Им снова радировали: «Ночью жгите сигнальные костры, самолет с грузом для вас подготовлен». И вот, наконец, он прилетел, долгожданный!

Затаив дыхание, ловили они ровный рокот его моторов, звучавший в бездонной высоте над невидимыми верхушками сосен. Ну просто нежная музыка в сравнении с назойливым, прерывистым, комариным зуденьем немецких бомбардировщиков! Не обнаруживая себя даже точечкой света, абсолютно не различимый на черном бархате неба, он сделал круг и лег на обратный курс.

Погасив костры, они долго прислушивались к голосу «их» самолета, провожали его, пока звук совсем не угас. В мыслях уносились вместе с ним в родной Ленинград.

Груз, сброшенный на парашюте, был найден быстро, чуть только забрезжил рассвет. Тугой тюк упал невдалеке.

Кончился голод, который с новой силой навалился на них после трагического случая в Канторке: ходить за продуктами в деревни означало теперь всякий раз натыкаться на немцев и полицаев — те подстерегали партизан на выходах из леса; вновь пошла было в пищу кора деревьев…

Вместе с продуктами, снаряжением и одеждой они получили короткие весточки от родных и газеты. Только тот, кому пришлось в ту суровую годину быть отрезанным от Родины, кто очутился в кольце врага, предвкушавшего скорое и полное торжество, поймет, что означала для наших разведчиков газета с Большой Земли.

Никогда еще Валентин с такой жадностью, с таким глубоким волнением не набрасывался на скупые печатные строки. За ними вставал Ленинград, израненный непрерывными бомбежками и артиллерийским огнем, измученный, голодный, но по-прежнему неприступный для врага. Город-солдат дни и ночи ожидал штурма, и всегда был готов отразить его.

От сердца отлегло: значит немцы снова нагло врали, будто все кончено с Ленинградом. В последние дни фашисты несколько раз передавали по радио специальное сообщение. Валентин неоднократно попадал на него, когда настраивал свой приемник. Захлебывающийся от восторга диктор надрывался под гром и дробь барабанов. Каждую его фразу завершал ликующий рев и визг медных труб.

Казалось, что гитлеровские барабанщики и трубачи в самом деле топчут ленинградские проспекты, что играют они свои победные бравурные марши на Невском, Кировском, Литейном, на священной земле у Нарвской заставы.

Нет, нет! Такой мысли он не мог себе позволить. От нее опускались руки, с ней приходили отчаяние, страх, безнадежность. Ленинград никогда и ни за что не склонит своей гордой головы! А звон литавр и хвастливые заверения фашистских дикторов? А радость вражеских офицеров, дожидающихся парада у стен Зимнего Дворца? А немецкие танкисты, широко открывавшие люки танков, чтобы из конца в конец видеть панораму Невского? Да это же — обман! Стоял и стоит Ленинград, как гранитный утес. Потому и лезут из кожи вон фашистские лжецы, заполняя эфир какофонией своей наигранной «радости». Не видать им города Ленина! Руки коротки!

Но, впрочем, что ты мог знать здесь, вдали от родного города, в разлуке с ним? Разве тебе ведомо, что он выстрадал? Или ты не знаешь сил фашистов, осадивших великую русскую твердыню, — сколько у них танков, самолетов, бомб и снарядов? Да ты же видел собственными глазами: день и ночь, ночь и день все движутся и движутся в сторону Ленинграда поезда и колонны автомашин с немецкой техникой, с живой силой и «снаряжением. Будто нет и не будет им конца. Все, самое худшее можно было ждать каждый день, каждую минуту.

Теперь, когда из группы Ляпушева выбыл боец, Валентин редко бывал один на базе. Он стал не только радистом, но и разведчиком. Вместе с командиром и Васильевым вел наблюдения за железной дорогой и автострадой.

Не раз случалось ему подбираться к самому полотну.

На Псковщине есть немало мест, где густой хвойный лес стеной стоит почти у самых стальных путей. Пользуясь его укрытием, Мальцев мог разглядеть лица немецких часовых, охраняющих дорогу. Протяни руки, и коснешься проходящего мимо поезда — этих ненавистных танков с паучьей свастикой на броне, автомашин, испещренных аляповатыми крестами, окон штабных вагонов, за которыми в ярких квадратах света видны были погоны офицеров, блеск орденов…

Почему ты должен только смотреть и смотреть на все это?! Разве не под силу тебе вот сейчас «снять» часового, разворотить путь или подложить взрывчатку так, что встанет на дыбы паровоз и вместе с вагонами рухнет под откос? Так нет же! Разведчикам запрещено что-либо подобное. Кроме одних только револьверов и весьма ограниченного числа патронов, ничего больше они в своем распоряжении не имеют. Их дело только смотреть в оба, подмечать все, а потом быстро, предельно кратко и четко докладывать куда следует.

Он знал, что кто-то другой, быть может, вот также укрывшись в лесу, за спиной врага, и «снимет» часового, и взорвет фашистский эшелон, и скосит гитлеровцев из пулемета на шоссе. Тому, другому, помогут сделать это успешно его, Валентина, наблюдения. И Валентин был тем горд. Он мысленно приветствовал своего боевого товарища, которого не видел и не знал, а чувствовал рядом.

Но ему так хотелось быть на его месте, воевать, как воюет он, видеть фашистов, сраженных твоей пулей и гранатой, обращенных в бегство твоим мужеством.

* * *

Обычно перед отправлением в разведку рацию закапывали и тщательно маскировали в определенном месте, невдалеке от базы, в глухом лесу. Возвратившись, ее извлекали, и тут же начинались передачи в Ленинград результатов наблюдений.

На сей раз Валентин не торопился прятать свое имущество.

— Разрешите, товарищ командир, отправиться в полном боевом, при рации, — обратился он к Ляпушеву.

— Это еще зачем?

— Для дела, которое предстоит, она не помешает. Даже совсем наоборот.

— Ты что задумал?

— Хочу обеспечить точность огня наших самолетов. Необходимо лишь условиться с командованием о связи. По ходу операции, с места наблюдений.

— Толково! — одобрил Ляпушев. — Хотя и очень опасно, но имеет смысл. Что ж, действуй, время есть, передавай радиограмму.

На листке, вырванном из блокнота, он тут же набросал краткий текст предложения разведчика: сообщать нашим бомбардировщикам координаты вражеских транспортов без малейшего промедления, не возвращаясь на базу. Ответ не заставил долго ждать. Ленинград похвалил за боевую сметку, передал необходимые данные. «Только будьте очень осторожны, — записал далее Мальцев. — Радист должен находиться возможно дальше от дороги, чтобы не пострадать от огня».

«Понятно, — коротко ответил Валентин, — будет исполнено».

Стояла непроницаемая безлунная ночь. Ничто не нарушало торжественной тишины леса, окружавшего партизанскую землянку. Казалось, повсюду в мире, как и здесь, в лесу, безмятежно царствуют покой и сон — и в природе, и среди людей.

Сюда не проникал шум дорог, по которым идут к осажденному Ленинграду танки, автомашины и поезда врага. Но разведчики хорошо знали — именно сейчас этот поток особенно интенсивен.

В последнее время наша авиация стала все чаще появляться над фашистскими коммуникациями. Теперь уже не светились нахально окна штабных вагонов, не рыскали по асфальту фары автомобилей. После того, как «Илы», замечательные советские самолеты, неуязвимые штурмовики — «черной смертью» в паническом страхе назвали их гитлеровцы — совершили несколько удачных налетов в часы, определенные по радиограммам Мальцева, фашисты стали гасить огни. На малейшую полоску света, на огонек папиросы незамедлительно, без предупреждения следовал выстрел часового. Затемнение соблюдалось с характерными для немцев строгостью и педантизмом.

Сегодняшняя ночь была на руку врагу, он не преминет ею воспользоваться. Партизаны это хорошо знали и сильно беспокоились. Досадовали, что не дано им своими руками навести «порядок» хотя бы на одной фашистской магистрали, сделать для врага и ночь такой же светлой и опасной, как день. Да разве они справились бы с такой задачей хуже других? Нет оружия? Полностью отсутствуют боеприпасы? Не беда! Все необходимое они раздобудут сами и применят без отлагательств, бережливо и с толком. Позволили бы только им. Нет, их задача, как всегда, строго ограничена: все видеть, все слышать и ни во что не вмешиваться…

Тревожило разведчиков и другое: очень трудно придется в такую ночь нашим летчикам. Как отыскать с большой высоты сквозь покров абсолютной темноты тоненькую ниточку дороги, засечь и поразить на ней фашистские транспорты?

Мальцев направляется к лесной опушке, у которой пролегла шоссейная магистраль. За спиной у него железный ящик походной рации. В руке он держит на ремне другой такой же ящик с батареями питания и аккумуляторами радиостанции. Впереди идут Ляпушев и Васильев.

Лязг танков и рокот автомобильных моторов слышны уже хорошо. Но нужно еще пройти, а затем проползти не одну сотню метров. И сделать это, соблюдая все требования осторожности: немцы зорко стерегут лесные дороги.

— Развертывай рацию, — говорит Валентину Ляпушев. Деревья поредели и партизаны очутились почти у цели. — Мы с Борисом поползем дальше, ты нас жди здесь. Больше тебе приближаться к дороге нет нужды. Слишком опасно.

Но Мальцев не согласен. Он возражает:

— Нет, товарищ командир, есть нужда. Мне бы выбрать место поближе. Нас теперь мало, значит опасности на каждого больше. И я должен быть там, у дороги. Разрешите поползти за вами. Дадим самолетам самые точные данные, пусть бьют наверняка!

Командир на мгновение задумался, потом сказал:

— Хорошо. Разрешаю, но только еще на десять шагов, не более. Помни, что ты радист и с тобой рация. И не забудь об осторожности. Приказ нужно выполнять — себя беречь. Ясно? Пошли, Метров. Следуй за мной.

Их распластанные на земле тела разом поглотила ночь. Валентин остался один. За спиной у него — лес. Впереди, где кончается редкий ельник, то постепенно совсем умолкала, то вновь, как горный поток, шумела и шумела дорога.

Скоро ли появятся наши самолеты? Он взглянул на светящийся циферблат ручных часов: ожидать придется минут двадцать.

Рация затрудняла движения, ее ящики то и дело цеплялись за ветви кустарника, несколько раз ударялись о стволы деревьев, ремни давили грудь, затрудняли дыхание. Но Валентин полз легко и быстро. Ладони ласкала прохладная шелковистая трава. От нее исходил бодрящий запах.

Десять шагов, разрешенных командиром, остались позади. У густого кустарника он на ощупь облюбовал место для радиостанции. Раскрыл ее ящик, ручным затемненным фонариком осторожно осветил панель приемопередатчика.

В черном небе, далеко на западе возник гул самолетов. Он нарастал. Свои! Торопитесь, родные! Сюда, ко мне!

Рокот моторов в вышине все ближе и ближе. Он уже почти над головой.

На дороге разом стало очень тихо. Оттуда теперь доносятся лишь резкие торопливые слова команд да топот ног: фашисты разбегаются, кто куда, слышно, как они шлепаются в кюветы, как ломают придорожный кустарник, прячась в нем.

Еще минута, — и танки, грузовики, застывшие на асфальте орудия застонут и рухнут под сокрушительными ударами бомб. Скорее бы!

Но что это? Самолеты стали удаляться, проходить стороной. Гул их моторов слабел, уходил в сторону и не возвращался. Вот он уже и вовсе не слышен. Выждав несколько минут настороженной тишины, гитлеровцы повылезали из укрытий, с гомоном бросились на дорогу, и та снова ожила, пришла в движение.

— Беда-то какая! Спасла фашистов темная ночь, — сокрушается Ляпушев. Он подполз к Мальцеву вместе с Васильевым.

— Неужели дадим уйти гадам? — взволнованно шепчет Борис. — Эх, ракетницу бы нам! А что, если костер разжечь? Прямо здесь, под носом у фрицев! Мы успели бы отбиться и в лес уйти…

— Не терять головы, Метров! — резко сказал командир. — Нужно действовать разумно. Саша, радируй, повтори координаты.

Рука радиста легла на ключ…

Кажется, что стрелка часов замедлила свой бег. Так всегда бывает, когда очень ждешь, нетерпеливо торопишь время.

Наконец-то сквозь шум дороги они вновь уловили долгожданный звук: наши самолеты возвращались. Еще минута-другая и на дорогу обрушилась первая бомба, к небу взвилось жаркое пламя: разметав во все стороны клочья огня, огромным факелом вспыхнула цистерна с горючим. Вслед за тем, точно гигантский фейерверк, взорвались на грузовике боеприпасы.

Земля под разведчиками содрогнулась.

В свете пылающей дороги, совсем близко, будто на экране кино, они увидели врагов.

Это было безумное стадо, спасающееся от смерти, не разбирающее дорог. Фашисты бежали прямо на кусты, где твердая рука Валентина по-прежнему спокойно посылала в эфир самолетам точные координаты скоплений врага.

Вдруг вихрь пронесся над поляной перед партизанами. Фигурки фашистов заметались из стороны в сторону, падали, извиваясь, ползли, корчились и навсегда застывали. Один за другим, почти касаясь верхушек сосен, на бреющем полете шли «Илы». Воздушные стрелки беспощадно косили врагов из пулеметов. Краснозвездные крылья простирались над шоссе, как само возмездие фашизму.

Теперь только лес, которого всегда так остерегались фашисты, мог защитить их от неминуемой гибели. И те из них, кто уцелел, искали спасения в гуще деревьев.

Расстегнув изорванный френч, с непокрытой растрепанной рыжей головой продирается сквозь кусты немецкий офицер. В руках у него пистолет и граната. За ним, озираясь по сторонам, поводя вокруг себя автоматами, боязливо следуют солдаты, будто слепые, натыкаются на стволы деревьев.

Как они хорошо видны на фоне багровых отсветов шоссе!

Валентин прицеливается в офицера, Ляпушев и Васильев — в двух крайних солдат. Выстрелы раздаются одновременно, три фашиста падают замертво. Одно мгновение понадобилось Мальцеву, чтобы броситься к сраженному офицеру, вырвать у него гранату и метнуть ее навстречу врагам, ищущим спасения в лесу.

Его рослая фигура с занесенной над головой гранатой ошеломила гитлеровцев.

— Партизань! Русс партизань! Цюрик! Цюрик! (Назад! Назад!) — кричали друг другу фашисты, разбегаясь, кто куда.

Их словно порывом ветра вынесло из леса, прямо под удары наших летчиков, под дождь осколков мин, которые непрерывно рвались в грузовиках на объятой пламенем дороге.

Мальцев увидел это, ликуя, забыв об опасности. И рухнул, чувствуя, как ломаются под ним хрупкие ветви молодых сосенок, о чем-то совсем непонятном, но умиротворяющем, шепчутся. Валентин упал на них, и они, нежно колючие, прохладные и ароматные, смягчили удар о землю. Подхватили беспомощное тело юноши, бережно уложили на влажную траву и образовали свод над головой.

Угасающим сознанием Валентин пытался понять — что же с ним произошло? Видимо, кто-то из фашистов в конце концов оправился от страха, гнавшего их на шоссе под сокрушительный огонь советских штурмовиков, обернулся и взял его на мушку. Благо, он весь был на виду: нате, мол, стреляйте в партизана, пусть не теряет голову в пылу боя, пусть не ведет себя, как мальчишка.

Боль смешалась с горькой досадой на себя…

Он находился в забытьи только короткий миг. Вслед за тем, превозмогая боль, Валентин поднялся, нащупал рану и зажал ее горячей шершавой ладонью. Рана оказалась легкой, нужно было лишь приостановить опасное кровотечение. Зубами Мальцев быстро вскрыл индивидуальный пакет с бинтом и ватой, уложенной в малюсенькие подушечки. Одну из них приложил кране, плотно обвязал бинтом. Когда перевязка была закончена, силы покинули его, тело покрылось испариной, голова пошла кругом. Он снова вынужден был растянуться на земле, перевести дыхание. Но прошла минута, и Валентин уже пополз вглубь леса. Он словно переплывал трепещущие, зловещие отсветы пожара, все еще бушевавшего у него за спиной, там, где медленно, но неуклонно оставалась позади дорога гибели фашистского транспорта, дорога большой боевой удачи партизан.

Как только мог, торопился Валентин к товарищам, которые — он был уверен в этом — терпеливо дожидаются его, чтобы вместе отправиться на базу.

Ляпушев и Васильев действительно ждали Мальцева и очень обрадовались ему. Они не узнали, что Валентин ранен. Иначе разве позволили бы ему друзья шагать рядом, да притом с полной выкладкой? Разве дали бы разделить с ними все тяготы ночного долгого петляния по лесу к партизанской потайной землянке? У него оказалось достаточно сил и воли ничем не выдать своего состояния.

Бледность лица Валентина и легкое его похрамывание под тяжестью ящика с радиостанцией не привлекли внимания Михаила Ивановича и Бориса. Может быть, этому содействовало и то обстоятельство, что они были под впечатлением происшедшего на шоссе. Радостно и сердечно поздравляли Мальцева, хвалили за боевую сметку, настойчивость и смелость. Он по обыкновению остроумно отшучивался, смешил их рассказами о том, как врассыпную бежали от него фашисты, приняв по-видимому, за крупного партизанского вожака. Не иначе, шутил Валентин, оккупанты полагали, что сей лесной великан ведет за собой по меньшей мере целую дивизию народных мстителей, а, может быть, и переброшенную через линию фронта, в тыл к фашистам, русскую танковую бригаду. Ляпушев и Васильев от души смеялись.

Выдержки его хватило еще и на то, чтобы, придя утром на партизанскую базу, отстучать радиоключом обстоятельную шифровку в Ленинград. И закончить ее словами, которые нетерпеливо, с тревогой и надеждой ждали в родном городе: «Все живы, все здоровы».

Только после этого силы, наконец, изменили Валентину, и, тяжело опустившись на землю, он на грани забытья почувствовал руки товарищей, осторожно снимавших с его раны набухшую от крови повязку.

* * *

Миновали май, нюнь, июль…

Остались позади лютая стужа, зловещий вой метели, непролазные сугробы. В летнем наряде лес стал совсем другим, неузнаваемым. Сочной зеленью манили лужайки. Алыми точечками прятались в густой траве ягоды земляники, нежной ароматной и вкусной. Грибное царство щедро дарило обитателям леса свое несметное богатство. Теперь совсем не страшен голод, — было чем и полакомиться.

С восходом солнца начинались щебет и веселое порхание птиц. То и дело гулкое эхо носило из конца в конец ауканье кукушки, много раз повторяло дробные четкие удары дятла. Казалось, что это вовсе не эхо, а разговаривают, перекликаются, перестукиваются лесные крылатые жители. И если вслушаться, были в том многоголосом хоре своя стройность, свой особый мелодийный ритм. Будто в вышине, скрытый от взоров пышными складками зеленого наряда леса, прошитого золотыми нитями солнечных лучей, стоял за пультом неутомимый дирижер, палочка которого вела за собой каждый звук, вплетая его в затейливый узор чудесной симфонии.

Лес проснулся после долгого зимнего сна, он стал таким привлекательным, веселым и ласковым. Вместо пронизывающего холода под его сенью появилась золотая теплая тень. Дышалось глубоко, радостно, — легкие все время вбирали в себя чудесный настой ароматов цветов, травы, ягод и хвои. До чего приятно было погрузить босые ноги в зеленый мох, в шелковистую траву, охладить лицо прозрачной струей ручья!

Валентин и его боевые друзья всю свою жизнь провели в большом городе, где поистине благом для человека является каждое деревцо. Они общались с природой и ее дарами лишь в короткие, быстротечные месяцы летнего загородного отдыха. Теперь они впервые так близко и так непосредственно наблюдали ее буйное цветение, ее благодатную чарующую красоту. Даже среди постоянных опасностей, невзгод и лишений их нынешней жизни природа была прекрасна, ею нельзя было не любоваться, не восторгаться, со всем пылом юности.

Но, тем не менее, все сильнее давала о себе знать тоска по Ленинграду, по Большой Земле, по жизни, которую они оставили, погрузившись в самолет на аэродроме в Хвойной. Какое же счастье вновь очутиться на ленинградских улицах, среди людей, среди своих! Проснуться однажды и узнать, что нет больше этого леса с его настороженной, обманчивой тишиной, нет вокруг деревень, где ждет тебя засада гитлеровцев, где лютуют полицаи. Нет впереди и линии фронта, которую нужно еще достичь и пересечь, чтобы быть дома.

Наконец, наступило время сниматься и, согласно полученной инструкции, двигаться к фронту. Разведчики сделали свое дело, теперь им предстояло возвратиться в Ленинград. В определенном месте на переднем крае их будут ждать, их встретят.

Такое движение по земле, захваченной врагом, уже само по себе представляло для них сложную боевую операцию. Она была сопряжена с большим риском, требовала огромного напряжения всех сил разведчиков, а главное — исключительной осторожности.