Глава 6. Культурная революция Гитлера. «Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933»

Правила поведения

7 марта 1933 г., через два дня после выборов в рейхстаг, банда из шестидесяти коричневых рубашек ворвалась на репетицию оперы Верди «Риголетто» в постановке знаменитого дирижера Фрица Буша в Дрезденской государственной опере. Они кричали и одергивали дирижера, мешали ему, пока он не был вынужден остановиться. Такой инцидент случался не впервые. В прошлый раз большая группа штурмовиков выкупила практически все билеты на один из его концертов и, когда он поднимался на помост, встречала его воплями «Долой Буша!», пока ему не пришлось уйти. Но именно инцидент на репетиции побудил новое нацистское правительство Саксонии уволить его с должности. Он имел прекрасную репутацию в музыкальных кругах, но администраторам в Дрездене он доставлял одни неприятности. Буш не был евреем, и его нельзя было напрямую связать с модернизмом, атональностью или другими вещами, которые нацисты ненавидели в музыке начала XX в. Не был он и социал-демократом, напротив, по политическим убеждениям принадлежал к правым. Буш оказался в непростых отношениях с нацистами в Саксонии, потому что активно препятствовал их планам сократить бюджет земли на культуру в рамках экономических мер по противодействию депрессии. Придя к власти в Дрездене, они обвинили его в том, что он принимал на работу слишком много еврейских певцов, проводил слишком много времени за пределами Дрездена и требовал слишком большое вознаграждение. Буш уехал в Аргентину и больше не вернулся, став аргентинским гражданином в 1936 г.

Срыв репетиции и концерта Буша дало региональным рейхекомиссарам предлог запретить концерты и оперы на основании того, что они могут стать причиной общественных беспорядков. Конечно, этот срыв был спровоцирован самими нацистами — прекрасная иллюстрация диалектической сущности дальнейшего захвата власти как снизу, так и сверху. Музыка была особенно важной мишенью в процессе координации. В течение веков композиторы классической и романтической школы в Центральной Европе дарили миру музыку, ставшую основной составляющей мирового репертуара. Великие оркестры, такие как Берлинская филармония, имели мировую репутацию. Музыкальные драмы Вагнера, дававшиеся в Байройте, занимали уникальное место в мировой музыкальной культуре. Во всех городских кварталах, небольших городах и в крупных деревнях были свои музыкальные клубы, хоры, свои традиции любительской музыки, которая играла важнейшую роль в жизни не только среднего, но и рабочего класса. Нацисты были не единственной правой партией, которая почувствовала, что эта давняя традиция подрывалась музыкальным модернизмом Веймарской республики, который они в своем грубом стиле приписывали «еврейскому разложению». Теперь у них появился шанс привести все в порядок.

16 марта, когда главный дирижер оркестра Гевандхауза в Лейпциге, Бруно Вальтер, который был евреем, но, как и Буш, никоим образом не поддерживал модернистскую музыку, прибыл на репетицию, он обнаружил, что здание было закрыто рейхскомиссаром в Саксонии на основании невозможности обеспечить безопасность музыкантов. Вальтер, который через четыре дня должен был давать концерт в Берлине, обратился за помощью в полицию, но там ему отказали по приказу Геббельса, который ясно давал понять, что концерт мог бы состояться только под управлением нееврейского режиссера. Когда главный дирижер Берлинской филармонии Вильгельм Фуртвенглер отказался его заменить, под триумфальную оргию в нацистской прессе на помост согласился взойти композитор Рихард Штраус. Вскоре после этого Вальтер оставил свой пост в Лейпциге и эмигрировал в Австрию. Попытки нацистской прессы показать, что у него были симпатии к коммунистам, вряд ли скрыли от многих реальные причины кампании против него, которые были исключительно расовыми.

Среди ведущих дирижеров Германии Отто Клемперер был наиболее похожим на нацистскую карикатуру еврейского музыканта. Двоюродный брат профессора литературы Виктора Клемперера, он не только был евреем, но и в должности директора авангардной Кроль-оперы с 1917 по 1930 год (в здании которой по иронии судьбы собрался рейхстаг после пожара 27–28 февраля 1933 г.) ставил самые современные произведения и сделал себе имя как сторонник модернистских композиторов, таких как Стравинский. 12 февраля Клемперер выступил с противоречивой постановкой вагнеровской оперы «Тангейзер» в Берлине, которая была названа нацистской музыкальной прессой «незаконнорожденным ребенком Вагнера» и оскорблением памяти композитора. К началу марта всеобщая шумиха привела к снятию постановки, а вскоре концерты Клемперера стали отменять под обычным благовидным предлогом, что нельзя гарантировать безопасность, если он будет на сцене. Клемперер попытался спастись, настаивая, что «полностью соответствовал положению дел в Германии», но вскоре осознал неизбежность своей судьбы. 4 апреля он тоже покинул страну. Вскоре после этого закон рейха о восстановлении профессиональной государственной службы привел к увольнению не только еврейских дирижеров, таких как Яша Горенштейн в Дюссельдорфе, но и всех певцов, а также администраторов опер и оркестров. Также были уволены еврейские профессора в государственных музыкальных академиях (в первую очередь композиторы Арнольд Шёнберг и Франц Шрекер, оба преподаватели в Прусской академии искусств в Берлине). Музыкальные критики и музыковеды лишались официальных должностей и исключались из штата немецких печатных изданий, самым известным из них был Альфред Эйнштейн — наверное, самый известный музыкальный критик своего времени.

Теперь по всей стране контракты с еврейскими музыкантами аннулировались. 6 апреля 1933 г., например, Гамбургское филармоническое общество объявило: «Список солистов, который нужно было составить в декабре прошлого года, разумеется, будет изменен, и из него будут исключены все еврейские музыканты. Фрау Сабина Кальтер и герр Рудольф Зеркин будут заменены музыкантами с немецкими корнями». В июне 1933 г. еврейским концертным агентам было запрещено работать. Музыкальные объединения всех видов вплоть до мужских хоров в горняцких деревнях и обществ любителей музыки в тихих пригородах больших городов захватывались нацистами, и оттуда выгонялись все еврейские члены. Эти меры сопровождались пропагандистским обстрелом в музыкальной прессе, которая нападала на композиторов, таких как Малер и Мендельсон, в отношении которых имелись сомнения в их германском происхождении, и трубила о восстановлении истинно германской музыкальной культуры. А в ближайшей перспективе режим сосредоточился на исключении явно авангардных композиторов и их работ из репертуара. Из-за демонстраций 22 февраля в Гамбурге пришлось снять с показа мюзикл Курта Вейля «Серебряное озеро», а вскоре все его музыкальные произведения запретили, поскольку они долгое время ассоциировались с пьесами коммунистического писателя Бертольда Брехта. Что касалось нацистов, то еврейское происхождение Вейля делало его лишь еще более очевидной мишенью. Он тоже эмигрировал вместе с другими композиторами левого толка, такими как Ганс Эйслер, который также был музыкальным партнером Брехта и учеником композитора-атоналиста Арнольда Шёнберга.

Еврейский музыкант, которому удалось остаться, был крайней редкостью. Одним из таких людей оказался дирижер Лео Блех, популярная центральная фигура Берлинской государственной оперы, чьей постановке вагнеровской оперы «Сумерки богов» в июне 1933 г. аплодировали стоя. Гейнц Титьен, интендант оперы, смог убедить Геринга не трогать его, пока тот не уехал в Швецию в 1938 г. Другие выдающиеся еврейские музыканты, такие как скрипачи Фриц Крейслер и пианист Артур Шнабель, оба жившие в Германии многие годы, обнаружили, что могут достаточно легко покинуть страну, потому что не были гражданами Германии и в любом случае были достаточно знамениты, чтобы зарабатывать себе на жизнь в любой точке мира. Оперная дива Лотта Леман, резко критиковавшая вмешательство Геринга в дела Берлинской государственной оперы, наоборот, была немецкой гражданкой, нееврейкой, но она была замужем за евреем и уехала в Нью-Йорк в знак протеста против политики режима. Однако другие рядовые оркестровые музыканты, преподаватели, администраторы и прочие сотрудники такой возможности не имели.

Политика координации, затронувшая музыкальную жизнь и точно так же влиявшая на все остальные стороны жизни немецкого общества и культуры, была разработана не просто с целью устранить альтернативы нацизму и установить наблюдение и контроль над всем немецким обществом. В то время когда штурмовики сокрушали оппонентов нацизма, Гитлер и Геббельс использовали средства, с помощью которых пассивных сторонников можно было превратить в активных участников «национал-социалистической революции», а колеблющихся и скептически настроенных настроить на сотрудничество. На пресс-конференции 15 марта 1933 г. Геббельс объявил, что новое правительство

не будет долгое время спокойно осознавать, что имеет поддержку 52 % населения, и наводить ужас на остальные 48 %, но, напротив, следующей своей задачей видит завоевание симпатий этих 48 %… Недостаточно, чтобы люди примирились с нашим режимом или чтобы они заняли нейтральную позицию по отношению к нам, напротив, мы будем работать с людьми до тех пор, пока они не станут нашими преданными союзниками [914] .

Высказывание Геббельса было интересным, потому что в нем признавалось, что почти половина населения испытывала ужас, и потому что в нем высказывались амбиции завоевать сердца и умы тех людей, кто не голосовал за коалицию на выборах 5 марта. Планировалась «духовная мобилизация», сравнимая с массовой военной мобилизацией 1914 г. И для того, чтобы реализовать такую мобилизацию, правительство Гитлера приняло одно из своих самых оригинальных организационных решений, создав Рейхсминистерство народного просвещения и пропаганды, учрежденное специальным декретом от 13 марта. Пост министра и место в правительстве было предоставлено Йозефу Геббельсу. Его беспринципные и изобретательные пропагандистские кампании в Берлине, где он был региональным руководителем нацистской партии, и в первую очередь его действия в ходе избирательной кампании, которая завершилась победой коалиции 5 марта, завоевали восхищение Гитлера.

Новое министерство было организовано вопреки воле консервативных членов кабинета, таких как Альфред Гугенберг, который с недоверием относился к «социальному радикализму» Геббельса. Пропагандистские кампании нового министра последних лет изобиловали обличительной риторикой против «реакционеров» и националистов вроде него самого. Более того, как признавал сам Геббельс, слово «пропаганда» было «весьма дурным словом, у которого всегда было горькое послевкусие». Оно часто использовалось в качестве оскорбительного термина. Поэтому включение этого слова в название министерства стало довольно смелым шагом. Геббельс оправдывал это, определяя пропаганду как вид искусства, которое заключается не во лжи и извращении истины, а в стремлении «понимать душу народа» и в умении «разговаривать с человеком на доступном для него языке». Тем не менее было не совсем понятно, какие области знания должны попадать в рамки «народного просвещения и пропаганды». Изначально при обсуждении возможности создания такого министерства в начале 1932 г. Гитлер предполагал, что оно возьмет на себя образование и культуру, но ко времени своего фактического учреждения образование традиционно было передано в ведение отдельного министерства, которое с 20 января 1933 г. возглавлял Бернхард Руст. Тем не менее основной задачей нового министерства Геббельса, как об этом объявил Гитлер 23 марта 1933 г., была централизация контроля над всеми областями культурной и интеллектуальной жизни общества. «Правительство, — заявил он, — начинает систематическую кампанию по восстановлению национальных моральных устоев и материального благосостояния. Для этой цели будут использоваться все ресурсы образовательной системы, театры, кино, литература, пресса и телевидение. Они станут инструментом для сохранения вечных ценностей, которые составляют неотъемлемую часть души нашего народа».

Состав этих ценностей, разумеется, должен был определяться режимом. Нацисты действовали, исходя из предположения, что они и только они благодаря Гитлеру обладали внутренним знанием и пониманием природы немецкой души. Как мы видели, миллионы немцев, которые отказались поддержать нацистскую партию-большинство населения даже на полудемократических выборах 5 марта 1933 г., — по их мнению, были совращены влиянием «еврейского» большевизма и марксизма, контролировавшимися евреями СМИ, еврейским искусством и развлекательной сущностью веймарской культуры, а также другими антигерманскими силами, которые отчуждали людей от их внутренней немецкой природы. Таким образом, задачей министерства было возвращение немецкого народа к его корням. Геббельс заявлял, что народ должен был начать «думать как одно целое, действовать как одно целое и служить своему правительству со всей преданностью и искренностью». Цель оправдывает средства — Геббельс был далеко не единственным нацистским лидером, который придерживался этого принципа:

Мы создаем министерство пропаганды не для того, чтобы оно существовало само по себе и было закрытым образованием, — оно является средством для достижения цели. И если цели можно достичь с помощью данного средства, то оно хорошо… У нового министерства есть только одна цель — привить абсолютно всем людям идею о неизбежности национальной революции. Если эта цель будет достигнута, то кто угодно может осуждать мои методы. Это будет совершенно неважно, поскольку в этом случае окажется, что министерство своей работой смогло достичь поставленных перед ним целей [921] .

Эти методы, продолжал Геббельс, должны были быть самыми современными из доступных. «Рейх не должен гнаться за развивающимися технологиями, рейх должен идти с ними в ногу. Приемлемыми можно считать только самые современные достижения».

Чтобы реализовать эти намерения, Геббельс укомплектовал свое министерство молодыми, хорошо образованными нацистами, которым не приходилось бороться с укоренившимся на государственной службе консерватизмом, господствовавшим в подавляющем большинстве высших органов государственного управления. Основная масса была членами партии еще до 1933 г., почти 100 из 350 чиновников министерства носили партийный золотой значок почета. Средний возраст едва превышал 30 лет. Многие из них занимали такие же или схожие должности в службе партийной пропаганды, которая также находилась в ведении Геббельса. К 22 марта министерство удобно расположилось в огромной штаб-квартире в бывшем Орденском дворце на Вильгельмплац. Построенный в 1737 г. дворец в начале XIX в. был обновлен знаменитым прусским государственным архитектором Карлом Фридрихом Шинкелем. Однако на вкус Геббельса изысканные гипсовые узоры и украшения из штукатурки не были достаточно современными, и он потребовал их удалить. Получение разрешения на это показалось новому министру слишком долгой процедурой, поэтому он пошел коротким путем, как написал об этом в своем дневнике 13 марта 1933 г.

Поскольку все создают препятствия для реконструкции и отделки даже моего собственного кабинета, я без дополнительной суеты взял несколько строителей из CA и ночью приказал им разбить гипсовую лепнину и деревянные инкрустации, а папки, которые пылились тут на полках с незапамятных времен, заставил сбросить вниз с лестницы. Только грязные облака пыли остались свидетелями исчезнувшей бюрократической помпезности.

Вскоре после въезда в новую резиденцию министерство учредило отдельные департаменты пропаганды, радио, прессы, кино, театра и «народного просвещения» и получило неограниченные полномочия от Гитлера, которые были предоставлены 30 июня 1933 г. Оно объявило о своей ответственности не только за все эти сферы общественной жизни, но и за общее представление режима в общественных отношениях, включая иностранную прессу. Это дало Геббельсу право игнорировать возражения других государственных департаментов, которые считали, что министерство пропаганды нарушало границы их собственных интересов. Это право Геббельс использовал неоднократно в следующие месяцы и годы, когда он взялся за проведение торжественно называемой им «духовной мобилизации нации».

Первоочередной целью культурной политики нацистов была ликвидация «культурного большевизма», который, по заявлениям различных органов и представителей нацистской партии, заполонил художественный, музыкальный и литературный мир Веймарской республики. Способы достижения этой цели дают еще более наглядные примеры (если они нужны) размаха и глубины процесса координации в Германии, обеспечившего социальное, интеллектуальное и культурное единообразие — ту основу, на которой должен был быть воздвигнут Третий рейх. Как и в других областях жизни, процесс координации в культурной сфере включал полномасштабное изгнание евреев из культурных учреждений и быстро нарастающую агрессию против коммунистов, социал-демократов, левых, либералов и всех остальных, имевших независимый склад ума. Устранение евреев из культурной жизни было главным приоритетом, поскольку нацисты считали, что именно они несли ответственность за подрыв немецких культурных ценностей посредством таких модернистских изобретений, как атональная музыка или абстрактная живопись. На деле, разумеется, такие сравнения даже отдаленно не соответствовали действительности. Модернистская культура Германии не поддерживалась евреями, многие из которых на самом деле были так же консервативны в культурном отношении, как и другие немцы среднего класса. Однако в жестоких условиях политики силы в первой половине 1933 г. это не имело особого значения. Для нового нацистского правительства, поддерживаемого националистами, «культурный большевизм» был одним из самых заметных и опасных творений Веймарской Германии. Как писал Гитлер в «Моей борьбе», «художественный большевизм — это единственная возможная культурная форма и духовное выражение большевизма в целом». Основными направлениями в этих культурных выражениях были кубизм и дадаизм, которые Гитлер приравнивал к абстракционизму. Чем скорее эти ужасы были бы заменены истинно немецкой культурой, тем лучше. Таким образом, нацистская революция была направлена не только на уничтожение оппозиции, но и на преобразование немецкой культуры.

III

Чистки и высылки наподобие тех, что происходили в музыкальной жизни Германии в первые недели после захвата нацистами власти, не происходили в молчании. 1 апреля 1933 г. группа музыкантов из США отправила личную телеграмму Гитлеру с выражением протеста. Нацистский режим ответил в характерном для себя стиле. На государственном радио Германии немедленно была запрещена трансляция композиций, концертов и записей подписавшихся под обращением, среди которых были дирижеры Сергей Кусевицкий, Фриц Райнер и Артуро Тосканини. Самым выдающимся критиком чисток в самой Германии был Вильгельм Фуртвенглер. Во многих отношениях Фуртвенглер был консерватором. Например, он считал, что евреи не должны были занимать ответственные должности в культурной сфере, что большинство еврейских музыкантов не обладали подлинным пониманием немецкой музыки и что еврейских журналистов следовало уволить с работы. Как он однажды написал, ни один ненемец ни разу не написал настоящей симфонии. Он не доверял демократии и «еврейско-большевистскому успеху» при Веймарской республике. Поэтому он не имел принципиальных возражений против прихода нацистов к власти, и это его нисколько не пугало. Его международная слава была огромна. Он работал дирижером в Венской филармонии в 1920-х гг. и два раза успешно выступал с гастролями в качестве приглашенного дирижера в Нью-Йоркской филармонии. Его личное обаяние было необычайно велико, известно, что он стал отцом не меньше чем тринадцати внебрачных детей в продолжение своей карьеры. Высокомерный и самоуверенный, он тем не менее был консерватором, а его оценка нацистов оказалась печально неадекватной.

В отличие от других оркестров Берлинская филармония Фуртвенглера не была государственной корпорацией и поэтому не попадала под действие закона от 7 апреля, в котором объявлялось об увольнении всех евреев с государственных должностей. 11 апреля 1933 г. Фуртвенглер опубликовал в либеральной ежедневной газете открытое письмо Геббельсу, в котором заявлял о том, что не готов разорвать контракты с еврейскими музыкантами в своем оркестре. Выражения, в которых это было указано, указывали не только на его уверенность в себе и смелость, но и на сходство его взглядов с позицией нацистов, политику которых он теперь критиковал:

Если борьба против еврейства в основном направлена против музыкантов, не имеющих корней, стремящихся произвести впечатление за счет кича, пустой виртуозности и подобных вещей, то это правильно. Борьба против них и представленного в них духовного начала, которое случайным образом имеет своих представителей и среди немцев, должна идти со всей решительностью и последовательностью. Однако если эта борьба направлена против истинных артистов, то это не в интересах культурной жизни… Поэтому необходимо четко сказать, что такие люди, как Вальтер, Клемперер, Райнхардт и другие, должны иметь возможность сделать свой вклад в культурное наследие Германии на будущее.

Увольнение такого числа хороших еврейских музыкантов, заявил он Геббельсу, было несовместимо с «восстановлением нашего национального достоинства, которое сегодня все приветствуют с такой радостью и благодарностью». С олимпийским презрением Фуртвенглер продолжал игнорировать шумную кампанию в нацистской прессе, посвященную увольнению еврейских музыкантов из Берлинской филармонии, включая солиста Шимона Гольдберга и Йозефа Шустера, главного виолончелиста.

Геббельс был слишком тонким политиком, чтобы ответить на публичный протест Фуртвенглера открытым гневом. Его многословный открытый ответ великому дирижеру начинался с поддержки правильной позиции Фуртвенглера по отношению к «восстановлению национального достоинства» правительством Гитлера. Однако он предупреждал его, что немецкая музыка должна стать частью этого процесса и что принцип «искусства ради искусства» больше не был актуален. Конечно, Геббельс признавал, что живопись и музыка должны быть высочайшего уровня, но они также должны были «помнить о своей социальной ответственности, быть совершенными, близкими к народу и полными духа борьбы». Искажая заявление Фуртвенглера в своих целях, Геббельс соглашался, что в музыке больше не должно быть «экспериментов» (об этом дирижер не говорил ни слова), а потом продолжал:

Тем не менее также будет правильно протестовать и против экспериментов в изобразительном искусстве в то время, когда художественная жизнь Германии практически полностью определяется страстью к экспериментаторству, присущей элементам, которые далеки от народа и являются представителями чуждой расы и, таким образом, подрывают художественную репутацию Германии и компрометируют ее перед всем миром.

То, что «германские» музыканты также вносили свой вклад в такую деформацию искусства, по мнению Геббельса, говорило о том, насколько глубоко проникло еврейское влияние. Он приветствовал Фуртвенглера как союзника в борьбе по его искоренению. Истинные художники, такие как он, всегда будут иметь голос в Третьем рейхе. Что касается людей, увольнение которых так оскорбило дирижера, то рейхсминистр пропаганды отбросил этот вопрос как несущественный, в то же время изворотливо сняв с себе ответственность за это:

Возмущаться тем, что здесь и там людям вроде Вальтера, Клемперера, Райнхардта и другим пришлось отменить концерты, кажется мне еще более неуместным в данный момент, учитывая тот факт, что последние 14 лет истинные немецкие артисты были обречены на молчание, и события последних недель, которые не находят у нас одобрения, только представляют естественную реакцию на этот факт [930] .

Он не сказал, кем были эти «истинные немецкие артисты», а на самом деле и не мог, потому что его утверждение было полностью высосано из пальца. Понимая, какой урон будет нанесен музыкальной репутации Германии в мире, если он будет действовать поспешно, Геббельс заставил великого дирижера и его оркестр подчиниться не путем открытой конфронтации, а закулисными способами. В результате депрессии Берлинская филармония лишилась большей части государственных и муниципальных субсидий. Имперское правительство позаботилось о том, чтобы в будущем не поступало никаких субсидий до тех пор, пока оркестр не оказался на грани банкротства. В этот момент Фуртвенглер обратился напрямую к Гитлеру, который, возмущенный тем, что самый знаменитый оркестр в стране оказался на грани распада, приказал перевести его под управление рейха. Таким образом, с 26 октября 1933 г. Берлинская филармония потеряла свою независимость и Геббельс со своим министерством получили прекрасную возможность подмять ее под себя, чем они и занялись.

Создание подлинно немецкой музыкальной культуры, как ее называли нацисты, также включало уничтожение влияния иностранных культурных тенденций, таких как джаз, который считался порождением расово неполноценной культуры афроамериканцев. В этом контексте расистская риторика, являвшаяся второй натурой нацизма, была особенно агрессивна. Нацистские музыкальные писатели обвиняли «ниггерскую музыку» в том, что она была сексуально провокационной, аморальной, примитивной, варварской, антигерманской и подрывной. Она подтверждала распространенное среди нацистов представление об общей деградации Америки даже несмотря на то, что некоторые авторы дипломатично старались подчеркивать ее африканские корни. Завораживающие звуки завоевавшего недавно популярность саксофона также попали под огонь критики, хотя, когда в результате этого стали падать продажи саксофонов, немецкие производители нашли выход, заявив, что изобретатель этого инструмента Адольф Сакс был немцем (на самом деле он был из Бельгии), и подчеркнув, что знаменитый немецкий композитор Рихард Штраус использовал саксофон в некоторых своих композициях. Известность в мире джаза многих еврейских композиторов, таких как Ирвинг Берлин и Джордж Гершвин, определяла еще один уровень расового бесчестья, как считали нацисты.

Многие исполнители джаза, свинга и танцевальной музыки в Германии, конечно, были иностранцами, которые покинули страну во враждебном климате 1933 г. Однако, несмотря на всю агрессивность нацистской риторики, определить, что такое джаз, оказалось практически невозможным, поэтому с помощью некоторых ритмических уловок и благодаря надлежащему конформистскому поведению музыкантов оказалось вполне возможным продолжать исполнять джаз и свинг в бесчисленных клубах, барах, танцевальных площадках и отелях в Германии в 1930-е гг. Вышибалы в модных берлинских ночных клубах вроде «Рокси», «Филин», «Какаду» и «Сиро» выставляли за дверь всегда убого одетых нацистских шпионов, гарантируя, что их респектабельные клиенты смогут продолжать танцевать под последние джазовые и псевдоджазовые мелодии внутри. Если шпион проходил внутрь, клерк на входе просто звонил в секретный звонок, и музыканты быстро меняли музыку на своих пюпитрах, прежде чем тот успевал дойти до танцевальной площадки.

Таким образом, социальная жизнь эпохи Веймарской республики продолжалась и в 1933 г. с небольшими изменениями кроме тех, которые были вызваны экономическими трудностями депрессии. Даже еврейские музыканты в основном смогли продолжить играть в клубах до осени 1933 г., а некоторым это удавалось и еще некоторое время после. В знаменитом берлинском баре «Фемина» свинговые оркестры продолжали играть для более тысячи танцующих всю ночь, а система из 225 настольных телефонов с инструкциями по использованию на немецком и английском позволяла людям без пары найти себе потенциального партнера, сидящего где-то в зале. Музыкальные стандарты, возможно, были не слишком высоки, однако уничтожение повседневных (или ночных) удовольствий оказалось бы контрпродуктивным, даже несмотря на то, что нацисты могли это сделать. Только там, где в выступлениях открыто затрагивались политические темы, как в знаменитых берлинских кабаре, штурмовики действовали со всей серьезностью, организовывая изгнание еврейских исполнителей и заставляя молчать певцов и комедиантов, имевших коммунистические, социал-демократические, либеральные или левые убеждения. Другие меняли свои представления, убирая политическую составляющую. Нацисты в свою очередь, понимая популярность кабаре и необходимость оставить людям хотя бы часть их развлечений, пытались создать «положительный тип кабаре», где все шутки бы были направлены на их врагов. Ходила история, будто бы прославленная актриса кабаре, Клэр Вальдофф, нашла в себе смелость спеть сатирическую песню о Геринге на мотив своей музыкальной заставки «Герман»: «Медали слева, медали справа / А живот у него все растет и растет / Он командующий Пруссией / А зовут его Герман!» Впоследствии, когда бы она ни пела оригинальную версию «Германа», ее слушатели понимающе ухмылялись, вспоминая сатирические строчки. Однако Вальдофф не писала таких стихов: эта шутка родилась в народе и была приписана ей молвой. К середине 1933 г. нацисты окончательно лишили кабаре его сердца. Для некоторых это оказалось чересчур. Пауль Николаус, политический конферансье знаменитого берлинского клуба «Кадеко» («Кабаре комедиантов»), бежал в Люцерн, где покончил с собой 30 марта 1933 г. «Первый раз никаких шуток, — писал он. — Я забираю свою собственную жизнь. Почему? Я не могу вернуться в Германию, не приняв ее. Я не могу теперь там работать, я не хочу теперь там работать, но на свою беду я влюблен в свою Родину. Я не могу жить в эти времена».

Чистки в искусстве

Холодные ветра антисемитизма, антилиберализма и антимарксизма вместе с гнетущим моральным осуждением «декадентства» завывали и в других областях немецкой культуры первые шесть месяцев 1933 г. Киноиндустрию оказалось относительно легко контролировать, потому что в отличие от кабаре или клубной сцены она представляла совокупность небольшого числа крупных компаний, что было неизбежно ввиду существенной стоимости производства и распространения фильмов. Как и в других сферах, те, кто видел, в какую сторону дует ветер, вскоре начали поддаваться его давлению без явных приказов о том, что делать, со стороны. Уже в марте 1933 г. огромные студии UFA, принадлежавшие Альфреду Гугенбергу, который в тот момент все еще был членом правительства Гитлера, начали массовые увольнения еврейского персонала и аннулирование контрактов с еврейскими актерами. Нацисты вскоре начали координировать свою работу с Немецкой ассоциацией владельцев кинотеатров. Объединенные в профсоюзы работники кинопромышленности были нацифицированы, и 14 июля Геббельс учредил Имперскую палату кинематографии, которая должна была надзирать за всей киноиндустрией. С помощью этих организаций лидеры нацистов, и в особенности Геббельс, сам бывший увлеченным знатоком кино, могли регулировать занятость актеров, режиссеров, операторов и другого персонала. Евреев постепенно устраняли из всех областей индустрии, несмотря на то что это не подразумевалось законом от 7 апреля. Актеры и режиссеры, чья политическая позиция была неприемлема для режима, оказались изгнаны.

В новых условиях цензуры и контроля меньшая часть людей в киноиндустрии предпочла искать удачу в более свободной атмосфере Голливуда. Среди тех, кто уехал туда, был и режиссер Фриц Ланг, снявший ряд успешных фильмов, таких как «М: Убийца среди нас», «Метрополис» и «Нибелунги» — эпос, который оставался любимым произведением Гитлера. Фильм Ланга «Завещание доктора Мабузе», скрытая сатира на нацистов, был запрещен незадолго до запланированной премьеры весной 1933 г. Вместе с ним в изгнание отправился Билли Уайлдер, прежние популярные романтические картины которого содержали ряд довольно смелых ходов, развитых им позднее в голливудских фильмах «Двойная страховка» и «Потерянный уик-энд». Оба они в последующие десятилетия создали несколько самых успешных фильмов Голливуда. Другие режиссеры эмигрировали в Париж, в том числе и чех по происхождению Г. В. Пабст, создатель классического Веймарского фильма «Ящик Пандоры» и киноверсии «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта и Курта Вейля, а также Макс Офюльс, рожденный в 1902 г. в Германии под именем Макс Оппенгеймер. Однако некоторые немецкие режиссеры и кинозвезды соблазнились притягательной славой Голливуда задолго до прихода нацистов к власти. Например, отъезд Марлен Дитрих в 1930 г. был вызван в первую очередь денежными вопросами, а не политикой. Одним из немногих, кто уехал непосредственно в результате наступления эпохи Третьего рейха, был родившийся в Венгрии Питер Лорр, который играл изворотливого маньяка, убийцу детей, в фильме Фрица Ланга «М». Позже нацистская пропаганда попыталась представить дело так, что убийца в фильме якобы был евреем, но такого намека в картине Ланга не было совершенно. Однако, в то время как эти эмигранты привлекали заслуженное внимание, подавляющее большинство людей, занятых в бурно развивающейся киноиндустрии Германии, остались в стране. Из 75 кинозвезд, названных журналом Неделя кино в 1932 г. самыми популярными в Германии (на основе присланных писем поклонников), эмигрировали только 13, хотя среди них было три человека из первой пятерки: Лилиан Харви и Кэйт фон Наги (уехавшие в 1939 г.) и Гитта Альпар (уехавшая в 1933 г.). В нижней части списка — Бригитта Хельм (уехавшая в 1936 г.) и Конрад Вейдт (уехавший в 1934 г.). Помимо Альпар в 1933 г. уехала еще только одна звезда, Элизабет Бергнер, бывшая еврейкой. 35 из 75 человек продолжали сниматься в немецком кино до 1944–45 гг.

Кино стало стремительно набирать популярность в конце 1920-х и начале 1930-х, особенно после появления звука. Однако в дотелевизионную эпоху самым популярным и быстро развивавшимся современным средством массовой коммуникации было радио. В отличие от киноиндустрии радиосеть находилась в публичном владении, 51 % акций принадлежал национальной Имперской радиокомпании, а остальные 49 % — девяти региональным станциям. Контроль осуществлялся двумя имперскими уполномоченными по радио, один из которых служил в министерстве почты и связи, а другой — в министерстве внутренних дел, а также рядом региональных уполномоченных. Геббельс прекрасно осознавал возможности радио. Во время избирательной кампании в феврале-марте 1933 г. ему удалось блокировать все попытки других партий, за исключением нацистов и националистов, получить возможность транслировать свои политические передачи. Вскоре он организовал замену двух действовавших имперских уполномоченных по радио на своих людей и 30 июня получил декрет за подписью Гитлера, в котором весь контроль над радиотрансляциями передавался в руки министерства пропаганды.

Геббельс немедленно начал массивную чистку в организациях, связанных с радио, проведя 270 увольнений на всех уровнях в первые шесть месяцев 1933 г. Это составило 13 % от всех служащих. Евреи, либералы, социал-демократы и другие люди, не нужные новому режиму, — увольняли всех, этот процесс облегчался еще и тем, что многие из них работали по краткосрочным контрактам. Менеджеры и репортеры на радио, которые были связаны с предыдущим либеральным режимом, включая основателя радио в Германии Ганса Бредова, были арестованы по обвинениям в коррупции, переведены в концентрационный лагерь Ораниенбург и осуждены в ходе публичного показательного процесса, прошедшего через несколько месяцев подготовки в 1934–35 гг. Однако большинство желало продолжить работу при новом режиме. Преемственность обеспечивалась наличием таких людей, как Ганс Фриче, бывший директор департамента радионовостей при Гугенберге в 1920-х и глава Немецкой службы радиовещания, который отвечал за трансляцию новостей при новом режиме. Как и многие другие, Фриче предпринял определенные шаги, чтобы укрепить свое положение, вступив в партию 1 мая 1933 г. К этому времени большинство радиостанций были эффективно скоординированы и передавали все большие объемы нацистской пропаганды. Уже 30 марта один социал-демократический вещатель, Йохен Клеппер, жена которого была еврейкой, жаловался, что «все, что осталось от станции, походит на нацистские бараки: униформа, униформа партийных строев». Спустя буквально два месяца его также уволили.

Радио, как объявил Геббельс в своей речи 25 марта 1933 г., является «самым современным и самым важным из существующих инструментов массового влияния». В будущем радио должно даже заменить газеты. Однако пока газеты оставались основным средством распространения новостей и мнений. Для нацистской политики координации и контроля они представляли собой препятствие гораздо более серьезное, чем кино- и радиоиндустрия. В Германии было больше ежедневных газет, чем в Британии, Франции и Италии, вместе взятых, а также огромное число журналов и периодических изданий всех мыслимых типов. Существовали независимые газеты и издания на национальном, региональном и местном уровнях, представлявшие весь спектр политических взглядов от крайне левых до крайне правых. Попытка нацистской партии создать собственную успешную газетную империю не увенчалась особым успехом. Политические газеты в последние дни Веймарской республики находились в упадке, и печатное слово в деле завоевания лояльности к нацистам, казалось, уступило первое место живым выступлениям.

В этой ситуации Геббельс не имел других вариантов, кроме как действовать постепенно. Закрыть официальные коммунистические и социал-демократические издания оказалось достаточно просто, когда за регулярными приостановками работы в первые месяцы 1933 г. последовало тотальное закрытие после устранения партий с политической сцены. Однако с остальными приходилось сражаться на разных фронтах. Сила и полицейские меры были только одним способом подчинения прессы. Консервативные ежедневники, такие как Münchner Neueste Nachrichten («Последние новости Мюнхена»), работали под такой же угрозой запрета, что и центристские и либеральные издания. Католическую Fränkisc he Presse («Франконскую прессу»), орган Баварской народной партии, заставили разместить на первой странице заявление от 27 марта 1933 г. с извинениями за многолетние публикации ложных сведений о Гитлере и нацистах. Такое давление быстро убедило основные печатные издания в том, что им придется адаптироваться к новому климату. 30 апреля 1933 г. Имперская ассоциация немецкой прессы, профсоюз журналистов, провела самостоятельную координацию, как это проделывали многие другие похожие организации. Она избрала коллегу Геббельса Отто Дитриха своим председателем и пообещала, что в будущем членство в ней станет обязательным для всех журналистов, а кроме того, она будет открыта только для расово и политически надежных членов. 18 июня 1933 г. Немецкая ассоциация газетных издателей последовала этому примеру, назначив издателя нацистской партии, Макса Амана, своим председателем и выбрав его в свой совет нацистов вместо членов, которые стали политически нежелательными. К этому времени пресса уже была полностью запугана и подчинена. Ненацистские журналисты могли распространять свои взгляды только в виде косвенных намеков и аллюзий, читатели могли понять, что они имеют в виду, только читая между строк. Геббельс превратил регулярные открытые правительственные пресс-конференции, которые проводились при Веймарской республике, в тайные собрания, где министерство пропаганды давало избранным журналистам подробные инструкции по темам новостей, иногда напрямую предоставляя статьи, которые следовало печатать дословно или использовать в качестве основы для репортажей. «Вы должны знать не только то, что происходит, — сказал Геббельс представителям прессы, пришедшим на первую официальную пресс-конференцию 15 марта 1933 г., — но и мнение правительства об этом, а также то, как вы должны доносить эту информацию до людей наиболее эффективно». Не стоит и говорить, что они не должны были представлять какие-либо другие мнения.

Тем временем нацисты были заняты арестами журналистов-коммунистов и пацифистов. Аресты начались рано утром 28 февраля 1933 г. Первым под стражу попал Карл фон Осецки, редактор «Мировой сцены», заметного интеллектуального издания в целом левой и пацифистской направленности. Осецки получил известность не только в качестве едкого критика нацистов до 1933 г., но и за публикацию секретной и незаконной программы перевооружения в авиационной отрасли, за которую его посадили в тюрьму после сенсационного судебного процесса в мае 1932 г. Массовая кампания писателей за пределами Германии не помогла освободить его после повторного ареста в 1933 г. Помещенного в импровизированный исправительный лагерь под управлением коричневых рубашек в Зонненбурге, слабого Осецки привлекали к тяжелому ручному труду, включая копание ямы, которую охранники называли его могилой. Родившийся в Гамбурге в 1889 г., он не был ни евреем, ни поляком, ни русским, несмотря на свою фамилию, он был немцем в полном смысле этого слова, как это понималось нацистами. Невзирая на эти факты, штурмовики сопровождали регулярные избиения своего заключенного выкриками «еврейская свинья» или «польская свинья». Осецки никогда не был физически силен и едва смог пережить сердечный приступ 12 апреля 1933 г. Освобожденные заключенные, осторожно общавшиеся с его друзьями, говорили, что с этого момента он сломался.

Осецки досталось лишь немногим меньше, чем другому радикальному писателю 1920-х гг., поэту-анархисту и драматургу Эриху Мюзаму, чье участие в мюнхенском «режиме кофейных анархистов» в 1919 г. в свое время привело к тюремному заключению при Веймарской республике. Арестованный после пожара рейхстага, Мюзам был особым объектом ненависти для коричневых рубашек, потому что он был не только радикальным писателем, но и революционером и евреем. Его подвергали нескончаемым унижениям и насилию, а однажды, когда он отказался петь Песню Хорста Весселя, охранники СС в концентрационном лагере Ораниенбург избили его до полусмерти. Вскоре после этого его нашли повесившимся в уборной лагеря. Его прошлый коллега по недолгому революционному правительству в Мюнхене, анархист и пацифист Эрнст Толлер (еще один еврейский писатель) также сидел в тюрьме за свое участие в революции. Благодаря серии реалистичных пьес, в которых критиковалась несправедливость в немецком обществе 1920-х гг., его имя находилось на виду, в том числе и благодаря сатире на Гитлера под ироничным названием «Освобожденный Вотан». В конце февраля 1933 г. Толлер был в Швейцарии, и волна массовых арестов, последовавших за пожаром рейхстага, убедила его в Германию не возвращаться. Он проводил длительные поездки с лекциями, в которых осуждал нацистский режим, однако трудности жизни в изгнании сделали для него невозможным продолжение карьеры писателя, он покончил с собой в Нью-Йорке в 1939 г., доведенный до отчаяния неизбежной перспективой новой мировой войны.

Некоторые смогли лучше приспособиться к литературному миру за пределами Германии, в первую очередь это коммунистический поэт и драматург Бертольд Брехт, который поменял Германию на Швейцарию, затем на Данию и, наконец, в 1933 г. нашел работу в Голливуде. Одним из самых успешных изгнанников оказался романист Эрих Мария Ремарк, автор книги «На западном фронте без перемен», который, несмотря на свое имя и недвусмысленные намеки со стороны нацистов, был не французом, а немцем (они также предполагали, что он был евреем и изменил порядок букв своей настоящей фамилии, которая по их утверждению и без всяких на то доказательств была Крамер). Он продолжил писать в изгнании и неплохо зарабатывал от продажи прав на постановку фильмов по некоторым своим работам, получив репутацию богатого плейбоя в Голливуде и других местах в конце 1930-х и наслаждаясь своими широко обсуждаемыми романами с целой плеядой голливудских актрис. Однако более известным все же был романист Томас Манн, чьи романы «Будденброки» и «Волшебная гора» вместе с такими новеллами, как «Смерть в Венеции», принесли ему славу мирового литературного гиганта и позволили получить Нобелевскую премию по литературе в 1929 г. Манн стал одним из главных сторонников веймарской демократии в мире литературы и постоянно разъезжал по Германии и по миру с лекциями о необходимости ее сохранения. Для него не было прямой угрозы насилия или тюремного заключения со стороны нацистов, однако с февраля 1933 г. и далее он оставался в Швейцарии, несмотря на все попытки режима его вернуть. «Я не могу представить жизнь в Германии сегодня», — писал он в июне 1933 г., а несколько месяцев спустя, когда в тумане враждебной риторики его исключили из Прусской академии искусств вместе с другими демократическими авторами, такими как поэт и романист Рикарда Хух, его убежденность стала еще сильнее. Он говорил своему другу: «Что касается меня лично, обвинение в том, что я покинул Германию, не имеет смысла. Меня выдворили. Оскорбленного, выставленного на посмешище и ограбленного иностранными завоевателями моей страны, потому что я намного больше немец, чем они».

Брат Томаса Манна, Генрих, автор едких сатирических произведений о нравах немецкой буржуазии, таких как «Верноподданный» и «Учитель Гнус», испытал более жесткое отношение со стороны режима, который он раздражал своей открытой критикой в многочисленных речах и сочинениях. В 1933 г. его сместили с поста президента литературного сектора Прусской академии искусств, после чего он уехал жить во Францию. Там в августе 1933 г. к нему присоединился писатель-романист Альфред Дёблин, бывший главным представителем литературного модернизма благодаря своим романам, таким как «Берлин, Александерплац», действие которого происходит в нищете криминального мира немецкой столицы послевоенных лет. Он был евреем и в прошлом социал-демократом, поэтому нацисты быстро объявили его вне закона. Та же судьба постигла другого известного романиста Лиона Фейхтвангера, тоже еврея, чьи работы «Успех» и «Семья Оппенгейм», опубликованные в 1930 и 1933 году соответственно, содержали резкую критику консервативных и антисемитских настроений в немецком обществе и политике. Фейхтвангер находился в Калифорнии, когда узнал, что его работы оказались запрещены, и после этого в Германию не вернулся. Писатель Арнольд Цвейг в 1933 г. бежал в Чехословакию, а оттуда в Палестину. Он также был объявлен режимом вне закона и больше не мог публиковать свои работы в Германии.

В условиях быстро разраставшейся цензуры и контроля со стороны нацистов лишь немногие авторы могли продолжать создавать качественные работы в Германии после 1933 г. Даже консервативные писатели так или иначе пытались дистанцироваться от режима. Поэт Стефан Георге, собравший вокруг себя круг сторонников, приверженных идее возрождения «тайной Германии», которая должна была смести материализм Веймара, предложил свое «духовное сотрудничество» «новому национальному движению» в 1933 г., но отказался присоединяться к какой-либо нацистской литературной или культурной организации. Среди его учеников также были евреи. Георге умер в декабре 1933 г., но другой выдающийся радикально-консервативный писатель Эрнст Юнгер, близкий нацистам в 1920-х, прожил еще долго, практически до самого конца XX века, разменяв вторую сотню лет. Юнгер, которого Гитлер обожал за прославление солдатской жизни в романе «В стальных грозах», посвященном Первой мировой войне, понял, что терроризм Третьего рейха был совершенно для него неприемлем, и обратился во «внутреннюю эмиграцию», как это стали называть впоследствии. Как и многие другие, пошедшие на это, он писал романы без четкой привязки к эпохе — большое число писателей предпочитали Средние века, — и даже если в них иногда выражалась осторожная критика террора и диктатуры в целом, их все равно печатали, продавали и рецензировали до тех пор, пока в них не появлялась открытая критика режима.

Выдающиеся личности, такие как ранее совершенно аполитичный писатель-экспрессионист Готфрид Бенн, ставшие горячими сторонниками нового режима, были редким явлением. К концу 1933 г. в Германии практически не осталось сколько-нибудь талантливого или уважаемого писателя. Наверное, единственным исключением был драматург Герхарт Гауптман, лауреат Нобелевской премии по литературе в 1912 г. Однако ему было за 70, когда Гитлер стал канцлером, и пик его творческой жизни, когда он получил признание за свои волнующие драмы о бедности и эксплуатации, уже давно прошел. Он продолжал писать и внешне пытался показать свою лояльность, отдавая нацистское приветствие и участвуя в хоровом исполнении Песни Хорста Весселя. Но он не вошел в ряды национал-социалистов, а его натуралистические пьесы часто подвергались критике нацистов за их якобы негативные настроения. Одному венгерскому писателю, встретившемуся с Гауптманом в Рапалло в 1938 г., пришлось выслушать длиннейший список жалоб на Гитлера. Гауптман с горечью говорил, что Гитлер разрушил Германию, а вскоре разрушит и весь мир. Почему тогда тот не покинул страну, спросил венгр. «Потому что я трус, понимаете? — гневно воскликнул Гауптман. — Я трус, понимаете? Я трус».

III

Потеря огромного числа выдающихся писателей разного рода сопровождалась похожим исходом среди художников и живописцев. Здесь также прослеживалась параллель с волной преследований, которые обрушились на музыкальный мир Германии в то же время. Однако в мире живописи эти гонения помимо прочего подогревались личным крайне негативным отношением к модернизму Гитлера, который считал себя в душе художником. В «Моей борьбе» он утверждал, что модернистское искусство было продуктом еврейской подрывной работы и «патологическим порождением безумных и деградировавших людей». Его взгляды разделял Альфред Розенберг, который придерживался решительно традиционалистского взгляда на природу и функцию живописи и скульптуры. В 1920-х гг. музыка в Германии уже не была доминирующей силой, какой она являлась в XVIII и XIX вв., а немецкая живопись, освобожденная экспрессионизмом, абстракционизмом и другими течениями, переживала удивительное возрождение в первые три десятилетия XX века, превзойдя даже литературу в качестве самой заметной и успешной на мировой арене формы искусства. Именно с ней теперь собирались покончить нацисты во главе с Альфредом Розенбергом, следуя пункту 25 программы нацистской партии от 1920 г., в котором говорилось: «мы требуем судебного преследования для всех направлений в искусстве и литературе любого рода, которые разрушают нашу жизнь как единой нации».

Долгое время работы таких художников, как Жорж Грос, Эмиль Нольде, Макс Бекман, Пауль Клее, Эрнст Людвиг Кирхнер, Отто Дикс, вызывали серьезные споры. Консерваторы и нацисты ненавидели их работы. Огромный шум вызвало использование Гросом религиозных мотивов в целях политической карикатуры, которое уже приводило к двум судебным преследованиям (закончившимся ничем) за богохульство еще до прихода нацистов к власти. В июле Альфред Розенберг подверг резкой критике работы Эмиля Нольде, назвав их «негроидными, богохульными и грубыми», а военный мемориал в Магдебурге работы Эрнста Барлаха — оскорблением памяти погибших, которых, по мнению Розенберга, художник изобразил «полуидиотами». Бескомпромиссное изображение Отто Диксом ужасов окопных противостояний в Первую мировую войну натолкнулось на такую же резкую критику со стороны сверхпатриотичных нацистов. Все, что не было очевидным, по-рабски подобострастным, вызывало враждебное отношение. Искусство, по мнению нацистов, должно было произрастать, как и все остальное, из души народа, чтобы «каждый здоровый член CA» мог бы составить верное суждение о его ценности, как и любой художественный критик. Не только немецкие, но и иностранные мастера попадали под яростные словесные атаки. Немецкие галереи и музеи за много лет приобрели множество работ французских импрессионистов и постимпрессионистов, а националисты считали, что эти деньги следовало потратить на продвижение немецкого искусства, особенно учитывая поведение французов в области Рейна и Рура во время Веймарской республики.

Некоторые художники, такие как Грос, бывший членом коммунистической партии, увидели в этом зловещее предзнаменование еще до 30 января 1933 г. и покинули страну. Политика нацистского правительства в Тюрингии с 1930 г. ясно давала понять, чего следует ожидать. Оно удалило работы таких художников, как Клее, Нольде и Оскар Кокошка, из местного музея в Веймаре и приказало уничтожить фрески Оскара Шлеммера в лестничном колодце Баухауса в Дессау незадолго до закрытия самого Баухауса. Все это говорило о том, что нацистские активисты собирались начать масштабное наступление на художественный модернизм. Некоторое пространство для маневра, казалось, давал тот факт, что экспрессионизм ценился некоторыми людьми в партии, включая Нацистский союз студентов в Берлине, который действительно организовал выставку немецкой живописи в июле 1933 г., где были представлены работы Барлаха, Маке, Франца Марка, Нольде, Кристиана Рольфса и Карла Шмидта-Роттлюфа. Местные партийные боссы заставили закрыть выставку через три дня. Гитлер особенно не мог терпеть работы Нольде, которые Геббельсу, имевшему более католические вкусы, вполне нравились. Когда лидер нацистов осматривал новый дом министра пропаганды в Берлине летом 1933 г., его ужаснуло наличие «невозможных» картин Нольде на стенах, которые он немедленно приказал снять. Нольде исключили из Прусской академии искусств к огромному его разочарованию, поскольку он был членом нацистской партии практически с момента ее основания в 1920 г. В течение 1933 г. местные и региональные партийные руководители уволили двадцать семь кураторов художественных галерей и музеев, заменив их людьми, верными партии, которые немедленно удалили модернистские работы с выставок, а в некоторых случаях даже выставляли их отдельно в качестве «образов культурного большевизма» в «Палате ужасов живописи». Другие директора вместе с персоналом, склонившиеся перед этим натиском, присоединились к нацистской партии или стали поддерживать ее политику.

Как и в других сферах культурной жизни, весной 1933 г. быстро набирала темп чистка еврейских художников, модернистов или традиционалистов. Координация в Прусской академии искусств началась с принудительного исключения восьмидесятишестилетнего Макса Либермана, ведущего художника-импрессиониста в Германии и в прошлом президента академии, из состава членов, а также снятия его с поста почетного президента. Либерман заявил, что всегда считал, что искусство не имеет ничего общего с политикой, за что его сразу же стали критиковать в нацистской прессе. Когда два года спустя он умер, на похоронах когда-то знаменитого национального живописца собрались только три нееврейских художника. Среди них была Кете Кольвиц, известная благодаря своим сильным, но не открыто политическим изображениям бедности, — ее заставили выйти из состава Прусской академии. Эрнст Барлах подал в отставку в знак протеста против изгнания ее и других художников, однако остался в Германии, хотя его работы были запрещены, как и работы Шмидта-Роттлюфа.

Пауль Клее, ставший излюбленной мишенью для нацистской культурной полемики за свое «негроидное» искусство, был уволен с должности профессора в Дюссельдорфе, после чего он практически сразу уехал на родину в Швейцарию. Однако другие нееврейские художники-модернисты решили посмотреть, как дела обернутся дальше, в надежде, что антимодернизм Гитлера и Розенберга будет побежден людьми, настроенными более благожелательно, такими как, например, Геббельс. Макс Бекман, ранее проживавший во Франкфурте, переехал в Берлин в 1933 г., надеясь повлиять на политику партии в своих интересах. Как и многие из других художников, он был знаменит во всем мире, но в отличие от Гроса или Дикса никогда не создавал явно политических работ, а в отличие от Кандинского или Клее никогда не склонялся к абстракционизму. Тем не менее работы Бекмана были изъяты из выставочных залов Берлинской национальной галереи, а художника 15 апреля 1933 г. уволили с должности преподавателя во Франкфурте. Сочувствующие коммерсанты помогли ему продолжить зарабатывать на жизнь в частном порядке, пока он ждал окончательного определения своей судьбы. В отличие от него Кирхнер согласился уйти из академии, но заметил, что он не был евреем и никогда не занимал активной политической позиции. Не только Оскар Шлеммер, но и даже русский основатель абстрактной живописи Василий Кандинский, который проживал в Германии в течение десятилетий, полагали, что натиск на модернистское искусство не продлится слишком долго, и решили переждать его в Германии.

Прусская чистка сопровождалась похожими чистками в других частях Германии. Отто Дикс был исключен из Дрезденской художественной академии, но продолжил работать в частном порядке, даже несмотря на то, что его работы были удалены из галерей и музеев. Архитектор Мис ван дер Роэ отказался уйти в отставку из академии и был исключен. Он недолгое время пытался восстановить Баухаус на заброшенной фабрике в Берлине, пока на там не побывали полицейские и она не была закрыта в апреле 1933 г. От тщетно протестовал, заявляя, что это была совершенно аполитичная организация. Основатель Баухауса Вальтер Гропиус жаловался, что как ветеран войны и патриот он хотел лишь воссоздать истинную живую немецкую культуру архитектуры и дизайна. Он не имел политических целей и совсем не собирался выступать в оппозиции к нацистам. Однако в то время искусство могло быть каким угодно, но не аполитичным. Радикальные модернистские движения веймарского периода, от дадаизма до самого Баухауса, распространили представление о том, что искусство было средством преобразования мира. А нацисты только адаптировали этот культурно-политический императив к своим собственным целям. Кроме того, связывать свои надежды с Йозефом Геббельсом всегда было крайне сомнительным предприятием. Надежды этих художников, что тот в свое время реабилитирует их, в конечном счете были растоптаны самым грубым образом.

Было подсчитано, что примерно 2000 человек, активно работавших в искусстве, эмигрировали из Германии после 1933 г. Среди них было много блестящих художников и писателей с мировым именем. Эта ситуация только усугубилась после следующего решения Геббельса лишить их немецкого гражданства. Для многих таких изгнанников отсутствие гражданства могло означать серьезные лишения, сложности с пересечением границ и проблемы с поиском работы. Без документов официальная власть часто отказывалась признавать их существование. Режим опубликовал ряд списков тех немецких граждан, чьи паспорта и документы были официально аннулированы. Начиная с 23 августа 1933 г. для таких писателей, как Лион Фейхтвангер, Генрих Манн, Эрнст Толлер и Курт Тухольский, следующие три списка были опубликованы вскоре после этого, и в них значилось большинство других выдающихся эмигрантов. Томаса Манна лишили не только гражданства, но и почетной ученой степени, присужденной ему Университетом Бонна. Его письмо протеста ректору быстро получило культовый статус среди эмигрантов. Ущерб, нанесенный культурной жизни Германии, был чудовищным. В стране практически не осталось писателей мирового значения, художников или живописцев. Целому созвездию ведущих дирижеров и музыкантов пришлось уехать, также покинули страну многие самые талантливые кинорежиссеры Германии. Некоторые преуспели в изгнании, другие нет. Однако все они понимали, что трудности для мира искусства и культуры при Третьем рейхе будут гораздо более серьезными, чем большинство из них испытывало за границей.

Что оставалось любителям живописи и культуры, оставшимся в Германии после 1933 г., наглядно было продемонстрировано в новой постановке, посвященной Гитлеру по его собственной просьбе и впервые представленной в Берлинском государственном театре 20 апреля 1933 г. на день рождения Гитлера. Среди зрителей были Гитлер и другие лидеры нацистов включая Геббельса. На сцене главные роли играли Фейт Харлан, вскоре ставший одним из самых снимаемых актеров немецкого кино при Третьем рейхе, популярный актер Альберт Бассерман, который согласился на эту роль только после личной просьбы Геббельса, которому не посмел отказать, и Эмми Зоннеман, молодая актриса, к которой Геринга влекло нечто большее, чем мимолетный интерес, потому что недолгое время спустя она стала его второй женой. В конце патриотической драмы не было аплодисментов, вместо этого вся аудитория встала в едином порыве и спела Песню Хорста Весселя. Только после этого раздались аплодисменты, а все актеры продолжали повторять нацистское приветствие за исключением Бассермана, который скрестил свои руки на груди и поклонился в традиционной театральной манере. Он был женат на еврейской актрисе Эльзе Шифф и был родом из знаменитой семьи либеральных политиков, поэтому весьма недолюбливал новый режим и эмигрировал со своей женой в Соединенные Штаты в следующем году. Пьеса называлась «Шлагетер», в ней рассказывалась история национального восстания против французов на Нижнем Рейне в начале 1920-х гг. Автором был Ганс Йост, ветеран войны, сделавший себе имя как драматург-экспрессионист. Йост примкнул к нацистской партии в конце 1920-х. Его экспрессионистский метод получил новое выражение в финальной сцене, когда расстрельная команда стреляла в связанную фигуру Шлагетера в глубине сцены, отблески выстрелов проходили через него прямо в аудиторию, что давало зрителям возможность отождествлять себя с погибшим героем и стать жертвами французской агрессии вместе с ним.

Однако пьеса быстро стала знаменитой по причине, никак не связанной с нацистским блеском и мишурой. Благодаря ее разрекламированности она стала широко известным символом отношения нацистов к культуре. Люди обращали внимание, либо после посещения спектакля, либо после прочтения отзывов о нем в прессе, что один из главных персонажей, Фридрих Тиман (Фейт Харлан), отрицал все интеллектуальные и культурные идеи и представления, споря в ряде сцен со студентом Шлагетером о том, что их следует заменить вопросами крови, расы и жертвы во имя нации. В ходе одного такого спора Тиман говорил: «Когда и слышу слово „культура“, я снимаю свой браунинг с предохранителя!» Для многих культурных немцев это стало итоговым выражением отношения нацистов к искусству, и сама фраза быстро разошлась в народе, совершенно вырвавшись из изначального контекста. Вскоре ее стали часто приписывать разным лидерам нацистов, в первую очередь Герману Герингу, и по ходу упростили до более цепкой, недостоверной, но часто повторяемой фразы: «Когда я слышу слово „культура“, я достаю свой пистолет!»

«Против антигерманского духа»

Самый известный философ последних лет Веймарской республики, Мартин Хайдеггер, заработал свою блестящую репутацию как мыслитель в первую очередь благодаря публикации в 1927 г. масштабной работы «Бытие и время», трактата по фундаментальным философским вопросам, таким как смысл существования и природа человечности. Сложные для понимания, часто выраженные раздражающе абстрактным языком рассуждения, в которых использовался феноменологический метод его учителя и предшественника на посту заведующего кафедрой философии во Фрайбургском университете Эмунда Гуссерля, касались вопросов, волновавших философов со времен античной Греции. Этот трактат сразу получил статус классического. В последующие годы мысли Хайдеггера оказали значительное влияние на французских экзистенционалистов и других последователей. Однако пессимистический настрой Хайдеггера в тот момент скорее отражал постепенный отход философа от католического мировоззрения и обращение к стилю размышлений, более характерному для протестантства. В частности, Хайдеггер в последние годы Веймара начал верить в необходимость обновления жизни и мышления в Германии, наступления нового века духовного единства и национального освобождения. К началу 1930-х он стал думать, что нашел то, что искал, в национал-социализме. Хайдеггер уже установил не афишировавшиеся контакты с главными фигурами в Национал-социалистическом союзе немецких студентов Фрейбурга в 1932 г. Он совершенно не имел опыта в управлении университетом, но, по мнению небольшой группы нацистов среди профессуры, именно Хайдеггер был главным претендентом на должность ректора после прихода нацистов к власти. Он выражал и академический престиж, и определенные политические убеждения, благодаря чему вполне мог заменить либерального профессора Вильгельма фон Мёлендорффа, который должен был вступить в эту должность в апреле 1933 г. Страстно желавший занять эту должность Хайдеггер начал переговоры с недавно нацифицированным Министерством образования Бадена, а Мёлендорфф, на которого обрушилась волна грязи и клеветы в местной и региональной прессе, был вынужден отказаться от своих притязаний. Нацистские профессора представили кандидатуру Хайдеггера, и под давлением изнутри и снаружи университета он был избран ректором 21 апреля 1933 г. практически единогласно. В действительности из всего профессорского состава, насчитывавшего 93 человека, его не поддержали лишь 12 человек, которые были евреями. Однако им не позволили высказать свое мнение, потому что по закону от 7 апреля нацистский рейхскомиссар в Бадене, региональный лидер Роберт Вагнер, приказал уволить их как «неарийцев».

27 мая Хайдеггер выступил со своей инаугурационной речью в качестве ректора. Обращаясь к собравшимся профессорам и высокопоставленным нацистам, он объявил, что «„академическая свобода“ больше не будет основой жизни немецких университетов, поскольку такая свобода не была подлинной, ибо имела исключительно негативный характер. Она означала отсутствие заинтересованности, произвольность суждений и мнений, отсутствие мотивов к действию или бездействию». Он сказал, что для университетов наступило время найти свое место в немецком обществе и играть свою роль в исторической миссии, которую оно теперь выполняло. Немецкие студенты показывали путь. Речь Хайдеггера была переполнена обращениями к принципу лидерства. В самом первом предложении он заявил аудитории, что взял на себя «духовное лидерство над этим университетом», и использовал псевдофеодальный термин «свита» для обращения к студентам и другим сотрудникам, так же как в то время делали лидеры нацистов в сфере трудовой занятости и рабочих отношений. Учитывая такие понятия, которые использовал новый ректор университета, стало понятно, что академическая свобода, как бы ее ни определяли, определенно стала делом прошлого. Чтобы символически подчеркнуть это, в конце церемонии пришедшие профессора и гости спели Песню Хорста Весселя, текст которой был предусмотрительно распечатан на обороте программки вместе с инструкцией, гласившей, что правую руку следовало выкинуть вперед на четвертом куплете, а исполнение должно завершиться восклицанием «Да здравствует Победа!» («Зиг хайль!»).

Хайдеггер вскоре приступил к подчинению своего университета. Формально присоединившийся к нацистской партии при массовом стечении народа 1 мая, в День национального труда, теперь он устанавливал принцип лидерства в университетской администрации, игнорируя или не давая слова демократическим и представительным коллегиальным органам. Он также приложил руку к созданию нового баденского закона, который утверждал ректора неизбираемым «вождем» университета на неограниченный период времени. Вскоре он обратился в Министерство образования Бадена с предложением о том, что «мы должны теперь направить все свои силы на то, чтобы привить миру образованных людей и ученых новый национальный политический дух. Это будет не простая борьба. Да здравствует Победа!» Хайдеггер донес на своего коллегу, химика Германа Штаудингера, в правительство земли, представив ложные обвинения, и всячески содействовал политической полиции в расследовании, хотя в конечном счете полиция осталась неубежденной, и Штаудингер, заявлявший о государственной важности своей работы, остался на своем посту. Хайдеггер также с радостью провел увольнение евреев среди университетского персонала с единственным исключением для всемирно известного филолога Эдуарда Френкеля, который все равно оказался уволенным, и для профессора химии Дьедря Хевеши, человека с большими связями за рубежом и получателя крупных исследовательских грантов из Фонда Рокфеллера, который оставался на работе вплоть до отъезда в Данию в следующем году. Среди тех евреев, которым пришлось разорвать свои отношения с университетом, был личный ассистент Хайдеггера Вернер Брок и его учитель Эдмунд Гуссерль, хотя и нет оснований верить расхожей истории о том, что Хайдеггер лично подписал приказ, запрещавший Гуссерлю доступ в университетскую библиотеку. Националист и патриот, потерявший сына на поле боя в Первую мировую войну, Гуссерль считал себя личным другом Хайдеггера и был глубоко оскорблен таким обращением. «Только будущее сможет рассудить, что было правильным в Германии в 1933 г., — писал он 4 мая, — и кто был истинным немцем: те, кто принимал более или менее мифическо-материалистические предрассудки того времени, или те немцы, чистые сердцем и разумом, наследники великой Германии прошлого, традиции которой они почитали и продолжали». Когда Гуссерль умер в 1938 г., Хайдеггер не пришел на его похороны.

Присоединяясь к массовому и набирающему обороты культу Гитлера, Хайдеггер говорил студентам: «Фюрер сам, и только он сам, является реальностью Германии, настоящей и будущей, и ее законом. Научитесь понимать, что с этого момента все вещи требуют решений, а все действия подразумевают ответственность. Хайль Гитлер!» Его амбиции были таковы, что он даже попытался вместе с другими ректорами университетов с похожими взглядами занять ведущую роль во всей национальной университетской системе. В речи, произнесенной 30 июня 1933 г., он сожалел, что «национальная революция» еще не дошла до большинства университетов, и призвал нацистских студентов в Гейдельберге начать активную кампанию по смещению ректора, консервативного историка Вилли Андреаса, которого неделю спустя 8 июля заменил нацистский кандидат Вильгельм Грох. Однако Хайдеггер был совершенно неискушен в политике и вскоре он увяз в обычной подковерной университетской борьбе за назначения, где его переигрывали бюрократы из Министерства образования Бадена, а студенты в коричневых рубашках смеялись над ним, считая его обычным мечтателем.

В начале 1934 г. в Берлине появились сообщения, что Хайдеггер объявил себя «философом национал-социализма». Однако другим нацистским мыслителям философия Хайдеггера казалась слишком абстрактной, слишком сложной, чтобы ее можно было использовать. Он обрел широкое влияние среди своих коллег, выступая за добровольное объединение жизни немецких университетов с жизнью государства за счет установления приоритета базовых ценностей знания и истины. Все это звучало очень возвышенно. Но хотя его участие приветствовалось многими нацистами, при более детальном изучении такие идеи на самом деле плохо соответствовали политике партии. Неудивительно, что его враги смогли заручиться поддержкой Альфреда Розенберга, который сам хотел быть философом нацизма. Получив отказ в назначении на должность национального уровня и все более раздражаясь от мелочей академической политики, отражавшей, по его мнению, печальное отсутствие нового духа, который должен был пропитать университеты, Хайдеггер оставил свой пост в апреле 1934 г., хотя и остался сторонником Третьего рейха и последовательно отказывался пересмотреть или извиниться за свои действия в 1933–34 гг. вплоть до своей смерти в 1976 г.

Нацистское руководство не имело особых проблем с университетами, поскольку, в отличие от ситуации в некоторых других странах, все они получали финансирование от государства, а работники университетов все были гражданскими служащими. Поэтому закон от 7 апреля 1933 г., который утверждал снятие с должностей политически ненадежных государственных служащих, повлиял на них самым прямым образом. К началу академического 1933–34 года было уволено 313 профессоров с докторской степенью, а число уволенных достигло 1145 человек из 7758 университетских преподавателей, что составило почти 15 %. В Берлине и Франкфурте эта доля составила почти треть. К 1934 г. примерно 1600 из 5000 университетских преподавателей были вынуждены оставить свою работу. Большинство уволенных преподавателей потеряли свои должности по политическим причинам, примерно треть — из-за того, что были евреями. Произошел массовый исход академических кадров. Эмигрировало 15,5 % университетских преподавателей физики, а из Гёттингенского университета ушло или было исключено столько физиков и математиков, что сам образовательный процесс оказался серьезнейшим образом подорван. В целом те, кто уходил, были лучше тех, кто оставался. Исследование работ университетских биологов показало, что 45 человек, оставивших свою работу и выживших в войне, в период с 1945 по 1954 год имели в среднем 130 цитат на человека по стандартному индексу цитирования в научных работах, а соответствующий показатель для выживших и оставшихся на работе 292 человек составил лишь 42.

Всемирно известные ученые увольнялись со своих постов в немецких университетах и исследовательских институтах, если они были евреями, или имели жен-евреек, или были известны как критики нацизма. Среди них было двадцать прошлых или будущих лауреатов Нобелевской премии, например Альберт Эйнштейн, Густав Герц, Эрвин Шредингер, Макс Борн, Фриц Габер и Ганс Кребс. Эйнштейн, чья теория относительности произвела революцию в современной физике, жил в Берлине двадцать лет. Во время своего визита в Америку в январе и феврале 1933 г. он из-за океана осудил жестокость и насилие нацистов после пожара рейхстага. В ответ правительство экспроприировало его собственность, а министр образования приказал Прусской академии наук исключить его из своих рядов. Эйнштейн опередил их, подав в отставку первым, что вызвало общественное возмущение и обвинение его со стороны Академии в распространении выдумок о жестокостях за рубежом. Он снова отправился в Соединенные Штаты и провел остаток своей жизни в Принстоне. «Знаете, я считаю, — писал он 30 мая своему коллеге Максу Борну, который также отправился в изгнание, — что я никогда не имел сколько-нибудь хорошего мнения о немцах (в моральном и политическом отношении). Однако должен признать, что уровень жестокости и трусости, который они продемонстрировали, стал для меня настоящим сюрпризом».

Химик Фриц Габер не разделял пацифистских и космополитических убеждений Эйнштейна, на самом деле он в большой степени нес ответственность за разработку отравляющих газов, которые использовались в военных действиях 1914–18 гг., и, несмотря на то что был евреем, не попал под волну увольнений из-за своей военной службы, однако увольнение большого числа еврейских коллег из его института заставило его уйти в отставку 30 апреля 1933 г., при этом он открыто объявил, что не потерпит указов, кого ему следует или не следует выбирать в качестве своих помощников. Он уехал в Кембриджский университет, где чувствовал себя очень неуютно, и умер на следующий год. Потеря таких знаменитых личностей была крайне тревожной для многих людей в научном сообществе Германии. В мае Макс Планк, который не был евреем, также знаменитый ученый, ставший к этому времени президентом ведущего института научных исследований Германии, Общества кайзера Вильгельма, добился приема у Гитлера, чтобы выразить личный протест. Как он вспоминал позже, в ответ он услышал безоговорочное утверждение о том, что невозможно проводить различия между евреями: «Евреи все коммунисты, а они — мои враги… Все евреи держатся друг за друга как репей. Где бы ни появился один еврей, там сразу же соберутся другие».

Как и Габер, некоторые еврейские ученые, включая нобелевского лауреата Джеймса Франка, физика-экспериментатора в Университете Гёттингена, публично протестовали против практиковавшегося обращения с другими еврейскими учеными и подавали в отставку, несмотря на то что могли оставаться на своей работе в соответствии с исключением, действовавшим для еврейских ветеранов войны. После обвинения в саботаже на основании коллективного письма, подписанного сорока двумя коллегами из университета (из них только один работал в области физики и математики), Франк с сожалением уехал работать в Соединенные Штаты. Реакция медицинского факультета в Гейдельберге на увольнения еврейских коллег была удивительной, потому что была уникальной: в официальном заявлении, направленном в Министерство образования Бадена 5 апреля 1933 г., председатель Рихард Зибек указал на вклад евреев в медицинскую науку и подверг критике «импульсивное насилие», которое подавляло автономность и ответственность в университете. Его примеру и примеру его факультета последовали и некоторые другие ученые в других местах. Большинство из тех ученых-неевреев, которые остались, во главе с Максом Планком пытались сохранить целостность и политический нейтралитет научных исследований, на словах выражая поддержку режиму. Планк стал начинать собрания в Обществе кайзера Вильгельма с нацистского приветствия и приветствия Гитлера в попытке избежать дальнейших чисток.

Вернер Гейзенберг, физик, удостоенный Нобелевской премии за работы в области квантовой механики, утверждал, что для сохранения научных ценностей необходимо было оставаться в Германии. Однако со временем стало очевидно, что они сражаются в уже проигранной войне.

Подавляющее большинство немецких профессоров осталось на своих постах. Крайне консервативные по своей политической ориентации, они широко разделяли мнение партнеров Гитлера по националистической коалиции о том, что Веймарская демократия была трагедией и что восстановление старой иерархической системы и структур оказалось крайне запоздалым. Однако многие шли еще дальше и приветствовали национал-социалистическое государство, особенно если они преподавали гуманитарные и социальные науки. 3 марта примерно триста университетских преподавателей выпустили обращение к избирателям с призывом поддержать нацистов, а в мае не меньше семисот поставили свою подпись под обращением от имени Гитлера и национал-социалистического государства. В Университете Гейдельберга социолог Арнольд Бергштрассер называл объединение режимом государства и общества способом преодоления очевидного провала демократии, а адвокат Вальтер Елинек оправдывал «революцию» 1933 г., называя ее антилиберальной, но не антидемократической, и утверждал, что граждане могут ощущать свое человеческое достоинство только через подчинение государству. Член Народной партии Германии и рьяный правый оппонент Веймарской республики Елинек соглашался, что антиеврейские меры режима были необходимы из-за переизбытка людей в академических профессиях. Он также считал, предвосхищая мнения более поздних историков, что власть Гитлера будет ограничиваться существованием других центров власти в рейхе. Но, несмотря на всю свою истинность, это рассуждение не имело силы, когда дело доходило до политики режима по отношению к евреям, к которым относился и сам Елинек, — он был снят со своей должности в ходе националистической революции, которую так тепло приветствовал. Другие профессора на том же факультете утверждали, что закон должен быть выражением души народа, а судьи должны выносить свои вердикты в соответствии с нацистской идеологией. Профессор немецкого говорил, что нацистская революция подарила новый, патриотический смысл изучению немецкого языка. Он обвинял «еврейское мышление» и «еврейскую литературу» в подрыве немецкой «воли к жизни».

Очень быстро недавно нацифицированные министерства образования сделали политические критерии основными не только для назначения на должности, но и для преподавания и исследований. Рейхсминистр образования Бернхард Руст оставил за собой решающее слово в этом вопросе. Баварский министр культуры говорил собравшимся профессорам в Мюнхене в 1933 г.: «С этого момента вы не должны решать, что является истинным, а что нет, вы должны решать, соответствует ли оно интересам национал-социалистической революции». Лидеров нацистов мало волновала традиционная свобода преподавания и исследований или ценности традиционных университетов. На самом деле их мало волновала и сама наука. Когда летом 1933 г. с Гитлером встретился председатель совета директоров IG Farben, лауреат Нобелевской премии химик Карл Бош, чтобы пожаловаться на ущерб, наносимый научным интересам Германии увольнением еврейских профессоров, он столкнулся с очень холодным приемом. Доля увольнений была особенно высока в физике, сказал он, где было уволено 26 % сотрудников университетов, включая 11 лауреатов Нобелевской премии, и в химии, где эта цифра составила 13 %. Это серьезно подрывало немецкую науку. Грубо перебив пожилого ученого, Гитлер заявил, что ничего не знает об этом и что Германия сможет прожить еще сто лет вообще без физики и химии, после чего позвал адъютанта и сообщил тому, что Бош собирается уходить.

III

Именно студенты в первую очередь стали проводниками процесса координации в университетах. Они организовывали кампании против нелюбимых профессоров в местных газетах, устраивали массовые срывы их лекций и возглавляли отделения штурмовиков во время домашних обысков и налетов. Другая тактика заключалась в том, чтобы подчеркнуть политическую ненадежность некоторых профессоров. Для этого на лекции приглашались политически лояльные личности вроде Хайдеггера, от которых можно было ожидать горячего одобрения режима, чего другие часто сделать не могли. В Университете Гейдельберга один нацистский активист срывал работу физика Вальтера Боте, проводя длительные маршировки людей СС по крыше института прямо над его кабинетом. В одном университете за другим уважаемых ректоров и главных администраторов отодвигали в сторону, чтобы дать дорогу зачастую весьма посредственным личностям, единственным достоинством которых было то, что они были нацистами и пользовались поддержкой нацистской студенческой организации. Типичным таким представителем был Эрнст Крик, убежденный нацистский теоретик мужского превосходства, ставший ректором во Франкфурте в 1933 г. До своего внезапного взлета он был незаметным профессором педагогики в городском колледже подготовки учителей. В Дармштадтском техническом университете внештатный лектор Карл Лизер, вступивший в партию в начале 1933 г., вызвал гнев своих коллег в архитектурном отделении, направив в мае ряд доносов на многих своих товарищей по работе в министерство образования под началом Гесса. Университетский совет лишил Лизера права преподавать и попросил министерство уволить его и временно закрыл университет в знак протеста. Однако на следующий день студенты открыли и заняли здания, а министерство объявило временным ректором мэра Дармштадта. Профессора уступили под этим давлением. Лизера восстановили, и он стал профессором в 1934 г. А в 1938 г. он стал ректором. Такие события, происходившие во всех немецких университетах, отмечали резкое ослабление традиционной власти профессуры. «Мы, ребята, держим университет в своих руках, — заявлял Эдуард Клемт, нацистский лидер студентов в Лейпциге, — и мы можем делать с ним все, что захотим».

Студенческие профсоюзы не успокоились после проведения нацификации профессорского состава. Они также потребовали для себя официального участия в назначении профессоров и в дисциплинарных комитетах. Однако это оказалось слишком серьезным требованием. Участие студенческого органа в решении таких вопросов полностью противоречило принципу лидерства. К лету 1933 г. нацифицированные министерства образования и университетские власти стали усмирять беспорядки в студенческой среде, запретив студентам изымать и уничтожать спорные книги из библиотек и расстроив планы национального студенческого союза, связанные с установкой в каждом университетском городке позорных столбов, на которых вывешивались бы публикации «негерманских» профессоров. На самом деле ни один студент не был готов к участию в беспорядках политического толка в первые шесть месяцев 1933 г., несмотря на массовое разложение и насилие, которые искалечили университетскую жизнь в этот период. Но теперь все стало ясно: Министерство образования Пруссии объявило, что долгом студенческих профсоюзов является «обеспечение правильного и дисциплинированного поведения своих членов». Однако прежде чем это произошло, студенты нанесли свой самый драматический и скандально известный удар по интеллектуальной свободе и академической автономии, который эхом отозвался по всему миру и вспоминается до сих пор, когда сегодня люди задумываются о нацизме.

10 мая 1933 г. немецкие студенты организовали «акцию против антигерманского духа» в девятнадцати университетских городках в стране. Они составили список «антинемецких» книг, изъяли их из всех библиотек, где смогли найти, сложили на городских площадях и сожгли. В Берлине на сжигание книг по просьбе студентов пришел Йозеф Геббельс. Он сказал им, что они «делали правое дело, предавая злой дух прошлого огню», что было, по его словам, «сильным, великим и символическим актом». Одну за другой книги бросали в погребальный костер разума под аккомпанемент таких лозунгов: «Против классовой борьбы и материализма, за национальное единство и идеалистические перспективы: Маркс, Каутский. Против декадентства и морального разложения, за дисциплину и нравственность в семье и государстве: Генрих Манн, Эрнст Глезер, Эрих Кестнер». Работы Фрейда были преданы огню за их «унизительное преувеличение животной природы человека», книги популярного историка и биографа Эмиля Людвига сожгли за их «клевету на великих личностей» немецкой истории, работы радикального пацифистского журналиста Курта Тухольского и Карла фон Осецки были уничтожены за их «надменность и самоуверенность». Отдельная категория была отведена для Эриха Марии Ремарка, чей критический роман «На западном фронте без перемен» бросался в огонь «против литературного предательства солдат Мировой войны, за воспитание нации в духе военной готовности». В костры отправились многие другие книги помимо упомянутых в этих заклинательных лозунгах. Национальный союз студентов опубликовал в рамках этого мероприятия «двенадцать тезисов против антигерманского духа», потребовав введения цензуры и чистки библиотек и заявив: «Нашим врагом являются евреи и все, кто им подчиняется».

12 марта в качестве прелюдии к этому действию штурмовики уже обшарили библиотеку профсоюзного центра в Гейдельберге, изъяли книги и сожгли их в небольшом костре за дверями. Похожее событие произошло, как мы видели, рядом с институтом сексологии Магнуса Хиршфельда в Берлине 6 мая. Однако сожжение книг 10 мая было гораздо более масштабным и намного более подготовленным. Студенты прочесывали библиотеки и книжные магазины, подготавливаясь к этой акции, с середины апреля. Некоторые книготорговцы смело отказывались развешивать плакаты с рекламой события в окнах своих магазинов, но многие другие сдавались перед угрозами студентов. В Гейдельберге, где сожжение книг произошло 17 мая, студенты шествовали с горящими факелами в сопровождении людей СС, CA и стальных шлемов, а также членов дуэльного общества и бросали коммунистические и социал-демократические флаги в огонь вместе с книгами. Все это сопровождалось пением Песни Хорста Весселя и национального гимна. В произносившихся речах это мероприятие представлялось как удар против «антигерманского духа», представленного писателями вроде Эмиля Юлиуса Гумбеля, ведшего статистику убийств правых радикалов в годы Веймарской республики, который был с позором изгнан со своей должности в университете летом 1932 г. Веймарская республика впитала в себя этот «разлагающий еврейский» дух, теперь наконец он уходил в прошлое.

Все это отмечало кульминацию распространенных действий «против антигерманского духа», начатых за несколько недель до этого министерством пропаганды. Как очень часто бывало в истории Третьего рейха, спонтанные на первый взгляд действия на самом деле оказались централизованно координируемыми, хотя и не Геббельсом, но национальным студенческим союзом. Нацистский чиновник, занимавшийся чисткой берлинских публичных библиотек, предусмотрительно предоставил список книг, которые предстояло сжечь, а центральный офис национального студенческого союза составил и распространил лозунги, которые следовало произносить на церемонии. Таким образом, нацистская студенческая организация смогла обеспечить примерно одинаковую процедуру во всех университетских городках, где она проводилась. И там, где студенты вели, остальные следовали за ними во всех отдельных областях. На праздновании летнего солнцестояния 1933 г. в небольшом городке Ной-Изенбург, например, толпа наблюдала за сожжением огромной кучи «марксистской» литературы на открытом месте рядом с пожарной станцией. В то время как женщины из местного гимнастического клуба танцевали вокруг огня, местный партийный лидер произносил речь, после которой собравшаяся толпа исполнила Песню Хорста Весселя. Сожжение книг отнюдь не было прерогативой образованных слоев общества.

Сжигание книг нацистами было осознанным повторением предыдущего ритуала, проведенного радикальными студентами-националистами во время празднования трехсотлетия начала Реформации Мартина Лютера с изданием его тезисов, содержащих критику католической церкви, в Вартбурге в Тюрингии 18 октября 1817 г. По окончании дневных празднований студенты побросали символы власти и «антигерманские» книги вроде Кодекса Наполеона в костер в виде символической казни. Могло показаться, что это действие стало примером для будущих националистических демонстраций в Германии, но на самом деле оно имело мало общего с последующей имитацией в 1933 г., поскольку основной задачей Вартбургского фестиваля было выражение солидарности с Польшей и демонстрация поддержки свободной немецкой прессы, которая ограничивалась массовой цензурой со стороны полицейского режима князя Меттерниха. И все же, когда 10 мая 1933 г. в древних храмах науки Германии поднимались к небесам языки пламени, на которые с одобрением или с беспомощностью смотрели новые нацифицированные университетские власти, скорее всего, далеко не один человек вспомнил комментарий поэта Генриха Гейне к тому прошлому событию, случившемуся век назад: «Там, где сжигают книги, в конце концов станут гореть и люди».

Среди насилия, запугивания и жестокости нацистского наступления на гражданское общество в первые месяцы 1933 г. одна отдельная небольшая группа немцев оказалась под особенно интенсивным шквалом ненависти и враждебности: немецкие евреи. Это произошло не потому, что они были категорическими оппонентами нацизма, как коммунисты и социал-демократы, и не потому, что их необходимо было запугивать и подчинять, как и другие политические и социальные группы и институты, в рамках стремительного нацистского натиска с целью создания диктаторского однопартийного государства. Атака нацистов на евреев носила другой характер. Как драматически показало изгнание евреев из ключевых культурных институтов, таких как Прусская академия искусств, ведущих оркестров, художественных школ и музеев, нацисты считали евреев в первую очередь носителями чуждого антигерманского духа, а их устранение частью культурной революции, которая должна была вернуть «германскую суть» Германии. Антисемитизм всегда имел очень слабое и косвенное отношение к реальной роли и положению, которое занимали евреи в немецком обществе. Большинство из них вели безупречную жизнь обывателей и по большей части были совершенно консервативны в политическом отношении. Но с тех пор, как нацисты пришли к власти, они ощутили всю силу сдерживавшейся ненависти штурмовиков. Уже осенью 1932 г. коричневые рубашки осуществили ряд взрывов еврейских магазинов, складов, синагог и других зданий. В первые недели после назначения Гитлера рейхсканцлером штурмовики врывались в синагоги и оскверняли предметы культа, разбивали окна еврейских магазинов и унижали евреев, сбривая им бороды или заставляя в виде имитации наказания, придуманного итальянскими фашистами, выпивать большие дозы касторового масла. После выборов 5 марта уровень насилия поднялся на новую высоту. На следующий день после выборов банды коричневых рубашек устроили разгром на Курфюрстендамм, улице фешенебельных магазинов в Берлине, которую многие нацисты считали «еврейским» районом, охотясь на евреев и избивая их. В Бреслау банда штурмовиков похитила еврейского режиссера театра и избила его до полусмерти резиновыми дубинками и хлыстами. В Кенигсберге в Восточной Пруссии сожгли синагогу, а одного похищенного еврейского предпринимателя избили так сильно, что он вскоре умер от ран. В некоторых областях банды штурмовиков заливали краской и блокировали подходы к еврейским магазинам.

В Бреслау 11 марта штурмовики напали на еврейских судей и адвокатов в здании суда. Слушания прекратились на три дня, а после их возобновления председатель суда под давлением коричневых рубашек постановил, что с этого дня только 17 из 364 адвокатов-евреев, до этого момента практиковавших в Бреслау, имели право входить в здание суда. Другие штурмовики врывались в суды по всей Германии, вытаскивали еврейских судей и адвокатов из залов заседаний и избивали их, предупреждая, чтобы они больше не возвращались. Смятение, вызванное этими действиями, оказалось чересчур велико даже для Гитлера, который 10 марта призвал прекратить «индивидуальные действия» такого рода, если они нарушали служебные дела или наносили вред экономике (по этой проблеме к нему уже обращались из влиятельных деловых кругов, начиная с Рейхсбанка). Гитлер также лично заставил партийных лидеров в Лейпциге отменить запланированный налет на имперский суд с целью изгнания еврейских адвокатов. Однако суды, находившиеся ниже в иерархии, были совсем другим делом, и здесь он никак не вмешивался. Нацистская пресса продолжала печатать неистовые призывы к очищению судебной системы и юридической профессии от евреев, подкрепленные потоком прошений в имперское министерство юстиции от «националистических» групп адвокатов. Дело было в том, что нападения на еврейские магазины и предприятия беспокоили партнеров Гитлера по националистической коалиции, а атаки еврейских адвокатов — нет. Среди юристов такие нападения практически не встречали сопротивления со стороны тех, кто их не одобрял. Помощник судьи Раймунд Претцель сидел в библиотеке берлинского суда, когда в здание ворвались коричневые рубашки и начали шумно изгонять всех евреев. «Ко мне подошел штурмовик и встал напротив моего рабочего стола, — вспоминал он позже. „Вы ариец?“ Не успев толком подумать, я ответил: „Да“. Он пристально посмотрел на мой нос и ушел. Я покраснел. В этот момент я почувствовал сильный стыд, поражение… Какое унижение — покупать таким ответом право остаться со своими документами в покое!»

Вмешательство Гитлера привело только к временной приостановке в серии жестоких событий, но в целом не смогло полностью их прекратить. Прошло немногим больше двух недель, когда они возобновились. 25 марта 1933 г. тридцать штурмовиков из города ворвались в еврейские дома в Нидерштеттене на юго-западе, согнали мужчин на городскую площадь и избили их с едва сдерживаемой жестокостью; в то же утро в соседнем городке Креглингене похожий инцидент закончился смертями двух восемнадцатилетних еврейских юношей. Группы молодежи били окна еврейских магазинов в Висбадене. Региональный управляющий в Нижней Баварии 30 марта сообщал:

Рано утром 15-го числа этого месяца около 6 часов около дома еврейского торговца Отто Зельца из Штраубинга появился грузовик с людьми в темной униформе. Зельца вытащили из его дома, все еще одетого в ночную рубашку, и бросили в грузовик. Примерно в 9:30 Зельца нашли в лесу рядом с Венгом в районе Ландсхут, застреленного… Некоторые сельские жители утверждают, что видели красные нарукавные повязки со свастикой у людей из грузовика [1004] .

Вмешательство Гитлера давало повод считать, что эти инциденты не были частью заранее продуманного плана. Скорее они отражали общую ненависть к евреям, ярость и насилие, заполнявшие сердце нацизма на всех уровнях. Жестокость штурмовиков до этого момента была в основном направлена против «Рейхсбаннера» и Союза бойцов красного фронта, но теперь, после победы нацистов на выборах, она изливалась во всех направлениях. Не сдерживаемая вмешательством полиции или какой-либо серьезной угрозой судебного преследования, она в первую очередь оказалась направленной на евреев. Несмотря на свое желание контролировать насилие, нацистские лидеры на деле постоянно подпитывали его своими речами и постоянными антисемитскими выпадами в нацистской прессе во главе с газетой Юлиуса Штрейхера «Штурмовик». В соответствии с одним бесспорным, хотя неполным, исследованием, нацисты убили 43 еврея к концу июня 1933 г.

Эти инциденты не прошли незамеченными за границей. Корреспонденты иностранных газет в Берлине писали о евреях, лица которых заливала кровь, лежавших на улицах Берлина, избитых до бессознательного состояния. Критические репортажи стали появляться в британской, французской и американской прессе. 26 марта глава министерства иностранных дел, консерватор фон Нойрат сказал американскому журналисту Луису П. Лохнеру, что эта «пропаганда жестокости», которую тот описывал как отражение бельгийских мифов о зверствах, совершавшихся немецкими войсками в 1914 г., скорее всего, была частью срежиссированной кампании дезинформации по отношению к немецкому правительству. Революции всегда сопровождали «некоторые перегибы». В отличие от Нойрата сам Гитлер открыто называл эти истории «еврейской клеветой о жестокости». На совещании с Геббельсом, Гиммлером и Штрейхером в Берхтесгадене в тот же день Гитлер решил принять ряд мер с целью перевести антисемитский порыв из спонтанных проявлений на рельсы плановых мероприятий. 28 марта он издал приказ для партийных отделений всех уровней подготовить бойкот еврейских магазинов и предприятий, который должен был состояться 1 апреля. Это решение было одобрено правительством на следующий день. Этот бойкот совсем не был скорым, спонтанным ответом на «пропаганду о жестокости» за границей, его долго обсуждали в нацистских кругах, особенно те, кто был враждебнее всех настроен к «еврейскому» большому бизнесу типа универсальных магазинов и финансовых домов. Не в первый и не в последний раз лидеры нацистов предположили единство интересов, даже заговорщическую связь между евреями в Европе и Америке, которой просто не существовало. Евреям было необходимо показать, писал Геббельс в опубликованной версии своего дневника, «что мы не остановимся ни перед чем».

Ложность таких убеждений была продемонстрирована, когда Центральная ассоциация немецких граждан еврейской веры направила телеграмму в Американский еврейский комитет в Нью-Йорке с просьбой прекратить «представлять сообщения, враждебные Германии», на которое был получен резкий отказ, несмотря на разные мнения в американском еврейском сообществе. За митингами протеста в ряде американских городов 27 марта последовала кампания бойкотирования немецких товаров, которая с каждым месяцем приобретала все больше сторонников после 1 апреля. Это только укрепило Геббельса в мысли, что бойкот следовало провести «с максимальной жесткостью». «Если иностранная клевета прекратится, то он будет остановлен, — добавил он, — в противном случае начнется война насмерть. Теперь немецкие евреи должны повлиять на своих товарищей по расе в мире, чтобы они остановились». Когда Геббельс ехал по Берлину 1 апреля, чтобы лично проверить, как ведется бойкот, он заявил, что более чем удовлетворен процессом: «Все еврейские магазины закрыты. У входов стоят караулы CA. Общественность заявила о своей солидарности. Поддерживается образцовая дисциплина. Впечатляющее зрелище!» Зрелище приобрело еще более драматический оттенок в результате массовой демонстрации «150 000 берлинских рабочих», выступивших днем против «иностранной клеветы», и последующего марша 100 000 членов гитлерюгенда вечером. «Это, — говорил Геббельс с удовлетворением, — неописуемое настроение кипящего гнева… Этот бойкот стал великой моральной победой для Германии». Он действительно настолько удался, что уже на следующий день Геббельс мог с триумфом писать: «Зарубежные страны постепенно приходят в чувство» .

Однако немцы, читавшие сообщение Геббельса, опубликованное несколько месяцев спустя, знали, что события 1 апреля в нем выставлялись в оптимистическом свете с точки зрения нацистов. Штурмовики развернули активную деятельность, развешивая повсюду кричащие плакаты с призывами: «Не покупайте ничего в еврейских магазинах и универмагах!» — приказывая не пользоваться услугами еврейских адвокатов и докторов, представляя следующую причину для этого: «Евреи клевещут на нас из-за рубежа». По улицами разъезжали полные штурмовиков грузовики с похожими плакатами, отделения CA и стальных шлемов угрожающе стояли у дверей еврейских лавок, требуя удостоверения личности от любых покупателей, заходящих внутрь. Многие нееврейские магазины развешивали плакаты с уведомлением о том, что они являются «признанными немецко-христианскими компаниями», просто чтобы избежать недоразумений. А в том, что касалось штурмовиков, нацистское руководство подчеркивало важную деталь: эти действия против евреев должны были координироваться централизованно и штурмовики не должны были организовывать отдельные акции насилия. Коричневые рубашки, осуществлявшие бойкот 1 апреля, в самом деле в основном избегали серьезных нарушений спокойствия и ограничивались угрозами и запугиванием. Кроме того, сами магазины не понесли особого физического ущерба в тот день, хотя во многих местах коричневые рубашки рисовали лозунги на магазинных окнах, а в некоторых случаях не могли удержаться и начинали бить стекла, мародерствовать, арестовывать возражавших или вытаскивать еврейских владельцев магазинов наружу, возить их за собой по улицам и избивать, до тех пор пока те не падали от изнеможения.

Рядом с бойкотируемыми магазинами собирались толпы зевак, желавших посмотреть на происходящее. Однако, что бы там ни писала нацистская пресса, эти люди не демонстрировали своей ненависти к евреям, хотя и оставались в основном пассивными и молчаливыми. В некоторых местах, в том числе в двух универсальных магазинах в Мюнхене, даже возникли небольшие контрдемонстрации граждан (некоторые из них носили партийные значки), которые пытались пройти мимо караулов штурмовиков к дверям. В Ганновере отчаянные покупатели пытались проникнуть в еврейские магазины силой. Однако в большинстве мест на это решались немногие. По крайней мере в этом отношении бойкот оказался успешен. С другой стороны, в некоторых небольших городах попытки осуществить бойкот полностью провалились. Повсюду большинство еврейских владельцев магазинов все равно закрывали свои двери, чтобы избежать неприятностей. Предупрежденные о бойкоте заранее, многие люди бросились покупать товары в еврейские магазины задень раньше, к большому раздражению нацистской прессы. За день до бойкота в одном из кинотеатров был подслушан спор некоего молодого солдата и его подруги, которые решали, что им следует делать. «На самом деле не нужно закупаться у евреев», — говорил молодой человек. «Но у них все так дешево», — отвечала она. «Значит, это бедный магазин, который долго не протянет», — был его ответ. «Нет, правда, — возражала она, — он в полном порядке, нормально работает, так же как и христианские магазины, только продается там все намного дешевле».

Бойкот затронул только небольшие магазины и компании. Самые крупные еврейские фирмы, принимавшие на себя основную тяжесть словесных атак нацистов в течение многих лет, не попали под него из-за своей важности для национальной экономики и потому что они были крупными работодателями, которым пришлось бы начать увольнения рабочих, если бы бойкот нанес действительно серьезный удар по их экономическому положению. Одна только сеть универсальных магазинов Тица предоставляла рабочие места 14 000 человек. Нацистская организация служащих в огромной издательской фирме Ульштейна отмечала, что, хотя компания не попала под бойкот, запрет многих ее публикаций привел к увольнению множества «хороших товарищей», что иллюстрировало экономическую опасность политики режима. Все это делало бойкот намного менее внушительным, чем утверждал Геббельс. Общее отсутствие публичной оппозиции этим действиям было удивительным, но таким же было и отсутствие общественного энтузиазма по отношению к бойкоту. Такая ситуация повторялась не один раз в последующие годы, когда правительство предпринимало те или иные антисемитские меры. Осознавая проблемные последствия, которые бойкот имел как для экономики, так и для репутации режима за рубежом, и втайне признавая, что он не был особенно удачным, Гитлер вместе с партийным руководством осторожно отказались от идеи продолжить его в национальном масштабе, несмотря на то что американские газеты продолжали печатать «истории о жестокости» нацистов против евреев в последующие недели и месяцы. Однако идея бойкота пустила корни в нацистском движении. В следующие месяцы многие местные газеты регулярно призывали своих читателей не посещать еврейские магазины, а партийные активисты во многих областях часто устанавливали «караулы» рядом с еврейскими зданиями и организовывали кампании по рассылке писем с упреками и предостережениями тем покупателям, которые отваживались ходить туда.

Главной задачей бойкота было донести до рядовых нацистов идею о том, что антисемитская политика должна быть централизованной и проводиться, как писал Гитлер много лет назад, в «рациональном» ключе, а не в виде спонтанных погромов и актов насилия. Таким образом, бойкот подготовил почву для проведения нацистской политики по отношению к евреям на законном или квазизаконном основании в целях реализации положения программы партии о том, что евреи не могут быть полноценными гражданами Германии и поэтому, разумеется, не могут иметь всех гражданских прав. Через неделю после бойкота 7 апреля 1933 г. закон о восстановлении профессиональной гражданской службы приравнял евреев к коммунистам и другим политически ненадежным элементам, сделав их мишенью для увольнений. «Неарийские» гражданские служащие, определенные в дополнительном законе от 11 апреля как лица, у которых одна бабушка или один дедушка были «неарийцами и в особенности евреями», должны были быть уволены, если (по настоянию Гинденбурга) они не были ветеранами войны, или не потеряли отца или сына в бою, или не служили в армии до Первой мировой войны. Представленный Вильгельмом Фриком, нацистским рейхсминистром внутренних дел, который уже предлагал схожий закон в свою бытность простым депутатом рейхстага в 1925 г., этот закон в характерном для нацистов стиле координировал действия, уже предпринимаемые на региональном и местном уровнях, где увольнения еврейских госслужащих велись в течение нескольких недель. Одновременно похожие положения были применены и к еврейским адвокатам, которые не работали в министерстве юстиции, и все вместе они образовали отдельный закон, принятый в тот же день. Декрет от 25 апреля «Против перегруженности немецких школ и университетов» значительно сократил приток квалифицированных немецких евреев в профессии, установив квоту в 5 % еврейских учеников для всех школ и университетов и 1,5 % для новых поступающих каждый год. Исключения означали, что многие евреи могли продолжать работать — например, 336 из 717 еврейских судей и государственных прокуроров, а также 3167 из 4585 еврейских адвокатов. Евреи из Восточной Европы, эмигрировавшие в Германию в годы Веймарской республики, потеряли свое гражданство по закону от 14 июля 1933 г., введение которого в свое время уже обсуждалось в правительстве Франца фон Папена в 1932 г. Этот набор различных мер означал конец гражданского равноправия евреев, которое существовало в Германии с 1871 г.

Те евреи, которые продолжали работать, находились в атмосфере постоянного и нарастающего подозрения и враждебности. Эти декреты вызвали волну доносов, мотивированных личными и политическими причинами, и многие адвокаты, гражданские и государственные служащие были вынуждены начать проверять свою родословную и даже отправляться на медицинское освидетельствование в попытке определить свою расовую принадлежность. Министры и главы департаментов гражданских служб в подавляющем числе были категорически против присутствия евреев в своих организациях. Консерваторы вроде Герберта фон Бисмарка, статс-секретаря в Министерстве внутренних дел Пруссии, были горячими сторонниками антиеврейских мер, как и их нацистские коллеги. Меры по ограничению гражданских прав евреев в конечном счете были частью партийной программы консерваторов, а потом и националистов с начала 1890-х гг. Гитлер внимательно относился к мнению таких людей о том, что антисемитская политика не должна заходить слишком далеко, например наложив вето на предложение от 7 апреля запретить практиковать еврейским врачам и попытавшись гарантировать, чтобы чистки не имели негативных эффектов для бизнеса и экономики. Однако факт оставался фактом — в отношении политики исключения в то время националистические коллеги полностью поддерживали Гитлера.

И куда направляло государство, следовали и другие институты. Главной целью всего процесса координации на всех уровнях было исключение евреев из недавно нацифицированных учреждений, начиная от Немецкой боксерской ассоциации, которая исключила еврейских боксеров 4 апреля 1933 г., и заканчивая Немецким гимнастическим союзом, который стал арийским 24 мая. Муниципалитеты начали запрещать евреям пользоваться общественными сооружениями, такими как, например, стадионы. В небольшом северном городке Нортхайме, где в 1931 г. вообще не было занимавшихся частной практикой евреев, бойкот 1 апреля 1933 г. оказался бессмысленным, продолжался несколько часов и совершенно не повлиял на некоторые компании. Здесь, как и во многих других сообществах, местное еврейское население в целом принималось за своих, а нацистский антисемитизм рассматривался как абстрактная риторика без конкретного приложения к евреям, которых все хорошо знали. Теперь бойкот внезапно показал реальность ситуации во всех слоях общества. Доход местного еврейского врача в Нортхейме стал падать, когда пациенты начали оставлять его, а местные общественные организации, среди которых был не только стрелковый клуб, но и клуб ветеранов, стали исключать еврейских членов, часто за «непосещаемость», и местные евреи скоро стали неохотно участвовать в общественной жизни города, а многие вышли из состава подобных организаций до того, как их попросили уйти. На прежних социал-демократов, которые напоказ продолжали ходить в еврейские магазины, нашлись местные штурмовики, которые покупали там товары в кредит и отказывались оплачивать свои счета. К концу лета 1933 г. в атмосфере постоянной антисемитской пропаганды политических лидеров рейха на всех уровнях, от газет до радио, евреи Нортхейма были полностью исключены из социальной жизни города. То, что произошло в Нортхейме, происходило в Германии повсюду.

Некоторые евреи считали, что волна антисемитизма должна вскоре спасть, придумывали рациональные объяснения этому или изо всех сил старались игнорировать ее. Однако многие находились в состоянии шока и отчаяния. Уровень политического насилия до 30 января 1933 г. был крайне высок, а то, что теперь оно было санкционировано правительством и откровенно направлено на немецких евреев, создавало ситуацию, совершенно новую для очень многих людей. В результате евреи начали эмигрировать из Германии, чего и добивались нацисты. Только в 1933 г. из страны уехало тридцать семь тысяч человек. Численность еврейского населения Германии упала с 525 000 в январе до менее чем 500 000 к концу июня, и это было только уменьшение количества граждан, которые были официально зарегистрированы как принадлежавшие к еврейской вере. В последующие годы страну покинуло еще больше евреев. Однако многие решили остаться, особенно люди старшего поколения. Для них найти работу за рубежом было крайне сложно, если вообще возможно, особенно учитывая то, что большинство стран до сих пор испытывало тяжелые последствия депрессии. Они предпочли испытать свою судьбу в стране, которую всегда считали своим домом. Другие лелеяли надежду, что все образуется, когда нацистский режим утихомирится. Молодая энергия штурмовиков, разумеется, будет укрощена, а перегибы национал-социалистической революции вскоре исчезнут.

Одним еврейским гражданином, который не питал никаких иллюзий, был Виктор Клемперер. Он уже писал в своем дневнике о «правом терроре» до выборов 5 марта, когда тот был относительно невелик по сравнению с тем, что наступило потом. Он понял, что не может согласиться со своими друзьями, которые высказывались в поддержку националистов и одобряли запрет коммунистической партии. Клемперера угнетала их неспособность осознать «истинную природу власти» в правительстве Гитлера. Довыборный террор, писал он в марте, был всего лишь «легкой прелюдией». Насилие и пропаганда напоминали ему о революции 1918 г., только в этот раз под знаменем со свастикой. Он уже прикидывал, сколько ему оставалось пробыть на своей должности в университете. Неделю спустя он писал: «Поражение 1918 г. печалит меня не так сильно, как текущая ситуация. Меня абсолютно шокирует, как день за днем открытое насилие, нарушение законности, самая чудовищная ложь и варварский склад мышления находят выражение в законах совершенно без всякой маскировки». Как он с отчаянием отмечал 30 марта, за два дня до бойкота, атмосфера была

как накануне погрома в глубинах Средних веков или в центре царистской России… Мы — заложники… «Мы» — напуганное сообщество евреев. На самом деле я чувствую больше стыда, чем страха. Мне стыдно за Германию. Я действительно всегда считал себя немцем. И я всегда представлял, что XX век в Центральной Европе отличается от XIV века в Румынии. Я ошибался!

Как и многие консервативно настроенные евреи, Клемперер, разделявший большинство убеждений националистов, кроме антисемитизма, в первую очередь настаивал на немецкой самоидентичности. Его лояльности предстояло пройти жестокую проверку в следующие месяцы и годы.

Как он писал 20 марта 1933 г., правительство Гитлера не собиралось спасать Германию, оно, скорее, быстро вело ее к катастрофе. «Помимо этого, — добавлял он, — я считаю, что оно никогда не сможет смыть тот позор, которым себя покрыло». Он писал об увольнениях его еврейских друзей и знакомых, происходивших одно за другим. Он чувствовал себя виноватым, когда закон от 7 апреля позволил ему сохранить свою работу, потому что он сражался на фронте в 1914–18 гг. Эгоизм, беспомощность и трусость людей вводили его в отчаяние еще больше, чем открытый антисемитизм и оскорбительные антиеврейские плакаты студентов в его университете. Его жена была больна и страдала от нервных расстройств, он беспокоился о своем сердце. Продолжать его заставляла необходимость покупки и подготовки участка земли в Дёльтчене, на окраине Дрездена, где он собирался построить новый дом для себя и своей жены, чтобы заниматься академическими исследованиями. Это и неискоренимое человеческое сострадание, и интеллектуальное любопытство. В июне он уже начал составлять свой личный словарь нацистской терминологии. Первой записью от 30 июня 1933 г. стало «предварительное заключение».

«Революция разрушения»?

Атака нацистов на евреев в первые месяцы 1933 г. стала первым шагом в длительном процессе их устранения из жизни немецкого общества. К лету 1933 г. этот процесс уже набрал полные обороты. Он был ядром гитлеровской культурной революции, ключом, по мнению нацистов, к более широкой культурной трансформации Германии, которая должна была очистить немецкий дух от «чуждых» влияний, какими были коммунизм, марксизм, социализм, либерализм, пацифизм, консерватизм, художественные эксперименты, сексуальная свобода и многие другие. Все эти проявления нацисты относили на счет пагубного влияния евреев, несмотря на массовые свидетельства обратного. Поэтому исключение евреев из таких сфер, как экономика, СМИ, государственная служба и профессиональная деятельность, стало важной частью процесса восстановления и очищения немецкой расы и подготовки ее к отмщению тем, кто унизил ее в 1918 г. Когда Гитлер с Геббельсом обсуждали «национал-социалистическую революцию» этим летом, в первую очередь они имели в виду культурную и духовную революцию, которая безжалостно уничтожила все «антигерманское».

Вместе с тем необычайная скорость, с которой произошла эта трансформация, позволяла предположить серьезные связи с недавним прошлым. Между 30 января и 14 июля 1933 г. нацисты в конце концов смогли использовать канцлерство Гитлера в коалиционном правительстве, контролировавшемся ненацистскими консерваторами, для создания однопартийного государства, в котором даже консерваторы больше не имели отдельного представительства. Они провели координацию всех социальных институтов кроме церквей и армии в обширную и только начинающую развиваться структуру, подчиненную им самим. Они провели масштабнейшие чистки в культуре и искусстве, университетах и образовательной системе и практически во всех других сферах немецкого общества, исключив оттуда всех своих оппонентов. Они начали кампанию по вытеснению евреев на задворки общества или принудили их эмигрировать. И они начали издавать законы и принимать меры, которые определили судьбу Германии и ее народа на многие годы вперед. Некоторые думали, что коалиция, образованная 30 января 1933 г., распадется в течение нескольких месяцев, как и другие коалиции до нее. Другие списывали нацистов со счетов как временный феномен, полагая, что они должны были скоро исчезнуть со сцены мировой истории вместе с капиталистической системой, которая привела их к власти. Все они оказались неправы. Третий рейх пришел к власти летом 1933 г. и, совершенно очевидно, не собирался исчезать. Как тогда возникла эта революция? Почему нацисты не встретили сколько-нибудь эффективного сопротивления в своем захвате власти?

Приход Третьего рейха по большому счету происходил в два этапа. Первый закончился с назначением Гитлера рейхсканцлером 30 января 1933 г. Это не был «захват власти». И даже сами нацисты не использовали этот термин для описания этого назначения, потому что он отдавал незаконным путчем. На данном этапе они еще соблюдали осторожность и говорили о «получении власти», а коалицию называли «правительством национального возрождения» или, в более общем смысле, «правительством национального восстания», в зависимости от того, что они хотели подчеркнуть: легитимность назначения правительства президентом или легитимность в плане поддержки со стороны нации. Нацисты знали, что назначение Гитлера было началом процесса захвата власти, а не концом. Тем не менее, если бы это не произошло, нацистская партия вполне могла продолжить терять свою силу, потому что экономика постепенно восстанавливалась. Если бы Шляйхер был более политически компетентен, он бы мог установить полувоенный режим, правящий на основе чрезвычайных полномочий, предоставляемых президентом Гинденбургом, а когда Гинденбург, который заканчивал девятый десяток, наконец бы умер, Шляйхер мог бы править по своему разумению, например несколько изменив конституцию, сохранив в ней определенные права для рейхстага. Ко второй половине 1932 г. военный режим любого типа был единственной жизнеспособной альтернативой нацистской диктатуре. Переход от парламентской демократии к авторитарному правлению без полного и равного участия партий начался уже при Брюнинге. Он активно и сознательно ускорялся Папеном. После Папена пути назад не было. В Германии был создан вакуум власти, заполнить который рейхстаг и партии не имели никаких шансов. Политическая власть перетекла от законных органов, определенных конституцией, на улицы, с одной стороны, и к небольшой группе политиков и генералов вокруг президента Гинденбурга, с другой, образовав вакуум на огромном пространстве, где в нормальной ситуации существует демократическая политика. Гитлера поставила на пост клика президента, однако они бы не сочли это необходимым без жестокости и беспорядков, вызванных деятельностью нацистов и коммунистов на улицах.

В такой ситуации успех могла иметь только сила. Только два института обладали ею в достаточной мере. Только два института могли управлять ею, не вызывая еще более яростную ответную реакцию со стороны масс населения: армия и нацистское движение. Военная диктатура, скорее всего, уничтожила бы многие гражданские свободы после 1933 г., начала бы программу перевооружения, денонсировала Версальский мирный договор, аннексировала Австрию и вторглась в Польшу, чтобы вернуть Данциг и Польский коридор, который отделял Восточную Пруссию от остальной Германии. Она также могла использовать возрождение силы Германии, чтобы проводить дальнейшую международную агрессию, которая привела бы к войне с Британией и Францией, с Советским Союзом или с обеими этими силами. Она бы наверняка ввела жестокие ограничения для евреев. Однако крайне маловероятно, чтобы военная диктатура в Германии могла бы запустить ту программу геноцида, которая в своей кульминации вылилась бы в газовые камеры Освенцима и Треблинки.

Как многие опасались, военный путч мог привести к яростному сопротивлению со стороны нацистов и коммунистов. Восстановление порядка могло привести к массовому кровопролитию и, возможно, к гражданской войне. Армия стремилась избежать этого так же, как и нацисты. Обе стороны понимали, что их шансы на успех, если бы они попытались захватить власть в одиночку, были сомнительными, если не сказать меньше. Поэтому вариант сотрудничества оказывался практически неизбежным, и единственным вопросом было то, какую форму примет такое сотрудничество. Во всей Европе консервативные элиты, армии, радикальные, фашистские и популистские движения сталкивались с такой же дилеммой. Она решалась разными способами. В некоторых странах, как в Испании, преимущество получали военные, а в других, как в Италии, — фашисты. Во многих странах в 1920–1930-е гг. демократии заменялись диктатурами. То, что произошло в Германии в 1933 г., не казалось чем-то исключительным в свете уже происходящих событий в таких странах, как Италия, Польша, Латвия, Эстония, Литва, Венгрия, Румыния, Болгария, Португалия, Югославия, и в несколько другом ключе в Советском Союзе. Вскоре демократия должна была быть уничтожена и в других странах, таких как Австрия и Испания. В этих странах политическое насилие, массовые беспорядки и убийства были обычным делом в разные периоды после конца Первой мировой войны. Например, в Австрии серьезные беспорядки в Вене завершились сожжением Дворца правосудия в 1927 г., в Югославии македонские отряды убийц наводили опустошение в политическом мире, в Польше жестокая война с зарождающимся Советским Союзом подорвала политическую систему и экономику и открыла путь для военной диктатуры генерала Пилсудского. И так же повсеместно авторитарные правые разделяли большинство, если не все антисемитские убеждения и теории заговора, которые питали идеологию нацистов. Венгерское правительство адмирала Миклоша Хорти мало уступало немецким правым радикалам в своей ненависти к евреям, подпитываемой воспоминанием о недолговременном правлении революционного режима под началом еврейского коммуниста Белы Куна в 1919 г. Польский военный режим в 1930 г. наложил жесткие ограничения на большое еврейское сообщество в стране. Если рассматривать Европу в контексте того времени, ни политическое насилие 1920-х — начала 1930-х гг., ни крах парламентской демократии, ни уничтожение гражданских свобод не показались бы чем-то особенно необычным бесстрастному наблюдателю. И точно так же все, что случилось впоследствии в истории Третьего рейха, не было неизбежным после назначения Гитлера канцлером. Как и раньше, здесь свою роль сыграли случай и непредвиденные обстоятельства.

Тем не менее последствия событий 30 января 1933 г. в Германии были намного более серьезными, чем последствия краха демократий в остальной Европе. Положения о безопасности Версальского мирного договора никак не повлияли на тот факт, что Германия до сих пор оставалась самой могущественной, развитой и многонаселенной европейской страной. Националистические мечты о территориальном расширении и захвате были характерны и для других авторитарных режимов, как например в Польше и Венгрии. Однако, если приглядеться, в их случае подобные намерения имели всего лишь региональный масштаб. То, что происходило в Германии, должно было оказать намного более серьезное влияние, чем события в небольших странах вроде Австрии или на бедных территориях вроде Польши. Немецкие события, учитывая размер и могущество Германии, могли оказать влияние на весь мир. Именно поэтому события первых шести с половиной месяцев 1933 г. были настолько важны.

Как и почему они произошли? Во-первых, никто не думал, что все так обернется, когда Гитлера назначали на пост рейхсканцлера. Нацисты, конечно, никогда не получали большинства на свободных выборах: 37,4 % — это самый лучший показатель, которого им удалось добиться на выборах в рейхстаг в июле 1932 г. Тем не менее это был серьезный результат по любым демократическим стандартам, выше, чем результат многих демократически избранных правительств в других странах после этого. Основные причины успеха нацистов кроются в исторической слабости немецкого либерализма, в горьком возмущении большинства немцев поражением в войне и жесткими условиями Версальского мирного договора, в страхе и потере ориентации, вызванных у множества немцев среднего класса социальным и культурным модернизмом периода Веймара, в гиперинфляции 1923 г., наконец, в том, что немецкая политическая система не смогла создать жизнеспособную национальную консервативную партию, которая бы объединила католиков и протестантов справа. Недостаток легитимности Веймарской республики, которая в течение большего срока своего существования не имела поддержки большинства депутатов рейхстага, усиливал эти факторы и вызывал ностальгию по старому рейху и авторитарному руководству таких людей, как Бисмарк. Миф о «духе 1914 года» и «фронтовом поколении», особенно сильный среди тех, кто был слишком молод, чтобы сражаться на войне, подогревал острое желание возродить национальное единство и усиливал раздражение по поводу многочисленности партий и бесконечных компромиссов в политических переговорах. Наследие войны также породило политическое насилие, масштабное и разрушительное, и вместе с тем позволило убедить многих неагрессивных и уважаемых людей терпеть его в такой степени, которая была бы невообразима в нормально функционирующей парламентской демократии.

Однако необходимо отметить несколько ключевых факторов, выбивающихся из ряда остальных. Во-первых, это влияние депрессии, которая привела к радикализации электората, уничтожила или сильно подорвала более умеренные партии и поляризовала политическую систему между марксистскими партиями и буржуазными группами, которые быстро обращались к крайне правым взглядам. Постоянно растущая угроза коммунизма вселяла страх в сердца буржуазных избирателей и помогла повернуть политический католицизм к авторитарной политике и в сторону от демократии так же, как это произошло и в других странах Европы. Банкротства компаний и финансовые катаклизмы помогли убедить многих промышленных гигантов и сельскохозяйственных лидеров в том, что власть профсоюзов необходимо было значительно ограничить или даже устранить совсем. Политические эффекты депрессии крайне обострили проблемы предыдущей катастрофической гиперинфляции, и людям стало казаться, что республика не может создать ничего, кроме экономических проблем. Даже без депрессии первая немецкая демократия казалась обреченной, но начало одного из самых жестоких мировых экономических кризисов в истории отбросило ее за точку возвращения. Более того, массовая безработица подорвала когда-то сильное рабочее движение в Германии, которое было гарантом демократии еще в 1920 г., когда оно смогло победить правый Капповский путч, несмотря на терпимость к восставшим со стороны армии. Раздробленное и деморализованное, лишенное своего главного оружия, массовой политической забастовки, рабочее движение Германии оказалось в ловушке между беспомощной поддержкой авторитарного режима Генриха Брюнинга, одной стороны, и саморазрушительной враждебностью к «буржуазной демократии» — с другой.

Вторым основным фактором было само нацистское движение. Его идеи действительно находили широкую поддержку у электората или, по крайней мере, не были такими вопиющими, чтобы немедленно их отмести. Его динамизм обещал радикальное излечение болезней республики. Его лидер Адольф Гитлер был харизматичной фигурой, который был способен завоевать массовую поддержку избирателей благодаря страстности своих обличений ненавистной Республики и в конечном счете преобразовать ее в политический капитал, делая правильные ходы в нужное время. Отказ Гитлера войти в состав коалиционного правительства в любом качестве, кроме рейхсканцлера, отказ, который был крайне болезненно воспринят некоторыми его подчиненными вроде Грегора Штрассера, в конечном счете оказался верным. Будучи помощником непопулярного Папена или столь же нелюбимого Шлейхера, он бы серьезно подорвал свою репутацию и потерял значительную часть своей харизмы Вождя. Нацистская партия была партией протеста, без особенно эффективной программы и с малым числом практических решений проблем Германии. Но ее экстремистская идеология, которая адаптировалась, а иногда и отходила в сторону в соответствии с обстоятельствами, а также природа конкретной группы людей, на поддержку которых она опиралась, хорошо переплетались со многими существовавшими популярными немецкими убеждениями и предрассудками, и поэтому многим казались стоящей силой, за которую нужно голосовать на выборах. Для таких людей отчаянные времена требовали отчаянных действий. Многим другим, особенно представителям среднего класса, вульгарность и необразованность нацистов казалась надежной гарантией того, что партнеры Гитлера по коалиции, образованные и уважаемого происхождения, смогут держать его в узде и ограничивать уличное насилие, которое рассматривалось как крайне огорчительное, но, без сомнения, временное явление, как аккомпанемент к восхождению партии к власти.

Значительное сходство между идеологией нацистов и консерваторов, а в существенной степени и между идеологией немецких либералов стало третьим важнейшим фактором возведения Гитлера на пост рейхсканцлера 20 января 1933 г. Идеи, бытовавшие среди практически всех немецких политических партий правее социал-демократов в начале 1930-х, в большой степени совпадали с идеями нацистов. Эти идеи действительно походили на нацистские, что побудило изрядную долю сторонников либеральных и консервативных партий среди протестантского электората перейти к нацистам, по крайней мере временно, потому что те казались более перспективной альтернативой. В это время католические избиратели и их представители, центристская партия, ни в коей мере не были сколько-нибудь более привержены демократии. Более того, к нацизму обратилось даже существенное число католиков и рабочих или, по крайней мере, тех, кто по каким-либо причинам не был так же тесно связан со своей культурно-политической средой, как их коллеги. Только сыграв на существовавших, часто дававших глубокие корни, социальных и политических ценностях, нацисты смогли так быстро стать самой крупной партией в Германии. В то же время, однако, нацистская пропаганда, несмотря на всю свою энергию и изощренность, не смогла завоевать поддержку людей, которые по своим убеждениям не были склонны голосовать за Гитлера. Хроническое недофинансирование и поэтому невозможность развернуть полный спектр мероприятий, отсутствие доступа к радио до 1933 г., а также зависимость от добровольного участия часто хаотических и неорганизованных местных групп активистов делали агрессивную в 1930–32 гг. геббельсовскую пропаганду только одним из ряда факторов, которые заставляли людей голосовать на выборах за нацистов. Зачастую, как на сельскохозяйственном протестантском севере, люди отдавали им свои голоса несмотря на то, что нацистская пропагандистская машина до них вообще не добралась. Голоса за нацистов в первую очередь были голосами протеста, а после 1928 г. Гитлер, Геббельс и руководство партии неявно это признали, выведя большую часть своих конкретных политических предложений из центра внимания и сконцентрировавшись на расплывчатых, эмоциональных призывах, в которых подчеркивалась лишь молодость и динамизм партии, ее решимость уничтожить Веймарскую республику, коммунистическую партию и социал-демократов, а также ее убежденность, что возрождение Германии возможно только при объединении всех социальных слоев. Антисемитизм, такой яркий в нацистской пропаганде в 1920-е гг., отошел на второй план и не оказал особого влияния на завоевание нацистами поддержки на выборах начала 1930-х гг. Гораздо более важным был образ партии, вынесенный на улицы, где марширующие колонны штурмовиков только усиливали общее представление о дисциплинированности и решимости, которые хотел подчеркнуть Геббельс.

Таким образом, нацистская пропаганда в основном помогла завоевать поддержку тех людей, которые уже были склонны разделять ценности, представляемые партией, и которые просто считали нацистов более эффективной и энергичной машиной, чем буржуазные партии. Многие историки утверждали, что эти ценности были в основном доиндустриальными, или несовременными. Однако такое утверждение основывается на примитивном отождествлении демократии и современности. Избиратели, пришедшие на участки, чтобы поддержать Гитлера, штурмовики, которые тратили нерабочее время на стычки с коммунистами, социал-демократами и евреями, партийные активисты, проводившие свое свободное время на съездах и демонстрациях, — никто из них не жертвовал собой, чтобы восстановить прошлое. Напротив, они вдохновлялись расплывчатой, но вместе с тем захватывающей картиной будущего — будущего, в котором прекратятся классовые антагонизмы и склоки политических партий, исчезнут аристократические привилегии, представленные ненавистной фигурой Папена, технологии, средства связи и все современные изобретения будут использоваться во благо народа, а возрождающаяся нация будет представляться не традиционным наследственным монархом или укоренившейся социальной элитой, но харизматическим лидером, который появился из ниоткуда, служил младшим капралом в Первую мировую войну и постоянно подчеркивал свою близость к народу. Нацисты объявили, что они сорвут иностранные и чужеродные декорации со здания немецкой политики, избавив страну от коммунизма, марксизма, «еврейского» либерализма, культурного большевизма, феминизма, сексуального распутства, космополитства, экономических и политических оков, наложенных Британией и Францией в 1919 г., «западной» демократии и многого другого. Они оставят истинную Германию. Это была не какая-либо особая историческая форма Германии, конкретного времени или устройства, а мифическая Германия, которая бы очистила свой извечный расовый дух от чуждых примесей, заполнивших его при Веймарской республике. Такое представление не подразумевало взгляд только назад или вперед, это было движение в обе стороны.

Консерваторы, которые помогли Гитлеру прийти во власть, разделяли большую часть этих идей. Они с ностальгией вспоминали прошлое и желали возрождения монархии Гогенцоллернов и Бисмарковского рейха. Однако все это должно было возродиться в форме, избавленной от того, что они считали неблагоразумными уступками, сделанными демократии. В их представлении о будущем каждый должен был знать свое место, а рабочие классы в особенности должны были находиться там, где было их место, вне политического процесса принятия решений. Однако такое представление нельзя рассматривать как доиндустриальное, или несовременное. Оно в большой мере разделялось многими крупными промышленниками, которые столько сделали для подрыва Веймарской демократии, и многими современными технократическими военными офицерами, которые желали начать современную войну с использованием вооружений, запрещенных Версальским мирным договором. Подобно другим людям в другое время и в других местах, консерваторы, так же как и Гитлер, манипулировали и изменяли прошлое в своих текущих интересах. И эти интересы нельзя свести к устремлениям «доиндустриальных» социальных групп. Многие из них, от капиталистических юнкеров-землевладельцев, ищущих новые рынки, до мелких торговцев и чиновников, у которых до индустриализации просто не было средств к существованию, были настолько же современными, насколько и традиционными. Именно эти сходства взглядов убедили таких людей, как Папен, Шляйхер и Гинденбург, в том, что имеет смысл узаконить свое правление за счет привлечения массового нацистского движения к участию в коалиционном правительстве, задачей которого было создание авторитарного государства на руинах Веймарской республики.

Смерть демократии в Германии стала фрагментом гораздо более общей европейской закономерности в годы между войнами, но она также имела и весьма специфические корни в немецкой истории и основывалась на идеях, бывших частью очень специфической немецкой традиции. Немецкий национализм, пангерманское представление о победе через завершение незаконченной работы Бисмарка по объединению всех немцев в одном государстве, убежденность в превосходстве арийской расы и в угрозе со стороны евреев, вера в евгеническое планирование и расовую гигиену, милитаристский идеал общества, одетого в униформу, военизированного, послушного и готового к бою, — все это и многое другое, реализовавшееся в 1933 г., основывалось на идеях, которые витали в Германии с последней четверти XIX века. Некоторые из этих идей в свою очередь имели корни и в других странах или разделялись выдающимися мыслителями — расизм Гобино, антиклерикализм Шёнерера, языческие фантазии Ланца фон Либенфельса, распространенные псевдонаучные идеи учеников Дарвина о формировании популяции и многое-многое другое. Но в Германии все вместе они образовали уникальный ядовитый коктейль, укрепившись за счет выдающегося положения Германии в качестве самой развитой и могущественной страны на европейском континенте. В годы после назначения Гитлера рейхсканцлером другие страны Европы и мира узнали, насколько ядовитой может быть такая смесь.

Несмотря на весь этот избирательный успех, никогда не возникало каких-либо сомнений в том, что Гитлер получил этот пост в результате закулисных политических интриг. «Немцы» не избирали Гитлера рейхсканцлером. И они не давали своего свободного и демократического одобрения для создания им однопартийного государства. Вместе с тем некоторые утверждали, что Веймарская республика уничтожила себя сама, а не была уничтожена своими врагами: это был случай политического самоубийства, а не политической ликвидации. В слабости общественного строя республики на вершине кризиса 1930–33 гг. сомнений быть не могло. Фатальное отсутствие легитимности республики заставляло людей активно искать другие политические решения проблем Германии. Однако эти проблемы не были собственным творением республики. Для всего процесса крайне важным было то, как враги демократии использовали демократическую конституцию и демократическую политическую культуру в своих собственных целях. Йозеф Геббельс был весьма откровенен по этому поводу в своем публичном саркастическом выступлении:

Глупость демократии. Одной из лучших шуток демократии всегда останется то, что она предоставила своим смертельным врагам средства для своего же уничтожения. Преследовавшиеся лидеры НСДАП стали депутатами парламента и таким образом получили парламентскую неприкосновенность, жалованье и бесплатные проездные билеты. Они попали под защиту от полицейского вмешательства, смогли позволить себе говорить больше, чем обычные граждане, и помимо этого их деятельность оплачивалась их врагом. При правильном подходе можно заработать отличный капитал на демократической тупости. Члены НСДАП поняли это сразу и воспользовались к своему огромному удовольствию [1030] .

Нет сомнений в крайнем презрении к демократическим институтам со стороны нацистов. Но это заложено в самой природе демократических институтов, что они подразумевают по крайней мере минимальную готовность подчиняться правилам демократической политики. Демократии под угрозой уничтожения сталкиваются с неразрешимой дилеммой: либо смириться с этой угрозой и настоять на сохранении демократических правил, либо нарушить свои принципы, ограничив демократические права. Нацисты знали это и пользовались такой ситуацией на втором этапе прихода Третьего рейха с февраля по июль 1933 г.

Начиная с провала своего пивного путча в ноябре 1923 г. Гитлер всегда заявлял, что собирается прийти к власти законным способом. Он в самом деле даже поклялся в этом на суде. После 1923 г. он понимал, что жестокий переворот наподобие Октябрьской революции в России в 1917 г. или даже планировавшийся «марш на Рим», который вознес Муссолини на должность премьер-министра в Италии в 1922 г., не сработает. Поэтому Гитлер со своими помощниками постоянно искали законное прикрытие для своих действий. Они всегда избегали давать своим оппонентам возможность бороться в суде, чем пользовались социал-демократы в своей борьбе с прусским переворотом Папена в июле 1932 г. Социал-демократы использовали это с некоторым судебным успехом, хотя с политической точки зрения эти действия оказались совершенно бесполезными. Стремление избежать подобной борьбы было, например, причиной, по которой Гитлер уделял столько внимания декрету о пожаре рейхстага и акту о чрезвычайных полномочиях. Именно поэтому Геринг использовал коричневых рубашек и СС в качестве вспомогательной полиции в Пруссии вместо того, чтобы просто позволить им бесчинствовать на улицах, не пытаясь создать какое-либо законодательное прикрытие для своих действий. Именно поэтому руководство нацистов настаивало на реализации своего политического курса в виде законов, одобренных рейхстагом или санкционированных президентскими декретами. И стратегия «легитимной революции» сработала. Постоянные заверения Гитлера, что он будет действовать в соответствии с законом, помогли убедить его партнеров по коалиции, как и его оппонентов, в том, что с нацистами можно иметь дело в законодательной плоскости. Законодательное прикрытие для действий нацистов позволяло гражданским служащим требовать принятия определенных законов и декретов, даже когда, как в случае с Актом о гражданской службе от 7 апреля 1933 г., они попирали сами принципы нейтралитета, на которых основывалась гражданская служба, требуя увольнения евреев и политически ненадежных чиновников с их постов. Гражданским и государственным служащим и многим другим меры, которые позволили нацистам захватить власть в период с конца января по конец июля 1933 г., казались неодолимыми, потому что нацисты действовали при полной законодательной поддержке.

Хотя это было и не так. В каждый момент нацисты нарушали закон. В первую очередь их действия противоречили духу принятых законов. В частности, никогда не предполагалось, что статья 48 Веймарской конституции, которая давала президенту право управлять на основе чрезвычайных полномочий во время кризиса, станет чем-то большим, нежели просто промежуточной мерой. А нацисты сделали ее фундаментом для объявления постоянного чрезвычайного положения, которое было скорее фиктивным, чем настоящим, и чисто технически продолжалось вплоть до 1945 г. Также статья 48 не предназначалась для введения таких далеко идущих мер, как принятые 28 февраля 1933 г. Действительно, оказалось крайне неудачным то, что президент Эберт так свободно и широко использовал статью 48 раньше в истории республики, и было вдвойне плохо, что рейхсканцлеры Брюнинг, Папен и Шляйхер так сильно полагались на нее в ситуации кризиса начала 1930-х. Но даже это бледнело перед серьезнейшими ограничениями гражданских свобод, принятыми 28 февраля. Также не предполагалось, что канцлер будет использовать декреты, просто проставляя печать президента. Гитлер в своих переговорах с Гинденбургом в январе 1933 г. уверил того, что это необходимо. Акт о чрезвычайных полномочиях был еще более явным нарушением духа конституции, как и последовавшее упразднение свободных выборов. Вместе с тем неизбежность этого вряд ли была секретом, поскольку лидеры нацистов во время избирательной кампании четко объявили, что выборы 5 марта станут последними на много лет вперед.

Нацисты не просто нарушили дух Веймарской конституции, они также попрали ее в техническом юридическом смысле. Декрет от 6 февраля, который давал Герингу контроль над Пруссией, явно нарушал решения государственного суда по делу против Папена со стороны отправленного в отставку социал-демократического правительства большинства в Пруссии. Акт о чрезвычайных полномочиях не имел юридической силы, потому что Геринг в роли председателя рейхстага не учитывал голоса избранных депутатов-коммунистов. И хотя их мнение было не обязательным для получения большинства в две трети голосов, отказ признавать их существование был незаконным. Более того, ратификация акта верхней палатой парламента, представлявшей федеральные земли, была незаконна, поскольку правительства земель были смещены силой и поэтому не были правильно образованы или представлены. Это были не просто технические формальности. Однако все это было подавлено массовой, продолжительной и абсолютно незаконной кампанией насилия, творимой нацистскими штурмовиками на улицах, которая началась уже в середине февраля, перешла на совершенно новый уровень после пожара рейхстага и охватила всю страну в марте, апреле, мае и июне. То, что многие боевики имели статус вспомогательной полиции, ни в коей мере не узаконивало совершаемые ими действия. В конечном счете полицейская форма не дает права на совершение убийств, грабежи офисов, конфискацию средств или аресты людей, их избиения, пытки, заключение в наскоро сооруженные концентрационные лагеря без суда и следствия.

Немецкие судебные власти на самом деле были полностью в курсе незаконной природы нацистского насилия даже после захвата власти. Имперское министерство юстиции предпринимало активные усилия, чтобы массовые аресты первой половины 1933 г. проводились в соответствии с законом, однако его вмешательство просто игнорировалось. В течение 1933 г. были случаи, когда государственная прокуратура выдвигала обвинения против коричневых рубашек и членов СС, которые совершили акты насилия и убийства своих оппонентов. В августе 1933 г. было организовано особое отделение прокуратуры для координации таких усилий. В декабре 1933 г. прокурор Баварии попытался провести расследование запытанных до смерти заключенных концентрационного лагеря Дахау, а когда получил категорический отказ, министр юстиции Баварии объявил о своей решимости расследовать это дело со всей тщательностью. Рейхсминистр внутренних дел в январе 1934 г. жаловался, что предварительное заключение во многих случаях используется в неподобающих целях. Только в апреле 1934 г. был принят ряд нормативных актов, четко определявших, кто мог арестовывать людей и помещать их в «предварительное заключение» и что можно было с ними делать после этого. В тот же год государственный прокурор выдвинул обвинения против двадцати трех штурмовиков и чиновников политической полиции концентрационного лагеря Хонштайн в Саксонии, включая коменданта лагеря, в пытках заключенных, которые, как подчеркивал рейхсминистр юстиции Гюртнер, «раскрывали зверства и жестокость преступников, которые являются совершенно чуждыми немецкому духу и чувствам».

Многие из тех, кто пытался расследовать акты пыток и жестокости, совершенные нацистскими штурмовиками, сами были на жалованье у нацистов. Баварский министр юстиции, который пытался организовать судебное преследование за пытки в лагере Дахау в 1933 г., например, был не кем иным, как Хансом Франком, который позже во время Второй мировой войны заработал репутацию жестокого генерал-губернатора Польши. Из этих судебных инициатив ничего не вышло, они все подрывались вмешательством сверху, Гиммлером или непосредственно самим Гитлером. Амнистия за преступления, совершенные в ходе «национального восстания», была принята уже 21 марта 1933 г. и аннулировала более 7000 уголовных дел. Все, и в первую очередь нацисты, в 1933–34 гг. прекрасно знали, что жестокие избиения, пытки, плохое обращение, уничтожение собственности и насилие всех видов, осуществлявшиеся против оппонентов нацистов, вплоть до убийств штурмовиками CA или черномундирными отрядами СС, представляли собой чудовищное нарушение закона. Вместе с тем это насилие было центральной, неотъемлемой частью захвата власти нацистами с февраля 1933 г. и далее, а распространенный и ставший впоследствии повсеместным страх, вселенный в сердца немцев, не состоявших в партии или ее вспомогательных организациях, был ключевым фактором в кампании запугивания оппонентов Гитлера и подчинении его иногда не слишком сговорчивых союзников. Наконец, не может быть сомнений относительно того, что именно Гитлер и руководство нацистов несли ответственность за эти беззакония. Презрение Гитлера к закону и Веймарской конституции очень часто демонстрировалось напрямую. «Мы войдем в законодательные органы и таким образом сделаем нашу партию определяющим фактором», — говорил Гитлер в суде над армейскими офицерами в Лейпциге в 1930 г. «Однако когда мы получим конституционную власть, мы изменим государство так, что оно будет нас устраивать». Крайне важно, говорил он правительству сразу после пожара рейхстага, не слишком строго придерживаться юридических процедур, преследуя предполагаемых коммунистических преступников. Вся риторика, вся политическая позиция Гитлера в первые месяцы 1933 г. сводилась к постоянной поддержке актов насилия против врагов нацизма. Его призывы к дисциплине практически всегда шли рука об руку с более общими словесными атаками на его оппонентов, которые рядовые штурмовики воспринимали как лицензию на продолжение неослабевающего насилия. Массовые скоординированные действия, как например оккупация профсоюзных офисов 2 мая, убедили обычных коричневых рубашек в том, что у них не будет особых неприятностей, если они станут действовать по собственной инициативе в том же духе. И им действительно за это ничего не было.

Самым важным из всего было то, что Гитлер и нацисты на всех уровнях прекрасно осознавали, что они нарушают закон. Их презрение по отношению к закону и к формальным процедурам правосудия было практически осязаемым и проявлялось в бесчисленном количестве ситуаций. Сила права. Закон — это лишь выражение силы. По словам одного нацистского журналиста, единственное значение имела не «тотальная лживость» немецкой судебной и исправительной системы, а «закон силы, который является неотъемлемой частью кровных связей и военного единства расы… Сами по себе ни закон, ни правосудие не существуют. Защищать следует то, что смогло утвердить себя в качестве „закона“ в процессе борьбы за власть, в том числе во имя победы этой власти».

III

Незаконный характер захвата власти нацистами в первой половине 1933 г. в конечном счете превратился в революционное свержение существовавшей политической системы, а риторика «национал-социалистической революции» не в последнюю очередь была направлена на неявное оправдание незаконных действий. Но что это была за революция? Консервативный управленец Герман Раушинг, который начинал с работы вместе с нацистами, но к концу 1930-х стал одним из самых непримиримых и последовательных их критиков, описывал ее как «революцию нигилизма», «революцию без перспективы, революцию ради себя самой». Она полностью уничтожила социальный порядок, свободу, приличия. Как говорит название английского издания его книги, она была «революцией разрушения» и ничем более. Однако в своей страстной обличительной речи, которая заканчивается громким призывом к восстановлению истинных консервативных ценностей, Раушинг делает несколько больше, чем просто использует слово «революция» в качестве риторической дубинки для избиения нацистов за свержение порядка, который он восславлял. Другие революции, что бы ни думал Раушинг, приносили больше, чем просто разрушение. Тогда как вообще можно было сравнивать нацистскую революцию с ними?

Таким образом, нацистская революция не была революцией вообще. Французская революция 1789 г. и русская революция 1917 г. смели существовавший порядок силой и заменили его системой, которая, по мнению революционеров, была чем-то совершенно новым. Напротив, нацисты, как обычно, стараясь действовать в двух направлениях, использовали революционную риторику и одновременно заявляли, что они пришли к власти законным путем в соответствии с существовавшей конституцией. Они предприняли несколько конкретных действий для ликвидации основных институтов Веймарской республики или для их замены на что-то другое — в этом отношении упразднение должности президента в 1934 г. было редким явлением. Напротив, они предпочитали добиваться постепенного распада таких институтов, как, например, в случае с рейхстагом, который практически не собирался после 1933 г., а если и собирался, то только для того, чтобы прослушать речи Гитлера, или в случае с правительством, которое в конечном счете перестало собираться совсем. С другой стороны, то, чего добивались консервативные элиты, — осуществления с помощью национал-социалистов настоящей контрреволюции, которая должна была вылиться в восстановление вильгельмовского рейха с кайзером или без кайзера на троне, — также не свершилось. Что бы ни произошло в 1933 г., это не было консервативной революцией. Насилие, являвшееся ключевым фактором захвата власти, придавало отчетливо революционный привкус тому времени. Нацистская революционная риторика практически не встречала критики после июня 1933 г. Тогда стоит ли считать ее действительной ценностью?

Некоторые авторы утверждали, что можно провести прямую историческую параллель между нацизмом и Французской революцией 1789 г., якобинским «царством террора» в 1793–94 гг. и неявной идеей народной диктатуры в теории Руссо о «совокупной воле» — диктатуры, которая изначально задумывалась людьми, но после установления не стала терпеть никакой оппозиции. Французская революция действительно была уникальна, потому что стала предтечей многих главных идеологий, владевших умами европейцев в следующие два века, от коммунизма и анархизма до либерализма и консерватизма. Но среди них не было национал-социализма. Нацисты действительно считали, что они отменяют достижения Французской революции и, по крайней мере в политическом смысле, возвращают стрелку часов гораздо дальше: в Средние века. Их представление о народе было скорее расовым, чем гражданским. Все идеологии, рожденные Французской революцией, должны были быть уничтожены. Нацистская революция должна была стать мировой исторической противоположностью своей французской предшественницы, а не ее историческим завершением.

Если нацистская революция произошла, то какой она была по мнению нацистов? Опять же, параллель с Французской или русской революцией тоже не работает. Французские революционеры 1789 г. имели четкий набор доктрин, на основании которых собирались установить народное правление через представительные институты, а русские революционеры в октябре 1917 г. стремились свергнуть буржуазные и консервативные элиты и ввести диктатуру пролетариата. Напротив, нацисты не имели четко выраженного плана реорганизации общества и даже достаточно проработанной модели общества, которое, по их словам, они собирались вести к революции. Сам Гитлер, по-видимому, представлял революцию как смену людей на государственных и властных постах. В своей речи перед высшими нацистскими чиновниками 6 июля 1933 г. он говорил, что главный смысл революции состоит в уничтожении политических партий, демократических институтов и независимых организаций. По всей видимости, сутью нацистской революции он считал завоевание власти и использовал эти два термина практически как синонимы:

Для захвата власти нужна интуиция. Просто захватить власть легко, но такой захват будет успешным, только когда новое поколение людей окажется приспособленным к новому порядку. Теперь самой важной задачей является контроль над революцией. В истории имеется больше примеров революций, которые были успешны на первом этапе, чем тех, которые смогли удержать свои завоевания. Революция не должна стать постоянным состоянием, когда за первой революцией следует вторая, а за второй — третья. Мы получили так много, что нам потребуется немало времени, чтобы это переварить… Дальнейшее развитие событий должно быть эволюционным, существующие условия должны улучшаться… [1046]

Таким образом, очень важно, что, призывая к культурному и духовному перерождению немцев с целью их приспособления к новой форме рейха, он также считал, что это должно происходить эволюционным, а не революционным путем. Он продолжал:

Современная структура рейха несколько неестественна. Она не обусловлена ни нуждами экономики, ни жизненными потребностями нашего народа… Мы приняли существовавшее положение вещей. Вопрос в том, хотим ли мы сохранить его… Задача состоит в том, чтобы сохранить и изменить существующую организацию, чтобы она стала пригодной к использованию, чтобы хорошее можно было сохранить на будущее, а то, что использовать нельзя, было ликвидировано [1047] .

Культурная трансформация немецкого гражданина, которая составляла большую часть революционных намерений нацистов, по аналогии тоже могла быть достигнута за счет сохранения и возрождения того, что нацисты считали положительными аспектами немецкой культуры в прошлом, и устранения чужеродного влияния.

Даже штурмовики, чей самопровозглашенный призыв ко «второй революции» в открытую критиковал Гитлер, не имели реального представления о каких-либо систематических революционных изменениях. Исследование мнения рядовых нацистов, проведенное в 1934 г., показало, что большинство обычных активистов, состоявших в партии при Веймарской республике, ожидали, что режим принесет национальное возрождение, названное одним штурмовиком «тотальной реорганизацией общественной жизни», при которой Гитлер «очистит Германию от людей, чуждых нашей стране и расе, пролезших на самые высокие должности и вместе с другими преступниками обративших мою немецкую родину в руины». Национальное возрождение, по представлению этих людей, означало в первую очередь восстановление международного положения Германии, отмену Версальского мирного договора и его положений, а также восстановление, скорее всего в результате войны, немецкой гегемонии в Европе. Поэтому эти люди не были революционерами в широком смысле, они имели слабое представление (если вообще имели) о внутреннем переустройстве Германии помимо изгнания из нее евреев и марксистов. Неустанная активность коричневых рубашек стала серьезной проблемой для Третьего рейха в следующие месяцы и годы. Во второй половине 1933 г. и первой половине 1934 г. она часто оправдывалась заявлениями о том, что «революция» должна была продолжаться. Однако для штурмовиков представление о революции в конечном счете мало отличалось от продолжения драк и беспорядков, к которым они привыкли за время захвата власти.

Для верхних эшелонов нацистской партии, и в первую очередь для руководства, непрерывность была так же важна, как и изменение. Большое открытие рейхстага в гарнизонной церкви Потсдама после мартовских выборов 1933 г. с нарочитой демонстрацией символов старого социального и политического порядка, включая трон председателя, оставленный для отсутствующего кайзера, и церемониальное возложение венков на могилы умерших прусских королей, ясно давали понять, что нацизм отрицает базовые идеи революции и символически ассоциирует себя с основными традициями прошлого Германии. Возможно, это не все, о чем можно вспомнить, однако это было больше чем простая пропаганда или циничная подачка консервативным союзникам Гитлера. Более того, тот факт, что столько людей обратились к нацизму за несколько недель и месяцев после избрания Гитлера канцлером или по крайней мере отнеслись к этому явлению терпимо и не вступали в оппозицию, нельзя объяснить простым оппортунизмом. Это объяснение подходит для обычного режима, но не для режима с такими четкими и радикальными характеристиками, как нацистский, а быстрота и энтузиазм, с которыми столько людей начали ассоциировать себя с новым режимом, заставляют предположить, что подавляющее большинство образованных элит немецкого общества, независимо от прежних политических пристрастий, уже были предрасположены к принятию многих принципов, на которых строился нацизм. Нацисты не только захватили политическую власть — в первые месяцы Третьего рейха они взяли власть идеологическую и культурную. Это стало следствием не только неопределенности и изменчивости многих их идеологических заявлений, которые сулили все всем людям сразу. Причиной этого было то, что идеи нацистов напрямую пересекались с принципами и убеждениями, распространенными среди образованных слоев немецкого общества с конца XIX в. В начале Первой мировой войны этих принципов и убеждений придерживалось не ожесточенное революционное меньшинство, а большинство общественных и политических институтов. И именно коммунисты и социал-демократы, частично или в своем большинстве, отрицали их, считая себя революционерами, какими их считало и большинство немцев.

Все великие революции в истории отрицали прошлое вплоть до введения новой системы летосчисления, начиная с «года первого», как при Французской революции 1789 г., или определения всех предыдущих веков «помойкой истории» — цитирую знаменитую фразу Троцкого, произнесенную во время Русской революции 1917 г. Такой фундаментализм наблюдается и с правой стороны политического спектра, например в плане Шёнерера ввести немецкий национальный календарь вместо христианского.

Однако даже у Шёнерера отсчет исторического времени начинался в далеком прошлом. А для нацистов и их сторонников сам термин «Третий рейх» был мощной символической отсылкой к воображаемому величию прошлого, выраженному в Первом рейхе Карла Великого и во Втором рейхе Бисмарка. Таким образом, как сказал Гитлер 13 июля 1934 г., нацистская революция восстановила естественное развитие немецкой истории, которое было прервано чужеродным влиянием Веймара:

Для нас революция, которая уничтожила Вторую Германию, стала не чем иным, как потрясающим рождением нового порядка, который вызвал к жизни Третий рейх. Мы захотели еще раз создать государство, которое будет любить каждый немец, установить режим, на который все будут смотреть с уважением, найти законы, соответствующие морали нашего народа, установить власть, перед которой каждый человек преклонится в радостном повиновении.

Для нас революция не является постоянным положением дел. Когда естественное развитие народа сталкивается со смертельной угрозой, насилие может служить для освобождения искусственно прерванного потока эволюции, еще раз дать ей свободу природного развития [1051] .

И опять революция здесь рассматривается как нечто большее, чем просто завоевание политической власти и установление авторитарного государственного строя. Действия после получения власти не обязательно подпадали под определение революции. Большинство революций закончились, даже если и временно, диктатурой одного человека, однако ни одна из них, кроме нацистской, не начиналась с явного определения такой задачи. Даже Революция большевиков предполагала установление коллективной диктатуры пролетариата, ведомого своим политическим авангардом, пока не пришел Сталин.

В нацизме представлен синтез революции и реставрации. Полный переворот социальной системы, к которому призывали в Париже в 1789 г. или Петрограде в октябре 1917 г., не входил в планы нацистов. В ядре системы, созданной нацистами, находилось нечто другое. Несмотря на все агрессивные заявления о равенстве, в конечном счете нацисты были относительно равнодушны к неравенству в обществе. Для них в первую очередь были важны раса, культура и идеология. В последующие годы они создали целый набор институтов, с помощью которых предполагали изменить дух Германии и перестроить немецкий характер. После завершения чисток в художественной и культурной сфере наступило время для тех немецких писателей, музыкантов и интеллектуалов, кто остался, чтобы с энтузиазмом направить свои таланты на создание новой культуры Германии. Христианские церкви, до сих пор находившиеся в относительной безопасности и не испытавшие на себе враждебных действий нацистов (по причинам политической целесообразности), больше не могли рассчитывать на защиту. Теперь нацисты принялись за реализацию расовой утопии. Чистая нация героев как можно тщательнее и быстрее должна была подготовиться к окончательной проверке расового превосходства Германии — войне, в которой немцы раздавят и уничтожат своих врагов и создадут новый европейский порядок, который в конечном счете будет доминировать во всем мире. К лету 1933 г. была полностью подготовлена почва для создания диктатуры, которой мир до этого еще не видел. Родился Третий рейх. На следующем этапе своего существования он стал стремительно продвигаться к своей еще более яростной зрелости.

Название книги

Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933

Эванс Ричард Джон

Глава 6

Культурная революция Гитлера