гору – к конюшням. Том смотрел в окно на лошадей, стоявших под дождем на грязном лугу. Они, навострив уши, следили за проезжавшей машиной. Въезд в ворота перекрыл трейлер. Том попросил шофера немного подождать и вылез из такси.

Протискиваясь между трейлером и стеной, он слышал доносившиеся со двора голоса и цоканье копыт.

– Да полезай ты! Полезай ты, черт тебя дери!

Сыновья Джоан Дайер пытались затолкнуть в трейлер двух перепуганных жеребят. Тим стоял внутри и тянул вверх по пандусу за недоуздок первого жеребенка. Со стороны это напоминало соревнование по перетягиванию каната, в котором Тим непременно бы проиграл, если б Эрик, стоя позади животного, не хлестал его, ловко увертываясь от копыт. Зажав в одной руке хлыст, другой Эрик держал под уздцы второго жеребенка, который был напуган не меньше первого. Увидев эту картину, Том сразу же оценил ситуацию.

– Эй, ребята, что здесь происходит? – спросил он. Парни разом повернулись и какое-то время молча разглядывали Тома. Затем, словно его не существовало, снова занялись своим делом.

– Так у нас ничего не выйдет, – сказал Тим. – Попробуем сначала загнать второго. – Он с силой рванул первого жеребенка. Том еле успел отскочить в сторону. Тут Эрик наконец обратил на него внимание.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – В голосе юноши и во взгляде, которым он смерил Тома, было такое нескрываемое презрение, что Том не сдержал улыбки:

– Спасибо. Мне нужно осмотреть коня по кличке Пилигрим. Он принадлежит миссис Энни Грейвс.

– А кто вы?

– Моя фамилия Букер.

– Вам лучше поговорить с матерью, – Эрик кивнул в сторону конюшни.

Том поблагодарил его и пошел к конюшне. Кто-то из юношей захихикал за его спиной, проехавшись насчет того, что кто-то строит из себя Зверобоя, но Том не обернулся. Когда он подходил к конюшне, оттуда как раз вышла миссис Дайер. Том назвал себя, хозяйка вытерла руки о куртку, и они обменялись рукопожатием. Миссис Дайер бросила взгляд через плечо на сыновей и покачала головой.

– Они взялись за дело не с того конца, – сказал Том.

– Я знаю, – устало согласилась миссис Дайер, но ничего не предприняла. – Вы рано приехали. Энни еще нет.

– Простите. Я сел в более ранний поезд. Надо было предупредить. Ничего, если я взгляну на коня до приезда хозяйки?

Миссис Дайер колебалась. Он заговорщицки улыбнулся и подмигнул ей, как бы говоря, что она как профессионал должна его понять.

– Сами знаете, иногда больше увидишь, когда рядом не маячит владелец коня.

Она попалась на удочку и кивнула:

– Он стоит вон там.

Том последовал за ней. Обогнув конюшню, они подошли к старым стойлам. У дверцы, за которой находился Пилигрим, миссис Дайер остановилась и повернулась к Тому. Вид у нее был взволнованный.

– Должна вас предупредить: все было неправильно с самого начала. Не знаю, что она вам говорила, но дело в том, что все, кроме нее, считают: надо было давно положить конец мучениям этого коня. Почему ветеринары ей подыгрывают – не понимаю. Оставлять его в живых – жестоко и бессмысленно, так и знайте.

Пылкость ее речи удивила Тома. Он медленно кивнул, глядя на запертую дверь. Том уже заметил вытекающую из-под нее коричневатую струю и почувствовал омерзительный запах давно не чищенного стойла.

– Он там?

– Да. Но будьте очень осторожны.

Том отодвинул засов и тут же услышал угрожающий топот. В нос ему ударила тошнотворная вонь.

– Что, за ним никто не убирает?

– Мы его боимся, – тихо призналась миссис Дайер.

Том осторожно открыл верхнюю часть дверцы и заглянул внутрь. В темноте он разглядел коня, тот смотрел на него, прижав уши и гневно оскалив желтые зубы. Неожиданно конь сделал стремительный бросок вперед и, встав на дыбы, попытался ударить его копытом. В последний момент Том успел отскочить – копыта пролетели в нескольких дюймах от его головы и ударили в нижнюю часть дверцы. Том закрыл верхнюю ее половину и задвинул засов.

– Если инспектор увидит весь этот кошмар, он прикроет вашу чертову лавочку, – раздраженно произнес Том. Миссис Дайер, уловив в его голосе тихую, с трудом подавляемую ярость и сознавая справедливость этого гнева, отвела взгляд.

– Я все понимаю. Я пыталась…

Но Том оборвал ее:

– Вам должно быть стыдно.

Он вышел во двор. До ушей его донесся рев двигателя, затем автомобильный гудок, сопровождаемый испуганным ржанием коня. Выйдя из-за угла конюшни, Том увидел, что один жеребенок уже погружен в трейлер – задняя нога его сильно кровоточила. Теперь Эрик пытался втащить по пандусу второго, стегая его хлыстом, в то время как его братец, забравшись в старый пикап, гудел изо всех сил и таранил несчастного коня сзади. Том шагнул к машине, распахнул дверцу и одним рывком за шиворот вытащил парня.

– Да кто вы такой? – заорал парень, но голос его тут же сорвался на жалкий писк, потому что Том хорошенько его встряхнул и швырнул на землю.

– Зверобой, – рявкнул Том и двинулся к Эрику, который в испуге попятился от него.

– Эй, ковбой, послушай… – начал он, но Том уже схватил его за горло и выхватил хлыст, выкрутив парню руку, тот завопил от боли. Жеребенок, почуяв свободу, помчался наутек через двор. Том сжимал горло парня с такой яростью, что у того от страха глаза чуть не вылезли из орбит. Том смотрел ему прямо в глаза, приблизив свое лицо почти вплотную к его физиономии.

– Всыпать бы тебе по первое число, – медленно произнес Том, – да, видать, толку не будет никакого. – Он отшвырнул парня в сторону, и тот с такой силой шмякнулся о стену, что у него перехватило дыхание. Оглянувшись, Том увидел, что во дворе появилась миссис Дайер, и пошел прочь.

Выходя из двора, он увидел, как из серебристого «Форда-Лариата», стоявшего рядом с его такси, вылезает какая-то женщина. Довольно долго они молча смотрели друг другу в глаза.

– Вы мистер Букер? – спросила она. Том тяжело дышал. Он успел заметить только каштановые волосы и полные печали зеленые глаза. Том кивнул. – Я Энни Грейвс. Вы приехали рано.

– Нет, мэм. Я приехал слишком поздно.

Он сел в такси, захлопнул дверцу и велел шоферу трогать. Когда они отъезжали, Том вдруг заметил, что все еще сжимает в руке хлыст. Опустив стекло, он бросил его в канаву.

 

6

Именно Роберт предложил поехать позавтракать в кафе «У Лестера». Он обдумывал эту свою идею недели две. Они еще не побывали там, хотя Грейс уже приступила к занятиям, и мысль о том, что еще одна традиция нарушена, тяжелым грузом лежала на родительских сердцах. Никто не заговаривал о завтраке «У Лестера», потому что вкусная еда была только частью ритуала. Другой, не менее важной частью была поездка туда на городском автобусе.

Этот нелепый ритуал сложился, когда Грейс была еще совсем малышкой. Иногда Энни тоже сопровождала дочку, но чаще та ездила в кафе с Робертом. Поездка обставлялась так, словно была необыкновенным приключением, неслыханной авантюрой; отец с дочерью, устроившись на заднем сиденье автобуса, заговорщицки шептались, с азартом придумывая всякие забавные небылицы про своих попутчиков. Водитель оказывался роботом-убийцей, а скромные старушки – переодетыми рок-звездами. Время шло, разговоры менялись, но до несчастного случая они ни разу не изменили своей привычке добираться до кафе городским транспортом. А теперь… теперь неизвестно, сможет ли Грейс забраться в автобус.

Она посещала школу сначала два, а теперь три раза в неделю, оставаясь только на утренние уроки. Роберт отвозил ее туда на такси, а Эльза на такси же забирала днем. И сама она, и Энни, изображая полную непринужденность, спрашивали дочь, как дела в школе. Очень хорошо, отвечала Грейс. Все просто замечательно. А как там Бекки, Кэти и миссис Шоу? У них тоже все замечательно. Роберт не сомневался, что дочь догадывается, о чем они хотят знать на самом деле, но боятся спросить. Глазеют ли на ее ногу? Задают ли бестактные вопросы? Не шепчутся ли у нее за спиной?

– Как насчет того, чтобы позавтракать «У Лестера»? – спросил Роберт как-то утром, стараясь, чтобы голос звучал как можно небрежнее. Энни дома не было – у нее была назначена ранняя встреча. Грейс пожала плечами и сказала:

– Конечно, если хочешь.

Они спустились на лифте и, пожелав доброго утра швейцару Рамону, собирались уже выйти на улицу.

– Может, вызвать такси? – предложил Рамон.

Роберт на мгновение заколебался.

– Не надо. Мы поедем на автобусе.

Пока они шли до остановки, Роберт, не переставая, болтал, делая вид, что для него обычное дело идти так медленно. Он, конечно, понимал, что Грейс его не слушает. Она не сводила напряженного взгляда с тротуара, высматривая, нет ли там какой-нибудь западни, аккуратно опускала резиновый конец палки и, удостоверившись, что та стоит надежно, выносила вперед ногу. Когда они подошли к остановке, дочь, несмотря на прохладную погоду, была в испарине.

В автобус Грейс забралась весьма ловко, словно всю жизнь проделывала это в таком состоянии. Он был изрядно набит, и какое-то время они стояли у входа, затем один пожилой человек, обратив внимание на палку Грейс, предложил ей сесть. Та, поблагодарив, отказалась, но мужчина настаивал. Роберту захотелось заорать на него, чтоб не лез не в свое дело, но он промолчал, а Грейс, залившись краской, села. Подняв глаза, она жалко ему улыбнулась, и от этой улыбки у Роберта заныло сердце.

Когда они вошли в кафе, Роберта вдруг охватила паника – он пожалел, что не позвонил Лестеру заранее, не предупредил, чтобы никто ничего не спрашивал и вообще, чтобы не поднимали суеты. Но он зря волновался. Возможно, слухи из школы уже просочились, потому что и сам Лестер, и официанты держали себя как обычно – приветливо и дружелюбно.

Они сели за свой столик у окна и заказали то, что заказывали всегда, – сырные булочки и копченую лососину. Пока пеклись булочки, Роберт старательно поддерживал беседу, заполняя возникающие минуты молчания. Эти неловкие паузы были так ему непривычны, раньше общаться с Грейс было очень легко. Взгляд дочери то и дело устремлялся за окно – туда, где по улице спешили на работу люди. В кафе у Лестера, подвижного коротышки с усиками щеточкой, всегда работало радио, и Роберта впервые порадовала эта непрерывная пустая мешанина из дорожных новостей и рекламных объявлений. К принесенным булочкам Грейс почти не прикоснулась.

– Хочешь, этим летом поедем в Европу, – предложил Роберт.

– Ты имеешь в виду – на каникулах?

– Да. Например, в Италию. Снимем домик в Тоскане или еще где-нибудь. Что ты на это скажешь?

Дочь пожала плечиками.

– Можно.

– Но если ты против, то…

– Почему же? Хорошая мысль.

– Если хочешь, можем поехать в Англию – повидаться с бабушкой.

Грейс состроила гримаску, которую и ждал от нее отец. Угроза отправить ее погостить у матери Энни была любимой семейной шуткой. Грейс еще раз посмотрела в окно и перевела взгляд на Роберта:

– Папа, мне, пожалуй, пора.

– Ты больше не хочешь есть? Она покачала головой. Он все понял. Дочь хотела попасть в школу пораньше, пока в холл не ворвалась толпа неуклюжих девчонок. Роберт допил кофе и заплатил по счету.

Грейс предпочла проститься с отцом на углу, не разрешив проводить себя до школьного подъезда. Роберт поцеловал ее и пошел прочь, борясь с желанием оглянуться и посмотреть, как она входит в школу. Он знал: если Грейс заметит его взгляд, то может принять тревогу за жалость. Дойдя до Третьей авеню, он повернул к центру, где располагался его офис.

Пока они сидели в кафе, небо очистилось. День сулил быть морозным и ясным – Роберт любил такие дни в Нью-Йорке. Прекрасная погода для прогулки пешком. Он шел быстрым шагом, стараясь отогнать воспоминание об одинокой фигурке, ковыляющей к школе. Лучше уж думать о предстоящей работе.

Сначала, как обычно, он позвонит нанятому ими адвокату – специалисту по тяжбам, связанным с несчастными случаями, – она представляла их в том запутанном юридическом фарсе, в какой понемногу превращался трагический инцидент с Грейс.

Всякий разумный человек, наверное, счел бы, что главное – выяснить, кто спровоцировал несчастный случай: сами девочки, если они проявили роковую невнимательность на дороге, или шофер, – если он врезался в них по своему недосмотру. Вместо этого все судились друг с другом: страховые компании девочек, страховая компания водителя грузовика, транспортная компания Атланты, страховая компания транспортников, компания, у которой шофер взял в аренду грузовик, ее страховая компания, завод, где сделан грузовик, шинный завод, власти округа, хозяева фабрики, владельцы железной дороги. Разве только Господа Бога забыли привлечь к суду за выпавший снег. Но все еще впереди – тяжба только раскручивалась. Для адвоката такое дело – просто находка, юридическое раздолье, а для Роберта… так непривычно было чувствовать себя истцом, оказаться как бы с другой стороны.

Пока, к счастью, им удавалось почти все скрывать от Грейс. Помимо заявления, сделанного в больнице, ей оставалось только дать показания под присягой их адвокату. Грейс видела эту женщину пару раз раньше, и еще один разговор о несчастном случае, похоже, не расстроил ее. Она повторила, что помнит только то, как они скатились с обледеневшего склона.

В начале нового года водитель грузовика прислал письмо, писал, что страшно сожалеет о случившемся. Роберт и Энни долго обсуждали, показывать это письмо Грейс или не стоит. В конце концов решили, что она имеет право знать о нем. Дочь долго и внимательно его читала, сказав только, что очень мило со стороны шофера написать им. Роберту же предстояло принять еще одно важное решение – стоит ли ознакомить с письмом адвоката? Несомненно, она вцепится в него мертвой хваткой… еще бы – это же признание вины. Как юрист Роберт склонялся к тому, чтобы показать письмо. Но чисто по-человечески ему было неприятно это делать. Оттягивая принятие решения, Роберт хранил письмо в папке.

Вдали замаячило высокое здание его конторы, он уже видел, как в стеклах холодным огнем поблескивает солнце.

За потерю конечности, прочел недавно Роберт в одном научном журнале по юриспруденции, в настоящее время могут выплатить компенсацию в размере трех миллионов долларов. Перед его глазами возникло бледное личико дочки, глядящей на улицу из окна кафе. И какие же это умники-эксперты додумались устанавливать цены за такое несчастье?

В школьном холле толпилось больше, чем всегда, народу. Грейс быстро обежала взглядом лица, надеясь, что не встретит здесь своих одноклассниц. Она увидела маму Бекки, та разговаривала с миссис Шоу, но они не смотрели в ее сторону, а самой Бекки не было видно. Та, наверное, уже отправилась в библиотеку и сидела за компьютером. Раньше Грейс тоже пошла бы туда. Они любили дурачиться, посылая друг другу забавные послания по компьютерной связи, и торчали там до самого звонка на урок, а потом шумно, с хохотом мчались по лестнице в класс, отпихивая друг друга.

Теперь, когда лестницы стали для Грейс недоступны, девочки из солидарности поднимались вместе с ней на лифте – на допотопной, еле ползущей махине. Чтобы избавить их от этого, Грейс сразу же шла в класс, и, когда появлялись остальные, она уже сидела за партой.

Сейчас она прошла к лифту и нажала кнопку вызова, стараясь не смотреть по сторонам: если кто-то из знакомых пройдет мимо, у них будет возможность не заговаривать с ней.

После возвращения Грейс в школу все стали особенно внимательны и добры к ней. Это ей не нравилось. Грейс хотела, чтобы все было как раньше. Изменились и некоторые другие вещи. За время ее отсутствия две ее ближайшие подруги, Бекки и Кэти, очень сблизились. Раньше все трое были неразлучны. Они ежедневно ссорились и мирились и каждый вечер болтали по телефону, сплетничая и подшучивая друг над другом. У троицы были вполне сложившиеся, сбалансированные отношения – своего рода триумвират. А теперь, хотя подруги изо всех сил старались, чтобы все было как прежде, ничего не получалось. И разве могло получиться?

Лифт прибыл, и Грейс вошла в кабину, радуясь, что никто не подоспел и она поднимется одна. Но в последнюю секунду, когда двери уже закрывались, в них влетели две девочки из младших классов, тараторя и хохоча. Увидев Грейс, они сразу присмирели.

– Привет! – улыбнулась им она.

– Привет! – в один голос ответили девчонки и тут же снова замолчали. Так они и стояли, неловко переминаясь с ноги на ногу, пока лифт тяжело и со скрипом поднимался. Грейс видела, что девочки подчеркнуто внимательно изучают голые стены и потолок лифта, чтобы случайно не посмотреть туда, куда (Грейс знала!) им только и хотелось смотреть – на ее ногу. Всегда одно и то же…

Грейс рассказала об этом психотерапевту – специалисту по реабилитации после тяжелых травм, – к которой родители отсылали ее каждую неделю. Психотерапевт явно желала ей добра и, наверное, была неплохим врачом, но Грейс считала свои визиты пустой тратой времени. Откуда эта незнакомая женщина могла знать, что с ней происходит? И вообще, кто мог это знать?

– Да пусть себе смотрят, так им и скажи, – посоветовала женщина. – И еще скажи, что в этом нет ничего страшного, и пусть не стесняются говорить с тобой об этом.

Но в том-то и дело, что Грейс не хотела, чтобы пялились на ее ногу, не хотела на эту тему говорить. Говорить! Психиатры уверены, что разговорами можно разрешить все проблемы. Ох если бы!

Вчера врач пыталась заставить ее говорить о Джудит, хотя Грейс совершенно этого не хотелось.

– Какие чувства ты испытываешь, думая о Джудит?

Грейс захотелось что есть силы закричать… Но вместо этого она холодно произнесла:

– Она погибла. Какие чувства я могу испытывать, как вы думаете?

Женщина поняла скрытый намек и больше к этой теме не возвращалась.

Та же ситуация повторилась и несколько недель спустя, когда она пыталась заставить Грейс говорить о Пилигриме. Он стал таким же изуродованным и беспомощным калекой, как и сама Грейс, и каждый раз, вспоминая его, она видела только эти горящие ненавистью безумные глаза, глядевшие на нее из дальнего угла вонючего стойла. Чем, ну чем тут мог помочь разговор по душам?

Лифт остановился, не доехав до нужного Грейс этажа. Девочки вышли, и Грейс услышала, как они тут же заговорили прежним веселым тоном.

Как она и надеялась, в классе еще никого не было. Грейс вынула из портфеля книги, бережно уложила палку рядом с партой и уже потом медленно опустилась на деревянное сиденье. Оно было таким жестким, что к концу уроков обрубок ноги пульсировал от боли. Но Грейс научилась справляться с ней. Эта боль – еще не самое страшное.

Прошло три дня, прежде чем Энни снова связалась с Томом Букером. Она уже ясно представляла себе, что произошло в тот день в конюшне. Проводив взглядом удалявшееся такси, она вошла во двор и, взглянув на лица сыновей миссис Дайер, многое поняла. Их мать ледяным тоном попросила Энни к понедельнику забрать Пилигрима из конюшни.

Энни позвонила Лиз Хэммонд, и они вместе отправились к Гарри Логану. Ветеринар только что сделал кесарево сечение чихуахуа. Увидев возле двери операционной Лиз и Энни, он шутливо охнул и сделал вид, что прячется. При клинике были послеоперационные стойла, и Логан, изрядно повздыхав, согласился предоставить Пилигриму одно из них.

– Но только не больше чем на неделю. – И погрозил Энни пальцем.

– Можно на две? – взмолилась Энни.

Логан посмотрел с несчастным видом на Лиз:

– Она ваша подруга? Ну ладно – пусть на две. Но не больше. Постарайтесь за это время подыскать себе другое место.

– Гарри, ты чудо! – сказала Лиз. Ветеринар поднял руки, сдаваясь.

– Я идиот. Этот конь кусал меня, лягал, таскал за собой по ледяной воде – и что я делаю в ответ? Приглашаю к себе погостить.

– Спасибо, Гарри, – тихо сказала Энни.

На следующее утро они втроем подъехали к конюшне миссис Дайер. Сыновей хозяйки не было видно, а саму миссис Дайер Энни увидела мельком – та смотрела на них из окна верхнего этажа. После двух часов упорной борьбы и трех шприцев успокоительного, которые Гарри посчастливилось всадить, им удалось-таки погрузить Пилигрима в трейлер и отвезти в клинику.

На другой же день после визита Тома Букера в конюшню Энни пыталась дозвониться ему в Монтану. Трубку взяла женщина – Энни решила, что жена, – и сказала, что его ждут домой только завтра вечером. Голос женщины звучал не слишком любезно – наверное, она уже знала про Пилигрима. Энни попросила передать Букеру, что она звонила. Прошло два дня, но от Тома не было никаких известий. Поздним вечером, когда Роберт уже лег и что-то читал, а Грейс уже спала, Энни снова набрала номер Тома. И опять к телефону подошла женщина.

– Он сейчас ужинает, – сказала она.

Энни услышала, как мужской голос спросил, кто звонит. Трубку прикрыли рукой, но она все же расслышала: «Опять эта англичанка». Последовало долгое молчание. Энни вдруг почувствовала, что затаила дыхание, и приказала себе немедленно успокоиться.

– Миссис Грейвс, это Том Букер.

– Мистер Букер, я хочу извиниться перед вами за то, что произошло в конюшне. – На другом конце молчали, и она продолжила: – Я обязана была знать, что там творится, но я предпочитала ничего не замечать.

– Вас можно понять. – Энни ждала продолжения, но Том молчал.

– Мы перевезли коня в другое место, там гораздо лучше, и я хотела попросить вас… – Она понимала, что просьба ее совершенно бессмысленна, но все же проговорила: – Может, вы согласитесь посмотреть его еще раз.

– Простите, не могу. Даже если бы у меня было свободное время, я совсем не уверен, что мой приезд что-либо изменит.

– Неужели вы не можете пожертвовать хоть парой денечков? Мне все равно, сколько это будет стоить. – В трубке послышался краткий смешок, и Энни пожалела о последних словах.

– Мэм, надеюсь, вы простите мою откровенность, но вам следует кое-что понять. Есть предел страданиям, которые эти животные в состоянии вынести. Мне кажется, ваш конь перенес слишком много.

– Значит, вы полагаете, его нужно усыпить? Меня давно уговаривают сделать это… – Последовало молчание. – Скажите, мистер Букер, если бы конь был ваш, вы усыпили бы его?

– Но он не мой, мэм, и я рад, что не мне предстоит принимать решение. Но будь я на вашем месте – да, именно так я бы и поступил.

Сколько ни просила Энни его приехать, все было тщетно: Том был очень вежлив, но не уступал… Положив трубку, она прошла по коридору в гостиную.

Свет был погашен, в темноте слабо поблескивала крышка рояля. Энни медленно приблизилась к окну и долго смотрела на высящиеся над деревьями парка дома Ист-Сайда. Этот парк и эти дома были похожи на декорацию: множество крошечных окошек на фоне словно бы искусственного ночного неба. А ведь за каждым – своя жизнь, свои судьбы и горести. Просто не верится!

Роберт уже заснул. Энни взяла из его рук книгу, выключила лампу у кровати и в темноте разделась. Она долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к дыханию мужа и следя за оранжевыми бликами на потолке от пробивавшегося сквозь шторы света уличных фонарей. Она знала, что ей надо делать. Но пока она все не подготовит, ничего не скажет ни Роберту, ни Грейс.

 

7

За талант подыскивать и растить молодых безжалостных руководителей для своей могущественной империи Кроуфорд Гейтс получил прозвище Ловец стервятников, помимо других, еще менее льстящих его самолюбию. Появляясь с ним на людях, Энни всегда испытывала чувство неловкости.

Он сидел напротив и, не сводя с нее глаз, методично поглощал блюдо из меч-рыбы. Энни просто диву давалась, как он умудряется не пронести вилку мимо рта. Год назад, когда Гейтс предложил Энни место редактора, он и ее привел в этот ресторан – очень просторный и какой-то без души: его матово-черные стены и пол из белого мрамора почему-то ассоциировались у Энни с камерой пыток.

Она понимала, что просить у Гейтса целый месяц – это уже слишком, однако она имела на это право! До несчастья с дочерью она ни разу у него не отпрашивалась, даже на день, впрочем, и после не особенно злоупотребляла.

– У меня будут при себе телефон, факс, модем – все, – говорила она. – Ты даже не заметишь, что меня здесь нет.

Энни мысленно обругала себя идиоткой. Уже пятнадцать минут говорила она с шефом, но делала это совсем не так, как было нужно. Словно что-то у него выпрашивала. Нет, надо быть твердой и в открытую сказать, что ей требуется отпуск. Впрочем, пока Гейтс вроде бы не гневался. Просто слушал Энни, периодически поднося ко рту куски этой проклятой рыбины. Когда Энни нервничала, то почему-то непременно старалась заполнять паузы в беседе и непрерывно тараторила. Вспомнив об этой своей привычке, она решила помолчать и послушать наконец, что скажет Гейтс. Тот тщательно все прожевал и сделал глоток перье.

– Ты возьмешь с собой Роберта и Грейс?

– У Роберта слишком много дел. А вот Грейс возьму, ей это будет полезно. С тех пор как она стала снова ходить в школу, у нее несколько снизился жизненный тонус. Перемена обстановки – как раз то, что надо.

Она и не заикнулась о том, что Грейс и Роберт до сих пор ничего не знают о ее планах. С помощью Энтони она уже все устроила, оставалось только оповестить домочадцев.

Она сняла дом в Шото – в ближайшем к ранчо Тома Букера городке. Особого выбора не было, а этот дом хотя бы сдавался уже с мебелью, да и все остальное Энни устраивало. Она отыскала поблизости физкультурного врача для Грейс и договорилась с хозяином ближайших конюшен о стойле для Пилигрима, не скрывая, в каком он состоянии. Как провезти Пилигрима через семь штатов? – вот что ее заботило больше всего. Но и здесь помогли Лиз Хэммонд и Гарри Логан. Они созвонились с коллегами и знакомыми и создали для нее цепочку пунктов, где их готовы были приютить.

Кроуфорд Гейтс промокнул губы.

– Энни, дорогая, я ведь уже говорил: ты вольна распоряжаться своим временем как тебе угодно. Дети – это самое главное. Когда с нашими ангелочками что-то случается, мы обязаны быть рядом и предпринять все возможное.

Было довольно смешно слышать такие сентенции из уст человека, женатого уже в четвертый раз и имевшего от этих браков не менее восьми детей. Своей интонацией он напомнил ей Рональда Рейгана, когда тот изображал умудренного жизнью человека после трудного рабочего дня, а эта его голливудская искренность только усилила недовольство Энни собой – она выглядела перед ним довольно-таки жалко. Этот старый сукин сын, возможно, уже завтра за этим же столом будет сидеть с ее преемником. Лучше бы он не темнил, а просто-напросто уволил ее.

Возвращаясь в офис в до нелепости длинном черном «Кадиллаке» Гейтса, Энни твердо решила сегодня же вечером все рассказать Роберту и Грейс. Дочь будет кричать, что никуда не поедет, Роберт назовет ее сумасшедшей. Но все же они смирятся – как всегда.

Конечно, ей следовало поставить в известность еще одного человека, из-за которого, собственно, все и затеяно, – Тома Букера… Многих, конечно бы, удивило, что именно он ничего не знает, но это обстоятельство как раз совершенно ее не беспокоило. В бытность свою журналисткой Энни поступала так очень часто. В свое время она специализировалась по знаменитостям, говорящим «нет». Однажды она преодолела расстояние в пять тысяч миль, чтобы оказаться на острове в Тихом океане, где жил известный писатель, который никогда никому не давал интервью. Дело кончилось тем, что она прожила на острове две недели и написала об именитом затворнике очерк, который получил кучу премий и был напечатан во многих странах.

Энни всем сердцем верила в одну неопровержимую истину: если женщина идет на колоссальные жертвы и отдается на милость мужчины, то он не откажет ей – просто не сможет.

 

8

Замкнутое с двух сторон оградительными столбиками шоссе простиралось перед ними на много миль вперед – туда, где громыхал гром и небосвод был иссиня-черным. На горизонте, где дорога, казалось, уходит в небо, то и дело вспыхивали молнии, разрывая тьму на куски. А вокруг раскинулась бесконечная прерия Айовы – плоская и однообразная. Время от времени солнце, прорываясь сквозь бегущие облака, посылало вниз столбы света – будто некий великан там, наверху, выискивал себе жертву.

Этот монотонный пейзаж путал представления о времени и пространстве, и Энни почувствовала, что еще немного, и она не выдержит – поддастся панике. Она напряженно искала, на чем бы остановить взгляд, хоть какой-то признак жизни – силосную башню, дерево, птицу, хоть что-то. Но ничего: оставалось только считать оградительные столбики или пялиться на полосы на дороге – они сбегались к машине от горизонта, словно посланцы молний. Энни казалось, что серебристый «Лариат» с прицепленным трейлером жадно глотает эти полосы – метр за метром.

За два дня они проехали более двенадцати сотен миль, и все это время Грейс почти не открывала рта. Она в основном спала, вот и теперь дремала, свернувшись калачиком, на заднем сиденье. А просыпаясь, слушала свой «Уокмен» или равнодушно смотрела в окно. Только однажды, взглянув в зеркало заднего обзора, Энни увидела, что дочь следит за ней. Когда их взгляды встретились, Энни улыбнулась, но Грейс тут же отвела глаза.

Как Энни и предполагала, дочь приняла ее план в штыки. Были вопли и истерика, Грейс кричала, что никуда не поедет, ее не заставишь, и прочее, и прочее. Выскочив из-за стола, она бросилась в свою комнату и захлопнула дверь. Энни и Роберт, которому она рассказала все заранее, некоторое время сидели молча. Он тоже пробовал возражать, но она категорически отмела все его доводы:

– Она не может остаться в стороне, – говорила Энни. – В конце концов, это ее конь.

– Но Энни, ты вспомни, сколько нашей малышке пришлось пережить.

– Ты пытаешься оградить ее, но это не поможет. Будет только хуже. Сам знаешь, как она любила Пилигрима. Неужели ты не понимаешь, что его нынешний облик преследует ее?

Муж ничего не ответил, только опустил глаза и неуверенно покачал головой.

– Надо что-то делать, Роберт, – продолжала уже мягче Энни. – Я верю, что им можно помочь. Пилигрим может стать прежним. Этот человек вылечит его. И это поможет Грейс.

– А он уверен, что у него получится?

Энни колебалась лишь мгновение – Роберт ничего не заметил.

– Да, – твердо ответила она. Так она солгала первый раз, сделав вид, что Том Букер знает об их предстоящем путешествии. Роберт, естественно, ни в чем не усомнился. Грейс – тем более.

Не найдя в отце союзника, Грейс сдалась – это Энни тоже предвидела. Но враждебное молчание, в которое вылился ее гнев, что-то слишком уж затянулось. Прежде Энни умела уладить все шуткой или просто не обращала внимания на надутый вид дочери. Но теперешнее молчание было совсем другим – таким же значительным и неотвратимым, как и предприятие, в которое Грейс насильно втянули, и Энни оставалось только удивляться упорству дочери.

Роберт помог им собраться и отвез в Чэтхем, а на следующее утро отправился вместе с ними к Гарри Логану, окончательно превратившись в глазах своей дочери в «соучастника». Когда Пилигрима погружали в трейлер, она с каменным видом сидела в «Лариате», нацепив наушники и делая вид, что читает журнал. Надрывное ржание и бешеные удары копыт по стенкам трейлера разносились по всему двору, но Грейс не подняла глаз от журнала.

Гарри вкатил Пилигриму изрядную дозу успокоительного и дал Энни с собой запас лекарства и несколько шприцев – на всякий случай. Попрощавшись с Грейс, он стал рассказывать ей, как кормить в пути Пилигрима.

– Лучше расскажите это маме, – довольно бесцеремонно оборвала она ветеринара.

Когда настал момент расставания, она едва коснулась губами отцовской щеки, равнодушно ответив на его поцелуй.

Первую ночь Энни и Грейс провели у друзей Гарри Логана, живших на окраине небольшого городка к югу от Кливленда. Эллиот, хозяин дома, учился с Гарри в ветеринарной школе и теперь имел здесь большую врачебную практику. Приехали они, когда уже стемнело, и Эллиот сразу же провел их в дом, пообещав, что позаботится сам о коне, что уже приготовил для Пилигрима свободное стойло в своей конюшне.

– Гарри советовал не выводить его из трейлера, – сразу предупредила Энни.

– Как, всю дорогу?

– Так он сказал.

Эллиот удивленно вздернул брови и снисходительно улыбнулся: дескать, кого вы учите?

– Ладно, идите в дом. А я пойду на него взгляну.

Начинало моросить, и Энни не стала спорить. Жену Эллиота звали Конни. На голове у этой невысокой тихой женщины был такой крутой перманент, словно она только что вышла от парикмахера. Она показала Энни и Грейс их комнаты. Тишина этого большого дома, казалось, еще хранила воспоминания о выросших и разлетевшихся детях. Они улыбались с фотографий на стенах; выпускные дни, памятные дни школьных побед.

Грейс отвели бывшую комнату их дочери, а Энни – гостевую в конце коридора. Конни показала Энни, где ванная, и сказала, что они могут поужинать, как только будут готовы. Поблагодарив ее, Энни пошла взглянуть, как устроилась Грейс.

Дочь хозяев вышла замуж за дантиста и переехала в Мичиган, но было такое ощущение, что она продолжает жить здесь, в своей комнате: тут остались ее книги и призы за успехи в плавании, а с полок смотрели стеклянные зверюшки, их было очень много. Посреди этого законсервированного чужого детства стояла у кровати ее собственная дочь, ища в сумке туалетные принадлежности. Когда Энни вошла, Грейс даже не подняла головы.

– Ну как, все в порядке?

Грейс, все так же не глядя на мать, пожала плечами. Энни притворилась, что рассматривает фотографии на стенах. Потом потянулась и жалобно произнесла:

– Боже, все тело затекло.

– Что мы здесь делаем?

Вопрос прозвучал холодно и враждебно. Обернувшись, Энни увидела, что Грейс в упор смотрит на нее, держа руки на бедрах.

– Что ты хочешь сказать?

Грейс презрительно обвела рукой комнату:

– Это и хочу сказать. Что мы тут делаем?

Энни тяжело вздохнула, но ответить не успела.

– Ладно, считай, что я ничего не спрашивала, – сказала Грейс, – мне все равно. – Подхватив палку и пакет с вещами, она заковыляла к двери. Энни видела: дочь злится на себя за то, что так легко сдалась.

– Грейс, послушай…

– Я же сказала – я ничего не спрашивала. – И вышла из комнаты.

Энни беседовала на кухне с Конни, когда вернулся Эллиот. Он был очень бледен и с одного бока сильно забрызган грязью. Хотя Эллиот старался это скрыть, было заметно, что он слегка прихрамывает.

– Я все же оставил его в трейлере, – сообщил хозяин.

За ужином Грейс вяло ковырялась вилкой в тарелке и говорила, только когда ее о чем-нибудь спрашивали. Взрослые – все трое – как могли старались поддерживать беседу, но паузы возникали постоянно, и тогда слышалось только постукивание ножей и вилок. Поговорили о Гарри Логане и Чэтхеме, а также о вспышке менингита, которая всех тревожила. Эллиот сказал, что одна их знакомая девочка заболела этой болезнью, и теперь, считай, ее жизнь искалечена. Конни метнула на мужа яростный взгляд, тот покраснел и поспешил сменить тему.

После ужина Грейс объявила, что устала и, если никто не возражает, пойдет спать. Энни хотела пойти с ней, но дочь воспротивилась и вежливо пожелала хозяевам спокойной ночи. Когда она шла к дверям, палка гулко стучала по деревянному полу, и Энни перехватила жалостливые взгляды мужа и жены. На следующее утро они поднялись очень рано и за день, сделав несколько очень кратких остановок, проехали всю Индиану и Иллинойс и въехали в Айову. Грейс опять упорно молчала.

Они ехали целый день, а вечером остановились у дальней родственницы Лиз Хэммонд, которая была замужем за фермером и жила неподалеку от Де-Моина. К ферме вела своя дорога длиной пять миль, и казалось, что семья живет на отдельной, ровно распаханной до самого горизонта планете.

Родственники Лиз оказались глубоко верующими баптистами (так, во всяком случае, показалось Энни), эти тишайшие люди ничем не напоминали свою энергичную родственницу. По словам хозяина, Лиз все рассказала ему о Пилигриме, но Энни не могла не заметить, что увиденное все равно потрясло его. Он помог Энни накормить и напоить коня и выгрести – насколько это было возможно – мокрую и изгаженную солому. Пилигрим все время был начеку и агрессивно постукивал копытами.

Ужинали они за длинным деревянным столом, за которым вместе с ними сидело еще шестеро детей. Белокурые – в отца, – они широко раскрытыми голубыми глазами как зачарованные смотрели на Энни и Грейс. Пища была самая простая, ее запивали густым парным молоком, разлитым по кружкам.

На завтрак жена фермера сварила яйца и угостила их с Грейс домашней ветчиной. Перед отъездом, когда Грейс уже сидела в автомобиле, фермер протянул Энни старую книгу в выцветшем матерчатом переплете.

– Мы хотим подарить ее вам, – сказал он.

Жена его стояла рядом. Энни тут ж раскрыла книгу: «Путь пилигрима» Джона Беньяна. Родители читали ее Энни, когда ей было лет восемь.

– Мне кажется, она может вам пригодиться, – сказал хозяин.

Энни, нервно сглотнув, поблагодарила его.

– Мы будем за вас молиться, – сказала женщина.

Книга так и осталась лежать на переднем сиденье. Когда она попадалась Энни на глаза, она невольно вспоминала слова родственницы Лиз.

Хотя Энни уже давно жила в этой стране, ее все еще коробило от выставленной напоказ набожности – у англичан такого не принято. Но больше всего ее задело то, что эта тихая фермерша, человек совершенно посторонний, считала, что в молитвах нуждаются все трое. По ее мнению, они все – жертвы. Не только Пилигрим и Грейс – что было бы понятно, – но и она, Энни, тоже. Никогда еще ни один человек на свете не видел в Энни жертву!

…Среди огненных разрядов на горизонте внимание Энни привлекло какое-то мерцающее пятнышко. Постепенно оно росло, и тогда стало понятно, что это грузовик. Вскоре за грузовиком стали видны башенки элеватора, потом какие-то здания пониже – вдали вырисовывался небольшой городок. Стайка коричневатых птичек вспорхнула перед автомобилем и тут же исчезла, унесенная ветром. Грузовик был уже рядом – блеснул хромированной сталью радиатор и промчался мимо, – от встречного потока воздуха их автомобиль и трейлер слегка тряхнуло. На заднем сиденье зашевелилась Грейс.

– Что это?

– Ничего. Всего лишь грузовик.

Энни видела в зеркале, как дочь протирает сонные глаза.

– Мы въезжаем в город. Нам нужно заправиться. Ты проголодалась?

– Немного.

Дорога делала петлю вокруг белой деревянной церкви, та стояла одна-одинешенька посреди поляны с сухой травой. У входа маленький мальчик, сидя на велосипеде, смотрел, как они огибают церковь, и тут церковь вдруг залил яркий солнечный свет. Словно незримый перст, раздвинув тучи, указал на нее.

Заправившись бензином, они зашли в закусочную, находившуюся рядом с бензоколонкой. Там они взяли сандвичи с яичным салатом и в полном молчании съели их в окружении мужчин, тихо беседовавших об озимой пшенице и о ценах на сою. Энни в этом ничего не понимала – словно фермеры говорили на незнакомом ей иностранном языке. Расплатившись, она вернулась к столику, сказав Грейс, что ей надо зайти в туалет, а встретятся они у машины.

– Посмотри, есть ли у Пилигрима вода, хорошо? – сказала Энни. Но Грейс никак не реагировала.

– Грейс, ты меня слышишь? – спросила Энни, и тут вдруг жужжание голосов смолкло – фермеры наблюдали за ними. Энни теперь жалела, что не совладала с раздражением и отчитала дочь на глазах у незнакомых людей. Не поднимая глаз, Грейс допила кока-колу и со стуком поставила стакан на стол – в тишине этот стук показался очень громким.

– Сама посмотри, – с вызовом сказала Грейс.

Впервые мысль о самоубийстве посетила Грейс в такси, когда они возвращались домой от протезиста. Протез впивался в бедро, но она притворилась, что он совсем не мешает, и шла рядом с отцом, притворно улыбаясь, а сама обдумывала, как бы ей получше и понадежнее уничтожить себя.

Два года назад одна восьмиклассница из их школы бросилась под поезд в метро. Никто не мог понять, почему она это сделала. Грейс так же, как и все, была страшно потрясена. Но, несмотря на охвативший ее ужас, она не могла не думать о силе воли этой девочки. Ведь какое мужество надо иметь, чтобы решиться на такое – не отступить в последний момент! Грейс тогда подумала про себя, что сама она не смогла бы. А если бы и нашла в себе мужество, то мышцы откажутся ее слушаться, не позволят ей сделать отчаянный прыжок.

Теперь поступок той девочки не казался ей таким невероятным. В принципе возможность ухода из жизни все больше воспринималась ею как что-то вполне разумное. А почему бы из этой жизни не уйти, раз она у нее вконец разрушена… Понимание этого только укреплялось от отчаянных потуг близких доказать ей, что это не так. Всем сердцем желала она, чтобы в тот день и она погибла бы там, в снегу, вместе с Джудит и Гулливером. Но… прошло несколько недель после того дня, и Грейс открыла для себя с некоторым даже разочарованием, что самоубийцы из нее не получится.

Что ее особенно удерживало – так это то, что она не умела смотреть на вещи только со своей точки зрения. Она понимала, что это будет выглядеть слишком мелодраматично, слишком эффектно. Это отдавало некоторым экстремизмом – больше в духе матери. Грейс, конечно, не приходило в голову, что, возможно, в ней говорит кровь Маклинов – эти чертовы гены нескольких поколений юристов требовали, чтобы она объективно оценивала такой способ расквитаться с жизнью. Да, это не приходило ей в голову, ибо в семье всегда было принято винить во всем черную овцу. Черной овцой была Энни.

Грейс любила мать и одновременно ею возмущалась, причем часто эти чувства владели ею поровну. Ну почему, например, мама так уверена в себе, и… почему всегда оказывается так очевидно права? И главное – почему она так хорошо ее знает? Энни действительно знала заранее, как дочь отнесется к той или иной вещи, что она любит, а что – нет, какое у нее будет мнение по какому-либо поводу. Может, все матери нутром чувствуют дочерей? Иногда Грейс было приятно, что есть человек, который так хорошо понимает ее. Однако чаще, особенно в последнее время, Грейс воспринимала это как посягательство на ее личную жизнь.

И вот теперь у Грейс появилась возможность отомстить за все материнские просчеты. Ледяное молчание стало оружием, которое работало. Она видела, как мать нервничает, и очень этому радовалась. Выступая в роли домашнего тирана, Энни никогда не чувствовала вины или даже легкого сомнения. А вот теперь Грейс видела, что мать переживает и то, и другое. Это было как бы молчаливым признанием того, что тащить Грейс с собой в эту безумную поездку было преступно. Грейс смотрела на мать с заднего сиденья «Лариата»: она напоминала ей азартного игрока, поставившего – в отчаянной попытке выиграть – на карту самое жизнь.

…Они продвигались на запад, а достигнув Миссури, повернули на север – вдоль правого берега широкой темноводной реки. Потом пересекли границу Южной Дакоты в районе Су-Сити и снова взяли курс на запад, выбрав дорогу, ведущую прямо в Монтану. Проехав по северной части заповедника Бедлендс, они увидели прямо перед собой горы Блек-Хиллс, окрашенные пурпурным цветом заходящего солнца. В полном молчании миновали они горы, и неизбывная печаль, сковавшая их души, казалось, стала еще горше, впитав в себя множество людских бед, память о которых жила в этом суровом пустынном месте.

Ни у Лиз, ни у Гарри не было тут знакомых, и поэтому Энни заблаговременно заказала комнату в небольшой гостинице рядом с Маунт-Рашмор. Энни никогда не видела возведенный здесь памятник и давно собиралась как-нибудь приехать сюда с Грейс. Но теперь, подъехав в полной темноте к гостинице и выходя из автомобиля под дождем, Энни уже ничего не хотела и радовалась хотя бы тому, что ей не придется вести светскую беседу с хозяевами, которых никогда больше не увидит.

Все комнаты в гостинице носили имя какого-нибудь президента. Им достался номер Авраама Линкольна, на каждой стене были всем известные портреты со знаменитой бородой, а над телевизором висел в рамке отрывок из его геттисбергской речи, частично загороженный программкой с перечислением фильмов для взрослых. В номере стояли две широкие, сдвинутые вместе кровати, и Грейс тут же рухнула на ту, что была дальше от двери. Энни же снова вышла под дождь взглянуть, как там Пилигрим.

Конь, похоже, привык к путешествию. Заключенный в узкое стойло трейлера, он уже не бросался на Энни, когда та вступала в отгороженный закуток, а прижимался к стене и напряженно следил за ней из темноты. Бросая ему свежую охапку сена или заменяя ведра с едой и питьем, она всегда чувствовала на себе его взгляд. Он ни к чему не притрагивался, пока за ней не закрывалась дверь. Энни всем своим существом чувствовала исходящую от него угрозу, и эта открытая враждебность так пугала ее, что потом у нее еще долго колотилось сердце.

Когда Энни вернулась в номер, Грейс уже разделась и лежала в кровати спиной к стене – спит она или только притворяется, сказать было трудно.

– Грейс? – тихо позвала Энни. – Ты разве не будешь есть?

Никакой реакции. Энни хотела спуститься в ресторан одна, но у нее не было сил. Она долго сидела в горячей воде, надеясь, что ванна успокоит ее. Но сомнения все больше опутывали ее разум. Казалось, она впитывает их с паром, заполнившим ванную комнату. О чем она только думает, таща за собой с безумным энтузиазмом первых пионеров два измученных, искалеченных существа? Молчание Грейс и безжалостные, холодные просторы этой земли – все это заставило Энни вдруг почувствовать себя бесконечно одинокой. Чтобы прогнать эти мысли, она скорчилась и положила ладони меж бедер. Лаская себя, она стремилась вызвать хоть какой-то отзвук в своем безжизненном теле. Наконец лоно ее пронзила сладостная судорога, и она забылась.

Этой ночью Энни приснилось, что они с отцом в одной связке, как альпинисты, идут по снежной вершине – ничем таким они никогда не занимались. По обе стороны – отвесные обледеневшие каменные стены, ведущие в пропасть. Сами они оказались на нависшей над бездной огромной ледяной глыбе, и отец успокаивал ее, говоря, что здесь безопасно. Он шел впереди и, поворачиваясь к ней, улыбался точь-в-точь как на ее любимой фотографии – эта улыбка говорила ей, что отец рядом и всегда защитит ее. И когда он в очередной раз обернулся, Энни вдруг с ужасом увидела, что за его спиной – трещина, и она растет, все увеличиваясь… Ледяной край с хрустом обламывался и сползал в пропасть. Энни хотела закричать, но у нее перехватило горло. Отец увидел трещину в самый последний момент, когда ничего нельзя было сделать. Он полетел вниз, за ним скользила веревка, и Энни поняла, что единственная возможность для нее спасти себя и его – это резко отпрыгнуть в сторону. Она так и сделала, но веревка не дернулась и не натянулась – и она сама полетела в пропасть…

Энни проснулась поздним утром. На этот раз они спали долго. Дождь все еще лил, заметно усилившись. Маунт-Рашмор была затянута облаками, и увидеть высеченные в ней фигуры президентов было невозможно. Женщина-портье сказала, что в ближайшее время изменений в погоде не предвидится. Но поблизости есть еще гора со скульптурами – там они могут взглянуть на изваяние Безумного Коня.

– Спасибо, – поблагодарила Энни. – Но один у нас уже есть.

Позавтракав и расплатившись, они двинулись в путь. Въехав в Вайоминг, они обогнули с юга Девилз-Тауэр и Тандер-Бейсин и, переправившись по мосту через Паудер-Ривер, направились к Шеридану, где дождь наконец перестал преследовать их.

Навстречу все чаще попадались пикапы и грузовики с водителями в ковбойских шляпах. Некоторые в знак приветствия подносили руку к полям или просто поднимали руку. В облаках брызг из луж над колесами вспыхивали радуги.

Границу Монтаны они пересекли под вечер. Энни при этом не испытала ни удовлетворения, ни облегчения. Она сопротивлялась изо всех сил, стараясь, чтобы молчание Грейс не доконало ее. Целый день она ловила по радио то одну, то другую станции – слушала библейские проповеди, советы животноводам и музыку в стиле кантри – она даже и не представляла, что существует столько ее направлений. Но ничего не приносило успокоения. Она прямо физически ощущала, как гибнет, зажатая между гнетущим молчанием дочери и своим собственным нарастающим гневом. Наконец, не в силах больше переносить это напряжение, Энни, проехав по Монтане миль сорок, свернула с шоссе на какую-то дорогу, не зная даже, куда та ведет.

Энни хотела где-нибудь остановиться, но не могла выбрать подходящее место. Они проехали казино – пылающая кровавым светом неоновая вывеска отвратительно мигала. Дорога пошла вверх, мимо кафе и разбросанных вдоль дороги маленьких магазинчиков с грязной парковкой. Два индейца с длинными черными волосами и перьями на ковбойских шляпах стояли рядом с обшарпанным пикапом и глазели на их «Лариат» с трясущимся сзади трейлером. Что-то в их взглядах насторожило Энни, и она поехала дальше, к правому повороту. И, уже свернув, остановилась. Она выключила мотор и некоторое время сидела неподвижно, чувствуя спиной недоумевающий взгляд Грейс. Наконец дочь, не выдержав, осторожно спросила:

– А чего, собственно, мы ждем?

– Что? – резко спросила Энни.

– Все закрыто. Взгляни сама.

Указатель у дороги гласил: НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАМЯТНИК. БИТВА У ЛИТЛ БИГХОРНА. Грейс была права. Музей, судя по указанным часам, закрылся час назад. То, что Грейс решила, будто Энни приехала сюда, чтобы побродить по музею, взбесило Энни еще больше. До такой степени ничего не понимать! Боясь, что лицо выдаст ее, Энни, не поворачиваясь, глубоко вздохнула и спросила:

– Грейс, сколько это будет еще продолжаться?

– Ты о чем?

– А то ты не знаешь. Так сколько?

В ответ – снова молчание. Энни видела, как по дороге, опережая собственную тень, катится к ним перекати-поле, вот оно задело за колесо, вот покатило дальше… Энни повернулась к дочери – та избегала ее взгляда и только передернула плечами.

– Ну и как? Ты опять за свое? – продолжала Энни. – Позади – около двух тысяч миль, и за весь путь ты и двух слов не сказала. Я бы хотела знать, чего мне ждать дальше. У нас что, теперь всегда будут такие отношения?

Грейс опустила глаза, крутя в руках свой «Уокмен». И снова пожала плечами:

– Не знаю.

– Может, ты хочешь, чтобы мы развернулись и поехали домой?

Грейс недоверчиво хмыкнула.

– Так что же? Хочешь?

Грейс подняла глаза, с показным интересом разглядывая окошко и изображая на лице полную беспечность, но Энни видела, что дочь борется со слезами. В трейлере задвигался Пилигрим – послышался его неуклюжий топот.

– Потому что, если ты действительно хочешь…

Неожиданно Грейс резко повернулась к матери – лицо ее было искажено злобой. Она не могла больше сдерживать слезы, они бежали по ее щекам, и то, что она не сумела справиться, еще больше усиливало ее ярость.

– Разве тебе интересно мое мнение? – взвизгнула она. – Ведь решаешь всегда ты! Всегда! Ты только притворяешься, будто тебя интересует мнение других, но на самом деле тебе плевать! Все это один треп!

– Грейс, – мягко произнесла Энни, протягивая к дочери руку. Но дочь отбросила ее руку в сторону:

– Не прикасайся ко мне! Оставь меня в покое!

Энни внимательно посмотрела на нее и, открыв дверцу, вышла наружу. Подставив лицо ветру, она шла сама не зная куда. Дорога поднималась к сосновой рощице и дальше – туда, где стояло низкое здание с автомобильной стоянкой перед ним. Энни шла, не останавливаясь. Она ступила на тропу, которая, извиваясь, вела на вершину холма, и та привела ее к кладбищу, огороженному железной решеткой. Венчал холм гранитный памятник – простой, без всяких ухищрений. Около него Энни остановилась.

Именно на этом холме июньским днем 1876 года Джордж Армстронг Кастер и с ним более двухсот солдат были изрублены на куски теми, с кем они собирались поступить точно так же. Имена жертв были выбиты на монументе. Энни повернулась и посмотрела вниз, где по склону были разбросаны белые надгробия. Освещенные последними лучами заходящего солнца, они отбрасывали длинные тени. Она долго смотрела на бесконечную равнину, простирающуюся во все стороны от этого пронизанного скорбью места – до самого горизонта, где скорбь уносилась в бесконечность. Энни зарыдала…

Позже, вспоминая об этом, Энни поражалась тому, что вышла именно к этому месту. Кто знает, выплакала бы она столь долго копившиеся слезы, оказавшись где-то еще, а не там.

Монумент был свидетельством жестокой несправедливости: увековечив память тех, кто устроил эту бойню, он затмил собой многочисленные могилы тех, кто пал их жертвой, – рядовые покоились в земле, всеми забытые. Но как бы то ни было, место это хранило память о большом человеческом горе. Здесь было уместно лить слезы. И Энни плакала и плакала. Она оплакивала Грейс и Пилигрима, и души детей, умерших в ее чреве. Оплакивала она и себя – ту женщину, в которую она превратилась.

Она так и не обрела родины. Америка не стала ее домом. И Англия тоже превратилась для нее в чужую страну. И здесь, и там ее считали иностранкой. А она и была таковой. У нее не было дома. Она потеряла его со смертью отца. Про таких, как она, говорят: ни роду, ни племени.

Когда-то ей казалось, что такая «независимость» дает много преимуществ. У нее был дар использовать ситуации в своих интересах. Она легко приспосабливалась, могла вписаться в любой коллектив, в любую культуру. Инстинктивно понимала, что от нее требуется, что нужно знать и как поступать, чтобы победить. И в ее работе, которая так долго целиком поглощала ее, этот дар помогал добиваться того, чего стоило добиваться. Но с того дня, когда с Грейс случилось несчастье, все ее «достижения» потеряли всякий смысл.

Последние три месяца она старалась быть сильной, убеждая себя, что именно это нужно сейчас Грейс. На самом же деле она просто не умела реагировать иначе. Потеряв себя, она потеряла и связь со своим ребенком и сейчас остро сознавала свою вину. Действие заменило ей чувство. Или, во всяком случае, чувство только так проявляло себя. Поэтому-то, как теперь понимала Энни, она и решилась на это безумное путешествие с Пилигримом.

Плечи Энни сгибались, сотрясались от рыданий. Прислонившись спиной к холодному камню, она села, обхватив руками голову. Тем временем солнце, окрасив на прощание бледно-розовым светом снежные вершины далекого Бигхорна, скрылось, а тополя вдоль реки слились в одну линию. Когда Энни подняла голову, уже стемнело, и на небосводе зажглись первые звезды.

– Мэм?

Перед ней стоял смотритель парка. В руках он держал фонарик, тактично стараясь не светить ей прямо в лицо.

– С вами все в порядке, мэм?

Энни утерла лицо и сглотнула слезы.

– Да, спасибо. Все хорошо. – Она поднялась.

– Ваша дочь беспокоится о вас.

– Да. Простите. Я уже иду.

Служитель прикоснулся к полям своей шляпы:

– Спокойной ночи, мэм. Спускайтесь осторожно.

Энни пошла вниз к машине, ощущая спиной его взгляд. Грейс спала или притворялась, что спит. Энни завела мотор, зажгла фары и развернулась. Выбравшись на шоссе, она ехала всю ночь, пока не достигла Шото.