1

Том Букер проводил взглядом исчезающий за холмом «Лариат» и в очередной раз задал себе вопрос: что представляет из себя муж Энни и отец Грейс, которого они как раз сейчас поехали встречать? То немногое, что он о нем знал, рассказала Грейс. Как бы по взаимному негласному договору, Энни редко говорила о своем муже, а когда все же приходилось, делала это как-то отстраненно и больше рассказывала о его работе, чем о характере.

Несмотря на все хорошее, что говорила об отце Грейс (или как раз потому), и несмотря на собственные усилия, Том никак не мог побороть предубеждение против этого человека, почти неприязнь, что было совсем не в его характере. Он пытался найти хоть какое-то рациональное объяснение этой неприязни. Может, все дело в том, что парень юрист? Ведь он всегда недолюбливал это племя крючкотворов. Нет, дело было, конечно, не в профессии. Тому не нравилось то, что этот юрист являлся мужем Энни Грейвс. Через несколько часов он будет здесь, законный ее владелец… Повернувшись, Том пошел в конюшню.

Старая уздечка Пилигрима висела в кладовой на том же крючке, куда он сам ее определил в день приезда Энни в «Двойняшки». Том снял ее и забросил на плечо. Тут же находилось и английское седло, покрытое тонким слоем пыли. Том смахнул ее рукой. Взяв седло и попону, Том понес их мимо пустых стойл к выходу.

Утро было жарким и безветренным. Жеребята на дальнем выгуле попрятались в тени тополей. Идя к загону Пилигрима, Том бросил взгляд на горы и по особой четкости их очертаний и легким завитушкам облаков на горизонте понял, что можно ожидать грозу и ливень.

Всю неделю он избегал Энни, пресекая в зародыше любую возможность остаться с ней наедине – к чему он раньше так стремился. Это от Грейс он узнал, что к ней приезжает отец. Но даже еще до этого, когда они спускались с гор, Том решил, что обязан держать себя в руках. Однако он ни на минуту не забывал тепло и нежность ее кожи, ее аромат, вкус ее губ. Память о тех поцелуях была слишком острой, слишком осязаемой – и все же он сопротивлялся, как мог. А что ему оставалось? Приезжает ее муж, а потом через несколько дней она вообще уедет. Для них обоих лучше – для всех лучше, – чтобы он соблюдал дистанцию и виделся с ней только в присутствии Грейс. Иначе ему с собой не совладать…

Тяжелое испытание ожидало его в первый же вечер. Когда Том, как обычно, привез Грейс домой, Энни поджидала их на крыльце. Том помахал ей и уже собирался отъехать, но Энни, пропустив Грейс в дом, направилась к машине.

– Дайана сказала, что они на следующей неделе летят в Лос-Анджелес.

– Да. Но это большой секрет.

– А вы – в Вайоминг?

– Тоже верно. Давно уже обещал другу помочь объездить двух молодых коней.

Энни кивнула, в воцарившемся молчании было слышно только рокотание мотора. Оба смущенно улыбались, и Том понял: Энни тоже полна сомнений относительно их новых отношений. Он изо всех сил старался не выдать своих истинных чувств, чтобы еще больше не осложнять ей жизнь. Она, наверное, уже сожалела о случившемся. Может, и он когда-нибудь пожалеет. Дверь домика хлопнула, и Энни обернулась.

– Мам? Можно позвонить папе?

– Конечно.

Грейс скрылась в доме. Когда Энни снова повернулась к нему, Том понял по ее глазам, что она хочет что-то сказать. Он так боялся услышать слова сожаления о случившемся, что поспешил заговорить первым.

– Я слышал, приезжает ваш муж?

– Да.

– Грейс только об этом и говорит.

Энни кивнула:

– Она очень скучает по отцу.

– Еще бы… Попробуем до его приезда привести в форму старину Пилигрима. Хорошо бы ваш муж увидел снова на нем свою девочку.

– Вы не шутите?

– А что тут такого? На этой неделе мы добились больших успехов, и, если дело пойдет так же хорошо, я сам первый прокачусь на нем. Если не случится ничего неожиданного, Грейс сможет устроить отцу приятный сюрприз.

– И мы сможем забрать его домой?

– Ну да.

– Том…

– Как вы понимаете, мы будем только рады, если вы задержитесь. То, что мы ненадолго отъедем, – не повод, чтобы вы тоже уезжали.

– Спасибо, – Энни через силу улыбнулась.

– Все равно вам, чтобы упаковать ваши компьютеры, факсы и прочие штучки, потребуется неделя, а то и две.

Энни засмеялась, а Том отвел глаза в сторону, боясь, что лицо выдаст ту острую боль, которая всякий раз возникала в груди при мысли о ее отъезде. Улыбнувшись и пожелав ей доброй ночи, он уехал.

Теперь каждое утро Том верхом на Римроке подолгу работал с Пилигримом, заставляя того бегать кругами по манежу, переходить по команде с шага на бег и обратно – без всякой нервозности, плавно – как, в чем Том не сомневался, конь в прошлом умел. Он следил, чтобы задние ноги коня двигались в одном ритме с передними, не сбиваясь. Днем Том работал с Пилигримом один, без Римрока, приучая того к уздечке. Он водил Пилигрима по манежу кругами, держась на близком расстоянии от него, то и дело поворачивая и добиваясь полного послушания.

Иногда Пилигрим вдруг взбрыкивал и отступал, желая спастись бегством, но Том и тогда бежал рядом с ним, и конь постепенно привыкал к мысли, что человек всегда будет рядом – от него не убежать, – и может, не стоит сопротивляться. Может, повиноваться человеку совсем не плохо? В такие минуты смирения Пилигрим прерывал свой бег, и они оба некоторое время стояли, обливаясь потом, – стояли так близко, что пот коня и пот человека смешивались, и старались отдышаться, как два боксера в перерыве между раундами.

Было видно, что Пилигрим озадачен такой неожиданно сильной нагрузкой. Ведь Том не мог объяснить коню, что он должен прийти в норму к определенному сроку. Впрочем, Том и сам не очень понимал, зачем он устроил такую гонку, – ведь в случае успеха он терял то, что стало ему дороже жизни. Однако Пилигрим понемногу втянулся в новый ритм и даже вошел во вкус.

И вот сегодня Том наконец решил оседлать его.

Пилигрим внимательно следил, как человек закрыл ворота и, неся с собой уздечку и седло, вышел на середину манежа.

– Ты правильно все понял, старина. Именно эти вещи у меня в руках. Но не верь мне на слово, пойди и сам все проверь.

Том положил седло на землю и отошел в сторону. Пилигрим отвел глаза, делая вид, что его совсем не интересует этот новый предмет. Но долго бороться с любопытством он не смог: взгляд его, против воли, вернулся к седлу, а потом и сам он осторожно двинулся к этой почти забытой вещи из прошлого.

Том следил за конем, не двигаясь с места. Тот остановился примерно в ярде от седла и смешно вытянул нос, принюхиваясь.

– Ну, чего боишься? Тебя никто не укусит.

Пилигрим недобро посмотрел на Тома и тут же снова перевел взгляд на седло. На коне была та двуцветная уздечка, которую Том связал из веревки. Пару раз взрыв копытом землю, Пилигрим сделал еще несколько шагов и остановился рядом с седлом, вытягивая вперед ноздри. Том неторопливо снял с плеча старую уздечку и стал перебирать ее в руках. Пилигрим, услышав позвякивание, поднял голову и насторожился.

– Не прикидывайся удивленным, парень; ты видел ее дома сотни раз.

Том выжидал. Трудно было поверить, что перед ним то же самое животное, которое он увидел в загаженном нью-йоркском стойле, – озлобленное, отрезанное от всего мира, потерявшее все ориентиры и веру в людей и себя. Теперь шерсть коня блестела, глаза были ясные и чистые, а полностью заживший нос приобрел новое, благородное очертание – словно нос римлянина, хранивший следы былых сражений. Впервые на памяти Тома безнадежно больной конь полностью вернул себе былую форму. Да что конь, такое и со всякими другими тварями редко когда случается.

Пилигрим подошел к нему – Том знал, что обязательно подойдет, – и произвел тот же ритуал обнюхивания – на этот раз уздечки. И когда Том снял веревочную уздечку и надел прежнюю, Пилигрим даже ухом не повел. Разве только мышцы слегка напряглись и задрожали, но Том погладил его по шее и по спине, куда надо было приладить седло, и Пилигрим не отступил и даже не дернул головой, ощутив в пасти удила. Доверие, завоеванное Томом, – пусть и хрупкое – пока сохранялось.

Держа Пилигрима за узду, Том сделал с ним несколько кругов вокруг седла, а потом, словно невзначай, остановился. Непринужденно – так, чтобы Пилигрим видел каждое его движение, – Том поднял с земли седло и опустил на спину коня, не переставая поглаживать его свободной рукой, а когда обе стали заняты, ободрять ласковыми словами. Незаметным движением Том закрепил подпругу и снова стал водить коня по кругу, чтобы тот привык к новым ощущениям.

Пилигрим непрерывно прядал ушами, но злобы в глазах не было; время от времени он легонько пофыркивал, издавая звук, про который Джо говорил, что он похож на шелест крыльев бабочки. Том подтянул подпругу, а потом навалился всем телом на седло, приучая коня к своему весу. И поглаживал, поглаживал, без устали шепча ласковые слова. И наконец почувствовав, что конь готов к решающему моменту, легко вскочил в седло.

Пилигрим шел шагом, и шел уверенно. И хотя мышцы его слегка подрагивали в память о почти похороненном в прошлом страхе – кто знает, может, эта дрожь не пройдет никогда? – он храбро шел вперед, и Том знал: если конь не почувствует в Грейс страха, девочка сможет ездить на нем. А когда это случится, ни у нее, ни у ее матери не будет больше оснований задерживаться здесь.

Роберт приобрел путеводитель по Монтане в своем любимом книжном магазине на Бродвее, и к тому времени, когда на табло загорелись слова: «Пристегнуть ремни«– и самолет пошел на посадку, он уже знал о Бьютте больше, чем значительная часть его обитателей, а их было, если верить справочнику, тридцать три тысячи триста тридцать шесть человек.

Еще несколько минут, и вот уже внизу обрисовалась «самая богатая полезными ископаемыми гора в мире», высотой пять тысяч семьсот пятьдесят пять футов, снабжавшая всю Америку серебром в 1880-е годы и медью – в течение последующих тридцати лет. Еще в путеводителе было написано, что, сохранив лишь тень прошлого величия, город, однако, «не утратил былого очарования». Впрочем, пока трудно было что-то понять: сверху казалось, что на вершине горы кто-то разбросал содержимое своего чемодана и забыл собрать.

Роберт собирался лететь до Грейт-Фоллс или Хелены, но в последний момент возникли непредвиденные обстоятельства, связанные с работой, и ему пришлось поменять планы. Единственный более или менее подходящий рейс был теперь только на Бьютт. И хотя по карте было видно, что до места, где жили жена и дочь, очень далеко, Энни настояла на том, чтобы его встретить.

Роберт не знал, как Энни пережила потерю работы. Нью-йоркские газеты мусолили это событие целую неделю. ГЕЙТС ПРИКОНЧИЛ ГРЕЙВС – гласил заголовок в одной газете; прочие тоже не отставали, изощряясь в остроумии. Лучшим образчиком можно было считать еще один заголовок: ГРЕЙВС ПРЕДПОЧИТАЕТ ГУЛЯТЬ САМА ПО СЕБЕ. Энни непривычно смотрелась и в роли жертвы или даже мученицы – как изображали ее в самых доброжелательных статьях. Но еще неожиданней выглядела ее реакция: он позвонил ей после того, как она, поиграв в ковбойские игры, вернулась с гор домой, и голос ее звучал удивительно спокойно.

– Да плевать я на него хотела, – равнодушно заявила Энни.

– Правда?

– Чистая правда. Я рада, что он меня уволил. Займусь чем-нибудь новым.

Роберту на мгновение показалось, что его соединили не с тем номером. Может, она просто храбрилась? Энни говорила, что устала от политики и скандалов, с нею связанных. Ей хочется снова писать, то есть заниматься тем, что любит и умеет делать. По ее словам, Грейс просто счастлива, что ее выгнали. Как прошел перегон стада на летнее пастбище, поинтересовался Роберт, и Энни ответила, что все было замечательно. Потом она передала трубку Грейс, и та уже подробно изложила ему все перипетии их путешествия.

У аэровокзала Роберт увидел группу махавших руками людей, но не разглядел среди них Грейс и Энни. Подойдя ближе, он обратил внимание на двух женщин в синих джинсах и ковбойских шляпах, они явно над ним потешались. Никакого представления о приличиях, честное слово. И тут вдруг понял, что это – они!

– Бог мой! – воскликнул он. – Это настоящие Пэт Гэррет и Малыш Били.

– Привет, незнакомец, – торжественно проговорила Грейс. – Что привело тебя в наш город? – Сняв шляпу, она обвила руками его шею.

– Девочка моя, как ты? Как?

– Отлично. – Дочь крепко обнимала его, и Роберта душило волнение.

– Да. Я вижу. Дай посмотреть на тебя.

Роберт немного отстранил от себя дочь. Перед его мысленным взором вдруг возникла жалкая безжизненная фигурка, которую он видел в больнице. Ее просто не узнать! Глаза светились жизнью, веснушки и загар придавали лицу на редкость цветущий вид. Энни улыбнулась, сразу поняв, о чем он думает.

– Ты что-нибудь замечаешь? – весело спросила Грейс.

– Много чего замечаю. Что именно?

Она покружилась перед ним, и тут до него наконец дошло:

– Никакой палки!

– Да, никакой палки.

– Ах ты, моя красавица!

Роберт поцеловал дочь и протянул руки к Энни. Она тоже сняла шляпу. От загара глаза ее казались еще зеленее. Роберт никогда не видел ее такой красивой. Она сделала шаг ему навстречу, обняла и поцеловала. Роберт сжимал ее в объятиях, почти потеряв контроль над собой.

– Господи, как давно я вас не видел, – произнес он наконец.

Энни кивнула.

– Да.

Обратная дорога на ранчо заняла около трех часов. Но хотя Грейс не терпелось показать отцу окрестности, познакомить его с Букерами и сходить к Пилигриму, она не скучала и в пути. Расположившись на заднем сиденье «Лариата», она надела шляпу на голову Роберта. Та оказалась слишком мала для него и забавно торчала на макушке, но отец не снимал шляпу и всю дорогу смешил их, рассказывая про свой полет.

Почти все места в самолете занимал хор одной секты. Эти певчие весь полет репетировали. Роберт оказался зажат между двумя пышными контральто; как только он открывал свой путеводитель, вокруг гремело «Боже, к Тебе я стремлюсь» – что в какой-то мере соответствовало истине, потому что они летели на высоте пятьдесят тысяч футов.

Он позволил Грейс сунуть нос в сумку, где лежали подарки из Женевы. Ей он привез огромную коробку шоколадных конфет и миниатюрные часы с кукушкой. Кукушка выглядела очень необычно – Грейс такой никогда не видела, а ее кукование напоминало скорее крики попугая. Но Роберт клялся, что именно так выглядят и поют тайваньские кукушки, особенно когда у них разыгрывается геморрой. Грейс развернула и подарки для Энни: флакон ее любимых французских духов и шелковый шарф, который, все трое знали, – она носить не будет. Энни нашла шарф очень красивым, набросила на плечи и поцеловала мужа в щеку.

Глядя на родителей, сидевших бок о бок перед ней, Грейс чувствовала себя на вершине блаженства. Наконец сложилась снова разлетевшаяся вдребезги жизнь. Осталось только сесть на Пилигрима, да и это – если сегодняшний эксперимент Тома удался – уже не за горами. Папе пока ничего не говорили.

Перспектива снова сесть на Пилигрима и манила, и пугала. Грейс не то чтобы очень хотела опять ездить на нем, но понимала, что должна хотя бы попробовать. С тех пор, как она стала совершать прогулки на Гонзо, никто уже не сомневался, что и с Пилигримом у нее все получится – только ждали, когда Том даст свое «добро». И однако же Грейс мучили тайные сомнения.

Дело было вовсе не в ее страхе. Нет, она, конечно, беспокоилась, что в решающий момент испугается, но знала, что сумеет с этим справиться. Чего она действительно боялась, так это навредить Пилигриму. Боялась, что не сможет достаточно деликатно им управлять.

Протез жал ужасно. Когда перегоняли скот, она на последних милях чуть не кричала от боли, но никому не пожаловалась. Мама обратила внимание, что, как только они остаются наедине, Грейс снимает протез. Однако ей удалось как-то вывернуться. Обмануть Терри Карлсон было гораздо труднее. Терри видела, что искалеченная нога воспалена, и сказала девочке, что той срочно нужен новый протез. Но весь ужас был в том, что на Западе не изготавливали протезы такого типа. За ним надо было ехать в Нью-Йорк.

Грейс была полна решимости выдержать. Терпеть оставалось всего недельку – в крайнем случае, две. Только бы боль не помешала и в нужный момент не заставила ее совершить оплошность.

Приближался вечер. Они свернули с основной дороги и покатили на запад. Перед ними высился Роки-Франт, с его вершин в их сторону надвигалась гроза.

Путь их лежал через Шото, и Грейс смогла показать Роберту ту убогую дыру, где они раньше жили, и динозавра рядом с музеем. Динозавр почему-то выглядел теперь совсем не таким громадным и страшным. Ей даже почудилось, что он вот-вот подмигнет им.

Когда они доехали до поворота на ранчо, небо затянули черные облака, и оно стало похоже на дырявый купол разрушенной церкви, сквозь который проглядывают случайные лучи солнца. Подъезжая по гравиевой дороге к «Двойняшкам», они все вдруг замолчали, и Грейс вдруг стала нервничать. Ей ужасно хотелось, чтобы отцу здесь понравилось. Наверное, Энни хотела того же, и, когда они миновали мост и перед ними открылся вид на ранчо, она остановила машину, чтобы Роберт мог оценить красоту пейзажа.

Поднятое ими облако пыли медленно оседало теперь на дорогу, позолоченное прорвавшимся сквозь тучи солнцем. Кони пощипывали травку у тополей, растущих по изгибу речушки, и, услышав шум автомобиля, подняли головы.

– Вот это да, – восхищенно произнес Роберт. – Теперь мне ясно, ребята, почему вас отсюда не вытащишь.

 

2

Закупив еду для выходных по дороге в аэропорт, Энни явно поторопилась. Надо было сделать это на обратном пути. Пять часов в душном автомобиле не пошли лососине на пользу. Дома Энни подержала базилик, купленный в Бьютте, под водой и разложила стебли с корнями на подоконнике. Может, еще оживут. С лососиной дела обстояли куда хуже. Она опустила рыбу в раковину и окатила холодной водой, надеясь уничтожить тошнотворный запах.

Шум текущей из крана воды заглушал дальние раскаты грома. Энни счистила чешую, потом вспорола рыбий живот, вытащила кишки и смыла кровь – нежная мякоть обрела приятный розовый цвет, и запах стал теперь не таким резким, но само ощущение того, что она держит в руках обмякшее рыбье тело, вдруг вызвало у Энни острый приступ тошноты. Ей пришлось спешно выскочить на крыльцо.

Горячий, пропитанный тяжелыми испарениями воздух не приносил облегчения. Почти стемнело, хотя до ночи было еще далеко. Иссиня-черные тучи, на которых вспыхивал похожий очертаниями на венозную сетку желтый свет, висели так низко, что, казалось, вот-вот раздавят землю.

Роберт и Грейс отсутствовали уже больше часа. Энни хотела, чтобы все экскурсии отложили до утра, но Грейс заупрямилась. Она хотела немедленно познакомить отца с Букерами и сводить к Пилигриму и, не дав ему передохнуть, потащила на ранчо. Дочь предлагала и матери ехать с ними, но Энни категорически отказалась, ей надо к их возвращению приготовить ужин. Ей совсем не хотелось видеть, как знакомятся Том и Роберт. Она не знала бы, куда спрятать глаза. При мысли об этой сцене ее затошнило еще сильнее.

Энни приняла ванну и надела платье, но дурнота так и не проходила. Она снова вышла на крыльцо и глубоко вдохнула не приносящий облегчения воздух, а потом, спустившись по ступеням, обошла дом и, остановившись у главного входа, стала высматривать Грейс и Роберта.

И она действительно увидела их. Муж и дочь вместе с детьми и Томом залезали в «Шевроле». Автомобиль двинулся в сторону пастбища. Теперь ей был виден только сидевший за рулем Том. Он не смотрел в ее сторону, весь поглощенный беседой с Робертом, сидевшим рядом. Интересно, понравился ли ему Роберт? Ей хотелось, чтобы понравился, – словно от этого зависело и ее отношение к мужу.

Всю неделю Том избегал ее, и хотя Энни догадывалась – почему, она не могла отделаться от ощущения, что между ними образовалась пропасть, которая непрерывно увеличивается. Когда Грейс бывала в Шото на приеме у Терри Карсон, Энни каждый раз ждала, что Том позвонит и пригласит ее на прогулку, как делал раньше, хотя знала: этого больше не будет. Когда же она приезжала вместе с Грейс посмотреть на его работу с Пилигримом, Том бывал так занят, что вряд ли замечал ее. А после окончания тренировок они перекидывались банальными, ничего не значащими словами.

А ей так хотелось поговорить с ним, сказать, что она сожалеет о случившемся, хотя на самом деле нисколько не жалела об этом. По ночам, лежа одна в постели, Энни вспоминала их нежные и молчаливые ласки у ручья и не могла совладать с обуревающими ее фантазиями – что было бы, не уйди она тогда… От этих мыслей тело ее начинало сладко ныть. Она хотела соврать, что сожалеет о случившемся, потому что боялась: а вдруг Том плохо о ней подумает. Но шанс поговорить с ним был у Энни только в первый вечер, когда он привез домой Грейс; однако он тогда оборвал ее, словно знал, что именно она хочет сказать. В его взгляде, когда он отъезжал, было столько муки, что Энни еле сдержалась, чтобы не броситься с криком ему вслед.

Сверкали молнии, между деревьями у речки мелькали огоньки «Шевроле» – автомобиль ехал по дороге. Энни почувствовала на плече тяжелую дождевую каплю. Она подняла глаза, и тут еще одна капля стукнула ее по лбу, и еще… Сразу похолодало и потянуло свежим запахом влаги, смочившей пыль. Начинался ливень. Энни поспешила в дом – жарить лососину.

Он оказался отличным мужиком. А разве могло быть иначе? Живой, не зануда и, что еще важнее, любознательный. Наклонившись вперед, Роберт пытался рассмотреть что-нибудь сквозь непрерывно работающие «дворники». Разговаривая, им приходилось кричать, чтобы хоть что-то расслышать сквозь шум барабанившего по крыше дождя.

– Если вам не нравится погода в Монтане, подождите пять минут, – изрек Роберт. Том засмеялся.

– Это вам Грейс сказала?

– Я прочитал в путеводителе.

– Папа просто помешан на путеводителях, – прокричала с заднего сиденья Грейс.

– Спасибо, дорогая. Ты очень мила.

Том улыбнулся.

– А дождь-то не унимается, – с улыбкой сказал Том.

Насколько было возможно, Том повозил их по окрестностям – во всяком случае, там, где могла пройти машина. Они видели оленя, одного или двух ястребов и стадо лосей в предгорьях. Лосята – некоторым не больше недели, – боясь грома, жались к матери. Рядом стоял и глава семейства с огромными ветвистыми рогами, Том посвистел, но тот даже не посмотрел в его сторону. Роберт захватил с собой бинокль, и они, остановившись, поочередно, к радости детишек, смотрели в него.

– Сколько весит такой гигант? – поинтересовался Роберт.

– Фунтов семьсот, может, и больше. Приезжайте в августе – тогда одни его рога потянут фунтов на пятьдесят.

– Вы охотитесь на них?

– Мой брат Фрэнк иногда охотится. А я предпочитаю видеть рога в лесу, а не на стене.

На пути к дому Роберт задавал так много вопросов, что Грейс постоянно поддразнивала отца. А Том вспоминал Энни. Когда он бывал здесь с ней, она тоже задавала много вопросов – интересно, кто кого заразил этой привычкой – он – ее или она – его? А может, они очень похожи и прекрасно подходят друг другу. Скорее всего так и есть, решил Том. Замечательная пара. И спешно постарался отогнать эти мысли.

От речного домика вниз по дороге текли обильные ручьи. С крыши самого дома по желобам тоже стекали потоки воды. Том пообещал, что они с Джо позже сами пригонят «Лариат» от ранчо. Он подогнал «Шевроле» как можно ближе к крыльцу, чтобы Роберт и Грейс не вымокли до последней нитки. Роберт вышел первый. Он захлопнул дверцу, а Грейс быстрым шепотом спросила у Тома, как там дела у Пилигрима. Хотя они навещали коня, но Грейс никак не удавалось улучить момент и поговорить с Томом наедине.

– Все прошло хорошо. Ты теперь справишься.

Грейс засияла улыбкой, а Джо в знак солидарности хлопнул ее по руке. Девочка хотела еще что-то спросить, но тут Роберт распахнул заднюю дверцу.

Том должен был сообразить, что дождь, смочив пыль на крыльце, сделал его скользким. Но это не пришло ему в голову, пока Грейс, выбравшись из машины, не сделала шаг и не подвернула ногу. Падая, она вскрикнула, и Том, выпрыгнув из автомобиля, мигом оказался рядом.

Над ней уже тревожно склонился Роберт.

– Грейси, Боже мой, как ты?

– Хорошо, папочка. – Девочка силилась встать и, казалось, была больше смущена, чем напугана. – Папа, все в порядке, честное слово.

На крыльцо выбежала Энни и чуть не упала сама.

– Что случилось?

– Ничего особенного, – успокоил жену Роберт. – Просто она поскользнулась.

Джо, тоже перепуганный, выскочил из машины. Грейс помогли подняться. Она поморщилась от боли. Роберт поддерживал ее за плечи.

– Ты уверена, что все в порядке?

– Папа, пожалуйста, не поднимай панику. Все хорошо.

Когда ее ввели в дом, она изо всех сил старалась не хромать. Близнецы, боясь пропустить дальнейшее развитие событий, тоже пытались проникнуть в дом, но Том остановил их и мягко попросил вернуться в машину. По лицу Грейс он понял, что им лучше отправляться домой.

– Увидимся утром.

– Отлично, – отозвался Роберт. – И спасибо за экскурсию.

– Пожалуйста.

Подмигнув Грейс, он пожелал ей крепкого сна. Девочка храбро ему улыбнулась. Том и Джо, выйдя на крыльцо, обернулись и еще раз простились со всеми. Том встретился глазами с Энни, и хотя взгляд этот длился лишь мгновение, и он и она вложили в него всю душу.

Коснувшись шляпы, Том пожелал всем доброй ночи.

Стукнувшись о доски крыльца, Грейс сразу же поняла: что-то сломалось, и с ужасом решила, что, наверное, бедренная кость. Только поднявшись, она уверилась, что этого, к счастью, не произошло. Она была испугана и – что уж греха таить – очень сконфужена, но, слава Богу, все кости были целы.

Однако случилось нечто ужасное: треснула верхняя часть протеза.

Грейс сидела на краю ванны со спущенными джинсами, болтавшимися вокруг здоровой ноги, и держала в руках протез. Треснувшая часть была теплой и влажной и пахла потом. Может, ее можно склеить? Или связать? Но тогда придется обо всем рассказать родителям, а если починить протез не удастся, прощай мечта сесть завтра на Пилигрима.

После отъезда Букеров ей пришлось напрячь все свои актерские способности, чтобы успокоить родителей. Она улыбалась, шутила и повторяла им снова и снова, что все в порядке. Наконец они вроде поверили. Убедившись, что на нее перестали обращать особое внимание, Грейс сказала, что пойдет примет ванну, и, уединившись в ванной комнате, стала обдумывать свою беду. Передвигаясь по комнате и особенно поднимаясь по лестнице, Грейс постоянно испытывала неудобство – эта чертова штука елозила по ноге. Если даже такие пустяки стали для нее сложны, как же она сумеет проехать на Пилигриме? Вот черт! Какая глупость – вот так свалиться. Она все испортила.

Грейс долго сидела и думала. Она слышала, как отец внизу возбужденно рассказывал о красавце лосе. Он пытался воспроизвести призывный свист Тома, но у него ничего не получилось. Мать рассмеялась. Здорово, что отец приехал! А расскажи Грейс сейчас, что стряслось, весь вечер будет испорчен.

Она размышляла, что делать. Потом встала и, держась за ванну, добралась до аптечки, откуда извлекла рулончик лейкопластыря. Как-нибудь скрепит протез, а утром попробует сесть на Гонзо. Если все обойдется, она, никому ничего не сказав, сделает круг на Пилигриме.

…Выключив в ванной свет, Энни тихо прошла по коридору и заглянула в комнату Грейс. Приоткрытая дверь тихонько скрипнула под ее рукой. На столике у постели горела лампа – та, которую они с дочерью купили в Грейт-Фоллс взамен разбитой. Тот вечер казался теперь таким далеким – словно был из другой жизни.

– Грейси?

Ответа не было. Подойдя к кровати, Энни выключила лампу, невольно отметив, что протез не стоит, как обычно, у стены, а лежит на полу, втиснутый в пространство между столиком и кроватью. Грейс спала, и дыхание ее было таким тихим, что Энни не сразу его услышала. Темные волосы разметались по подушке, напоминая устье реки на географической карте. Энни немного постояла, глядя на дочь.

Сегодня та вела себя очень мужественно. Энни понимала, как ей больно. И все же за ужином и после она шутила, была весела и приветлива. Удивительная девочка! Она шепнула матери на кухне, когда Роберт пошел в ванную, что у Тома все прошло с Пилигримом удачно. Грейс переполняло волнение: ей безумно хотелось удивить отца. Договорились, что Джо уведет ненадолго Роберта к жеребенку Бронти, а когда они вернутся, Грейс предстанет перед ним верхом на Пилигриме. Но стоило ли так рисковать? Скорее всего Роберт подумает то же самое. Но Том сказал, что волноваться не о чем, а она верила.

– А он производит хорошее впечатление, – сказал за ужином Роберт, кладя себе еще лососины, которая получилась на удивление вкусной.

– Он очень добр к нам, – отозвалась Энни, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно непринужденнее. Воцарилось молчание – словно все раздумывали над ее словами. Тут, к счастью, Грейс стала рассказывать о тренировках Тома с Пилигримом.

Энни склонилась над кроватью и поцеловала дочь. Та во сне что-то пролепетала в ответ.

Роберт уже лежал в кровати. Совершенно обнаженный. Когда Энни вошла и стала раздеваться, он отложил книгу и стал смотреть на нее, дожидаясь, когда она ляжет рядом. Этот сигнал, означающий скорую близость, выработался у них уже много лет назад, и в прошлом Энни даже нравилось раздеваться под взглядом мужа – это возбуждало ее. Сегодня же этот взгляд беспокоил ее, почти раздражал. Она понимала, что муж после такой долгой разлуки жаждет близости. Эта мысль мучила ее весь вечер.

Энни сняла платье и повесила на стул. Не в силах больше выносить этот пристальный взгляд и напряженное молчание, она подошла к окну и, немного раздвинув шторы, глянула на улицу.

– Дождь кончился.

– Уж полчаса как кончился.

– А-а…

Она смотрела в сторону ранчо. Хотя Энни никогда не бывала в комнате Тома, она знала, где расположено его окно: свет у него был включен. Боже мой, думала она, почему не ты сейчас здесь, в этой комнате? Мысль эта захлестнула ее страстным, граничившим с отчаянием желанием; чувство это было таким острым, что она поспешила задернуть шторы и, быстро скинув с себя трусики и лифчик, стала натягивать ночную рубашку.

– Не надевай ее, – тихо попросил Роберт. Она повернулась к мужу – тот улыбался. – Иди ко мне скорее.

Он протянул к ней руки. Энни судорожно сглотнула, силясь улыбнуться в ответ и моля Бога, чтобы муж не догадался по глазам о ее предательстве. Отложив рубашку, она, стыдясь своей наготы, пошла к кровати. Присев рядом с мужем, она не могла унять дрожь, а Роберт ласково гладил ее шею и грудь.

– Тебе холодно?

– Немного.

Он нежно притянул к себе ее лицо и стал целовать – в своей обычной манере. А Энни изо всех сил старалась забыть о другом мужчине. И чтобы избежать сравнений, старалась погрузиться в прошлое, вспоминая привычный вкус губ мужа, его запах и прикосновение его рук к груди.

Она закрыла глаза, но так и не смогла подавить нарастающее чувство вины. Не тогда, в горах, предала она этого доброго, любящего человека, целуясь с другим, а сейчас, когда продолжала думать о Томе, мечтая о большей близости. И что уж совсем глупо – Энни не могла отделаться от ощущения, что предает и Тома.

Роберт откинул простыни и отодвинулся, освобождая ей место рядом. Энни видела знакомую рыжеватую поросль на животе и розовую головку напрягшегося члена, который уперся ей в бедро, когда она легла рядом с мужем. Тот тут же вновь отыскал ее губы.

– О Господи, Энни, как же я соскучился.

– Я тоже.

– Правда?

– Тс-с. Конечно.

Рука мужа блуждала по ее бедру, потом переместилась на живот, и Энни поняла, что скоро она опустится ниже, и тогда муж поймет, что она совсем не возбуждена. И тогда Энни, опередив Роберта, скользнула по его телу.

– Я хочу сначала поцеловать тебя, – проговорила она, устраиваясь между ног мужа и беря в рот его восставшую плоть. Она уже много лет не ласкала его так и теперь почувствовала, как по телу Роберта прошла сладострастная дрожь.

– О, Энни, я не знаю…

– Мне самой этого хочется.

Почему любовь превращает нас в изощренных лжецов, думала Энни. Почему ведет нас темными и запутанными аллеями? И когда муж кончил, она сказала себе с печальной уверенностью, что их отношения никогда уже не будут прежними, что этот ее лживый поступок был, по сути, прощальным подарком Роберту.

Позже, уже в темноте, он вошел в нее. Ночь была такой темной, что они не видели лиц друг друга, и Энни радовалась этому. Наконец она немного возбудилась и, отдавшись убаюкивающему ритму их соития, обрела ненадолго забвение.

 

3

После завтрака Роберт отвез Грейс к конюшням. Дождь освежил воздух и умыл землю, а небосвод над головой был ярко-голубым. Роберт обратил внимание, что дочь этим утром непривычно сдержанна и серьезна, и спросил, хорошо ли она себя чувствует.

– Папа, перестань спрашивать одно и то же. Со мной все в порядке. Пожалуйста.

– Извини.

Грейс улыбнулась, ласково гладя его руку, и Роберт решил больше не докучать ей. Дочь позвонила Джо еще из дома, и когда они подъехали к конюшне, мальчик уже вел Гонзо с пастбища. Увидев их, он широко заулыбался.

– Доброе утро, молодой человек, – поздоровался Роберт.

– Здравствуйте, мистер Маклин.

– Называй меня просто Роберт.

– Хорошо, сэр.

Он ввел Гонзо в конюшню. Роберт видел, что сегодня Грейс хромает сильнее, чем вчера. Один раз она чуть не потеряла равновесие и удержалась потому, что вовремя ухватилась за дверцу стойла. Роберт смотрел, как они седлали Гонзо, и расспрашивал Джо о пони – сколько тому лет, какой у него рост, какой характер. Джо отвечал вежливо и толково. Грейс все время молчала. По выражению ее глаз Роберт видел, что дочь встревожена. Джо бросал на нее выразительные взгляды, и Роберт понял, что мальчик тоже недоумевает. Впрочем, ни один из них вопросов не задавал.

Гонзо вывели через заднюю дверь на манеж. Грейс готовилась сесть в седло.

– Ты без шапочки? – спросил Роберт.

– Ты говоришь о жокейской?

– Ну конечно.

– Да, папа. Без нее.

Роберт пожал плечами.

– Тебе лучше знать.

Грейс посмотрела на отца прищурившись. Джо переводил взгляд с одного на другого, по-прежнему широко улыбаясь. Девочка взяла поводья и, опираясь на плечо Джо, поставила левую ногу в стремя. Но как только вся тяжесть тела пришлась на протез, что-то случилось – Грейс сморщилась от боли.

– Вот черт, – выругалась она.

– Что такое?

– Ничего. Все хорошо.

Дочь с заметным усилием перекинула ногу и села в седле. Роберт уже понимал, что дела плохи, а теперь видел, как исказилось лицо девочки и на глазах выступили слезы.

– Грейси, что с тобой?

Дочь покачала головой. Сначала Роберт подумал, что дочь плачет от боли, но когда она заговорила, он понял, что это слезы ярости.

– Ничего не получилось. – Она словно выплевывала слова. – Все сорвалось…

Всю оставшуюся часть дня Роберт пытался дозвониться до Венди Ауэрбах. В клинике был установлен автоответчик с номером экстренной помощи, но он – как ни странно – был постоянно занят. Может, из чувства солидарности треснули все протезы в Нью-Йорке или во всех оказался какой-то скрытый дефект, проявившийся в одно и то же время? Когда Роберт наконец дозвонился, дежурная сестра сказала ему, что ей очень жаль, но у них не принято давать домашние телефоны врачей. Если дело действительно такое срочное (а дежурная явно сомневалась в этом), она попробует сама связаться с доктором Ауэрбах. Через час сестра перезвонила им и сказала, что доктора Ауэрбах не будет дома до вечера.

Пока они ждали ответного звонка, Энни разыскала по телефону Терри Карлсон, чей номер, в отличие от номера Венди Ауэрбах, значился в телефонной книге. Терри сказала, что знает одного протезиста в Грейт-Фоллс, который мог бы быстро изготовить протез, но она лично не советовала бы с ним связываться. Грейс уже привыкла к определенному типу протеза, и заменять его сейчас – значило бы отбрасывать ее назад.

Хотя слезы Грейс переполошили Роберта и он очень сочувствовал дочери, в глубине души он даже радовался, что сюрприз не удался. Ему было более чем достаточно того, как дочь садилась на Гонзо. И при одной мысли о том, что она повторит этот эксперимент с Пилигримом, ему становилось плохо. То, что конь стал спокойнее, еще ни о чем не говорит.

Впрочем, своих сомнений он не высказывал, понимая, что не может быть объективным. Единственные кони, с которыми он чувствовал себя уверенно, были игрушечные лошадки в магазинах, которым в спину кидали монетки, чтобы они кружились. Так как эту идею с сюрпризом поддерживала не только Энни, но и Том, Роберт счел за лучшее помалкивать.

Наконец позвонила Венди Ауэрбах и попросила Грейс точно описать, где именно треснул протез, а потом сказала Роберту, что Грейс надо срочно возвращаться в Нью-Йорк. В понедельник ей сделают новый слепок, в среду – примерка, а к концу недели будет готов новый протез.

– Ладненько?

– Ладненько, – согласился Роберт, поблагодарив ее.

На семейном совете в гостиной речного домика было решено поступить так: все трое летят в Нью-Йорк и через неделю возвращаются – тогда Грейс и воссядет триумфально на Пилигрима. К сожалению, при этом не сможет присутствовать Роберт – ему придется снова лететь в Женеву. Стараясь придать голосу убедительность, Роберт выразил сожаление, что не увидит такого зрелища.

Энни позвонила Букерам. К телефону подошла Дайана, она уже знала об их неприятности и выражала горячее сочувствие. Конечно, они могут оставить у них Пилигрима, сказала она. Смоки за ним присмотрит. Они с Фрэнком возвращаются из Лос-Анджелеса в субботу. Насчет Тома она точно не знает – он может и задержаться. Дайана приглашала их всех сегодня вечером к ним на барбекю. Энни поблагодарила и сказала, что они с радостью приедут.

Затем Роберт позвонил в авиакомпанию. Там возникли проблемы. На рейс от Солт-Лейк-Сити до Нью-Йорка, которым возвращался Роберт, оставался еще только один билет, Роберт попросил зарезервировать его за ним.

– Ничего – я прилечу позже, – сказала Энни.

– А, собственно, зачем? – подумал вслух Роберт. – Ты можешь остаться здесь.

– Но Грейс нельзя лететь назад одной.

Тут в разговор вступила сама Грейс.

– А почему, мамочка? Ведь летала же я одна в Англию, когда мне было только десять лет.

– Это другое дело. Но здесь у тебя будет пересадка. Зачем одной бродить по аэропорту?

– Энни, – вмешался Роберт, – не забывай, что пересадка – в Солт-Лейк-Сити, а там полно примерных христиан, побольше, чем в Ватикане.

– Мама, я уже не ребенок.

– Нет, ребенок.

– О ней позаботится авиакомпания, – прибавил Роберт. – И если уж на то пошло, с ней может полететь Эльза.

Роберт и Грейс терпеливо смотрели на Энни, ожидая ее решения. Еще по дороге из Бьютта Роберт заметил в Энни нечто новое – она как-то изменилась. В аэропорту он обратил внимание только на внешние перемены, обрадовавшись ее здоровому свежему виду. В машине Энни со спокойной веселостью прислушивалась к шутливой болтовне отца и дочери. Но позже ему показалось, что за ее подчеркнутой невозмутимостью кроется какая-то печальная тайна. В постели Энни довела его до блаженного безумия, но и тут он догадался, что не желание руководило ею, а нечто другое, какая-то скорбная неведомая ему тайна.

Роберт уверил себя, что все эти перемены, каковы бы они ни были, несомненно связаны с потерей работы. Но сейчас, дожидаясь решения жены, Роберт вынужден был признаться себе, что Энни для него – загадка.

Энни глядела в окно. Этот весенний день был прекрасен. Она повернулась к мужу и дочери, скорчив комическую печальную гримаску.

– Что ж, значит, придется куковать одной.

Все засмеялись. Грейс обняла мать:

– Бедненькая мамочка!

Роберт улыбнулся жене.

– Устрой себе небольшой отдых, – улыбнулся Роберт. – Наслаждайся жизнью. После года работы на Кроуфорда Гейтса тебе как никогда нужна передышка.

Позвонив в авиакомпанию, Роберт подтвердил заказ на билет для Грейс.

Костер развели у излучины реки, в укромном месте, где круглый год стояли грубо сбитые деревянные столы; верхние доски покоробились и пожухли от воды и солнца. Энни как-то наткнулась на столы во время утренней пробежки – от бега она и здесь не отказывалась. С того дня как перегоняли скот, она бегала только один раз, тогда же с изумлением услышав свои слова, обращенные к дочери. Энни тогда сказала, что идет бегать трусцой. Да, если она влилась в неисчислимую армию бегунов трусцой, значит, ее дела плохи.

Мужчины пришли раньше и занялись устройством костра. Грейс, которой даже с палкой было бы трудно доковылять сюда на заклеенном пластырем протезе, приехала к месту пикника вместе с Джо в «Шевроле», нагруженном всякой снедью и напитками. Дайана, Энни и близнецы отправились вслед за ними пешком. Шли они неторопливо, наслаждаясь предзакатным солнцем. Поездка в Лос-Анджелес перестала быть секретом, и мальчишки чуть с ума не посходили от радости.

Дайана держалась с Энни дружелюбнее обычного. Она искренне радовалась тому, что они так быстро нашли выход из затруднительного положения, и ничем не выказала своего неудовольствия, узнав, что Энни остается на ранчо.

– По правде говоря, Энни, я даже рада, что вы побудете здесь во время нашего отсутствия. Смоки – хороший парень, но очень молод, и я не уверена, что он сделает все, как надо.

Женщины не спеша шли к реке, впереди бежали близнецы. Только однажды оборвался неторопливый ручеек их беседы – когда в небе показалась пара белоснежных лебедей. Солнце играло на их гордо изогнутых шеях. Мягкие удары крыльев постепенно затухали в тишине.

Вскоре Энни услышала хруст сучьев и увидела вьющийся над тополиной рощицей тонкий дымок.

Мужчины развели костер на выступе у излучины, предварительно скосив там траву. Фрэнк показывал детям, как надо кидать в воду камешки, чтобы они по многу раз отскакивали, но у него не очень-то получалось, и дети безжалостно его высмеяли. Роберту доверили следить за мясом. В руке у мужа была банка пива. К своему поручению Роберт, со свойственной ему ответственностью, отнесся очень серьезно. Однако это не мешало ему одновременно болтать с Томом. Мясо же то и дело тыкал и переворачивал вилкой с длинной ручкой. В своей городской одежде Роберт выглядел здесь чужаком – особенно рядом с Томом.

Том первым заметил женщин и, приветливо им помахав, стал угощать напитками из портативного холодильника. Дайана взяла себе пива, а Энни – бокал белого вина, ею же привезенного. Когда Том передавал ей вино, она не осмелилась поднять на него глаза. Руки их на мгновение соприкоснулись, и от этого мимолетного касания сердце ее куда-то провалилось.

– Спасибо, – произнесла она.

– Значит, это вы следующую неделю будете хозяйкой на ранчо?

– Именно так.

– По крайней мере, останется кто-то, кто сумеет набрать номер, если что, не дай Бог, случится, – сказала Дайана.

Том улыбнулся и заговорщицки посмотрел на Энни. Сегодня он был без шляпы и, говоря, часто откидывал падающие на лоб белокурые волосы.

– Дайана считает, что бедняга Смоки не умеет считать до десяти.

Энни улыбнулась.

– Вы, как всегда, очень добры. Мы давно уже злоупотребляем вашим гостеприимством.

Том ничего не ответил, снова улыбнувшись, и на этот раз Энни удалось выдержать его взгляд. Она чувствовала, что, если даст себе волю, может легко утонуть в синеве его глаз. В этот момент прибежал Крэг, жалуясь, что Джо столкнул его в речку. Штаны мальчика были до колен мокрые. Дайана пошла разбираться, кто прав, кто виноват. Оставшись наедине с Томом, Энни ощутила нарастающую панику. Она многое хотела ему сказать, но обычные, банальные слова, подходящие к настоящей ситуации, не шли с языка. Она не знала, испытывает ли он нечто подобное и понимает ли, что с ней творится.

– Мне очень жаль, что у Грейс такая неприятность, – произнес Том.

– Да. Но мы нашли выход. Она сядет на Пилигрима, когда вы вернетесь из Вайоминга.

– Конечно.

– Спасибо. Роберт, к сожалению, этого не увидит, но, сами понимаете, она столько всего преодолела и, если не сделает этого последнего шага…

– Никаких проблем. – Том помолчал. – Грейс сказала мне, что вы уволились с работы.

– Все правильно.

– По ее словам, вы не очень-то расстроены.

– Нет. Я даже этому рада.

– Тогда все в порядке.

Энни улыбнулась и глотнула вина, надеясь хоть этим как-то сгладить неловкие паузы. Она бросила взгляд в сторону костра, Том тоже посмотрел туда же. Оставшись один, Роберт целиком сосредоточился на мясе. Можно не сомневаться – он превзойдет сам себя, подумала Энни.

– Ваш муж, вижу, знает, как обращаться с мясом.

– Да. Он любит готовить на костре.

– Отличный человек – ваш муж.

– Да. Очень хороший.

– Не могу понять, кому больше повезло. – Энни удивленно взглянула на Тома. Тот все еще смотрел на Роберта. Солнце било Тому в лицо – он перевел на нее глаза и улыбнулся. – Вам – потому, что встретили его, или ему – потому, что он нашел вас.

Потом все сидели и ели: дети – за одним столом, взрослые – за другим. В тополиной роще звонко звучал смех. Солнце садилось, и сквозь силуэты деревьев розовела река, отливавшая алыми и золотыми бликами. Когда стемнело, они зажгли свечи и поставили в высокие стеклянные сосуды – чтобы их не загасил ветер, которого, впрочем, не было. А потом стали следить за опасным полетом мотыльков, летевших на огонь.

Грейс, вновь обретя надежду сесть на Пилигрима, повеселела. После ужина попросила Джо показать Роберту фокус со спичками, и все дети сгрудились вокруг «взрослого» стола.

Когда спичка первый раз подпрыгнула, все радостно завопили. Роберт был заинтригован и попросил Джо повторить фокус, а потом – еще раз – более медленно. Муж сидел напротив Энни – между Томом и Дайаной. Энни видела, как на его лице пляшут тени. Роберт внимательно следил за каждым движением рук Джо, ища, как всегда, рациональное объяснение увиденному. Энни чуть ли не молилась, чтобы на этот раз он не нашел его, а если все-таки найдет, чтобы не показывал виду.

Роберт попробовал сам проделать фокус, но у него ничего не вышло. Джо тем временем распространялся насчет статического электричества – у него это хорошо получалось. Он уже предлагал Роберту опустить руку в воду, чтобы «увеличить заряд», но тут Энни увидела, что муж улыбается: он понял, в чем дело. Ну, не порть все, взмолилась она про себя. Пожалуйста, не порть.

– А я, кажется, понял, – сказал Роберт. – Ты подталкиваешь ее ногтем. Дай-ка еще разок попробовать.

Роберт потер спичку об волосы и медленно повел по своей ладони ко второй спичке. Когда они соприкоснулись, вторая с треском подпрыгнула. Дети загоготали. Роберт улыбался до ушей, радуясь, как мальчишка, поймавший крупную рыбу. Джо старался скрыть свое разочарование.

– Ну и умны эти юристы, – ввернул Фрэнк.

– А у Тома тоже есть свой фокус, – выкрикнула Грейс. – Мама? У тебя сохранилась та веревочка?

– Конечно, – ответила Энни. С тех пор, как Том передал ей тот шнурок, она всегда носила его с собой как величайшую ценность – ведь это все, что было у нее от Тома. Не подумав, она вынула шнурок и отдала Грейс. И тут же пожалела о своем поступке. Ее охватило внезапное предчувствие, охватило с такой силой, что она чуть не закричала. Конечно же, Роберт лишит тайны и это мистическое действие, а если так случится, нечто бесценное будет утрачено безвозвратно.

Грейс передала веревочку Джо, а тот попросил Роберта поднять палец. Все с интересом следили за происходящим. Все – кроме Тома. Он сидел немного в стороне и смотрел поверх свечи на Энни. Она знала, что он читает ее мысли. Джо уже накинул шнурок на палец Роберта.

– Не надо, – вдруг произнесла Энни.

Все повернулись к ней, удивленные взволнованной, нетерпеливой интонацией ее голоса. Она почувствовала, что краснеет, и с отчаянием улыбнулась, ища поддержки у присутствующих. Но все смотрели на нее с молчаливым недоумением.

– Я хочу… сама додуматься.

Джо мгновение колебался, не зная, относиться ли серьезно к ее словам, но потом все же снял шнурок с пальца Роберта и вернул Энни. Той показалось, что мальчик, как и Том, все понял. На помощь пришел Фрэнк.

– Молодец, Энни, – похвалил он. – Пока контракт не составлен, нечего показывать его юристам.

Все засмеялись, включая и самого Роберта. Но когда их взгляды встретились, Энни прочитала в глазах мужа удивление, а может… и боль. Но скоро разговор перешел на другую тему, и только Том видел, как она тихонько смотала веревочку и положила в карман.

 

4

В воскресенье поздно вечером Том, как обычно, навестил лошадей, а затем пошел домой укладывать вещи. В коридоре Дайана сурово выговаривала Скотту, который, стоя в пижаме, гундосил, что не может заснуть. Они улетали завтра в семь утра, и детей уложили раньше.

– Если не прекратишь ныть, никуда не поедешь.

– Ты что, оставишь меня одного?

– Дождешься.

– Не оставишь, не оставишь…

– Вот увидишь.

Поднявшись вверх по лестнице, Том увидел горы еще не уложенной одежды и открытые чемоданы. Подмигнув Дайане, он мигом увел с собой Скотта, потихоньку подталкивая мальчика к спальне. Крэг уже спал крепким сном, и Том, усевшись рядом со Скоттом на его кровать, стал шептаться с племянником, обсуждая поездку в Диснейленд и будущие прогулки верхом. Глаза Скотта быстро стали слипаться, и вскоре он тоже погрузился в сон.

Направляясь к себе в спальню, Том проходил мимо комнаты Фрэнка и Дайаны. Увидев Тома, невестка горячо поблагодарила его за помощь и пожелала спокойной ночи. Том быстренько уложил то, что решил взять с собой в недельную поездку – только самое необходимое, и открыл книгу, но ему что-то не читалось.

Он видел, когда работал с лошадьми, что Энни, отвозившая мужа и Грейс в аэропорт, уже вернулась. Том встал и подошел к окну. За желтыми шторами горел свет. Постояв немного в тщетной надежде увидеть хотя бы силуэт Энни, Том отошел от окна, умылся, разделся и лег в постель, снова взяв в руки книгу. Но читать сегодня никак не получалось. Том выключил свет и, закинув руки за голову, долго лежал на спине, представляя себе, что сейчас делает Энни в доме, где будет жить одна целую неделю.

В Шеридан он выезжал около девяти часов и собирался перед отъездом попрощаться с ней. Вздохнув, Том повернулся на бок, заставив себя погрузиться в сон, не принесший ему, однако, успокоения.

Около пяти часов утра Энни проснулась и некоторое время неподвижно лежала, глядя на освещенные солнцем желтые занавески. Тишина этого раннего утра казалась ей такой хрупкой, что она боялась пошевелиться – не хотела нарушить ее. Потом она снова ненадолго задремала и проснулась от шума автомобиля – видимо, это Букеры уезжали на аэродром. Интересно, подумала Энни, а Том встал, чтобы попрощаться с ними? Наверное, встал. Поднявшись, она раздвинула шторы. Автомобиль уже скрылся за поворотом, а у дома никого не было.

Спустившись в ночной рубашке вниз, Энни сварила себе кофе. Стоя у окна в гостиной, она держала чашку в обеих руках. Над рекой повис туман, стелился он и по низинам. Может быть, Том уже пошел к лошадям – проверить перед недельной разлукой, как там они. Если побежать сейчас по обычному маршруту, то, возможно, она и встретит его. Но это тоже рискованно. А что, если он, как обещал, зайдет, а ее не будет дома?

Энни пошла наверх и стала набирать ванну. Без Грейс дом опустел, и тишина давила. Отыскав на приемничке Грейс относительно приемлемую музыку, она легла в горячую воду, не очень надеясь на то, что это успокоит ее.

Через час она была одета. Она долго выбирала, что бы надеть, примеряя одну вещь за другой, пока в конце концов не разозлилась. Обругав себя идиоткой, она натянула старые джинсы и обычную футболку. Какая разница? Человек зайдет попрощаться, только и всего.

Когда Энни в двадцатый раз выглянула из окна, она увидела наконец, как Том вышел из дома и закинул свой рюкзак на заднее сиденье «Шевроле». Доехав до развилки, он остановился, и у Энни екнуло сердце – а что, если он проедет мимо? Но нет, он свернул к речному домику. Энни вернулась на кухню: пусть застанет ее за каким-нибудь делом, пусть все выглядит так, словно она ведет свою привычную жизнь, не зацикливаясь на нем. Она с беспокойством огляделась. Делать было абсолютно нечего. Посуда из посудомойки убрана, мусор выброшен, даже раковина (слава Богу!) блестела как новенькая. Пока она его ждала, уже все успела прибрать. Энни решила сварить еще кофе. Она услышала шуршание шин «Шевроле» и, выглянув в окно, увидела, что Том уже развернул машину в обратном направлении. Вылезая из автомобиля, он помахал ей.

Сняв шляпу, Том символически постучал в дверь, уже открывая ее.

– Привет.

– Привет.

Он стоял на одном месте, теребя шляпу в руках.

– Грейс и Роберт улетели без проблем?

– Да. Спасибо. А я слышала, как уезжали Фрэнк с Дайаной.

– Неужели?

– Да.

В воцарившейся тишине было слышно, как работает кофеварка. Они словно онемели и даже посмотреть друг другу в глаза у них не было сил. Энни прислонилась к раковине, стараясь держаться естественно, а сама больно впилась ногтями в ладонь.

– Кофе выпьете?

– Нет, спасибо. Мне пора.

– Как хотите.

– Ну что ж. – Том вытащил из нагрудного кармана листок бумаги и, подойдя ближе, вручил ей. – Здесь номер телефона в Шеридане, по которому меня можно найти. На тот случай, если понадобится.

Энни взяла листок.

– Спасибо. Когда вы вернетесь?

– Наверное, в субботу. Смоки приедет завтра – он присмотрит за лошадьми. Я сказал ему, что вы будете кормить собак. Может, как-нибудь покатаетесь на Римроке?

– Спасибо. Думаю, я так и сделаю. – Они посмотрели друг другу в глаза – Энни улыбнулась, а Том решительно кивнул.

– Ну а я пошел.

Повернувшись, он открыл дверь и вышел на крыльцо. Энни последовала за ним. Казалось, чьи-то руки сжимают ей сердце, унося жизнь. Том надел шляпу.

– До свидания, Энни.

– До свидания.

Стоя на крыльце, Энни провожала Тома взглядом. Он завел мотор, приподнял, прощаясь, шляпу, и машина тронулась.

Он провел в пути четыре с половиной часа, но время это измерялось не милями, а неуклонно нарастающей болью в груди. К западу от Биллингса Том, поглощенный мыслями об Энни, чуть не врезался в грузовик со скотом. Это немного отрезвило его, и Том решил на следующем повороте свернуть налево, выбрав более спокойную дорогу, ведущую к югу через Ловелл.

Эта дорога проходила вблизи Кларк-Форк – родных, памятных с детства мест, хотя многое тут изменилось. От старого ранчо не осталось и следа. Нефтяная компания здесь основательно похозяйничала, сделав то, что ей было выгодно, – распродала землю, разрезав на мелкие участки, на которых человеку, считай, просто негде жить. Том проехал неподалеку от кладбища, где покоились его деды и прадеды. Будь он в другом состоянии, то купил бы цветов и возложил на дорогие могилы, но сегодня просто проехал мимо. Только зрелище родных гор поддерживало его, вливая силы, и к югу от Бриджера Том свернул налево и направился по занесенной рыжеватой пылью дороге к Прайору.

Боль в груди усиливалась. Том опустил стекло, сразу почувствовав на лице теплый воздух, настоянный на густом аромате шалфея. Он ругал себя, обзывая влюбленным молокососом. Нет, нужно остановиться и постараться справиться с душевной смутой.

С того времени, как Том последний раз был в этих краях, у Бигхорновского каньона успели оборудовать нечто вроде экскурсионного центра с обзорной вышкой, местом для парковки, с картами и указателями с информацией о геологических особенностях гор. Том счел это неплохой идеей. Сейчас здесь стояли две машины с туристами из Японии, те непрерывно щелкали затворами фотоаппаратов, потом подъехали молодожены, которые попросили Тома снять их. Том выполнил их просьбу, и молодые люди, счастливо улыбаясь, пылко его поблагодарили. Через пару минут и они, и японцы расселись по машинам и укатили. Том остался один.

Облокотившись на стальные перила, Том смотрел вниз, где под тысячефутовой скалой из желто-розового известняка плескалась вода такого интенсивно-зеленого цвета, что казалась ненастоящей.

Почему он не схватил Энни в объятия? Том не сомневался, что она хочет этого, ну почему же тогда он не обнял ее? Что за приступ идиотского целомудрия? Он всегда считал, что, если мужчина и женщина хотят друг друга, они должны быть вместе. Да, она замужем. Но у него и раньше бывали связи с замужними женщинами. Это его никогда не останавливало, если только муж не был другом или не был психом, который мог и убить на почве ревности. Тогда в чем же дело? Том искал и не находил ответа – нет, такого с ним еще не бывало.

Внизу, на высоте примерно пятисот футов, над зеленой гладью реки парили птицы с черными спинками, он никак не мог определить их породу. И тут до Тома внезапно дошло: он не может без Энни существовать. Теперь он понял, что много лет назад пережила Рейчел. Тогда ему нечем было ответить ей. Ни одна женщина не вызывала у него таких чувств. И вот теперь он узнал, что это такое. До встречи с Энни он был цельным человеком, а сейчас – нет. Как будто она, прикоснувшись той ночью к его губам, унесла с собой часть его души, без которой он не мог жить.

Что ж, оно и к лучшему. Энни была благодарна Тому – во всяком случае, так ей казалось, – за то, что он оказался сильнее ее.

После отъезда Тома она взяла себя в руки и составила план занятий на текущий день и на все последующие. Надо постараться использовать время с умом. Позвонить наконец всем друзьям, проявившим к ней в эти дни участие, связаться с юристом и обсудить разные вопросы, связанные с увольнением, – словом, привести в порядок дела, запущенные на прошлой неделе. На отдых времени тоже хватит – она сможет гулять, ездить верхом, читать, может, даже начнет что-нибудь писать – правда, никаких идей у нее пока не было. И ко времени возвращения Грейс она, возможно, уже успокоится и остудит свой рассудок, а если повезет, и сердце.

Но все оказалось не так просто.

Солнце разогнало утреннюю хмурь – день обещал быть таким же теплым и ясным, как и предыдущий. Но как Энни ни хотела порадоваться его теплу, ничего не получалось. Она машинально делала все намеченное, а в душе царила равнодушная холодная пустота.

Около семи часов вечера Энни наполнила бокал вином и поставила на край ванны, а сама забралась в теплую воду, чтобы освежиться и помыть голову. По приемнику она поймала какое-то произведение Моцарта – несмотря на треск и прочие помехи, музыка немного ослабила нахлынувшее на нее чувство невыносимого одиночества. Чтобы взбодрить себя, Энни надела свое любимое платье – черное, с маленькими розовыми цветочками.

Солнце уже опускалось за горы, когда Энни, забравшись в «Лариат», поехала кормить собак. Те мигом окружили ее, возникнув словно ниоткуда, и следовали за ней до самой конюшни, где им оставили еду.

Она уже наполнила миски, когда послышался шум автомобиля, – Энни удивило, что собаки не обратили на него никакого внимания. Поставив перед ними еду, Энни вышла наружу.

Она увидела Тома на миг раньше, чем он ее.

Он стоял рядом с «Шевроле». Дверцы машины были распахнуты, и свет фар бил вперед, оттесняя сумерки. Услышав ее шаги, Том обернулся. Он опять снял шляпу, но на этот раз не мял ее нервно в руках, как сегодня утром. Лицо его было очень серьезным. Они стояли совершенно неподвижно, ярдах в пяти друг от друга, никто из них не осмеливался заговорить.

– Я решил… – Он нервно сглотнул. – Я решил, что мне лучше вернуться.

Энни кивнула и еле слышно пролепетала:

– Понимаю. – Она хотела сделать шаг навстречу ему, но ноги словно приросли к земле. Он это понял и, положив шляпу на капот машины, сам направился к ней. Видя, как Том приближается, Энни вдруг испугалась, что все, так долго копившееся в ней, может внезапно выплеснуться наружу, и этот могучий поток смоет ее, прежде чем он успеет подойти. Чтобы этого не случилось, Энни в страхе выбросила вперед руки; Том поспешил войти в их кольцо и крепко обнял ее – и только теперь она поняла, что спасена.

Дрожь била Энни, все тело сотрясали рыдания, и Том, желая унять эту дрожь, прижал ее к себе еще сильнее, а найдя ее лицо, ощутил на своей щеке влагу от слез и поспешил осушить их поцелуем. Постепенно дрожь унялась, и тогда Энни, скользнув влажной щекой по лицу Тома, нашла его губы.

Он целовал ее так же, как и тогда в горах, только еще более страстно, и оба поняли, что на этот раз пути назад нет. Том бережно обхватил щеки Энни ладонями, осыпая ее лицо поцелуями, а ее руки нежно гладили его спину. Какой он был мускулистый, какой худой – она могла бы сосчитать все его ребра… Когда же он провел руками по ее спине, Энни вся затрепетала.

Они слегка отстранились друг от друга, чтобы перевести дыхание, теперь встретились их глаза.

– Я не могу поверить, что ты здесь.

– А я не могу поверить, что уезжал.

Взяв Энни за руку, Том повел ее мимо «Шевроле», который так и остался стоять с распахнутой дверцей; свет его фар мягко сливался с нежными сумерками. Небо над темными горами окрасилось в оранжевый цвет, местами переходящий в карминный и багряный. Энни стояла на крыльце, ожидая, когда Том отопрет дверь.

Ведя ее за руку через гостиную, он не включил свет. Деревянный пол поскрипывал под их ногами, эти звуки эхом разносились по опустевшему дому, а со стен на них строго смотрели портреты.

Поднимаясь по лестнице, она так изнемогала от желания, что у нее кружилась голова. Проходя по коридору мимо открытых дверей, Энни видела разбросанные вещи и игрушки – словно на покинутом корабле. Его комната была также открыта; остановившись на пороге, Том пропустил ее вперед и закрыл дверь.

Комната была очень просторной и полупустой – Энни представляла ее совсем не такой, когда смотрела вечерами на его окно. Теперь из того же окна она видела речной домик, четко вырисовывавшийся на предвечернем багряном небе.

Том снова притянул ее к себе и поцеловал. Затем, не говоря ни слова, стал расстегивать длинный ряд пуговичек на лифе платья. Энни смотрела на его руки и на его лицо: между бровями у него пролегла сосредоточенная морщинка. Том поднял глаза, увидел, что она смотрит на него, но не улыбнулся, а только продолжал все так же глядеть, не прекращая возиться с пуговицами. Наконец платье распахнулось, и руки Тома коснулись ее кожи – Энни чуть не задохнулась. Обняв ее за талию, Том наклонился и нежно поцеловал в грудь.

Откинувшись назад, Энни закрыла глаза, забыв обо всем на свете, кроме этих мгновений. Остановилось время, пространство сократилось до размеров этой комнаты, и никого в этом мире сейчас не существовало, кроме их двоих. И неважно, как долго они будут вместе, и не надо думать, плохо это или хорошо. Потому что их потребность друг в друге была так сильна, что все остальное не имело значения.

Том подвел ее к кровати, и они стояли там, пока Энни сбрасывала туфли и расстегивала его рубашку. Теперь Том следил за ее движениями – с восторженным благоговением.

Никогда прежде не занимался он любовью в этой комнате. И после Рейчел – никогда в том месте, которое считал своим домом. Он ложился в постели многих женщин, но ни одну не звал в свою. Свои плотские потребости он утолял от случая к случаю, всегда сохраняя дистанцию, чтобы чувствовать себя свободным, чтобы ни в ком не испытывать нужды, той, что так мучила Рейчел и которую теперь изведал он сам, узнав Энни. Само ее присутствие здесь, в этой монашеской комнате, являлось потрясением основ.

Гаснущий закат отбрасывал свой последний красноватый отблеск на грудь Энни. Она расстегнула ремень Тома и «молнию» на его джинсах и вытащила полы уже расстегнутой рубашки.

Стягивая через голову майку, Том на какие-то секунды перестал видеть Энни, но ни на миг не переставал ощущать на себе ее руки. Склонившись, он поцеловал ложбинку между грудями, жадно вдыхая запах ее кожи – словно хотел утонуть в нем. Платье легко соскользнуло с ее плеч.

– О, Энни…

Она открыла губы, словно хотела что-то сказать, но потом молча расстегнула белый, отделанный кружевом бюстгальтер, спустила бретельки. Ее тело было изумительно красивым. Солнце позолотило шею и руки россыпью мелких веснушек. Груди ее оказались полнее, чем он думал, – упругие, с большими сосками. Том нежно погладил их, а потом прижался лицом, чувствуя, как под его губами наливаются и твердеют соски. Руки Энни оказались на его расстегнутой «молнии».

– Пожалуйста, – выдохнула она.

Том сдернул с кровати выцветшее одеяло, открыв простыни, и Энни легла на них, глядя, как он снимает ботинки, носки, а затем джинсы и трусы. Раздеваясь, Том не чувствовал никакого смущения, и Энни – тоже. Ведь они подчинялись таинственной могучей силе, которая заставляла трепетать не только их тела, но и души. Силе, которой неведомы стыд и прочие условности.

Забравшись в постель, Том встал над ней на коленях, а Энни, подавшись вперед, бережно взяла в руки его алчущую плоть и, наклонившись, так нежно коснулась ее губами, что Том содрогнулся от блаженства… он закрыл глаза, стараясь сдержать охватившие его чувства.

Когда Том осмелился вновь взглянуть в глаза Энни, они были потемневшими от желания – отражение этого желания, он знал, читалось и на его лице. Энни откинулась на простыни и приподняла бедра, чтобы ему было легче снять с нее трусики телесного цвета. Том ласково погладил обтянутый трикотажем мягкий холмик и осторожно стянул их.

Его взору открылся темно-янтарный треугольник. На густых завитках мягко отсвечивали последние блики заходящего солнца. Прямо над треугольником белел шрам от кесарева сечения. Вид этого шрама так растрогал Тома – он покрыл его поцелуями. Но шелковистые завитки и теплый нежный запах ее лона притягивали Тома еще более властно. Однако он поднял голову и немного откинулся назад, желая увидеть ее всю.

Мужчина и женщина жадно созерцали наготу друг друга, не в силах насытиться. Слышалось только прерывистое – в унисон – дыхание.

– Я хочу ощутить тебя внутри, – шепнула Энни.

– Мне не надо?..

– Не думай об этом. Все безопасно. Просто войди в меня.

С искаженным от страсти лицом Энни вновь потянулась к нему, и Том ощутил, как ее пальцы сомкнулись у самого корня его мужского естества. Продолжая стоять на коленях, он медленно, ведомый ею, двинулся вперед.

Увидев раскрывшуюся ему навстречу Энни и ощутив ласку ее лона, Том вдруг представил тех птиц с черными спинками, названия которых так и не вспомнил, – раскинув крылья, они парили над ярко-зеленой речкой. Словно после очень долгого отсутствия он возвратился наконец туда, где – в единственном месте на земле – мог вновь обрести цельность и равновесие. Когда Том вошел в нее, Энни показалось, что он пробудил к жизни ее лоно, наполнив его упоительным жаром; он медленной волной поднимался вверх по всему телу, обволакивая мозг блаженством. Она ощущала, как его плоть все больше твердеет в ней и как ладно они подогнаны друг к другу. Руки его жадно ласкали ее груди, а потом он стал целовать их, и Энни открыла глаза, ощутив, как его зубы чуть стиснули ее сосок.

Кожа у Тома тоже была белая, хотя и не такая белая, как у нее; на худой груди – крестообразная поросль – чуть темнее, чем выгоревшие на солнце волосы. Будто состоящее из углов тело Тома было удивительно гибким: этого требовала работа с лошадьми – она и сделала его таким. Он предавался наслаждению с той уверенной сосредоточенностью, какую Энни и раньше замечала в нем. Как же так получилось, что это незнакомое мужское тело, эти мышцы и кожа, эта тайная его плоть, которую она до этого мига не видела обнаженной, кажутся такими родными и знакомыми, так хорошо понимают ее собственное тело?

Губы Тома зарылись в ее подмышку, язык ласкал отросшие шелковые волоски. Повернув голову, Энни увидела стоящие на комоде фотографии в рамках, в какой-то момент они чуть не вернули ее в реальный мир, где с ней не могло происходить ничего подобного и где ее ожидало только чувство вины… Нет… не сейчас, только не сейчас, сказала она себе и, притянув голову Тома, прильнула к его губам, вновь обретя забвение.

После долгого поцелуя Том слегка отстранился, глядя на нее сверху, и наконец улыбнулся, не прекращая медленных упоительных движений.

– Помнишь, как мы впервые ездили верхом? – спросила Энни.

– Помню каждое мгновение.

– А беркутов? Помнишь их?

– Да.

– Мы – как они. Стали сейчас. Как они.

Том согласно кивнул. Они напряженно смотрели друг другу в глаза – теперь уже не улыбаясь, предчувствуя надвигающуюся лавину. По лицу Тома пробежала судорога, потом по телу – он сделал решающий рывок, и в Энни хлынула живительная струя. Изогнувшись под Томом и давая ему возможность проникнуть в нее как можно глубже, она вдруг почувствовала, как лоно ее сладостно содрогнулось, и из потаенных глубин ее естества устремились пылающие волны, они охватывали огнем каждую клеточку, неся с собой жар его плоти. Наконец он заполнил собой всю ее, и они стали одним целым.

 

5

Проснувшись на рассвете, Том мгновенно ощутил подле себя тепло ее тела. Энни лежала рядом, уютно устроившись на его руке. Он чувствовал ее дыхание на своей коже и прикосновение равномерно вздымавшейся груди. Правую ногу она закинула на него, отчего завитки на лобке приятно щекотали бедро Тома. Правая рука лежала у него на груди, чуть выше сердца.

Это был тот час, который вносит ясность в отношения мужчины и женщины: мужчина стремится улизнуть, а женщина – удержать его. Сколько раз Том сам переживал непреодолимое желание сбежать на рассвете, как вор. Такое поведение диктовалось не столько чувством вины, сколько страхом, что потребность женщины в дружеском нежном внимании после ночи, полной плотских утех, может привести к слишком серьезным отношениям. Возможно, тут действовал первобытный инстинкт – бросил свое семя и давай деру.

Но сейчас Тому совершенно не хотелось бежать.

Он лежал не шевелясь, чтобы не потревожить сон Энни. Неожиданно ему пришло в голову, что, возможно, он боится ее пробуждения. В течение всей ночи, когда они пытались утолить свой безумный животный голод, свою безмерную страсть, Энни ни разу не дала ему понять, что сожалеет о случившемся. Но Том знал, что при свете дня все выглядит иначе, и поэтому не двигался, глядя, как за окном просыпается утро, и наслаждаясь тем, что Энни лежит на его руке, забывшись невинным сладким сном.

Вскоре Том снова впал в дрему. Второй раз он проснулся от шума автомобиля. Энни теперь спала на другом боку, а он лежал, тесно прижавшись к ней и уткнувшись лицом в нежно благоухающий затылок. Когда он отодвинулся, Энни что-то пробормотала, не просыпаясь, и Том осторожно вылез из кровати, неслышно подобрав одежду.

Это приехал Смоки. Он поставил автомобиль рядом с двумя другими и изумленно созерцал шляпу Тома, так и пролежавшую всю ночь на капоте «Шевроле». Тревога на его лице сменилась улыбкой облегчения, когда скрипнула дверь и Том собственной персоной направился к нему.

– Привет, Смоки.

– А я думал, ты уехал в Шеридан.

– Я собирался. Но у меня изменились планы. Извини, нужно было тебя предупредить. – Другу в Шеридан Том позвонил с бензоколонки в Ловелле и извинился перед ним, сославшись на неотложные дела, а вот про Смоки напрочь забыл.

Смоки вручил Тому мокрую от росы шляпу.

– А я уж думал, что тебя похитили инопланетяне. – Парень бросил взгляд на машину Энни. Том видел, что он мучительно соображает.

– А что, Энни и Грейс не полетели на Восток?

– Улетела одна Грейс. Она вернется в конце недели, а Энни будет дожидаться ее здесь.

– Ясно. – Смоки нерешительно кивнул, но Том видел, что работник не совсем понимает, что к чему. Том бросил взгляд на «Шевроле» – автомобиль так и простоял всю ночь с включенными фарами.

– Что-то стряслось с аккумулятором, – сказал Том. – Может, поможешь?

Его слова ничего не объясняли, но переключили внимание Смоки – сомнения исчезли с его лица.

– Конечно, – отозвался тот. – Все, что нужно, у меня с собой.

Энни открыла глаза и почти сразу вспомнила, где находится. Она повернулась, уверенная, что Том рядом, и, не увидев его, слегка встревожилась. Еще больше она разволновалась, услышав на улице голоса и хлопанье дверцы автомобиля. Откинув простыни, Энни встала с кровати и пошла к окну. Густая жидкость потекла по ногам, а внутри все саднило, но это было приятно – сладкая память о прошедшей ночи.

Сквозь шторы Энни видела, как грузовичок Смоки отъехал от конюшни, а Том махал ему вслед рукой. Потом он повернулся и направился к дому. Даже если бы Том поднял голову, то не увидел бы ее. Тайно за ним наблюдая, Энни гадала, как повлияет эта ночь на их отношения. Не станет ли он считать ее распутной бабенкой? И что она думает о нем?

Прищурившись, Том смотрел на небо, почти очистившееся от облаков. Собаки прыгали у его ног, на ходу он гладил их и что-то говорил. Энни поняла, что ее отношение к нему – такое же, как прежде.

Принимая душ в его маленькой ванной, она ждала, что ее вот-вот охватит чувство вины или раскаяния, но ничего подобного. Ее беспокоило только одно: как он отнесся к тому, что случилось? Простые туалетные принадлежности, лежавшие у раковины, вызвали у нее нежность – ведь это были его вещи. Энни почистила зубы щеткой Тома. На стене висел большой махровый халат синего цвета. Энни надела халат, с наслаждением вдыхая знакомый запах, и вернулась в комнату.

Когда она входила, Том уже раздвинул шторы и смотрел на улицу. Он повернулся на шум, и Энни вдруг вспомнила, что похожая сцена произошла в Шото, в тот день, когда Том приехал, чтобы вынести свой окончательный приговор относительно Пилигрима. На столе стояли две чашки с дымящимся кофе.

– Я сварил кофе, – сказал он, глядя на нее с чуть заметной тревогой.

– Спасибо.

Энни взяла чашку двумя руками – как пиалу. В этой большой комнате они смотрелись как гости, приехавшие на вечеринку раньше других. Он кивнул, указывая на халат:

– Тебе идет. – Энни с улыбкой отхлебнула – кофе был крепкий и очень горячий. – В доме есть ванная и поприличней…

– Твоя – просто чудо.

– Это Смоки приезжал. Совсем забыл позвонить ему.

Они замолчали. Где-то у реки заржал конь. Том выглядел таким несчастным, что Энни вдруг испугалась. А что, если он скажет: прости, мы совершили ошибку, давай все забудем.

– Энни?

– Что?

Он нервно сглотнул.

– Я хочу, чтобы ты знала. Что бы ты ни чувствовала, что бы ни думала, как бы ни поступила – я все приму с радостью.

– А что чувствуешь ты?

– Что люблю тебя. – Он улыбнулся и слегка пожал плечами – от этого беспомощного движения у нее чуть не разорвалось сердце. – Вот и все.

Энни поставила чашку на стол и подошла к нему; они крепко прижались друг к другу, так крепко, будто весь свет ополчился против них, желая разлучить.

До возвращения Грейс и Букеров оставалось четыре дня и четыре ночи. Одна длинная цепь «сейчас». И надо жить только ими, думала Энни, не вспоминая о прошлом и не загадывая на будущее. И что бы ни случилось потом, какие бы испытания ни послала им судьба, эти дни навсегда останутся с ними – впечатанные в сознание и в сердце.

Они опять и опять любили друг друга – пока солнце, обойдя дом, вновь не остановилось на них, узнав старых знакомцев. И тогда, лежа в объятиях Тома, Энни сказала ему, о чем мечтает: снова очутиться в горах – в том месте, где они впервые поцеловались и где теперь могли быть совсем одни, и судьями им пусть будут горы и небеса.

Они перебрались через речку незадолго до полудня.

Пока Том седлал коней и укладывал на вьючную лошадь походный багаж, Энни отправилась на машине в речной домик – переодеться и взять кое-что из вещей. Оба брали с собой еду. Кроме того, хотя Энни ничего не говорила, а Том ни о чем не спрашивал, было ясно, что ей нужно позвонить мужу в Нью-Йорк и сочинить правдоподобный предлог для отсутствия. Тому нечто подобное надо придумать для Смоки, который был несколько огорошен постоянными изменениями планов Тома.

– Так ты решил проведать скот?

– Да.

– Один или…

– Со мной поедет Энни.

– Ага. Ясно. – Воцарилось молчание, и Том понял, что Смоки уж что-то сообразил.

– Прошу тебя, Смоки, никому ни слова.

– Конечно, Том. Обещаю – могила.

Смоки сказал, что приглядит за лошадьми. Том знал, что во всем может положиться на него.

Перед отъездом Том пошел к загонам и выпустил Пилигрима пастись с молодняком – этих коней он недавно стал приучать к узде. Обычно Пилигрим сразу несся прочь, но сегодня, стоя у ворот, провожал Тома взглядом, пока тот не дошел до того места, где оставил оседланных лошадей.

Том отправлялся в горы на той же чалой с рыжиной кобылке, что и в прошлый раз. Сев в седло и взяв за поводья Римрока, он двинулся к речному домику. Оглянувшись, Том с удивлением обнаружил, что Пилигрим все так же стоит у ворот и смотрит ему вслед: словно почувствовал, что в их жизни произошла перемена.

Энни спустилась к нему на тропу почти сразу же.

Трава на лугу за переправой стала за это время сочной и высокой: скоро сенокос. Ноги лошадей путались в высокой траве. В тишине слышалось только поскрипывание седел.

Том и Энни долго молчали, но молчание это было легким. Энни уже многое знала об этой земле, об этих травах и цветах. Но, возможно, она молчала не потому, что знала теперь все названия, а просто они перестали иметь для нее значение. Ведь важны не названия вещей, а их сущность.

Когда солнце стало сильно припекать, они остановились у того же водоема, что и прежде, напоили лошадей и сами немного перекусили – тем, что захватила с собой Энни, – хрустящими хлебцами, сыром и апельсинами. Энни очистила свой апельсин с одного раза, не отрывая ножа и превратив кожуру в одну извивающуюся змейку, и очень смеялась, когда Тому не удалось это повторить.

Они пересекли плоскогорье, где цветы начинали увядать, и теперь уже вдвоем поднялись на вершину горы. На этот раз оленей там не было, зато они увидели вдали, примерно в полумиле, несколько мустангов. Том шепнул Энни, чтобы она остановилась. Мустанги стояли против ветра и не чуяли всадников. Это было семейство из семи кобыл, пятеро – с жеребятами. С ними паслись два жеребца, еще слишком молодых, чтобы отделиться от родичей. Главу семьи – огромного мустанга – Том раньше не видел.

– Какой красавец! – восхитилась Энни.

Жеребец был действительно великолепен. С мощной грудью, замечательной осанкой, крепко сбитый – весил он не меньше тысячи фунтов. А шкура – белая как снег! Отец семейства был занят важным делом – отгонял надоедливого приставалу: гнедой жеребец заигрывал с кобылами.

– В это время года страсти накаляются, – тихо произнес Том. – Ничего не поделаешь – брачный сезон, и этот молодой симпатяга тоже хочет завести подружку. Он еще долго будет преследовать эту семью – возможно, даже с дружками, такими же одинокими воздыхателями. – Том огляделся. – А вот и они. – Он махнул рукой в их сторону: примерно в полумиле от семейства белого мустанга паслось еще с десяток жеребцов. – У нас их называют «холостяцкой компашкой». Они проводят время, как все прочие молодые люди, – пьянствуют, выхваляются друг перед другом, вырезают на деревьях свои имена, а потом вырастают и отбивают жен у других парней, что постарше.

– Понятно. – По насмешливому тону Том понял, что Энни увидела в его словах некий подтекст. Она искоса взглянула на него, но он не ответил на ее взгляд. Том и так прекрасно представлял, как подрагивают сейчас уголки ее рта, и ему было приятно, что он уже знает эту ее гримаску.

– Да, отбивают. – Том не сводил глаз с мустангов.

Жеребцы сошлись нос к носу, за противостоянием с интересом следили кобылы, жеребята и друзья осмелевшего жеребца. Внезапно самцы взорвались яростью – замотали головами, издав истошное ржание. Обычно на этом этапе более слабый отступал, но гнедой не сдавался. Встав на дыбы, он продолжал ржать, белый тоже вздыбился, пытаясь сразить противника копытами. Даже на расстоянии было видно, как сверкают в оскале зубы. Слышались удары копыт. Через несколько секунд схватка закончилась – гнедой с позором бежал. Белый жеребец проводил его взглядом, а затем, оглянувшись на Тома и Энни с победным видом, поспешил увести семейство.

Снова почувствовав на себе взгляд Энни, улыбнулся ей и пожал плечами.

– Кому-то повезло, а кому-то – нет.

– А тот, другой, еще вернется?

– Обязательно. Поднакачает мышцы в гимнастическом зале и вернется.

Они развели костер у речушки, недалеко от того места, где впервые поцеловались. Пекли, как в прошлый раз, картофель в золе и, пока он доходил, стали устраивать себе ложе, положив рядышком свои постельные мешки, а в изголовье приспособив седла. С другого берега за ними с любопытством наблюдали коровы.

Поджарили на закопченной сковородке яичницу с колбасой (Энни диву давалась, что яйца остались целы, не разбились). Хлебом они подобрали с тарелок растекшиеся темные желтки, потом съели дымящийся картофель. Помыв в речке миски, они разложили их на траве – сохнуть. Потом разделись и при свете костра любили друг друга под небом, затянутым облаками.

В их соитии была какая-то благоговейная торжественность, словно они совершали ритуал. Обеты, данные здесь, священны, подумала Энни…

Позже Том сидел, привалившись к седлу, а Энни лежала в его объятиях, прижавшись спиной к его груди. Похолодало. В горах слышались жалобные завывания и визг. Том сказал, что это койоты. Он набросил на плечи одеяло, и они оказались словно в коконе, защищенные от надвигающейся тьмы. «Теперь нам не страшно ничто в этом мире», – мелькнуло в мыслях Энни.

Они долго говорили, глядя на языки пламени. Энни рассказала Тому об отце и о тех экзотических странах, где они с ним побывали. И о том, как встретила Роберта, и каким умным и основательным он ей показался. Таким взрослым и чутким. Да он и есть такой – прекрасный, замечательный человек. У них был неплохой брак, да он, впрочем, и остался таким. Но теперь, оглядываясь назад, она понимает, что искала в Роберте замену отцу – искала надежности, уверенности в будущем и безоговорочной любви. Все это, не задумываясь, давал ей Роберт. Она же отвечала ему верностью.

– Это не означает, что я не люблю его, – сказала Энни. – Я его люблю. Правда. Но эта любовь похожа больше – даже не знаю – на благодарность, что ли.

– Благодарность за его любовь?

– Да. И за Грейс. Наверное, это звучит ужасно?

– Нет.

Энни спросила, не так ли было у него с Рейчел, и Том ответил: нет, все было иначе. Энни молча выслушала историю его любви. Она вспоминала красивое лицо на фотографии в комнате Тома, темные глаза и шапку блестящих волос и пыталась представить себе их жизнь. Улыбка на фото плохо вязалась с той печальной историей, о которой рассказал ей Том.

Впрочем, Энни тогда обратила внимание не столько на женщину, сколько на ребенка, испытав при этом чувство, в котором она в первый момент не распознала ревность. Нечто похожее Энни пережила, обнаружив инициалы Тома и Рейчел на бетонном покрытии. Как ни странно, но фотография взрослого Хэла не вызвала у нее подобных эмоций. У темноволосого – в мать – юноши были глаза Тома. Пусть и застывшие во времени, они не давали зародиться недобрым чувствам.

– Ты видишься с ней? – спросила Энни, когда Том закончил рассказ.

– Уже несколько лет не видел. Но по телефону иногда говорим. Преимущественно о Хэле.

– Я видела его фотографию в твоей комнате. Он очень красив.

– Да. Правда. – Она почувствовала, что Том улыбнулся.

На некоторое время воцарилось молчание. Прогоревшая ветка рассыпалась, взметнув в темноту сноп оранжевых искр.

– А ты хотела еще детей? – спросил Том.

– Да, конечно. Но мне не удавалось их выносить, и в конце концов мы оставили эту затею. Но я очень хотела – особенно ради Грейс. Хотела, чтобы у нее был брат или сестра.

Они снова замолкли, и Энни показалось, что она знает, о чем думает Том. Но мысль эта была слишком печальной, и даже здесь, на краю света, ни один из них не осмелился произнести ее вслух.

…За два дня Том и Энни проехали по многим возвышенностям и низинам горного массива Франта, иногда, спешившись, шли пешком. Они видели на пути лося и медведя, а однажды Тому показалось, что за ними с высокого утеса наблюдает волк. Почувствовав, что человек заметил его, он тут же исчез, и Том решил, что действительно – просто показалось. Энни он ничего не сказал: не хотел ее волновать.

Они бродили по укромным долинам, надежно сокрытым от людских глаз и густо поросшим толокнянкой и высокогорными лилиями; они гуляли по лугам, ярко-синим от зарослей люпина.

В первую ночь пошел дождь, и Том поставил на плоской зеленой лужайке палатку, вбив в землю сучья от поваленной осины. Однако они успели промокнуть до нитки и, закутанные в одеяла, сидели, прижавшись друг к другу у входа, дрожа и смеясь. Глотая горячий кофе из почерневших жестяных кружек, они смотрели на лошадей, которые спокойно пощипывали траву, не обращая внимания на сбегавшие по бокам водяные струи. Глядя на освещенное масляной лампой лицо Энни, на ее мокрые волосы и шею, Том понял: отныне для него нет никого прекраснее этой женщины.

Ночью, когда она заснула в его объятиях, Том лежал, прислушиваясь к барабанной дроби дождя на брезенте, и пытался, как советовала Энни, не думать о том, что с ними будет, а жить только настоящим моментом. Но ничего не получалось.

Следующий день выдался солнечным и жарким. В пути они наткнулись на озерцо, образовавшееся у подножия водопада. Энни сказала, что хочет искупаться, Том шутливо заартачился, дескать, он уже не молод. Но она настаивала, и, раздевшись догола, они на глазах у изумленных лошадей нырнули в ледяную воду. Она обожгла их огнем; они тут же выскочили на берег и прижались друг к другу.

Ночью небо замерцало зелеными, синими и алыми огнями. Энни никогда еще не видела полярного сияния, да и Тому до сих пор не доводилось видеть его так близко. Огромная сверкающая арка заполнила полнеба. Они опять сомкнули объятия, и Том ловил в глазах Энни отблески небесного огня.

Эта ночь была последней. И хотя они не смели об этом говорить, об этом исступленно кричали их слившиеся тела. Они наслаждались друг другом, не зная отдыха, не тратя времени на сон, и не могли никак насытиться, словно предчувствуя, что впереди их ждет бесконечная голодная зима. Они остановились, лишь почувствовав ломоту в сведенных от напряжения мышцах и саднящую боль в коже, там где соприкасались их тела. Остановились, когда уже не могли сдержать крик боли. И крик этот поплыл в сияющей тишине ночи к вершинам сосен и поднялся еще выше – к молчаливым горным пикам, торжественно внимавшим их страсти.

Немного погодя, когда Энни уснула, Том услышал похожий на отдаленное эхо вой: дикий, леденящий кровь, он заставил затрепетать все живое. И Том понял, что не ошибся: там, на утесе, он действительно видел волка.

 

6

Энни очистила луковицы, потом разрезала их пополам и наконец нашинковала, стараясь дышать ртом, чтобы не заплакать. Она постоянно чувствовала на себе взгляд Тома: он словно вливал в нее силу, пробуждая таланты, которых она никогда за собой не знала. То же самое она ощущала, занимаясь с ним любовью. Может быть (она улыбнулась), может быть, и лошади в его присутствии становятся умнее и талантливей.

Том даже не притронулся к бокалу с вином, который она перед ним поставила. Доносившаяся из гостиной музыка, пойманная Энни по приемнику Грейс, сменилась заумной дискуссией о каком-то неизвестном ей композиторе.

– На что ты смотришь? – мягко спросила она.

– На тебя. А что, мешаю?

– Наоборот, мне нравится. Сразу кажется, что я все делаю правильно.

– Ты прекрасно готовишь.

– Совсем не умею.

– А по-моему – прекрасно.

Энни боялась, что по возвращении на ранчо бытовые хлопоты грубо вторгнутся в их идиллию. Но, как ни странно, этого не случилось. Энни не покидало состояние блаженного покоя. Том сразу же пошел к лошадям, а она осталась просматривать накопившиеся без нее сообщения. Самое важное было от Роберта: он называл номер рейса Грейс и время ее прибытия в Грейт-Фоллс. Еще Роберт сообщал, что встреча с Венди Ауэрбах прошла на редкость удачно – Грейс так понравилась ее новая нога, что она собирается принять участие в марафоне.

Даже после разговора с ними обоими по телефону непривычное состояние душевного покоя не исчезло, а еще больше укрепилось. То, что она провела пару дней в горах, в хижине Букеров, не вызвало у Роберта никаких подозрений. Энни и раньше частенько отправлялась куда-нибудь одна. Скорее всего он расценил эту ее вылазку как желание уединиться и обдумать, чем заняться в будущем. Он просто спросил, как она провела время в горах, и Энни ответила: очень хорошо. Так что ей даже не пришлось лгать.

– Что-то ты пристрастилась к бивуакам, к жизни под открытым небом. Вижу, твой новый девиз – назад к природе. Я даже стал беспокоиться.

– И что же именно тебя беспокоит?

– А вдруг ты захочешь совсем туда перебраться – тогда мне придется срочно переквалифицироваться и стать специалистом по тяжбам из-за скота.

Положив трубку, Энни задумалась, почему ни его голос, ни голос Грейс не пробудили в ней ожидаемого чувства вины. Видимо, все ее душевные силы были сосредоточены сейчас на другом: на том, что у них с Томом осталось всего несколько часов, и они пролетят как один миг.

Энни готовила для Тома свое фирменное блюдо – спагетти, которые ей так и не удалось довести до должной кондиции в день памятного ужина. Купленные в Бьютте корневища базилика прекрасно принялись. Когда она срывала зелень, подошел Том, обняв ее за талию, поцеловал в шею. От прикосновения его губ у Энни перехватило дыхание.

– Хорошо пахнет, – сказал Том.

– Что именно? Базилик или я?

– И то, и то.

– А знаешь, в древности траву базилика использовали при бальзамировании.

– Ты говоришь о мумиях?

– Да. Базилик препятствует разрушению тканей.

– А я думал, он помогает обуздать плоть.

– И это тоже – так что, смотри, много его не ешь.

Порезав траву, Энни бросила ее на сковородку, где уже тушились помидоры и лук, и медленно обернулась. Ее лоб оказался точно напротив его губ, и Том нежно поцеловал его. Опустив глаза, Энни засунула большие пальцы рук в карманы его джинсов и вдруг поняла: без этого человека она не сможет жить.

– О, Том, я так люблю тебя!

– И я люблю тебя.

Они выключили свет и зажгли свечи. Спагетти удались на славу. Том спросил, разгадала ли она фокус с веревочкой. Энни ответила, что нет, не разгадала.

– Она у тебя с собой?

– А как же!

Энни вытащила бечевку из кармана. Том попросил ее поднять палец и внимательно следить за его действиями, потому что он покажет фокус только один раз. Она повиновалась и старательно следила за сложными движениями его рук, пока узел не затянулся на их соприкасающихся пальцах. А потом Том легонько потянул за край бечевку, и не успела та развязаться, как Энни уже поняла, в чем тут дело.

– Дай я попробую, – сказала она и в точности воспроизвела все движения Тома – бечевка легко соскользнула с пальцев.

Откинувшись на стуле, Том улыбнулся, и в этой улыбке было столько же печали, сколько и любви.

– Ну вот, теперь ты знаешь.

– Оставить веревочку у себя?

– Она тебе больше не нужна. – И Том сунул ее в карман.

Пришли все, хотя Грейс очень надеялась, что почти никто не придет. Можно было ожидать и еще каких-нибудь непредвиденных зевак – слишком уж разрекламировали это событие. Грейс окинула взглядом толпу у ограды большого манежа: мама, Фрэнк, Дайана, Джо, близнецы в одинаковых шапочках из Голливуда, даже Смоки не поленился прийти. А вдруг у нее не получится? Нет, получится, твердо сказала себе Грейс. Она не допустит провала.

Оседланный Пилигрим стоял посередине манежа. Том поправлял поводья. Конь выглядел великолепно, хотя Грейс никак не могла привыкнуть к виду ковбойского седла. Однако, поездив на Гонзо, она поняла преимущества этого седла перед своим старым английским: в нем она держалась увереннее, и потому именно оно было сегодня на Пилигриме.

Этим утром они с Томом постарались и расчесали последние спутанные пряди в гриве и хвосте коня: теперь они блестели как шелковые. Если бы не шрамы, подумала Грейс, то хоть сейчас на выставку. Пилигрим всегда чувствовал важность момента и умел себя продемонстрировать. Неужели прошел уже почти год с тех пор, как она впервые увидела его на фотографии, присланной из Кентукки.

Том несколько раз спокойно провел коня по кругу. Грейс стояла рядом с матерью и глубоко дышала, стараясь превозмочь волнение.

– А что, если он только Тому разрешает садиться на него? – прошептала она.

Энни обняла ее за плечи.

– Девочка моя, если бы Том сомневался в Пилигриме, он ни за что не позволил бы тебе даже приблизиться к нему.

Да. Это правда. Но от этого она нервничала не меньше.

Том отпустил Пилигрима и теперь шел к ним. Грейс выступила вперед. Новый протез почти не затруднял движений.

– Ну как, ты готова? – спросил Том. Грейс, судорожно сглотнув, только молча кивнула, боясь, что голос подведет ее. Но ей не удалось скрыть свое волнение, и Том, подойдя ближе, шепнул:

– Послушай, Грейс, можно все отложить. По правде говоря, я никак не думал, что соберется столько зевак.

– Все хорошо. Пусть смотрят.

– Ты уверена?

– Да.

Том обнял ее за плечи, и они пошли вдвоем к стоявшему на рыжем песке Пилигриму. Увидев, что к нему направляются, конь навострил уши.

Сердце Энни отчаянно билось; ей даже казалось, что стоящая рядом Дайана слышит его стук. Она и сама не понимала, за кого она волновалась больше – за Грейс или за себя. То, что происходило сейчас на манеже, было очень для нее важно, означало одновременно и начало и конец, – но конец чего и для кого? И чему начало? Нет, она пока смутно себе все это представляла. Все эмоции сплелись в один клубок, закружили ее, и, пока все кружится, она не в состоянии понять, что ее потом ждет, ее и всех их.

– А у вас смелая дочка, – сказала Дайана.

– О да!

Том велел Грейс стать недалеко от Пилигрима, но все же не очень близко: чтобы зря его не беспокоить. Сам же подошел к Пилигриму вплотную и, спокойно взяв в руки уздечку, прислонился щекой к его морде. Некоторое время он поглаживал его, успокаивая. Пилигрим же не спускал глаз с Грейс.

Даже со своего места Энни видела, что что-то не так.

Том мягко пытался заставить коня двинуться вперед, но тот упирался, вскидывал голову и исподлобья поглядывал на Грейс. Том прекратил свои попытки и стал снова водить коня по кругу, держа за узду и заставляя по команде поворачиваться. Ходьба, похоже, успокоила Пилигрима. Но едва Том направил коня к Грейс, как тот снова заупрямился.

Энни не видела лица Грейс – дочь стояла к ней спиной. Но и не видя, знала, как та расстроена.

– Не уверена, что стоит продолжать, – сказала Дайана.

– Все будет в порядке, – быстро отозвалась Энни, пожалуй, чересчур резковато – словно она затыкала Дайане рот.

– Конечно, – не очень уверенно поддержал ее Смоки.

Том вновь отвел Пилигрима от Грейс и еще немного походил с ним. Поняв, что ничего не меняется, Том сел на коня и размашистым шагом прошел несколько кругов по манежу. Грейс, повернувшись, следила за ними.

Теперь ее лицо стало видно Энни, и они с дочерью обменялись не слишком бодрыми улыбками.

Том ни на кого не смотрел и ни с кем не говорил, целиком поглощенный Пилигримом. Он нахмурился. Энни не понимала, почему: встревожен он или просто сосредоточен. Однако она знала, что обычно, работая с лошадьми, Том предпочитает не показывать своего беспокойства.

Наконец он спрыгнул с Пилигрима и повел коня к Грейс. И снова тот заартачился. На этот раз девочка так резко повернулась, что чуть не упала. Она уходила с манежа вся поникшая. Энни видела, как дрожат ее губы – Грейс с трудом сдерживала слезы.

– Смоки, – позвал Том. Перепрыгнув через ограду, Смоки подошел к нему.

– Все будет хорошо, Грейс, – утешил девочку Фрэнк. – Постой с нами немного. Том успокоит его.

Заставив себя улыбнуться, Грейс кивнула, страшась поднять глаза. Энни так хотелось обнять ее и утешить, но она сдерживалась, зная, что тогда Грейс уже точно расплачется, а потом сконфузится и разозлится на себя за проявленную слабость, а заодно – и на Энни. Поэтому, когда дочь приблизилась, Энни лишь тихо шепнула:

– Фрэнк знает, что говорит. Все будет хорошо.

– Он понял, что я боюсь, – задыхаясь, произнесла Грейс.

А Том и Смоки тем временем что-то оживленно обсуждали, но их разговор мог слышать только Пилигрим. Потом Смоки направился к воротцам на другой стороне манежа и, перемахнув одним прыжком через ограду, исчез в конюшне. Том оставил на время Пилигрима одного и пошел к зрителям.

– Не падай духом, Грейс, – сказал он. – Сейчас мы кое-что предпримем, хотя я надеялся, что обойдется без этого. Но, оказывается, Пилигрим еще не все поборол в себе. И поэтому нам со Смоки придется заставить его лечь на землю. Понимаешь?

Грейс кивнула, явно ничего не поняв. Сама Энни тоже не представляла, что задумал Том.

– А что для этого нужно? – спросила Энни. Том взглянул на нее, и перед ее мысленным взором вдруг явственно возникли их сплетенные тела.

– Ничего особенного. Но должен предупредить – зрелище это не из приятных. Конь иногда яростно сопротивляется. Я прибегаю к этому средству лишь в крайних случаях. А этот ваш парень просто прирожденный борец. Так что, если вы не настроены на такое смотреть, лучше переждите в конюшне – мы позовем вас, когда придет время.

Грейс решительно покачала головой.

– Нет. Я никуда не уйду.

Смоки вернулся на манеж, неся с собой то, что просил Том. Им приходилось проделывать такое несколько месяцев назад в клинике Нью Мексико, и поэтому Смоки знал, что к чему. Том тихо, чтобы не слышали зрители, еще раз проинструктировал парня, напомнив последовательность действий, дабы избежать ненужных ошибок и никому не причинить вреда.

Удостоверившись, что Смоки все понял, Том направился с ним к Пилигриму, успевшему забиться в дальний угол манежа. По непрестанному движению его ушей было ясно, что он ожидает какого-то подвоха. Тома он подпустил к себе, позволив потрепать по холке и погладить, не спуская, однако, глаз со Смоки, который стоял на расстоянии нескольких ярдов, держа в руках веревки и еще какие-то непонятные штуковины.

Том снял с коня узду и на ее место надел прежнюю, связанную из веревки уздечку. Затем Смоки поочередно передал Тому концы двух длинных веревок, намотанных на его руку. Одну Том соединил с уздечкой, а другую – с седлом.

Том делал все спокойно, не давая Пилигриму повода для волнения, хотя самому ему было тошно от того, что сейчас произойдет: придется разрушить доверие, завоеванное у коня, хотя позже оно, конечно, восстановится. Может, он что-то не так делает, размышлял Том. Вдруг то, что произошло между ним и Энни, изменило его, и Пилигрим чутко реагирует на эти изменения. Но скорее всего Пилигриму передался страх Грейс. А кто может наверняка сказать – он, лично, не решится, – что на уме у лошадей? Возможно, он сам подсознательно не хочет положительного результата, и конь чувствует его желание – ведь в случае успеха Энни уедет…

Том попросил Смоки передать ему путы, сделанные из старой мешковины и веревок. Поглаживая Пилигрима по левой ноге, Том осторожно приподнял его копыто. Тот отреагировал на это спокойно – только слегка переменил позу. Том постоянно ободрял Пилигрима – и голосом, и поглаживанием. Убедившись, что конь полностью ему доверяет, Том обернул копыто куском мешковины, а веревку, соединенную с мешковиной, прикрепил к седлу. Левая нога Пилигрима теперь находилась в подвешенном состоянии– Пилигрим стоял на трех ногах. Теперь можно было ожидать взрыва.

Он произошел, как только Том отошел и взял в руки коновязь – ту, что шла от уздечки. Пилигрим хотел было тронуться с места, но не мог. Тогда он стал передвигаться, подпрыгивая на передней ноге и отчаянно хромая. Ощущение скованности ужасно испугало его, конь стал подпрыгивать еще отчаяннее и все больше впадать в панику.

Но раз не получается, может, попытаться бежать, видимо, подумал Пилигрим, но, попробовав, лишь еще больше испугался. Том и Смоки, обмотавшись коновязью и немного откинувшись назад, заставляли коня двигаться по кругу диаметром около пятнадцати футов. Он бегал и бегал по кругу – как карусельная лошадка, сломавшая вдобавок ногу.

Том взглянул на столпившихся у ограды людей: лицо Грейс было белым как бумага; Энни обнимала ее. Том клял себя за то, что не настоял, чтобы они ушли и не видели этого печального зрелища.

* * *

Энни крепко обнимала Грейс за плечи, и суставы на ее пальцах побелели от внутреннего напряжения. Ковыляние Пилигрима отзывалось в их телах болью.

– Зачем он это делает? – с плачем спросила Грейс.

– Не знаю.

– Все будет хорошо, Грейс, – сказал Фрэнк. – Я однажды уже видел такое. – Энни взглянула на него, пытаясь улыбнуться. Выражение лица Фрэнка никак не соответствовало его утешительным словам. Джо и близнецы казались встревоженными не меньше Грейс.

– Может, вы все-таки уведете ее, – вполголоса произнесла Дайана.

– Нет, – вмешалась Грейс. – Я никуда не уйду. Пилигрим обливался потом и все же не останавливался. А когда пытался бежать, спутанная нога судорожно билась в воздухе как уродливый плавник. Он взрывал копытами тучи песка, и над манежем словно повис красноватый туман.

Энни была потрясена… Она знала, что Том умел быть твердым с животными, но он никогда не заставлял их страдать. Все, что он делал раньше с Пилигримом, было направлено на то, чтобы завоевать его доверие. А сейчас Том причинял ему боль… У Энни это не укладывалось в голове.

Наконец конь остановился. Том кивнул Смоки, и они оба ослабили коновязь. Пилигрим сразу же рванулся с места, но мужчины тут же вновь натянули веревки и держали их так, пока конь вновь не остановился. И тогда они снова ослабили натяжение. На этот раз Пилигрим не двинулся с места, мокрые бока тяжело вздымались. Дыхание было хриплым, как у застарелого курильщика, – Энни хотелось заткнуть уши…

Том что-то говорил Смоки. Тот согласно кивнул и, передав свою веревку Тому, пошел за лассо, которое оставил лежать на песке. Со второй попытки Смоки зацепил лассо за луки седла Пилигрима. Затянув потуже веревку, он привязал другой ее конец к нижней слеге в противоположном конце манежа. Вернувшись, он забрал у Тома обе веревки.

Теперь Том пошел к тому месту, где Смоки привязал конец лассо, и стал его натягивать. Пилигрим почувствовал это и весь напрягся. Его гнуло к земле.

– Что он делает? – В тоненьком голоске Грейс звучал страх.

– Пытается поставить его на колени, – ответил Фрэнк.

Пилигрим яростно сопротивлялся, и когда все же рухнул на колени, то тут же вскочил вновь. Казалось, в этот последний порыв он вложил всю оставшуюся силу. Трижды опускался он на колени и трижды поднимался вновь. Но давление было слишком сильным – рухнув в четвертый раз, он не делал больше попыток подняться.

Энни почувствовала, как расслабились плечики Грейс. Но то был еще не конец. Том продолжал натягивать веревки. Он крикнул Смоки, чтобы тот бросал коновязь и шел ему помогать. И стали тянуть лассо вдвоем.

– Почему они не отпустят его? – воскликнула Грейс. – Довольно уж помучили.

– Он должен лечь, – сказал Фрэнк.

Пилигрим яростно фыркал. Пасть была вся в пене, к мокрым бокам пристал песок. И опять он долго сопротивлялся. И снова победа была не на его стороне. В конце концов конь повалился на бок, положил голову на песок и застыл.

Энни казалось, что сильнее унизить Пилигрима было просто невозможно.

Она чувствовала, как под ее руками сотрясается в рыданиях тело Грейс. На ее глазах против воли тоже выступили слезы. Повернувшись, Грейс прижалась лицом к материнской груди.

– Грейс! – Это позвал вдруг Том.

Энни подняла глаза и увидела, что Том и Смоки стоят у поверженного Пилигрима. Точь-в-точь два охотника рядом с тушей убитого зверя.

– Грейс! – снова позвал Том. – Подойди к нам, пожалуйста.

– Нет! Не хочу!

Том отошел от Смоки и направился к ним. Лицо его было мрачным, почти неузнаваемым, словно в него вселилась какая-то темная злая сила. Энни непроизвольно прижала к себе Грейс, желая защитить ее. Том остановился:

– Грейс! Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Нет! Не пойду!

– Ты должна.

– Нет! Вы опять будете его мучить.

– Грейс, поверь, он ничуть не пострадал.

– Как же!

Энни хотелось вмешаться, защитить дочь. Но настойчивость Тома обескураживала, и она невольно разжала руки. Том, взяв девочку за плечи, заставил ее посмотреть ему в глаза.

– Ты должна это сделать, Грейс. Поверь мне.

– Что сделать?

– Идем – я покажу. – Грейс неохотно позволила Тому отвести себя к центру манежа. Движимая материнским инстинктом, Энни перелезла через ограду и тоже пошла за ними. Она остановилась в нескольких ярдах от мужчин, но все же достаточно близко, чтобы, если нужно, сразу прийти на помощь. Смоки улыбнулся Энни, но тут же понял, что улыбаться вроде бы не с чего. Том посмотрел в ее сторону.

– Энни, все в порядке. Не волнуйся. – Ей оставалось только молча кивнуть.

– Грейс, – позвал Том. – Я хочу, чтобы ты погладила его. Начни с задних ног, ласкай его – пройдись по всему телу.

– Какой в этом смысл? Он лежит как мертвый.

– Делай, как я сказал.

Грейс нерешительно направилась к крупу коня. Пилигрим не оторвал головы от земли, но Энни видела, как он следит за Грейс одним глазом.

– Так. Начинай его гладить. Еще. Сначала ноги. Так. Пройди кругами. Так.

– Он как неживой, – выкрикнула Грейс. – Что вы с ним сделали?

Перед глазами Энни вдруг всплыло лицо дочери – когда она была в коме…

– С ним все будет хорошо. А теперь погладь бедро. Ну, давай же, Грейс. Вот так.

Пилигрим не двигался. Грейс гладила его, стирала песок с вздымающихся потных боков, разминала мышцы, как велел Том. Наконец она перешла к шее и влажной шелковистой гриве.

– Хорошо. А теперь поставь на него ногу.

– Что?! – Грейс смотрела на Тома так, словно он был сумасшедшим.

– Поставь на него ногу.

– Ни за что.

– Грейс…

Энни шагнула вперед.

– Том…

– Спокойно, Энни. – Он даже не посмотрел в ее сторону. И повысил голос почти до крика. – Делай, как я сказал, Грейс. Поставь ногу. Сейчас же!

Грейс расплакалась. Том взял девочку за руку и подвел к животу коня.

– Ставь ногу. Ставь, говорю! А теперь вторую!

И она подчинилась. Слезы струились по ее лицу; она стояла хрупкая, как тростинка, на поверженном животном, дороже которого у нее не было никого на всем свете, и рыдала над своей бессердечностью.

Повернувшись, Том увидел, что Энни тоже плачет, но, словно не заметив, вновь заговорил с Грейс, разрешив той сойти с коня.

– Зачем ты это делаешь? – возмолилась Энни. – Это так жестоко и унизительно!

– Ты не права. – Не глядя на Энни, Том помог Грейс спуститься.

– Что? – презрительно переспросила Энни.

– Ты не права. Ничего жестокого не произошло. У Пилигрима был выбор.

– О чем ты?

Он наконец рискнул посмотреть на Энни. Грейс продолжала плакать, но Том не обращал на нее внимания… Обливаясь слезами, бедная девочка так же, как и Энни, не могла поверить, что Том может быть таким безжалостным и жестоким.

– У него был выбор – сопротивляться жизни или принять ее.

– Не было у него никакого выбора.

– Был. Трудный, но был. Он мог становиться все более несчастным. Но он предпочел дойти до последней черты, узнать, каково это. А потом решил принять жизнь с ее правилами.

Том повернулся к Грейс и положил руки ей на плечи.

– То, что произошло с ним, когда он лежал вот здесь, в грязи, он не мог представить даже в страшном сне. И вот что я тебе скажу. Он понял, что ничего ужасного не случилось. Даже когда ты встала на него. Он понял, что ему не хотят вреда. За самым мрачным часом всегда наступает рассвет. Этот час Пилигрим встретил здесь и сумел пережить его. Ты понимаешь меня?

Грейс утирала слезы, пытаясь уяснить слова Тома.

– Не знаю, – ответила она. – Думаю, понимаю.

Теперь Том повернулся к Энни, его глаза обрели ласковое и несколько умоляющее выражение – такого Тома она наконец могла понять…

– Энни? А ты понимаешь? Очень важно, чтобы ты поняла. Иногда то, что выглядит полным поражением, вовсе им не является. Я говорю о том, что происходит в наших душах. Об умении принимать жизнь такой, какая она есть на самом деле – как бы больно это ни было. Потому что неприятие жизни приносит боль несравненно большую. Энни, я знаю: ты понимаешь, что я хочу сказать.

Энни кивнула, вытерла слезы, силясь улыбнуться. Конечно же, Том говорит сейчас о ней и для нее. Его слова относились не столько к Пилигриму, сколько к ним – к тому, что происходит между ними. Однако, изобразив понимание, Энни так до конца и не уяснила мысль Тома, надеясь, что хотя бы со временем постигнет его слова.

* * *

Грейс смотрела, как с Пилигрима снимают путы и отвязывают веревки от уздечки и седла. Конь еще немного полежал, не шевелясь, только поглядывая на них одним глазом. Затем неуверенно поднялся на ноги, отряхнулся и, тихонько и радостно заржав, сделал несколько шагов, как бы проверяя, все ли у него на месте.

Том попросил Грейс отвести Пилигрима на другой конец манежа – к поилке. Стоя рядом, Грейс смотрела, как долго и с удовольствием он пил. А напившись, поднял морду и широко зевнул. Все с облегчением рассмеялись.

– Опять бабочки полетели, – радостно крикнул Джо.

Том снова надел на коня обычную уздечку и попросил Грейс поставить ногу в стремя. Пилигрим стоял как вкопанный. Том подставил плечо, и Грейс, опершись на него, перекинула ногу и села в седло.

Девочка не чувствовала больше страха. Она провела коня шагом по манежу – сначала в одну сторону, потом – в другую. Затем прибавила скорость – Пилигрим тут же подчинился ей, и бег его был ровен и легок.

Грейс не сразу поняла, что все вокруг аплодируют ей – как и в тот день, когда она села на Гонзо.

Но теперь под ней был Пилигрим. Ее Пилигрим. Конь прошел через все испытания и выдержал их с честью. И она чувствовала, что он наконец к ней вернулся – любящий, преданный и верный.

 

7

Это Фрэнк придумал устроить вечеринку. По его словам, эту идею шепнул ему на ухо Пилигрим. А раз сам конь захотел этого – пусть так и будет. Фрэнк позвонил и пригласил Хэнка, и тот сказал, что с удовольствием придет. К тому же у него полон дом скучающих родственников из Хелены, и они тоже в восторге от перспективы повеселиться. Когда обзвонили всех, кого только вспомнили, стало ясно, что небольшая вечеринка перерастает в весьма солидный прием, и Дайана ломала голову, как ей всех накормить.

– Послушай, Дайана, – уговаривал ее Фрэнк. – Не можем же мы отпустить Энни и Грейс, которым предстоит проехать с этим бродягой конем две тысячи миль, без достойных проводов.

Дайана пожала плечами, как бы говоря: а почему бы и нет?

– Надо устроить не просто вечеринку, а еще и танцы, – продолжал Фрэнк. – Повеселимся на славу.

– Еще и танцы? Кошмар!

Фрэнк обратился за поддержкой к Тому, и тот сказал, что танцы – это замечательно. Тогда Фрэнк позвонил Хэнку, и тот обещал привезти с собой звуковую установку, а можно подключить и цветные лампочки.

Хэнк приехал через час: мужчины вместе с детьми стали налаживать аппаратуру, а Дайана, сменив гнев на милость, повезла Энни в Грейт-Фоллс за продуктами.

К семи часам все было готово – осталось немного времени перевести дух и почистить перышки.

Когда Том выходил из-под душа, ему бросился в глаза висевший у двери ванной синий халат: сердце его сжалось от боли. Надеясь, что халат сохранил запах ее кожи, он зарылся в него лицом, но тот ничем не пах. Со времени возвращения Грейс у него не было возможности побыть с Энни наедине, и он очень о ней тосковал, это чувство было сродни острой физической боли. Когда Энни плакала из-за Пилигрима, ему так хотелось заключить ее в объятия. Невозможность прикоснуться к ней просто убивала его.

Том, не торопясь, оделся и слонялся по комнате, прислушиваясь к шуму подъезжавших автомобилей, смеху и музыке. Выглянув в окно, он увидел, что гостей уже понаехало много. Вечер был отличный – тихий и теплый. Цветные лампочки вспыхивали еще ярче в лучах заходящего солнца. От барбекю вился дымок – Том давно должен быть там и помогать Фрэнку. Он искал глазами Энни и скоро увидел ее – она разговаривала с Хэнком. На ней было темно-синее платье. Тома в который уже раз поразила ее красота. Вот она откинула голову, смеясь над шуткой Хэнка. Ему самому было совсем не до смеха.

Энни увидела его сразу, как только он ступил на крыльцо. Жена Хэнка как раз несла в дом поднос с бокалами. Том поддержал дверь, пропуская ее и смеясь какой-то ее шутке. Он сразу почувствовал взгляд Энни и тепло улыбнулся. Энни вдруг сообразила, что Хэнк задал ей вопрос.

– Прости, Хэнк, что ты спросил?

– Я спросил, это правда, что вы уезжаете?

– Да, к сожалению. Завтра начинаем укладываться.

– Тянет все-таки в город, а?

Энни засмеялась – чуть громче, чем следовало – так она смеялась уже не первый раз за этот вечер, и мысленно приказала себе успокоиться. Она видела, что Тома остановил Смоки, представляя ему своих друзей.

– Ну и запах! Прямо слюнки текут, – плотоядно облизнулся Хэнк. – Как, Энни? Пойдем, урвем по кусочку? Ты, главное, держись меня.

Энни позволила ему увести себя. Хэнк раздобыл тарелку и навалил на нее огромные куски обуглившегося мяса и основательную порцию бобов под соусом «чили». При виде еды Энни затошнило, но она продолжала улыбаться. Она уже решила, что ей делать.

Она постарается поговорить с Томом наедине – если нужно, пригласит его танцевать. Она скажет ему, что уходит от Роберта. На следующей неделе она возвращается в Нью-Йорк и там объявит мужу эту новость. Сначала ему, а уж потом поговорит с Грейс.

О Боже, думал Том, ведь это, наверное, в последний раз. Танцы продолжались уже более получаса, а он никак не мог пригласить Энни – то ее успевали увести, то – его. Когда же он наконец был почти рядом с ней, – кто-то опустил руку ему на плечо. Это оказалась Дайана.

– Почему бы тебе не пригласить на танец невестку?

– Дайана, какая радость!

– Я-то знаю, сам ты никогда не подойдешь.

Том обнял ее и, услышав первые такты, еще раз пожалел, что не успел подойти к Энни, – танец был медленный. Дайана надела новое красное платье, купленное в Лос-Анджелесе, и накрасила яркой помадой – в тон платью – губы, но получилось не очень удачно. От нее сильно пахло духами и вином. То, что невестка пьяновата, Том видел и по выражению ее глаз.

– Прекрасно выглядишь, – сказал он.

– Спасибо на добром слове, сэр.

Том давно уже не видел Дайану пьяной. Почему-то ему стало грустно. Невестка прижималась к нему бедрами, изгибаясь так сильно, что отпусти он ее – рухнет на пол. Дайана бросала на него насмешливые взгляды, в которых сквозил какой-то тайный намек.

– А Смоки сказал мне, что ты не ездил в Вайоминг.

– Так и сказал?

– Угу.

– Это правда. Я действительно не поехал – один из коней прихворнул. Поеду на следующей неделе.

– Ага.

– Дайана, на что ты намекаешь этим «ага»?

Он знал, конечно, на что. И совершил ошибку, не оборвав разговор сразу же. А теперь у нее появился шанс высказаться.

– Надеюсь, ты хорошо себя здесь вел.

– Дайана, хватит. Ты много выпила.

Еще один промах. Глаза невестки метали молнии.

– Выпила? Ты точно думаешь, мы слепые? Ничего не замечаем?

– А что вы замечаете? – Опять ошибка.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. От вас обоих прикуривать можно.

Том покачал головой и отвел глаза, всем своим видом показывая, что только сумасшедшей может прийти такое на ум, но Дайана видела, что попала в точку, и с торжествующим видом погрозила ему пальцем.

– Хорошо, что она уезжает, дорогой мой деверь.

До конца танца никто из них не проронил больше ни слова, а когда музыка умолкла, Дайана снова посмотрела на него тем же насмешливым взглядом и отплыла, виляя бедрами, как девка с панели. Когда Том, еще не совсем придя в себя от этого неприятного разговора, стоял у бара, к нему сзади подошла Энни.

– Жаль, что сегодня не идет дождь, – шепнула она.

– Потанцуй со мной, – попросил Том и поскорее обнял ее, чтобы никто не успел его опередить.

Заиграла ритмичная музыка, и они танцевали на некотором расстоянии, но пламенные жаркие взгляды выдавали их чувства. Она была так близко от него и так недоступна – какая изощренная пытка! После второго танца ее чуть не увел Фрэнк, но Том пошутил, что он должен уступать старшему брату, и не отпустил Энни.

Следующий танец был медленным, женский голос пел балладу о любимом, которого ждет казнь. Наконец-то они могли прикоснуться друг к другу! Ощутив в объятиях ее тело, Том на миг закрыл глаза – у него кружилась голова. Он знал, что Дайана следит за ними, но ему было все равно.

Площадка для танцев была переполнена, в воздухе носилась пыль.

– Мне нужно с тобой поговорить, – тихо сказала Энни. – Где это можно сделать?

«О чем тут говорить? Ты все равно уедешь», – едва не сорвалось у Тома с языка. Но он все-таки произнес:

– Встретимся у пруда через двадцать минут. Я буду тебя ждать.

…У Грейс кружилась голова – и вовсе не от двух стаканов пунша, что она выпила. Она почти со всеми перетанцевала – с Томом, Фрэнком, Хэнком, Смоки, даже с милым, добрым Джо. Она была ужасно довольна собой – кружилась, танцевала шимми и джайв и ни разу не потеряла равновесия. Ей удавалось все! Жаль, что ее не видела Терри Карлсон. Впервые после несчастного случая, а может, даже впервые в жизни, она чувствовала себя неотразимой.

Грейс хотелось в туалет. Но у того, который был у конюшни, стояла длиннющая очередь. Грейс подумала, что вряд ли кто-то будет возражать, если она воспользуется туалетом, расположенным в доме, – у нее ведь достаточно близкие отношения с хозяевами, и все-таки этот вечер устроен в ее честь.

Грейс вошла в дом, придержав рукой дверь, чтобы та не хлопнула. Оказавшись в узком коридорчике, она услышала доносящиеся из кухни голоса – Фрэнк и Дайана ссорились.

– Ты много выпила.

– Катись ты!

– Это не наше дело, Дайана.

– Она липнет к нему с самого своего приезда. Просто срам – как сучка в течке.

– Что ты плетешь?

– Господи, какие же вы, мужики, тупые!

Дайана сердито загремела тарелками. Грейс замерла на месте, решив, что лучше вернется и постоит в очереди. Но тут послышались шаги Фрэнка – он шел в ее сторону. Грейс поняла, что не успеет уйти незамеченной. А если Фрэнк увидит ее спину, то подумает, что она подслушивала. Нет, надо идти ему навстречу – будто она только что вошла.

Фрэнк показался в дверях и, еще не видя Грейс, повернулся к Дайане.

– Можно подумать, что ты ревнуешь.

– Не говори глупости. – Ты сама говоришь глупости. Он взрослый мужчина.

– А она, между прочим, замужняя женщина, и у нее ребенок.

Фрэнк, недовольно качая головой, вышел в коридор. Грейс сделала шаг вперед.

– Привет, – весело произнесла она.

На лице Фрэнка отразилось страшное замешательство, но он быстро взял себя в руки и широко заулыбался.

– А, сама королева бала! Как проводишь время, дорогая? – Он обнял ее за плечи.

– Отлично! Спасибо за праздник и вообще – за все.

– Грейс, для нас – это радость, поверь. – Фрэнк чмокнул ее в лоб.

– Ничего, если я воспользуюсь вашей ванной комнатой? Там, на улице, много народа…

– Ну конечно.

Когда Грейс проходила через кухню, там уже никого не было. На лестнице слышались шаги. Интересно, кого же имела в виду Дайана? В душе у Грейс шевельнулись смутные подозрения.

…Энни пришла на место свидания раньше Тома и, медленно обойдя пруд, остановилась на отдаленной его стороне. В воздухе слабо пахло хлоркой, стук каблучков Энни по бетонной дорожке звонко разносился в темноте. Прислонившись спиной к свежепобеленной бетонной ограде, она ощутила приятную прохладу. Со стороны конюшен лился серебристый свет, слабо отражаясь в глади пруда. Вдали, словно в некоем другом мире, закончилась одна песня, потом началась другая – на расстоянии мелодию было трудно различить.

Неужели только вчера вечером они сидели вдвоем на кухне речного домика, и никто им не мешал, никто не мог разлучить? Напрасно она не сказала ему вчера – все боялась, что не найдет правильных слов. Сегодня утром, проснувшись в его объятиях в той самой постели, которую всего неделю назад делила с мужем, она лишь окончательно уверилась в своих чувствах. Энни было стыдно, что он не испытывает никакого раскаяния. Может, это удерживало ее? Или страх перед тем, как Том отреагирует на ее решение?

Энни ни на миг не сомневалась в его любви. Но видела, что Тома мучают дурные предчувствия. Она ощутила это его настроение и сегодня… когда Том настойчиво, почти с мольбой в голосе, втолковывал ей, зачем он поступает так с Пилигримом.

На тропе, ведущей от конюшни, послышались шаги. Том остановился, высматривая Энни в темноте. Она шагнула вперед, и Том, обернувшись на звук, увидел ее и пошел навстречу. Энни тоже кинулась ему навстречу – бегом – словно боялась, что он внезапно исчезнет. И через несколько секунд его руки уже обнимали ее. Они мгновенно стали единым существом – их дыхание, губы – все слилось, и даже кровь, казалось, разносилась по общим артериям одним сердцем.

Наконец Энни решилась это произнести: она собирается оставить Роберта. Прижавшись щекой к его плечу и стараясь, чтобы голос ее звучал как можно спокойнее, Энни продолжила: да, она знает, что это будет тяжело для всех. Но для нее гораздо страшнее потерять его, Тома.

Он молча слушал, лаская ее лицо и волосы. Но, когда она все ему выложила, он по-прежнему молчал. Энни вдруг охватил страх. Она подняла голову, готовая наконец взглянуть Тому в глаза, но он смотрел куда-то вдаль. Энни сразу поняла: он просто не мог говорить, так его захлестнули эмоции. В доме продолжала греметь музыка. Том перевел взгляд на Энни и чуть заметно покачал головой.

– О, Энни…

– И что ты мне ответишь?

– Ты этого не сделаешь.

– Сделаю. Как только приеду – сразу все расскажу ему.

– А Грейс? Ей ты тоже расскажешь?

Энни попыталась поймать снова ускользнувший взгляд Тома. Зачем он все это говорит? Она ждала поддержки, а он разбередил в ее душе сомнения – сразу заговорил о том, о чем она боялась даже думать. Энни понимала, что ей проще руководствоваться столь развитым в ней инстинктом самозащиты, который говорил ей: ничего страшного; конечно, детям трудно пережить развод родителей, но, если сделать все цивилизованным образом, травма будет нанесена минимальная. Энни знала об этом не понаслышке: среди ее друзей были разведенные, и все как-то у них устраивалось. Но применительно к ним, к их ситуации, к Грейс…

– После всего, что она вынесла… – тихо сказал Том.

– Ты думаешь, я не понимаю!

– Конечно, понимаешь. Я о том и говорю. Ты все прекрасно понимаешь и потому никогда не пойдешь на развод, хотя сейчас тебе кажется, что ты готова это сделать.

Слезы струились по лицу Энни, и у нее не было силы их остановить.

– У меня нет выбора! – слабо выкрикнула Энни.

– То же самое ты говорила о Пилигриме и ошиблась.

– Но тогда я потеряю тебя!

Том кивнул.

– Как могу я сделать такой выбор? Ты бы согласился потерять меня?

– Нет. Но выбирать предстоит не мне.

– А помнишь, что ты сказал про Пилигрима? Он оказался у последней черты и, увидев, что лежит за ней, решил принять жизнь.

– Но если впереди только боль и страдание, нужно быть сумасшедшим, чтобы выбрать такое.

– Но нас не ждут боль и страдание.

Том покачал головой. Энни почувствовала, как ее охватывает гнев. Она злилась на Тома – ведь он говорил то, что она и без него чувствовала сердцем. Она злилась на себя – за то, что не могла справиться с сотрясавшими ее тело рыданиями.

– Ты просто не любишь меня, – сказала Энни, чувствуя жалость к себе и ненавидя себя за это, и еще ненавидя себя за торжество, которое испытала, увидев, как глаза Тома наполняются слезами.

– О, Энни… Если бы ты только знала, как сильно я люблю тебя.

Она рыдала в его объятиях, забыв обо всем на свете, и все твердила, что не сможет жить без него, и ничто не насторожило ее, когда он сказал: она-то сможет, а вот он – нет. И еще Том сказал, что когда-нибудь она будет вспоминать эти дни без сожаления – как бесценный подарок судьбы, сделавший их жизни более полными и яркими.

Выплакав все слезы, Энни умылась в пруду, а Том принес ей полотенце и помог стереть размазавшуюся тушь. Немного подождав, чтобы исчезла краснота с глаз и щек Энни, они разошлись, предварительно убедившись, что никого вокруг нет.

 

8

У Энни было такое чувство, будто она превратилась в обитательницу водоема, в одно из тех живущих в иле существ, которые видят мир сквозь толщу воды. Так на нее подействовало снотворное, которым здесь воспользовалась впервые. Раньше, когда Энни принимала их регулярно, ничего такого не было. Не было ощущения, будто мозги набиты мягкой ватой, от которой Энни никак не могла освободиться. И однако как только она вспомнила, почему приняла эти пилюли, то радовалась этому искусственному полузабытью.

Вскоре после того, как Энни рассталась с Томом, к ней подошла Грейс и заявила, что хочет домой. Вид у нее был очень бледный и расстроенный, но когда Энни спросила, что случилось, Грейс ответила, что все в порядке – просто она очень устала. Энни заметила, что Грейс старается не смотреть ей в глаза. По дороге домой Энни пыталась завести разговор о вечеринке, но Грейс отмалчивалась. Энни снова спросила ее, не случилось ли чего, и опять получила ответ, что все в порядке, она просто немного устала и ее подташнивает.

– Может, от пунша?

– Не знаю.

– Сколько стаканов ты выпила?

– Не помню! Да и какая разница!

Дома Грейс сразу же отправилась спать, а когда Энни пришла поцеловать ее на ночь, она лишь что-то пробурчала, демонстративно отвернувшись. И тогда Энни пришлось опять, после долгого перерыва, принять снотворное.

Энни потянулась за часами, с трудом соображая, какая стрелка что показывает. Было почти восемь. Она вспомнила, что Фрэнк, когда они уезжали, спросил, не собираются ли они наутро в церковь, и Энни ответила: да, они поедут. Это действительно было бы хорошим заключительным аккордом. С трудом выбравшись из постели, она потащилась в ванную. Дверь Грейс была приоткрыта. Энни решила принять ванну, а потом уж разбудить ее и принести ей сока.

Энни лежала в горячей воде, пытаясь освободиться от дурмана, но чем яснее становилась ее голова, тем сильнее ощущалась ноющая боль в груди. Эта боль уже никогда не оставит тебя, мысленно произнесла Энни, придется уже привыкать.

Одевшись, она пошла на кухню за соком для Грейс. Она бросила взгляд на часы: половина девятого. Голова ее окончательно прояснилась, и теперь Энни пыталась отвлечься раздумьями о всяких спешных делах, завтра ведь они уезжают. Нужно уложить вещи, убрать дом, проверить шины и количество бензина в баке, закупить провизию на дорогу, попрощаться с Букерами…

Поднявшись по лестнице, Энни увидела, что дверь комнаты Грейс все так же приоткрыта. Тихонько постучав, она вошла. Шторы были задернуты, и Энни, подойдя к окну, слегка их раздвинула. Утро было великолепное.

Она обернулась и увидела… что кровать пуста.

То, что Пилигрим тоже исчез, первым обнаружил Джо. К этому моменту они уже успели облазить все окрестности, даже самые укромные уголки, но не нашли никаких следов. Разделившись на две группы, прочесали обе стороны реки – тоже безрезультатно. Близнецы все время выкрикивали имя Грейс, но в ответ им раздавался только птичий гомон. А потом от загонов примчался Джо, крича, что Пилигрима нет на месте. Все бросились в конюшню, и оказалось, что узда и седло тоже отсутствуют.

– Ничего страшного, все будет хорошо, – сказала Дайана. – Она просто захотела покататься.

Однако Том видел в глазах Энни страх. Он тоже чувствовал – здесь что-то не так.

– Она раньше выкидывала что-нибудь подобное? – спросил он.

– Никогда.

– Как она вела себя перед сном?

– Никак. Сказала, что ее немного тошнит. По-моему, ее что-то расстроило.

Энни выглядела такой хрупкой, такой испуганной – Тому хотелось обнять ее и успокоить, сейчас это выглядело бы вполне естественно, но Дайана так и ела его глазами, и он не решился, и вместо него Фрэнк ободряющим жестом обнял Энни за плечи.

– Дайана права, – сказал Фрэнк. – Все будет хорошо.

Но Энни вопросительно смотрела на Тома.

– А как Пилигрим? Она ведь только раз прокатилась на нем. Не подведет ли?

– Он не подведет, – ответил Том, и он совсем не лукавил. Но вот как поведет себя Грейс… В Пилигриме Том был уверен, а в девочке – не очень. Кто знает, в каком она состоянии? – Мы поедем с Фрэнком на поиски.

Джо тоже стал проситься, но Том категорически отказал и велел ему и близнецам запрячь Римрока и коня Фрэнка, пока они будут одеваться.

Том вышел из дома первым. Энни выскочила из кухни, оставив Дайану, и нагнала его. Они вместе дошли до конюшни – это была первая за утро возможность поговорить с глазу на глаз.

– Мне кажется, Грейс все знает, – тихо сказала Энни, глядя прямо перед собой. Она изо всех сил старалась держать себя в руках. Том мрачно кивнул.

– Я тоже так думаю.

– Я, я во всем виновата.

– Не надо, Энни. Ты ни в чем не виновата.

Тут их догнал Фрэнк, и им пришлось замолчать – так в молчании они и дошли до конюшни, где их поджидал с лошадьми Джо.

– Вот его следы! – крикнул Джо, указывая на свежие отпечатки на земле. У Пилигрима были особые подковы – они сильно отличались от подков других коней на ранчо. Сомнений быть не могло.

Когда они подъезжали к переправе, Том оглянулся, но Энни уже не было. Наверное, Дайана увела ее в дом. На улице остались только мальчишки. Том помахал им.

Эта мысль пришла Грейс в голову, когда она нащупала в кармане спички. Она захватила этот коробок в аэропорт, чтобы потренироваться с отцом в ожидании самолета и довести фокус со спичками до совершенства.

Она не знала, сколько часов они с Пилигримом провели в пути. Солнце уже высоко – значит, времени прошло много. Она гнала коня как сумасшедшая, выкладываясь до конца и заражая своим исступленным безумием Пилигрима. Коню передалось ее состояние – он бежал что есть силы, бежал все утро – весь взмыленный, с пеной у пасти. Прикажи Грейс ему лететь – он бы взлетел.

Сначала у нее не было определенного плана, ее несла вперед слепая, разрушительная сила без цели и направления, эта сила с легкостью могла обернуться против самой Грейс. Когда на рассвете она седлала Пилигрима, стараясь производить как можно меньше шума, она знала только то, что должна наказать их обоих. Они еще пожалеют! Только на высокогорных лугах, почувствовав на лице обжигающе холодный воздух, Грейс расплакалась. Слезы лились по ее щекам, и она, припав к шее Пилигрима, громко разрыдалась.

Сейчас, когда конь пил из озерка на плоскогорье, ярость девочки несколько видоизменилась – нет, она не уменьшилась, а как бы очистилась от прочих эмоций. Перед взором Грейс, гладившей взмокшую шею Пилигрима, стояли две фигурки, которые поодиночке выскальзывали из ночного мрака – словно вороватые псы из лавки мясника. Они, конечно, надеялись, что их никто не заметит. А потом ее мать, с раскрасневшимся лицом и размазанной в порыве похоти косметикой, преспокойно спрашивала у нее медовым голосом, как она себя чувствует и почему ее тошнит.

А Том! Как он мог так поступить? Ее Том. Такой вроде бы добрый и любящий… а на самом деле… На самом деле забота о ней – всего лишь прикрытие, чтобы легче встречаться с ее матерью. Господи, всего неделю назад он как ни в чем не бывало болтал и смеялся с отцом! Ее тошнит от этого. Все взрослые такие – от них тошнит. И все вокруг знают, все. Так сказала Дайана. Как сучка в течке – вот как сказала она. Как все гнусно, как гнусно!

Грейс посмотрела вперед – туда, где на лике гор темнел, как шрам, извилистый перевал. Там, высоко в горах, стоит хижина; когда-то, когда перегоняли скот, всем им там было хорошо и весело, а потом эти двое вернулись и занимались там своим грязным делом. Они опорочили, изгадили это место. А ее мать лгала, постоянно лгала. Делала вид, что ей нужно побыть одной, «собраться с мыслями». О Боже!

Ну что ж, она покажет им! У нее с собой спички, и она устроит им представление. Хижина вспыхнет мгновенно, как бумага. Позже они найдут ее обуглившиеся черные кости и пожалеют, что сотворили такое. Еще как пожалеют!

Том не знал, насколько Грейс опережает их. В ближайшей резервации был один парень, который, взглянув на след, мог с точностью до минуты определить, когда тут проезжал конь. Фрэнк тоже кое-что понимал в следах, во всяком случае, больше Тома – как-никак охотник, – но не настолько, чтобы сказать, какое расстояние отделяет их от Грейс. Ясно было – она гонит коня во весь опор, и, если так будет продолжаться и дальше, Пилигрим скоро рухнет на землю.

Она явно направлялась на летние пастбища; они поняли это еще до того, как увидели отпечатки подков в натоптанной глине у озерка. Грейс много ездила верхом с Джо и хорошо знала окрестности, но в горы поднималась лишь однажды. Если ей хотелось найти убежище, то им могла быть только хижина в горах – другого места она просто не знала. Но сумеет ли Грейс отыскать хижину? За прошедшие две недели все здесь очень изменились. Даже человек, находящийся не в столь смятенных чувствах (а судя по бешеной скачке Грейс, она явно была не в себе), запросто мог здесь заблудиться.

Фрэнк слез с коня, чтобы поближе взглянуть на следы Пилигрима у воды. Он снял шляпу и вытер потное лицо рукавом. Том тоже сошел с Римрока и держал обеих лошадей, не подпуская их к воде, чтобы они не затоптали следов.

– Что скажешь?

– Даже не знаю. Глина здорово затвердела, но на таком солнцепеке она могла быстро схватиться. За полчаса, ну, минут за сорок.

Они пустили лошадей к воде, а сами, нахмурившись, всматривались в даль.

– Честно говоря, я надеялся, что отсюда мы увидим ее, – сказал Фрэнк.

– Я тоже.

Какое-то время оба молчали, и в тишине было слышно только, как жадно глотали воду кони.

– Послушай, Том…

Том повернулся к брату, который неловко улыбался, переминаясь с ноги на ногу.

– Конечно, это не мое дело, но вчера вечером Дайана… ну, ты сам видел, она выпила лишнего… мы с ней были в кухне, и она заговорила о вас с Энни, ну и вот… Это, конечно, повторяю, не наше дело.

– Ладно, продолжай.

– Она кое-что ляпнула, а тут как раз вошла Грейс, и я не уверен, что она не слышала ее слов.

Фрэнк спросил, не думает ли он, что Грейс могла уехать из-за этого, наверное, и Том кивнул: да, скорее всего. Братья смотрели друг другу в глаза, и Фрэнк понял по взгляду Тома, какую боль он испытывает.

– У тебя это так серьезно? – спросил он.

– Серьезнее не бывает.

Они молча отвели лошадей от воды и поскакали через плато.

Итак, Грейс все знала. Как она узнала – его не интересовало. Этого Том больше всего боялся – еще до того, как Энни поделилась с ним своими страхами. Вчера, когда Энни и Грейс уезжали с вечеринки, он спросил у девочки, хорошо ли она повеселилась. Грейс, натянуто улыбаясь, кивнула, но не смотрела при этом ему в глаза… Какую муку, должно быть, испытывала она! Какую боль от его предательства! И боль девочки вошла в сердце Тома, слившись с его собственной.

Братья надеялись увидеть девочку с вершины хребта, но и оттуда ее не было видно. Судя по следам, скорость Пилигрима снизилась, но совсем не намного. Только однажды Грейс дала коню передых, приблизительно ярдах в пятидесяти от перевала. Похоже, она заставила его пойти тише, затем сделала небольшой круг – словно обдумывала дальнейшие действия или что-то увидела. Потом Грейс снова заставила Пилигрима перейти на широкий размашистый шаг.

Фрэнк натянул поводья, остановив своего коня у сосен, росших перед крутым склоном:

– Как думаешь, чьи это следы? – спросил он, осматривая землю.

Следов от копыт было очень много, и среди них четко выделялись вмятины от подков Пилигрима. Определить, какие следы свежее, было невозможно.

– Скорее всего это мустанги Гранолы.

– Пожалуй.

– Никогда не видел их так высоко. А ты?

– Тоже.

Приблизительно на середине перевала, у поворота, их внимание привлек глухой гул, и они остановились, прислушиваясь. Том сначала подумал, что это катится вниз сорвавшийся большой камень. Но тут раздалось пронзительное ржание.

Братья, стараясь не терять скорости, двинулись к вершине, но ехали очень осторожно – ведь в любую минуту они могли столкнуться со стремительно бегущим табуном. Однако наверху уже никого не было – только множество следов от копыт. Сколько же здесь толклось лошадей? Наверное, около дюжины, подумал Том.

Дорога здесь расходилась на две тропы: правая вела на пастбища. Братья снова остановились, пытаясь на истоптанной мустангами земле разглядеть следы Пилигрима, но не смогли: какой путь он выбрал, оставалось загадкой.

Братья разделились: Том свернул направо, а Фрэнк – налево, поехав по той тропе, что шла ниже. Ярдов через двадцать Том обнаружил следы Пилигрима, но вели они назад, а не вперед. Он поехал по ним и наткнулся на участок, основательно взрытый копытами мустангов. Том собрался спешиться и приглядеться к этой мешанине из следов, но тут его позвал Фрэнк.

Когда он подъехал, Фрэнк предложил ему прислушаться. Некоторое время Том ничего не слышал, но потом различил вдали яростное ржание.

– Куда ведет та тропа?

– Не знаю. Никогда не ездил по ней.

Том пришпорил Римрока и галопом помчался вперед.

Тропа шла сначала вверх, потом – вниз, потом опять вверх и все время петляла, зажатая меж деревьями, которые тормозили движение всадника. Постоянно попадались упавшие деревья. Некоторые Том объезжал, через другие – перескакивал. Римрок ни разу не подвел, бежал легко и свободно и преодолел все препятствия, не задев ни единой ветки.

Приблизительно через полмили тропа резко пошла вниз к подножию отвесной скалы, она огибала ее узким полумесяцем, по другую ее сторону был крутой склон, он шел вниз на многие сотни футов, через толщу камней и черных сосен – точно во мрак преисподней.

Тропа же вела к заброшенной каменоломне, от которой в известняке остался котлообразный провал. Именно оттуда, заглушая цоканье копыт Римрока, неслось лошадиное ржание и еще один звук – детский визг. На мгновение у Тома закружилась голова и тошнота подступила к горлу – он знал, что это Грейс… Влетев на Римроке в зияющее отверстие провала, Том понял, что там происходит.

Съежившись от страха, Грейс стояла у каменной стены в окружении беснующихся ржущих кобыл. Их было семь или восемь. К кобылам жались жеребята и молодняк постарше. Они топтались на месте или бессмысленно кружились, заводя друг друга все больше. Ржание гулко отдавалось от стен, усиливая и нагнетая нервозность животных; от беспорядочной беготни вздымалась вверх пыль, которая слепила лошадей, и они пугались еще сильней. А в центре провала, вздыбленные и взмыленные, стояли Пилигрим и белый жеребец – тот самый, которого видели он и Энни, – и с истошным ржанием бились копытами.

– Господи! – Это подъехал Фрэнк. Его конь попятился, увидев такую сцену, но Фрэнк, натянув поводья, заставил его встать рядом с Римроком, который тоже волновался, но с места не двигался. Грейс еще не видела их. Том спешился и передал Фрэнку поводья.

– Оставайся пока здесь – вдруг понадобишься, но только не теряйся, когда они побегут, – предупредил Том. Фрэнк кивнул.

Том пошел налево – по стенке, – не спуская глаз с лошадей. Те кружили перед ним, как потерявшая управление карусель. Том чувствовал во рту вкус пыли: она так плотно висела в воздухе, что Пилигрим казался расплывчатым темным пятном на фоне огромного белого жеребца.

Теперь Грейс была от Тома ярдах в двадцати, не больше. Она наконец увидела его. Лицо девочки было очень бледным.

– Ты не ранена? – крикнул Том.

Грейс покачала головой и попыталась крикнуть, что с ней все в порядке, но голос ее утонул в топоте, визге и пыли. Падая, она ударилась плечом и слегка растянула лодыжку, но этим все и ограничилось. Самым ужасным был страх, он парализовал ее, и страх за Пилигрима – за него она боялась больше, чем за себя… Девочка видела, как обнажились розовые десны белого жеребца, который в очередной раз нанес удар по окровавленной шее Пилигрима. Страшнее всего были их крики, это надрывное ржание, которое она уже слышала однажды, в то роковое солнечное утро, когда выпал первый снег…

Грейс стала смотреть на Тома: он шагнул вперед и, сняв шляпу, он стал размахивать ею над головами лошадей. Те испуганно попятились, сбиваясь в косяк. Том, медленно на них надвигаясь, погнал их к выходу из каменоломни. Там остались только Пилигрим и белый жеребец. Кто-то из косяка сделал попытку повернуть назад, но Том быстро перехватил хитреца и направил вспять. Сквозь пыльную завесу Грейс различила еще одну мужскую фигуру – наверное, то был Фрэнк, он выводил из пещеры двух коней. Кобылы, жеребята и жеребчики – все выбежали за ними следом.

Том вернулся и снова двинулся назад вдоль стенки, обходя дерущихся жеребцов. Грейс понимала, что он делает так, чтобы те не приблизились к ней. Остановившись примерно на том же месте, что и прежде, он ободряюще крикнул:

– Стой, где стоишь, Грейс. Не двигайся, и все будет хорошо.

И без всякой тени страха направился к месту схватки. Грейс видела, что губы его шевелятся, но из-за крика коней не могла разобрать слов. Может, он говорил сам с собой, а может, и вообще ничего не говорил.

Том шел, не останавливаясь, жеребцы заметили его, только когда он был совсем рядом. Грейс видела, как он берет в руки поводья Пилигрима. Твердой рукой, без всяких лишних движений, он заставил коня опустить передние ноги на землю и отвел его от жеребца. Затем сильно хлопнул Пилигрима по заду, подтолкнул к выходу из провала.

И тут разъяренный мустанг переключился на Тома…

Картина того, что случилось потом, будет стоять перед глазами Грейс до конца ее дней. Но она так никогда и не поймет до конца, что произошло на самом деле.

Жеребец закрутился на месте, вскидывая голову и взбивая копытами облака пыли и каменной крошки. Теперь, когда он остался один, его злобное фырканье разносилось по всей пещере, и фырканье становилось все более гулким и громким. Казалось, он не знал, как отплатить человеку, бесстрашно бросившему ему вызов.

Тому ничего не стоило отступить. Два-три шага – и он находился бы вне опасности. Жеребец дал бы ему уйти, как дал уйти Пилигриму и своему семейству. Но Том сделал шаг вперед.

Он не мог не знать, как на это отреагирует мустанг… Жеребец с пронзительным ржанием взвился на дыбы. И даже в этот момент Том мог увернуться от удара. Грейс не раз видела, как ловко уклонялся он от копыт Пилигрима, спасая свою жизнь. Он всегда знал, куда именно опустится копыто, какой мускул при этом напряжет конь, знал раньше, чем само животное. Но сейчас Том даже не попытался уклониться – он, не дрогнув, еще раз шагнул вперед.

Грейс не все могла разглядеть сквозь густую пыль, но ей показалось, что Том еле заметным жестом приоткрыл руки, показав жеребцу ладони. Словно что-то предлагал. Возможно, это было просто проявлением дружеских чувств, и он предлагал коню мир. Но у Грейс тогда мгновенно сложилась в уме другая картина. Она никогда никому об этом не говорила, но сама не сомневалась: Том спокойно, без тени страха или отчаяния, предложил ему себя.

И тогда со страшным криком, как бы подводящим итог человеческой жизни, жеребец опустил копыта на голову Тома, сокрушив его и отбросив, как поверженного идола, на землю.

Жеребец взвился вновь, теперь уже не так высоко, и на этот раз копыта его, опускаясь, не тронули лежащего человека. Конь был явно озадачен тем, что противник так быстро сдался, и, неуверенно поворошив пыль у головы Тома, решительно взмахнул гривой и с пронзительным ржанием выбежал на волю.