Глава 1

В былые времена, ежели кого, например, ловили на том, что он с кем-то не с тем спит, или растратил государственные средства, или, не дай Боже, умер и снова воскрес – так он мог просто-напросто переехать в другой город и начать жизнь сначала; возможно, сменив профессию и имя. А теперь, думал Тед, даже если средства массовой информации и оставят его в покое, так его физиономия уже запечатлелась намертво в умах людей всего мира. Ох уж это бесконечное, монотонное, пресное обитание в общественном сознании, что представляет собою лишь множество отсеков для хранения бесполезных образов и бессмысленных, никчемных синаптических событий!

Народу, вставшего лагерем перед их домом, вроде бы поубавилось – самую малость. Однако мысль о том, что хоть кто-то устал и сдался, вселяла надежду.

Пока Глория укладывала детей спать, Тед, устроившись на диване в гостиной, тупо глазел на газетное сообщение о своей смерти. Никакого некролога не было, лишь бесцветное, безо всяких изысков, объявление, размещенное похоронным бюро; скорее реклама, нежели что иное. Ну и ладно, имя не переврали – и на том спасибо. Тед прикинул, не подняться ли наверх и не поцеловать ли малышей на ночь, но решил, что по крайней мере на сегодня воздержится. Он слышал, как Глория пожелала Перри «сладких снов», затем закрылась дверь, затем раздался щелчок – это снова включили лампу. Перри читал ночами и думал, что никто об этом не знает; знали все, в том числе и Тед, несмотря на его вечную поглощенность самим собой.

Глория сошла вниз – и присела рядом с Тедом. Глянула на развернутую газету. Тед поспешно сложил ее вдвое.

– Странная штука жизнь, да? – проговорила Глория. Стриты поглядели друг над друга и рассмеялись над ее сдержанностью. – Тед, я хочу спросить у тебя кое-что; пожалуйста, скажи мне правду.

– Хорошо.

– Куда ты ехал, когда попал в аварию? – Глория глядела мужу в глаза так, словно заранее знала ответ, а искала всего лишь подтверждения.

– Я ехал покончить с собой, – промолвил Тед. – То есть мне так кажется.

– О. – То, что Глория ожидала чего-то подобного, боли отнюдь не убавило. – Ты был настолько несчастен?

– Наверное. Не из-за тебя, конечно. – Тед на мгновение задумался. – Нет, вру. Но то, что я был с тобою несчастен, вина моя. Просто я сам себе не нравился. И был с тобой несчастен, потому что ты заставляла меня посмотреть в лицо правде.

– Тед, – проговорила Глория, накрывая его руки своими.

– Я – неудачник, Глория. Черт, я даже умереть толком не способен. – Тед рассмеялся. – Я сам себе назначил встречу с суицидом – а до места так и не доехал; умер по чистому недоразумению. Но и тут подкачал, не получился из меня приличный покойник. Ты только посмотри, что вокруг из-за меня творится.

На глаза Глории навернулись слезы.

Тед словно со стороны услышал свой жалостный голос, который сам же всегда презирал, – и опомнился. Он рефлекторно соскользнул обратно в былую раковину эгоцентризма и самопотакания. Его затошнило от отвращения, – но по крайней мере теперь Тед отслеживал, что происходит. И понимал, что самоусовершенствование – великий труд.

– Извини, Глория. Это во мне прежнее «я» заговорило. Сейчас-то я вижу куда яснее. Я знаю, что люблю тебя. Я всегда тебя любил. Просто по душевной слабости никогда этого не выказывал и не признавал. Знаешь, я ведь не такой плохой человек, просто ужасно ленивый.

– Последние несколько лет дались непросто, – призналась Глория.

– Извини. – Тед погладил волосы Глории и вспомнил те времена, когда седины в них не было вовсе. – Знаешь, а мне нравятся седые волосы.

– Ты шутишь.

Тед покачал головой.

– Правда, нравятся. Очень сексапильно.

– Я не выгляжу старой?

– Ты выглядишь старше. – Тед потеребил воротник и пощупал швы.

– А знаешь, не так это плохо – когда отключены все телефоны, – заметила Глория, уютно прижимаясь к мужу.

Она прильнула теснее – и Тед вспомнил, как во времена своей интрижки просто-таки умирал со страху; стоило Глории подойти ближе, как он вздрагивал и порывался дать деру, терзаясь, конечно, сознанием вины, но скорее из опасения, что Глория как-нибудь почует соперницу, если не ее духи или крем для лица, то запах тела, слюны, вагины. И, разумеется, она и чуяла, причем всякий раз. Только никогда ничего не говорила, обманывала сама себя, больше доверяла мужу, чем собственным ощущениям.

Глория, похоже, заснула. Он искупит все, в чем виноват перед нею, искупит перед детьми и самим собою, даже если на это уйдет вся оставшаяся ему жизнь… И тут его осенило. А много ли жизни ему осталось? Будет ли он жить вечно или на самом деле уже мертв? Неужто он что-то вроде курицы с отрубленной головой, которая бегает себе по скотному двору, приводимая в движение разве что напором нервных импульсов?

Он так и остался сидеть на диване – не спал, но и не бодрствовал. Глаза его были закрыты.

На следующее утро Тед, опустившись на колени, воткнул телефонный шнур в розетку под столом в прихожей. Телефон тотчас же зазвонил; некоторое время Тед просто стоял и глядел на него. Затем снял трубку – это была сестра.

– С тобой все в порядке? – спросила она. Голос ее звучал напряженно, едва не дрожал – при разговоре-то с покойным братом.

Вопрос был более чем обоснован, и в душе Тед вовсе не желал с ней ссориться.

– Все хорошо, спасибо за заботу.

– Так что происходит?

– Не знаю, – честно и, конечно же, никоим образом не исчерпывающе ответил Тед.

– Мой дом осаждают репортеры, – посетовала она.

– Извини. – Тед понятия не имел, что еще на это сказать. – А папа как? Он в курсе?

– Он вообще ничего не понимает, – ответила сестра. – Кстати, мне тут врач отличный анекдот рассказал. Знаешь, что самое лучшее в болезни Альцгеймера? Столько новых знакомств всякий день!.. Мило, правда?

– Послушай, я постараюсь вскорости к тебе выбраться. Хочу повидать папу и тебя тоже. Хорошо?

– Да.

Телефон зазвонил снова; на сей раз это оказалась Ханна, сестра Глории.

– Все пытаюсь до вас хоть как-то добраться. Телефон не прозванивался, я приехала сама, но ваш дом окружен, меня не пропустили. Какого черта там творится? Я видела вас в новостях. С вами все в порядке?

– Думаю, да. Во всяком случае, у Глории с детьми все о'кей. – Тед понимал, что Ханна, верно, ужасно тревожится. – А ты как?

– У меня рука сломана, – пожаловалась она.

– Мне страшно жаль.

– Сломала в толчее.

– Пойду позову Глорию.

Следующим позвонил какой-то мужчина с писклявым голосом и сообщил, что он из правительственных структур, но из какой именно организации – так и не уточнил, даже когда Тед стал настаивать.

– Просто скажите, где расположен ваш офис, – попросил Тед.

– Боюсь, сэр, это невозможно.

– Тогда зачем же вы звоните?

– Мы хотели бы с вами встретиться.

– Как я могу с вами встретиться, если вы не даете мне адреса?

– Я могу приехать к вам.

– Не можете.

– Лучше подумайте хорошенько.

Тед оглянулся на Глорию. Та стояла рядом на протяжении всего разговора, но понятия не имела, о чем идет речь.

– Какая-то правительственная шишка, – шепнул он ей.

– Мы отнимем у вас лишь несколько минут, не более, – настаивал мужчина с писклявым голосом.

Тед вновь оглянулся на Глорию, пожал плечами и повесил трубку.

– Отключу-ка я его снова, от греха подальше, – сказала Глория.

– К черту, – сказал Тед. – Мне надоело прятаться. Как у нас с едой?

– Не густо.

Тед посмотрел вверх, на лестницу, затем опять на жену.

– Давай-ка сюда детишек. Я отказываюсь быть пленником в собственном доме. Мы едем за покупками.

Выйдя сквозь кухонную дверь в гараж, Тед вдруг вспомнил то ужасное чувство, что испытал, когда они с женой только что купили этот дом – двухэтажный, в миссионерском духе, весь отделанный деревом монумент ценностям среднего класса. Некогда особняк был рассчитан на две семьи, но теперь стал единым святилищем в честь пятидесятых. В ту пору Тед всей душой дом ненавидел, но при этом ужасно гордился собой – раз потянул такую покупку. На каком-то уровне, однако, его тошнило даже от этой гордости. Тед боялся стать «одним из тех парней», что всегда живут в доме напротив, частью «американского образа жи-ни», простеньким, нуждающимся в смазке винтиком в машине. И стал тем, чем клялся не стать никогда – а стать было так просто; в этом-то и заключалось самое худшее. Сейчас, войдя в пыльный гараж, он окинул взглядом мини-фургон, без которого, как однажды выяснилось, жить совершенно невозможно; теперь это был символ наличия детей, хотя прежде людям такие символы не требовались.

Тед оглянулся на жену и спросил про «ланчию».

– Машина сильно пострадала?

– Не знаю. – Глория пожала плечами. – Ее куда-то отволокли. Я о ней и не вспоминала. Думаю, она разбита вдребезги.

– Ну, не важно, – сказал Тед, ничуть не кривя душой. Прежде он любил «ланчию» – как своего рода спасательный трос в прошлое, как ассоциацию с неким дурацким представлением о свободе. Сейчас он в такого рода сантиментах просто не нуждался.

Все забрались в фургончик, и Тед ткнул пальцем в переключатель, открывая дверь гаража. Ощущение было такое, словно из дока выходит космический корабль. Свет внешнего мира казался резким, но желанным; фургон медленно выкатился наружу.

Журналисты поспешно нацелили кинокамеры, защелкали тумблерами, но никто из них не был готов к такому тривиальному маневру Стритов, как просто-напросто отъезд. Прицепы телевизионщиков были разгружены – оборудование намертво застряло у дома. Стриты не без удовольствия наблюдали за их замешательством и полной беспомощностью. Тед направил машину через лужайку – к свободе. Дети ликовали; впервые за последние дни жизнь вроде бы налаживалась; привычный семейный выезд в супермаркет наверняка сблизит их еще более. Так размышлял про себя Тед, теребя высокий воротник свитера и чувствуя под пальцами скользкие стежки на шее. В этом тактильном подтверждении нынешней ситуации заключалось какое-то извращенное утешение, обоснование, которого ему, похоже, не хватало всю жизнь.

У супермаркета Стриты припарковались на автостоянке, заперли машину и, сомкнув ряды, двинули к дверям.

Тед завладел тележкой и разрешил Перри ее везти. Сперва они направились к секции овощей и фруктов; прочие покупатели обходили их за версту – и пялились во все глаза. Стриты не могли не ощущать себя в центре внимания: они жались друг к другу и не бежали к своим любимым продуктам и маркам как обычно. Они вместе изучили яблоки, бананы, виноград, салат-латук, горох, кабачки. Одна из продавщиц нырнула за гору дынь и медленно, опасливо подобралась ближе – полюбоваться на сенсацию.

На Эмили весь этот ажиотаж действовал не лучшим образом. Девочка дрожала всем телом; сначала, когда Глория попыталась взять ее за руку, она отдернулась, потом уступила. Тед и Перри на пару толкали перед собою тележку.

– Что будем делать? – спросила Глория.

– Да просто займемся тем, зачем пришли, – ответил Тед.

Стриты прошли из конца в конец по ряду с чаем и кофе; Эмили с Глорией, как могли, подыгрывали Теду. Тед поглядел через головы жены и дочери в конец длинного ряда: за окном, позади толпы зевак с дрожащими губами, на парковочную площадку стекались журналисты.

– Боже мой, – охнула Глория. У входа в магазин уже царил хаос – куча мала из человеческих тел, кинокамер и прожекторов. – Тед…

– Вижу. Ну-ка, все, играем отступление. Ускользнем через черный ход.

– Папа, мне страшно. – Эмили поглядела мимо отца, в конец прохода, затем подняла глаза кверху, на потолок.

Несмотря на нынешнее бедственное положение, тот факт, что Эмили вдруг назвала его папой, не прошел для Теда даром.

– Все будет хорошо, родная. Ну же, притворись, что мы просто-напросто заняты покупками. – Тед нагнулся и взял девочку за руку.

Семейство неспешно шествовало вдоль дальней стены магазина, мимо секции молочных продуктов, затем – мясных. Мясной отдел вызвал в душе Теда некоторый отклик. Он мысленно взял на заметку посмеяться над этим позже. Между прилавками с яйцами обнаружилась вращающаяся дверь с круглым, словно иллюминатор, окошком, и Тед проворно увлек жену и детей сквозь нее.

Склады супермаркета были освещены не так ярко, как торговый зал. Строго говоря, там царил явственный полумрак, что казался еще темнее благодаря бесконечным нагромождениям коричневых картонных коробок, ремнями пристегнутых к поддонам. Два грязных желтых вилочных погрузчика безмолвно притулились рядом, бок о бок, словно часовые. На складе не было ни души; вместо того, чтобы работать, все наверняка ушли к главному входу в надежде хоть краем глаза полюбоваться на покойничка.

– Сюда, – позвал Тед, гадая, где выход. Он прислушался, пытаясь уловить уличный шум, но в голове стоял такой гвалт – голоса, музыка, скрежет металла по металлу, метания туда-сюда, – что он был не в состоянии отличить автомобильный гудок от почесывания щетинистой бороды кинооператора.

Стриты осторожно пробирались между штабелями банок свинины с фасолью и горами сухого собачьего корма, когда голоса разом превратились в невнятные вопли, а в следующий миг послышались еще и крики его родных. Тед вдруг утратил способность видеть – на лицо ему упала какая-то ткань, а руки скрутили за спиной. Он почувствовал, как его коротко дернули за рубашку, понял, что это Перри, но вскорости руки сына куда-то исчезли. Тед находился в горизонтальном положении, голова покоилась в мешке – на сей раз не отдельно от шеи, и на том спасибо! – несколько человек тащили его куда-то, настоящие великаны, судя по рукам и силе. Тед извивался всем телом, вырывался, опасаясь за семью. Он слышал голосок Эмили, потом – Глории, потом – Перри; все они звали его, кричали: «Нет, нет!», и «Отдайте папу!», и «Отпустите его!» А затем Тед очутился снаружи, ощутив сквозь мешковину тепло солнечных лучей, почуял выхлопные газы проезжающих грузовиков, вонь гниющих отбросов из ближайшего «Дампстера». Его швырнули на что-то твердое – аж голова подскочила. Тед от души надеялся, что не оторвется.

Он находился в грузовике или фургоне, тут никаких сомнений не было; услышав, как взревел мотор, Тед перестал брыкаться и задумался, что же теперь делать. И попытался расслабиться – чтобы пришла идея-другая. Он прислушался: похитители пока еще не обменялись друг с другом ни единым словом; все, что он слышал, – это их затрудненное дыхание. У того, что сидел ближе всех, с присвистом хрипело в груди.

– Вам бы с врачом проконсультировались насчет астмы, – сказал Тед, приподнимаясь и прислоняясь к стене.

– Заткнись, – раздался голос из передней части машины. – Заткнись, ты, дьявол.

 

Глава 2

Чему Тед научился, будучи мертвым, так это хотя бы тому, что незачем бороться без толку. Поэтому он смирился с тем фактом, что глаза у него завязаны, а сам он скручен. И обмяк, ощущая, как машина подпрыгивает на ухабах – правая задняя шина чуть сдулась, – вдыхая запах пота похитителей и выхлопные газы. Слышал, как постукивает дефектный поршень, чувствовал, как температура в грузовике поднимается, как солнце светит внутрь сквозь боковое окно, и по движению солнца в течение часа понял, что едут они на восток. Вероятно, в это самое мгновение они проезжают город Риверсайд, угнездившийся, точно в миске, в заполненной смогом впадине. А фургон катил все дальше.

Тед устроился поудобнее, прислонившись спиной к стенке. Грузовик свернул со скоростной автострады и рванул налево; теперь они двигались на север, куда-то в пустыню, возможно, к Моронго-Вэлли, Дезерт-Хот-Спрингс или еще восточнее.

Текли часы. На протяжении всего пути говорили мало и лишь один раз остановились заправиться. Среди пятерых похитителей была по крайней мере одна женщина, изъяснявшаяся короткими отрывистыми фразами.

– Тормозни здесь, – сказала она. – Сейчас вернусь, – сказала она. – Заправились, – сказала она. – Жарища, открой окно, – сказала она. – Не дышит.

Последнее наблюдение относилось к Теду, и тот пошевелил ногами, чтобы успокоить их страхи (?) насчет того, не скончался ли он ненароком.

– Поверни здесь, – велела женщина.

Невзирая на все ее немногословные распоряжения и замечания, возглавляла маленький отряд явно не она. Главарем, судя по всему, был тот, который вел машину. Говорил он ровно и часто, напоминая всем сохранять спокойствие.

– Как только вернемся в лагерь, просто-напросто отдадим его Большому Папе, а уж он обо всем позаботится. Большой Папа с этим дьяволом разберется.

Тед осознал, что не без тревоги размышляет о том, кто таков этот Большой Папа, и что его, Теда, ждет. Пленник пару раз попытался внушить себе, что в конце концов он уже мертв и потому страшиться ему нечего, но, по правде говоря, он понятия не имел, застрял ли он в мире живых или балансирует на грани небытия. Легкий толчок со стороны Большого Папы – и Тед, чего доброго, никогда больше не увидит своей семьи.

– Мешок можно уже и снять, – сказала женщина.

Взгляд Теда понемногу сфокусировался, и он увидел широкоплечую темноглазую женщину с коротко подстриженными рыжими волосами. Она сидела перед ним, скрестив ноги, выпрямившись и буравя глазами его лицо.

– Здравствуйте, – сказал Тед.

– Дьявол, – выпалила она.

– Где мы? – поинтересовался Тед.

– Не твое дело, – отозвался здоровяк с пассажирского сиденья. Лицо его оставалось в тени. – Вопросы здесь задаем мы.

– Хорошо, – сказал Тед. Чем больше его пытались запугать, тем спокойнее он становился, памятуя о совете касательно зыбучих песков: расслабься – и выплывешь. Вот он и расслабился, а чем больше он расслаблялся, тем больше нервничали похитители, и тем больше расслаблялся он сам, пока, наконец, тех просто-таки не затрясло, а он едва не заснул.

– Большой Папа тебя на куски разберет, – пообещал жилистый парень из-за спины женщины. И сдвинулся так, чтобы смотреть в ветровое стекло и не встречаться взглядом с Тедом.

– Кто такой Большой Папа? – спросил Тед.

– Кто такой Большой Папа? – Водитель расхохотался. Его сиплый голос гулко резонировал в груди; этого человека Тед не видел, но предполагал, что роста тому не занимать.

– Вы ведь не причинили вреда моей семье, правда? – спросил Тед. Впрочем, само его исчезновение в любом случае не могло не травмировать жену и детей. Наверное, не могло.

– Вопросы здесь задаем мы! – рявкнул свирепый здоровяк с пассажирского сиденья.

– А Большой Папа – это настоящее имя или что-то вроде титула? – полюбопытствовал Тед.

– Большой Папа напрямую разговаривает с Иисусом, – сообщила женщина.

– Не отвечай на его дурацкие вопросы, – приказал здоровяк с пассажирского сиденья.

– Да ладно тебе, Джеральд, – отмахнулась она. – Большой Папа с ним разберется.

– Меня зовут Тед.

Женщина промолчала.

Фургон с визгом притормозил на рыхлом песке и гальке. Дверь открылась, Тед вдохнул пыль пополам с запахами огня и навоза. Поглядел через выжженный двор на длинное строение. На фоне фиолетового неба била крыльями сова.

У водителя грудь и впрямь оказалась широкая, хотя сам он был невысок, просто-таки коротышка. Коротышка подошел к Теду вплотную, глянул на его связанные руки, поднял взгляд на его лицо.

– Тебе меня не испугать, – сообщил коротышка.

– Вот и хорошо, – сказал Тед. – Мне бы вовсе не хотелось напугать вас. Потому что, если я вас вдруг напугаю, вы, чего доброго, попытаетесь причинить мне вред.

– Заткнись, – приказал коротышка. А затем, словно во власти некоей силы, закрыл глаза, запрокинул лицо к ночному небу и принялся молиться, произнося слова так быстро, что они сливались воедино: – Господи-Иисусе-молю-придай-мне-сил-пред-лицом-сего-диавола-се-предо-мною-у-коего-голова-пришита-к-телу-а-чего-еще-ждать-от-диавола-то-Господи-Иисусе-Христос-всемогущий-что-создал-небо-и-землю-и-всякую-жи-вую-тварь-и-даже-псов-политиков-что-травят-нас-аки-агнцев-на-черных-вертолетах-пока-мы-богобоязнен-ные-белые-люди-хоронимся-в-пустыне-выжидая-своего-часа-нанести-удар.

Коротышка умолк и со всхлипом перевел дух.

– Господи-Иисусе-Боже-всемогущий-сущий-на-небесах-вместе-со-своим-папой-и-самим-собою-и-Духом-Святым-Пресвятая-Троица-Боже-Боже-Боже-упаси-меня-от-смерти-что-предо-мною.

Тед молча стоял и глядел на молящегося; когда же тот умолк и перевел взгляд с неба обратно на Теда, Тед ляпнул единственное, что пришло в голову, а именно:

– Ну, ты даешь!

При том, что восклицание Теда, несомненно, заключало в себе некое подобие пиетета, положительного отклика оно не встретило. Коротышка рявкнул приказ:

– Пните дьявола в зад и марш к Большому Папе. – А между, так сказать, словом и делом Тед успел увидеть, как горестный коротышка – все четыре фута восемь дюймов! – украдкой примеряет брюки в детском отделе «Сире» (секция «Крупный мальчик»), успел увидеть страдальческое и гневное выражение его лица, если продавец вдруг спрашивал, не нужна ли ему помощь, или простодушно жестокие дети, примеряющие те же вещи, указывали на него пальцами.

Человек по имени Джеральд дал Теду пинка под зад аж дважды, и хотя Тед морщился при каждом ударе, боли он не испытывал. Не то чтобы Тед настолько оцепенел и утратил тактильные ощущения: пинки он чувствовал, но прикосновения к телу не причиняли ему вреда. Он их ощущал – и только.

Джеральд и женщина потащили Теда через выжженный двор – один тянул, другая подталкивала; коротышка указывал путь, все прочие куда-то делись.

Послышались голоса. Сначала казалось, будто они что-то монотонно декламируют в унисон, однако, прислушавшись, Тед понял: поют. В ближайшем здании с дюжину или более голосов медленно, с чувством выводили: «Майкл, к берегу греби», песню, что у Теда всегда ассоциировалась с христианами, только он сам не знал почему. Ему так и не удалось выяснить, кто такой Майкл и что ждет его на берегу. Отчаянно хотелось заорать: «Да кто такой этот Майкл?!»

Внутри и впрямь обнаружилось человек двенадцать: все пели, рассевшись вокруг пузатенького человечка в красном блейзере, крепко стянутом широким черным поясом с серебряной пряжкой. Большой Папа сверкнул глазами – пение смолкло, хористы как по команде обернулись и воззрились на стоящего в дверях Теда. Большой Папа остался сидеть; его необъятное пузо почти скрывало колени. Он огладил длинную белую бороду, оглядел Теда сверху вниз, словно бы оценивая, и наконец, как-то по-особенному хмыкнул, – при этом звуке вся паства вскочила на ноги и вытянулась по стойке «смирно». Пышная седая грива Большого Папы торчала во все стороны, обрамляя голову на манер нимба. Он ткнул жирным пальцем в Теда и приказал:

– Подведите его ко мне.

Голос его оказался на удивление сладкозвучен, и на краткий миг Теду захотелось послушать, как тот поет. Но жирный палец по-прежнему указывал на него, чьи-то руки подталкивали его в спину, и вскорости Тед уже стоял в каких-нибудь трех футах от вождя в черных ботинках.

– Я – Большой Папа, – представился тот.

– А я – Тед.

– Мертвый Тед, – сказал он. – Мертвый Тед.

Комнату вновь заполнил размеренный речитатив: «Мертвый Тед, мертвый Тед, мертвый Тед, мертвый Тед, мертвый Тед, мертвый Тед».

Движением руки Большой Папа заставил своих питомцев умолкнуть и объявил им:

– Адепты, узрите перед собою символ могущества Господа нашего. То, что он даровал нам силу и решимость захватить сего дьявола, должно всенепременно восприниматься как чудо любым сыном Господним, не важно, знает ли он про себя, что он сын Господень, или нет. Наш Господь и Всевластный Спаситель, Господь Всемогущий, сущий на небесах, спасибо Тебе за то, что отдал нам в руки это падшее существо, эту плоть от плоти твоего падшего Сатаны. Взгляните же на дьявола, дети, и узрите, каков он есть, ибо пред лицом истинного воителя Господня он бессилен.

Тед наклонился к самому уху Большого Папы:

– Я хочу писать.

– Ты… что? – переспросил Большой Папа.

– Писать хочу, – повторил Тед. Пожалуй, это заявление удивило его самого еще больше, чем Большого Папу. Данный позыв он ощутил впервые с тех пор, как потерял голову на Оушн-бульвар, и тот факт, что потребность накатила именно сейчас, был очень даже примечателен, чтобы не сказать больше. Ляпнуть такое Большому Папе сразу после того, как тот объявил себя истинным воителем Господним – что за абсурд! Тед чувствовал, что в уголках его губ сам собою возникает намек на улыбку, однако он взял себя в руки и посмотрел в лицо фанатику так серьезно, как только мог.

У Большого Папы, в свой черед, вид был до крайности разочарованный. Вероятно, в его представлении дьяволы в мочеиспускании не нуждались, но удерживали свои выделения и прочую мерзость внутри себя, дабы те, разлагаясь, превращались в зло еще более мерзостное; или, может статься, просьба настолько человечная, на его взгляд, служила к умалению врага, коему он бросал вызов на глазах у потрясенной паствы, – и, стало быть, умаляла его собственное могущество и значимость.

– Мистер Мандер! – воззвал Большой Папа, и сей же миг перед ним предстал Джеральд из фургона. – Отведите демона в туалет и оставайтесь с ним. – Большой Папа зыркнул на учеников и предостерег: – Но не смотрите ни на его орган, ни на его экскреции напрямую. Если понадобится, наблюдайте за ними в зеркало: так безопаснее.

Паства заохала и заахала, потрясенная тем, что Большой Папа не только позаботился о защите Джеральда от непосредственного созерцания демонических выделений, но что он еще и обладает необходимыми познаниями касательно того, как без ущерба для себя наблюдать это зло. Большой Папа преловко вывернулся – и даже более или менее спас свой престиж.

Джеральд провел Теда мимо похожих как две капли воды близнецов-блондинок, застывших у входа в коридор. Они прошли сквозь три двери и свернули налево в сравнительно просторный туалет. Под зеркалом шириной на всю стойку красовался умывальник в форме раковины. Ванная была дешевая, встроенная, виниловая, с желтым резиновым ковриком на дне и без занавесок для душа. Черный унитаз выглядел сравнительно чистым. На стойке в беспорядке валялись вышитые салфеточки – розовые, желтенькие и зеленые; тут же притулилась корзинка с брикетиками мыла таких же цветов.

– Давай приступай, – приказал Джеральд, глядя на Теда в зеркало. Тед встретился с ним глазами – тоже в зеркале, – и Джеральд отвернулся.

– Мне понадобятся руки, – сказал Тед, демонстрируя связанные запястья.

Джеральд глухо застонал и распутал веревку.

– Пошевеливайся.

Тед расстегнул ширинку и заструил в унитаз. Он глядел на себя и досадовал, что в черной керамической чаше не видно, какого цвета у него моча. Он слышал прерывистое дыхание Джеральда, его учащенное сердцебиение.

– Вам не надо? – спросил Тед, застегивая ширинку.

– Нет. Ты все?

Тед спустил воду и шагнул к раковине вымыть руки. При виде этого простого действия Джеральд потрясенно отпрянул назад.

– Вообще-то дьяволы – те еще чистюли, – сообщил Тед. – Вы просто не представляете себе, насколько брезглив сам старина Сатана. Да если ты забыл с утра умыться, он с тобой даже разговаривать не станет.

Джеральда била крупная дрожь.

Тед выпрямился – мокрые руки беспомощно болтались как у хирурга – и поискал глазами полотенце. Джеральд сдернул с вешалки розовую тряпку с оборочками, швырнул ее Теду на грудь и опять приказал пошевеливаться – глаза красные, усталые; дыхание самую малость отдает виски.

– С вами все в порядке? – спросил Тед.

– Пойдем.

– На самом деле я вовсе не дьявол, – сказал Тед.

Джеральд открыл дверь и шагнул в сторону, пропуская Теда. Они прошли по коридору обратно в главный зал, где Большой Папа восседал в кресле, сняв ботинки, а близнецы массировали ему ноги. Толстяк жестом велел Джеральду усадить Теда на складной металлический стул лицом к нему. Он застонал от удовольствия – массажистка как раз надавила на особенно приятную точку, – затем поднял глаза.

– Господь благословил меня благоуханными ногами, – сообщил Большой Папа. – Они не то что не воняют, но прямо-таки приятно пахнут. Правда, близнецы?

– Правда, Большой Папа, – отвечали близнецы-блондинки.

Тед увидел Большого Папу ребенком. Толстый мальчишка носился взад-вперед по захолустному дворику: деревья были еще саженцами, лужайка – на грани вымирания.

– Ступай-ка в дом, Маленький Папа, – кликнула мальчика мать.

Маленький Папа, переваливаясь на благоуханных ножонках, побежал через двор, нырнул в заднюю дверь и оказался в кухне, где его толстушка-мать колдовала у плиты, а седовласый толстяк-отец сидел за столом, сложив перед собою руки «домиком», дабы прочесть молитву перед едой.

– Садись, Маленький Папа, – рявкнул отец.

Мальчуган уселся; отец внимательно пригляделся к нему и вопросил:

– Ты свои вонючие лапы перед тем, как садиться за рождественский стол, вымыл, сынок?

Маленький Папа рванул было из-за стола, мимоходом оглянувшись на мать, но та стояла спиной к ним обоим. Отец ловко сграбастал его за волосы.

– Мне плевать, даже если ноги твои и пахнут духами, маленький язычник, но рождественский стол осквернять своей мерзостью ты не будешь! Ты меня слышишь, а, дерьмовая белая рвань?

Маленький Папа поморщился от боли; порядочный клок волос остался в руке отца.

– Да, Большой Папа, – отвечал он.

– А теперь марш умываться, – велел отец и швырнул мальчика головой вперед к двери из кухни.

Мать Маленького Папы расправила передник и поставила на стол миску с картофельным пюре.

– Да пошевеливайся там! – гаркнул отец.

Мальчик споткнулся – и стопка газет «Саут-Бенд трибюн», аккуратно сложенная на табуретке у двери, обрушилась на пол. Он сжался от страха еще до того, как ножки отцовской табуретки заскребли по линолеуму, в порыве отчаяния попытался собрать газеты обратно в стопку. При первом ударе пронзительно вскрикнула мать – и, как ни странно, от этого крика боль от ожога отцовским ремнем по спине словно утихла. По крайней мере – и это было видно по ее лицу – мать любила его достаточно, чтобы закричать, хотя и недостаточно, чтобы остановить экзекуцию. А ремень все хлестал и хлестал, жгучая боль сменялась оцепенением, но теперь мать молчала. Мальчуган чувствовал, как ремень раздирает спину в том самом месте, где уже раздирал ее несколькими днями раньше, чувствовал, как полосатая рубашка пропитывается липкой кровью, чувствовал дыхание отца у самого своего уха. Тот наклонился совсем близко и проговорил:

– Я бью тебя того ради, чтобы ты вырос хорошим, богобоязненным человеком. Надеюсь, ты мне за это благодарен, сынок.

– Я благодарен, Большой Папа, я очень благодарен, – заверил Маленький Папа.

– Карлос, – приказал Большой Папа тому самому коротышке, что вел фургон. – Мне жарко. Вели кому-нибудь принести ведро с водой, чтобы близнецы омыли мне ноги. – Большой Папа оглянулся на Теда. – Ничто так не освежает, как омовение ног в прохладной водичке.

Карлос отправил за водой тощего парня в безрукавке с вытатуированным на лбу «фольксвагеном».

– Господь благословил меня, это точно, – сообщил Большой Папа Теду. – Вот так и передай своему дьяволу, когда я пошлю тебя обратно в огненный ад. А я, – теперь он обращался к своим адептам, – я-то отправлюсь прямиком на небеса, и все, кто следует за мною, последуют за мною и в царствие Господа-Бога-Иисуса-Всемогущего. Forsitan ad hoc aliquot condiciones pertineant. – Ученики нараспев произнесли «аминь» и прочие исполненные благоговения звуки. – Сам видишь, дьявол, тебе меня не напугать.

Посыльный вернулся из кухни с водой, поставил между близнецами ведро и тут же положил ветошь. Женщины обтерли Большому Папе ноги.

– Однако ж пока я не собираюсь убивать тебя, – сообщил Большой Папа. – Сперва я покажу тебе тут кое-что. Хочу, чтобы ты представил своему хозяину подробный отчет. А чтобы ты видел, сколь я хороший христианин, я даже к тебе, дьявол, отнесусь с добротой и любовью. Ты ведь проголодался с дороги?

Тед отрицательно покачал головой.

– Но наверняка устал. Синтия, вы вдвоем с Джеральдом отведите нашего сомнительного гостя в его камеру, точнее комнату. Устройте его поудобнее. Щедро дарите от себя.

Женщина из фургона и Джеральд встали по обе стороны от Теда, вывели его за двери и провели через весь двор. В воздухе резко похолодало, но хотя Тед отметил про себя, что температура понизилась, никаких неудобств по этому поводу он не испытывал. Синтия, однако, была без куртки; луна освещала ее голые руки и плечи, покрытые «гусиной кожей». Они прошли мимо сарая к небольшой будке с зарешеченным окошком. Синтия включила единственную лампочку, дернув за цепочку, что свисала с потолка в середине комнаты. Узкая кровать была аккуратно застелена – с плоской подушкой и плотным шерстяным одеялом грязновато-коричневых тонов, сложенным в изножье. Джеральд, остановившись в дверях, глядел в ночь.

– Ну вот, – сказала Синтия.

– Спасибо, – поблагодарил Тед. – А если мне понадобится пописать?

– В углу есть ведро, – буркнула она. Синтия была жестче Джеральда: челюсти картинно стиснуты – просто-таки бульдожий прикус. Тед слышал, как она скрежещет зубами.

– Спасибо еще раз, – сказал он.

Дверь закрылась; Тед присел на кровать. И задумался о Глории и детях.

 

Глава 3

Глории ужасно не хотелось беседовать с полицией – а пришлось. За последнее время ей приходилось делать много всего такого, от чего она охотно воздержалась бы. Пришлось ехать в морг, опознавать голову мужа в том жутком тазу из нержавеющей стали, отдавать разные необходимые распоряжения насчет похорон, пока дети сидели как на иголках в затхлом демонстрационном зале гробов, пришлось наблюдать своими глазами за тем, как ее со всей очевидностью мертвый супруг вдруг перестал быть мертвым. И, что самое трудное, ей пришлось сплачивать семью, не давая ей распасться. Но на протяжении всего этого испытания, включая докучную навязчивость таких, как Барби Бекер, Глория поняла, что может положиться на Теда. А теперь Тед исчез. И конечно же, она поневоле размышляла про себя, что, возможно, для всех было бы лучше, кабы ее муж так и почивал бы в бозе вплоть до конца предположительно последней церемонии его жизни.

Полицейский участок, вопреки ожиданиям Глории, отнюдь не бурлил деятельностью. У дальней стены просторного кабинета обнаружился мужчина в женском платье: такого здоровенного адамова яблока Глория в жизни не видела; оно бросалось в глаза даже на расстоянии тридцати футов, их разделяющих. Трансвестит уставился на Глорию с детьми так, словно узнал их, и Глорию осенило: так оно и есть, наверняка этот тип видел их по телевизору или на фотографии в газетах. Глория сидела у компьютерного стола толстошеего детектива по имени Тара Бенуа, в прошлом – морского пехотинца.

– Смотри, тетя с усами, – шепнул Перри матери – и под взглядом детектива Бенуа теснее прильнул к ней.

– Вы говорите, вашего мужа похитили, – сказала Бенуа; голос ее для женщины был не таким уж и гулким, но терялся где-то в глотке.

– Его действительно похитили. На глазах у двухсот человек, – подтвердила Глория. Она скользнула взглядом по пушку над губой собеседницы, затем по волосам: волосы закрывали детективу уши и падали до плеч, однако сверху сидели на голове точно баклажанного цвета берет.

– Все эти люди были свидетелями похищения?

– Не совсем. Мы пытались незамеченными выбраться из супермаркета через заднюю дверь, чтобы миновать журналистов, и тут моего мужа похитили. – Глория крепче обняла детей, что с обеих сторон жались к ней.

Эмили не глядела на полицейского. Она смотрела в окно, на плотное бурое марево, оно же – небо.

Подошел еще один детектив, наклонился к самому уху Бенуа, прошептал что-то, прыснул, отошел. Бенуа не рассмеялась; собственно говоря, она либо вообще не знала, что такое смех, либо не умела смеяться.

– Вы знаете, кто его похитил? – спросила Бенуа.

– Нет.

– Журналисты?

– Нет, не они, – сказала Глория. – По крайней мере я так не думаю.

– Вы разглядели лица похитителей? – осведомилась Бенуа, отхлебывая из баночки с диетической колой. – Описать их можете? Высокие или низкие, мужчины или женщины, волосы темные или светлые?

– Нет, – категорически отрезала Глория. – Не могу.

– А ты что видел? – спросила Бенуа у Перри, наклонившись вперед и демонстрируя ему усики над верхней губой.

Перри не нашел в себе сил поговорить с тетей. Пережитые треволнения сказывались на мальчике – ручонки у него дрожали.

Тот же вопрос Бенуа переадресовала Эмили.

– Я ничего не видела, – отозвалась Эмили. – Я просто услышала крики – и папа исчез.

Бенуа, кивнув, забарабанила пальцами по клавиатуре.

– Имя: Теодор Стрит, – проговорила она, вводя информацию. – Рост?

– Чуть меньше шести футов, – ответила Глория. – Да вы же видели моего мужа по телевизору.

– Какие-либо особые приметы?

Глория начинала терять терпение; нога ее раздраженно постукивала по полу.

– У него шрам вокруг всей шеи. Сплошной шов, так сказать.

Бенуа набила и это.

– На днях ему, знаете ли, начисто отрезало голову, но с тех пор ее прикрепили на место.

Бенуа набила и это.

– Наблюдается ярко выраженное и характерное отсутствие физиологических функций и каких-либо звуков, с ними связанных. – Глория покачала головой. – Да ко всем чертям, вы отлично знаете, о ком идет речь! – Глория мысленно пожурила себя за выбор словечка «черти»: кто знает, не к ним ли ненадолго заглянул Тед и не там ли гостит посейчас. Она и дети уж точно живут в некоем подобии ада.

Бенуа продолжала печатать.

– Что вы печатаете?

Бенуа продолжала печатать.

Глория встала и вместе с детьми направилась к двери.

– Мы еще не закончили, – воззвала Бенуа.

– Мы – закончили, – отрезала Глория.

Выходя из участка вслед за матерью, Перри заметил, что молодой полицейский улыбается ему, и улыбнулся в ответ. Скользнул взглядом по револьверу у него на поясе, залюбовался блестящим иссиня-черным металлом – такой весь из себя чистенький, отполированный, аккуратненький! – и задумался, в своем нежном возрасте еще и переломов не знавший, а каково это – умереть.

Сны Теда ни на что другое и не претендовали – сны себе и сны, при том, что пересказать их в реалистическом ключе было делом не из простых. Глория и дети, отец Теда и Барби Бекер, все – в красном, рассевшись на деревянных скамейках седьмого ряда из двадцати – на самых дешевых зрительских местах, – глядели, как Тед играет в волейбол на пляже внизу. В одной команде с Тедом оказался президент Соединенных Штатов, одетый в красно-бело-синие трусы «Спидо». Они стояли вдвоем по одну сторону высоко натянутой сетки, напротив Большого Папы и человека по имени Верной Хауэлл. Пузо Большого Папы колыхалось над красными трусами, а мясистые ножищи тряслись как желе; он изо всех сил пытался добежать и ударить по мячу, но тщетно – и всякий раз Хауэлл обрушивал на него поток визгливых упреков.

– Да поднажми же, мистер Жирный Зад, а ну, поднажми! – кричал Хауэлл. Хауэлл был – сама усредненность; тошнотворно заурядный и незабываемый уже тем, что был абсолютно забываем.

– Иди на х… мистер Отставалло! – парировал Большой Папа.

– Не смей меня так называть! – гаркнул Хауэлл.

– Отставалло! – повторил Большой Папа.

– Да ты просто завидуешь, – проговорил Хауэлл, проводя большим пальцем по внутренней кромке трусов.

– Чему тут завидовать-то? – усмехнулся Большой Папа.

– Тому, что я – избранный, – сказал Хауэлл. – Тому, что я увел с собою пятьдесят. Тому, что я – мученик. Тому, что я – Иисус Христос.

– Иисус Христос – это я, – возразил Большой Папа, всей своей жирной тушей подступая вплотную к Хауэллу и глядя прямо в его неприятно заурядное лицо.

– Да ладно вам, играть давайте! – крикнул президент. – Наша подача.

– Оставь нас в покое, ты! – рявкнул Большой Папа.

– Ага, отвали! – поддержал его Хауэлл. – Отзови своих псов! Отзови своих псов! Отзови своих псов! – нараспев затянул он.

Президент подал, мяч взвился высоко в воздух. Он летел все выше и выше – и наконец превратился в крохотное пятнышко на фоне неба. Тед оглянулся на семью: те следили за траекторией мяча. Все выше и выше. А затем пятнышко замерло, зависло в пространстве – зависло надолго, прежде чем мяч начал падать.

– Это фокус такой, – сообщил Хауэлл и извлек из трусов пистолет. – Дай-ка я застрелю тебя, – предложил он Большому Папе. – Это наш единственный выход.

– Сперва застрелись сам, – посоветовал Большой Папа.

Тед не сводил глаз со зрительских рядов: Глория схватила детей и крепко прижала их к себе; те уткнулись носами ей в грудь. Отец Теда неотрывно следил за приближающимся мячом. Барби Бекер строчила что-то в блокноте.

– Мяч летит, – сообщил президент и поддернул обтягивающие плавки. – Летит. Приготовились.

Хауэлл приставил пистолет к виску и нажал на курок. Голова треснула, словно картонка из-под яиц, кровь хлынула на песок и на обширную грудь Большого Папы, мозг скорее вытек, нежели вылетел из черепной коробки, и, похоже, только в силу этого Хауэлл потерял равновесие и опрокинулся на песок лицом вверх.

– Он мертв, – сообщил Большой Папа так, словно ничего подобного не ждал. И, глядя сквозь сетку на противоположную сторону поля, пояснил: – Это вы его убили.

Отец Теда подал голос – и волейбольный мяч с сокрушительным, сотрясшим землю стуком приземлился точнехонько за пределами поля.

– Папа! Осторожно! – закричал Перри.

Тед обернулся: Большой Папа вырвал пистолет из мертвой руки Хауэлла и теперь целился в него сквозь сетку. Президент бросился в укрытие. Тед глядел на пистолет – и не испытывал страха. Большой Папа дал залп, и хотя грохот выстрела потревожил слух Теда, равно как и вопли его близких, сама пуля ничем ему не повредила. Просто пролетела сквозь него, а он остался стоять как ни в чем не бывало. Никаких тебе зримых последствий. Тед был жив, еще как жив. Он рухнул на колени и зарыдал.

Когда Тед проснулся, снаружи еще не рассвело. Где-то закукарекал петух. Петушиный крик Теду не понравился. Воспоминание о ночном кошмаре не слишком-то его тревожило, если тревожило вообще, но, думая о нем как о сне, Тед вспомнил одного приятеля по аспирантуре. Выпендрежник был тот еще, обожал цитировать занудную притчу Чжуан-цзы о человеке, которому снилось, что он бабочка, которой снится, что она – человек.

– Вот вам, пожалуйста, дилемма Чжуан-чжоу, – говаривал Альфред, попыхивая трубкой. – Вопрос касается нас всех. Нам снятся сны – или это мы кому-то снимся?

Все это Тед уже слышал прежде, и не раз, но по-прежнему не находил в себе моральных сил сказать Альфреду, чтоб тот заткнулся. Кроме того, он был занят: размышлял, так ли ему, в конце концов, надо жениться на Глории.

– А вдруг сейчас ты спишь и видишь сон, – рассуждал Альфред. – Только вообрази себе. Что, если я – персонаж твоего сна?

– Альфред, честное слово, мои сны получше будут, – парировал Тед. Это был один из тех немногих мгновенных ответов, которыми Тед искренне гордился. В большинстве случаев остроумные реплики приходили ему в голову с изрядным опозданием, оставляя его терзаться мыслью: «Ах, ну почему ж я этого вовремя-то не сказал?». Тедова жизнь была просто-таки нашпигована такими запоздалыми откликами, и это его глубоко удручало. Однако в последнее время, единственный живой покойник на много миль вокруг, он то и дело изрекал фразы, что в прошлом счел бы просто блестящими.

Тед встал, отошел от кровати к окну, глянул на темный двор и задумался: а что, если его сны будут получше реальности?

На следующее утро за ним пришли Синтия и Джеральд. Тед был готов: он загодя умылся в тазике и надел чистую футболку, оставленную для него на спинке единственного стула. В отличие от тщательно подобранного свитера с высоким воротником «хомут», футболка совсем не скрывала швов на шее, так что Синтия с Джеральдом, отворив дверь, в первый момент несколько опешили. Да что там, пришли в ужас, и Теду в конечном счете пришлось напомнить им, что Большой Папа ждет.

– Отведите меня к вождю, – сказал он, иронизируя лишь отчасти.

Они побрели через пропыленный двор к дому: теперь оба ученика держались от пленника на расстоянии заметно большем, нежели накануне. У ветряной мельницы в земле рылись куры; пятнистый песик, высоко запрокинув голову, тащил в зубах какую-то дохлятину. И вновь послышалось пение – из того самого строения, что Тед счел главным или центральным во всем лагере. «Майкл, к берегу греби, аллилуйя!» – выводили голоса.

Поющие ученики искоса глянули на вошедшего – и тут же вылупились во все глаза: они тоже впервые разглядели шею Теда. Музыка сбилась и угасла до невнятного гвалта, вроде как в зале суда.

Большой Папа, к его чести, не растерялся, но тотчас же принялся молиться:

– Наш дорогой, ласковый, всепрощающий Иисусе-Христе-Господи-Всемогущий, пожалуйста, защити нас от демона, стоящего ныне в нашем молитвенном зале. Спасибо тебе за силу, коей ты наделил меня, дабы оградить мою паству от мирового зла. Сей слуга Люцифера с шеей, покрытой струпьями, узрит твой слепящий свет, услышит о твоем могуществе и славе и почует гнев благости, обращенный противу гнусного зла сатанинского ада. Кому ведомо, что за зло таится в людских сердцах и умах даже здесь?

– Umbra seit, – промолвил Тед.

Большие Дети, так внезапно назвал их Тед про себя, съежились и отпрянули, как если бы он заговорил с ними на некоем иностранном сатанинском языке.

– Это была шутка, – сказал Тед.

– Разумеется. – Большой Папа с помощью близнецов извлек свою тушу из кресла и шагнул к Теду. – Мне следовало бы просто-напросто убить тебя на месте. – Ученики одобрительно загомонили. – Однако я хочу кое-что показать – все то, о чем тебе должно доложить своему гнусному хозяину. – Несколько секунд он глядел Теду в глаза, а затем рявкнул: – Ступай со мной.

Отец Теда сидел в деревянном кресле-качалке в своей палате в стенах балтиморской лечебницы. Перед его белой рубашки был забрызган соусом «Табаско»: один из санитаров свято верил, что старик любит яичницу «с перчиком». Он сидел себе, покачиваясь взад-вперед. Дочь принесла ему журнал «Тайм» с изображением Теда на обложке и положила на поднос. Отец Теда понятия не имел, кто такая эта женщина, сидящая рядом с ним на стуле с синей подушкой, хотя откуда-то знал, что теперь уже она не плачет всякий раз, приезжая с визитом. Он вгляделся в фотографию и произнес:

– Тед, у тебя с шеей что-то неладно.

Большой Папа стоял бок о бок с Тедом: они вместе наблюдали, как ученики рассаживаются вдоль длинных столов и едят из красных пластиковых тарелок. Свисающие с потолка на шнурах лампы горели, но без толку: огромные окна и так пропускали много света. Комната выглядела довольно жизнерадостно; то же самое настроение воплощал в себе и Большой Папа, вырядившийся в красную футболку без рукавов, красные шорты и эффектные, до колен, сапоги.

– Смотри, как они едят. Едят, но не так, как я. – Он похлопал себя по пузу и заулыбался. – Я – хищный орел от востока. – Он не спускал глаз с Теда, словно дожидаясь реакции. – Ну, знаешь: «Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения моего»?

Тед улыбнулся про себя:

– То есть вы считаете себя Киром? – уточнил он.

– Что? Нет, я – орел от востока, – настаивал Большой Папа. – Я – птица Божия, крылатый ангел Господа-Иисуса-Христа-Бога-Всемогущего.

– Птица? – удивился Тед.

Большой Папа, явно раздосадованный, поспешил перевести разговор:

– Помнишь, космонавты рассказывали, будто видели ангелов?

– Нет.

– Еще в восемьдесят пятом. Русские полетели в космос, выглянули в окно, а там ангелы. Ну так вот, я тоже их видел. – Большой Папа на секунду словно размяк и даже глаза прикрыл, демонстрируя роскошные, длинные, белесые ресницы.

Тед вполне верил в то, что этот человек верит, что видел ангелов.

– Правда?

– Да.

– И где же вы их видели?

– В Долине Смерти. Представляешь? В Долине Смерти.

– А где именно в Долине Смерти? – уточнил Тед. – В каньоне Эха? На Дантовой панораме? На Погребальном пике? – гадал Тед, извлекая из памяти все известные ему достопримечательности Долины Смерти.

Большой Папа покачал головой.

– Они сидели в закусочной при гостинице «Котельный ручей». Целых шестеро. Шесть штук ангелов.

– А какие они? – полюбопытствовал Тед. – На что похожи?

– Да уж не на тебя, – откликнулся Большой Папа, вновь обретая голос и широко открывая глаза. Он улыбнулся Теду: – Пойдем, я хочу показать тебе кое-что.

Питомцы Большого Папы запели – все ту же песню про Майкла, на сей раз в миноре, на квинту выше, чем прежде, как своего рода молитву после трапезы; и все вращали зрачками, пытаясь украдкой рассмотреть Теда и его шею. Тед глядел в бледно-голубые глаза Большого Папы – они словно бы поблекли со вчерашнего вечера – и гадал про себя, возможно ли, чтобы присутствие или по крайней мере предполагаемое присутствие демона выпивало из него жизненную силу. Тед почувствовал жалость и в то же время неизбежную брезгливость при мысли об этом жирном, жалком подвижнике. Коли Тед и в самом деле дьявол – а кто он такой, чтобы утверждать, будто это не так? – он был бы врагом бога этого человека.

Тед отвернулся от Большого Папы, чтобы ненароком не выпить его силы просто-напросто держаться на ногах, и сказал:

– Вспомните, как Давид говорил сыновьям Саруиным: «Что вы делаетесь ныне мне наветчиками?»

– Это из Второй книги Царств, – отозвался Большой Папа. Возможно, он и воспринимал тексты буквально, однако Библию знал как свои пять пальцев и полагал, что Тедово знание Библии лишний раз подтверждает то, что он в союзе с Сатаной – ведь только дьявол способен помнить Священное Писание настолько хорошо. Большой Папа воззрился на Теда с удвоенным пылом во власти вновь накатившего ужаса, недоверия и ненависти.

– Ты знаешь Книгу пророка Исайи?

Образованность сослужила Теду хорошую службу – на сей раз не к его пользе, а скорее, ему же во вред.

– Да.

– Разумеется, – сказал Большой Папа. – Ну, разумеется.

Большой Папа первым вышел за дверь и зашагал сквозь бурую пыль и зной; Тед – за ним. Черные сапоги Большого Папы с каждым шагом белели все больше, пока не стали того же цвета, как и ноги. Джеральд шел за ними, стараясь держаться на почтительном расстоянии, хотя Тед отчетливо слышал его дыхание.

Детка Большого Папы именем Джеральд в возрасте двадцати трех лет съездил в Израиль – после того как выбыл из двухгодичного колледжа, не доучившись, два года вкалывал помощником сварщика, а затем работал на регулировке схода-развала в автосервисе «Мидас» в Эль-Пасо. Сойдя с самолета в Израиле, он тревожился лишь насчет еды – боялся, что впадет в грех чревоугодия; и то голодал, целыми днями не беря в рот ни крошки, а то жадно сжирал все, что подворачивалось под руку. Джеральд тоже считал себя «орлом от востока», тоже мыслил буквально и считал себя голубем Господним. Он никак не мог примириться с фактом, что гора Сион оказалась этаким неказистым холмиком, и предрекал, что, когда пробьет час и настанет Судный день, Господь непременно вызовет какой-нибудь геологический катаклизм и изменит размеры горы.

Живя в палатке под тем самым небом, что младенец Иисус встарь узрел из яслей, Джеральд увидел сон: он беседовал с Эллен Уайт, причем сестра была одета в тончайшие, белейшие монашеские одежды девятнадцатого века.

– Я побывала в мире, где светят семь лун, – сообщила сестра Уайт и коснулась лица Джеральда.

– Ты – ангел, – сказал Джеральд. – Но где твои крылья?

– У ангелов нет крыльев, милое дитя, – поведала она. – То, что люди принимают за крылья, на самом деле лишь отсвет космических кораблей. Корабль летает посредством преломления света. «Колесниц Божиих тьмы, тысячи тысяч ангелов».

– О, – сказал Джеральд.

– Прочти Книгу пророка Исайи, главу шестую, стихи с первого по четвертый, – велела сестра Уайт.

– Да, мэм, – ответствовал Джеральд, а открыв глаза, почувствовал лютый голод. Он ел и ел всю дорогу назад до Тель-Авива, и на борту самолета, и дома, в Штатах, и вот однажды, в уличной церквушке в Креншо, в Лос-Анджелесе, он повстречал Большого Папу. Большой Папа объяснил Джеральду, что есть – это ничего, это дозволяется, и бояться – тоже дозволяется, и что денег у Джеральда нет, потому что дьявол не хочет, чтобы у него были деньги, и что Господа-Иисуса-Бога-Всемогущего не волнует, есть у него деньги или нет, и что он, Большой Папа, направит Господню любовь с небес через свое упитанное тело и благоуханные ноги прямиком в богобоязненную душу Джеральда Мандера, заблудшего и растерянного Джеральда Мандера.

– Это бункер номер один, – сообщил Большой Папа, остановившись перед входом в нечто похожее на убежище от торнадо: двойные двери располагались на высоте футов этак трех и под углом в тридцать градусов к земле.

Джеральд вышел вперед и потянул двери на себя – изнутри повеяло затхлым холодом.

– Ты первый, – приказал Большой Папа, жестом приглашая Теда вниз.

Тед повиновался. Ступеньки были бетонные, внутри уже горел свет – возможно, он зажигался автоматически, когда открывались двери, вроде как в холодильнике.

– Я бы сказал тебе, «осторожнее, не споткнись», – заявил Большой Папа, – но вообще-то мне плевать, упадешь ты или нет. – Он рассмеялся и многозначительно поглядел на Джеральда.

Тед посмеялся вместе с ними – и те примолкли.

Убежище оказалось весьма просторным; освещали его длинные ряды флюоресцирующих ламп, свисающих с железобетонных плит потолка. Тед прикинул про себя, что до противоположной стены футов этак сто, а в ширину комната наверняка будет сорок; но самая примечательная черта заключалась в том, что все пространство было заполнено пушками – старыми пушками, вычищенными пушками, пушками толстыми и тощими. Тед вскинул глаза на Большого Папу, словно спрашивая: «И что дальше?»

– Ну, как тебе? – полюбопытствовал Большой Папа. – Пушки, однако, – отозвался Тед.

– Много пушек, – подтвердил Большой Папа, любовно оглядывая свой арсенал. Он шагнул к группе из четырех одинаковых орудий. – Немецкая осадная пятидюймовая пушка. На полевом лафете, не корабельном, но так тоже хороша. – Он прошел вдоль ряда. – А вот 57-миллиметровая пушка времен Гражданской войны в США, гладкоствольная. Красавица, верно?

– Зачем они вам? – спросил Тед.

– Затем, что они в полной исправности и по сей день, и затем, что никто не знает, что они у меня есть. Я собирал их многие годы, и ни одна живая душа не сыщет след ни единого орудия, ни единого ядра и ни единого снаряда. Они как в воду канули. Вот эта – самая старая; позже 1920 года ничего нет. Блеск, правда? Сама идея, я хочу сказать.

Тед следовал по проходу за своим провожатым.

– Таких у меня двенадцать, – похвастался Большой Папа, снимая чехол с блестящего орудия потоньше. – Это скорострельная пушка Лоуэлла сорок пятого калибра на полевом лафете. Разумеется, управляется посредством кривошипа.

– Зачем они вам? – повторил Тед.

– Для грядущей войны, войны против зла, против тебя, против правительства, против черных вертолетов. – Большой Папа резко крутнулся всей своей жирной тушей, словно при виде любимых игрушек у него голова закружилась от радости. – А еще у меня есть пятиствольные скорострелки Гочкиса с вращающимся блоком, и скорострелки Гатлинга, и стальные трехдюймовые нарезные орудия… Они ухлопают тебя так же надежно, как М-16. И будешь ты мертвее мертвого, верно, Джеральд?

– Верно, Большой Папа, – отозвался Джеральд.

– Умер – значит, умер, – сказал Большой Папа.

Черный, медный и хромированный блеск орудий заключал в себе своеобразную красоту – может статься, именно из-за своей старомодности все эти пушки выглядели менее вредоносными и даже по-своему причудливыми, – но, как верно заметил Большой Папа, впечатление было обманчивым. Тед представил себе, как расхохотались бы ребята из ДОС и Национальной гвардии при виде всего этого антиквариата, расставленного в ряд вдоль гребня перед лагерем, – а в следующий миг на собственной шкуре испытали бы кордит, или баллазит, или каким бы уж там древним взрывчатым желатином ни начинялись эти снаряды.

– Где вы это раздобыли? – Тед почесал в затылке.

– Это ж все артиллерия, – сообщил Большой Папа так, словно в сотый раз повторял прописные истины. – Орудиями разжиться нетрудно. Особенно старьем – кому оно нужно? Но я пушки просто обожаю. Обожаю их за простоту. Обожаю за тонкость работы. Ты только глянь, какое тиснение на стволе! – Он ласково провел рукой по всей длине нарезного орудия.

– А какой с них прок здесь, под землей? – спросил Тед.

– О, мы вытащим их наверх, вытащим загодя, – заверил Большой Папа. – Я узнаю, что враги надвигаются, еще до того, как они сами это поймут. – Он раскачивался на каблуках взад-вперед. – А еще у меня есть двести пятьдесят флотских револьверов Уитни и семьдесят два армейских револьвера Петтингилла.

– Какого времени? – полюбопытствовал Тед.

– Тысяча восемьсот шестидесятых. У меня есть даже семнадцать ящиков конфедератских карабинов Перри.

– А из них еще можно стрелять?

– О да, – заверил Большой Папа. – Оружие, что некогда раскололо эту землю надвое, готово к действию. Но у нас есть боевые средства и поновее. Есть английские винтовки «Энфилд-Маузер» и австрийские винтовки Манлихера. Убиваешь – значит, убиваешь, все равно, медленно или быстро. На самом-то деле, чем медленнее, тем лучше; ты даешь язычникам шанс обрести Господа-Иисуса-Бога-Всемогущего и раскаяться. Как знать, вдруг кто-нибудь, стоя рядом с умирающим, что шепчет слова молитвы, услышит его обращение к Господу, – и тогда, может статься, это сподвигнет язычника сложить оружие и обрести Свет. Ибо Господу ведомо: мы-то оружия не сложим. Мы – солдаты Его армии до тех пор, пока космические корабли не прилетят забрать нас в Священный Град. Ты понимаешь, что я тебе втолковываю, или нет?

Тед кивнул. Понимал Тед то, что этот человек Божий, сам изрядно смахивающий на демона, отчего-то считает его, Теда, дьяволом. Этот фанатик испытывал настоятельную потребность убивать – того ради, чтобы утвердиться в собственной жизни и придать смысл своему существованию. Так что Тед вновь сделал то единственное, что пришло ему в голову и что казалось хоть сколько-то разумным. Он кивнул.

 

Глава 4

Из всех, кто был в комнате, не металась туда-сюда только сестра Глории. Глория, Эмили и Перри гуськом протаптывали тропку в рыжевато-коричневом ковре. Ханна, всегда обожавшая дни рождения, особенно свой собственный, в разгар упражнений по спортивной ходьбе ничтоже сумняшеся осведомилась:

– Значит, с днем рождения меня никто так и не поздравит?

И, вооружившись фломастером, демонстративно расписалась на гипсовой повязке.

– С днем рождения, – буркнула Глория, не сбавляя шага, но как-то умудряясь искоса бросить на сестру уничтожающий взгляд. Ее карие глаза с годами стали сдавать; наверное, надо бы получиться сосредоточиваться. Глория отрешенно глядела, как ее ноги приминают ковровый ворс.

– Ты всегда твердила маме с папой, что Теду предстоят великие свершения, – рассуждала Ханна, прикуривая «Пэл-Мэл» и резким движением руки гася спичку. – Жаль, их сейчас с нами нет: то-то полюбовались бы, что он в итоге сотворил. Дослужился ли до полного профессора? Нет. Выиграл ли какую-нибудь премию? Нет. А не превратился ли он, часом, во Франкенштейна на глазах у всего мира?

– С меня довольно. – Глория ушла в кухню; дети поспешали за ней как утята. Следом за ними увязалась и Ханна. – Ханна, у меня просто в голове не укладывается, как можно быть такой жестокой эгоисткой. Подумай хотя бы об Эмили с Перри.

Ответ сестры, похоже, застал Ханну врасплох: она сконфуженно оглянулась на детей. Подошла к раковине, включила воду, загасила тлеющую сигарету, словно это каким-то образом помогало загладить ее вину.

– Это все нервы – вот и несу что попало, – покаялась она. – Я ж беспокоюсь о нем не меньше вашего.

Глория буркнула нечто невнятное и принялась расхаживать взад-вперед по черно-белым квадратам линолеума.

– С Тедом наверняка все в порядке, – сказала Ханна, переключаясь на утешающий тон. – Он отлично способен сам о себе позаботиться. Мы тому свидетели.

Глория вновь обожгла сестру испепеляющим взглядом.

– Извини.

Глория присела за стол рядом с Перри и поглядела в его личико.

– Тетя Ханна права, – сказала она. – Папа отлично умеет сам о себе позаботиться. Так что перестань тревожиться. Ладно?

Перри кивнул.

Эмили подошла к холодильнику и открыла дверцу. От холодного воздуха у нее на глаза навернулись слезы.

Ханна, отродясь не отличавшаяся чуткостью, по-прежнему «не въезжала». Она вытащила из кармана «Сникерс» и зашуршала оберткой.

– Глория, у тебя же есть свидетельство о смерти, правда? Думаю, тебе стоило бы взыскать страховку.

– Просто ушам своим не верю, – сказала Глория, прижимая к себе Эмили и утешая девочку. Дверца холодильника так и осталась открытой; холодный воздух напомнил ей про Теда. Глория захлопнула холодильник и отвела Эмили к табуретке у стола.

– Страховая компания должна тебе денег, – не отступалась Ханна.

Глория села и уставилась на Ханну во все глаза.

– Ты просто гений… Если я попытаюсь взыскать страховку, тогда страховая компания наймет детектива и отыщет Теда. Они же наизнанку вывернутся, лишь бы не платить. Отличная идея!

– О Господи! – охнула Ханна.

Ученики уселись в круг – сплошной замкнутый круг, а поскольку пришли все, к вящему изумлению Теда, теснились они аж по три в ряд. Большой Папа, невзирая на испепеляющую полуденную жару, был в своей красной курточке и красных же штанах и прямо истекал потом, равно как и его паства: на десятки ярдов вокруг не было никакой тени. Нос подсказывал Теду, что от них здорово разит, но дурной запах беспокоил его ничуть не больше, чем прочие внешние раздражители. Большой Папа расхаживал взад-вперед, оборачивался и останавливал взгляд на каждой из недалеких, невыразительных, слабовольных физиономий по очереди, затем надолго уставился на Теда и, наконец, уселся между Синтией и Джеральдом, так, чтобы коротышка оказался у него за спиной. Тед от души пожалел коротышку: бедняге ж ничего не видно.

– Когда я был совсем маленьким, – доверительно рассказывал Большой Папа, – маме сказали, будто я умственно отсталый, будто я заторможен в развитии. Бедная женщина не поверила, да всем было наплевать – дескать, а чего с нее взять-то, с необразованной девки из автоприцепа, белая рвань, одним словом!.. Зато папа поверил. Он, бывало, наставлял на меня палец и говорил: «Вы только гляньте на этого дебила», – а затем оправдывал меня со словами: «Но это ж не его вина, в конце-то концов». Папа частенько меня поколачивал, бил смертным боем, «за то, что грешник», так он говорил. Говорил, что Бог меня не любит, вот и создал меня умственно отсталым, жалким изгоем. Когда я пошел в школу, меня отдали в особый класс, и все другие дети, не из этого класса, показывали на меня пальцем и говорили: «Вон мистер Отставалло идет». Постепенно я поверил насмешникам и стал думать: «Как может Господь быть таким жестоким со мною – сделать меня умственно отсталым, а потом позволять меня дразнить?» Я плакал, бежал домой, а папа орал на меня: мол, даже если я дебил, вовсе не обязательно быть тряпкой. Благодаря папе я не испытывал к себе жалости. Есть ли зрелище более жалкое, чем бедняга, который сам себя не жалеет? Вы только представьте себе: сижу я в школьном театре, смотрю глупую пьеску, «Ромео и Юлия», заливаюсь слезами в конце, оплакивая смерть этих двоих, потому что померли они ради любви, но не оплакиваю свою собственную смерть, смерть, в которой живу, ибо нет во мне любви к Богу, к Господу-Иисусу-Господу-Всемогущему, хлебу внутренней силы и свету моего сердца, противу коего я совершил грех прелюбодеяния – ибо любить сей мир вместо Господа есть прелюбодеяние, и оплакивать гибель этих порочных подростков значит грешить противу Господа благого и великого. О, Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий, да не дрогнет мой дух под бременем миссии, что возложил ты на мои смертные плечи, да не рухну я под твоими бичами, да не утрачу мужества, признаваясь тебе в деяниях твоего же милосердия, через каковые ты увел меня с былых моих греховных путей, отъял от порока, как припарка вытягивает заразу. – С Большого Папы лило ручьями; песок покрывали влажные узоры. – Ты увел меня с греховных путей, дабы стать для меня слаще, чем все те лакомые соблазны, коим я предавался. О да! В ту пору я был куда как рад подыскать себе смачную молоденькую шлюшку и привести ее к себе домой, и жать ей аппетитный задик, и вспахивать ее своей мужественностью. О, какое наслаждение – ощущать эти гладкие бедра и вдыхать нектар, вскипающий у нее между ног. Но теперь, о Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий-Творец-Всего-Сущего, я – слуга духовных наслаждений, пришедших на смену всей этой пакостной похоти. Некогда я принимал наркотики удовольствия ради, дабы отрешиться от этого мира, но теперь, если не считать лекарств, к коим поневоле прибегаю, чтобы обуздать боли в спине и боку и помочь себе заснуть, – ведь слишком часто я не смыкаю глаз, оберегая от зла свою паству! – я говорю наркотикам – нет! И ныне испытываю я не похоть, но любовь, и сексом занимаюсь не ради утоления плотских своих желаний, но лишь чтобы успокоить и утешить моих испуганных овечек и научить их полностью отдаваться Господу-Предвечному. Я – свет моего Господа, и он – мой путеводный светоч, Сын и Отец, Дух и Плоть. Я пью его кровь, я вкушаю его плоть. Я – всего лишь жалкая облатка до тех пор, пока я не вложу облатку, каковая есть Его плоть, в свой недостойный рот, рот белой рвани, и тогда – о, тогда! – я воин благого Господа-Иисуса-всемогущего-Христа-Бога-Спасителя! Скажите «аминь», детки мои!

– Аминь! – завопили адепты.

Тед всмотрелся в каждое из тупых, невыразительных лиц и понял, что они и впрямь верят. Верят, потому что жара стоит под тысячу градусов, и делать им больше нечего. Верят, потому что в такую жару все остальное кажется бессмыслицей. А верить так просто. И быстро – все равно что присесть. Сейчас ты стоишь, а в следующую минуту уже сидишь, до того – активен, а после – пассивен; но, в отличие от сидячего положения, в вере нет ничего под стать стоячей позе – никакого действия, способного веру разрушить. Единственное, что прекращает веру – это вера во что-то другое, а тогда все равно продолжаешь верить, а значит, остаешься верующим. Лучше вообще не начинать. Вот к какому выводу пришел Тед под лучами палящего солнца, что его, по счастью, не беспокоило, зато адептов превращало в лужицы богобоязненной соленой водицы.

После полуденной проповеди верующим позволили вернуться в тень либо к работе, уж где бы и чем бы они там ни занимались, и на досуге поразмышлять об услышанном. Теда, однако, связали и вывели на палящее солнце, усадили «по-турецки» и сняли с него рубашку. Джеральд связал Теду руки за спиной, покрепче затянул последний узел, отошел и встал рядом с Большим Папой. Сам вождь выглядел совершенно опустошенным, а его красные одежды, напротив, промокли насквозь. Уж что бы он там со всего этого ни имел, вкалывал он на совесть.

– Мы тут надумали тебя пытать, – сообщил Большой Папа. – Всегда мечтал помучить антихриста, потерзать всласть жадную длань дьявола. Держу пари, ты бы от водички не отказался.

Тед глянул вниз, на свои колени и на пыльную землю под ними. Жара для него безвредна, в этом он ни минуты не сомневался. Пить ему пока не хотелось, и он был практически уверен, что не захочет и впоследствии. Но его удручала болезненная одержимость речи Большого Папы – не только в том, что касалось его, Теда, но и вообще проповедь фанатика, обращенная к пастве, что разбрелась прочь, тщась отыскать в происходящем хоть какой-то смысл. Тед размышлял о том, что до сих пор он жил словно под колпаком: всякий день, приезжая в университет, ныл и жаловался, беспокоился о том, хватит ли раздаточного материала на всех студентов, терзался мыслями, достаточно ли весомы его преподавательские заслуги, чтобы компенсировать нехватку публикаций, изводился из-за парковки. А вот – люди, с которыми и впрямь все плохо, люди больные, люди, угодившие в настоящую беду – и потому сами по себе настоящая беда, люди, действительно опасные, внушающие страх. И все же Большого Папу Тед не боялся, ибо видел насквозь этого надломленного, перепуганного, умственно неполноценного задиру; ни одно зеркало не сумеет показать этому человеку его истинную суть во всей полноте. Он же мелкое ничтожество, малявка, лилипут. Но, думал Тед, таков же и вирус, микроб, бактерия. Тед не находил в себе сил поднять глаза на Большого Папу только потому, что не хотел смотреть на него свысока.

– Пусть поджаривается, – сказал Большой Папа.

Так что Тед сидел себе и поджаривался, никакого дискомфорта при этом не испытывая и никакого ущерба не терпя, но поджариваться – поджаривался. А мимоходом наблюдал, как адепты то и дело ходят от главного здания через двор, мимо Тедовой будки и в бункер, снаружи как две капли воды похожий на склад пушек и боеприпасов. Каждый раз шли они с подносами либо кувшинами, либо и с тем, и с другим. По двое и трое. И никогда – поодиночке.

В глубине главного здания Большой Папа беседовал с учеником, расхаживая туда-сюда. Тед слышал тяжелую поступь сапог толстяка и похрустывание пальцев его ног при разворотах.

– Я скажу тебе, почему нам должно убить дьявола, – говорил Большой Папа. – Всякий раз, когда иудеи выказывали милосердие к врагам своим, Господь жуть как злился. Прочти Книгу Судей, главу вторую. Господь-Бог-Иисус – суровая мать. Так что, сам понимаешь, дьявола нам должно убить. Прочти все, что написано выше, вплоть до Исхода, глава двенадцать, стих двадцать три. Прочти Книгу пророка Исайи, главу шестую. Прочти обе Книги Царств. Прочти Евангелие от Луки, главу десять, стих восемнадцатый. Прочти Евангелие от Матфея, главу двенадцатую, стих двадцать восьмой. Прочти Откровение Иоанна, главу девятую, стихи с первого по третий. Прочти Евангелие от Иоанна, главу двенадцатую, стих тридцать первый. Успеваешь записывать?

Карандаш адепта громко царапал по бумаге, оглушая Теда.

– Читай Слово Божие, и Слово освободит тебя, – сказал Большой Папа. – Дьявол вляпался в дерьмо всей задницей, он в моих руках. Мы пару дней подержим его у себя, а потом расстреляем из пушки, разнесем на мелкие клочки. То-то славное будет зрелище!

Сумерки сгустились внезапно и повисли едва ли не на веки вечные, окрашивая небо пустыни в лилово-алые тона. Тед сам поражался тому, сколь удобно устроился – жара ничем ему не повредила, и теперь резкое падение температуры тоже никак на нем не сказывалось. Во рту пересохло, но жажды он не ощущал.

Из главного здания вышла Синтия – ветер раздувал ее длинное цветастое домашнее платье, открывая взгляду дородные икры и лодыжки. Тед заметил, что левая ее нога чуть косолапит, а носок на каждом шагу взбивает пыль. Синтия остановилась прямо перед ним.

– Большой Папа велел мне прийти сюда и сказать тебе, что воды не будет, – объявила она.

– Спасибо, – поблагодарил Тед, причем без всякого сарказма. Он встретился с собеседницей глазами, она отвернулась. – Вы ведь Синтия, так? По-вашему, я похож на дьявола?

– Не знаю. Может, ты вправду дьявол. Я в жизни дьяволов не видела.

– Справедливо, – признал Тед. От главного здания к бункеру прошествовала очередная пара с подносами. – Что там еще такое? – спросил он.

– То есть?

– Ну, еду носят в бункер.

Синтия еще больше занервничала, но промолчала.

Двое адептов распахнули двери бункера – и Тед услышал детские голоса, страдальческий шепот и всхлипывания. Какие знакомые звуки! Он вспомнил, как его дочь уснула в слезах, когда он, Тед, привнес в семью смятение и разлад. Позже Тед понял: Эмили плакала потому, что он не удосужился уйти и избавить родных и близких от всей этой боли.

– Там, внизу, дети, – сказал Тед.

– Воды не будет, – повторила Синтия и зашагала прочь.

– Чего вы боитесь? Неужто меня?

Синтия стремительно развернулась и глянула дьяволу в лицо. Даже в полумраке Тед видел: она того и гляди разрыдается.

– Зачем вы здесь? – спросил Тед.

– Затем, что в мире все вкривь и вкось. Бедняки ютятся на улицах, едят из грязных мусорных контейнеров, а богатеи контролируют правительство, телевизионную сеть и даже людские мысли; в городах, видимо, в воде что-то такое растворено, иначе отчего мы верим, будто все идет так, как полагается, и словно мухи летим на всемогущий доллар?

– То есть вы противница капитализма, социалистка?

– Социализм я тоже ненавижу. Я верю в государственную церковь. Верю в милосердного диктатора, поставленного Господом-Богом-Иисусом править этой планетой и вести нас в иной мир свободными от страданий, минуя боль искусственно созданной конкуренции. – Глаза Синтии подернулись пеленой, слова текли легко, но не то чтобы гладко.

Дорогие мама и папа!

С любовью, Синди.

Наконец-то собралась вам написать. Джеральд говорит, я слишком долго откладывала, ну да лучше поздно, чем никогда. Сколько ж времени прошло? Полтора года? Или все два? Словом, вот она я.

Я отработала первую неделю в травматологическом отделении и много чему научилась. Вот уж не знала, что перевязать простую рану так сложно. Не говоря уже о серьезных ранах или там ожогах. Вот при ожоге, например, необходимо сперва очистить рану скальпелем. И если все сделать правильно, то пациенту не очень больно. Многим медсестрам плевать, и они по небрежности причиняют пациентам боль. По правде сказать, даже нарочно. А я, я так люблю помогать людям!.. Хотя мир, кажется, против.

Я ужасно рада, что работаю в больнице, потому что там есть хотя бы один человек, которого в самом деле заботит удобство пациентов. Некоторые медсестры даже обезболивающих таблеток пациентам не дают и уколов не делают, когда те попросят.

Позавчера мы с Джеральдом ходили на собрание. Был там один по-настоящему хороший человек, он рассказывал о том, что надо помогать людям. У него совсем нет денег, он все отдает бедным и бездомным. Зато Библию знает как свои пять пальцев. Говорит он – просто заслушаешься; завтра вечером мы пойдем на встречу с теми, кто заинтересовался: там народу поменьше будет. Этот человек вовсе не стар, хотя выглядит старым, если вы понимаете, о чем я. В глазах у него – вековая мудрость. По правде сказать, поначалу его имя – Большой Папа – меня вроде как насторожило, но на самом деле он такой и есть. Большой Папа. Славный, добрый, надежный.

Кстати, Джеральд окончил курсы, стал теперь сварщиком, мой медпрактикум тоже вот-вот завершится. Джеральд говорит, неплохо было бы съездить в Израиль. Тогда даже не знаю, что мы будем делать. Но в Лос-Анджелесе мы оставаться точно не хотим. Может, переберемся в Вегас, поселимся поближе к вам.

Джеральд передает привет. Пишите!

Дорогая Джейни!

С любовью, Синдерс.

Я только сказать «спасибо» за подарки. Надеюсь, у тебя все о'кей. Халат просто классный, я из него не вылезаю. Джеральд говорит, ты бы хоть постирала его иногда. И смеется. И за массажное масло тоже спасибо. Я обменялась с Софи, потому что мне «франжипани» больше нравится.

Из той ужасной больницы я уволилась; теперь помогаю ухаживать за больными в приюте Большого Папы. Другие здешние медсестры не так хорошо подготовлены, однако куда заботливее, чем в больницах, где мне приходилось работать. Как бы то ни было, работа отнимает у меня почти все время без остатка, зато так приятно чувствовать себя нужной. Одна из наших женщин раньше работала в Юкийской больнице общего профиля в Сан-Франциско, так она рассказывает, там было просто жуть что такое, все думали только об одном: кто по счетам заплатит, а на остальное плевать. Мы – богатейшая страна в истории мира, и даже о своих больных толком позаботиться не можем.

Джеральд теперь в охранниках. Ходит с ружьем, сопровождает мешки с деньгами до бронированных автомобилей. Он свою работу терпеть не может. Но Большой Папа говорит, что такой опыт ему очень полезен. В следующем месяце Джеральд едет в Израиль. Мне ужасно хочется поехать с ним, но я не могу бросить больных.

Ну, мне пора бежать. Пиши.

Тед листал письма из прошлого Синтии и недоумевал – нет, не потому, что отследить, как эту женщину затянуло в секту Большого Папы, оказалось проще простого; Теда изумляла его новообретенная способность читать историю Синтии словно открытую книгу. Он видел перед собою женщину великодушную, скорбную, зрелую и в то же время простофилю – как говорится, вчера на свет родилась. Такими хочешь видеть всех вокруг – и в то же время не хочешь. Добрая, но дуреха; способная, но бестолковая; ищущая натура – и при этом безнадежно заплутавшая.

– Расскажите мне про детей, – попросил Тед.

– Ты ж умрешь на рассвете, – отозвалась Синтия, словно затворяясь наглухо; ее лицо утратило всякое выражение, свет в глазах погас. – Тебя расстреляют из пушки.

– Знаю, – кивнул Тед. – И что вы по этому поводу думаете? Вы, человек порядочный и добрый. Вам нравится помогать людям. Вы ведь медсестра, так?

– Откуда ты знаешь?

– Разве я похож на дьявола?

– Повторяю, я понятия не имею, как выглядят дьяволы, – отозвалась Синтия. – У тебя швы на шее. – Лед в ее глазах понемногу таял. – Тебе полагается быть мертвым.

– Ну, похоже, утром об этом позаботятся. А вы видели лицо моей дочери, когда меня похищали? – Тед не стал дожидаться ответа. – Она очень испугалась?

– Откуда ты узнал, что я медсестра?

– Вы похожи на медсестру, – сказал Тед.

Синтия на цыпочках отошла назад, хмурясь от страха. Руки ее дрожали; вне всякого сомнения, в том, кто сидел на земле в нескольких футах от нее, она и впрямь видела дьявола. Синтия развернулась и бегом бросилась к главному зданию. В том, что она обратилась в бегство, заключался некий сакральный смысл: свидетельство подобающего страха перед демоном.

На пороге Синтию встретил Большой Папа. Адепты вновь распевали песню про Майкла, подгребающего самую малость ближе к берегу, и их голоса служили своего рода фоном для разговора между Большим Папой и Синтией.

– Как там наш дьявол? – осведомился толстяк.

– Ты уверен, что он и впрямь дьявол? – спросила Синтия.

– Уверен.

– Он знает, что я работала медсестрой, – сообщила Синтия. – Я ему не говорила. Откуда ему знать?

– Видишь ли, демоны, они хитрые. Но этот совершил промах. Лишь марионетка Сатаны может знать такие вещи. Иди сюда, Синтия, дай Большому Папе обнять тебя. Дай Большому Папе привлечь тебя к груди. Дай Большому Папе тебя утешить. Дай Большому Папе почувствовать, как твоя кроткая невинность тает и перетекает в его осененное божественной благодатью тело. Ты чувствуешь силу Господа-Бога-Иисуса-Христа-Всемогущего?

– Да, Большой Папа.

– Майкл, к берегу греби.

– Аллилуйя!

– Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

Когда в то достопамятное промозглое весеннее утро Глория впервые сообщила Теду о том, что беременна, сердце у него упало. Он сидел на краю кровати, отрешенно глядя себе под ноги. Как же так вышло? Впрочем, как так вышло, это как раз самоочевидно. Но как же ему прикажете содержать ребенка?

Тед выдавил из себя некое подобие улыбки.

– И что же нам теперь делать?

Глория ушам своим не поверила. И расплакалась. Однако Тед, будучи Тедом – тем, каким он был в прошлом, – не отступался:

– Как же так вышло? – Глория смотрела на него во все глаза. – Ты что, забыла принять таблетки?

– Тед, у меня будет ребенок, – повторила она, спрыгнула с кровати и направилась в ванную.

Тед налетел на закрытую дверь, остановился перед ней, прижался к двери щекой.

– Думаю, нам надо поговорить.

– О чем тут разговаривать? – откликнулась Глория.

Тед слышал, как она отворила неподатливое оконце над ванной. С улицы донесся лай соседской собаки.

– Думаю, нам надо обсудить это дело со всех сторон, – сказал Тед.

– Дело обсуждению не подлежит, – отозвалась Глория решительно. Затем распахнула дверь и встала перед ним лицом к лицу. – Дело будет либо мальчиком, либо девочкой. Привыкай к этой мысли.

– А что, моего мнения никто уже и не спрашивает? То есть это ведь и мое дело тоже. – Тед понял, что порет чушь, сразу, как только позорные слова беспомощно сорвались с треклятых губ. А что за взгляд подарила ему Глория – нечто среднее между: «Да кто ты, собственно, такой?» и «Так я и знала, что ты поведешь себя как свинья».

– Прости, – сказал Тед. Он в самом деле извинялся, причем сразу за многое. – Просто это такое потрясение. Такой сюрприз, я хотел сказать. Мне нужно освоиться. Я имею в виду, готовы ли мы к такому шагу?

– Подготовимся, – отрезала Глория.

Тед обнял жену, остро осознавая, до чего же она тоненькая и хрупкая, гадая, как же она может содержать в себе иную жизнь, и сказал ей, что они, конечно же, подготовятся, сказал, что любит ее, и, хотя слов в таких случаях недостаточно, Глория приняла их на веру – и самую малость растаяла и прижалась к мужу.

А Тед чувствовал себя лжецом, да, собственно, он и лгал, ибо, лежа в постели, размышлял про себя, что ни капельки не любит Глорию, проклинал себя за то, что не отбоярился от этого брака еще до того, как случилось непоправимое. Он никак не мог смириться с мыслью о необходимости подготовиться к рождению ребенка, понятия не имел, что вообще надо думать. Думал только о том, что ему предстоит написать еще девять глав диссертации из десяти, и что профессора в него не особо верят, так что надо бы уж расстараться. Даже тогда Тед сей же миг осознал весь отвратительный эгоизм своих рассуждений, но ничего с собою поделать не мог. Так он себя и оправдывал. Дескать, он, бедняга, страдает врожденной моральной неустойчивостью, и помочь здесь не в силах ни медицина, ни обращение к разуму. Должно быть, во время беременности, когда он только-только формировался, его мать питалась неправильно – интересно чем? И тут же в голове мелькнула мысль, что надо бы позаботиться о пищевом режиме для Глории, – пожалуй, первая достойная мысль за долгое время.

Тед оглянулся на жену: Глория спала, крепко стиснув губы в этакой гримаске – видимо, сны докучали, – и твердо решил впредь радоваться ситуации. Иначе говоря, примирился с неизбежным.

На следующее утро, сидя за столом в кухне – за так называемым завтрачным столом, – как они никогда не сиживали ни по привычке, ни по заведенному распорядку, Стриты вместе ели бублики и вместе же молчали. Наконец Тед вздохнул – вздохнул довольно-таки демонстративно, так что Глория не могла не спросить:

– Что такое?

– Я рад, что мы станем родителями.

– Правда?

Тед кивнул.

– Это нас еще больше сблизит, – солгал он. – Я знаю, мать из тебя получится ну просто замечательная. Вот насчет себя не уверен.

– Ты тоже не подведешь, – заверила Глория, накладывая еще чуть-чуть сливочного сыра на черничный бублик – размазывая, так сказать, комментарий. Она улыбалась, но не Теду. А в пространство перед собою.

Три недели спустя у Глории приключился выкидыш в ванной комнате мотеля на Аутер-бэнкс.

Тед ждал жену в пустом вестибюле всей из себя распальцованной клиники «скорой помощи». Был двенадцатый час ночи, регистраторша, нимало не смущаясь, болтала по телефону со своим парнем и одновременно слушала легкую рок-музыку: приглушенно играло радио.

Наконец регистраторша повесила трубку и шумно, мечтательно вздохнула.

– Эти мне романы, – обронила она.

Тед кивнул.

Наконец вышла Глория. Тед знал, что случилось, и впервые в жизни сказал то, что нужно – то есть ничего. Он просто обнял жену – и она расплакалась. Через плечо Глории он видел: регистраторша за стойкой понимающе кивает. Увы, как это было свойственно Теду в те времена, его здравомыслия хватило ненадолго, и, усаживая Глорию в машину, он ляпнул:

– Я понимаю, родная, это тяжело, но, может, оно и к лучшему. Может, мы просто еще не готовы к такому шагу.

Глория осталась ждать в машине, пока Тед, ссутулившись, побрел обратно в клинику – бинтовать указательный палец. Прищемленный захлопнутой дверью.

Утреннее солнце палило немилосердно; конгрегацию явно не вдохновляла ни жара, ни миссия как таковая. Джеральд и еще двое мужчин выкатили блестящую отполированную пушку и установили ее в самом центре открытого пространства. Большой Папа неспешно описал широкий круг, чуть подпрыгивая на жирных, благоуханных ногах – по всей видимости, ужасно довольный и своей вспотевшей тушей, и лохматой шевелюрой.

– Это, – сообщил Большой Папа, остановившись и взмахом руки указывая на орудие, – бронзовая 57-миллиметровая гладкоствольная пушка времен Гражданской войны. Весит восемьсот восемьдесят фунтов. Но этим ее весомость не исчерпывается. Это оружие Союза было захвачено конфедератами, точно так же, как мы захватили сие орудие Сатаны. Что за красавица наша пушечка! – Он ласково, словно гладя, провел рукой по стволу.

Пока Большой Папа вещал, Джеральд и Синтия, воспользовавшись моментом, подняли Теда на ноги. По прикосновению Синтии Тед понял, что она таки смягчилась по отношению к нему, хотя и не знал доподлинно, что эта мягкость означает. Чего Синтия хочет – чтобы пленника пощадили, или просто чтобы он не слишком-то страдал? Или, в своем прискорбном религиозном ослеплении, желает лишь одного: чтобы демон не утащил ее с собою в бездны ада? Синтия не сознавала, что они уже в аду, причем оба, – однако ее ад глубже, ибо означает непонимание.

Большой Папа обернулся к Теду и наставил на него жирный палец.

– Поставьте дьявола на место, – приказал он.

Теду ужасно понравилось, как это прозвучало, понравилась сама весомость слов. «Поставьте дьявола на место». При этой фразе он мысленно заулыбался – и, к несчастью, уголки его губ чуть изогнулись кверху, так что на краткий миг характерная ухмылка обрела зримое бытие. Все до одного сектанты ее заметили и дружно отшатнулись.

Теда привязали к деревянному столбу ярдах в двадцати от пушки, руки скрутили за спиной, темное жерло нацелилось ему в грудь. Глядя в прямо-таки бездонную пасть орудия, Тед испытал мимолетный укол страха, и хотя приступ прошел, Тед осознал, что ему это не померещилось. По правде сказать, ему даже захотелось вернуть ощущение страха, такое возбуждающее и бодрящее, захотелось вернуть его сразу, как только оно развеялось. А в следующий миг Тед разозлился из-за утраты и, глянув на Большого Папу, нашел его несовершенным и уже хотя бы поэтому заслуживающим яростного неодобрения.

– Ладно, Жирдяй, пристрели меня, – молвил Тед.

Видя, что Тед нимало не тревожится, Большой Папа явно запаниковал. Он стоял за пушкой, в то время как близнецы забивали в ствол пыж и закладывали шестифунтовое ядро. С помощью лиловой одноразовой зажигалки Большой Папа поджег фитиль и отошел на шаг, закрывая дряблыми ладонями уши с жирными мочками. Адепты последовали его примеру; многие зажмурились и сморщились в предвосхищении громкого выстрела. Тед наблюдал, как фитиль, шипя, догорел, безмолвно помедлил, когда ничего не произошло – пушка точно размышляла, стрелять или нет, – а затем словно взорвалась: раздался оглушительный грохот, полыхнула белая вспышка, заклубился темный дым.

Тед наблюдал, как черная трубка выплюнула в него ядро. Поначалу железная сфера отливала светло-голубым. По мере приближения она темнела, однако продвигалась медленно: не то чтобы замедлилось само время, просто снаряд не столько несся, сколько тащился сквозь пространство. Ученики следили за происходящим с вполне понятным ужасом; Тед успел вглядеться в каждое из лиц вплоть до последнего, прежде чем вновь переключился на подлетающее ядро.

Снаряд не промахнулся мимо цели – но и насквозь не прошел. С глухим стуком ядро ударило Теду в грудь – и упало к его ногам.

Над пыльным двором повисло глубокое, тяжелое безмолвие; ничего сопоставимого Тед в жизни не слышал. В воздухе еще висел дым, воняло сгоревшим порохом. Даже вороны, что все утро каркали, вдруг смолкли. Тед подумал было, что их спугнул выстрел, но нет: вороны расселись на дальнем заборе, наблюдая за развитием событий. Адепты, один за другим, отделялись от толпы и ковыляли к главному зданию. Наконец во дворе остались только Тед и Большой Папа, да курящаяся пушка между ними. Фанатик был потрясен до глубины души, его опущенные руки дрожали, трясущиеся губы не могли выговорить ни слова. Он отвел глаза под неотрывным взглядом Теда, затем неуверенно глянул в сторону здания, куда ушли его приверженцы. И побрел вслед за ними, оставив Теда привязанным к столбу.

Весь день Тед оставался там: палящее солнце не причиняло ему вреда, зато заставляло то и дело возвращаться в изломанное прошлое. У него было время вспомнить все читаные-перечитаные по многу раз романы, и Тед вдруг осознал, что только теперь сможет читать по-настоящему. Ему захотелось почитать вслух Робби Бернса – своей дочке. Ему захотелось почитать сыну Твена – и воспитать в нем отрадную непочтительность. Ему захотелось наслаждаться словами – и разделить их смысл с женой. Перекликались каменки, рассекая темнеющее небо, летучие мыши охотились на насекомых и сигнально попискивали – Тед слышал все до последнего звука. Голоса адептов затерялись в воздушном океане пустыни, а строение, где все они прятались, походило на корабль-призрак. Вышла Синтия; выражение ее лица словно подстраивалось под морщинки, прочерченные манерой хмуриться в течение немногих прожитых ею лет. Не говоря ни слова, она принялась за веревки, стягивающие Тедовы запястья.

– Тебе надо убраться отсюда.

– Кто там в бункере? – спросил Тед.

Синтия сосредоточенно отвязывала ему ноги. На вопрос она не ответила.

– Кто в бункере?

– Беги, и все, – приказала она.

– В бункере дети, – прогремел голос Большого Папы: он поспешал к месту событий с винтовкой. – Я их много лет собирал. Они – моя страховка. Я их называю «детки с молочных пакетов».

Тед сглотнул. Вспомнил всхлипывания, жалобный голосок. Поглядел на Большого Папу – жирную алую кляксу на фоне неба пустыни.

– Отойди от него, Синтия, – велел Большой Папа, вскинул винтовку к плечу и взял Теда на прицел.

Тед оттолкнул от себя женщину.

– Уходи, – сказал он.

– Беги! – настаивала Синтия.

Тед – давняя привычка ли тому виной или просто здравый смысл – бросился бежать. В него целились из ружья. И не важно, что пушечное ядро повело себя так странно; не важно, что ни жажда, ни палящий зной, похоже, не причиняли ему вреда. Он бежал. Выстрелы взрезали прогретый воздух; от дальних стен надворных построек отразилось эхо. Одна из пуль ударила Теду в спину, он почувствовал – насквозь не пробило, но не остановился. Инстинкт подсказывал петлять туда-сюда, увертываясь от пуль; еще миг – и вдруг Тед разом перестал видеть закат, в направлении которого мчался. Он угодил в каньон, в глубокую промоину с песчаным дном, склон которой с каждым его шагом делался все круче. Треск выстрелов и отсвет неба – все исчезло; он несся по витому потайному туннелю, ведомому только воде – в своего рода геохронологической таблице. А затем беглеца вновь выплюнуло в закат: земля под ногами сделалась тверже. Оглянувшись, Тед уже не увидел света и не услышал звуков лагеря. И все равно он бежал, бежал, поднимая пыль и не сводя глаз с солнца, уже почти канувшего за горизонт – бежал на запад.