différence

[2]

Я начну с бесконечности. Она была и остается мне ближе всего. Я ребенок, и все, что я вижу, бесконечно выше моего уровня, моего понимания, моего разумения. Но как раз моя неразумность вынимала из отца и матери всю душу. Они ходили туда-сюда и беспокойно обсуждали, что я могу уловить в их интонациях, в их поведении, совершенно не следя за самими словами, говоря при мне что угодно, гадая вслух, не от дядюшки Тоби ли у меня такие уши – лопушистые, – комментируя замедленное оволосение моего черепа и особенно переживая из-за моей кажущейся невосприимчивости к языку. А пока они изводили себя, я наблюдал и рассматривал потенциальные и актуальные бесконечности, обнаружив интересную вещь: между ними нет пространства, стрела действительно может пройти половину расстояния до мишени не раньше дождичка в четверг, но и мишень, и стрела находятся в моем поле зрения, а следовательно, в одном месте, поэтому стрела там и не там, а Зенон прав и не прав. Однако мои родители, цепляясь за речь, словно ополоумевшие коты, не могли постичь мою незаинтересованность в попугайском повторении их звуков. Они подносили вонючие рты к моему лицу, почему-то полагая, что неспособность выразить оскорбление означает неспособность ощутить его, и медленно, старательно произносили слова, демонстрируя, куда ставится язык для «т» и как расходятся губы для «б». Они показывали пальцем и говорили «стол», ожидая, что я научусь не только называть, но и узнавать его. Я же не видел стола. Я видел то, где стоят тарелки, то, что занимает пространство рядом с моим высоким стульчиком. Бедняги, они пытались научить меня, объяснить столовость, хотя мне странно, почему бы просто не сказать это. Но, увы, они были собой и не прекращали говорить, и для них бесконечность двигалась только в одном направлении, а значит, лишь вера убеждала их, что она действительно существует. Они вглядывались в горизонт и решали, что предел их зрения есть не более чем предел их зрения, веря, что край отодвигается с каждым шагом к горизонту, предполагая, что их неумение обозначить или определить предел не отрицает наличия самого предела. И потому продолжали смотреть на то, что не существовало и в то же время существовало вечно, своеобразный двойной жест, la double séance, [6]« Двойной сеанс » (1972) – работа Жака Дерриды.
если вам угодно, и это у них называлось красотой. Они были если не безумны, то по меньшей мере опасны.

 

фармакон

[8]

1

Мой отец был постструктуралистом, мать его не переваривала. Они не знали – откуда бы им? – что к десяти месяцам я не только понимал все их слова, но и от нечего делать непрерывно оценивал и комментировал полезность и смысл этого лепета. Я беспомощно лежал на спине и смотрел снизу вверх на их шевелящиеся челюсти, словно тупо работающие мандибулы кузнечиков.

2

Как-то вечером отец склонился надо мной; мать стояла рядом. Он не был толстым, но обрюзг и передвигался с несоразмерной солидностью. Его лицо заплыло жиром, мне хотелось вцепиться в мясистые щеки и ущипнуть, что я часто и делал. Отец этого терпеть не мог, и моя настойчивость вкупе с молчаливостью заставила его сказать:

– Может быть, он слегка отстает в развитии.

– Может быть, просто глупый, – ответила мать, тем самым закрепившись в моем представлении как более смышленая из этих двоих. Я младенчески улыбнулся, испугав ее на том уровне, который речь для нее закрывала. – Ты посмотри на него, – сказала она. – Так улыбается, будто что-то знает.

– Газы, – ответил отец. – Не может он быть глупым. – Эта мысль его обеспокоила. – Взгляни на меня. Взгляни на нас. С чего ему быть глупым?

Вот кретин.

– Многие гении рождаются от людей со средним уровнем интеллекта или даже ниже, – сказала она.

Никогда еще не звучали слова правдивее; они повисли в воздухе, словно крепкие духи. Отец помахал рукой у носа и погладил бороденку, которой так гордился и которую лелеял, словно сад. Я перевел глаза с его одутловатых щек на мягкие черты матери. Эдиповы комплексы побоку, я предпочитал общество матери, и не только из-за уютной мягкости и несколько более сочувственной натуры: она обладала природным интеллектом, недочеловеческим умом, не хочу сказать ничего плохого, способностью разорвать связь с тем, что отец назвал бы означаемым. А он, как ни шамкай челюстями, даже близко не мог понять саму связь, не говоря уж о ее разрыве, и постоянно попадал в ту же ловушку, полагая, будто смысл в его речах не просто упоминается – он там есть.

 

отрыв симулякра

[11]

Хотя уже было ясно, что они пойдут разными дорогами, однажды вечером я ускорил процесс. Я вытащил у отца из кармана рубашки авторучку, пока он укладывал меня спать. Мне тогда почти исполнился год; вскоре на простыне было написано (извините за двусмысленность):

Наутро я проснулся от крика матери.

– Дуглас! Дуглас! – звала она отца.

Инфлято примчался с пеной от зубной пасты у рта.

– Посмотри-ка, – сказала она. – Посмотри на это.

Она показывала на мою кроватку. Я проворно отполз в сторону, чтобы им лучше было видно.

– Не смешно, – ответил Инфлято.

– Я знаю, что не смешно.

Они уставились друг на друга.

– Я этого не писала.

– Ну все, хватит. Не смешно.

– Это ты написал? – спросила мать.

– Нет, не я. Что, похоже на мой почерк?

– Может, на мой? – огрызнулась она.

Он в ярости выскочил из комнаты. Через стенку я слышал, как он плюется в раковину. Мать осталась и не сводила с меня глаз. Она верила, что письмо написано не отцом, и знала, что не ею, а если исключить очень странного пришельца из того или иного мира, я был единственным подозреваемым. Она вышла из комнаты и тут же вернулась с книгой, которую открыла и подала мне вверх ногами. Я перевернул ее и начал читать. Она забрала ее и снова вручила вверх тормашками. Я взял книгу, как надо, и продолжил чтение.

– Ты понимаешь? – спросила она.

Я кивнул.

Из ее горла вырвался странный смешок, но был так же быстро подавлен. Казалось, она подумывала еще раз позвать отца, однако не стала.

– Так ты что, умеешь читать?

Я вновь кивнул.

Она открыла первую страницу и стала читать вслух. Или же делала вид, что читает, поскольку несла какую-то галиматью о медведях и белокурой девочке. Я помотал головой. Тогда она прочла:

– «Один: мир есть все то, что имеет место. Один точка один: мир есть совокупность фактов, а не вещей».

 

восполнение

[15]

1

Так мать занялась моим снабжением. Она давала мне журналы, романы, философские книги, исторические тексты, тома поэзии. Я поглощал их все, стремясь одновременно убежать от себя и остаться как можно ближе к собственным мыслям, сознавая себя чище и свободнее с каждой перевернутой страницей. Ничто в моем мозгу не отрывалось от мира, хотя я все же испытал некое самостирание, опрозрачивание и позволял словам представлять себя такими, как есть, без референции к чему-либо, кроме их существования. Я был ребенок, набитый словами, но не издавал ни звука.

2

Книги и соски. Соски и книги. Мои губы умело обхватывали тот сладкий красный кружок. Молоко давно утратило интерес, хотя было гораздо лучше гороха, так что сосать – пусть это рутина (и нет) – значило упражняться в бытии. Сравнение с малиной было бы и неадекватным, и неточным, поскольку мне случалось иметь дело только с малиновым ароматизатором. Сама грудь была ничто, сосок – все. Однажды я наблюдал секс между родителями и видел, как Инфлято заглатывает мой любимый сосок. Я не ревновал, не хотел его прогнать, но он все делал неправильно. Меня впечатляла фактура соска, похожая на рельефную карту иной планеты, перфорированная множеством дырочек, отверстий млечных протоков. Инфлято своим неуклюжим языком не то чтобы обижал его, но и не мог воздать ему должное. Поймав мой взгляд, они замерли и рассмеялись.

 

bedeuten

[18]

Скука – друг младенца. Я хихикал из чистого любопытства, когда Инфлято принимался трясти меня, словно мешок с мукой: не удастся ли вызвать некий рыгательный рефлекс и сплюнуть на него. Скука не закрывает глаза ни на что, тем более на удивительное. Она ни в коем случае не равна удивлению, и я не хочу сказать, что значение одного из двух окольным путем приближается к своей предполагаемой противоположности. Скука есть высокий холм, смотровая площадка, дверной глазок (еще раз про глаза), откуда видно все. Из какой точки лучше созерцать свое я, свободным от ощущений и сомнений? Taedet те ergo sum.

 

разбивка

[21]

Инфлято разглагольствует о современной критике разума, якобы вносит свой вклад. Я полагаю, он вносит такой же вклад, как и все.

О рациональности и концепции принципов мышления у Лейбница и Аристотеля: спасаясь от змеи, Грог перепрыгнул с одного берега ручья на другой. Трог, ждавший на другом берегу, сказал:

– Как тебе удалось избавиться от змеи?

– Прыжком, – ответил Грог.

– А, так это – прыжок, – сказал Трог. И хотя уже не раз преодолевал ручей в той же манере, с тех пор стал перепрыгивать его. Более того, он мог сказать кому-нибудь, что сейчас перепрыгнет, а потом – что перепрыгнул.

Инфлято взял меня с собой на работу Я ехал в рюкзачке у него за спиной и по пути через стоянку изучал его поредевшие волосы. Он не закрывал рта, спрашивал, как я «там, наверху», называл меня «пареньком» и «мужичком». У почтовых ящиков мы встретили женщину, и выражение его затылка изменилось. Он беззастенчиво эксплуатировал меня, сюсюкал, но, заметьте, не упоминал о моей легкой отсталости или откровенной глупости.

Женщина, которая была моложе моей матери и, возможно, красивее, но совсем не такая интересная, обошла вокруг, заглянула мне в лицо и потрогала за нос. Она что-то чирикнула, я зыркнул на нее.

– Такой симпатяга, – сказала она. – Сколько ему?

– В следующем месяце Ральфу будет годик. Правильно, Ральф?

– Даже не верится, что уже полсеместра позади, – ответила женщина.

– Может, как-нибудь попьем кофе?

 

ennuyeux

[23]

Amen. Fiat, fiat. Amen. Мать не любила говорить с отцом, но все время пыталась. Не знаю, насколько он любил говорить с ней, но откладывал разговор до последнего, а уж тогда его было не остановить. Конечно, моя мать, сознательно или нет, хотя я принимал это за искреннее беспокойство, подчас бывала неделикатна с Инфлято.

– А что стало с тем романом, который ты писал? – спросила она.

Он прекратил есть, положил вилку и сказал:

– К черту романы. Я нашел лучший способ самовыражения. И потом, историями или поэзией уже никого не обманешь. Остается лишь письмо. Критика – вот мое искусство.

– Ну а когда у тебя будет бессрочный контракт, что потом?

– Я понимаю, художнице трудно смириться с тем, что ее роль – непревзойденного творца – оказалась под вопросом, но наши открытия в языке не принижают твою ценность – только ценность твоих работ.

Мать сидела и смотрела на него. Она испепелила бы его молнией, если б могла.

– Ты когда-то мечтал писать романы.

– Это наивно, – сказал Инфлято. – Я был ребенком и ничего не понимал. Я думал, что романы – это высокое искусство и тайна, но это не так. Они есть то, что есть.

– Ты рационализируешь. Писатель ты никчемный, но не можешь это признать. – Мать отпила воды и улыбнулась мне. – Твой сын будет писателем.

– Это конечно, у него все задатки.

– Что еще за юмор?

Она не хуже меня знала, что это за юмор. Смешно, а факт: Инфлято был так откровенно пленен или одурачен выбранным языком, хотя утверждал, что просто соображает в дискурсе. Если б он действительно понимал свое место в языке, то давно бы заткнулся и, возможно, предпочел декламировать бессмысленные вирши Уолта Келли или Льюиса Кэрролла, занимаясь своими поисками смысла. Он жевал с открытым ртом и говорил с набитым. Кролики круглее бандикутов, Сэм. Тема писательских неудач возвращала Инфлято к его мукам, а он не умел страдать достойно и, как трус, шел в атаку, показывая пальцем.

– Так ты ни в грош не ставишь мою работу, – сказала мать.

– Этого я не говорил.

– Тогда что ты сказал?

– Не верится, что мы наконец-то избавились от Никсона.

– Не увиливай.

– Брось, Ева, – сказал Инфлято. – Твои картины не могут быть ничем, кроме тебя самой, – продукт твоей культуры.

– А то, что делаешь ты?

– Охотно признаю, это относится и ко мне.

– Но подписываешься под жалкой парой своих статей и книгой, которую никогда не закончишь.

Пиу! Зенон не стал бы спорить с этой стрелой.

– Дура, – сказал Инфлято.

– Сам дурак!

 

либидинальная экономика

[32]

И дальше для Инфлято дорога шла только в гору.

 

peccatum originale

[33]

Моя мать, позвольте дальше называть ее Ma, накладывала краску на холст с каким-то воодушевлением. Немного краски, но необузданной рукой, которой я завидовал. В ее мазках заключалось огромное напряжение, словно что-то, затрудняюсь сказать что, вот-вот неизвестно куда катапультируется. Меня волновали очертания и цвет, но, узнавая формы, деревья, лошадей, дома и прочее, я всматривался не в них, а в нечто за ними, или внутри, или вокруг. И, как ни странно, ее большие картины были не хуже маленьких. Но сколько бы красок и света она ни выливала на полотно, в ней была чернота, духовная темнота, которую я считал не только притягательной, но и необходимой. Эта ее сторона хотела истребить в картинах всю форму (мать любила Мондриана), но конфликт был слишком глубок, она видела слишком много и не столько не могла отделаться от этого видения, сколько стремилась убить его. Но, разумеется, нельзя убить несуществующего дракона. Кант был коварный христианин.

Пока Ma размазывала грунтовку по большому холсту, в студию вошел мужчина. Я был пристегнут к прыгункам; эта конструкция позволяла мне стоять и подскакивать, а по сути, просто связывала, чтобы не забрел куда не надо.

– Привет, Клайд, – сказала она.

– Ева… Решил воспользоваться твоим приглашением. – Он обошел комнату, разглядывая полотна. – Господи боже мой, – произнес он. – Поразительно. – Он не сказал «хорошо». Мне это понравилось. Ma это понравилось. – А самое красивое здесь творение – вот. – Он повел глазами в мою сторону, и мать улыбнулась. Откровенно говоря, фраза была несколько тошнотворной, но прозвучала искренне, так что я не стал придираться и продолжил прыгать. – Как зовут?

– Ральф.

– Ничего себе уши, – сказал Клайд.

Клайд вернулся к работам. Он подошел к дальней стене посмотреть на огромное полотно, почти сплошную охру.

– Это мне нравится, – сказал он. – Только там одиноко. Я чувствую в нем тебя, но больше никого.

Я прекратил прыгать и прислушался к Клайду.

– Я вижу движение в замерзшем, но не то чтобы холодном мире. Глупо звучит?

Да.

– Нет, – сказала Ma. – Я думала о том же, когда писала.

Я знал, что это правда, и удивился его проницательности, но все же сказать такое. Впрочем, по мне, любая реплика – плохое начало.

Ma и Клайд поговорили о живописи, потом неловко замолчали, и Клайд сообщил, что ему пора домой.

 

ens realissimum

[37]

1

В этой культуре на первый план просачиваются наклонности порабощенных и угнетенных; менее разумные ишут в ней спасения или хотя бы прибежища. Поэтому зачастую они христиане. Я точно так же бессилен – я младенец без права голоса, тут хоть вусмерть укричись, – но меня не проведешь. Я не боюсь греха. В моем теле нет ничего плохого. Только сегодня утром я играл со своим краником. Застав меня за этим делом, Инфлято пришел в ужас и доброжелательным, однако натянутым тоном сказал, что больше так не надо. Несомненно, он полагал, что моя склонность к самостимуляции так или иначе связана с молчаливостью и в конечном итоге каким-то голандрическим геном, которым сам меня и наградил. Изгнав мавров, христиане первым делом закрыли общественные бани.

2

Инфлято ненавидит свои чувства. Думает, они хотят его одурачить.

 

causa sui

[40]

1. Инфлято холодно целует мою мать жесткими, сухими губами, твердыми, как кирпичи, и родители переходят к сексу, поскольку женаты, поскольку должны обращаться за ним друг к другу. Они в этом смысле – хозяева друг друга. Автомашины друг друга. Секс есть ремонт. Для Ma тяжела каждая рядовая поездка по кварталу. Она кричит, и темнота в ней совсем разрастается, и почему-то эта боль питает ее, убивая, питает. Но разве у людей не всегда так? Убить ягненка ради мяса. Убить себя ради правды.

2. Скальп Инфлято пересох, как я заметил. Погода была особенно холодная, меня укутали, надели чесучую шапку. В тот день он подпрыгивал на ходу. Мы забрали почту – его рукопись снова не приняли, на этот раз в издательстве Массачусетского университета: довольно приятное письмо. Однако его походка не потеряла упругости, когда мы вышли из здания и направились в ресторан на соседней улице, где встретили ту молодую женщину.

3. Со второго взгляда Лора оказалась не такой красивой, как моя мать. У нее были ухоженные волосы и чистые ногти, но ясные, в плохом смысле, глаза. Со своего насеста напротив, у отца на плечах, я смотрел в ее глаза и видел сколь угодно далеко. Я видел горизонт. Ничто не стояло между мной и бесконечностью. Но даже в том возрасте я понимал: тогда как ничто не стояло между мной и ее затылком, оно же не стояло между отцом и ее сосками.

4. Лора спросила про мою мать. Инфлято ответил, что Ma художница, причем «хорошая, но с приступами самоедства».

– Это жалко, – сказала Лора.

– Действительно, утомляет. Вечно приходится ее подбадривать. Понятно, я ей желаю успеха, но у меня своих дел полно.

– Я читала вашу работу об инаковости, – сказала Лора.

Пиу!

5. Отец попробовал дать мне сока, потом вместе с Лорой смеялся над моей гримасой. Лора назвала меня очаровашкой. Он сказал, я похож на мать. Подонок. Она предложила как-нибудь встретиться еще раз. Он охотно согласился. И снова надел мне чесучую шапку.

 

суперчисло

[41]

Темной фигуре, уютно расположившейся в углу, сейчас четыре года, и она тайком пишет эту книгу. Самовоплощение в тексте? Навряд ли. Больше чем поверхностный литературный пересказ событий? Навряд ли. Слишком я зациклен на своих больших ушах и жутковатой молчаливости, такой пугающей молчаливости, что родители от меня бегут. Мой эмоциональный склад есть скульптура, мраморный реальный образ реального. В моих слезах плавают бакены, а у бакенов собираются игрушечные кораблики. Мондриан называл свою работу «новым реализмом», утверждая, что изображенное видит в природе, каким бы оно ни было холодным, математичным и даже пустым. Бедный, бедный Пит. Но если он так видел… Мир, который вижу я, не имеет острых углов, как у него, и полон символов – не просто моих символов или символов моего языка, но собственных символов реальности. Мы недооцениваем существо реальность, она якобы околачивается здесь как наш конструкт или как уходящая в бесконечность причина обманчивости чувств. Но вот самое важное, что я вынес из прожитых четырех лет: у реальности есть душа, реальность сознает себя и нас и, более того, не интересуется ни нами, ни нашими попытками ее увидеть. Фактически мы видим ее все время и не знаем этого, а пожалуй, и не можем. Тут она похожа на любовь.

 

сема

[42]

Ma знала главное. Она знала: то, что она любит, отвечает взаимностью. Не я, а цвета, формы, подрамники с холстами. Они любили ее, она чувствовала. Говорить об этом ей никогда не хотелось. Ma не представляла, что тут можно сказать: только соберешься, как оно станет непонятным. Ее мир был слишком реален, чтобы говорить.

 

эфексис

[43]

– Ну что, ты сегодня обедал? – спросила Ma.

Войдя в гостиную, Инфлято взял меня на руки и проигнорировал вопрос.

– Слышишь? Ты с кем-то обедал?

– Да. С аспиранткой. Девушка интересуется инаковостью.

 

надрез

[44]

Мать скармливала мне все больше и больше книг. Я прочел Библию, Коран, всего Свифта, всего Стерна, «Невидимку», Болдуина, Джойса, Бальзака, Одена, Ретке. Я читал о теории игр и эволюции, о генетике и гидродинамике. Я читал о Джесси Джеймсе, Бонни и Клайде, Джозефе Маккарти. Я проштудировал инструкции по эксплуатации родительского «сааба-63», стиральной машины «Мэйтаг», кондиционера «Кенмор». Я стал разбираться во взрослых отношениях и устройстве механизмов, в истории и проблемах эпистемологии. Опыт, как я догадывался, дело наживное, зато мое понимание происходящего было глубоким и адекватным. Я мечтал о рыбалке с Хемингуэем и прогулках по парижским улицам с Джеймсом Болдуином. Я не знал вкус флана, но знал рецепт. Я мог представить отдачу при выстреле из дробовика и последствия для ничего не подозревавшей утки. По книгам я выстроил мир, целый мир, свой, где мог жить, причем не таким беззащитным, как в мире родителей. Я брал топливо у милой Ma, но не спешил приступать к «Ральфу о Ральфе» – я сочинял стихи. И записывал их в блокноте с отрывными листами восковым мелком (ручки и карандаши опасны), предоставленным матерью.

Подъязычная кость

Это был первый, и Ma тут же упала в обморок. А ко гда пришла в себя, я по-прежнему разглядывал ее из кро ватки.

– Это ты написал?

Я кивнул.

 

мост

Когда мать предъявила отцу мой первый стих, тот не поверил. Он не стал смеяться, просто посмотрел на него и произнес:

– Ну и что я должен сказать?

– Это твой сын написал, – ответила Ma.

– Ева, – проворчал он.

Инфлято взглянул на меня. Я стоял в манеже, придерживаясь за мягкий бортик.

– Это он, – не унималась Ma. Она встала с дивана и подошла ко мне с блокнотом и мелком. – Ральф, – сказала она, – напиши еще.

Я понимал, почему она просит, и сочувствовал ее положению, но просто не умел писать на заказ. Я разглядывал блокнот, восхищаясь бесконечностью белого листа. Инфлято сделал какое-то пренебрежительное замечание, то ли про Ma, то ли про меня, то ли про обоих.

– А, Ральф? – повторила Ma.

Я попробовал пожать младенческими плечиками.

– Мне надо в университет, – сказал Инфлято, – проверять работы. – По пути к двери он задержался у моего манежа: – Скажи «пока».

Я перднул губами.

 

vexierbild

[53]

перископная глубина

Инфлято был вне себя от радости. В университет приезжает Ролан Барт. Барт был его кумиром, я же, хотя Ma подкинула мне пару книжек, не разделял отцовского восторга. Я читал его «Основы семиологии» и «S/Z» и составил представление об этом человеке. Но Инфлято отскакивал рикошетом от стен, напевал и за завтраком говорил матери, что, возможно, Ролан Барт прочитает его рукопись и тогда все будет на мази.

Инфлято привел знаменитость домой.

MA: Будете что-нибудь пить перед ужином?

БАРТ: Пить. Иногда я пью. Иногда на меня находит. (Хинкли) Часто меня тянет к самоубийству. Но пить в такой хмурый вечер. Сегодня я буду разбит.

ИНФЛЯТО: Ох.

MA: Значит, вино.

БАРТ: Начнем со сновидения: если во сне я поскользнусь, упаду и ударюсь, в чем причина моего падения? (Ницше) Если я поскользнулся на банановой шкурке, то во сне ли причина или в реальном мире, где существуют банановые шкурки, где я узнал о банановых шкурках? И почему именно банан, из всех фруктов? Что возбуждает наш инстинкт причины? Некий nervus sympathicus? [57]Симпатический нерв (лат.).
( Фрейд): Этот банан, его форма, его очевидность. Но, конечно, любой фрукт может оказаться более скользким типом, чем ему подобные, – вот в некотором роде общая формула недоразумения. Согласны, Таунсенд?

ИНФЛЯТО: Дуглас, если не возражаете.

MA: Ваше вино, профессор Барт.

ИНФЛЯТО: Я работаю над семиологическим анализом фильма «Лоуренс Аравийский», но не все получается.

БAPT: Сначала надо принять структурные ловушки языка жестов и осознать, насколько, условно говоря, бессильна рука режиссера – не только есть, но и должна быть. (Твен): Это чтобы предоставить фильму достаточно простора для того внимания, которое я должен ему уделить. А конкретно упомянутый вами фильм – ну, он беден культурными знаками, несмотря на претенциозность. Функционирование знаков находится в тайном сговоре с низверженным языком во всех играх дискурса, и это, разумеется, последний удар для режиссера.

Разве не так?

ИНФЛЯТО: Так.

MA: Давайте перейдем в другую комнату ужинать?

Ma взяла меня из манежа и усадила за стол. Пристегивая меня к высокому стулу, она шепнула:

– Тебе так же скучно, как мне? – Я кивнул, но она не увидела. Я посмотрел на сигарету, дрожащую у Барта в пальцах. Тот не заметил моего взгляда. Думаю, он даже не сознавал моего присутствия.

MA: У нас свиная шейка. Надеюсь, вы не против мяса.

ИНФЛЯТО: Несколько месяцев назад я посылал вам оттиск своей статьи об инаковости. Из «Критического исследования».

БАРТ Христианская эсхатология выступает в двух формах, личной и всемирной. Смерть человека (Фома Аквинский) подобна концу света. Но что есть конец, как не средство повествования, языковой прием, заставляющий принять расстояние между звуками и их знаками, между денотацией и коннотацией? (Серл): Существует спектр: на одном конце я, на другом бесформенная материя, а посередине, как и раньше, смысл и бессмыслица. Все и ничто онтологичны. По мере приближения ко мне идея теряет смысл, так как удаляется от своего непокорного оригинала. Я называю эту удаленность бесконечным обеднением.

ИНФЛЯТО: Статья была в зеленом конверте.

БАРТ: Зло в некотором роде есть обеднение, отсутствие доброты, так же как пустота есть отсутствие того, что заполнило или закрыло бы пробел. Но когда мужчина и женщина решают, что (Миллер) язык – это просто кожа и трутся им друг о друга, тогда обеднение вновь принимает другую форму. (Платон) Представьте, что у слов есть пальцы и, разговаривая, мы достигаем как бы двойного контакта. Разве это не отрицало бы обеднения? Необходимым образом? Если, конечно, не допускать возможность злой любви.

При этих словах я поднял глаза, но родители были настолько озадачены, что лишились дара речи. Они разглядывали тарелки, возили туда-сюда свиную шейку и стручковую фасоль. А Барт со своим французским акцентом смотрел на мать.

БАРТ: Таунсенд, о вашей статье.

ИНФЛЯТО: Да?

БАРТ: Я ее не читал.

 

vita nova

[64]

 

степени

Я пытался, быть может довольно примитивно, проследить генеалогию болезни, сразившей отца, а вместе с ним и родителей, семью, меня. Я полагаю, рассматривать проявления болезни можно и не называя ее, ведь назвать ее значило бы упустить суть и, что хуже, ограничить оценку симптомов, ограничив наши предполагаемые возможности. Так что я буду говорить о вещи без названия и представлять ее как совокупность вещей, которой она должна быть, не забывая, что, пока я пишу, вещь уже разделась и сменила свой антигенный костюм, а я увяз в языке, в смысле, не существующем вне контекста, которого уже нет.

Отец моего отца был боулером. Игра мне знакома исключительно по одной статье в постмодернистском журнале, где утверждалось, что это изящная метафора отношений мужчина-женщина и мужчина-мужчина (но не женщина-женщина), причем кегли как-то связаны с эпидермальными границами отверстий и фаллическими фигурами. Дедушка был боулером, это я знаю по фотографиям – его убил торнадо в Индиане, в конце шестидесятых, – везде на нем рубашка, отвратительная даже в черно-белых тонах, с короткими, более темными рукавами, и ботинки той же расцветки с жирной цифрой 9 по бокам. Даже на снимках по лицу отца было видно, что он презирал этого человека. На одном фото, с подписью на обороте «Элкхарт, 1955», отец моего отца держал сыновью голову вместо шара на подходе к дорожке. Мужчина широко улыбался. Мальчик страдал, и в глазах его не было страха, только ненависть. Кажется, этот человек, Элтоном его звали, работал на фабрике музыкальных инструментов, но способностей к музыке не имел. Судя по тому, что отец рассказывал матери, он не имел ни способностей к ней, ни интереса, ни понятия о музыке вне репертуара автоматов в окрестных боулинг-клубах. Отец делал вид, что любит музыку, слушал правильную музыку и запоминал важные произведения, но его интерес был поверхностным, несмотря на широту познаний. Он не обливался слезами от «Kindertotenlieder» Малера. Просто вставал и переворачивал виниловую пластинку. Он ставил «Мои любимые вещи» Колтрейна, но не приходил ни в волнение, ни в бешенство. Он никогда не плакал от музыки – лишь улыбался, купив редкую запись. У него была большая джазовая коллекция, он знал все имена исполнителей и даты на каждой пластинке, но ничего не чувствовал; я видел, как он слушает, растянувшись на диване с трубкой или сидя в кресле с бокалом коньяка. В большинстве дел, к коим, несомненно, относился и секс, он путал увлечение со страстью. Фактически он был невольный аскет. Как для орфика, для Инфлято жизнь в этом мире состояла из боли и усталости. Он был страстным в той мере, в которой воевал с собой. С другой стороны, его интеллект являлся скорее формой, нежели содержанием, показным стилем, нежели глубокой скважиной (неудивительно тяготение к определенным, так сказать, школам мысли). Инфлято воображал, что обладает какой-то властью над своими страстями; в той же мере я обладаю властью над сатирами и музами. Отец не был безобразен, но не был и красив, а, собственно, все, что некрасиво, есть безобразно, но он не расстраивался, по его словам, поскольку и Сократ был безобразен. Он становился перед зеркалом и говорил матери, которая еще вытиралась после душа: «В «Пире» сказано, что у Сократа был толстый нос и выпяченный живот». И на этом замолкал, предоставляя матери и, не ведая того, мне домыслить значение его слов.

mundus intelligïbilis [70]

Витгенштейн: Фридрих, позволь задать тебе вопрос. Как ты думаешь, то, что я обладаю сознанием, – это факт опыта?

НИЦШЕ: Ужасный опыт заставляет задуматься, не ужасен ли переживший его. Кто ради доброй репутации хоть раз не жертвовал собой?

Витгенштейн: Если я знаю это только применительно к себе, то, конечно, я знаю лишь то, что так называю я, но не кто-нибудь другой. Проведи следующий эксперимент: скажи «У меня хорошая репутация», имея в виду, что плохая. Можешь ли ты так сделать? И что ты при этом делаешь?

НИЦШЕ: Что это с тобой такое?

Витгенштейн: Можешь?

НИЦШЕ: Да к чему это мне?

Витгенштейн: Тогда рассмотри следующую формулировку: «Число волосков в моих ушах равно корню уравнения x3 + 2x – 3 = 0». Или же: «У меня n друзей, а n2 + 2n + 2 = 0».

Ницше. Ты истинный безумец. Знаешь, мысль о самоубийстве – действенное утешение: помогает преодолеть немало мрачных ночей.

 

замысловатое

Инфлято хихикал. Он держал меня на руках, стоя в прихожей у аспирантки Лоры. Он твердил, что зря вообще пришел, так неудобно, «с ребенком, то да се». Затем она коснулась его руки. Он бросил на меня взгляд, словно спрашивал: ты понимаешь, что творится? Я безмолвно ответил: нет, а ты?

Потом он дал Лоре подержать меня. Она была довольно мягкой, на каком-то уровне я понял его влечение, и все-таки жест меня огорчил. Я мог быть чуть терпимее и даже великодушнее, приняв ошибку отца, если вам угодно, за какие-то человеческие искания, – но слишком его недолюбливал. Зная его как типа, все еще присуждавшего мне сроки в манеже за мнимую отсталость, ведомого страхами и приверженностью форме, я так не мог. Что творится, было слишком очевидно, и я немного жалел наивную Лору. Однако не знал наверняка, успели они или нет сделать то, о чем я читал, что приводило взрослых в такой ужас, что делали мои родители и благодаря чему появился я, – вставить пенис в вагину. Я поискал улики и не нашел.

– Я отправил резюме на место в Техасе, – сообщил отец. – Правда, Ева не знает.

– Может, лучше сказать? – спросила Лора, взяв его за руку.

– Здесь она счастлива. Сняться с места и начать все с нуля было бы непросто. Понимаешь, картины и все такое.

– Вам, наверно, очень тяжело.

– Я так устал от этого факультета. Кучка засохших старперов.

Лора погладила его пальцы.

Надо отдать им должное, при мне дальше поглаживания пальцев они не зашли, но не сомневаюсь, что позже Инфлято вовсе не сидел в библиотеке, а вставлял пенис в вагину Лоры. Будь у меня деньги, я бы на них поспорил.

 

оотека

[77]

Из меня вышел рассказ, который я предъявил матери. Уже видев несколько стихотворений и записки, она не упала в обморок. Она сказала, что ей понравилось, а потом зачитала вслух. Хотя мои уши так плохо переносили речь, звучало менее противно, чем я ожидал.

Перед этим я прочитал «Налегке» Твена и всего Зейна Грея. Рассказ был неплохой, неглубокий, но все же рассказ, заметно саморефлексивнее, чем у Твена или Грея, не такой смешной, как уТвена, и совсем не такой захватывающий, как у Грея. Однако он был поучительным.

Ma увидела поучительность рассказа в другом. Она показала листы отцу в моем присутствии. Тот прочел, издевательски усмехнулся и сказал:

– Уж не знаю, что ты находишь в этой затянувшейся шутке, но хоть писала бы приличные рассказы.

Ma взглянула на меня, и я почувствовал, как мое младенческое лицо реагирует.

– Даже слегка отсталый ребенок должен писать лучше, – продолжил он. И, откинув голову, расхохотался. Он хотел оскорбить мою мать, что само по себе плохо, но сказать такое о моем рассказе – это слишком. Потом он добавил: – А «миксолидийский» вообще не так пишется.

Неуч, животное! Ma была к этому готова и не растерялась. Она оставила в манеже фломастер и блокнот; мои руки сами схватили их. Только под конец записки я поднял глаза и увидел, как надо мной висит потрясенное и ошарашенное лицо Инфлято. Начеркал я вот что:

1) «Миксолидийский» пишется именно так.

2) Несмотря на юношеский и, пожалуй, излишне цветистый стиль, рассказ убедителен и абсолютно и безоговорочно читабелен.

3) Папа мудозвон. [82]

Инфлято посмотрел мне в глаза, затем на Ma, качнулся и потерял сознание. Голова глухо ударилась о ковер.

 

пробирки 1…6

Во время Второй мировой северную Атлантику терроризировали субмарины. Внезапно простреленные паровыми торпедами, корабли опускались на океанское дно, даже не увидев своего убийцу. Но субмарины не могли вечно оставаться под водой: когда-нибудь у них садились аккумуляторы, и они со включенными дизельными двигателями всплывали за подзарядкой. Мой отец был зазевавшийся танкер, а я – коварная подлодка. Мать кое-как затащила его на диван и ласково пыталась привести в чувство. Я не то чтобы боялся (что он мне сделает?), но решил уйти на безопасную глубину, попутно выполнив пару зигзагов, а там сбавить скорость и потихоньку удалиться. Кто знает, что вытекало из дыры, пробитой в нем моей торпедой? Очнувшись и сфокусировав взгляд на мне, он хотел перелезть через спинку дивана и удрать. Ma велела ему успокоиться.

– Успокоиться? Этот мальчик выродок.

– Ральф не выродок. Он наш сын. И он не такой, как все. Ральф гений.

– Он сатана.

– Я даю ему книги, он читает. Проглатывает. По-моему, он не спит. Прочитывает по две, а то и по три за ночь. – Ma улыбалась мне.

– Почему ты мне не сказала?

– Я пыталась, но ты не слушал. Я показывала тебе его стихи.

– Подумать только. – Инфлято схватился за голову и сжал ее в ладонях. – Ральф гений, – сказал он, уставившись на меня. – Он не отсталый.

– Нет, не отсталый, – засмеялась мать.

– И что же нам делать? – Ma пожала плечами. – Он понимает все, что я говорю? – спросил Инфлято.

– Ну конечно. На самом деле он удивительно умный. Он читал Фицджеральда, Пруста и Райта и не только понимает романы, но и комментирует их в записках.

Всматриваясь отцу в глаза, я видел, что ему вспомнился наш визит в квартиру Лоры. Он слабо улыбнулся мне и сказал:

– Ральф. Ральфи. Сын. Мой малыш. – Он обошел вокруг дивана и опустился передо мной на колени. – Папочка тебя любит. Ты понимаешь? Я так счастлив узнать о твоем… – он подбирал слово, – таланте. Папочка и мамочка тебя очень любят. Ты понимаешь?

– Он понимает, Дуглас, – сказала мать. – Он понимает больше нас. Я не знаю, что с ним делать.

Инфлято поднялся и напустил на себя командный вид.

– Для начала – показать врачу.

– Он не больной, – ответила Ma.

– Психологу, Ева. Возможно, психолог скажет, что с ним происходит, насколько он умен и что нам делать.

Я протянул руки за блокнотом. Ma подала его отцу, а тот осторожно вручил мне. Я написал:

Ральф знает секрет

Я заметил, как на его широком лбу выступает блестящая бусинка пота, одна-единственная. А за бусинкой вращались шестеренки, сначала медленно, потом еще медленнее. Я зачеркнул фразу фломастером и увидел, как он облегченно выдохнул, но взаимопонимание было установлено.

 

donne lieu

[84]

Все говорят о Фукидиде, а Ксенофонтом пренебрегают: мол, ничего блестящего. Но именно за отсутствие блеска мы и должны его помнить. Его неприглядность прекрасна. Его ограниченность строга и удивительна. «Домострой», своеобразное приложение к «Воспоминаниям о Сократе», – книга, примечательная своей заурядностью, но мы читаем ее и 2300 лет спустя. На что еще направить свою мысль ученику Сократа, как не на воспитание домохозяйки? Время обошлось с солидным трудом Ксенофонта по-доброму и великодушно. Но пространность и долговечность делают работу не более чем посредственной, а в посредственной работе пользы и интереса для меня мало, и, присмотревшись к этому человеку, я отметил его скудоумие. В скудоумии он не знает себе равных. Вот уж темный лес. Тусклая свечка, рядом с которой другие кажутся светочами. Нечем заменить Ксенофонтов мира, упорные константы, заунывные устойчивые соответствия, где все можно сравнить и измерить. Отец был именно таким, и, возможно, весь свет запомнит его как философа и критика, но от глубины его скудоумия темнело в глазах. Даже в скудоумии должна быть какая-то мера; зовите это упражнением во вкусе. А его скудоумие было избыточным, заточенным до бритвенной тупости, жгучее однообразие, поразительная оцепенелость. Однако и даже в тринадцать месяцев меня терзала эта мысль, я был его сын, и я задумывался, что за ужасная генетическая предопределенность ждет меня в жизни. Собственно, вот главный страх. Цитозин, тимин, аденин и гуанин и их таутомеры могут образовывать разные сочетания с нехорошими и предсказуемыми результатами – это, мягко говоря, отрезвляет. Тем не менее я решил, что целенаправленное мышление вполне может подкорректировать природу, если обнаружить возможную предопределенность в достаточно раннем возрасте, чтобы практиковать некоторую адаптивную экономику. Итак, у меня были все шансы миновать генетические ловушки моей родословной, но физически я оставался ровно тем, чем должен был: мозг и нервная система не могли регулировать действия еще слабых мышц. Да, мои пальцы, кисти и запястья почему-то были достаточно развиты для сложной операции письма, но во всех остальных физических и материальных вопросах я, совершенно беспомощный, полагался на милость родителей; это они занимались поддержанием жизненной функции. Вот второй страх.

Ma меня любила. В этом я был уверен и знал, что она позаботится о моих нуждах. А Инфлято меня боялся.

 

umstande

[88]

Основные шаги онтологического доказательства существования Бога легко представить в следующем виде:

а) предположим, то, более чего нельзя помыслить, не существует,

б) то, более чего нельзя помыслить, не есть то, более чего нельзя помыслить;

в) следовательно: то, более чего нельзя помыслить, существует.

Вот. Я не стану опровергать это доказательство, оспаривать его форму, предпосылки, неявные допущения или цель. Я лишь предлагаю вам рассмотреть далее:

а) предположим, что Ральф не существует.

б) Ральф не есть Ральф.

в) следовательно: Ральф существует.

Вот что я доверил симпатичному плотному листу розовой бумаги, сидя на полу в кабинете университетского психолога на бирюзовом одеяле. Врач держалась с родителями любезно и терпеливо, пока я не взял отцовскую авторучку и не начал писать ей послание. Тут она занервничала, оживилась, стала твердить, что все это фокус и что у меня явно развиты, аномально развиты моторные навыки, но отказывалась верить в осмысленность моих действий. Тогда я приписал нескладными, детскими каракулями:

что тетя доктор хочет от ральфа?

Доктор, очень высокая женщина по фамилии Штайммель, посмотрела на меня и невнятно вскрикнула, затем посмотрела на родителей и вскрикнула снова. Затем извинилась, вышла и меньше чем через минуту вернулась.

– Ну, мистер и миссис Таунсенд, давайте сядем и поговорим, – предложила Штайммель. – А за Ральфом присмотрит медсестра.

Отец взглянул на меня, и я быстро помотал головой в знак неодобрения. Инфлято сказал:

– Я предпочел бы, чтобы Ральф остался с нами.

– Мистер Таунсенд, я думаю, лучше…

– Нет, пусть будет здесь, – перебил Инфлято.

Мать вопросительно произнесла его имя.

– Ральф так хочет, – громко прошептал он, так, что услышали все.

– Ральф так хочет? – повторила за ним Штайммель.

Ma посмотрела на меня и спросила:

– Ты хочешь остаться здесь, с нами?

Я кивнул.

– Вы ведь не думаете, будто он понимает происходящее? – спросила Штайммель. Женщина таращилась так, словно меня подожгли; я закатил глаза, как делала мать в разговорах с отцом. Штайммель отвернулась и села на диван у противоположной стены.

Последовавшая беседа была полна тайных и не очень тайных взглядов на обсуждаемого ребенка. Открыла ее амазонка Штайммель:

– Ваш сын, скажем, не такой, как все.

– Это мы знаем, – ответила Ma.

– Но Ральф не совсем вписывается в обычное понятие «не такой, как все». Я хотела бы провести кое-какие тесты, физические и на интеллект. Вы не против?

Ma и Инфлято посмотрели на меня, и я пожал плечами.

– Да нет, – сказал Инфлято.

Штайммель оказалась не такой безмозглой, как я думал; она взглянула Инфлято в лицо и спросила:

– Кажется, сын почему-то вас пугает?

Выяснилось, что сообразительность Инфлято я тоже недооценивал; он ответил:

– Не больше, чем вас.

Ma кивнула и сказала, чтобы вернуть разговор в нужное русло:

– Он не только пишет. Он и читает, как я уже говорила. Читает все. – Она открыла сумку и вынула пачку листов. – Вот его записки ко мне. Разбор аргументов в ученых текстах. Комментарии о структуре романов. Еще он сочиняет стихи. Он написал рассказ, который я не понимаю. – Это ей далось нелегко, она запнулась и потерла переносицу. – С моим ребенком что-то не так?

Штайммель просмотрела мои записки. Ее лицо отразило нарастающий ужас.

– Вы уверены, что это он написал?

– Абсолютно.

Несколько секунд Штайммель молчала.

– И он ничего не говорит?

– Ни слова.

– Но хоть какие-нибудь звуки?

– Первую неделю плакал, когда был голодный, – сказала мать.

– Потом начал показывать пальцем, – добавил Инфлято, похоже сам впервые осознав этот факт. – Я даже не понимал, что он делает. Думал – просто машет руками. Но он показывал пальцем.

– Это правда, – подтвердила мать.

Штайммель встала, подошла к столу, понемногу обретая невозмутимость и хладнокровие, и заглянула в ежедневник.

Можете привести его завтра утром, в девять? Родители согласились.

Не знаю, что в тот момент нашло на Штайммель, но она опустилась ко мне на бирюзовое одеяло и сказала Детским голоском:

– Ну, лапусик? Доктол Стайммель посмотлит Лальфика завтла. Холосо?

Я отвернулся к родителям. Те не сводили глаз с нее.

 

мэри мэллон

[90]

Если отвлечься от малолетства, все со мной было и есть в полном порядке. Нет во мне ничего такого, что функционировало бы неправильно, неточно или не функционировало вообще. Если уж на то пошло, кое-что работало слишком хорошо, но, конечно, это и представляло проблему. Когда у судна две скорости, «стоп» и «полный вперед», причалить становится сложно, а то и невозможно. Можно вырубить двигатели и плыть по течению, но так теряется контроль, могут разыграться потоки и люди на пирсе совсем не обрадуются твоему приближению. Я хотел, хочу и, вероятно, буду хотеть мозговую скорость пониже. Даже не могу назвать себя умным, просто моему мозгу свойственна непрерывная и лихорадочная активность. Когда я был младенцем, Ma и Инфлято прикасались ко мне, словно к контейнеру из ядовитого, едкого или потенциально взрывоопасного материала. Каждый спешил отойти подальше, чтобы таскать ребенка на руках пришлось другому. Но я знаю, что расстаться со мной они не хотели. Ma меня любила. Обоих чувство долга, общественное давление и элементарная боязнь греха обрекали оставить меня при себе, а не положить в мешок с кирпичом и кинуть в озеро. В самой этой мысли, однако, я часто находил утешение. Думая, что могу утонуть, я становился интереснее для себя. Я ненавидел беспомощность, далекие дверные ручки над головой, не вполне надежные сфинктерные мышцы. Я постоянно боялся, что какой-нибудь взрослый поджарит меня на сковороде. Жарка очень похожа на охоту. Зазевавшуюся жертву при внезапном нападении бросает в жар; видя себя как возможную жертву, нежную, беззащитную, достаточно мелкую, чтобы ее можно было утащить в пещеру, я страшился за собственную жизнь. В своем единственном кошмаре я сидел в чугунке с шипящим маслом. Но даже тогда я просто лежал, сознательно проникался ужасом и искал полной тишины и отсутствия ощущений. Пусть начало было страшным, я не вздрагивал и не просыпался, как это описывают в книгах, – сон стал глубоким, но желанным погружением в чистейшую боль и, наконец, тишину. Впрочем, предостерегу читателя от неверного толкования: пусть не делает поспешных выводов, будто я хочу смерти или ненавижу жизнь. Бритва Оккама остра, и я не боюсь ею пользоваться. На самом деле попытки заполнить мои артикуляционные пробелы каким-либо подтекстом могут стать увлекательным упражнением, но ничего не дадут. Рискуя показаться самонадеянным – мои пробелы никакие не пробелы, они уже заполнены, и весь смысл у меня лежит на поверхности. Родители наблюдали, как я читаю и делаю заметки, сидя на диване, сами прикрываясь чтением, но постоянно следя за мной. В те промежутки времени, когда мои глаза не смотрели в книгу, а рука не писала (т. е. когда я думал), они замирали, словно при первых толчках землетрясения. Такая реакция мне не нравилась; зря я посвятил их в свои способности. Они считали меня гением, что мне казалось нелепым. Это определение я приберегал для тех, кто умеет водить машину или хотя бы держать свой кал при себе. Но я не отказывался от пустяковых тестов и не сомневался, что пройду их с видом великого мыслителя, заслуженно или нет. С этим я мог и собирался жить и с тех пор решил действовать на свое усмотрение, горе побежденным. Я знал, что отправляюсь на поле боя, знал, как выглядят враги и во что они одеты, но пока не представлял себе их оружие.

Джим или Сим [93]

Узнав о моей восприимчивости к миру, отец стал вести себя так, словно он пьяный Ной после путешествия в ковчеге, а я Хам. Только не было ни Сима, ни Иафета, чтобы прикрыть его наготу. Поэтому грудь матери я еще изредка видел, но краник отца уже никогда. И купать меня он перестал. Своим краником, с другой стороны, я по-прежнему интересовался и выяснил, что его положение можно менять. Сначала я подумал, что сломал эту штуковину, но чтение прояснило вопрос.

Ни один Ребенок не есть Доброволец. Следовательно, ни один ребенок, тестируемый Психологом, не есть доброволец -

 

(х)(Рх → ~Дх)‌-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]

Стаций в восьмой книге «Фиваиды» описывает, как после смертельной раны, нанесенной ему Меналиппом в войне Семерых против Фив, Тидей все-таки сумел убить Меналиппа. Что интересно: когда Тидею принесли голову Меналиппа, он в припадке ярости сгрыз ее, словно большое яблоко. Не могу решить, почему Тидей так разгневался: потому, что противник лишил его жизни, или потому, что неуклюжий Меналипп продлил его агонию.

 

эксусай

[96]

Звуки в больнице меня не удивили: шепот, громыхание тележек, неритмичное жужжание тут и там, изредка болтовня медсестры или врача – вот что я слышал до того, как мое присутствие обнаружили. Слух распространился, словно переносимые по воздуху феромоны, и тут же этаж смолк, все наличные глаза обратились ко мне, а в дверных проемах появилось несколько ранее отсутствовавших пар. Штайммель вышла к нам из кабинета. В тот день под лабораторным халатом виднелась не юбка-хаки, а брюки из джинсовой ткани и свободный свитер, словно она приготовилась к драке или по меньшей мере борьбе на полу.

– Профессор и миссис Таунсенд, – так она приветствовала моих родителей, а мне сказала тем же скучным сюсюкающим тоном, что и в конце прошлой встречи: – Ну, как у Лальфика дела?

Ma, уловив моенастроение, попросила:

– Давайте сразу начнем.

И перехватила меня поудобнее.

– Разумеется. Посидите оба вон там, в коридоре, а мы с Ральфом приступим к первому тесту.

Инфлято дернулся возразить.

– Ну что вы, профессор Таунсенд. Ничего с ним не случится.

Заметив взгляд матери, я украдкой подмигнул. Тогда она передала меня в жесткие и неловкие руки врача.

Штайммель отнесла меня в комнату с миниатюрной мебелью, явно рассчитанной на ребенка несколькими годами постарше, и усадила за миниатюрный стол.

– Что ж, молодой человек, – сказала она, пройдясь до большого зеркала и обратно. – Посмотрим, на что вы способны. – Она достала из шкафа поднос и поставила передо мной. – Дебильная просьба, конечно, но засунь-ка ты эти фигуры в нужные дырки.

Я взглянул на нее и нахмурился, затем пожал плечами. Она повернулась к зеркалу и сказала:

– Приобретенный жест, несомненно. Простой тик. Давай.

Восемь отверстий были заполнены кружками, квадратиками, прямоугольниками и треугольниками прежде, чем губы Штайммель сомкнулись после «й» в «давай». Увидев над собой ее вытаращенные карие глаза, я вытряхнул фигуры на стол и повторил упражнение так же быстро.

– Ну хорошо. – Она остановилась, словно собираясь с духом, и сказала зеркалу: – Как я и говорила, этот ребенок демонстрирует необычайные моторные навыки. – И мне: – Повторяй за мной.

Я помотал головой. Жестом попросил бумагу и инструмент для письма. Она снова подошла к шкафу и вернулась с блокнотом и маркером, положила их передо мной.

– Щ, – сказала она. Я не стал писать. Я догадывался, что она хочет дать мне цепочку, и ждал. Тогда, словно принимая вызов, она выпалила: – Щ, семь, Т, Щ, В, Б, H, Щ тринадцать.

Я записал буквы и – прописью – цифры.

Штайммель разинула рот. И, с удвоенной скорострельностью:

– Т, К, Ю, шесть, И, И, И, А, Я, Э, И, И, И, И, X, Д, Ж, К, Ж, Л, два, два, И, И, И, И, Я.

Я записал все, что она сказала.

– Ладно, – произнесла Штайммель, теперь уже расхаживая между зеркалом и мной, – похоже, у субъекта отличная память. Попробуем что-нибудь бредовое. – Она показала на меня пальцем. – Два плюс два.

4

– Трижды семь.

21

– Двести семьдесят шесть разделить на тридцать три.

8,36363636363636…

– Корень уравнения три икс равно тридцать девять.

х = 13

Штайммель подошла к шкафу и достала книгу.

– Ну ладно, гаденыш, – сказала она. И зачитала: – «Если плоская поверхность вращается вокруг оси, лежащей в ее плоскости, но не пересекающей поверхность, то полученный объем измеряется суммой площади поверхности и расстояния, пройденного ее центром тяжести». Что ты на это скажешь? – Штайммель потела, бросала отчаянные взгляды на зеркало. Кажется, на ногах она стояла нетвердо.

Первая теорема Паппа. [97] И разрешите заметить: не сумма, а произведение площади поверхности и расстояния, пройденного центром тяжести. [98]

Штайммель выхватила блокнот из моих клохотных лучек и со всей силы швырнула через комнату. Я наблюдал за ней и, хотя не показал виду, не на шутку испугался ее истерики. Она подошла к зеркалу и завизжала на свое отражение. Потом – к двери и позвала родителей.

 

производное

 

надрез

Родители, Штайммель и люди, прятавшиеся за зеркалом, столпились, как заговорщики, в противоположном углу и по очереди поднимали голову, проверяя мое местонахождение. Все были крайне напуганы, хотя страх матери имел ощутимо иное качество. Мне хотелось, чтобы она отделилась от группы, взяла меня на руки и унесла домой.

– Так не бывает, – громко, не шепотом, сказала Штайммель.

Лысеющий коротышка в толстых очках забарабанил по калькулятору, потом схватился за голову и помотал ею.

– Четыреста семьдесят пять, – произнес он.

Плотная женщина в коричневом костюме ответила:

– У меня то же самое.

– Не бывает, – сказала Штайммель.

Ma и Инфлято повернулись ко мне, открыв рот.

– Четыреста семьдесят пять? – переспросил Инфлято. – Боже праведный.

Штайммель пришла в себя и сказала:

– Если позволите, я хотела бы поговорить с Ральфом наедине. Выйдите, пожалуйста, все.

Она выпроводила их, закрыла дверь и встала передо мной; в ее глазах был ужас, но движения показывали, что она помнит о своем превосходстве по размерам и силе.

– Хорошо, молодой человек, тогда приступим к делу, – Она подошла к шкафу и вернулась с толстой папкой. Села на стульчик рядом со мной. – Давай посмотрим кое-какие картинки. Вот, скажи, что ты видишь на этой.

Я написал:

Это напоминает мне Мазеруэлла, [100]

«Элегию в память Испанской республики № 70». [101]

Увидев, что ответ огорчил ее, я добавил:

По-моему, это медведь. Там мисутка.

Ай, мисутка укусает.

Штайммель отняла у меня лист с кляксой:

– Тоже мне умник. – Она сидела и просто смотрела на меня. – Я не знаю, что делать, – сказала она себе. – Ничего не понимаю.

Ma ворвалась в комнату и шагнула ко мне:

– Все, Ральф, мы едем домой.

 

субъективно-коллективное

Я спал мало, но когда спал, мои сны были яркими и своеобразными. Я почти никогда не присутствовал там в иной роли, нежели зритель. Они напоминали романы, которыми постоянно обеспечивала меня мать. Некоторые были похожи на симфонические поэмы, только с изображением, не без повествовательного импульса, но часто выходящие за границы привычного. Действительно, все больше читая о снах, в художественной и психоаналитической литературе, я задумывался над их повествовательной традицией: казалось, что все описания снов укладываются в довольно узко определенные рамки. Толкование, разумеется, представляет интерес для любого, кому пересказывают сон, ну а меня заинтересовала структура – не конкретного сна, но самой категории. «Похоже на сон». «Все было как во сне». «Наверно, это мне приснилось».

Итак, воображая, что разоблачил приемы сновиденческой традиции, я стремился, по крайней мере сознательно, подорвать ее и видеть сны в как можно более прямолинейной повествовательной форме. Мои сны часто превращались в фильмы без замысловатых логических переплетений, каждое действие и слово оставались осмысленными даже по пробуждении. Мои сны стали настолько прозрачными, что избавились от смысла. Юнг бы гордился мной. Фрейд бы на таких сеансах засыпал. Мои сны сделались экзерсисом в скуке, хотя на самом деле меня впечатляло мое воображение, способное создавать столько характеров, пусть они были шаблонными и однотипными. Я, кажется, мог поставить себя на место Луиса Ламура, Джеймса Миченера или даже Диккенса.

Как ни смешно, после такого обуздания собственных снов я заинтересовался фактом видения их. Я думал: в самом деле, если я настолько не приемлю идею традиционности, что борюсь с ней, то как это меня характеризует? И я заменил сон на роман, лишив сюжеты моих снов всякого реального смысла, но предоставив их форме означать все.

 

différance

Родителей и доктора Штайммель беспокоило не столько то, что я понимал язык, сколько то, что, по сути, я понимал его так же, как они. Было очевидно, по крайней мере – мне, что их мучила некая ревность так и не прояснившейся природы, но связанная с тем, что в своем развитии я пропустил, как сказала бы Штайммель, стадию символического или воображаемого, долингвистический обряд посвящения, обязательное неудобство, в период которого они рассчитывали пользоваться огромным влиянием. Однако мыслил я организованно; то время, за которое должен был более или менее освоиться в границах собственного тела, я использовал для формирования личности, меняясь – ведь мы всегда меняемся, – но усвоив больше, чем части своего тела и связи между ними. Действительно, можно утверждать, что, свободный от долингвистического хаоса, от подтекстового мусора, я понимал язык лучше любого взрослого. Речи о времени никогда не вводили меня в ступор. Местоимения никогда не путались. Я говорил «я», где нужно, а когда мать употребляла «я», ни разу не подумал, что это обо мне. «Ты», «я», «они», «им», «оно», «она», «он» – все было ясно и ни на миг меня не смущало. Более того, пробел между субъектом высказанного и субъектом высказывания не только не представлялся мне местом вхождения, но и не был чем-то, что я мог упустить. Для меня пробела не существовало, как не существует пробела ни для кого.

 

мост

По пути из больницы родители заехали в ресторан и в неловком молчании принялись за еду. На меня они смотрели редко, и то лишь на секунду, с полуосознанными улыбками. Они долго критиковали посредственную кухню, а потом мать сказала:

– Не нравится мне эта доктор Штайммель. Я ей не доверяю.

Инфлято пожал плечами:

– Немножко перенервничал человек, наверно.

– Немножко перенервничал? По-моему, слишком уж близко к сердцу она все приняла – и это врач, который должен сохранять объективность!

– Никто не объективен, – сказал Инфлято.

– Ты меня понял. – Теперь Ma уже вскипела и потому задержалась на мне больше секунды. – Ты меня понял, правда, Ральф?

Я кивнул. И жестом попросил бумаги. Ma принялась рыться в сумочке, глаза Инфлято нервно забегали.

– Ради бога, Ева, – сказал он. – Вдруг кто увидит?

– Плевать, – ответила Ma. Она положила передо мной блокнот и ручку. Я написал:

Я больше не хочу в больницу.

Ma прочла и передала мои слова Инфлято.

– Не волнуйся, милый, туда мы тебя не повезем.

– Может, куда-нибудь еще, – ответил Инфлято. – Ева, надо разобраться, найти к нему подход.

– «Он» сидит с нами. Он вроде не заразный, Дуглас.

– Откуда нам знать?

Мое тельце затряслось от хохота. Я написал:

Отец надеется, что я все-таки заразный.

Ma прочитала и рассмеялась.

Инфлято схватил блокнот и заглянул в него.

– Очень весело. Некуда мозги девать, сосунок?

Я быстро настрочил:

Ну вот, ты ревнуешь: твоя жена уделяет мне слишком много внимания.

Он отнял у меня блокнот, прочел и закусил губу.

– Вот тебе и «вот». Тобой надо специально заниматься. Я не хочу, чтобы ты вырос каким-нибудь перекошенным. Малолетним преступником или еще хуже.

Постструктуралист дутый.

Вот тутон перепугался. Проглотил вилку картофельного салата и отвел глаза. Я не гордился тем, что так задел его, но диалог был мне интересен как первый настоящий конфликт. Я, конечно, забавлялся со Штайммель и смотрел, как она теряет самообладание, но за столиком с отцом у меня и правда случился приступ гнева. За тем столом я открыл в себе злорадную жилку.

 

замысловатое

Атомы ли, монады ли, слова – вещи состоят из меньших вещей, а меньшие из еще меньших, и в какой-то степени мое постижение мира зависит от понимания составляющих. Но мои какашки есть мои какашки, для меня в Калифорнии, для толстой австралийки в Мельбурне, для инженера в Нигерии, для ловца жемчуга в Океании. И хотя Инфлято мог утверждать обратное, мои результаты у психолога ограничивались конечным числом прочтений. Он, по своему философскому обыкновению, настаивал бы на бесчисленном множестве интерпретаций, но, как это бывает с большинством теорий, на практике все не так гладко. Локк мог бы целый день твердить, что материального мира не существует, но в тот же вечер уступил бы дорогу конной повозке.

Бесчисленное множество прочтений, как же. Разумеется, если читать мои фразы задом наперед или выдергивать из текста наобум, получатся те фрагменты, которые хотелось бы видеть определенным индивидам. Я имею право читать так. Но не читаю – так же, как не начинаю путь к холодильнику с середины и серединой не заканчиваю. Даже когда, прочитав половину романа, я возвращаюсь к первым строкам первой главы, я читаю начало. Я бы постоянно бегал к холодильнику, если б мог. Иногда мне хотелось бы есть сильнее обычного. Иногда я доставал бы бутылку молока, иногда персиковое пюре. Но все же от своего столика я ходил бы к холодильнику. Даже если бы я шел туда подставить лицо холодному воздуху, это был бы поход к холодильнику. В жизни б я не пошел туда увидеть слона.

 

ens realissimum

ДЖ.Э. МУР: Представь, что мы персонажи твоей новеллы «Сарразин» и ты знаешь правду о Ла Замбинелле, а я нет. Когда он входит в комнату, одно ли и то же мы видим?

БАЛЬЗАК: Ты хочешь сказать, я знаю, что Ла Замбинелла – переодетый в женщину кастрат, а ты не знаешь.

ДЖ.Э. МУР: Именно.

БАЛЬЗАК: Ну мы же оба видим Ла Замбинеллу.

ДЖ.Э. МУР: Но одного ли Ла Замбинеллу мы видим?

БАЛЬЗАК: Мы видим ее женственность, ее статус, ее одежду, и я представляю ее как некое Сидение. Ты об этом спрашиваешь?

ДЖ.Э. МУР: Не совсем. Ты видишь мужчину в женском платье. Я вижу женщину.

БАЛЬЗАК: Но мы оба видим Ла Замбинеллу.

ДЖ.Э. МУР: Но ты видишь намного больше, чем я.

БАЛЬЗАК: Я больше знаю и, возможно, понимаю больше. Я могу найти и осмыслить недоступную тебе иронию, но я вижу ту же Ла Замбинеллу, что и ты.

ДЖ.Э. МУР: Но как, если ты смотришь своими глазами, а я своими?

БАЛЬЗАК: Это другой вопрос.

 

сема

Сильвиева борозда

 

эфексис

Истории родителей я знаю по фотографиям. Сейчас жизнь матери я представляю себе получше, однако большинство людей склонно обсуждать прошлое лишь с теми, кто, в их понимании, не только имел сходный опыт, но и готов проявить сочувствие. Фотографий много; одни из детства, на других – ухаживание и свадьба, а посередине почти ничего.

1) Матери восемь, если я не ошибся в подсчетах, она сидит на веранде со своим братом Тоби, судя по ушам, и они разглядывают кота у Тоби на коленях.

– Кот умирает, – сказал Тоби.

– Нет, – ответила Ева.

– Папа говорит, он совсем больной.

Ева поднялась со своего места рядом с Тоби и подошла к краю веранды:

– Наверно, будет снег.

– Коту плохо, Ева.

– Надеюсь, завтра уроки отменят.

Тоби поставил кота туда, где сидела Ева, подошел и встал у нее за спиной.

– Сестренка, мне жалко твоего кота. Я отнесу его обратно, хорошо?

– Может, утром снеговика слепим.

Тоби положил руку ей на плечо.

– Конечно.

2) Инфлято четырнадцать, он стоит на заднем плане, позади отца, который позирует с толстяком в енотовой шапке. Инфлято держит чехол странной формы, похоже, слишком тяжелый.

– Я ослеп, – сказал отец Дугласа, снова заливая себе в рот пиво из бутылки.

– Да, вспышка у тебя неслабая, – сказал толстяк тощему дылде, который выкручивал из «Брауни» сгоревшую лампочку.

– Ну что, ребята, готовы к бою? – спросил толстяк. – А ты, Дуги? Будешь в команде со своим предком?

Дуглас хотел отдать чехол отцу.

– Нет, я останусь дома. Я не очень люблю боулинг.

Тощий и толстяк сказали:

– Ха – он не любит боулинг.

Тощий спросил:

– С чего бы это, Томми? Не мужик он у тебя, что ли?

Отец Дугласа так взглянул на тощего, что тот осекся.

– Нормальный мужик, – затем он посмотрел на Дугласа. – Ты ведь мужик, да?

Дуглас ничего не ответил, просто опустил чехол на землю.

– Тяжелый шар, сынок?

– Вообще-то да, – ответил Дуглас.

Отец Дугласа повернулся к толстому и тощему:

– Он будет сидеть у себя в комнате и читать.

– Читать?

– Читать. Верите, нет?

3) Ma и Инфлято еще не женаты. Они сидят у костра в лагере. Темнеет, за ними озеро.

– Не думал, что в это время года здесь будет так холодно, – сказал Дуглас. Он обнял Еву покрепче и спрятал ее руки к себе под парку.

– Ничего, – ответила Ева. – Мне нравится костер.

– И на такие толпы я не рассчитывал.

Ева посмотрела вдоль тропинки.

– Куда пошли Деррик с Вандой?

– Сказали, что в машину за снаряжением. Но я думаю, за этим самым.

Ева засмеялась.

– Как твои картины?

– Неплохо. – Она взглянула на Дугласа, который подкинул в костер пару щепок. – Только что закончила большое полотно, и я его побаиваюсь. Там много зеленого. Зеленый меня выматывает. Но есть там и места, где я бы поселилась. – Она уставилась на огонь. – Обожаю краску. Запах. Фактуру. – Она как будто усмехнулась сама себе. – Меня понесло, да? – Ева подняла глаза к небу, почти черному. – Господи, смотри, какая луна.

– «Современная теория литературы» только что вернула мою статью о теории русских сказок у Проппа.

– Жалко.

 

степени

Всегда ли фотография в настоящем времени? Я их описывал именно так. О фотографиях говорят что-то вроде: «Вот я чуть не утоп» или «Вот ты с Линдой Евангелистой». Оторвавшись от снимка, вы спросите: «Когда ты был с Линдой Евангелистой?» Я отвечу, что не был с ней. Вы, снова взглянув на карточку, скажете: «Но вот же ты, здесь, с ней». Так что лучше сформулируем вопрос так: всегда ли то, что изображено на фотографии, относится к настоящему, без «до» и «после»? Конечно да. И ведь разве это не вы на снимке?

 

надрез

Пока я лежал в кроватке и читал «Дэйзи Миллер», за окном послышался какой-то шум. Я встал и направил свое внимание на звуки, гадая, слышат ли их родители в спальне и не они ли это шумят на улице. Добровольное воздержание от речи имеет свои минусы, в частности – неспособность вызвать подмогу из соседней комнаты. Глядя, как оконная рама приходит в движение, я подумывал швырнуть книгу в расчете на переполох, но у меня не хватило бы сил, а если бы и хватило, я не посмел бы поступить так с книгой.

Окно открылось, в дом ворвался холодный февральский воздух. Снаружи сердитый женский голос кому-то что-то шепнул. Затем в мою комнату через окно забрался кто-то в темной одежде и черной вязаной шапке. Это оказалась Штайммель. Подходя к моей кровати, она приложила палец к губам.

– Не бойся, Ральф, – сказала она. – Это просто сон. Я тебе ничего не сделаю.

За окном оставался еще один человек в такой же одежде.

– Просто хватайте его, и бежим, – сказал человек.

– Шшшш! – шикнула на него Штайммель. – Пошли, Ральфи.

Она взяла меня на руки и прижала к груди. Бюстгальтер у нее, похоже, был из твердого пластика.

– Скорее, – сказал человек под окном.

– Да иду я, дебил.

Штайммель завернула меня в хлопчатобумажные покрывала из кроватки, поднесла к окну и передала человеку. Он был ниже Штайммель и в значительной мере мягче. Холодный воздух, несмотря на покрывала, кусался, и мое тело невольно затряслось. Человек спрятал меня на груди под шерстяным пальто. Оно было колючее, даже через слои покрывала, зато теплое. Он отошел от окна, пропуская Штайммель наружу.

– Вы бы закрыли окно, – сказал человек. – А то еще проснутся от холода.

– Это мысль, – ответила Штайммель. Она вернулась и тихо опустила раму. – Так, а теперь сматываем удочки. О господи, даже не верится, что он мой.

Человек, со мной на руках, и Штайммель пробрались через двор к темному седану, по-обезьяньи скрючившись.

В машине, не включая свет, Штайммель усадила меня в корзинку на заднем сиденье, сунула мне линованный блокнот и маркер и сказала:

– Валяй.

 

ennuyeux

На могильной плите Людвига Больцмана высечено: S=k. LogW. S есть энтропия системы, к обозначает постоянную Больцмана, a W – это мера беспорядка системы, по сути, степень рассредоточенности энергии в мире. Впервые прочитав об этой формуле, я мало что понял, но когда поразмыслил – разволновался. Пространство между S и W есть пространство между тем, что находится передо мной, и тем, что спрятано внутри, за пределами моей видимости и моего понимания. Отсюда вопрос: сколькими способами можно перегруппировать элементы вещи, прежде чем я увижу разницу? Сколькими способами могут переместиться и перекомбинироваться атомы и молекулы моей руки, прежде чем я что-то заподозрю? Страшно подумать. Конечно, я понимал, что природные явления символизируют провал в хаос и что все движимо распадом, но мысль о таких губительных и незримых переменах меня впечатлила. Это было как наблюдать за чужим сознанием.

 

мэри мэллон

Спутник Штайммель – его звали Борис – вел сгорбившись, почти касаясь губами руля. Я видел его в промежутке между передними сиденьями. Над холмами как раз всходило солнце, мы ехали на север вдоль побережья. До меня доносился запах кофе, который хлебала Штайммель.

– Как-то все это сомнительно, – снова произнес Борис.

На этот раз Штайммель откликнулась:

– Еще бы не сомнительно, идиот. Мы похитили ребенка. Но во имя науки. А что, может, мы даже спасаем планету. – Штайммель хрипло засмеялась. – И уж как минимум, этот сопляк меня прославит. Вот связующее звено, Борис. Вот звено между стадиями воображаемого и символического. Я его препарирую, и Штайммель будет стоять в одном ряду с Фрейдом, Юнгом и Адлером. И к черту Лакана. Он просто Фрейд в аэрозольном баллончике.

– Не может он быть таким одаренным, – сказал Борис.

– Этот поганец пишет стихи. Пишет рассказы.

– И что, хорошие?

– Заткнись. – Она обернулась и взглянула на меня. – Козявка нас слушает. И наверно, думает, что понимает наши слова. Правда, Ральфи?

Я написал записку, скомкал ее и бросил в сторону Штайммель. Та подобрала ее и прочитала:

Чтобы я тут не помер от скуки, вы не объясните мне, что Лакан имеет в виду под скользящим означаемым и плавающим означающим? [120]

Штайммель дико захохотала:

– Твою мать, да я прославлюсь. Мои старые профессора в Колумбии посыплют лысину пеплом. Свиньи. Борис, кто, по-твоему, величайший мыслитель в психоаналитике?

– Вы. – Затем, сбившись на шепот, добавил: – Unsere letzte Hoffnung, meine Fuhrerin.

– Осторожно, Борис.

Я беспокоился о матери. Я представлял, как она входит в комнату и видит, что меня нет. Сначала она не поверит, потом услышит, как отец копошится в спальне, и до нее дойдет. Она завопит, отец вбежит в комнату и поймет, что случилось. И они будут стоять обнявшись, не из любви, а из страха, не для моральной поддержки, а чтобы не упасть. Они обыщут весь дом, потом Инфлято позвонит в полицию, a Ma примется искать во дворе и в саду, возможно, даже пойдет вдоль улицы, от дома к ому. Лучше и не думать, какое у матери будет лицо.

 

фармакон

Кино я представлял себе только по книгам. Я еще не видел ни одного фильма, хотя знал много сюжетов. И вроде бы их повествовательная структура была мне ясна, но один прием оставался непостижимым. Это монтаж. И хотя первый пример, который я увидел, качеством не отличался, меня все-таки впечатлили возможности, особенно для кэмповых приемов. Я знал, что мне придется воспользоваться этим методом в снах и даже воспоминаниях. В то время монтаж казался мне финтами, парадом, прямо-таки требующим метонимических замен и подстановок. Я развлекал свой мозг построением одного монтажа за другим, пока Штайммель и ее лакей пытались спать.

 

разбивка

а) врач вытягивает меня из утробы

б) мать и отец улыбаются друг другу

в) настенные часы отмечают, что прошел час

г) мать задает медсестре вопрос, та делает ей знак подождать

д) врач беседует с отцом в приемной, кладет руку ему на плечо

е) отец сидит на краю кровати, говорит матери что-то, от чего она плачет

ж) я крошечный, вокруг стекло, мои ручонки хватают воздух, повсюду провода и трубки

з) снаружи в парке летают птицы и дети играют с собаками

 

оотека

Эзра Паунд говорил: «Каждое слово надо заряжать смыслом до абсолютного предела». Пусть так оно и есть. Только зачем словам чья-то помощь? То ликоза чемс лава мчат апомаш? Контекст, сюжет, время, место – разве все это не работает, подобно грузчикам из «Бекинса», не пакует слова совсем как чемоданы? Но, в конце концов, слова – никакие не чемоданы, чтобы их паковать, это твердые кирпичи (и, конечно, даже атомы слова, как и кирпича, не являются неподвижными).

 

эксусай

Sint cadavera eorum, in escam volatilibus coeli, et bestis terrae. [126]

Для меня Штайммель и Штайммели мира были шакалами. Наблюдая за спящим шакалом, я, как ни глупо, начал сердиться на родителей. Возможно, родители боготворили мои кости, думал я, но плоть с легкостью отдали зверям земным. Я рассматривал себя как труп, брошенный на помосте, терзаемый стихиями и птицами.

Штайммель и Борис спали не раздеваясь, темные теннисные туфли докторши стояли на полу у кровати. Она похрапывала, и телевизор освещал ее приоткрытый рот и зубы в табачно-кофейных пятнах. Они с сообщником лежали так умиротворенно, словно умерли. Я представлял себе, кто может прийти и съесть их. Я подумал: возможно, нас найдут и сочтут мертвыми, а проснувшись, мы узнаем, что были приговорены к виселице. И там, пока прохожие пялятся на трупы и считают наши преступления, мы откроем глаза и перепугаем всех зевак до смерти.

 

суперчисло

1

Только плотная ширма или миопический спрей могли закрыть Штайммель и Борису глаза на то, что передвигаться со мной тайком не получится. Хотя реалии культурно-расовых отношений меня как младенца не затронули, генетика, история и новости давали понять, что прохожие, как минимум, отметят разный цвет кожи у ребенка и похитителей, а возможно, и станут искать объяснения.

2

Вы до сих пор предполагали, что я белый? При чтении я обнаружил: если персонаж черный, он обязан поправлять свою африканскую прическу, употреблять на улице характерные этнически идентифицируемые идиомы, жить в определенной части города или слышать в свой адрес «ниггер». Белые персонажи – я предполагал, что они белые (часто из-за того, как они отзывались о других), – похоже, не нуждались в таком представлении или, возможно, узаконении, чтобы существовать на странице. Но ты, дорогой читатель, разделяешь ли ты мою пигментацию и культурные корни или нет, несомненно, считал меня белым. Это не имеет значения, если не захочешь, и больше я ничего не добавлю, однако полиция должна была получить физическое описание похищенного ребенка, выполненное родителями, а значит, более или менее точное, и потому у двух довольно бледных белых, перемещающихся вдоль калифорнийского побережья с малышом, который обладает хотя бы одной из характеристик составленного портрета, могли быть проблемы.

3

Я никогда раньше не видел родителей по телевизору. Само зрелище – как они двигаются в двумерном пространстве – настолько меня впечатлило, что я чуть не пропустил их слова мимо ушей. Под встревоженными лицами значилось: родители похищенного ребенка. Репортер описал меня и даже показал в камеру мое фото, хоть и не самое удачное, добавив, что я невероятно умен. Мне было неприятно видеть там собственный снимок и унизительно думать, что его разглядывает еще немало людей. Но в конце осталось только неуютное ощущение из-за мокрых глаз Ma. Даже лицо Инфлято выражало горе, которое мне показалось трогательным.

– Думаете, они знают, что это мы? – спросил Борис.

– С чего вдруг? – гавкнула Штайммель. – Я им сказала на приеме, что уезжаю в давно просроченный отпуск. Так что мое отсутствие объяснимо.

– Ну и как с ним вообще куда-то ехать? – Борис показал на меня, затем прошелся по комнате и посмотрел на утреннее небо за окном. – Дождь идет. Может, будет нам какое-никакое прикрытие.

– Всего несколько часов пути – и мы в безопасности. – Штайммель начала стаскивать блузку.

– Что вы делаете? – спросил Борис.

– Хочу принять душ. И тебе советую. Успокаивает. Она стянула блузку через голову и сняла лифчик.

Грудь у нее оказалась уродливой и неаппетитной, хотя все-таки обратила мои мысли к еде. Соски были бледно-розоватые, чуть крупнее мурашек от холода, с увеличенными околососковыми кружками.

 

либидинальная экономика

Пока Борис сидел на кровати в номере мотеля и слушал как моется Штайммель, я написал ему в духе высказывания замечательного судьи Вулси об «Улиссе»:

По своему воздействию доктор Штайммель, несомненно, может сравниться с эметиком. [130]

Бедный Борис глянул на мою записку. Такую гримасу предвидеть было трудно: несмотря на то, что в машине он написал несколько страниц и пару посланий Штайммель, он, видимо, ничего не знал о моем секрете, а если и знал, то не верил. Борис вытаращился на меня и часто задышав, вытягивая тонкие губы, словно подавился собственным диоксидом углерода. Он вскочил на ноги и вбежал в душную ванную; дверь осталась распахнутой, так что я все ви дел. Думаю, пар усугубил его состояние: он рухнул на пол, попутно вцепившись в занавеску и открыв Штайммель, которая касалась себя примерно в том же духе, что я исследовал собственный краник.

Штайммель испустила короткий вопль и рявкнула на Бориса:

– Какого черта ты вытворяешь?

– Задыхаюсь, доктор Штайммель, – выдавил он.

– Ох ты господи, – сказала она. – Сядь, опусти голову между колен и дыши помедленнее.

Борис последовал ее указаниям, а докторша принялась вытираться.

– Дерьмовые же полотенца в этом мотеле, – сказала она. – Живой?

Борис кивнул.

– Что случилось?

– Этот ребенок, – произнес он и показал через дверной проем на кровать, где сидел я. – Этот ребенок.

– Что – этот ребенок?

– Этот ребенок написал мне записку.

– Написал, и что такого? Я же говорила, он умеет. А то зачем бы мы таскали за собой эту говноделку?

– Я так понял, что он знает буквы. Но он употребил слово «эметик». И весьма адекватно, смею добавить.

Штайммель, втянув воздух сквозь зубы, шагнула ко мне:

– М-да, словарный запас у сопляка охренеть. Вот чего я всю жизнь ждала в своей работе. Пиаже бы уссался.

Штайммель выражалась неслабо. И я – не в ответ на ее странности, просто давно не сажали на горшок – сделал то, что делают дети.

– Чем так воняет? – спросила Штайммель. Она взглянула на Бориса. – Черт.

 

donne lieu

О Лейбнице рассказывают, что на свадьбу он никогда не дарил подарков, а предлагал невестам правила поведения и советы, причем заключающая мудрость состояла в том, чтобы, найдя мужа, женщина не бросала мыться. Он, конечно, был вольтеровским Панглоссом, однако этот Лейбниц – заискивающий, оптимистичный и недалекий; более интересный Лейбниц оставался спрятан глубоко в ящиках его стола или под кроватью. Я размышлял о нем, сидя на высоком стуле, слушая рассуждения Инфлято, – и, подумал: типы вроде моего отца могут сокрушаться, что Лейбниц держал хорошие работы под кроватью. Я же считал прискорбным, что работы не остались там навсегда, в безопасности от буйствующих искателей славы, маньяков имени, приверженцев догмы. Велите своим идеям не разговаривать с посторонними. Не отпускайте свои идеи играть на улице. Не давайте своим идеям игрушки с мелкими деталями, чтоб не подавились.

 

vita nova

Вдоль длинной подъездной аллеи росли розовые и белые олеандры; дождь, почти всю дорогу ливший как из ведра, перешел в изморось. Дворники выстукивали противную, неровную каденцию, неудобную для счета и обескураживающую, а я думал: как же далеко мой дом. Пусть я находился в том же штате, а не на другой половине земного шара – это было неважно. Важно было то, что мать не знала, где я. И отчаянно цеплялась за надежду, что я еще жив, младенец в мире плохой погоды, людей и идей. Я представлял себе, как мать рыдает, сидя на полу комнаты, где когда-то спал ее ребенок, выкрикивает в ночь что-то нечленораздельное, расстраивая сердобольных соседей и волнуя горстку далеких койотов. Инфлято, быть может, обнимает ее или стоит поодаль, прислонившись к косяку, сам чуть не плача, но не находя в себе духа, самоуверенности, непосредственности, недостаточно женственный для такой искренней реакции, и хочет помочь супруге, но теряется перед этой задачей.

Дорожка была опрятной, за ней, без сомнения, тщательно ухаживали профессионалы, приезжая раз в два дня на хлипких, обвязанных проволокой пикапах. Из-под шин седана вылетал гравий и громко бился о шасси. Нежно-розовый оштукатуренный комплекс – больница, санаторий, криминальный притон – угнездился среди пальм. Главное здание и флигели были покрыты красной черепицей, повсюду изгибы арок и балконов. Борис явно оробел, а Штайммель, вне себя от восторга, чуть ли не прыгала в кресле.

– Я зарезервировала три корпуса для работы, – сказала она. – Субъект будет спать в лаборатории. Остальные два – наша жилплощадь.

– Жутковатое место, – ответил Борис. – Все эти повороты и проселочные дороги. В жизни бы не подумал, что это здесь.

– В том-то и дело, Борис. За эту секретность я выложила все свои деньги, до последнего цента. И секрет лучше не раскрывать. Понимаешь, к чему я клоню?

– Да, доктор Штайммель.

– Это значит – никаких звонков подружке. Это значит – никаких звонков дружку. А главное – никаких звонков мамочке. – Штайммель пристально взглянула на него.

– Я понял. Я понял.

 

vexierbild

Дорогой Бертран! [133]

Людвиг

Представь, что я попросил тебя снять чайник с плиты. Ты оборачиваешься и видишь, что из носика идет пар. Слышишь короткий свисток. Ты понимаешь мою просьбу, подходишь и снимаешь его с конфорки. Если ты инициативен, то нальешь чаю. Но, далее, предположим, что нет ни чайника, ни даже плиты. Предположим, что мы сидим на теннисном матче и я говорю: «Ты не снимешь чайник с плиты?» Некоторые будут утверждать, что ты понимаешь значение моих слов, но не значение [134] моих слов. Тогда как фактически ты не понимаешь ничего. Ты можешь взглянуть на меня и подумать: «Я не ослышался?» – или посмотреть по сторонам, проверяя, слышал ли меня еще кто-нибудь из зрителей. Ты спросишь: «Что ты сказал?» – а я повторю. Если только ты не подчиняешься мне беспрекословно или не знаешь о моем обыкновении доставать переносную газовую плитку и делать чай в неподходящих местах, ты решишь, что я свихнулся. Ты не станешь никому говорить, что тебе прекрасно известно, как это – снять чайник с плиты, или что тебе известно, о каком чайнике речь; ты скажешь: «Помогите! У моего бедного друга лопнул сосуд в мозгу!»

В общем, решил с тобой поделиться. Привет жене.

Твой

Дорогой Людвиг!

Бертран

Я и не знал, что ты любишь теннис.

Твой

 

пробирки 1…6

В вестибюле главного здания нас встретил пожилой человек по фамилии Джеллофф. Я сидел на руках у Бориса, с авторучкой, прижимая блокнот к его груди. Я написал:

Вы случайно не Смот Эли Джеллофф? [135] [136]

Человек прочитал записку и с улыбкой кивнул, а затем, поняв, кто автор, вытаращил на меня глаза и попятился. Тем самым он обогнул стойку и, все так же глядя на меня, сунул Штайммель книгу регистрации.

– Вот видите, почему мы здесь, – сказала Штайммель, наклоняясь и расписываясь.

Борис перехватил меня поудобнее. У дальней стены зала слева от меня виднелся камин из розового камня с массивными колоннами в тон. По периметру стояли розовые книжные шкафы, пол был покрыт коврами, кожаными диванами и креслами. За администраторской стойкой начиналась отгороженная тонкой цепью лестница с табличкой «Персонал».

– Надеюсь, все готово, – сказала Штайммель. Она светилась и так спешила меня препарировать, что покачивалась с мощных носков на мощные пятки.

– Да, – ответил Джеллофф. – У вас корпуса 3-А, В и С. – Он показал план территории, лежащий на столе. – Можете припарковаться здесь. Вокруг здания, мимо конюшен и направо. Все три коттеджа стоят рядом. Библиотека открыта ежедневно до полуночи. А если вы сможете приходить на ужин и делиться своими открытиями, будет просто чудесно.

– Ха, – сказала Штайммель. – Ни хера я не поделюсь. А если кто будет шнырять в наших краях – отгрызу башку. – Затем она улыбнулась. – Мы с удовольствием составим вам компанию.

 

(х)(Рх → ~Дх)‌-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]

 

производное

Во сне я вел машину. Не знаю, ребенок или нет, но я вел машину, нажимал на педали, поглядывал в зеркала и держал руль. Сон был необычный: с моим участием. Я гордился, что умею водить. Вождение определенно представлялось мне делом гения. И во сне я был настолько гениален, что вел машину. Ma и Инфлято сидели сзади, пристегнутые к огромным детским креслам. Они поражались, что я могу вести машину, и постоянно это повторяли.

– Как это ты вдруг научился водить? – спросили они.

– Я гений, – заявил я. А потом добавил: – Почему вы не говорили, что водить так весело?

– Это еще и опасно, – сказала мать.

Я обернулся и посмотрел на них.

– А почему? – спросил я.

Они оба завизжали.

Смотри на дорогу! – сказал Инфлято.

Вы меня нервируете, – ответил я. – Все, останавливаюсь. – И тут я понял, что не умею. – Как ее остановить?

– Нажми на тормоз, – сказал Инфлято.

Внезапно мои ноги превратились в пухлые младенческие ножки, и я не смог дотянуться до педалей.

– Он посередине, – сказал Инфлято.

И я уже ничего не видел сквозь ветровое стекло. Перед глазами остался только низ руля, который крутился туда-сюда без моего участия. Я оглянулся на родителей. Те завопили, и я завопил вместе с ними.

 

umstande

Мы отправились к себе, и пока Борис нес меня обратно в машину, я написал:

Мне понадобится много книг.

Штайммель взяла записку, прочитала и сказала:

– Я принесу тебе любые книжки, какие захочешь. Будут тебе любые книжки, и бумага, и сколько угодно разноцветных ручек.

– Вы бы, наверно, поосторожнее с ним разговаривали, – сказал Борис.

– Ты его боишься, Борис?

– Честно, доктор Штайммель, – боюсь.

– Не волнуйся, Борис. Я не оставлю тебя на растерзание коварному кровожадному карапузу.

неумеренная аллитерация есть признак косного воображения – если не хуже

Борис прочитал записку и рассмеялся.

Штайммель как раз садилась в машину.

– Что смешного?

– Ничего, – сказал Борис. – Абсолютно.

 

causa sui

– Истина и ложь. Смысл и бессмыслица. Я и не-я. Рассудок и безрассудство. Центральность и маргинальность. Единственное, что разделяет любые из этих свойств, – проведенная линия. Но у линии нет глубины – нет глубины, а значит, это никакая не граница. Ее концы есть просто координаты в пространстве, а следовательно, что-то значат друг для друга лишь благодаря некоему ориентиру, например линии, прямой или кривой. И я знаю, что занимаю точку в пространстве «здравомыслие», поскольку вижу другую точку – «безумие» – и ориентируюсь относительно нее, и, рассматривая линию, которая сообщает им обеим смысл, я понимаю, что она не разделяет точки, но соединяет. А еще с колотящимся сердцем я понимаю, что, имея две точки и линию, могу найти другие точки, помимо «безумия», но не могу сказать, где какая, поскольку точки пространства не имеют измерений. Аналогично, оглядываясь на конечную точку «здравомыслие», я вижу, что это вовсе не конечная точка. Получается, линия идет в одну сторону позади меня и в другую сторону передо мной, и я не могу определить свое место на линии, и тогда пересекаю ее другой линией и говорю, что «безумие» – это вот там. Но откуда мне знать, что она не описала круг у меня за спиной? Откуда мне знать, не замышляет ли что-нибудь точка на линии безумия? Возможно, стоит идти вперед, чтобы она не подкралась сзади. Возможно, стоит бежать. А может быть, точка «безумие» никуда не двигалась и не собиралась. Может быть, точка «здравомыслие» меня предала. Эти две точки могут быть в сговоре. Я не параноик. Я не параноик. Я не тронусь с места. Вот и все. Я буду стоять, где стою, замерев в пространстве. – Эмиль Штайгер отпил воды из сжатого в потных руках стакана. – Ты понимаешь, о чем я?

– Прекрасно понимаю, – ответил Дж. Хиллис Миллер. – У меня была такая машина. Иногда, в сильный мороз, напрочь отказывалась заводиться.

– Я забыл учесть реальное и мнимое. Мертвое и живое. В скобках и вне скобок. – Штайгер заорал изо всех сил и швырнул стакан в дальнюю стену, процарапав на тисненых обоях полосы.

– Это был «мерседес», та машина.

– Скажи мне, Миллер: если все взвесить, ты думаешь, о нас кто-нибудь вспомнит?

– Держи карман.

субъективно-коллективное

Борис заехал на парковку перед коттеджем 3-А и выключил двигатель. Не успела Штайммель открыть дверь и выйти, как к нам подбежала женщина и негромко постучала в окно. Опустив стекло, Штайммель спросила:

– Кто вы?

– Я Анна Дэвис. Мы познакомились на симпозиуме пару лет назад. В Брюсселе. Я занимаюсь приматами.

– Обезьянница, – сказала Штайммель.

Слово «обезьянница» женщине, похоже, не понравилось, но она без заминки продолжила:

– Да, она самая. Не ожидала увидеть вас здесь.

– Но увидели. – Штайммель распахнула дверцу и выбралась из машины. – Борис, это обезьянница, о которой я тебе говорила. Доктор Дэвис, познакомьтесь: мой коллега, мистер Мерц.

Дэвис заглянула на заднее сиденье, где сидел я.

– Ну, рассказывайте про человеческого детеныша, – сказала она.

– Может, в другой раз, – ответила Штайммель. – Нам надо поскорее обустроиться.

– Шимпанзе, с которым я работаю, освоил американский язык жестов. – Она, отойдя в сторону, наблюдала, как Штайммель достает меня из машины, а Борис собирает сумки и папки. – Кажется, этот ребенок – африканских кровей? Вы изучаете развитие детей, причисляемых к меньшинствам?

– Не сейчас, Дэвис. Как-нибудь в другой раз.

– Ладно. Можем познакомить вашего ребенка с моим шимпиком.

flatus vocis [141]

Кровать была почти как у меня дома. Деревянные рейки, за которыми лежал мягкий матрас с одеялами, – с той разницей, что здесь рейки были повыше и сверху прикрывались другим рядом реек. Это оказалась клетка. Штайммель открыла ее, посадила меня и защелкнула замок. Подбросив мне в клетку пару книг, она принялась разбирать документы. Борис стоял по ту сторону решетки и смотрел на меня.

– Доктор Штайммель, – сказал Борис. – Мне кажется, нельзя вот так запирать ребенка. Как-то это не по-человечески.

– Ребенок что, умирает с голоду? – спросила Штайммель.

– Нет, доктор.

– Ребенок перегрелся или замерз?

– Нет, доктор.

– Ты думаешь, ребенок испытывает какие-то неудобства?

– Нет, доктор.

– Тогда захлопни пасть, иди на улицу и принеси из машины остальное оборудование. – Штайммель подошла и взглянула на меня сверху вниз. – Это твой временный дом.

Она прищелкнула языком, оглядывая комнату. Сидя в кроватке и рассматривая ее лицо, я понял, что она действительно некрасивая, но не такая некрасивая, как мне показалось сначала. В пробивающемся сквозь шторы свете ее черты смотрелись выгодно.

Борис принес тяжелую коробку и поставил на стол.

– Ну и что нам делать с Дэвис?

– Пошла она в жопу, – ответила Штайммель. – У меня нет времени на обезьянниц. Ебаные натуралисты. Пиаже был ебаный натуралист.

– Она еще зайдет, – сказал Борис. – Вдруг догадается, что ребенок не наш?

– А обезьяна, думаешь, ее? Она ее откуда-то стибрила, потому и здесь. – Штайммель покачала головой. – Это место для того и нужно, Борис. Если хочешь что-то скрыть, тебе сюда. Хочешь пересадить человеку свиное сердце – сделай это тут.

– Так вы думаете, ничего, что ребенок будет спать здесь один?

– Конечно. А почему нет?

Борис недоверчиво посмотрел на Штайммель:

– Потому что ему всего полтора года, вот почему.

– Можешь ложиться тут, если хочешь. Пожалуй, неплохая мысль. А то еще мадам Мартышка придет шпионить. Я позвоню администратору, пусть принесут раскладушку. – Штайммель сложила ладони. – Душ – и отдыхать.

– А как быть с Ральфом? – спросил Борис. – Он, наверно, есть хочет.

– Сходи на кухню. Там должны быть бананы для шимпика. Можешь потолочь их и скормить ему с молоком.

 

bedeuten

Учитывая темпы филогенеза в истории Земли, было вполне возможно – по крайней мере, в выпученных глазах Штайммель, – что я представляю собой некий эволюционный взрыв. Конечно, интересовало Штайммель другое, однако такая мысль наверняка пришла ей в голову как некоторая побочная возможность личного обогащения. Она привезла с собой пару книг по палеонтологии и эволюции. Именно эти книги она подложила мне в ту первую ночь. Борис действительно остался спать на раскладушке со мной в коттедже и даже отомкнул дверь моей тюрьмы и поднял крышку. Я чувствовал себя почти как в родной кровати. В ту ночь я прочитал о девонском периоде и об эпохах эоцена, олигоцена и миоцена, а также узнал об эволюции лошади больше, чем надо знать.

моляризация [143]

лофодонтность [144]

К Борису:

Мне нужны какие-нибудь твердые крекеры. У меня режутся зубы и портится настроение.

 

différance

Ессе Signum. [146]Вот Знак (лат.).
В окно за моим новым вместилищем светил уличный фонарь. Я сидел в клетке, но мог читать. И те, кто держал меня в клетке, скорее более, нежели менее, держал противозаконно, тайно и насильственно, не радели о моих интересах. Конечно, это была вопиющая несправедливость, и я возопил бы, только не умел. Это была серьезная несправедливость, да, но далеко не трагедия, хотя мои родители, несомненно, мучились. На самом деле я считал, что мне повезло. После череды бесконечных дней в той же обстановке, где я разглядывал те же стены, слышал те же голоса, читал те же книги, сосал те же соски, я выбрался в мир, на свободу, знакомился с людьми, путешествовал. Даже лучше – в секретный мир. Я был пленником и похищенным, но, по-своему, – добровольным.

Я был не просто невинный младенец среди корыстолюбивых, грешных язычников в потайном мире профессионалов, одержимых стяжанием славы. Я был сущее дитя. Однако такое положение не слишком меня удручало, поскольку среди моих личностных характеристик числилась бодрая терпеливость. Подпитываемый наивностью, я с охотой и любопытством следил за развитием событий. Я читал, что в юности людей часто занимает идея бессмертия, но такие заблуждения блекли рядом с моим полнейшим невежеством относительно смертности. При этом ни одно мое заблуждение не подпитывалось гормонами, грошовыми романами или телевидением. Не имея прошлого и, следовательно, не представляя будущего, я жил мгновением – так, что позавидовало бы поколение битников. Моя жизнь и была лишь мгновением. Мои мысли и знания в целом относились к настоящему; я понятия не имел, что значит ждать, и потому не трясся и не дрожал. По мне, эндшпиль ничем не отличался от дебюта.

 

степени

Пусть меня почти всегда таскали на руках, я развивал ножные мышцы. Сидя в машине, я выполнял изометрические упражнения: сжимал колени на несколько секунд. В кроватке делал глубокие приседания, держась за перила. Стоять, прыгать и прогуливаться в пределах клетки – этого хватило, чтобы укрепить силы и обрести равновесие. Я был проворный и маленький, а мои надзиратели – большие, медлительные и довольно рассеянные.

ранняя угроза обещания

Первая совместная трапеза пришлась на следующее утро. После недолгого спора Борис наконец заявил Штайммель, что берет меня в столовую, нравится ей это или нет. Так держать, Борис. Кроме того, Борис спозаранку отправился на ближайший рынок и купил детское питание, хлопья и сухарики. Борис был хороший человек.

Столовая выглядела помпезно – нагромождение тяжелой мебели и вычурных ламп, однако почти весь свет шел от гигантского канделябра с сотнями разноцветных граненых стеклянных шаров, висевшего на тоненькой цепочке. Стол был длинный, сквозь кружевную скатерть виднелось темное дерево. Джеллофф приветствовал входивших у двустворчатых дверей и указывал места, но Штайммель его проигнорировала и усадила меня между собой и Борисом. Я стоял на кресле, упираясь в подушку белыми кроссовочками.

Доктор Штайммель

Доктор Дэвис

Доктор Джеллофф

Доктор Кирнан

Доктор Кирнан

Все они неформально представились, улыбаясь и отщипывая виноград, лежавший перед ними на блюдах с фруктами. Прямо напротив на стуле стоял дэвисовский шимпанзе. Я никогда не видел обезьян и был зачарован, тем более что наши размеры примерно совпадали. Нет, вообще-то шимпик был заметно крупнее меня, но настолько меньше взрослых, что я с ним как-то сроднился. Звали этого непоседу Рональд. Доктор Дэвис проявляла удивительное терпение и обращалась с животным почти с такой же нежностью, какую я видел от Ma. Дэвис ласково разговаривала с Рональдом и клала ему в рот свои пальцы, ломтики банана и апельсиновые дольки. Она даже поила обезьяну водой из собственного стакана.

 

сема

Штайммель собиралась разрезать мой мозг, чтобы раскрыть тайны обучения языку и механизм смысла. Но никому за столом этого не сказала. Она пояснила:

– Слегка отсталый ребенок, говорить не умеет, исключительная ловкость рук. – Зажгла сигарету и выдохнула дым над столом. – Я исследую моторные навыки.

Больше она ничего не добавила – просто сидела, курила и все время разглаживала юбку хаки.

Дэвис решила доказать, что обезьяны тоже люди, что человека отличает только строение гортани, допускающее широкий диапазон гласных. Ее обезьяна освоила более девяносто пяти знаков и даже могла составлять простые фразы. Ее обезьяна знала, как пишутся шесть пятибуквенных слов. Ее обезьяна одни телепередачи любила, а другие терпеть не могла.

– Он обожает «Си-эн-эн», – сказала она. – И прогноз погоды.

Дэвис была нервная женщина, ее взгляд бегал по сидящим за столом, но никогда не задерживался на мне. Искала ли она признания – сложно сказать, однако своей работы явно не стеснялась. Должно быть, ей нравилась завеса секретности, скрывавшая это место, и все же глаза у нее бегали.

– Еще Рональд ходит в туалет. Правда, мы пока только учимся смывать.

Когда громкий и неестественно вежливый смех умолк, Дэвис посмотрела на меня, словно спрашивала, умею ли это я.

Доктора Кирнан были супруги-психиатры с севера Миннесоты, считавшие, что возвращение к мысли XVIII века позволит преодолеть умственные расстройства и что всякое безумие (они настаивали на слове «безумие») объясняется отсутствием рассудка. Они хотели очистить тела, пробудить пациентов и силой вернуть рассудок. Рассказывая наперебой, они все более оживлялись, глаза горели, а муж-Кирнан в какой-то момент даже как будто пустил слюну.

– Наша главная методика – водная.

– У нас есть бассейн, мы завязываем пациенту глаза, обводим его вокруг и в самый неожиданный момент сталкиваем в воду.

– Мы надеемся, что от шока рассудок вернется.

– Еще у нас есть большая ванна.

– Колоссальных размеров.

– Мы связываем пациента и делаем вид, что очень им недовольны.

– Мы внушаем ему, что не на шутку рассердились и что с нас хватит.

– Потом открываем кран.

– Вода все поднимается и поднимается, наконец она плещется у кончика его носа.

– Это как крещение.

На вопрос, не падает ли эффективность терапии после пары сеансов из-за привыкания, один из Кирнанов сказал:

– Именно поэтому мы привезли пятнадцать субъектов.

– Отъявленные безумцы, скажу я вам.

– Вы бы удивились, сколько раз можно тонуть и пугаться.

– Вся эта шумиха вокруг умственных заболеваний – просто уловка, чтобы выпрашивать гранты подлекарства и лечебницы.

– Уж поверьте, если взять параноика-шизофреника, приставить к его лбу сорок четвертый «магнум» и спустить курок, это вправит ему мозги.

– Так или иначе.

Доктора Кирнан рассмеялись.

Доктор Джеллофф почти весь завтрак молчал, но внимательно слушал, смеясь шуткам докторов и изредка спрашивая, не нужно ли кому чего. Если да, то он передавал информацию одному из трех слуг, которые стояли так близко, что и сами слышали просьбу. Джеллофф единственный мне улыбался и даже сказал Штайммель, что может велеть своим людям, так он их называл, «подогреть молока для этого бутуза».

Под конец Джеллофф все-таки поинтересовался:

– Доктор Штайммель, а что пишет ваш ребенок?

– Пишет? – переспросила Штайммель.

– Да, за стойкой он написал мне послание, очень интересное послание. По крайней мере, сам его мне вручил.

– Буквы он пишет, да, – медленно сказала Штайммель. – Проявляет выдающиеся моторные способности, но чтобы послания… – Она засмеялась и посмотрела на Бориса так выразительно, что он тоже хихикнул.

– Голову даю на отсечение, – ответил Джеллофф.

– Это было бы что-то, – сказала Дэвис, разглядывая меня через стол; обезьяна карабкалась на нее. – Да уж, это было бы что-то.

 

donne lieu

Меня можно назвать возвратом к Ренессансу, и не потому, что я достиг вершин в нескольких областях или хотя бы одной: дело в том, что творчество для меня не средство самовыражения, а упражнение в мастерстве, поэтическом или нет. И это несмотря на мои автобиографические претензии и довольно смелое допущение, что мой опыт и анализ будет интересен кому-то еще. Но нельзя сказать также, чтобы я считал свое искусство объективной дисциплиной, которая благодаря подражанию и риторическим приемам совершенствовалась бы или становилась красивее.

 

Вейалала лейа

Валлала лейалала [149]

То, чем я занимался в своей кроватке с ручкой и бумагой, не было кратчайшим путем к личной свободе. Описанием или иллюстрированием общественных или культурных истин я тоже не увлекался. Я, в конце концов, был ребенок, ребенок-пленник. Социальные истины ничего не могли для меня значить. Этика была просто химерой, понятием-единорогом, национальный характер – далекой неразличимой мишенью. Я на самом деле был островом. Островком. Но все равно не отрекался от своей общественной роли художника – просто считал такое обозначение туманным. И совесть меня за это не мучила. Совесть меня вообще не мучила. Абстрактно я понимал, что такое угрызения совести, мог опознать их в рассказах и романах без прямого упоминания, но не располагал материалом, чтобы их ощутить. А если б и располагал, то не поддался бы. Островок. Ну их в жопу.

Дон Кихот после такого жалкого поражения был чрезвычайно угрюм и печален.

Насколько я видел, апатия пользуется дурной репутацией, воспринимается как стена в конце тупика. Но в том тупике, в самой стене я находил необходимую возможность. Воплощение иронии, такая ситуация требовала по меньшей мере сил отвернуться, больших сил, чем нужно в критическом положении для героизма. Ведь для апатии потребны мысль, решение. Равнодушие – это вам не мелочь. Занимаясь апатической медитацией, я отчетливо видел варианты, совсем как спроецированные на экран изображения, двумерные и безобидные, но все же наличествующие. Апатия значит не спрятать голову в песок, но занять позицию на высоте. (Даже, может быть, рядом с артиллерией.)

 

эфексис

Corpora Cavernosa [152]

 

надрез

Стоя у окна лаборатории (комнаты Ральфа), Штайммель отодвинула штору и украдкой выглянула наружу. Она пососала сигарету и сказала Борису, не глядя на него:

– Ты видел, как она таращилась на ребенка? Говорю тебе, эта обезьянница что-то замышляет.

les fous avaient alors une vie facilement errante [154]

– Что ее бояться? Вы сами говорили, она здесь с краденой обезьяной. – Борис подложил в мою клетку еще пару книг, коротко мне улыбнулся. – Если хотите знать, приличных людей тут нет.

la folie est déjà en porte-à-faux à l'intérieur de ce monde de la déraison [155]

– С ними надо смириться. Вот субъекты Кирнанов меня беспокоят: сбегут и начнут все крушить. – Она бросила окурок на пол и раздавила его носком тапочка. – Как же я ненавижу эту обезьянницу. Теперь я припоминаю ее в Брюсселе. Она читала доклад о функциях животного семиозиса или еще какую-то хрень. И не только обезьян исследует. Интересуется языком. Наверняка она хотела бы познакомить нашего Ральфа с… как там зовут эту обезьяну?

dans les maisons d'interement [157]

– Рональд.

la folie voisine avec toutes les formes de la déraison [158]

– Рональд? Кто так называет обезьян? Бобо, Чита, Конг – вот это, я понимаю, обезьяньи имена. Рональд, твою мать.

 

(х)(Рх → ~Дх)-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]

Штайммель снова дала мне те идиотские собиралки, что и в первый раз. Я расставил фигуры по местам и, чтобы повеселить ее, засунул квадратик в круглое отверстие. Мы проверили память, и я записал ей подряд двести тридцать пять быстро сказанных слов, фраз и уравнений.

Но по-прежнему не совсем контролировал выводящие функции. Борис периодически сажал меня на унитаз, однако не уходил, а ждал у двери. Может быть, думал, что я провалюсь и утону. Во всяком случае, я, довольно беззлобно, винил его в своем медленном развитии. Наконец я сделал то, что давно пора было: написал Борису и попросил оставить меня наедине. Он уступил, и с «Морфологией значения для отсталых детей» на коленях я всему научился.

Но вернемся к Штайммель. Она тестировала меня оценочной батареей Кауфманов, измеряла маккартиевскими шкалами детских способностей, векслеровской шкалой интеллекта, стенфордской версией шкалы Бине, оценивала мою зрительную память, быстроту реакции, способность проводить аналогии, способность проходить лабиринты, понимание геометрических чертежей, и каждый раз я либо не укладывался в шкалу, либо получался полным дебилом. Штайммель, как и родителей, раздражало мое нежелание говорить. Она исследовала мое горло и молоточком проверяла рефлексы. Она пыталась напугать меня, рассчитывая, что я проболтаюсь, но безуспешно. Меня лишь немного позабавило, что ее методы не сильно отличались от Кирнановских. Она щипала меня, чтобы я вскрикнул, но не добилась ни слова – только безмолвного синяка, из-за которого Борис на нее наорал. Она пыталась измерить мою скорость чтения и понимание текста. Она пыталась завязать со мной беседу, но в конце концов устала ждать моих письменных ответов. Она твердо знала, что я ужасно странный, ужасно умный, неуправляемый, выходка природы, и понятия не имела, как я освоил язык. Курила она теперь без остановки. Начала пить. Либо спала весь день, либо не спала вообще. Она спрашивала меня, знаком ли я с чертом. Спрашивала, видел ли я Бога. Спрашивала, существует ли Бог. Спрашивала, чего я добиваюсь всеми этими приседаниями, пока она со мной разговаривает. Говорила, что ей повезло найти меня, что мне повезло попасть к ней, что она меня ненавидит и запрет в комнате с шимпи-ком Рональдом, если я не прекращу упираться.

– Какое первое слово ты помнишь? – спросила она. Она положила меня на диванчик и села рядом, скрестив ноги, держа кончиками пальцев дрожащую сигарету.

Запамятовал.

– Родители много с тобой говорили, когда ты родился?

Не очень. Они говорили друг с другом.

– Тебя это обижало?

Нет.

– Что ты считаешь своим первым словом?

Не понял вопроса.

Штайммель отвернулась и посмотрела в окно.

– Ты должен помнить, как услышал какое-то слово. Пусть оно было не первым. Из тех слов, что тебя впечатлили, какое было первым?

Не припоминаю.

– Думай!

Я подумал. Я хотел сказать «молоко» или «сосок», лишь бы она утихомирилась, но и то и другое было неправдой.

Иконичность. [164]

– Не морочь мне голову.

Сигнификация? [165]

Она уставилась на меня и выдохнула кольцо дыма.

Параязык? [166]

– Борис! – крикнула она.

Проксемика [167]

– Отнеси это… это обратно в кроватку.

 

отрыв симулякра

АРИСТОФАН: Любая война бессмысленна и в конечном счете разрушительна для всех сторон, и все же я считаю, что чистосердечное примирение не представляется возможным ни для людей, ни для политиков.

ЭЛЛИСОН: Может быть. Но то состояние, которое ты называешь войной, для многих является условием жизни. В наши дни музыкант кривляется перед королями и королевами, ворчливо брюзжит, вытирает вспотевший лоб тряпкой, а в остальное время из тех же губ и дыхания рождается прекраснейшая музыка. Он воюет. Неизбежно и, пожалуй, вечно. И его оружие – ирония. Врагам нравится, что делает музыкант, но когда они его имитируют, пытаются делать это сами, то ненавидят его – не только потому, что не способны воспроизвести его музыку, но и потому, что боятся стать тем, кому подражают.

АРИСТОФАН: Но почему люди боятся стать тем, кто пишет такую прекрасную музыку, как ты говоришь?

ЭЛЛИСОН: Очевидный ответ – из-за цвета его кожи.

АРИСТОФАН: Цвета его кожи? Я не понимаю твое время. У него странный цвет, который передается окружающим, словно болезнь?

ЭЛЛИСОН: Нет. На самом деле, я думаю, это связано с силой его искусства. Его музыка делает то, чего мы ждем от слов: срывает иллюзорную вуаль, покрывающую нашу культуру, и от мира остается до боли ясная реальность. Процесс красив, зрелище – не всегда.

АРИСТОФАН: Вернемся к его цвету. Он один такого цвета?

ЭЛЛИСОН: Нет, есть много людей того же цвета, и их тоже ненавидят. Но цвет тут ни при чем. Разве не понятно? Цвет – это предлог. Предлогом могла бы стать его религия, запах или взгляды. Даже то, что он ребенок. А главное – жизнь для него и таких, как он, превратилась в искусство, проснуться и встать с постели – уже акт творения. Это пугает всех людей моего времени, даже тех, кто занимается искусством.

АРИСТОФАН: Искусство всегда пугало людей. И всегда будет. А тех, кто им занимается, оно всегда будет пугать больше всего. Я, кажется, знаю почему. Может быть, наш разум, рассудок, логика даны богами, но искусство, искусство определенно идет от нас. Артист сам себя избирает, поэтому никакой жалости, никаких оправданий, только вина. А младенцев, конечно, люди боятся больше всего на свете.

ЭЛЛИСОН: Конечно, это так.

 

мост

Все знали, что я – тот похищенный ребенок из Лос-Анджелеса, но, как сказала Борису Штайммель, они сами совершили достаточно серьезные, пусть и не такие страшные, преступления, и никто не стал бы ее закладывать. Особенно Джеллофф. Его бизнес держался на строгой конфиденциальности, и в сумме его преступления были, несомненно, самыми тяжкими. То, чему он попустительствовал и на что так удобно закрыл глаза, задним числом превращало его по меньшей мере в сообщника.

Штайммель с каждым днем теряла самообладание и рассудок, не потому, что боялась весьма невероятного, как я уже сказал, то есть выдачи полиции, а потому, что не знала, как подступиться к препарированию меня. Мои ответы на ее вопросы оказывались бесполезными, хотя зачастую и верными, так что она принялась давать мне все те же тесты, опять, снова и снова, но разброс результатов был таков, что однажды Штайммель даже не выдержала и в слезах упала на колени. Мы с Борисом вместе видели ее коллапс, и, как я и представлял себе по книгам, такое совместное наблюдение нас сблизило. Не то чтобы друзья, скорее два моряка, один из камбуза, другой из машинного отделения, которые ждут спасателей, вцепившись в один палубный шезлонг.

 

ens realissimum

Я не раз замечал, как к окну моей комнаты прижимается лицо Дэвис. Не знаю, много ли она видела и о многом ли догадалась бы, даже если б видела все. Она видела, как я делаю зарядку и читаю какую-нибудь из множества книг, принесенных Борисом из довольно богатой институтской библиотеки, но, насколько мне известно, знала лишь о моей способности листать страницы. А может быть, по сути, этим я и занимался, войдя в столь хорошо знакомое состояние – глубокую скуку. Дома меня, по крайней мере, иногда развлекал своим беззастенчивым позированием Инфлято, но Штайммель всегда, всегда, всегда оставалась той же, каждый день, каждый час. Не назову ее предсказуемой: это подразумевало бы возможность вариантов. Она была как гравитация или второй закон термодинамики. Поэтому лицо Дэвис и ее обезьяны меня даже чуточку радовали. А когда бывало ясно, что я в комнате один, или когда Борис крепко спал на своей раскладушке, Дэвис стучала в стекло и принималась мне махать. Она заставляла махать и Рональда. Я просто смотрел, понимая, что навряд ли мышцы моего детского лица допускают желаемый диапазон выражений.

 

эксусай

Борис сидел за столом – то делал какие-то записи, то играл сам с собой в крестики-нолики. Он скучал, симптомы были однозначны: вялые вздохи, рассеянное почесывание затылка, энергичное расширение глаз, чтобы не закрылись. Прошло две недели, как мы приехали, и хотя общие обеды оказались деревянными, однообразными, пресными и нелепыми, мне, как, видимо, и Борису, их недоставало: опасаясь, как бы кто-нибудь не разгадал мой настоящий секрет, Штайммель решила в столовую не ходить. Возможно, Борис даже уснул и рука двигалась по столу самостоятельно: когда раздался стук в дверь, он чуть не выпрыгнул из кожи, а потом взглянул на карандаш в своих пальцах, словно спрашивая, что он там делает. Стук повторился. Борис подошел к двери и прислушался.

– Доктор Штайммель? – тихо сказал он.

– Нет, это я, доктор Дэвис.

Борис оглянулся на меня и снова приложил ухо к двери.

– Доктора Штайммель нет.

– Я пришла к тебе.

Борис кашлянул и скривился.

– Доктора Штайммель здесь нет, лучше вам уйти.

– Ну же, впусти, – сказала Дэвис. – Я тебе кое-что принесла. И для мальчика тоже.

Борис опять взглянул на меня и вытер руки о штанины.

– Я открою, но смотрите: чтобы вас здесь не было, когда доктор Штайммель вернется.

Он открыл дверь и встал прямо на пороге.

– Я тебя разбудила?

– Нет-нет. – Борис пригладил волосы. – Я просто сидел и думал. – Он опустил глаза и уставился на Рональда. Дэвис держала шимпанзе за руку. – Привет, Рональд.

– Рональд, помаши Борису.

Рональд выглядел подавленно, как никогда, но все-таки помахал, а затем равнодушно оглядел комнату.

– Так что, ты нас не впустишь? – спросила Дэвис.

– Нет.

– Да брось ты, Борис. Ты же знаешь, я своя. И потом, как я отдам тебе сюрприз, если ты меня не впустишь?

– Ну хорошо. Только очень-очень быстро. Если Штайммель обнаружит вас здесь, она меня убьет или что похуже.

– Что может быть хуже смерти? – спросила Дэвис. Борис только усмехнулся.

– Где доктор Штайммель? – Дэвис вошла в комнату и забегала глазами, как обычно.

– Не знаю. Может, спит. Ее весь день нет. У нее депрессия. – Тут Борис осекся, словно сболтнул лишнего.

– Она вроде нервничает.

Борис кивнул, не сводя глаз с Дэвис.

– Ах да, твой сюрприз, – сказала она. Порылась в большой соломенной сумке и достала завернутую коробочку. – Не бог весть что, но надеюсь, тебе понравится, – и она вручила ему подарок.

Борис явно растрогался – кажется, у него даже слегка затряслись руки.

– Еще и в обертке. Спасибо.

– Давай, открывай.

Борис открыл коробочку, но я, как ни напрягал свои детские глаза на уровне перил клетки, не разглядел ничего; что бы там ни было, Борис покраснел. Он изобразил неловкую улыбку и немного отвел взгляд.

– Не знаю, что и сказать.

– Тебе нравится?

– Слов нет, – Борис закрыл коробочку и спрятал в карман. – Это лишнее, правда. – Он улыбнулся ей, теперь уже открыто. – Вы сказали, вы что-то принесли для Ральфа.

– Да, – она снова запустила руку в сумку и достала банан; желтая шкурка почти вся уже побурела. – Я подумала, что малыш обрадуется свежим фруктам. Ведь в последнее время вы не ходите в столовую.

– У нас здесь полно еды, но все равно спасибо. Ральф любит бананы. – Борис бросил нервный взгляд в мою сторону. Увидев, как я строчу в блокноте, он запаниковал. – А теперь идите, – сказал он, пытаясь развернуть Дэвис.

Но та выпустила лапу шимпанзе, и животное поскакало по комнате.

– Рональд, а ну-ка вернись, – сказала она. – Вернись сию же секунду. Извините.

– Давайте быстрее.

Дэвис направилась к обезьяне, глядя не на нее, а по сторонам.

– Пошли, Рональд.

Рональд ответил какими-то знаками.

– Не смешно, Рональд. Давай, будь хорошим шимпом, мы идем к себе в коттедж.

Рональд протянул пальцы к моей клетке. Должен признать, что его размер и несомненная сила меня несколько обескуражили. Однако познавательно было наблюдать, как животное передвигает свое тело с помощью рычага. Рональд откинул крышку, и я шлепнулся на матрас.

– Э, так это же клетка, – сказала Дэвис.

– Не совсем, – ответил Борис. – То есть да, но то есть нет. Кроватку мы не нашли.

Дэвис подошла вплотную и оглядывала меня, точнее, то, что вокруг.

Борис потянул ее за руку:

– Послушайте, не доктор Штайммель идет?

– Что это? – спросила Дэвис, подобрав мой блокнот.

– Доктор Штайммель делала какие-то пометки, – ответил Борис.

– Непохоже, – сказала Дэвис. – Тут написано: «Борис, бананы мне нравятся не больше, чем тебе Штайммель». Это он написал?

– Ну конечно, нет.

– Борис, но ведь больше некому. – Она попятилась и вытаращила на меня глаза. – О господи. О господи.

 

разбивка

пара пани дочь чпок рыжий

ту чинишь и лу же выше

нагло бока мести во добро сят

да жара зри ше не я низ просит

 

либидинальная экономика

По мне, Штайммель была крупной – едва ли великанша, но всем нам показалось, что ее ноги весят по сотне фунтов, когда они топали по деревянному тротуару.

– О господи! – произнесла Дэвис, но уже по другому поводу, все так же глядя на меня.

– Спрячьтесь! – шепотом крикнул Борис. – Спрячьтесь где-нибудь.

Даже Рональд, казалось, оценил серьезность ситуации и затопотал обезьяньими лапами на месте; его мамаша соображала, что делать.

– Под кровать, – сказал Борис. – И накройтесь одеялом.

– Хорошо, – ответила Дэвис.

Топ. Топ. Топ. Шаги приближались.

– И, Борис…

– Что?

Дэвис поцеловала Бориса в губы. Я увидел, как его глаза остекленели. Затем он пришел в себя и сказал:

– А теперь прячьтесь и ни звука. Умоляю, ни звука.

 

umstade

Следующий шаг сложнее. Необходимо снять шкуры с мулов или козлов и сделать оболочку воздушного шара, которая затем наполняется горячим воздухом и поднимается на высоту порядка трехсот футов, с привязанной корзиной из костей, реек, соломы, куриных перьев, а когда она достигнет нужной высоты, в нее стреляют из рогатки, не чтобы сбить, а чтобы она со страху подскочила еще выше. Но кого там пугать, в корзине? Никого. Никого, кто поднимется в ней, никого, кто испугается, никого, с кем она в итоге опустится на землю. Никого, кто поднимется в ней при том условии, что не поднимется кто-нибудь из нас, – хотя, конечно, если я поднимусь один, а у вас спросят, кто со мной в корзине…

 

пробирки 1…6

Dura Mater [172]

 

peccatum originale

– Что за хренотень здесь творится, господа психоаналитики? – спросила Штайммель. Она, я полагаю, была пьяна. Об этом говорили покачивания и жест, которым она держала пустую бутылку за горлышко. Она подозрительно оглядела комнату. – Я тебя знаю, Борис. Я читаю по тебе, как по книге, и тут что-то не то. – Она уставилась на него. – Ты дрожишь. Говори, букашка!

– Я вас не понимаю.

Штайммель обернулась на меня.

– Ну конечно, не понимаешь. Вот наш карманный словарь тоже не понимает. – Она подошла ко мне. – Я разберусь, как ты устроен. Даже если придется буквально вскрыть тебе голову и заглянуть в мозги. Наглец. Ненавижу тебя.

– Доктор Штайммель, вы пьяны, – сказал Борис не слишком твердо.

– Ах, ты сам это вычислил? Вот почему ты такой великий ученый, Подза-Борис. – Она отвернулась от меня и снова двинулась к Борису. – Глубокая проницательность. Скажи мне, какой тайный признак разоблачил мое состояние?

– Не надо, доктор Штайммель.

– Борис, когда я разделаюсь с этим выродком, обещаю собственноручно воспитать в тебе силу воли. Нравится идея?

Наверно, Рональд пошевелился под кроваткой, потому что Дэвис шепнула:

– Заткнись.

– Что ты сказал? – спросила Штайммель, снова повернувшись ко мне. Она остановилась. – Ты что-то сказал. Слышал его, Борис?

– Нет, доктор Штайммель.

– А я слышала. Ясно, как божий день. Ясно, как пень. Пень ты, Борис, еще хуже этой докторши, обезьянницы, Дэвис. – Штайммель засмеялась и подошла ко мне. – Скажи еще что-нибудь, чудо в перьях.

Вы ошибаетесь. Я ничего не сказал.

Она не без труда прочла записку, держа ее то поближе, то подальше, чтобы сфокусироваться. Борис у нее за спиной озирался, готовый дать деру. Я видел, что записка его нервирует.

– Не отпирайся, – огрызнулась Штайммель. – Сдался наконец. – Вдруг что-то внутри нее рванулось наружу, и она с усилием сглотнула. – Борис, – сказала она. – Я пошла в коттедж блевать. Когда вернусь, будь готов к работе. – И поплелась к себе.

Борис закрыл дверь на замок и прислонился к ней спиной.

– Можете выходить, – сказал он.

Дэвис и Рональд вылезли из-под кровати.

– Она больная, – сказала Дэвис.

Рональд отчаянно жестикулировал, но никто его не замечал.

– Я уже привык, – ответил Борис. – Надо вернуть ребенка родителям.

– Только давай не будем горячиться, – сказала Дэвис.

– Смеетесь? Доктор Штайммель спокойно вскроет ему голову. С нее станется.

– Ладно, ладно. Я тебе помогу. Вечером бери малыша и приходи на стоянку. Я пошла собирать вещи. Хорошо? – Дэвис подпрыгивала и изворачивалась, чтобы заглянуть Борису в глаза.

– Я не знаю, доктор Дэвис.

Дэвис подошла к Борису и снова поцеловала его в губы.

– Знаешь, милый.

Я думал, Борис упадет в обморок.

– Я приду.

– В девять.

Борис кивнул.

 

ennuyeux

Я любил учиться – затрудняюсь сказать почему. Возможно, из-за скуки – неотступного, коварного врага; правда, когда она меня настигала, а это случалось часто, то атаковала далеко не так головокружительно, как могли бы другие враги. Было скучно. Я пытался признать ее агрессивность, жестокость, даже зловредность примечательными или хотя бы достойными измерения, но она была всего-навсего скучной. А враг, который не может причинить вреда и только атакует, – худший из врагов. Ожидание натиска порождало страшную тревогу, а эти два сопутствующих врага, ожидание и тревога, по-своему еще хуже: они заполняли все то время, когда я не скучал. Книги помогали, однако я был такой ненасытный и алчный читатель, что чудовище все равно неслось по пятам. Случалось, я ловил какую-нибудь захватывающую мысль, но тревога, что увлечение пройдет, приуменьшала мою радость. Все-таки я был печальный малыш, нередко удивлялся, зачастую бывал приятно озадачен и всецело поглощен тем или иным предметом, но чаще печалился, жертва собственных демонов.

Мою мать преследовал страх, будто что-то в ней должно быть выражено, однако не может выбраться наружу. Не то чтобы она боялась, что это невыраженное загноится или заржавеет в ней, если останется. Скорее, она боялась, что обманет себя, обманет это нечто, обманет меня, если будет собственным примером показывать, что вне материального мира ничего нет. В этом смысле Ma была благородна.

Отец, с другой стороны, не лишенный таланта и, несмотря на мои насмешки, интеллекта, боялся выглядеть непрогрессивной личностью. Идеи представляли для него лишь косвенный интерес – прежде всего он нуждался в обществе. И по неизвестной причине ему хотелось занимать в этом обществе выборную должность, хоть мэра, хоть собаколова. Он заявлял о своей лояльности рабочему классу, но так ненавидел собственные корни, что с трудом скрывал презрение к вкусам синих воротничков и их явным ценностям. Он опасался, что интеллигенция смотрит на него, как потомственный аристократ на успешного франчайзера в фаст-фуде. Это его раздражало, болезнь была бессимптомной и разрушительной, причем похуже моей скуки, поскольку зависела от внешних проявлений.

 

субъективно-коллективное

Ева сидела перед маленьким холстом. Она не любила писать мелко. Это ее ограничивало, сдерживало. Ей хотелось плакать, и она крепко сжимала кулаки на коленях. Она отказывалась плакать, отказывалась оставлять работу одну. Она взяла большую кисть и покрыла полотно эбеново-черным, густо и самозабвенно, а потом уставилась на него. Полотно не выражало абсолютно ничего, кроме досады, что она не способна что-либо создать на этой поверхности. Она рассмеялась. Она задумалась, не закрасить ли все картины черным, не стереть ли все из-за своей слабости, из-за отсутствия таланта.

В студию вошел Дуглас и спросил:

– Может, сходим куда-нибудь поужинать, как ты на это смотришь? – Он подошел к ней и встал сзади, разглядывая холст. – Э, у тебя тут что-то интересное, да?

 

оотека

Понятно само собой.

 

vita nova

Вероятно, Штайммель вернулась к себе и уснула, или потеряла сознание, или поскользнулась и ударилась огромной самовлюбленной башкой о стол, потому что в тот день она больше не приходила. Борис собрал свои вещи, немного одежды, которую они со Штайммель мне купили, и несколько книг, чтобы я не скучал. Потом вынес меня на стоянку; мы стали ждать там в тени. Лил дождь, и мы мокли.

Затем на той стороне дороги, в плаще, появилась Дэвис с видом Берма. Шимпанзе шел рядом, оба смотрели по сторонам и, несомненно, искали нас. Борис им свистнул, но дождь поглотил его свист. Он оглянулся на коттедж Штайммель и встревоженно выдохнул. Затем поставил меня рядом с пышно украшенной статуей и сказал подождать здесь.

Но я не подождал. Я сделал то, что делают малые дети, чего хотел давно. Я ушел. Я шел на свет коттеджей, которые не принадлежали ни мне, ни Штайммель. Ноги у меня были сильные и быстрые, и, прежде чем меня хватились, я успел скрыться из виду, прокрался по мокрой гравийной дорожке, потом по настилу и сквозь приоткрытую калитку, хлопающую на ветру. Я не доставал до дверных ручек и заглянуть в окна тоже не мог. Я сел сушиться на пороге под козырьком. Было слышно, как Борис и Дэвис зовут меня, стараясь, чтобы их не услышал никто другой. Интересно, у обезьян такой же чуткий нюх, как у собак, о которых я читал?

 

производное

О Байроне говорили и говорят как о гении, несмотря на убогие и неграмотные вирши, пропитанные показной сентиментальностью, зачастую вычурные, претенциозные и безвкусные. Я был ребенок, как некогда вы все, но даже я видел не только прозрачную попытку искусственно возвысить себя и свой опыт, но и банальную, детскую (говорю как эксперт) потребность во внимании. Избавившись наконец от мегеры-матери и обосновавшись в стенах Ньюстеда, Байрон перестал страдать, если не считать изводящей жалости к себе из-за хромоты и интеллектуальной ограниченности, о которой он знал. В свое время Байрон мог бы показаться мне свирепым, но его робость не так уж хорошо замаскирована. Он был не столько церебральным ураганом, влюбленным в изначальный грех, – он был жалким и безыскусным, как Руссо в своих поисках примитивной добродетели. Гений, мне кажется, не сознает себя: у него есть занятия получше. В том возрасте, когда родители так поспешно называют гениальными несколько презренно примитивных достижений, я не считал себя гением. Я знал, что в ускоренном развитии нет никаких особых достоинств. Я вышел вперед на старте, а любое преимущество на старте растает к середине или концу. Что дает гениальность (тогда я предполагал, теперь знаю) – так это возможность начать новый забег. Гениальность – значит найти путь к истокам, где истины невредимы, честны, а может быть, даже чисты.

 

мэри мэллон

Ливень превратился в изморось, шаги и голоса Бориса и Дэвис зазвучали отчетливее. Борис говорил со страхом, неподдельным страхом, и на секунду мне подумалось, что его действительно может заботить мое благополучие. Я не знал, куда иду, но только не обратно, на операционный стол. А именно это уготовила мне Дэвис. Она соблазнила Бориса, но не меня. Фактически Дэвис даже не попыталась меня переманить, она относилась ко мне как к объекту, которым я, несомненно, и был. Убегая от их голосов, я снова оказался на затененной стоянке. Тут рядом со мной плавно остановился темный седан, из-под колес полетел гравий. Должно быть, я не заметил его из-за выключенных фар. Когда двери открылись, свет в салоне меня ослепил, но я услышал мужские голоса.

– Хватай и поехали, – сказал один.

И действительно, меня схватили, подняли в воздух и посадили в машину.

– А как узнать, что это тот самый ребенок?

– Это тот самый ребенок.

 

Vexierbild

Мой мир, каким бы я ни был ловким и быстрым, сужался, и я не видел света в конце воронки. От привычной тряски у меня, болтающегося на заднем сиденье, расстроился желудок, а неизвестные одеколоны этих двоих, мешавшиеся с запахом тел и дымом сигары и сигареты, усугубляли дискомфорт. Я едва различал их лица за горячими огоньками. Меня стошнило. Brut um fulmen.

– Э, да он все сиденье заблевал, – сказал человек в пассажирском кресле.

– Ничего страшного, – ответил водитель.

– Воняет.

Как ему было знать?

 

différance

От зари до полудня, от полудня до росистых сумерек родители носили меня туда, сюда и обратно, подбрасывали в воздух, терлись головами о мой живот, пока я висел над землей, вручали посторонним, на чьи плечи я при возможности выплевывал материнское питательное, но весьма среднее молоко, – и я терпел глупые комплименты от глупых зевак и глупых родителей. Я передвигался даже без ног, не из пренебрежения к гравитации, но из-за отвратительной, злой, вынужденной и необходимой зависимости. И все это грузом давило на меня, некая самореференциальная плотность, ведь находясь в комнате, я непременно становился объектом внимания, если не обсуждения. Я был как заряженное ружье, лежащее на столе перед толпой приговоренных. И во всех лицах видел опасение, что я в любую секунду выстрелю, подобно ружью, как бы ни выглядел этот выстрел. Так что я не оперировал такими критериями, как верное и неверное, истина и ложь, ясность и путаница. Побег – вот все, о чем я мог думать, сбежать бы от взглядов хоть на секунду-другую, немного побыть одному, чтобы с натужным лицом навалить в пеленки, выпустить газы так, чтобы никто не комментировал мою улыбку. Я вел внутренние беседы, никогда не разделяя себя надвое: мои мысли слышались мне, как флейтисту его мелодии, только мелодии были моей частью, неразрывно связанной со мной и никоим образом не отдельной, не отличной, не отдаленной. Мой язык, мое мышление – вот все, что у меня было, все, что могло быть, мое единственное спасение и развлечение и, наконец, моя пища. И все же я пускал слюни и, если убрать пеленку, нацеливал струю в потолок.

 

umstande

– Дуглас, почему ребенок такой тихий? Он ведь даже не плачет. – Ева нарвала космей и маков и теперь ставила их в вазу на столе у окна.

– Посчитай плюсы. Представь, что ребенок всю ночь вопил бы и не давал нам спать. – Дуглас положил книгу на колени, потянулся к кофейному столику и взял сигарету.

– Но ведь ни единого звука? Дуглас пожал плечами, закурил.

– Мама говорила, я в детстве была спокойной.

– Ну так что тебе еще нужно?

– Но не настолько же спокойной.

– Я уверен, все нормально, хотя можешь спросить педиатра, на всякий случай.

– Я спрашивала. – Ева уселась на диван и выглянула в окно. – И по-моему, она не очень-то поверила. – Она посмотрела на мою колыбель, где я лежал в одеялах. – Ральф был со мной и, конечно, не издал ни звука, но первые пять минут это не кажется странным. Я ей сказала, что он никогда не плачет.

– А она?

– Она ответила: «Посчитайте плюсы».

– Ну так что тебе еще нужно?

 

(х)(Рх → ~Дх)-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]

Машина пулей неслась сквозь ночь. Юный Ральф на заднем сиденье скромно оформленного седана разглядывал сцапавших его наемников. Громилы были не из банды: недостаточно хорошо одеты. Но и недостаточно плохо одеты для полицейских, хотя воняли. И у них хватило ума выключить фары на стоянке, значит, точно не полицейские, по крайней мере – не обычные полицейские. Может, федеральные агенты.

Когда водитель резко повернул на мокром шоссе, Ральфа вдавило в дверь.

– Оказалось – ничего сложного, – сказал человек на пассажирском.

– Как нефиг делать, – ответил водитель. – Слышь, там пончики внизу, дай один.

– А что за история-то с этим ребенком?

– Не знаю и знать не хочу. Мое дело – крутить баранку.

Пассажир обернулся назад:

– С виду – самый обычный.

– Но что-то в нем есть. – Водитель доел пончик и облизал пальцы. – Может, заглянем в тот данс-клуб, «Экзотика» или как там его, когда скинем груз?

– Можно. Я слышал, у них там шикарная пародистка на Дайану Росс.

– А еще на Шер и Лайзу Минелли.

– Круто.

 

Vexierbild

Другой, к которому мы обращаемся для идентификации, страдает запором. Для Лакана этот Другой – не существо, но место речи, где покоится совокупная система означающих, т. е. язык. Следовательно, запор Другого необходимым образом символичен и заключается в том факте, что конкретное означающее нуждается в Другом. Отсутствующее или неясное означающее является фекалиями, а поскольку в Другом оно отсутствует, мы не можем локализовать его в себе, обратившись к Другому. Итак, Другой не поможет нашему самоопределению. Иначе говоря, «в означающем нет ничего, что гарантировало бы измерение истины, заданное означающим», и, как у говорящих существ, наш запор заключается именно в недостатке несомненной истины или смысла. Истина безнадежна, «истина без истины», и запор Другого раскрывает ту истину, что запор – непреодолимая и неизбежная форма человеческого бытия.

 

степени

Мне все еще виделось, как Рональд отчаянно жестикулирует в лаборатории после ухода Штайммель. Шимп говорил, а не просто по-особому использовал символы с недвусмысленно зафиксированной корреляцией между знаками и объектами. По-моему, обезьяна спрашивала, что происходит.

 

надрез

Лабиринт

 

оотека

Комната напоминала приемные, которые я видел у врача и в других местах, где бывал с родителями. Меня оставили на темно-красном диване с двумя такими же креслами по бокам. Я сидел там один под яркими лампами, жужжавшими в полной тишине. Изредка где-то за стеной звонил телефон.

В комнату вошла женщина, полнее моей матери, одетая, скажем так, по-матерински, и, вся улыбаясь и воркуя, направилась прямо ко мне.

– Значит, маленький, ты и есть Ральф, – сказала она. – Так-так-так. – Она подняла меня в воздух и заглянула в лицо. – А ты симпатичный парнишка, правда?

Затем она прижала меня к груди, так, что мой подбородок лег ей на плечо. Не так уж противно, когда тебя держит некто более похожий на мать, чем все, с кем приходилось иметь дело в последние дни. Она унесла меня из этой стереотипной приемной в стереотипный коридор. Он был совсем как в больнице, где я познакомился со Штайммель. Только на сей раз из коридора мы вошли в помещение, которое какой-то идиот где-то счел образцовой детской спальней.

Под потолком по бирюзовым, как яйцо малиновки, стенам плавали желтые утята. Посреди комнаты стояла белая кроватка – в такой я спал дома. Возле кроватки было низкое кресло-качалка с привязанной к сиденью цветастой подушкой, перед ним лежал пестрый плетеный коврик. По стенам висели картинки с клоунами и фотографии надутых горячим воздухом шаров в синих небесах, а в углу под окном лежала груда ярких мячей разных размеров. На окне, однако, была решетка.

Женщина посадила меня в кровать, и я оказался лицом к лицу с тем, чего никогда не видел, о чем только читал, – медвежонком. Он был в половину моего роста, шерсть лезла клочьями, вместо глаз и носа пуговицы, – безразличный, неподвижный и холодный. Она схватила эту штуку и потерла о мой живот.

– Я Нанна, – сказала она. – Я буду за тобой ухаживать. Если что-то нужно, просто позови Нанну. Повтори-ка. Давай. Нан-на.

Я, разумеется, ничего не сказал.

– Ну ничего, освоишься потихоньку. Ты поймешь, что Нанна всегда рядом и что ей можно доверять. – Она осмотрела комнату, подошла к комоду, выдвинула ящик и достала пижаму. Вернулась ко мне. – Нанна тебя переоденет, а искупаемся утром. Надо хорошенько выспаться. – Она раздела меня. – Мужичок не хочет на горшочек перед сном? – Слова и звук ее голоса гипнотизировали. Она отнесла мое голое тельце в туалет и посадила на детское учебное сиденье поверх унитаза. Я сделал свое дело и заслужил похвалу, словно собака.

Она одела меня в пижаму, выключила свет и, задержавшись на пороге, закрыла дверь.

– Спокойной ночи, мужичок, – сказала она.

 

сема

СОКРАТ: Скажи мне, Джимми, как идут дела в последнее время?

БОЛДУИН: Дела хорошо.

СОКРАТ: Ты знаешь, я завидую твоему мастерству. Умению создавать мир, рисовать людей, так убедительно лгать, как ты.

БОЛДУИН: Я бы не назвал это ложью.

СОКРАТ: Пожалуйста. Но у меня есть к тебе один вопрос. Ты создаешь мир, а для этого надо взять мир, который мы знаем, и переделать его. Примерно так?

БОЛДУИН: Более или менее.

СОКРАТ: Значит, чтобы так изобразить мир, ты должен полностью понимать тот мир, где берешь материал и содержание.

БОЛДУИН: На самом деле именно создание вымышленного мира позволяет мне понять так называемый реальный.

СОКРАТ: Но как такое возможно, если, чтобы приступить к творчеству, тебе нужен реальный мир? Представь, что человек хотел бы написать роман, но ничего не знал бы о мире. Смог бы он это сделать?

БОЛДУИН: С чего такой человек решил бы написать роман?

СОКРАТ: Ну представь, что решил.

БОЛДУИН: Не представляю.

СОКРАТ: Зайдем с другой стороны. Представь, что я полностью понимаю мир. Правда ли, что на основании этого я непременным образом могу написать роман?

БОЛДУИН: Зачем тебе это?

СОКРАТ: Ну представь, что хочется.

БОЛДУИН: Тогда тебе нет нужды писать роман.

СОКРАТ: Представь, что нет нужды, но просто хочется написать роман.

БОЛДУИН: Тогда ты не понимаешь мир.

 

суперчисло

Каждое утро Нанна, или мадам Нанна, как я предпочитал мысленно ее называть, приходила в своей больничной униформе, ласково со мной разговаривала, кормила, сажала на горшок, бросалась воздушно-легкими надутыми мячами и, покачивая меня на коленях, читала сказки. Идиотские сказки. Сказки о безмозглых детях и говорящих медведях, с неправдоподобными ситуациями по той лишь причине, что они были неправдоподобны. Я их терпеть не мог. Каждый раз я засыпал от скуки. Стоило ей открыть какую-нибудь пеструю тощую книженцию – и готово. Прошла неделя, и я впал в оцепенелое, бессильное состояние. Свои таланты я оставлял при себе, не зная, кто такая мадам Нанна и чего она хочет. Мне было известно лишь, что она как-то связана с Цапом и Драпом, бандитской парочкой, похитившей меня из института в ту дождливую ночь.

Наконец, сытый по горло ее приторностью и добитый двумя страницами какой-то истории про свинью, которая открыла банк, я выхватил из нагрудного кармана ее униформы ручку и написал под картинкой, где свинья подписывала договор займа:

Колись, пиздючка, ты кто?

Если мое послание напугало или хотя бы удивило мадам Нанну, виду она не подала. Просто мило улыбнулась и сказала:

– Это нехорошее слово.

Она меня не боялась, но я ее – определенно. Ответ был совершенно неожиданным, обезоруживал и, кажется, не предвещал ничего хорошего.

Мадам Нанна дочитала сказку и спросила:

– Ну, правда ведь, прекрасная история?

Я написал:

Первые семь раз она мне не понравилась, и восьмой был не лучше.

– Да ты у нас маленький критик, – она поднялась с качалки и положила меня в кровать. – Теперь давай баиньки, а я приду утром.

 

производное

Мне приснилось, что я большой и работаю в саду, выкорчевываю пень мотыгой. Рядом стоял человек и наблюдал за мной, хотя глаз у него не было. На самом деле у него не было и лица, а сам он – просто бесформенный кусок плоти. Он доказывал мне, что реплика всегда субъективно содержит в себе ответ.

Я прекратил размахивать мотыгой и взглянул на него.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Корчую пень, – сказал я.

– Вот видишь, я получил ответ, подразумеваемый в моем вопросе. А не спросил бы – и не получил бы этого ответа.

Я сказал:

– А если бы я ответил: «Что стоишь как вкопанный? Не видишь, я не могу выдернуть пень?»

Он проигнорировал мои слова, и я снова начал махать мотыгой, высоко разбрасывая землю. Очень высоко.

– Например, – сказал он, – когда Иосиф говорит Марии: «Я тебя люблю», то ожидает в ответ ту же фразу: «Я тебя люблю» – только с противоположными референтами местоимений.

– По-моему, это верно и для случая, когда она говорит такую фразу ему, – сказал я, все так же размахивая мотыгой.

– В точности так.

– Это им на целый день хватит. А если он спросит: «Признавайся, Мария, кто все-таки тебя обрюхатил?»

 

bedeuten

Как-то в середине утра, когда небо в зарешеченном окне было облачным и хмурым, мадам Нанна принесла мне стопку книг. Точнее, девять. От учебника гидродинамики и пособия по популярной астрологии до Карлайлова «Перекроенного портного». Она положила их ко мне в кроватку и, сидя в кресле, стала смотреть, раскачиваясь туда-сюда. Дочитав первую книгу, я закрыл ее. И только тогда заметил, что мадам Нанна засекает время. Я видел, как она взглянула на часы.

В дверь постучали; мадам Нанна встала, подошла и чуть приоткрыла ее, а потом исчезла в коридоре. Я совершенно не разглядел человека, но услышал глубокий голос. Он произнес:

– Фантастика! – потом добавил: – Долго? – И ответил: – Хорошо.

Мадам Нанна вернулась с улыбкой до ушей и молча села в качалку.

Я жестом попросил бумагу и карандаш, она встала и принесла.

Ты объяснишь, что происходит?

– Разве тебе не нравится, как Нанна за тобой ухаживает?

Честно – нет.

– Разве тебе не нравятся книжки?

Я взглянул на книги, обежал глазами комнату и посмотрел в окно.

Выведи меня на улицу.

– Это можно организовать.

На кого ты работаешь?

Мадам Нанна только рассмеялась и потрепала меня по голове.

 

эфексис

Тут поросенок пропадет

Пейсли Посвински и его сестры Пегги, Полли и Пенелопа Посвински ехали в прицепе перламутрового пикапа. Их перевозили из Поросятни Пола в Помоне на Поро-Павильон в Палисадах.

Пикап продвигался по проселочной дороге; Пейсли Посвински поднял голову и промолвил:

– Я проголодался. Есть что поесть?

Пегги Посвински, в предосудительной пурпурной поневе, под которой просматривались полосатые панталоны, парировала:

– Помалкивай, паразит.

Но Пейсли Посвински к ней не прислушался. Он посмотрел на пигалицу-сестру, Пенелопу Посвински, и поинтересовался:

– Разве порция пирога не помогла бы от пустоты в пузе?

– Прикуси язык, – пискнула Полли Посвински, подтянув подштанники.

Пейсли Посвински пригляделся к процессии пикапов, ползших параллельно, и показал на них:

– Этот пикап полон прекрасных персиков, пеканов и помидоров. Вот бы перегнуться через парапет и полакомиться.

– Не получится, – предупредила Пегги Посвински. – И потом, это преступление.

– Подтверждаю, – поддакнула Полли. – За презренный помидор полисмены тебя пристрелят.

Но Пейсли Посвински подумал, что подрезать из пикапа персик, пекан или помидор позволительно. И, пока пикапы плотно парились в пробке, поросенок потянулся к провизии.

– Перестань, пожалуйста, – попросила пигалица Пенелопа Посвински, предчувствуя проблемы.

Но Пейсли Посвински, постепенно продвигаясь, повис в воздухе, придерживаясь за перламутровый парапет пухлыми поросячьими пальцами, пожирая помутневшими глазами персик и его принципиальные подразделения.

Пенелопа Посвински в панике поглаживала прическу. Полли Посвински притопнула пяткой, пытаясь переубедить пузатого брата. Пегги Посвински поморщилась и прошипела:

– Противный порося.

Пейсли Посвински поразмышлял, не подчиниться ли просьбам, но тут с ними поравнялся другой пикап, и Пейсли Посвински, приняв это за провидение, прытко прыгнул на персик.

– Я предупреждал, что победю, пуганая птица, – похвастался проказливый поросенок. – Я получил персик.

Пейсли Посвински подцепил плод и плюхнулся на проезжую часть, преждевременно паникуя. Поросенок чуть не помер с перепугу, пережидая поток пикапов, «плимутов» и «пежо», но пронзительный парфюм персика его подбодрил.

Пейсли Посвински проводил глазами Пегги, Полли и Пенелопу Посвински в перламутровом пикапе с Поросятни Пола.

Потом пузатый поросенок пробрался между пикапами, прицепами и «понтиаками» и, пыхтя, потрусил по обочине.

– Подумать только! – произнес он. – Паршиво.

Пейсли Посвински понял всю плачевность своего положения.

– Попасть в подобную противную передрягу – и получить подгнивший персик. Повезло.

Пейсли Посвински посмотрел на проезжую часть, потом в поле и, приметив посевы портулака, пионов и петрушки, подумал: «Прелесть».

После чего приятная пара в первоклассном «паккарде» притормозила и пригляделась к потерпевшему поросенку.

– Тут поросенок пропадет, – сказала приятная персона женского пола.

– Правильно, – подтвердила приятная персона мужского пола, с примечательным пузом примерно как у Пейсли Посвински.

Пейсли Посвински предъявил мужчине помятый персик и потребовал:

– Есть что поесть?

– Пожалуй, приютим-ка парня, – предложила подруга. – Он просто подарок.

– Пожалуй, – произнес мужчина. – Он без пончо, и я подозреваю падение. Пусть поселится у нас.

И приятная пара прихватила пострадавшего поросенка, этого Пейсли Посвински, в свое поместье на Панаме, что пузатому путешественнику показалось пределом пожеланий.

 

donne lieu

locus classieuse [187]

Если я крикну в лесу, а никто не услышит, существую ли я? Как бы я крикнул, если б не существовал? Существует ли мой крик? Могу ли несуществующий я издать существующий крик? Могу ли существующий я издать несуществующий крик? Могу ли существующий я вообще издать крик? Возможна ли несуществующая мысль? Докажу ли я, что Бог есть, пнув большой камень? Что я делаю, когда пишу, – становлюсь реальным или ссылаю себя на несуществующую вымышленную планету? Кто я – Ральф или Ральф?

Рассмотрим консольную балку длины Q, один конец которой вмонтирован в стену, а другой ничем не поддерживается. Если единица длины балки весит R фунтов, то ее провисание у на расстоянии х от встроенного конца удовлетворяет формуле

48TAy=R(2x 4 -5Qx 3 +3Q 2 x 2),

где Т и А – константы, зависящие от материала балки и формы ее поперечного сечения. На каком удалении от встроенного конца провисание максимально?

 

мэри мэллон

Мадам Нанна не просто вывела меня на солнце, на свежий воздух – она вывела меня в мир. Пристегнула меня, беспомощного, к коляске и возила по узким, но многолюдным улицам какого-то сонного городка, рядом с которым меня держали. Мадам не подозревала, что почти всю предыдущую ночь я не читал, а писал записки, одну за другой, все примерно одного содержания:

Помогите! Я краденый ребенок, эта женщина мне не мать.

Кроме отношений похититель – пленник нас ничто не связывает. Пожалуйста, вызовите подмогу.

При каждой возможности, а их было немало, я вручал кому-нибудь такой листок. Люди склонялись над моей коляской и строили гримасы, подходили поближе потрепать меня указательным пальцем по подбородку. Я следил за мадам Нанной и, как только она отворачивалась, совал записку в руку. Все до единого бесстыдно ее прямо на глазах у мадам и читали вслух. Мадам Нанна, похоже, совершенно не смущалась и лишь посмеивалась вместе с ними.

– Это его старший брат, – говорила она, качая головой.

Правда, у пары человек, хотя мадам Нанну они ни в чем не заподозрили, я все-таки вызвал заметное беспокойство. Мы пошли дальше; она принялась насвистывать, а я, кажется, погрузился в свою первую депрессию.

 

фармакон

письмо отравляет истину

софистика не ведает препон

Геометрия этого текста более чем метафорична. Это я говорю для того, чтобы читатель понял прямой пространственный подтекст работы. Я хочу, чтобы читательница беспокоилась о структурном анализе. Я хочу вопросов об ориентации и локации, dlspositio и locus, praeceptum и datum. [188]Расположение; место; предписание; данное (лат.).
Кратчайшее расстояние между двумя смыслами – прямая двусмысленность. Есть простые знаки, которые делятся только на себя и единицу.

 

замысловатое

Его звали Билли Джо Боб Рой, полковник Билли Джо Боб Рой, и он возглавлял департамент Дрессировки и единоначального пользования адаптивных ребятишек с теоретически аномальным мышлением естественно-неофитского типа (ДЕПАРТАМЕНТ) при Пентагоне и был подотчетен непосредственно Объединенному комитету начальников штабов и Президенту Соединенных Штатов. Полковник Билл Рой носил на груди все двести шестнадцать «Пурпурных сердец», которыми был награжден за «борьбу с желтой угрозой» во Вьетнаме. Из-за медалей полковник кренился набок, а двигался и говорил так, словно пережил легкий инсульт. Миссия департамента ДЕПАРТАМЕНТ заключалась в обнаружении, изолировании, вербовке и эксплуатации всех одаренных индивидов, особенно детей, на благо вооруженным силам Соединенных Штатов Америки.

Полковник Билл Рой имел шесть футов три дюйма роста и был широк в плечах. Он начищал ботинки до нестерпимого блеска и носил очки с темными зеркальными стеклами как в помещении, так и на улице. Полковник Билл летал на собственном реактивном самолете «F-5E Фантом II» по всей стране и однажды получил выговор, когда чуть не задел башню в О'Хэйре. Сейчас его истребитель стоял в ангаре на базе военно-воздушных сил в Марче, под калифорнийским Риверсайдом. Из Марча полковник пригнал новенький оливково-зеленый «хаммер» на север в Кармел, где со своей командой из центра Целевого набора и тестирования ребят, центра ЦЕНТР, обосновался на заброшенных площадях разорившейся инвестиционной компании. Центр ЦЕНТР департамента ДЕПАРТАМЕНТ работал круглосуточно, изучал наводки и решал, тратить ли на тех или иных детей государственные ресурсы и время.

Полковник Билл никогда не спал. Полковник Билл снимал одежду только раз в день, чтобы принять душ, а потом надевал чистый мундир. В мундире он отжимался, качал пресс и подбородок. Он пробегал три мили и проплывал шесть кругов в мундире, а потом шел в душ. Полковник Билл всегда держал в белоснежных зубах трубку. Полковник Билл говорил рокочущим голосом и присвистывал на «с».

– Как субъект, Нанна? – спросил полковник Билл. И перекинул трубку из левого уголка рта в правый.

– Хорошо, – сказала Нанна. – Думаю, это то, что нужно. Действительно одаренный.

Полковник Билл кивнул:

– Сколько еще?

– Пока не знаю. Он сопротивляется, но я его сбила с толку. Ужасно умен, но по крайней мере физически беспомощен. Лишение сна не помогает, потому что он не спит. Едой интересуется мало. Любит книги. Читает все, очень критичен. Его так просто не проведешь.

Полковник Билл уже отжимался от пола.

– Похоже, ты неплохо контролируешь ситуацию.

– Да, сэр.

– Двадцать семь.

– Когда вы захотите увидеть субъекта?

– Тебе решать. Тридцать три. Думаю, спешить не надо, как и планировалось. Пусть привяжется к тебе, тогда и пустим его в дело.

 

мост

Написать что-нибудь – значит произвести знак, образующий некие неразборчивые каракули, которые, в свою очередь, способствуют напусканию тумана, и мое последующее легкомыслие не отменит их действительность и не спасет от капитуляции, капитуляции опять же перед писаками и расшифровкой. Чтобы писанина была писаниной, она должна сохранять свою функцию и оставаться неразборчивыми каракулями, даже если существо, называемое автором, уже не слышит ругательств или похвалы за писанину, за то, что оно нацарапало, – условно говоря, оно прячется, или погибло от собственных рук, или же в целом не способно совладать, avec своем однозначно буйном и модном замысле или подходе, с перенасыщенностью и широтой своих идей, того самого, что, видимо, написано «от его имени».

 

ennuyeux

Мадам Нанне удалось провезти меня по деревне так, что никто и бровью не повел. Казалось даже, что она произвела благоприятное впечатление почти на каждого, а я стал всеобщим любимчиком. В одном магазине за прилавком светился телевизор. Продавец смотрел его, непрерывно хрустя какой-то едой, а мадам Нанна перебирала вывешенные блузки и все такое прочее. На экране полицейские толкали и запихивали, или, по выражению диктора, «конвоировали», доктора Штайммель, Бориса и доктора Дэвис в фургон. В нескольких шагах за ними, тоже в наручниках, шел шимпанзе Рональд. Рядом стояли мои родители и Ролан Барт с болтающейся сигаретой в губах. Журналист сунул матери в лицо микрофон.

– Пожалуйста, кто вы там, верните нашего ребенка. Забирайте все, что у нас есть. Только верните нам Ральфа. – Она повернулась и уткнулась в отцовскую грудь.

Отец сказал в камеру:

– Это чудовище, эта Штайммель, украла нашего сына. Пожалуйста. Пожалуйста, верните его.

Потом микрофон оказался перед Бартом, который улыбнулся и сказал:

– Что меня смущает, так это двоякость вопроса. Ребенок, по крайней мере, я считаю его ребенком, и вы тоже должны так считать, похищен, затем его спасают похищением, но он так и не будет спасен, поскольку второе похищение, почти как второе пришествие, если уж на то пошло, есть не более чем похищение и ребенок мог быть свободен всего один миг, в этой синаптической1 щели между руками похитителей, как в мгновение между мыслью и отсутствием мысли – ну что ж, наверно, малыш совсем запутался, но и многое понял. Вы знаете, я француз.

Репортер сказал:

– Итак, вы слышали странную историю ребенка, похищенного у похитителей. Вот фотография маленького Ральфа.

Ребенок на фотографии выглядел точно так же, как все дети мира. Как по ней можно меня узнать? Ma не упомянула, что я читаю и пишу, а, кроме этого, я ничем не выделялся среди прочих – от горшка два вершка плюс недержание. Продавец взглянул на меня в упор и улыбнулся.

Пространство между окончаниями двух нейронов, через которое проходит нервный сигнал.

– Милый малыш, – сказал он мадам Нанне.

Мадам Нанна пристегнула меня к креслу своего универсала и отвезла обратно, то есть неизвестно куда. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что мне там спокойнее – несомненно, именно этого состояния и добивались похитители. Вряд ли они рассчитывали, что я приму няню за вторую мать, но явно пытались навести между нами мосты с помощью внушенной зависимости. В каком-то смысле, полагаю, это являлось необходимым следствием строгой и продолжительной изоляции, и единственный и исключительный контакт с мадам Нанной обязан был взрастить некоторую дружбу. Я напоминал заключенного в тюрьме, затерянной посреди пустыни; заблудившись вне ее стен, я приполз бы обратно, к единственной существующей для меня точке ландшафта. План был неглупый, но я был Ральф.

 

восполнение

Письмо, даже в моих ручонках, не было опасным, не существовало «вместо», не стремилось преодолеть «слабость и недостаточность» речи и мысли. Мое письмо не угрожало моему мышлению, моим идеям (так как идеи были мои) и ни в коем случае не противостояло мысли, внутреннему языку и стабильности смысла. Оно было тем, чем было, и больше ничем оно не было, ведь, в конце концов, как бы оно, да и вообще что-либо еще, могло быть чем-либо еще?

День 12, в пустыне без воды

У меня не было жизненных планов. Я выработал систему ценностей – не потому, что жил с родителями или наблюдал за себе подобными и понял, какого поведения от меня ждут, а по книгам. Я разбирался в логике порядочности, не говоря уж о категорическом императиве и всех прочих формулировках «золотого правила». «Не стреляй в меня, и я не стану стрелять в тебя» кажется намного менее эффективным, чем «Я не буду в тебя стрелять». Но, конечно, мертвые есть мертвые. У жирафов длинные шеи, у черепах панцири, а у людей алчность, тщеславие, религия. Других причин для смерти нет. Вот три врага мысли. Возможно, они есть не-мысль. По меньшей мере, извращенная, злокачественная, отвратительная мысль. Ослики и слоны чуют воду за много миль.

 

либидинальная экономика

Когда полковник Билл выбирался из бассейна, к нему подошла мадам Нанна. Он вытер шляпу полотенцем, снова водрузил ее на голову и отряхнул мундир.

– Добрый вечер, Нанна, – сказал полковник Билл.

– Полковник, у мальчика фотографическая память. И он может усвоить самый сложный научный материал.

– Да?

– Не понимаете? – сказала мадам Нанна, уставившись на мускулистые ляжки полковника, обтянутые потемневшими брюками. – Это идеальный шпион. Он посмотрит на любой чертеж и во всем разберется, все запомнит. А может, и усовершенствует.

– Хм-мм.

– Представьте: мать и ребенок с групповой экскурсией на фабрике ядерного оружия. Ребенок отбивается от группы. Ребенок видит чертежи.

– Он тебе доверяет?

– Не совсем. Еще сопротивляется.

– Ничего. Отлично. – Полковник Билл взглянул мадам Нанне в глаза. – Ты смотришь на мою артиллерию, Нанна?

Поспешно:

– Нет, что вы, полковник.

– Смотрела ведь, ах ты лиса. – Полковник Билл игриво погрозил мадам Нанне пальцем. – Хочешь увидеть мистера Гаубицу, да?

Замирая:

– Да, полковник, хочу.

– Но не увидишь. – Он убрал палец. – Никогда не смешивать дело с удовольствием, говорю я. А секс этот, ну, он, в конце концов, и есть дело, правда? Я бы открыл огонь по долгу службы, но только если дело представится само собой.

– Да, сэр.

– Прекрасно, Нанна.

– Спасибо, сэр.

 

peccatum originale

Гортань

 

эксусай

– Как тебе утро, дружочек Ральф? – спросила мадам Нанна, входя в комнату. Она подняла меня и отнесла на горшок. И оставила там, а сама пошла расставлять еду на подносе перед высоким стулом. Я уже справлялся с туалетом и, к своему удовлетворению и удовольствию, откровенной похвалы от няни не получил. В этом смысле она выполняла отведенную ей миссию. Поскольку комната и общество мадам мне надоели, я решил сотрудничать или хотя бы изображать сотрудничество, чтобы перейти к следующему этапу, в чем бы он ни состоял.

Итак, когда она меня кормила, я улыбался. Я писал ей вежливые послания, просил то или иное лакомство, ту или иную книгу, делился своим мнением о Фреге, Гуссерле, Ельмслеве. А она в ответ таяла, отрепетировано и совершенно неубедительно, и давала мне то, что я просил. Я в панических записках просил ее не покидать меня и даже придумал фиктивный дневник, который демонстративно прятал в кровати под подушкой и новым медвежонком; это не оставляло сомнений, что я жить не могу без ее общества и защиты.

прошлая ночь тянулась так долго

где моя Нанна?

за окном какой-то шум

я боюсь

а вдруг это чужие пришли за мной

Нанна принесла мне «Выкрикивается лот 49» [202]

книга меня усыпила, но она ее принесла

пусть Нанна всегда будет рядом

 

vita nova

Небо было голубым, как яйцо малиновки, ясным, с шерстяными белыми облаками вдали. Даже через теплую маленькую парку чувствовался холодный воздух. Мне нравилось вбирать его в горло и легкие. Мы вышли через парадный вход здания, где находилась моя спальня. Здание было офисное, с пустым знаком на том месте, где когда-то, наверно, висел непустой. Мадам Нанна вынула меня из коляски, и я принялся бегать по лужайке перед входом. Она погналась за мной, я беззвучно завизжал, давясь от смеха.

Немногочисленные прохожие все шли по другой стороне улицы. На дороге было множество машин, в том числе и темный седан с двумя охламонами, сцапавшими меня в ту дождливую ночь. Они проезжали мимо снова и снова, с севера и с юга, и разглядывали нас. Затем на нашей стороне появился мужчина в серо-оливковом мундире и темных очках; он завернул на лужайку и подошел к нам.

– Привет, Нанна, – сказал он. – У нас новый друг?

– О, дядюшка Нед, – ответила она. – Как приятно тебя видеть. Дядюшка Нед, позволь представить тебе Ральфа. Ральф, это дядюшка Нед.

– Здорово, Ральф. – Дядюшка Нед потрепал меня по голове и улыбнулся сверху вниз. – Симпатичный парнишка.

– А мы тут гуляем: чудесный денек, – сказала мадам Нанна.

Я попятился от дядюшки Неда, совсем чуть-чуть, и спрятался за мощными ногами мадам Нанны, обняв ее чулки и унюхав где-то у нее на теле детскую присыпку. И украдкой заметил, как они обменялись взглядами. Обрадованный дядюшка Нед быстро кивнул мадам Нанне. Она улыбнулась, высокомерно и самодовольно, и, опустив руку, дотронулась до моей макушки.

Мадам Нанна встала на колени, чтобы поговорить со мной. Она сказала:

– У дядюшки Неда очень интересная детская комната с очень интересными игрушками, там есть книжки и красивые фонарики. Хочешь поиграть у дядюшки Неда?

Я взглянул на дядюшку Неда, потом на мадам Нанну и осторожно кивнул.

– Отлично, Ральф. Замечательно. Надо будет наградить тебя за хорошее поведение.

 

ephexis

Н

Е

П

Р

А

В

И

Л

Ь

H

О

Вот! Я написал слово неправильно.

 

отрыв симулякра

Ева сидела у себя в студии, перед пустым мольбертом. У нее не осталось слез, чтобы плакать по пропавшему Ральфу. Теперь горе и боль молча грызли ее изнутри. Она спрашивала себя, почему не скрыла талант Ральфа от остальных. Может, боялась сына? Может, на самом деле не знала, как с ним быть? Может, где-то в глубине души ей хотелось показать миру своего сыночка и его способности? Может, каким-то образом к этой страшной потере привела гордость?

Дуглас пошел к своей аспиранточке. Ева прекрасно знала, что творится. Все эти ночные походы в институт, чтобы проверять работы. Как-то Ева ее видела. Дуглас разговаривал с этой овцой, та заметила Еву издалека, драпанула в главное здание и вышла через другую дверь.

А теперь исчезновение Ральфа вбило между ними клин пошире. Они не прикасались друг к другу, разговаривали натянуто. Если ночью в постели ступня случайно задевала ногу, нога отдергивалась. Постоянные вздохи. По утрам проснувшийся вторым ждал, когда первый закончит одеваться и уйдет, и только потом вставал.

Барт вернулся в Калифорнию, потому что ему нравился пляж и не хотелось жить с матерью, и с тех пор вертелся вокруг Дугласа, потому что ценил его благоговение. Барт взял за правило заходить когда вздумается. Ева это не одобряла. Общаться с человеком было невозможно. Не говоря уж о языковом барьере, он даже простейшую покупку на рынке превращал в грандиозный спектакль. То он возмущался, с чего вдруг яблоки называются по-разному, если все они, в конце концов, яблоки, то очередь была ему слишком длинной, то в магазине холодно, то кассир грубиян, то кассир не знал, кто он такой.

Пока Ева сидела в студии перед мольбертом, вошел Ролан Барт. Он остановился в дверях, закурил и выбросил сгоревшую спичку во двор.

– Здравствуйте, Ролан, – сказала Ева, зная, что следующую вразумительную фразу услышит нескоро.

Но Барт ответил просто, ясно и прямо:

– Дуглас трахает аспирантку.

Еву потрясло не столько это известие (она знала, хоть и неприятно, когда такое суют тебе под нос), сколько то, что Барт произнес нормальное повествовательное предложение, которое к тому же что-то значило и, самое удивительное, значило в мире, где жила она.

– Да, я знаю, – ответила она, уставившись на Барта так, словно он в любой момент мог взорваться.

– Я вас бесконечно уважаю, – сказал Барт.

Ева отодвинула табурет и попятилась. Что-то не так. Этот человек заговорил осмысленно. Затем до Евы дошло: ее пугает осмысленная речь, и от такой вывернутости она совсем сбилась с толку.

– Очень приятно, – ответила она.

Барт затянулся и выдохнул дым.

– Сейчас он у нее в квартире. Я видел, как они вошли.

Теперь в ее голове проплыла картинка: муж с этой шлюхой у нее на квартире, целуются и трогают друг друга. Ей стало противно, и она забыла о странном человеке перед собой, говорящем осмысленные вещи.

– Кошмар, – сказал Барт. – Пойдемте туда.

Внезапно грудь Евы наполнилась злостью, она ударила кулаками по бедрам и сказала:

– Да! Пойдемте!

– Нет, – ответил Барт. – Лучше с ним поквитаться. Мы, французы, говорим: C'est plus qu'un crime, c'est une faute. [205]Это больше чем ошибка, это преступление (фр.).
Видите ли, поскольку Дуглас там занят тем, чем занят, он не здесь и поэтому не сможет нам помешать. Понимаете, к чему я? – С этими словами Барт приблизился. – Вы знаете, я француз.

Колено Евы довольно легко нашло пах Барта. Затем она стукнула его по голове пустой кофейной банкой.

Барт сказал, глядя на нее с пола:

– Сдержанно, однако импульсивно. Это означает, что, если цепочка звуков, изданных гортанью, вообще может что-то означать, привязка к контекстуальным якорям и швартовке может запутать ситуацию. А что, если мне пришлось бы записать случившееся здесь? О, какая бы это была ложь! Необходимая и случайная одновременно, а значит, фактически ни то, ни другое.

Ева стояла и разглядывала его сверху вниз, видя, что вышибла из человека здравый смысл. Но теперь, когда он снова стал собой, она помогла ему подняться.

 

пробирки 1…6

Детская комната оказалась в два раза больше студии Ma и, что интересно, находилась в одном здании с моей. В полутьме я не различал потолок. Почти все освещение давали терминалы, пульты и несколько ламп. Экраны бросали зловещие зеленоватые отсветы на лица нескольких человек в белых халатах, которые уже «играли» в детской. Компьютеры щебетали, звонили телефоны, но когда кто-то заметил присутствие дядюшки Неда, все вскочили на ноги и посмотрели в его сторону. В нашу сторону, так как я сидел у него на руках.

– Леди и джентльмены, – сказал дядюшка Нед, – это Ральф… Ральф, эти люди – твои новые товарищи.

Я взглянул на мадам Нанну как можно тревожнее, а она успокоительно кивнула, улыбнулась и произнесла:

– Все хорошо.

Дядюшка Нед покачал меня на руках. Я принялся изучать свое лицо в стеклах его очков. Затем вспомнил о ланче – бананы, крекеры и полсосиски – и срыгнул ему на мундир.

– Ну что ты будешь делать, а? – сказал дядюшка Нед, держа меня подальше от своего комплекта медалей. Он вернул меня мадам Нанне. – Кто-нибудь, дайте что-нибудь.

Персонал забегал в поисках салфеток и бутылок с водой. Я искал хоть малейшее изменение хотя бы в одном лице, но ничего не заметил. Промокая свой оливковый мундир носовым платком, дядюшка Нед сказал:

– Хорошо, а теперь все возвращайтесь к игре или чем вы там занимались.

Никто не шелохнулся, и тогда он рявкнул:

– Вольно.

Персонал вернулся к терминалам.

Посреди зала стоял манеж, почти такой же, как дома у родителей, и точно такой же, как в моей с мадам Нанной комнате. Рядом стоял маленький диванчик, а на полу высилась стопка книг. Книг всех размеров и толщины, в мягком и твердом переплете. Мадам Нанна отнесла меня в центр зала и бережно посадила на диван. Сиденье было точно по мне. Ни один взрослый на нем бы не поместился. Мягко, идеально; мадам Нанна включила стоявший рядом светильник. Я взял книгу, устроился поудобнее и начал читать. Персонал коллективно втянул воздух, но я их проигнорировал и перевернул страницу. Кто-то сказал:

– Не может быть.

– Он просто притворяется, – добавил другой. Надо отдать должное мадам Нанне: она не произнесла ни слова.

– Хорошо, – сказал команде дядюшка Нед, – а теперь за работу. – И, отвернувшись от меня, заявил, думая, что я не слышу: – Я хочу знать, как устроен этот сопляк. И эта информация мне нужна вчера. Вы меня поняли, мистер?

– Так точно, сэр.

Затем дядюшка Нед вернулся к нам с мадам Нанной, встал над моим диваном и показал мне зубы. Он по-прежнему тер платком потемневшее пятно на лацкане.

– Нанна, я оставлю вас с нашим парнишкой здесь.

– Хорошо, дядюшка Нед, – сказала она. И мне: – Помаши дядюшке Неду, Ральф.

Я оторвался от страницы и хотел было ограничиться ухмылкой, но все-таки поступил благоразумно: я помахал.

 

ausserungen

[206]

Демон может быть хорошим, плохим или безразличным. Я был тремя сразу. Чем хорош демон, если он не плох? Тогда он вообще не демон. А что страшнее демона, остающегося безучастным и равнодушным к собственному злу? Фактически самая ужасная мысль для того, кто склонен верить в демонов, заключается в том, что никаких демонов нет, что в конечном итоге он сам в ответе за то зло, которое видит, обнаруживает, творит. Следовательно, демоны хороши. А хороший демон должен быть очень, очень плохим. А безразличный демон – это хуже некуда, что хорошо. Из этой massa confusa должно происходить зло, поскольку без него не бывает добра, так мне сказали книги. Бессознательное, однако, противоречиво, рассредоточено, даже безлико и потому не ведает различия между добром и злом. Это я узнал, рассматривая слова на странице, понимая, что, хотя эти слова написаны, может быть сознательно, каким-то автором, теперь они остались одни и потеряли сознательность и даже совесть и, уж конечно, больше никак не представляют те вещи, которые, по крайней мере изначально, должны были представлять. Даже мои записки к Инфлято, отдаленные от момента их создания и вручения (да и сохранившиеся ли вообще?), полностью утратили прежнее значение, разве что остались каким-то знаком для родителей, что я был не плод их воображения. Слова, решил я, хуже фотографий в этом смысле – в смысле обрезания времени до и после изображения, хуже потому, что составляющие части фотографии, по крайней мере, не встречаются в других фотографиях, в отличие от слов на письме.

Вот о чем я думал, наблюдая, как вокруг меня суетятся сотрудники, что-то строчат, закрепляют электроды на моих висках и грудке, шепчутся, а потом смеются над собственным страхом, что я услышу. Я прочитал пару книг, они же отслеживали мою мозговую деятельность, затем устанавливали локусы мозговых функций (использую этот термин, несмотря на пренебрежение), а в какой-то момент столпились вокруг одного терминала, заохали и заахали, когда я намеренно переключил мысли с Ницше на Эллисона, Лоуэлла и, наконец, Мейлера. Я лежал на столе вскрытый, но мне было все равно. Я контролировал себя, а следовательно, и наблюдающих, и мне нравилось это чувство – не власть, но комфорт.

 

causa sui

Закончив эти страницы здесь, где бы я вас оставил? В книге внезапный конец озадачивал бы, сбивал с толку и разочаровывал, а в реальности? И как расценивать такую идею? Признался ли я в своей вымышленности или, сделав это допущение относительно самого себя, просто заверил вас, что действительно существую?

«И достучался бы я, но…»

Если некто постигает истины, которые не могут быть иными, нежели они есть, постигая определения, на которые опираются доказательства, он получит не мнение, но знание.

субъективно-коллективное

Теперь мы видим, как и во всех сценах, очевидных предвестниках, предзнаменование многого из того, что приключится с нашим героем, нашим автобиографом, историческое воплощение которого, мучительно вырисовывающееся в этой книге, разбросано, в туманных и смутных деталях, по лаборатории – по одной, другой, а также по будущим. Я был диковиной тогда, а пожалуй, и всегда, носорог на церковном сборище, гном на баскетбольной площадке, ястреб в курятнике. И вот в лаборатории я лежал под микроскопом, люди измеряли мою температуру и энергию, анализировали мою кровь, наблюдали мои глаза, и все это – глазами весьма холодными, бесстрастными, равнодушными. Штайммель та хоть ненавидела меня и боялась. У этих людей, включая мадам Нанну, я не вызывал никакой искренней реакции – реакцию вызывали мои параметры. Они тестировали меня методами, не идентичными штайммелевским, но очень похожими.

– Какая память, – сказала женщина, единственная из пятерых.

– Память еще не признак интеллекта, – сказал высокий толстяк.

– Но все-таки удивительный дар, – сказал невысокий толстяк.

Я еще ничего им не писал, и они не говорили о моем умении, хотя наверняка были в курсе. Мадам Нанна молчала, просто смотрела и удовлетворяла мои потребности: приносила бутылки сока, обеспечивала меня книгами невиданной толщины, сажала на горшок.

Поразительно, до чего команда напоминала мне машины, придатки их инструментов и компьютеров. Когда они подключали к моей коже электроды и прочие датчики, я был потрясен, что на ощупь их руки оказались не холодными. Наконец, устав от тестов и наблюдений, я написал:

Позвольте мне продемонстрировать талант, о котором вы, несомненно, знаете и в котором давно хотите убедиться непосредственно. Должен сказать, что восхищаюсь вашим огромным терпением.

– Впечатляет.

– Что вы теперь скажете?

– Я потрясен.

– Я тоже.

– Чем это объяснить?

– Можно ли как-нибудь взвесить его мозг?

– С хорошей точностью – нельзя.

– Хромосомная структура у него нормальная.

– Локальная мозговая активность, СВП и ЭЭГ нестабильны.

– Почему он не разговаривает?

Продолжаем наш погром.

– О боже!

– Что?

– Это описка?

– Не думаю. Посмотрите на его лицо.

– Да он шутник.

Я чувствовал себя не вполне настоящим, глядя на их лица за зеленым светом экранов. Меня занимал уже не их холодно-машинный образ, но образ меня самого – почему-то нереальный, неосязаемый, рентгеновский снимок, отражение.

– Он нам пригодится.

– Определенно пригодится.

 

ens realissimum

«Знаков нет, есть только различия между знаками». [215]

Возможно ли, думал я в том нежном возрасте, что все есть продукт представления? Существую ли реальный я, полный и подлинный я? Или я просто сумма их измерений, слепок их наблюдений, компиляция их гипотез? Мадам Нанна улыбалась мне, но мне ли она улыбалась? Нет, она улыбалась моим действиям. Меня ли она вскармливала? Нет, она вскармливала возможности и потенциал. За несколько секунд мое безразличие к мадам Нанне, дядюшке Неду и даже персоналу, с этими взаимозаменяемыми лицами, телами и голосами, перешло в ненависть. Но при этом я испытал нечто глубже и тревожнее – растущее отвращение к себе: я признал свою способность к эмоциональным реакциям. Отвращение к себе усугублялось тем фактом, что само его наличие иронически подтверждало ту самую мою черту, которую я находил столь отталкивающей, а именно – склонности к глупым и алогичным реакциям.

consummatum est [216]

У папуасов, если верить довольно старым географическим описаниям, заметьте, есть традиция: когда один из них умирает, из языка исключается несколько слов. Так язык должен постоянно сжиматься и наконец – логическое завершение – исчезнуть совсем. Однако наступит момент, когда слов станет недостаточно, чтобы передать обычай младшим членам племени. Следовательно, традиция обязана убить себя, и язык выживает, несмотря на покушения.

ne consummatum est

 

différance

Нет такого понятия, как отклонение от темы

Звон в ушах вызывается такими проблемами, как отверстия в барабанной перепонке или избыток серы. Звук слышен только тебе самому, и все же это звук, хотя другими и не воспринимается. Тут он похож на боль, но, конечно, интереснее тем, что за этим исключением в нормальных условиях мы слышим одно и то же. Никогда не испытывая одну и ту же боль.

– Я слышу курицу, – говорю я.

На что вы отвечаете:

– А я нет.

Я говорю:

– Наверно, ты глухой.

Вы говорите:

– Но я же слышу тебя.

– Значит, мне померещилось, – говорю я.

Но если у меня звенит в ушах? Я пожалуюсь, и вы, возможно, посоветуете сходить к врачу. Разумеется, вы можете ответить этим же на мое заявление о воображаемой курице, но будете подразумевать другое, или хотя бы другого врача. Звон в ушах – это не страшно, как и остаточные изображения в глазах после вспышки света. Но дайте звону превратиться в голос или остаточному изображению в собаку – и это уже проблема.

Нет такого понятия, как non sequitur [219]

Фрейд убедил бы меня, что сон есть психоз, кратковременный, «возникший с согласия субъекта и завершаемый усилием воли». Мне снилось, как мадам Нанна и моя мать играют в теннис. Этот сон начался без моего согласия. Я сидел и смотрел, как они играют вымышленным мячом, вместе с ними притворяясь, будто мяч существует. Я даже видел, как мяч перелетает через высокий забор. Я за ним сбегал. Из абсурдности и алогичности напрашивается вывод, что все время того сна у меня был психоз. Возможно, был (а возможно, и есть), но дело не в природе моего сна. Даже без абсурдности, даже если бы в теннис настоящим мячом играли мои мать и отец, разве сон не был бы кратковременным психозом? Лежа в кроватке и размышляя над этим, я разозлился до смешного. В моих снах, решил я, психозом было бы не подчиняться логике того мира. Надо думать, я не стал бы критиковать чужие наряды, придя на маскарад, или не возмущался бы, почему никто не может постоять спокойно, придя на урок гимнастики. Сон – это пока ты не проснулся. А дальше будет так, как тебе захочется. Впрочем, как и в остальном.

есть только вмешательство автора

Однажды два философа сидели на краю пастбища, наблюдая за стадом овец и обсуждая их бесшерстность. Один курил трубку. Другой был в красных башмаках. Философ с трубкой выдохнул облако дыма и сказал: «Сдается мне, что нет такого понятия, как интуиция».

 

субъективно-коллективное

Меня пристегнули к столь знакомой страховочной конструкции на заднем сиденье универсала. Голова мадам Нанны покачивалась над матерчатой обивкой у окна с пассажирской стороны. Массивная тыква дядюшки Неда была за рулем. Мы напоминали телекадр, работу Рокуэлла, эхо, избитую фразу. Мы выехали рано утром, до рассвета, и направились на юг. Я не знал, куда мы едем, знал только, что от меня требуется. Последняя литература, выданная мне командой, относилась к компьютерам и защите всякого компьютерного барахла, которая, даже на их взгляд, была не такой уж надежной. Мне полагалось искать, рассматривать и запоминать все ксерокопии, документы, чертежи, пометки и телефонные номера на своем пути. Подобные вещи могли там встретиться – вот все, что я знал. Мы припарковались на большой стоянке, густо утыканной пальмами. Деревья были высокие и прямые, верхушку каждого ствола окутывали обвислые мертвые листья. Мадам Нанна выбралась из машины, распахнула заднюю дверь и принялась меня отстегивать. Она была в розовом платье, заметно смягчавшем ее внешность, но все-таки не могла сравниться с матерью, какой я ее помнил. Дядюшка Нед снял темные очки и явил миру блекло-голубые глаза; он надел желтый свитер с высоким воротником под ярко-зеленый блейзер. Насколько я понял легенду, они меня усыновили, ибо зачать не могут уже много лет после всех попыток, врачей, операций и молитв. Мадам Нанна несла меня, а дядюшка Нед – свой портфель. Он явился туда (неведомо куда) на собеседование, а мадам Нанна приехала осмотреться, побывать на заводе и в детском саду на случай, если решит устроиться на секретарскую должность – фирма охотно предлагала такие места женам сотрудников. Все это я услышал на инструктаже, хотя проводился он не совсем для меня. Мои действия были более чем ясны. Смотри и запоминай. Если получится, забреди на закрытую территорию, а там смотри и запоминай. Когда тебя держат у плеча кого-нибудь, кто читает или разглядывает документ, ксерокопию или компьютерный экран, смотри и запоминай. Я всегда молчал и потому не должен был никак притворяться; к тому же, хотя мой интеллект их всех впечатлял, я был еще ребенок, и у них не получалось говорить со мной иначе, как с ребенком. Так что никто не сказал: «Итак, Ральф, ты входишь внутрь и притворяешься сыном Нанны и дядюшки Неда. Смотри на дядюшку Неда и Нанну такими глазами, какими вы, малыши, смотрите на своих кормильцев». Они сказали только: «Смотри по сторонам, повсюду, а когда вернешься, поиграем в игру на память. Понял, Ральфи?»

 

разбивка

Уважаемый профессор Таунсенд!

Жак Деррида

Большое спасибо за впечатляющее количество оттисков, присланных Вами в последнее время. Я восхищаюсь Вашим трудолюбием и удивляюсь, как Вам удается сохранять такую производительность в свете остальной работы. Я в свои тяжелые годы публиковал очень мало. Сейчас я закончил книгу о лингвистических ловушках и психологических типах, которая скоро будет переведена на английский. На днях один профессор сказал мне, что университеты быстро сворачивают деятельность, поскольку интеллигенции платят меньше, чем простым рабочим. Прилагаю машинописную копию моей недавней речи на симпозиуме Аристотелевского общества. [222] Мне пора бежать.

Искренне Ваш,

либидинальная экономика

Полковник Билл – исключительно по той причине, что мог, – слетал на своем истребителе с военно-воздушной базы в Марче до города Вашингтона и обратно, оба раза останавливаясь для заправки в небраскинском Стратегическом авиационном командовании. Там, пока бригада из шести человек заправляла его малышку, он сидел в кафе кондитерской и заигрывал с официанткой по имени Рита. Он выпил кофе, съел пончик и сказал Рите, что зайдет при следующей посадке, подмигнул, сползая со стула у стойки, и добавил:

– Ты меня поняла?

В Марче полковника встретила мадам Нанна в свежей униформе с синей юбкой.

– Рассказывай, – потребовал полковник Билл.

– Это находка. Этот ребенок – находка.

– Как он функционирует?

– Команда не знает как. Знает только, что функционирует. Он действительно уникален. Но ничего нетипичного в нем нет. Он нормальный, если не считать ума.

– Тогда у нас не получится его смоделировать. Ты это хочешь сказать, Нанна?

Он уселся за руль «хаммера».

– Да, полковник.

Полковник Билл смотрел сквозь лобовое стекло, прикусив нижнюю губу.

– Но он нам пригодится.

– Еще как пригодится.

– Отлично.

– Как президент? – спросила мадам Нанна.

Полковник Билл повернул ключ и завел двигатель «хаммера».

– Президент – говно на палке, Нанна. Еще тупее, чем этот недоносок вице-президент. И вообще лопух. – Он покачал головой. – Никсон – вот тот был президент. Потные ладони, дрожащие губы, ножи в спину. Да, вот это был Президент.

Мадам Нанна отошла от машины. Полковник Билл взглянул на нее, как в первый раз, приходя в себя после очевидной эйфории от воспоминаний о Никсоне.

– Ты красивая женщина, Нанна.

– Спасибо, сэр.

– Иди-ка сюда, садись к полковнику Биллу на колени.

– Да, сэр.

– Ну вот. Так лучше, правда?

– Да. сэр.

 

отрыв симулякра

Представьте, что я заменил все «о» на «д», «в» на «р», «ф» на «а», «п» на «й», «л»-на «ь», «с» на «н», «к» на «ц», «г» на «т», «и» на «е» и наоборот. Тогда вода превратилась бы в РДОФ. А представьте, что я произвел такие замены по всему алфавиту. По-прежнему ли это мой родной язык? Ну да. Вфьла рни вфрсд тдрдвег йдфстьепнце.

Язык был моя постель. Более того, письмо было моя постель. Там я ничего не боялся. Я нуждался в нем. Я доверял ему. Я писал записки самому себе и читал их. Я гадал, что они значат. Я откладывал записки и старался забыть, чтобы потом найти и прочитать их. Я рвал их на куски и переставлял слова, читал задом наперед и через слово.

Юнеме дме фл юмьбвт цс шьбюсй. Юне дзюлр цт флю дигш.

 

степени

Вес мозга

 

сема

Мадам Нанна одевалась непредвиденно. Из-за чего, интересно, бывает так, что слово не вписывается? Я часто рассматривал пространство между словами с обеих сторон рассматриваемого слова. Может, дело в размере? Числе гласных? Смысле? Мадам Нанна была дородная женщина. Не совсем так. Мадам Нанна была докучливая женщина. Мадам Нанна красочно наряжалась. Но на самом деле, несмотря на одежду, верно ли это относительно самой мадам Нанны? Мадам Нанна покупала и носила одежду ярких цветов. Мадам была весьма неглупа.

Конечно, сказал мне толстяк Болтай, метафора ничего не значит вне своего метафорического контекста. Подобно тому как мореплавание невозможно без корабля и воды. Я хочу сказать, что метафора сама по себе не имеет смысла. Но но но но малыш ломал голову: как «голод не тетка» может что-то значить для меня без контекста – пока не понял, что не значит. Итак, можно ли говорить о смерти языка?

замысловатое

В вестибюле ракетного завода «Дионис» дядюшку Неда встретил высокий человек в черепаховых очках.

– Ну что, рад, что вы нашли время зайти, мистер Джоунз. Я мистер Чхайн. Мы разговаривали по телефону. А это, должно быть, ваша семья.

– Да, – сказал дядюшка Нед. – Это моя жена Мэри и наш приемный афроамериканский сын Джамал.

– Приятно познакомиться, миссис Джоунз.

– Взаимно.

– И с тобой, мой мальчик. – Чхайн хихикнул вместе с дядюшкой Недом. – И с тобой, – повторил он.

– Я хочу поблагодарить вас за экскурсию по заводу и личный разговор.

– Вы шутите? При ваших рекомендательных письмах? Мы счастливы, что вы нами заинтересовались. Знаете что… – Чхайн подал знак женщине, стоявшей в нескольких шагах от него у стола. – Перейдем к делу. Я покажу вам лаборатории, а наша Лонни погуляет с дамой и юным братишкой.

– Вообще-то, – сказал дядюшка Нед, – я надеялся, что мы все останемся вместе. Знаете, чтобы потом было легче обсуждать.

Чхайн слегка оторопел от такой просьбы, но быстро пришел в себя:

– Пожалуйста, конечно. А Лонни захватим, чтобы жена не скучала.

– Отличная идея, – сказал дядюшка Нед.

– Лонни, это мистер и миссис Джоунз с приемным афроамериканским сыном Джамилем.

– Джамалом, – сказала мадам Нанна.

– Да, конечно.

– Какая славная шоколадочка, – сказала Лонни и потрясла указательным пальцем перед моим подбородком.

Мы шли вслед за дядюшкой Недом и Чхайном. Вестибюль был сплошь стекло и хром. Хромированные урны, стеклянные столы, стеклоблоки и хромированные перила вдоль абсолютно белых стен. Мимо деловитые женщины, вроде Лонни, носили кофе и документы.

– Как мне нравится ваше платье, – сказала Лонни мадам Нанне.

– Спасибо.

– Так вы тоже собираетесь работать с нами?

– Еще не решила.

– Ну даже если нет, мы все равно будем часто видеться. У нас есть книжный клуб и боулинговая команда. Какой милый мальчонка.

– Мы располагаем новейшим и лучшим оборудованием, – говорил Чхайн дядюшке Неду. – Если вам нужен какой-нибудь компонент – только скажите, мы его изготовим. Можете ни о чем не беспокоиться. На каждом этаже у нас стоит логический анализатор «Дигиталис Эн-Экс», подключенный ко всем компьютерам этажа. Если вам не хватает компьютерной мощности, только дайте знать.

Мы остановились у большого окна и посмотрели сквозь него на огромную модель города и окрестностей. С холмами, ручьями, реками, домами, церквами и пластиковыми человечками.

– Вообще это северная Вирджиния, – сказал Чхайн. – Хотя мы не имели в виду никакой конкретный город. Но ребята из ЦРУ очень огорчаются. – Он хохотнул. – Вот наш Полигон локальных испытаний, ПЛИ. Здесь мы взрываем уменьшенные версии наших бомб, чтобы изучить разрушения. Такая трехмерная модель генерируется на компьютере, расчет новой после каждой детонации обходится почти в тридцать семь тысяч долларов.

Дядюшка Нед присвистнул.

– Разумеется, это не то же, что взорвать сам объект, но кости нам моют гораздо меньше. – Он улыбнулся женщинам и мне. – Конечно, для вас как для специалиста-практика это не так уж интересно. Что проку в наших игрушках, если нельзя взорвать их среди людей, правда? – Чхайн хлопнул дядюшку Неда по плечу. – Старые добрые дни, когда ты просто пролетал сверху и сбрасывал бомбу, остались в прошлом. Теперь нам нужны вы.

Мадам Нанна улыбнулась Лонни и сказала:

– Мой муж – гений в топливных форсунках.

– И очень кстати, – сказал Чхайн. – Цены на топливо нас душат. Надо сократить его расход, чтобы поддержать рентабельность, и тут на сцену выходят такие люди, как вы, Джоунз.

Дядюшка Нед застенчиво опустил голову.

– Ну что, пойдемте дальше, – сказал Чхайн, возглавляя шествие. Он привел нас в большую лабораторию, полную людей в белых халатах за компьютерами. – Вот служба поддержки, – сказал он. – Как попадается какой-нибудь блок – несите сюда. Не тратьте время на подсчеты. Эти люди для того и существуют. Нам нужно ваше творчество. Вы занимаетесь искусством, его надо развивать. Я говорю: какая польза от ядерного устройства, если оно пылится во дворе? Развертывание – вот как называется игра. Воспринимайте ракетный завод «Дионис» как свою галерею.

Мадам Нанна простонала:

– Как же этот ребенок оттягивает руки.

И поставила меня на пол.

Я наблюдал, а взрослые беседовали: Чхайн и дядюшка Нед – о том, как разнести мир в клочья, а Лонни и мадам Нанна – о женском клубе с солярием. Затем я убрел оттуда, пробираясь между столов, вдоль спинок кресел и мыслителей в белых халатах. Я разглядывал экраны и бумажки и выполнял задание – смотри и запоминай. Пара человек странно посмотрели на меня, но я был ребенок, так что они отвернулись и продолжили работать.

Наконец взрослые, улыбаясь и смеясь, нашли меня.

– Детишки, – сказал Чхайн.

– Ишь какой шустрый, – заметил дядюшка Нед.

– В крови, – ответил Чхайн, и все рассмеялись.

Мадам Нанна снова взяла меня, прижала к груди и игриво подбросила пару раз.

Датчик давления использует индуктивное устройство для пересылки данных, подключенное к электронному реле времени в блоке управления. Два вакуумных анероида приводят в движение сердечник внутри трансформатора, тем самым меняя его индуктивность. При закрытом клапане давление в патрубке падает, анероиды расширяются и выталкивают сердечник из магнитного поля. Индуктивность снижается, генерируя короткие импульсы.

 

надрез

Возникает вопрос, особенно если ты предпочитаешь молчать: обладает ли сам голос феноменологической ценностью, есть ли у него трансцендентность. Есть ли у голоса облик? Может ли голос быть хорош? И производит ли голос, звучащий голос, говорящий голос, тот же эффект, что и голос на письме? И могут ли они работать вместе или друг против друга, или даже, быть может, совместно отрицать всякий смысл? Такие вот соучастники, звук и знак. Голос я умел менять уже тогда: писал им то детскую записку, то ехидную, то страшную. Но это всегда бывала записка. Сотрудники смотрели на нее и спрашивали: «Что там написано?» А не: «Что он сказал?»

 

мост

– Слышите, не бросайте меня здесь с этой женщиной, – крикнула доктор Дэвис через ржавую, но прочную решетку камеры. Она оглянулась – Штайммель сидела по-турецки на нижней койке, на голом матрасе, глаза закрыты, распущенные волосы растрепались по лицу. – Слышите!

– Захлопни пасть, – сказала Штайммель, так и не открывая глаз. – Я тебя не убью. Пока что.

– Охрана!

Штайммель открыла глаза и посмотрела на Дэвис:

– Что вы с этим недоумком Борисом там хотели?

Дэвис повернулась лицом к Штайммель, для равновесия вцепилась в прутья за спиной, сделала жесткое лицо:

– Мы? Ну – ты же не собиралась делиться мальчиком.

– Еще бы.

– Но ты его украла.

– Что вы задумали?

Дэвис растерялась:

– Вопрос не по сути.

– Да нет, как раз по сути. Ты не хуже меня знаешь, что могло получиться из этого сопляка. Мне просто немного не хватило времени.

Дэвис осторожно направилась к койке, где сидела Штайммель:

– Не понимаешь – именно потому нам и надо сотрудничать. Если взглянуть на тему под двумя разными углами, больше шансов разобраться.

Штайммель снова закрыла глаза.

– Нет, не отмахивайся от меня. Послушай, если поработать над ребенком вдвоем, то… кто знает? Я и ты, Дэвис и Штайммель, мы могли бы в один момент распотрошить эту мелюзгу на благо науке.

Штайммель открыла один глаз и взглянула на Дэвис.

– Штайммель и Дэвис. Но пока я тебя не придушила, подумай вот над чем: мы не только сидим в тюрьме, за решеткой! в каталажке!! в кутузке!!! мы даже не знаем, где этот ссыкун!!!!

– Я в курсе. Ну а если сбежать?

– Сбежать? У тебя… – Штайммель остановилась, подняла глаза к потолку, вытянула шею и выпрямилась. – Если тупая, необразованная, неотесанная деревенщина вроде Джеймса Эрла Рэя может выбраться из тюрьмы, чем хуже пара пробивных девочек из Вассара, докторов философии после Лиги плюща?

– Ну вот, другой разговор.

 

(х)(Рх → ~Дх)‌-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]

Когда мы вернулись в детскую, сотрудники и дядюшка Нед начали дебрифинг. Я сидел за столиком, передо мной лежал блокнот, а мадам Нанна, пристроившись сзади на полу, терла мне шею. Несомненно, она рассчитывала, что я расслаблюсь и информация потечет беспрепятственно. Я срыгнул для них все, что видел, но ничего не снабдил контекстом. И все же они пришли в явный восторг от уравнений, телефонных номеров и схем. Их эксперимент удался, решил я. Я с самого начала понял, что как таковая собранная информация никому не нужна; важно то, что я действительно прошел задание и выполнил миссию. Я функционировал. Более того, был в полностью эксплуатационном и рабочем состоянии. Сразу после беседы дядюшка Нед позвонил президенту и сказал: демократии и бейсболу ничто в мире не угрожает, можете совершенно безнаказанно отправляться в Палм-Спрингс играть в гольф.

 

Vexierbild

БАРТ: Ты помнишь, как на прилавках впервые появились эти войлочные фломастеры? Мне так не терпелось купить себе такой и опробовать. Их тоже выпускали японцы, и если они станут ими писать…

ХЕРСТОН: Я тогда уже умерла. Но, впрочем, кому это интересно?

БАРТ: Разве не понимаешь? Я говорю об акте написания. Сам жест настолько важен для смысла, тебе не кажется? Ведь даже то, где я сижу во время письма, влияет на значение.

ХЕРСТОН: Чем ты обкурился?

БАРТ: Я даже наблюдал «биковский стиль» письма, как я его называю. Ты видела этих людей – строчат слово за словом, без остановки.

ХЕРСТОН (кивая): Случалось видеть, конечно.

БАРТ: В конце концов фломастер я выбросил, потому что кончик очень быстро истрепался. Теперь вернулся – и, думаю, навсегда – к самым тонким авторучкам. Гладкое письмо, какое я люблю, без них немыслимо. А ты чем пользуешься?

ХЕРСТОН: Заточенная кость и кровь.

 

эксусай

Неожиданно из Малыша Ральфа я превратился в Тайного агента обороны 1369. Вместо детской кровати в своей безвкусной комнатушке я теперь спал на койке в стерильной камере восемь на восемь футов с унитазом, рассчитанным на мою попку, и охранником за решетчатой дверью. Мальчик подрастал. Романов Ральфу больше не выдавали – только сухие технические журналы и пособия по обороне. Больше никаких прогулок по парку, лишь конвоируемые шествия по спортплощадке: за ручку с охранником до дальнего баскетбольного кольца и обратно. Во дворе по неизвестным мне причинам были и взрослые, одетые так же, как я. Не знаю – тоже ТАО или насильники и убийцы. С мощной мускулатурой и татуировками. Охранник не давал им со мной разговаривать, но некоторые кричали: «Эй, смотрите, молодое мясо!», «На чем попался?» и «За что сидишь? Отнял конфету у другого ребенка?» Наконец, на третий день, я остановился и палочкой начертил на бейсбольном поле, на холме подающего:

Я спокойно могу пролезть между прутьями камеры в предрассветные часы.

Подпись: Картонная фигурка Майк.

Почему я здесь?

Это я спросил у дядюшки Неда, когда он наконец пришел меня проведать.

– Просто мы хотим тебя уберечь, мальчик, – сказал дядюшка Нед. – Ты должен знать: в мире есть силы, которые на что только не пойдут, чтобы тебя сграбастать. Поверь мне, это для твоего же блага.

Но ведь это тюрьма?

– Не просто тюрьма, Ральф. Это высокотехнологичное, суперсовременное сооружение строжайшего режима, где самым страшным и безжалостным отбросам общества суждено провести остаток своих, будем надеяться, коротких жизней. Да что там – даже у меня мурашки по коже от этого места.

Дайте мне романов.

– Не получится. Ты должен быть всегда готов к любой миссии, которая придет мне в голову. Так что читай учебники.

Я хочу увидеть маму.

– Боюсь, что Нанну перевели на другое место.

Мою настоящую маму.

Дядюшка Нед взглянул на меня, как на сумасшедшего, словно понятия не имел, о чем я говорю.

– В общем, прочитаешь эти журналы – принесу еще. – Он встал и посмотрел на меня. – Да ты тут, я вижу, как сорняк растешь. – И, повернувшись к двери: – Охрана, выпустите меня из этой выгребной ямы, задохнуться можно.

 

umstande

При ограниченном прошлом в настоящем немного смысла. По крайней мере, так внушали мне книги. Я думаю, что хотя бы качественно моего опыта хватило бы на любую, сколь угодно долгую, жизнь. Мне недоставало количества, но, пожалуй (и даже наверняка), избыток – это плохо. Кроме дядюшки Неда ничто не связывало меня с внешним миром. Охранник, державший меня за руку при ежедневном пересечении двора, никогда ничего не говорил. Он ни разу не обернулся проверить, как я там в камере, просто сидел и читал толстые книги о шпионах и морских тварях. Я письменно представился и протянул ему записку. Он посмотрел на листок, с тем же лицом сложил его и убрал в нагрудный карман. Я видел, как охранник выслушивает приказы: он отвечал неизменным кивком. Он не издавал ни звука, а чтобы усмирить моих сокамерников, бросал им суровые взгляды и показывал дубинку. Я чувствовал, что страж мне близок. И в итоге написал ему такое послание:

Не могли бы вы мне помочь, пожалуйста?

Я соскучился по маме.

Охранник прочел записку и впервые взглянул мне прямо в лицо. Он спрятал книгу в задний карман брюк, как всегда делал перед нашими прогулками по двору, затем приложил палец к сжатым губам.

Я кивнул и стал смотреть, как он открывает мою камеру. Он вошел, завернул меня в одеяло, взял под мышку и вышел из блока. Помахал охраннику за столом у двери, а в раздевалке засунул меня в спортивную сумку со своими вонючими носками и грязными рубашками. Вынес меня на улицу и бросил в машину, которая зажужжала, когда заводилась, – судя по техническим книгам, такой звук выдает неисправность водяного насоса. Ухитрившись слегка расстегнуть молнию сумки, я смог дышать и выглянуть наружу. Я снова был на заднем сиденье и не видел ничего, кроме кусочка ярко-синего неба в окне и затылка моего стража. На зеркале заднего вида висел зеленый силуэт дерева и белое распятие. Ехали мы быстро. Это было ясно по тому, как машина проходила повороты; и казалось, что, переваривая свой поступок, он вел все быстрее и нервознее.

 

оотека

Мне пришло в голову, что для говорящих в идее беззвучной беседы с самим собой нет ничего странного, я же не видел в ней особого смысла. Не могу сказать, как я внутренне выражал свое мышление, если хотя бы в этом есть какой-то смысл, но никакой внутренний голос никакого внутреннего уха не искал. Само понятие внутреннего голоса и внутреннего слушателя поднимает вопрос пространственной ориентации. Действительно, если между ними нет пространства, то они едины, и не имеет смысла представлять одно из них как обратную функцию другого. Я ничего не говорил самому себе, разумеется. Но я и не думал самому себе. Я думаю, думал, думывал. У меня не было голоса, и Гуссерль наверняка предположил бы, что я не могу обладать сознанием; насколько мне известно, так и есть. Для Гуссерля я бы все время жил с разрывом между означающим (мной) и означаемым (той чепухой, которую я думаю), поскольку я не говорил, а писал, а этот жест как-то отдален от меня. Становился ли я от этого туманнее или прозрачнее, оказывался ли ближе к своим идеям и своему «я» или дальше – я не знал.

Сколько длится воспоминание?

 

пробирки 1…6

Охранника звали Маурисио – это выяснилось, когда он вошел в дом, а жена подбежала и сказала:

– Маурисио!

Я все еще был в вонючей сумке. Тогда он вытащил меня наружу, и она снова сказала:

– Маурисио!

Обе реплики являлись законченными предложениями и не имели ничего общего.

– Это ребенок, – сказала она.

Маурисио, надо отдать ему должное, ничего не ответил.

– Тот мальчик, которого ты стережешь?

– Собирай вещи, – сказал Маурисио.

– Вещи?

Маурисио кивнул. Воистину он был человек немногословный.

– Маурисио?

– Быстро.

Розенде не пришлось объяснять ситуацию. Она засобиралась. Я сидел на диване в гостиной и смотрел телевизор с выключенным звуком. На стене висела икона Христа, обои над ней отклеились.

Розенда была маленькая женщина, несколько пухлая, мягкая на вид. Мне нравилось видеть ее грудь сквозь тонкую белую блузку. Я проголодался, но момент для записки был неподходящий. Тем более, Розенда уже и так распереживалась.

– Маурисио? Куда мы едем?

– В Мексику.

 

peccatum originale

MA: Ну и что ты собираешься делать?

ИНФЛЯТО: О чем ты?

MA: Я знаю про твои похождения.

ИНФЛЯТО: Какие похождения?

MA: He принижай мои мыслительные способности. Ты вовсе не умный. На самом деле ты лопух.

ИНФЛЯТО: По-моему, сейчас не лучшее время для разговора.

MA: Когда будет лучшее время для разговора?

ИНФЛЯТО: Ну тогда слушай. Я устраиваюсь в Университет Техаса.

MA: Да знаю я.

ИНФЛЯТО: Ты не можешь знать.

MA: Из Техаса звонили, потому что в твоем резюме пропущена третья страница.

ИНФЛЯТО: Ты мне не сказала.

MA: A как бы я сказала? Я ведь не знала, что ты туда устраиваешься. Но страницу отослала, да.

ИНФЛЯТО: Эта история с Ральфом…

MA: Пошел в жопу. Ральф – это тебе не предлог. Ральф здесь ни при чем. По-моему, ты о нем даже не жалеешь. Ты как будто рад, что он пропал. Ты его боялся.

ИНФЛЯТО: Это неправда.

MA: Это правда. Пока он был безмозглый младенец, ты не возражал. Тебе нравилось подбрасывать его в воздух и все дела. Но как только он дорос до твоего уровня, ты наложил в штаны.

ИНФЛЯТО: В пятницу я еду в Остин на собеседование.

MA: Прекрасно. Надеюсь, тебя возьмут. Бэмби тоже туда переезжает?

ИНФЛЯТО: Ева.

MA: Ну. Я слушаю.

 

мэри мэллон

Полковник Билл расхаживал по лохматому ковру в своем пентагонском кабинете, бормоча, ругаясь и потрясая короткой клюшкой для гольфа. В зубах он сжимал трубку, и слова плыли вокруг нее. Он подошел к столу, ударил по кнопке связи и заорал:

– Гелминт! Живо ко мне!

Помощник полковника, лейтенант Гелминт, вошел в кабинет и съежился у двери – тем самым он спас лоб от клюшки.

– Гелминт!

– Сэр?

– Что еще слышно из этой долбаной пародии на тюрьму «строжайшего режима»?

– Ничего, полковник. Охранник исчез. В его доме пусто.

– Охранник, э? Что нам известно об этом человеке? Он мне попадался на глаза, но будь я коровьим выменем, если его вспомню. Дурной знак. Я не про себя, я про него. Только вражеский агент умеет так слиться с фоном.

– Его зовут Маурисио Лапуэнте. Женат на некой Розенде Пас. Родился в Эль-Пасо, но, насколько нам известно, все родственники умерли.

Полковник Билл ткнул в Гелминт пальцем:

– Вот видишь – надо было кидаться, как на красную тряпку. Сраный мексиканец без родственников? Здесь кто-нибудь думать будет, кроме меня? А что с женой?

– Про нее ничего нет. Возможно, она из Мексики.

– Мне это не нравится, Гелминт. Знаешь, чего я хочу?

– Чего, сэр?

– Я хочу начистить кому-нибудь рыло! Короче, шугани этих лоботрясов из их лоботрясины, пусть перекроют дороги, вышлют вертолеты и мобилизуют собак. Но мне нужен мой мальчик! Вы вникаете, мистер?

– Так точно, сэр.

– Ты знаешь, что может произойти, если этот малолетний шпион попадет в руки кому не надо и станет их малолетним шпионом? Да это будет конец света в нашем понимании. Теперь, когда каждый, кто угодно, может свободно шататься по всей стране – только держись. А он же, блядь, машина, Гелминт, генетический перекос. Младенец, который умеет читать. Он читает! Хотя бы поэтому его надо убить, младенец он или нет. Знаешь что, издай приказ нашим агентам на местах. Ребенка надо вернуть. Но если нам он не достанется – пусть не достанется никому. Вникаешь?

– Так точно, сэр.

Полковник Билл бросил клюшку в сумку для гольфа, лежащую в углу кабинета, и пробормотал:

– Мелкое чудовище вырвалось на свободу. Хреновые дела. Ты понимаешь всю тяжесть ситуации, Гелминт?

– Полагаю, что да, сэр.

– И позвони в Кэмп-Дэвид, пусть приготовят мой самолет.

– Предупредить Марч, что вы прилетаете, сэр?

– На кой ляд? Я не лечу в Калифорнию. Я лечу в Майами на президентскую оргию. Тебя что, не пригласили? Ну конечно нет. Ты в этой жизни просто несчастный заклеванный слизняк.

– Так точно, сэр.

– А теперь марш отсюда!

 

фармакон

всплытие под перископ

В: Что общего у мысли с деньгами?

О: Ее с собой не заберешь.

 

эфексис

1

«Я не есмъ там, где я игрушка моей мысли; о том, что я есмъ, я мыслю там, где я и не думаю мыслить».

У меня не было проблем с Другим, с собой в роли Другого, с собой или с любой жирной линией, разделяющей меня и мир, означающее и означаемое, и, конечно, ни на миг меня не тревожила мысль, что, думая о своем сознательном «я», я занимаю или стираю линию любого раздела между любыми из этих понятий или моим восприятием или представлением их. И тэ дэ и тэ пэ.

Если язык был моей тюрьмой, то письмо – стеной, через которую я перебирался при побеге. Но перебраться через стену в обоих направлениях значит, в конце концов, остаться на месте, так что язык был тюрьмой и спасением, a следовательно, никакой не тюрьмой, подобно тому как свобода, не допуская никаких ограничений, все-таки не является ограничением. Действительно, мои прекрасные и удивительные запанибратские отношения с языком привели к моему заточению, но они же освободили меня, хотя я все еще был заперт в машине своих новых взрослых. Я оставался в плену у собственных размеров и неспособности постоять за себя. Меня называли гением, но ошибочно. Гениальность в моем понимании – это умение водить машину.

2

Машины перед нами начали тормозить, превращаясь в стальной паззл. От этого Маурисио очень занервничал и перебрался на объездную дорогу. Розенда, ужасно перепуганная, постоянно вертелась в кресле и смотрела мимо меня через заднее окно. Потом она взглянула на меня.

– Надо остановиться и покормить ребенка, – сказала она.

– Скоро остановимся.

– А еще заехать в «Кеймарт» или «Таргет» и купить ему одежду, – она склонила голову и заулыбалась. – Симпатичный мальчик. Как мы его назовем, Маурисио? – Она перегнулась через спинку и прикоснулась к моей щеке. – Мы так давно хотели маленького – и вот он. Это чудо, Маурисио. – Она посмотрела на мужа. – Ну, так как назовем?

Маурисио пожал плечами.

– Пепе, – сказала Розенда. – Мне кажется, ему идет Пепе. Как тебе Пепе, Маурисио?

– Пепе, – повторил он и кивнул.

Будучи близки по цвету кожи, мы выглядели вполне адекватным семейством. Я мог быть их ребенком. Маурисио вез нас по извилистой дороге меж скалистых круч, пока мы не выбрались из холмов на равнину человеческой деятельности. Машины роем собирались на перекрестках, у ртов и анусов стоянок. Послеполуденное солнце ярко светило сквозь заднее стекло.

У торгового центра Розенда принялась твердить Маурисио, что пора остановиться:

– Остановись, милый, остановись. Нашему сыночку нужно много вещей. – И, оглянувшись на меня: – Наш славный малютка Пепе.

Должен признать, в ее глазах было нечто вроде любви, но – отвратительной любви. Никакой тонкости, никакого преуменьшения, изящества – просто пучеглазое, слюнявое, неделикатное обожание.

– Иди, – сказал Маурисио.

– Ты не пойдешь? – спросила Розенда.

– Мы подождем здесь.

– Нет, Маурисио, в машине слишком жарко, – возразила она. И была права. Я вспотел на виниловом сиденье. Я хотел пить. Есть. Я хотел в туалет. Розенда добавила: – Наш Пепе, наверно, хочет сикать.

Надо же так неудачно выразиться. Она вышла из машины и открыла заднюю дверь:

– Пошли, голубчик Пепе.

 

суперчисло

Ты не знаешь округу Полк так, как я. Всякий, кто бывал там, того же мнения. [233]

Где-то моя мать оплакивала не только меня, но каждый неверный поворот в своей жизни, и отец был самой видной вехой на ее ложном пути. Она сожалела, что родила меня, но любила от этого не меньше. Она не пожертвовала бы моей жизнью, чтобы загладить свою ошибку, зато пожертвовала бы своей, чтобы вернуть меня себе. Мое лицо служило бы болезненным напоминанием о несчастливой встрече с человеком, которого она так презирала, – а его лицо ассоциировалось с утратой и виной, наводя ее на мысли обо мне. Она плакала где-то, потому что считала себя чудовищем. Она плакала где-то, потому что сомневалась, хочет ли меня вернуть. Она плакала где-то, потому что время, пространство и язык сыграли с ней злую шутку. И наконец, она плакала потому, что, с тех пор как лишилась меня и порвала с отцом, стала хорошо рисовать.

 

vita nova

Маурисио толкал тележку, а Розенда несла меня по магазинным проходам. Ничей взгляд на нас не задерживался, хотя несколько женщин привычно помахали мне, ребенку. Я ответил привычной усмешкой, которая – с этой мыслью я уже смирился – воспринималась просто как странная улыбка. Прохожие были шаблонными фразами, которые механически повторялись каждые несколько секунд и от этого становились комичными. Посчитав это смешным, я начал улыбаться, а начав улыбаться, я стал привлекать больше внимания, люди показывали на меня и тоже улыбались, получалось все смешнее… Вы поняли принцип. В итоге весь магазин жужжал разговорами о благодушном малыше в отделе детской одежды. Люди приходили просто посмотреть на меня, игриво высовывались из-за вешалок с пуховиками для девочек-подростков, грозили мне пальцем из-за стеллажей с полотенцами. Все это очень нервировало Маурисио. Розенда же наслаждалась и демонстративно прижимала меня к своей внушительной груди. Было весело, и я не мог сдержать улыбку, что для меня равносильно смеху. Сцена в магазине произвела своеобразную революцию. Клоны клонов гнались за троицей по проходам, Маурисио толкал тележку с пижамой, маленькой зубной щеткой, почти взрослыми трусами, шестью футболками, тремя парами штанов и кедами, а Розенда семенила сзади, перехватывая меня через каждые три шага. Маурисио потел, Розенда теперь тоже нервничала. Я устал и больше не улыбался. Тогда люди принялись корчить рожи, пытаясь вернуть мне хорошее настроение. Усмешку могли бы не так понять; я отвернулся от них и уткнулся Розенде в шею.

В машине Маурисио долго провозился с ключами. В этот раз я сидел спереди, на коленях у Розенды.

– Скорее, – сказала Розенда.

– Сейчас, – сказал Маурисио.

– Скорее, – сказала она.

– Сейчас.

– Маурисио, – сказала Розенда.

– Сейчас.

Разговор – тягостное дело, в лучшем случае.

 

différance

1

По часовой стрелке – это направление, юг – тоже, но сколько ни иди по часовой стрелке, далеко не уйдешь. И никто никогда не приходит по часовой стрелке, хотя люди часто поворачивают на юг, к югу или с юга. Слова на странице всегда располагаются в одном и том же направлении: слева направо, или справа налево, или сверху вниз, или, в случае плохих поэтов, ищущих кратчайший путь, в форме чайки – по часовой или против. Но если на странице имеются слова, это еще не значит, что есть направление; у смысла нет ориентации и, уж конечно, карты. Смысл есть там, где он есть, и только там, где он есть, хотя может привести куда угодно. Однако недоумение обязательно находится только в одном месте и выглядит одинаково, независимо от его позиции по отношению к смыслу. Недоумение всегда выглядит одинаково, и приходит оно по часовой стрелке.

2

От торгового центра Маурисио повез нас к ресторану, где мы уселись на диванчиках сзади, у кухонной двери. Пришла официантка и сказала мне что-то в детском духе, а потом Розенде и Маурисио:

– Меня зовут Труди, если понадоблюсь. – А я подумал: «И даже если не понадобишься». Розенда заказала мне фрукты, печенье и молоко. Я не возражал. Я умирал с голоду. Мне даже понравилась интенсивность желания. Но до еды дело так и не дошло. У меня жгло под ложечкой, и дискомфорт вернул меня к мирским мыслям: откуда берутся бананы и какие суда их перевозят?

3

Существует ли кругообразность, неопределенно приводящая нас к другому? Меняемся ли мы, в самом деле, от той неизменности, которую создает вечное хождение по кругу? Изменить ориентацию, но не положение в пространстве – действительно ли это изменение? Если я обхожу с сачком вокруг пчелы на цветке, а пчела пляшет по кругу и постоянно смотрит мне в лицо, обойду ли я когда-нибудь вокруг нее? Несмотря на все это движение, движения нет. Сколько ни повторяй, ничего не происходит. Круг заменяет перемены, и эти перемены из наличия перемен превращаются в отсутствие перемен, превращаются в отрицание, несуществование, пустоту, молчание. Против часовой стрелки.

 

эфексис

Что я делаю с этим ребенком? Мою жену он так растрогал, но что делаю я? От него одни проблемы. Почему его посадили? Это сатанинский ребенок? Я хотел помочь. Он написал мне записку. Как он мог написать мне записку? Он ребенок. Я долго искал эту работу. Хорошее было место. Но ребенка нельзя держать взаперти. Нехорошо держать ребенка взаперти. Но почему его держали взаперти? Может, это дьявольское отродье? Хотя Розенда так счастлива. Дьявольское отродье не может принести столько счастья. Куда мы едем? Тот человек, который приходил и разговаривал с ребенком, был важная шишка, из правительства. Видно по тому, что он меня в упор не замечал. Он боялся ребенка. Тоже видно. Может, это дьявольское отродье. А может, дьявол хочет забрать его себе.

Мой бедный Маурисио, он так испугался. Он и меня пугает. Какое чудо, что у нас наконец появился маленький. Мы так долго старались. Я столько молилась. Интересно, как он попал в тюрьму? Ребенок красавчик. Я по глазам вижу, что очень умный. Надеюсь, такой же умный, как мой Маурисио. Надеюсь, мы найдем место, где Маурисио сможет не бояться. Надеюсь, мы скоро доберемся до Мексики. Мой мальчик. Такой красивый. Я полюбила его с самого первого взгляда. Он чудо. Я буду его защищать.

 

оотека

Люди изобрели язык. Так говорит наивный. Язык изобрел людей. Так говорит циник. Мои родители произвели потомка. Или это я сделал их родителями? И вот я снова превращаю людей в родителей. Курица? Яйцо? Омлет? Смысл начинается с осознания того, что термин смысл заменяет любой смысл, возможный в конкретном контексте, подобно тому как вещь обозначает любое имя существительное, а качество – любое прилагательное. Aliquid pro aliquo. Сказать, что в каком-то смысле эта вещь обладает определенным качеством, – ничего не значит, разве что здесь, когда это подтверждает мою идею. «В его словах был смысл» ничего не говорит о его словах. «Он обладал определенным качеством». «Он вошел, размахивая этой вещью».

Меня тошнило от всей этой катавасии. У меня не было личного языка, но язык был, в строжайшем смысле, моим личным делом. Где-то правительство искало меня, но, конечно, не могло это обнародовать. А если б они усилили охоту на пропавшего ребенка Таунсендов, это бы им не помогло. Тут я был спокоен: никто из посторонних меня не сдаст. Ведь ни один нормальный человек не узнал бы меня по плохой фотографии, два-три раза мелькнувшей на экране.

Маурисио и Розенда проглотили всю еду на столе, умудрившись затолкать мне в глотку банан и влить бутылку апельсинового сока. Было жутковато смотреть, как они едят – постоянно протягивая руки, постоянно работая челюстями, причмокивая губами. Жареная картошка окуналась в кроваво-красный соус, с булочек и пальцев капал жир. К концу ритуала салфетки превратились в жалкие шарики. Розенда всосала остаток пенистой жидкости и улыбнулась мне из-под белых усов.

– Как мой малютка Пепе? – спросила она.

Маурисио взглянул на меня, но без улыбки.

На улице Маурисио сел в машину не сразу. Казалось, он прислушивается к ветру. Потом он рухнул за руль и оглянулся на меня.

– Что такое, Маурисио? – спросила Розенда.

Маурисио лишь покачал головой и сжал руль, глядя сквозь лобовое стекло.

– Надо спрятаться, – сказал он.

– Спрятаться?

– Нас ищут.

– Куда мы едем?

– Отец Чакон, – сказал Маурисио.

– Отец Чакон?

– Отец Чакон.

– Что-то нехорошо мне от обеда, Маурисио.

 

производное

Надчревная область

 

субъективно-коллективное

Докторов Штайммель и Дэвис перевозили из федеральной тюрьмы якобы в какое-то дальнее федеральное исправительное учреждение, которое вовсе таковым не являлось, чтобы изолировать их от всех, и прежде всего – от прессы, поскольку они не только наблюдали способности конкретного ребенка, но и могли представить, кому и зачем он нужен, а еще им сказали, что общество устало от злодеев, выискивающих и использующих детей, что людям надоели напоминания об этом зле на каждом пакете молока, и поэтому их, докторов Штайммель и Дэвис, уберут с глаз подальше без суда, без должного следствия, без раздумий, но Штайммель и Дэвис это не волновало, поскольку ребенок был еще жив и где-то ждал, когда они его изучат, разгадают и удовлетворят свою жажду научной славы и бессмертия, где-то там, в мире, хотя они в кандалах плелись друг за другом по длинному коридору от своей камеры до тяжелой двери, ведущей к погрузочной платформе и желтому фургону, который отвезет их к вертолету, а тот доставит их в бастилию, неизвестную никому за пределами американского Министерства юстиции и ФБР, в Сибирь, на Св. Елену, где они и, несомненно, Борис, а возможно, и обезьяна Рональд, проведут остаток жизни, размышляя о свободе и тех днях, когда они были так близки к раскрытию тайны языка, на пороге славы, где со временем они смогут обратиться друг к другу или к кому-нибудь еще, кого правительство сочтет нужным тоже посадить под замок, в поисках всех этих вещей, что нужны людям в жизни: любви, тепла, стойкости, сочувствия и презрения – особенно презрения, ведь, пожалуй, никакое другое человеческое чувство не сближает так, как презрение, будучи даже в искусстве единственным способом вызвать реакцию зрителя, и в науке тоже, думала Штайммель, когда двери желтого фургона закрылись, сидя с прикованными к бокам запястьями на металлической скамье рядом с Дэвис, напротив охранника, который был не в мундире, а в коричневом костюме, с черным пистолетом в кобуре на поношенном поясе, и смотрел прямо в лицо Штайммель, но не успел среагировать, когда отчаявшаяся психоаналитик бросилась в пространство между ними, головой вперед, и ее череп чуть не треснул и не разломился, ударив человека в подбородок, вогнав челюсть ему в мозг и вырубив его так, что тот упал, а Дэвис запустила руку ему в карман, нашла ключ и открыла их наручники и кандалы, Штайммель же вытащила его пистолет и, взвесив его в руке, взглянула вперед, на кабину, подумав, а потом запев: «Грубая сила, грубая сила, каждой нашей извилиной, грубая сила».

 

peccatum originale

Полковник Билл полетел на своем «фантоме» к югу и приземлился на военном корабле «Теодор Рузвельт», лениво плавающем по океану недалеко от Майами. Он выбрался из кабины и получил подарок от влюбленного юного моряка, синюю бейсболку со знаком CVN 71. Полковник Билл, однако, едва ли заметил подарок, а юного моряка тем более, зато отсалютовал командиру судна, а потом сел в вертолет и полетел в Ки-Бискейн, на столь долгожданную президентскую оргию. Из вертолета он смотрел вниз на воду и приближающуюся землю, посадочную площадку и обширную застройку. Где мальчик? Он покачал головой, бессильный, сердитый на себя, поскольку не совсем понимал, что делать дальше. Но внизу ждала президентская вечеринка, которая должна, как минимум, отвлечь его от проблемы. Там будут готовые к употреблению женщины. Возможно, среди них есть и вражеские шпионки, прокравшиеся сюда в надежде собрать секретные сведения во время близости или пока сенатор или генерал спит, если он разговаривает во сне. Эта перспектива увлекала полковника. Пусть попробует какая-нибудь девица-коммунистка понять, что он сказал, наяву ли, во сне, в оргазме или ступоре от ловко подсыпанного снотворного.

Вертолет приземлился, и, отходя от лопастей, полковник Билл долго придерживал шляпу. Его встретил официант с бокалами шампанского на подносе и стройный человек в костюме. Полковник Билл сделал глоток.

– Президент очень рад, что вы нашли время, полковник, – сказал человек в костюме, пока они шли к дому.

– Президент подтереться сам не может, – ответил полковник Билл.

– Президента интересует краткое описание ситуации с ребенком.

– Пусть президент засунет язык в ведро со льдом, вот что. Вы вникаете, мистер?

Человек в костюме остановился.

– Мистер президент, – сказал он.

Полковник Билл живо встал по стойке «смирно» и прихлопнул себя, отдавая честь.

– Мистер президент, сэр! – рявкнул он.

Президент спустился к ним по лестнице, по пути споткнувшись и упав на руки полковнику Биллу.

– Спасибо, полковник. Ступеньку надо будет починить. Рад, что вы нашли время.

– Вы хотели поговорить об истории с ребенком, сэр?

– Ах да. Его так и не нашли?

– Нет, сэр.

– Хорошо. А теперь пойдемте иметь молодых безмозглых женщин, которых больше никогда не увидим.

 

суперчисло

1. Лора стоит на кухне у себя в квартире. Теперь Дуглас кажется ей старше, чем в первый раз, когда она его поцеловала. Она смотрит на его пузо, стянутое ремнем. Она скрещивает руки и прислоняется спиной к холодильнику.

2. Дуглас чувствует на себе взгляд Лоры. Он говорит:

– Остин – отличный город. Говорят, там много отличной музыки. Хочешь, я наведу справки о программе? Она лишь отводит глаза, и тогда он говорит:

– Завтра я еду на собеседование.

– Это Техас, – отвечает она.

– И что?

– Зачем бы я променяла Калифорнию на Техас?

Дуглас садится на стул с наборной спинкой и прячет лицо в ладонях.

3. Клайд потрясен новыми картинами Евы.

– Невероятно, – говорит он. Он обходит комнаты и отступает перед полотном четыре на пять футов, преимущественно сине-зеленым. – В голове не укладывается, как ты это сделала. Композиция, цвет, фактура. Все здесь. – Клайд садится на стул Евы, потирает глаза. Работа его трогает. – Я ожидал, что она будет, знаешь, грустной или еще какой. Но нет. В ней много боли, но столько жизни. Какие-то глупости я говорю.

4. Ева подходит к Клайду и целует его в губы.

 

сема

«Поня» вместо «понты». Слово «понты» представляется дистанцированным от самого себя. С одной стороны, оно говорит об отдалении, высокомерии, превосходстве; с другой – выражает вмешательство запаздывания, интервала опространствливания и овременивания, существующего между началом и концом слова. Таким образом, слово здесь и в то же время бесконечно далеко. От «понты» до «поняты» рукой подать, единственная разница – «я», а значит, именно от наличия «я» зависит, будут ли понты поняты. «Понты» превращаются в «поня», а «поня» не есть ни слово, ни понятие. «Понты» в первом случае невозможны без субъекта, но не означают тождественности, а значит, должны означать нетождественность, однако «поня» содержит «я» и уже поэтому означает не только тождественность, но и нетождественность, так как не требует субъекта. Итак, мы называем именем «поня» дистанцированность, не являющуюся дистанцированностью, в ответ на то, что «понты» по смыслу требуют субъекта и становятся «поняты» при добавлении «я». Но, конечно, все это верно, только если я исключу «ты».

 

Vexierbild

Пока мы сидели в ресторане, настала ночь. С темнотой пришла прохлада, и Розенда закутала меня в свой акриловый свитер, чтобы я не замерз по пути к машине. Она сидела со мной сзади и негромко напевала, а Маурисио вел. – Надеюсь, отец Чакон там, – тихо сказала Розенда, думая, что я сплю. Я притворился спящим, чтобы она заткнулась. – Мы не видели отца Чакона с тех пор, как он уехал из Монтерея. Почему он уехал?

Маурисио хмыкнул, разделяя недоумение Розенды.

– Уснул?

– Да, наш крошка Пепе спит.

Штайммель и Дэвис приковали водителя желтого фургона и потерявшего сознание охранника руками и ногами друг к другу и бросили в лесу на обочине, накинув цепи кандалов на ствол маленького, но крепкого дерева.

– Даже не верится, – сказала Дэвис, чуть не прыгая. – У нас получилось. Мы сбежали.

– Можете нас убить, – сказал водитель. – И так уже влипли.

Штайммель опустилась на колено и заглянула ему в лицо:

– А вот зачем ты несешь такую дурь? А если бы я послушала? Тогда б я тебя пристрелила. Ведь на самом деле ты не хочешь получить пулю в лоб, правда?

Глаза Штайммель и монотонность ее голоса напугали человека.

– Нет, – сказал он.

– Значит, – ответила Штайммель, – ты просто хотел как-нибудь мне насолить. Задеть меня или испортить мой побег. Правильно? – Она помахала стволом пистолета перед его лицом.

Потрясенный водитель кивнул.

– Не очень-то красиво. По-твоему, это красиво, Дэвис?

– Ладно, пошли, – ответила Дэвис.

– Пожалуйста, не стреляйте, – сказал водитель.

– Ага, теперь ты не хочешь, чтобы я тебя застрелила. – Штайммель поднялась и посмотрела на него сверху вниз. – Ах ты мразь, – сказала она. – Говнюк трусливый. – Она прицелилась.

– Пошли, – повторила Дэвис. Она смотрела на дорогу. – Пока никого нет.

Доктора забрались в фургон и уехали.

Пенис полковника Билла был в вагине женщины, чье имя вылетело у него из головы. Он приближался к эякуляции, когда женщина сказала:

– А ты ничего, хоть размер и подкачал.

От этого полковник прекратил все маневры и сел.

– Что такое, милый? – спросила женщина.

– Он далеко. Мой ребенок далеко, и я должен его найти.

Трое детей стояли и обсуждали, как определить, что из их достижений – заслуга родителей.

Один сказал:

– Я черчу круг и подбрасываю свои достижения в воздух. Что приземлится вне круга – то родителей.

Другой сказал:

– Я черчу круг и подбрасываю свои достижения в воздух. Что приземлится внутри круга – то родителей.

Третий улыбнулся и сказал:

– Я не черчу кругов. Я подбрасываю свои достижения в воздух. Там они и остаются.

Отец Чакон был полный человек. Он встретил нас в дверях своей миссии. Воротник сжимал красную шею; макушка облысела, но над маленькими ушами и позади них оставались волосы. У него были толстые руки с короткими пальцами, при разговоре он то и дело облизывал губы. Он говорил о себе в третьем лице и беспрестанно улыбался.

– Входите, дети мои, входите. У отца Чакона всегда найдется для вас время. Почему вы так взволнованы? Расскажите отцу Чакону.

– У нас ребенок, – ответила Розенда, посадив меня к себе на колени. – У нас появился мальчик.

– Отец Чакон видит. Какой красивый малыш.

– Это не наш малыш, – вставил Маурисио.

Отец Чакон взглянул на него.

Розенда потянулась вверх и взяла мужа за руку.

– Маурисио освободил его из тюрьмы. Мы зовем его Пепе.

Чакон подошел к окну и посмотрел через двор на дорогу.

 

donne lieu

Здесь, в собственном анализе своей же работы, если нечто вообще может быть анализом себя, я могу структурировать означающее (в данном случае это не я, а сам текст) и, продвигаясь по тексту, последовательно анализировать его: материальный текст состоит из частей и подчастей, лексий и подлексий, разделы у меня обозначены заглавными буквами, а подразделы заголовками, а в них еще бывают пронумерованные части, и так вплоть до предложений, до слов, до букв, того, что можно назвать единицей чтения (если больше нечем заняться). Является ли деление произвольным, а вместе с ним и смысл, и в таком случае верно ли, что нет никаких подразумеваемых значений, кроме заданных неразделенным означающим, которое представляет только очевидные проблемы?

Если позволите, я бы назвал себя полноценной системой чтения. Смысл у меня полностью самотождествен, и я имею в виду лишь то, что хочу иметь в виду, а все прочие возможные смыслы рассматриваются и отсеиваются из материального целого. Я утверждаю, что никакое другое прочтение, кроме задуманного мной, невозможно, и игнорирую любую интерпретацию за пределами своей задачи. Искать этот смысл – значит служить моей системе и работать в ней. Это мой язык, и только мой, мои единицы, мои элементы, моя игра. Однако…

 

степени

Поцелуй не удался, рот Лоры был недостаточно мягок, а губы не раскрылись. Она так и стояла у себя на кухне, прислонившись спиной к холодильнику; Инфлято оторвался от нее, попятился, глядя в окно, и врезался в плиту.

– Я тебе что-нибудь привезу из Остина, – сказал он.

– Очень мило, – ответила Лора. Она одернула короткую юбку.

– Я вот что подумал. Не хочешь поехать со мной? Посмотреть окрестности, может быть, отдохнуть немного?

– Наверно, нет, Дуглас. Мне надо дописать ту работу Тиболду плюс проверить сочинения студентов.

– Угу.

– Надеюсь, все пройдет удачно, – сказала она.

– Угу.

Инфлято повернулся и шагнул к двери.

– Может, позвоню, когда вернусь.

Лора встала на пороге кухни и проводила его глазами.

Инфлято открыл дверь и вышел из квартиры. Пройдя через коридор, он спустился по лестнице, посторонившись, чтобы уступить дорогу другому.

– Здравствуйте, Таунсенд.

– Добрый день, Ролан.

 

ennuyeux

Я сидел на горшке, а Розенда смотрела. Печальная сцена, однако я привык к таким унижениям. Игнорируя женщину, я закрыл глаза и стал размышлять о матери. Вообще-то я размышлял о Лакане, таково было мое обыкновение за этим занятием. В тот момент я обдумывал его подтверждение Эдипова комплекса по Фрейду. Я, как ребенок мужского пола, должен нераздельно отождествлять себя с матерью и ее желаниями, стараясь компенсировать недостающее в ней, – эта идея по меньшей мере бесила, но следующее из этого мое самоотождествление с фаллосом как объектом желаний моей матери и, соответственно, представление себя как простого стирания – нет, от этого у меня все внутри переворачивалось. И так умственные упражнения над Лаканом упрощали задачу испражнения.

– Вот умница, – сказала Розенда. – Смотри, какая красивая какашечка в горшочке. Ты большой мальчик. Я тобой очень горжусь.

Розенда отнесла меня обратно; Маурисио рассказывал отцу Чакону остаток истории. Когда я вернулся, священник посмотрел на меня с широкой улыбкой. Он взглянул на Розенду и сказал:

– Мы ведь не допустим, чтобы ребенка держали в тюрьме, правда?

– Так вы нам поможете? – спросила Розенда.

– Конечно, отец Чакон поможет. – Он протянул руку и положил мясистую ладонь мне на голову. – Уложите-ка вы малыша Пепе у отца Чакона в комнате, пусть отдохнет, – сказал он. – Отец Чакон принесет нам еды.

В спальне я рассмотрел стены, надеясь узнать что-нибудь о толстом священнике. Там висело распятие, что меня не удивило. Большие святцы, с фотографией лиловых бородатых ирисов над днями месяца. И два наброска – мальчики в униформе, коих я, читав отцовские старые номера «Мальчишеской жизни», определил как скаутов-волчат.

 

фармакон

– Еще одну, – сказал Дуглас бармену. – Ты понимаешь женщин, Чарли?

– Фил меня зовут.

– Да. Женщин. – Дуглас покачал головой. – Ты бывал в Техасе?

Фил вытер стойку бара и отложил тряпку:

– Был один раз в Хьюстоне.

– А в Остине?

– Никогда. Говорят, хорошее место. Жарко там, наверно, как в аду.

– Я еду туда на собеседование. Может, и насовсем. А моя жена остается. – Дуглас проглотил пригоршню попкорна и обернулся к двери; кто-то вышел, впустив свет.

– И такое случается.

– Да. У тебя дети есть? – спросил Дуглас.

– Нет.

– У меня был один. Его похитили.

– Да ну. – Бармен наклонился и облокотился о стойку.

– Честно. Украла одна дебилка-мозгоправка, а потом его и у нее выкрали. Диковато, а? Мне он не очень нравился.

– Да что ты?

– Моя жена художница. Налей еще.

– Шел бы ты домой, – сказал бармен.

– Ты не слушаешь, да?

 

(х)(Рх → ~Дх)‌-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]

В комнату вошел отец Чакон. Я лежал на кровати и даже не думал спать, а он направился ко мне, говоря:

– Малыш Пепе, бедный малыш Пепе. Какое счастье, что добрые католики Маурисио и Розенда нашли тебя и спасли от дьяволов мира. Посадить ребенка в тюрьму – это зло. – Толстяк сел на край кровати. – Но здесь, под этой крышей тебе ничто не грозит. Это дом Бога, здесь тебе ничто не грозит. – Он положил руку мне на ногу, через ткань штанов я ощутил тепло. – Какое-то время ты будешь жить здесь. Возможно, отец Чакон даже предложит Маурисио и Розенде оставить тебя здесь с отцом Чаконом, где ты сможешь не бояться внешних сил, сил за стенами этого прибежища. – Он кивнул и потрепал меня по ноге. – Отец Чакон станет твоим хранителем. А когда Маурисио и Розенда найдут место, они за тобой вернутся. Ты красивый мальчик, Пепе. Отцу Чакону Пепе очень нравится. – Священник встал, подошел к дальней стене и поправил картинку со скаутами. – А теперь спи, Пепе.

В комнату вошла Розенда.

– А, отец Чакон, вы здесь.

– Да, Розенда. Отец Чакон любовался вашим чудом.

– Правда ведь, он прекрасен?

– Правда, дитя мое. Прекрасен.

Внешний мир осудил добродетель отца Чакона; гнетущие эмоции, подозрительность, страх, стыд затмили самые естественные порывы. Формула морального разложения. Формула психологического упадка. То, что отец Чакон умеет лучше всего, любит и хочет, он делает тайком, в постоянной тревоге, от которой у него замирает сердце; а в опасности, под угрозой поимки и гонений отец Чакон пожинает урожай животных инстинктов, которые непонимающее общество не способно обуздать. Кастрированное общество, духовно бессильное, не разумеющее место тела в безупречной картине Господа, в беспорочном методе Господнем, прикосновение Божьего человека, прикосновение отца Чакона, прикосновение Святости, возлюбленной Святости. Отец Чакон не преступник. Мальчики… мальчики…

 

восполнение

Штайммель и Дэвис были в бегах, как враги правительства, – но не в национальном розыске. Их не показывали в теленовостях, в местных полицейских участках никто не видел словесных портретов. После ареста о них уже никто не должен был слышать или думать. Их следовало вытеснить из памяти и сознания страны за недостатком информации. Возражений не было. Предъявить ребенка физически не получалось, а предъявить ребенка идейно значило бы рисковать государственной безопасностью. Никто не должен знать о Ральфе, о его способностях и о том, что Ральф вообще возможен. Ведь сама мысль о Ральфе перепугала бы нацию. А если у коммунистов есть такой Ральф, Омар или Владик? Что еще хуже – а вдруг какие-нибудь психи там, в глубинке, решатся оспорить аморальность эксплуатации ребенка в целях, предписываемых здравым военным мышлением?

Так или иначе, Штайммель и Дэвис все это понимали и, по крайней мере, не шарахались от местных патрульных, при этом ни на минуту не забывая, что любой прохожий может оказаться агентом правительства. Доктора насобирали денег на еду и кое-какую поношенную одежду, а затем автостопом отправились на юг. В Санта-Монике они заявились к другу Дэвис – сценаристу, бывшему сожителю, который расстался с нею из-за Рональда. Впустив женщин, он спросил Дэвис:

– Ну и где этот, как его?

– Не знаю и знать не хочу, – сказала Дэвис.

– Вы разругались? Ты решила спуститься еще на ступеньку по эволюционной лестнице и он тебя бросил?

Штайммель нахмурилась, соображая:

– Эй, не так быстро, козявка.

Дэвис ее успокоила:

– Не слушай его. Он просто хочет компенсировать свой жалкий размерчик и подкопаться под меня через тебя.

– Я ему не мешаю! – Штайммель показала на него пальцем. – Хочешь под нее подкопаться – вперед!

– Штайммель, это Мелвин. Мелвин, Штайммель. – Дэвис прошлась по комнате и выглянула в окно, на дорогу. – Нам нужно место, где отсидеться пару дней. И деньги.

– Да-да, конечно, – сказал Мелвин. – Я пойду ночевать на улице, только сначала обналичу весь свой счет.

– Ты с ним спала? – спросила Штайммель у Дэвис.

– Всего два раза.

– Выметайся, – сказал Мелвин.

– Мелвин, мне правда нужна твоя помощь. У нас на хвосте правительство. – Дэвис как можно трогательнее прикусила губу и чуть опустила голову.

– Чье правительство?

– Наше правительство. А то чего бы мы боялись? – Дэвис подошла к дивану, села, перебрала журналы на кофейном столике. На обложках не было ни тревожно новых историй, ни фотографий ее, Штайммель или Ральфа. Штайммель подошла к холодильнику, открыла дверь, засунула внутрь голову и достала пиво.

– Угощайся, – сказал Мелвин. Он подошел к Дэвис и сел рядом на диван. – Ты здесь не останешься.

– Всего на пару дней, Мелвин.

– Нет, нет, нет, нет, нет, нет. У меня новая подружка.

– Поздравляю.

Штайммель рухнула в кресло у кофейного столика, напротив Дэвис и Мелвина, и отхлебнула пива. Не мигая уставилась на Мелвина.

Его это обескуражило. Он повернулся к Дэвис:

– Ты мне здесь не нужна. Я не хочу, чтобы Аманда тебя увидела.

– Аманда, – повторила Дэвис. И сказала Штайммель: – Ее зовут Аманда.

Она произнесла имя в никуда.

– Всегда хотела быть А-мандой. Скажи мне, Мел, как она в постели?

– Ну все, хватит! Вон!

Ни та ни другая не шелохнулись, и тогда Мелвин сказал:

– Если через три секунды вы не исчезнете, я звоню в полицию.

Тут Штайммель извлекла пистолет и попросила Мелвина сесть и заткнуться.

 

замысловатое

Как и все истории, каждая из тех, что я предлагаю здесь, имеет другую сторону. Изложение случаев из моей жизни, если позволите, – не простой гедонизм, не простая анархия. И я не занимаюсь корыстным и незатейливым разгромом тех или иных постструктуралистских идей, пусть такие идеи совершенно ослеплены собственным отражением, загипнотизированы и машинально-решительны при столкновении с университетской администрацией. Сам факт существования историй предполагает альтернативное прочтение. Все, что мне остается, – дать тексту шлем и презервативы и выпустить его в мир. После Хиросимы, Освенцима и Кровавой реки нет больше простых истории, нет хороших районов, нет надежных смыслов. Смысл стал пространственной метафорой присутствия, в некотором роде постоянными самощипками: сплю я или нет? Но если ущипнуть слишком сильно, останется синяк, знак – знак, который можно истолковать как жест, и каждый жест есть просто жест, но он занимает пространство и поэтому должен иметь смысл, а любому смыслу мы дали определение выше, и – о, что за круг, что за круг, что за круг.

Отец Чакон вернулся в комнату, напевая: «В клубе Ми – в клубе Ки – Микки Ма-у-са». Он встал у меня в ногах и принялся меня разглядывать. Я посмотрел на закрытую дверь у него за спиной.

– Твои новые родители спят в сарае, на заднем дворе. Я им сказал, что здесь, со мной, тебе будет теплее.

 

отрыв симулякра

После короткой и огорчительной заправки в Стратегическом авиационном командовании полковник Билл облетел всю центральную и южную Калифорнию, надеясь обнаружить своего ребенка. С двадцати тысяч футов, конечно, ничего не было видно, а с пятнадцати тысяч над улицами Лос-Анджелеса и Лонг-Бича – он сделал пару кругов – люди смотрелись муравьями (впрочем, для него они и были муравьями), но ребенка он не нашел. Чуть не столкнувшись с несколькими пассажирскими авиалайнерами и транспортным вертолетом, полковник Билл приземлился на военно-воздушной базе в Марче. Оттуда он покатил на своем «хаммере» к филиппинскому кафе неподалеку, в Морино-Вэлли, где взял яблочные оладьи и чашку черного кофе. Он разглядывал всех входящих посетителей. И от нечего делать болтал с хозяином – своим знакомым.

– Не знаю, где начать, Фердинанд, но почему бы не здесь, – сказал полковник Билл.

– Что ты ищешь? – спросил Фердинанд.

– Не могу сказать.

– Ал, секрет? У меня много секретов, и тут, и дома, в Маниле. Ты знаешь, что однажды меня обвинили в убийстве?

– В убийстве? Врешь?

– Не вру, – сказал Фердинанд. – Думали, я убил одного человека. Человек был враг моего отца. Дело было в тридцать третьем году. Но судили меня только в сороковом.

– Семь лет? И что, все это время ты сидел?

Фердинанд рассмеялся:

– Нет-нет.

– Значит, тебя отпустили. – Полковник Билл откусил оладью, Фердинанд кивнул. – Это ты убил?

Фердинанд рассмеялся:

– Меня отпустили.

Полковник Билл тоже усмехнулся.

– Когда я здесь, я ужасно скучаю по Филиппинам. – Фердинанд налил себе кофе и сделал глоток. – Понимаешь ли, там меня считают героем. Я возглавлял антияпонское сопротивление во Вторую мировую, знаешь. Участвовал в Батаанском марше смерти.

– Сраные япошки.

Фердинанд кивнул.

– Ты много повидал, – сказал полковник Билл. – А теперь у тебя кафе и президентство.

– Да, и двести тридцать семь миллионов долларов. Люблю Америку.

Оба засмеялись.

* * *

Мелвин покачал головой.

– Подождите, я не понимаю, – сказал он. – У вас двенадцать ученых степеней на двоих, и вы ничего не придумали, кроме как разбить своей черепушкой ему лицо?

– Но ведь сработало, – сказала Штайммель.

– Так что вы хотите со мной сделать? – спросил Мелвин.

– Еще не решила. Но помни, Мел, терять нам нечего.

– Я учту.

Дэвис расхаживала по ковру перед окном.

– Штайммель, я не знаю, как быть. Понятия не имею, как мы найдем ребенка. Этот ребенок – знак, а я не могу отыскать его даже в своем метаперцептуальном поле. – Дэвис начала оседать. – А теперь я потеряла и Рональда. Он был хороший подопытный. Рядом с ним Уошо казалась грызуном.

Штайммель оскалилась:

– Та обезьяна не разговаривала. Это был феномен Умного Ганса, сама знаешь.

– Неправда! – крикнула Дэвис.

Мелвин усмехнулся.

– Над чем смеешься? – спросила Дэвис.

– Над вами.

– Скажи мне, Мелвин, что за фильмы ты пишешь? – спросила Штайммель с поддельным интересом.

– Я пишу боевики.

Штайммель улыбнулась и кивнула:

– Ясно. Ты пишешь эти дерганые, нудные, антиобщественные, низкопробные целлулоидные подтирки. Ну а я фотографирую идеи.

Дэвис насмешливо фыркнула:

– Да, Мелвин, тебе только фильмы о рыбах снимать. Как нам найти одного конкретного ребенка среди двадцати миллионов человек?

– Во-первых, судя по вашим рассказам, ребенок не среди двадцати миллионов человек. Ваш ребенок в руках у какой-то невероятной правительственной службы. Какое-то секретное шпионское общество держит вашего ребенка в каких-то тайных яслях.

– Пристрелить его, а? – спросила Штайммель у Дэвис.

– Он прав, – ответила Дэвис. – Наверно, они запрятали сосунка в какую-нибудь ракетную шахту.

– Можете уйти, когда захотите, – сказал Мелвин. – Я не стану звонить в полицию. Обещаю. Просто уйдите – и я скажу, что никогда вас не видел. Пожалуйста.

– Хватит просить, Мелвин, – огрызнулась Дэвис. – Вот почему я тебя бросила. Ты вечно просишь. Просишь секса. Потом просишь меня остановиться.

– Это я тебя бросил, обезьянья манда, – сказал Мелвин.

– Мечтать не вредно, – ответила Дэвис.

– Ну все! – Мелвин встал. – Обе – валите из моего дома, немедленно!

Штайммель и Дэвис переглянулись и рассмеялись.

 

мост

БОГ: Ролан, ты думаешь, разумно было засунуть пенис той молодой аспирантке в вагину и двигать им туда-сюда?

БАРТ: Так было нужно. Мой пенис – расширение, не меня, но самого значения моих слов, моих следов на каждой странице, будь то письмо или произвольные пометки. Ты знаешь, я француз.

БОГ: Просто Дуглас так рассчитывал на ее постоянное обожание.

БАРТ: Я ничего не мог поделать. Если б мой пенис не был в ней, где бы он был? Если не там, то где? Мой пенис, данный тобой инструмент, расширение тебя, в конце концов, тебя и двух других сторон треугольника. Благолепие.

БОГ :А еще ты подбивал клинья к его жене, пусть и безуспешно.

БАРТ: Эта-то – она сумасшедшая. Ты знаешь, они обе не француженки.

 

эксусай

Вспоминая, как у Микеланджело Бог тянется сверху к руке Адама, изображая какой-то там сакраментальный жест, должен ли я испытывать то, чего мое более смутное описание того же прикосновения не способно достичь из-за отсутствия у меня литературного художественного видения? Цвета, линии, формы, даже сам размер действительно могут впечатлить, но перейти от этого признания мастерства к духовно волнующему контакту, независимо от моих культурных связей и близости к самой работе, – ребенку, равнодушному к разговорам о небесах, саде и дьяволе, такое кажется маловероятным. В конце концов, мое восприятие Бога, пожалуй, заслуживает большего доверия, поскольку я к нему ближе, чем любое другое жестикулирующее существо: я не испорчен воспитанием и плохо пересказанными библейскими сюжетами, к тому же не так давно вышел из тюрьмы. Вот, и мне могут сказать, что благодаря «силе искусства» этот потолок капеллы скорее достигает своей цели, чем, скажем, Шнабель с аморфным голубым изображением Всемогущего. Но я возвращаюсь к своей картине. Толстый священник подбирается к малышу на кровати, стену у него за спиной украшают два рисунка с норвежскими скаутами-волчатами, а родители юнца изолированы в какой-то холодильной камере, вдали от происходящего.

Пока святой отец приближался, я нашел в себе силы взять бумагу и карандаш с прикроватной тумбочки и написать:

Я не понимаю характер вашего приближения.

Я молод и наивен, но предупреждаю, что способен на точный и детальный отчет о любом повороте событий.

Я вручил записку ошарашенному священнику. Он упал на колени посреди комнаты, на лбу у него тут же выступил пот – видимо, молитва требовала большого напряжения; губы лихорадочно шевелились, формируя неразборчивые слова. Затем он открыл глаза и уставился на меня, попятился с перепуганным видом.

– Боже мой, – сказал он. – Боже мой.

Он повернулся, схватил со стены распятие и сунул мне в лицо. Его потрясло и ужаснуло то, что этот символ не вызвал у меня заметного дискомфорта или страха. Он нащупал ручку двери и вышел спиной вперед, закрыв меня в комнате, оставив одного.

 

ens realissimum

Размышлять, почему та или иная эпоха не удалась, – это, конечно, значит не понимать сути. Снайперы на возвышенном рубеже XX века могут отстреливать художников, когда те выходят за пищей, но работа не провалилась и не не удалась. С тем же успехом можно сказать, что динозавры были ошибкой природы, что хорошо осведомленный ребенок – знак бога или дьявола. Зачем заниматься искусством? Зачем вообще какие-то телодвижения? Зачем беспокоиться? Пусть все пасутся. Пусть придут ледники. Но, разумеется, моя мысль в этом и состоит, не более того, она есть лишь то, что она есть, пусть и саркастична, своеобразное причащение для неверующих, гимн для врагов государства, молитва мертвому богу Платону. Вещи не крутятся, вещи не меняются, вещи не остаются прежними, вещи не делают ничего.

 

différance

Уставившись на только что закрытую священником дверь, я думал: правда ли, что для духа бытия нет понятий «внутри» и «наружи», ни тела, ни души, ни противоположности к любой ориентации, что мы поверхности Мёбиуса и суть нашей топологии в том, что мы никогда не переберемся на другую сторону, мы всегда тут, мы уже на другой стороне и одновременно смотрим на нее растерянно, жадно, полные страха и нетерпения. И если в эгоистическом припадке разума я экстраполируюсь из моей картины индивидуума в реальный мир, то, наверное, не найду различия между реальным миром и тем, что образует для нас реальность в использовании так называемого языка. При описании реальности не возникает разрыва или раскола с миром, поскольку его осознание находится на той же стороне парадоксальной полосы, мировой ленты Мёбиуса, все в одном месте, убрано в одну коробку на чердаке, живет в одной клетке в зоопарке. На самом деле любая фантазия, страсть, ложь и иллюзия сосуществуют с реальностью и языком, а потому все это одно и то же, вот почему под давлением взрослые склонны к иррациональной, казалось бы, фразе: «Не может быть», хотя, разумеется, достаточно сказать, что не может быть, чтобы так оно и стало. А раз отклонений от темы, как я сказал, не бывает, разрешите добавить: обвиненный не может отрицать вину, ведь отрицать ее – значит признать ее, то же верно и про отрицание самого поступка, но отрицать понимание обвинения – значит отрицать язык, суп, в котором перемешаны действие, вина, ложь, фантазия. Такое отрицание вполне может не только спасти вас от тюрьмы, но и стереть преступление, в котором вы на самом деле виновны. Так было со священником. Под кроватью у него я нашел альбом с газетными вырезками о вменяемых ему связях с мальчиками в последнем приходе. На одной фотографии он выглядел моложе, но, судя по дате, это было не так давно. Все поля он исписал вопросами, однотипными, примерно такими: «Что это значит?» или «Понятия не имею, о чем речь». Вопросы меня заинтересовали, поскольку из-за поверхностного, как это принято в газетах, изложения событий я не мог представить, что же там якобы случилось. Самое странное – он все-таки сохранил вырезки. Указывает ли это на виновность или наоборот – не знаю, но они там были, аккуратно приклеенные к толстым коричневатым листам клеем и липкой лентой.

Я решил, как вы легко можете догадаться, не ждать возвращения Приветливого отца. Я подошел к приоткрытому шкафу, рассчитывая спрятаться, а когда мое отсутствие обнаружат, выйти через дверь спальни. Но выяснилось, что в шкафу была маленькая дверца. Я открыл ее и попал в коридор, как раз мне по росту. И пошел дальше.

 

субъективно-коллективное

Эйнштейн – Ньютону: Ты придумал три закона, а я СТО. [255]

МЕРЛО-ПОНТИ: Представь, что смотришь на большую стрелку.

ЛАКАН: Считай, что представил. Теперь ты спросишь, в какую сторону она указывает?

МЕРЛО-ПОНТИ: Нет. Ты ее видишь. А теперь представь, что она невидима.

ЛАКАН: ГОТОВО.

МЕРЛО-ПОНТИ: В какую сторону она указывает?

ЛАКАН: Влево.

МЕРЛО-ПОНТИ: Ты ее еще представляешь?

ЛАКАН: Да.

 

надрез

а

b

c

 

эксусай

Я шел по проходу, как крыса в лабиринте, какую хотела сделать из меня Штайммель. Там было темно и висела паутина, но огонек в конце тянул меня вперед. Дойдя до конца, я увидел, что свет горит в комнате по ту сторону смотрового отверстия. Комната, в мрачных цветах, буром и свекольном, была обставлена жесткими квадратными стульями. Отец Чакон размахивал руками и говорил с Маурисио и Розендой, проводя пухлыми пальцами по волосам за ушами и молитвенно складывая толстые руки.

– Ребенок одержим! – сказал священник. – В нем сидит дьявол, это ясно, как Божий день! – Он повернул лицо к тусклому свету вычурной люстры.

Розенда громко заплакала, и Маурисио обнял ее.

– Не может быть, – сказала она. – Такой красивый ребенок. Он хороший мальчик.

– Нет, нет, нет. Это орудие дьявола! Он написал записку. Пока он писал записку, его рукой водил дьявол.

Розенда принялась умолять Маурисио:

– Пожалуйста, принеси маленького Пеле, пусть отец Чакон посмотрит, какой он милый.

– Он писал буквы на бумаге, – сказал священник. Маурисио пошел за мной.

– Пожалуйста, Господи, – взмолилась Розенда. – Покажи отцу Чакону, какой мой ребенок хороший. Скажи ему, что Пепе не одержимый.

– Что бы ты ни говорила, Розенда, правды это не изменит. Надо сейчас же изгнать бесов.

В комнату вбежал запыхавшийся Маурисио. Он сказал:

– Ребенок, пропал ребенок. В комнате его нет. Я не нашел.

– Дьявол хозяйствует в Божьем доме! – взвыл отец Чакон. – Господи, сохрани нас!

 

сема

«Убита, иллокутивным [257] топором».

«Скончалась сразу, говорят».

«Да быстрей, чем на словах».

«Скажи, что пошутил».

О человеке, который так любил переносные значения, говорили, что после первых страниц «Поминок по Финнегану» Джойса у него на переносице даже разгладились морщины. Якобы он считал dasein до выхода книги. Но, проснувшись утром в день публикации, узнал, что все метафоры забастовали, коллективно заявив о недоплате и прискорбном непонимании со стороны эксплуататоров. Требования их остались неясны даже после второй пресс-конференции.

О слове «да» я ничего не скажу, в моих глазах оно не так авторитетно, скомпрометированное фразами типа «да нет», «да ну» и «нуда», и ведь каждый из нас нет-нет да и ответит «да» на вопрос «Ты спишь?», тем самым смутив человека несравнимо больше, чем если бы тот спросил: «Ты не спишь?»

 

замысловатое

Штайммель и Дэвис заказали к Мелвину на дом пиццу, дали симпатичному индийскому мальчику щедрые чаевые и осмеяли его тюрбан, как только закрылась дверь.

– Большое вам спасибо за немыслимо щедрые чаевые, мадам, – передразнила Дэвис быстрый говор паренька. – Кто так выражается?

Штайммель поставила пиццу на стойку и заглянула в коробку.

– Никогда не думала, что буду смотреть на пиццу так, как сейчас, – сказала она.

– В смысле? – спросила Дэвис.

– Как на еду.

Мелвин что-то сказал, но из-за трусов во рту получилось неразборчиво. Скрученные за спиной руки были привязаны галстуком к стулу с жесткой спинкой; он сидел посреди гостиной. Дэвис, глядя на Мелвина, хотела откусить пиццы, но обожглась и вздрогнула.

– Черт, – сказала она. – Теперь с нёба куски кожи будут свисать. – Она подошла к Мелвину и встала перед ним. – Как ты думаешь, Штайммель? Покормить Мелвина?

– Может доесть остатки, – ответила Штайммель.

– Ладно. – Дэвис подошла к холодильнику, взяла пиво, открыла его и прислонилась спиной к стойке. – Мне плохо, – сказала она. – Не физически плохо – я запуталась. Я не знаю, где я и куда иду. Я всегда точно знала, куда иду. Я знала, в какой пойду колледж и в какую аспирантуру, где буду делать пост-док и даже где опубликую первую статью и первую книгу, и все это я знала уже в двенадцать. А теперь я не знаю даже, где буду спать завтра ночью. Направление для меня всегда было своеобразным неврозом, и лишиться его – это как-то выбивает из колеи. Но и освобождает. Ты меня понимаешь?

Штайммель кивнула и с полным ртом сыра и пепперони ответила:

– У меня был такой же навязчивый невроз. В детстве мне даже снились кошмары, будто мать с отцом заталкивают мне будущее в задний проход, словно свечи. – Заметив гримасу Дэвис, она продолжила: – Знаю, знаю. Но клизмой дело не заканчивалось. Во сне я высирала из себя доктора или великого ученого, а родители бурно меня хвалили, подтирая мое дерьмо.

Мелвин все-таки выплюнул свои трусы и заорал что было силы:

– Долбанутые на всю голову!

Женщины на секунду вгляделись в него, затем истерически захохотали.

– Ты еще ничего не знаешь, Мелвин, – сказала Штайммель. Она придвинула стул, села рядом, поднесла губы к его толстой щеке и продолжила: – Видишь ли, во сне родители не просто рассчитывали получить обратно то, что вложили. Это было своеобразное лечение моей внутренней болезни, самозасора, скажем так. Сама идея – не кое глицериновое означающее вымывания той пробки, ко торая меня так мучила. Может, поэтому я и стала аналитиком.

– Пристрелите меня, а?

 

donne lieu

Вода, которая есть дух, вода всех вещей, вода слез, вода крови, вода снов, потоки и реки, где начинается жизнь, где все омывается, как Цирцея в том ручье, сны как вода, мешаются с водой, как вода, вода, которая есть поцелуй, вода, этот напиток, полный паразитов, пей ее лишь тогда, когда она течет быстрее, чем ты идешь.

Но вот я, юный Ральф, спрятавшись в стенах дома какого-то бога, подглядываю в дырочки, как священники обрызгивают углы святой водой и бросают друг на друга нервные взгляды.

– Отец Чакон, – окликнул высокий священник. – Как мы узнаем нужного ребенка?

– Ну, отец О'Бриад, – сказал Чакон с деланной снисходительностью, – других детей здесь нет. Увидите ребенка – значит, это он, это дьявол. И не думайте, что дьявол не способен изменить внешность ребенка.

– Он большой, этот ребенок? – спросил отец О'Бриад.

– Не знаю. Детского размера.

– Жалко будет вылить святую воду не на того ребенка.

Отец Чакон вытер лицо ладонью.

– Раз уж вам так хочется поспорить, пусть здесь бегает другой ребенок и этот второй ребенок не дьявол – что за беда, если мы обработаем его святой водой?

– Вроде бы никакой.

– Вот и хорошо. А теперь ищите дальше! Продолжайте молиться и брызгать водой. Дух Бога станет жечь дьявола, и ребенок выйдет из укрытия. Тогда мы выдворим Люцифера из его тельца в темные расселины преисподней!

Розенда переоделась в черное платье и повесила на шею крест покрупнее; вокруг суетилась пара дюжих, закутанных в черное монашек, перебиравших четки. Розенда в слезах твердила мое имя, мое имя в ее понимании, да и в действительности, поскольку, когда она выкрикивала его, я знал, что это обо мне. Штайммель на своем веку могла видеть тысячу «сопляков», но Розенда видела только одного Пепе, и если бы в комнату вдруг вполз второй ребенок О'Бриада, а Розенда сказала бы о нем: «Пепе» – я бы подумал: Самозванец! Итак, я был Ральф, сопляк по кличке Пепе.

Маурисио сидел на скамье у дальней стены. Он был один, его лицо практически не изменилось. Он казался слегка усталым – но он всегда казался усталым. Он пристально наблюдал за стоявшим рядом бородатым священником, который постоянно крестился.

– Молись, сын мой, – сказал Маурисио священник. – Молись о своем спасении.

Маурисио кивнул. Священник оросил его святой водой и благословил. Маурисио снова кивнул и закрыл глаза.

 

отрыв симулякра

Фрагменты могут переплетаться подобно нитям, а могут даже вбиваться, как путевые костыли в рельсы, и служат созданию самого понятия, при этом само понятие все более намагничивается; таким образом оно выстраивает себя, без миссии, без ощущения частей, только целого, попытка конечная и вечная одновременно, как и сама задача языка. Назвать любую порцию любого языка, жизни или повествования фрагментом значит упустить суть или по меньшей мере уклониться от вопроса. На самом деле фрагментов не существует: каждая часть языка, жизни или повествования есть, подобно монадам Лейбница, целое, полное и автономное. Между фрагментом, как мы машинально и наивно это называем, и его предполагаемым родителем – целым – пространства не больше, чем между мной и моим именем. Моя рука станет фрагментом, только если меня разорвет на куски, и даже тогда, приди я к тебе в поисках куска, ты не скажешь: «Твой фрагмент у меня на кухне в морозилке». Понять часть – значит понять целое. Понимание само по себе должно быть одним и тем же, понимаешь ли ты алгебраическую задачу или причину синевы неба, единственное различие – в понимаемой вещи. Однажды я что-то понял, и ощущение было как сейчас. И если привязать Это к целому и признать антифрагментом, коим оно действительно является, и не считать частью того, от принадлежности к чему оно отрекается, существуя с такой-то по такую-то страницу, то станет ясно, что, в конце концов, антифрагментом это назвать тоже нельзя, поскольку все это оспаривает саму вещь и ее отрицание. Что за круг. Хитросплетения непереходного глагола. Неличному глаголу негде жить. Личные глаголы бегают стаями, как бездомные собаки.

 

производное

Полковник Билл вел, а Фердинанд, высунувшись из окна, свистел и кричал женщинам на улице.

– Эй, красотка! – вопил он. – Хочешь пару босоножек от «Джоан amp;Дэвид» на трехдюймовом каблуке? – Женщины его игнорировали, он рухнул обратно на сиденье, уставился перед собой в ветровое стекло. – Ужасно соскучился по дому.

– Я как-то был на Филиппинах. Убил кучу народу и отчалил.

– Я тоже. По крайней мере что касается убийств. – Маркоc посмотрел на новую группу женщин за окном, но кричать им не стал. – Так ты расскажешь, чего ищешь? Ты знаешь, у меня повсюду есть уши. Надо быть в курсе, кто чем занимается.

– Я ищу ребенка, – сказал полковник Билл.

– Ребенка?

– Весьма необычного ребенка. Темнокожего ребенка. Больше ничего сказать не могу.

– Ребенок. Подумать только. – Маркое открыл хромированную фляжку и сделал глоток. – Хочешь?

Полковник Билл помотал головой.

– Ты знал, что у моей жены три с лишним тысячи пар туфель? – Маркое снова отпил из фляжки.

– Что-то такое слышал.

– Нехорошо получается с этими туфлями. Все знают про ее туфли. «У тебя всего две ноги, – сказал я ей. – Зачем тебе столько туфель?» Знаешь, что она ответила?

– Что?

– Сказала заткнуться, а потом надела сапоги от Гуччи и дала мне под зад.

 

ennuyeux

Прячась там, в священных стенах дома Господня, я думал: знают ли тигры, что они полосатые кошки, считают ли ослы друг друга упрямыми, встречается ли в языке нехватка смысла? Я думал: может быть, смысл есть полоски на словах – и удивлялся, как это слова всегда стираются, но никогда не исчезают. Я думал: где открывается окно смысла и что было на его месте раньше, несмысл? бессмыслица? нон-дизъюнкция? бездействие? Ребенок в укромном углу скучал.

Новое утро проталкивало свет сквозь безвкусные витражи в большой комнате, где теперь собралась вся толпа священников. Маурисио и Розенда сидели на дальней скамье с монашками. Священники уже почти приступили к какой-то церемонии очищения, но тут постучали в дверь.

Отец Чакон открыл – вошли пара мужчин и женщина. На мужчинах были кепки с надписью «ЧАДО». На женщине – ярко-красное платье, волосы распущены самым контролируемым образом, какой только можно представить. Мужчины держали в руках большие футляры и катушки кабеля. Женщина не держала ничего. Она сказала:

– Я Дженни Дженсон из «ЧАДО», надеюсь, вы не забыли, что сегодня за день.

Ее тон был дружелюбен, на грани шутки.

– Сегодня? – переспросил отец Чакон.

– О господи, – сказала Дженни Дженсон, – вы забыли. – Она посмотрела на свою бригаду, затем снова на священника. – Сегодня то самое число, отец. То число, когда распускаются миссионерские бородатые ирисы.

– Ах да, – ответил отец Чакон. – Сейчас, сейчас.

– Мы начнем устанавливать оборудование, – сказала Дженни Дженсон. – И если можно, поскорее, сейчас хороший свет, но, похоже, собираются тучи.

– Одну минуточку, – ответил отец Чакон и захлопнул дверь.

Я успел услышать, как Дженни Дженсон сказала:

– И вправду забыл, с ума сойти.

Отец Чакон повернулся и прислонился к двери:

– Какой кошмар. Сегодня Цветение ирисов, а я совсем запамятовал. Вот он, дьявол. – Он покачал головой и посмотрел на остальных священников. – Давайте в порядке важности. Надо обеспечить условия репортерам. Так что сейчас мы выйдем, благословим эти проклятые цветы и затащим эту ебаную бригаду в дом.

Монашки разинули рты.

– Я извиняюсь, сестры, – сказал Чакон. – Итак. Вы готовы, О'Бриад? О'Бет? О'Нет?

Остальные священники кивнули.

– Ну хорошо. Все на улицу. В одиночку здесь оставаться опасно.

Чакон окинул взглядом стены, зацепив и меня. Я посмотрел, как они друг за другом вышли на свет божий. Потом вернулся к началу коридора, открыл дверцу и из шкафа снова попал в комнату священника, которую при поисках перевернули вверх дном.

 

либидинальная экономика

Клайд, друг Ma, по ее просьбе засунул пенис ей в вагину и двигал туда-сюда. Фактически это была вагина моей матери, но я не сохранил нежных воспоминаний о ней и, разумеется, не интересовался, что или кого мать решит туда засунуть. Предполагаю, имелся какой-то благотворный результат, хотя, когда она делала то же самое с моим отцом, я наблюдал противоположное. Она попросила и сделала это потому, что хотела ласки, которую отец давно уже не мог предоставить. И, как ни печально, я тоже был не очень-то способен на мягкость, даже до похищения. Я удовольствовался мыслью, что этот недостаток есть следствие моего чрезмерно развитого интеллекта, хотя не считал, что интеллект здесь логически необходим – только достаточен, – и отрицал всякое предположение, что моя неприветливость есть врожденная черта характера. После Ma крепко обняла этого человека, но ничего ему не шепнула, лишь стиснула и помолилась за меня.

Моя мать не верила ни в какого бога, но я знал, что она, где бы ни была, молится о моем благополучии и счастливом избавлении. Интересно, на самом ли деле она создавала бога молитвой, делала его реальным, а если реальным для нее, то и реальным для всех, реальным, каким бог должен быть по определению. У меня не было табачной банки, чтобы подбросить ее повыше и крикнуть: «Онтологическое доказательство верно», но в любом случае я знал, что мое настойчивое желание увидеть единорога не порождает стадо где бы то ни было. Еще я думал над метафоричностью бога: идея бога – это как Бог, абсолютный Другой, бесконечность и несократимая инаковость. Я представлял свою мать своеобразным богом, не творцом жизни, но одной из двух скобок, левой или правой, которая обещает смысл либо после, либо до, отрицает пространственную внешнюю сторону в самом языке. Я с тоской думал о попытке матери приобщить меня к ее собственным постулатам а смысле в мире, несмотря на отсутствие очевидного значения в языке, вопреки недостатку приобщенности вообще в ее личном опыте. Помню, однажды, когда мне было всего несколько дней, она прониклась ко мне доверием и сказала, что жизнь пуста и бессмысленна, что-то вроде того. И добавила: «Извини». В своих картинах, особенно после моего исчезновения, она пыталась представить анатомию горя, не из-за моей утраты, а из-за ее.

Утром Ma попросила Клайда уйти. Он ее не злил. Не раздражал. Не мешал. Она не любила его. Она была рада, что они переспали. Он стал тем, чем никогда не был отец, он выражал не доблесть, а теплоту, и все же это не отвечало ни на один из мучивших ее вопросов.

 

разбивка

БАРТ: Тем не менее можно усомниться, что моя версия нашего полового контакта совпадет с твоим изложением, хотя бы из-за формы, мягко говоря компрометирующей, а возможно, и по сути. Дискретность, нестабильность и неудовлетворенность не могут избежать борьбы за свой смысл с орбитами непрерывности, стабильности и удовлетворения. Итак, вот тебе приглашение к отрицанию, интеграции, поиску границ концептуальной мысли и логического тождества и всеобъемлющего разрушения разума. Ты уверена, что у тебя не было оргазма?

ЛОРА: Да.

 

мост

Tunica Vaginalis [264]

 

оотека

Пиу!

– Ну что ж, я думаю, собеседование прошло вполне удачно, профессор Таунсенд.

– Кажется, это меня вызывают. Началась посадка в моей секции.

– Очень приятно было познакомиться.

– Так вы думаете, что решения можно ждать примерно на следующей неделе?

– Э, да-да. Не опоздайте на самолет.

 

ens realissimum

Я пробрался через пустое здание до самой входной двери, через которую вышли священнослужители и остальные. Дверь была приоткрыта, и сквозь щелку я видел их всех в саду. Фиолетовые и лиловые, желтые и белые бородатые ирисы, высотой почти с Розенду, росли огромными цветными толпами. Над одеялом садовых цветов – маков, космей и прочих – порхала бабочка-траурница.

Священники, сгрудившись вокруг отца Чакона, шептались, а съемочная группа и репортер завершали установку оборудования. Маурисио положил руку Розенде на плечо и увел ее подальше, за какую-то экспонатную зернодробилку, прочь от камер, туда, где их не мог задетектировать внешний мир. Розенда выглядела потерянно, глаза опустели, плотные руки с короткими пальцами безвольно и неловко повисли по бокам.

 

эфексис

Могу ли я как рассказчик, излагающий свою, не чужую, историю, разрушить иллюзию того, что история эта есть вымысел? Но если к такой мысли вас привело предположение, что моя работа – вымысел, раз уж книга так классифицируется, то и я сам являюсь иллюзией. Я изгнан из собственного вымысла, который оказывается моей реальностью, поскольку могу настаивать на истинности рассказа, только если признаю его вымыслом. Возможно, это фигуративная замена или согласие на некую саморефлексивную, жестикулирующую неправду, которая не является ни ложью, ни истиной, но играет роль анафорической герменевтики. Фотт такк.

Я не предлагаю информации об обществе. Я не предлагаю истин о культуре. Я предлагаю лишь слова, сколько их там есть в этом тексте, с той частотой и в том порядке, в котором они написаны, вместе со знаками, управляющими их началом, завершением и паузами. Я не люблю человечество. Человечество меня не любит. И хотя я соответствую паре имен и нескольким характеристикам, только одно имя соответствует мне.

Чтобы стать лжецом, разрешите предложить вам лишь одну истину: поиск истоков рассудка, логики и мышления так же разумен, как поиск истоков физиологической функции под названием дефекация.

 

causa sui

Стоя у порога, я видел на том конце двора другое здание с широко распахнутой дверью. Чтобы попасть туда, надо было прокрасться позади ирисов и церемонии – впрочем, посадка гардений обещала меня прикрыть. Я просочился сквозь дверь и юркнул за большой терракотовый горшок. Затем рванулся к посадке. Цветочный запах опьянял. Я медленно начал свой путь под голоса священников, воздающих благодарственную молитву за ирисы. Затем Дженни Дженсон принялась задавать отцу Чакону вопросы. Я дошел до дыры в посадке, которую с порога не увидел. Посмотрел из-за куста на черные спины священников. Хотел перебежать открытый отрезок, но споткнулся и упал лицом в грязь. Священники не обернулись, однако я почувствовал, как глаз камеры нашел и отметил меня.

– Ирисы всегда расцветают в один и тот же день? – спросила священника Дженни Дженсон.

Чакон кивнул:

– Да, Дженни. Похоже, у наших бородатых ирисов довольно точные часы. Независимо от погоды и уровня осадков ирисы распускаются в этот день из года в год, словно по расписанию. Мы видим в этом подтверждение вечного присутствия Бога.

– У вас есть какие-то особые методы ухода за этой красотой? Удобрения, что-нибудь в этом роде?

– Мы пропалываем их и поливаем, но красота? Наши старания тут совершенно ни при чем. И нет, мы их не удобряем.

– Вы опрыскиваете их от насекомых?

– Э-э, да, регулярно.

Штайммель отправила палочками в рот еще одну порцию жареного риса и указала на телевизор:

– Ты посмотри на этого жирного козла. Не удобряет он их, как же.

Дэвис села рядом на диван и взяла коробку с курицей в кисло-сладком соусе.

– Ненавижу священников, – сказала она. – Родители хотели воспитать меня католичкой. Никогда этого не понимала. Сами они католиками не были. Они говорят, думали, что организация пойдет мне на пользу.

На глазах у докторов камера приблизилась к маленькой фигурке, поднимающейся из грязи.

– Эй, это же наш ребенок! – закричала Штайммель.

Полковник Билл и Фердинанд стояли в оптовом магазине электроники «У Большого Карла» в Морино-Вэлли. Большой Карл показывал Фердинанду гигантский портативный кассетный проигрыватель с отдельными колонками.

– Эта штука дает невероятную громкость, – говорил Большой Карл. – Я сам пугаюсь. Захочешь, например, вытащить человека из здания, где он отсиживается. Ставишь в эту малютку кассету с каким-нибудь рок-н-роллом, подключаешь колонки, врубаешь звук на полную – и через секунду он выскочит. Гарантирую.

Маркос провел пальцем по черному пластику:

– Какие еще есть цвета? Знаешь, у себя в Маниле я, конечно, куплю такой за четверть цены.

Полковник Билл, отвернувшись от товара, смотрел двадцатипятидюймовый цветной телевизор «Ар-си-эй Виктор». Камера переключилась с толстого священника, стоящего перед какими-то цветами, на поднимающуюся из грязи маленькую фигурку.

– Мой говнюк! – закричал полковник Билл.

Ева только что уселась за кухонный стол с чашкой чая и газетой. Она подняла глаза к телевизору на стойке.

– Мой ребенок. Мой Ральф.

 

суперчисло

ФАЛЕС: Сегодня у меня нет на тебя времени.

БРЮНО: Времени у тебя и так нет. Время нельзя иметь. Этически, эмически или как-либо еще.

ФАЛЕС: Ты снова околачивался у этого Холла. На него у меня тоже нет времени. Ты завалишься сюда и станешь мне внушать, что время одномерно. Вот что я скажу тебе – тебе, Лейбницу и всем остальным: время не относительно. Время абсолютно. Расположи его вдоль линии – вот оно. Ты можешь даже вернуться назад, но я укажу на линию и спрошу: «Как долго ты туда добирался?» Ты можешь его остановить, но я укажу на линию и спрошу: «Как долго оно стояло?»

БРЮНО: Ты устал. Тебе нужно отдохнуть.

ФАЛЕС: Думаешь, я дурак? Ты имеешь в виду, что я старый.

БРЮНО: Хочешь воды?

ФАЛЕС: Очень смешно.

 

степени

Ma выходила из дома, и тут ее остановил Ролан Барт.

– Моего ребенка только что показали по телевизору, – сказала Ева. – Я еду за ним.

Ее голос дрожал.

– Вы не в состоянии вести, – ответил Барт. – Я поеду с вами.

Ева на полной скорости помчалась в старом «саабе» по Тихоокеанскому прибрежному шоссе.

Штайммель сидела за рулем, а Дэвис читала карту. Они неслись в желтом «БМВ-2002» Мелвина по 405-й межштатной.

«Хаммер» полковника Билла, похмыкивая, катился по 215-й межштатной к 15-й. Фердинанд подпевал Арете Фрэнклин.

Я уже добрался до миссионерской часовни – жутковатой пещеры безвкусицы и слащавости. Не хватало здесь разве что утонченности. Я полз к алтарю по истертому красному ковру крайнего прохода. Слышалось слабое бормотание, которое я научился ассоциировать с молитвой. Приближаясь к сияющей, позолоченной груде золота и цветного стекла, я думал, не снизойдет ли на меня какое-нибудь духовное откровение. Но в голове было одно: ух ты, сколько денег угрохали. На стенах красовались золотые птицы и ангелы, немного похожие на меня. Помещение освещалось весьма эффектно, но мне с трудом верилось, что столько золота не обошлось бы без продуманно расположенных прожекторов. Высокие свечи стояли незажженными.

Я вошел в дверь слева от алтаря и сел в углу комнаты, которая казалась относительно заброшенной. Повсюду висела паутина, на столе и стульях – нетронутый слой пыли.

– Слышишь, я тебе говорю, что видел ребенка, – произнес мужской голос.

Я, должно быть, задумался или даже уснул, потому что не услышал, как кто-то входит. Голос принадлежал одному из телеоператоров, и он приближался. Я вскочил и хотел убежать, однако человек взял меня на руки.

– Я тебе ничего не сделаю, маленький, – сказал он. Он был волосатый, большерукий и пах какой-то едой.

Дженни Дженсон встала позади него.

– А, ребенок. Подумаешь.

– Ну, – сказал мне мужчина. – Ты чей? – Он покачал меня, словно думал поднять мне настроение.

Затем вошел толстый отец Чакон.

– Вы нашли его! – сказал он. – Слава Господу!

– Чей это ребенок? – спросил оператор.

– Это отродье дьявола, – ответил священник. Остальные священники собрались позади него в дверях.

Державший меня рассмеялся:

– О чем вы? Просто маленький мальчик.

– Надо изгнать бесов! – крикнул Чакон, похоже, громче, чем сам хотел. – Он одержим.

Я сделал самое милое, самое невинное лицо, на которое был способен, и оператор отказался со мной расстаться. Он ответил:

– Не отдам. Вы с ума сошли. Откуда он? Скажите, где его мать?

Он сделал шаг в сторону от священников.

– Мне нужен этот ребенок! – сказал Чакон.

– Нет, – ответил оператор.

– Схватить его! – заорал Чакон.

Оператор увернулся от О'Бриада и ухитрился оттолкнуть О'Бета. Дженни Дженсон загородила дорогу Чакону, и оператор проскочил мимо О'Нета. Скоро мы были снаружи, а священники внутри. Чакон крикнул остальным:

– Остановить язычников и вернуть чертово отродье!

Дженни Дженсон первой помчалась по среднему проходу часовни, державший меня оператор понесся за ней по пятам. Остальная бригада стояла на пороге с ошарашенным и растерянным видом. Священники кинулись в проходы слева и справа от нас. Отец О'Бриад, слева, метнулся под ноги оператору. Я вылетел у него из рук и, покатившись, подрезал Дженни Дженсон, отчего та потеряла равновесие, оступилась и упала.

– Не давайте им ребенка! – крикнул бригаде оператор.

Бригада поставила все оборудование на пол, и началось большое сражение. Священники дрались кулаками, Дженни Дженсон разбили нос. Звукооператор швырнул Чакона через хлипкие деревянные двери. О'Нет прыгнул на кого-то со святой водой, но тот отбился одной правой. Я выкатился из этой потасовки через ворота и оказался в кустах. Оттуда я видел, как Маурисио и Розенда озадаченно наблюдают за происходящим, но подойти не хотят.

 

В голове ли смысл?

(Теория фиктивного пространства по Ральфу [270] )

Включенное в текст приложение в качестве предположения к последнему предложению

А) То, что есть, есть то, что есть, и все, что есть, есть все, что имеется.

А.А) Все, что есть, есть, и вещи, которые в нем содержатся, есть все, что содержится в нем, в мире, в самом мире, фиктивном пространстве.

А.АА) Мир есть то, что он есть, а вещи, которые в нем содержатся, существуют лишь в той мере, в какой восприятие допускает их существование.

А.АВ) Все, что есть, определяет сюжет и образы, а заодно и то, чего не произойдет, что сказано, что не сказано, что не может быть сказано.

А.АС) Мир есть то, что происходит, а фикция есть то, что есть, и только то, что есть, не то, что произошло, но то, что должно произойти.

А.В) Мир делится на главы, а все, что делится, разлагается на множители, и поэтому мир, фикция, плодовит и в то же время окончателен и умирает, не оставляя последствий.

А.ВА) Каждое слово, которое есть мир, живет в каждом пространстве логики отдельной жизнью и, соответственно, смыслом; следовательно, оно не означает ничего, кроме своего места.

В._А) Текст есть не фикция, но положение дел, занимающее фиктивное пространство, логика которого есть его собственная логика и верна только себе.

В._АА) Суть событий текста, действия, ответные и предварительные меры фиктивного пространства есть части мира, и каждая в отдельности, полноценная сама по себе, идентична любой другой части и целому.

В._АВ) В фиктивном пространстве никакое событие не лишено последствий, никакое событие не порождает смысл произвольно, никакое событие не происходит, не сломав ни ветки и не оставив следа.

В._АВА) Никакое событие не существует в фиктивном пространстве без привязки, но к любому событию может быть привязана, случайно или нет, метафорическая или метонимическая значимость, которая, в свою очередь, может существовать в пространстве фикции без привязки.

Хотя логические правила реального пространства не обязаны действовать в фикции, логика фиктивного пространства нерушима и, следовательно, тогда как в фикции вполне могут существовать П amp;~П, действительно возможного и вероятного в ней меньше, чем в реальном пространстве.

В._АВВ) Если вещь можно представить как часть положения дел с другими вещами, из этого еще не следует, что ее непременно можно представить вне любого положения дел или вне возможности таких комбинаций с другими вещами.

В._АВС) Если Иосиф любит Марию, то обязан ли я знать, как Иосиф любил бы Мэгги, Дамарь или Руфь? Если я знаю, что такое любовь, обязан ли я знать ее во всех возможных в мире комбинациях? Или только с Иосифом? Да. Но я не могу знать эту вещь, любовь, как вещь в себе, безотносительно к Иосифу с Марией, Дамари или Руфи или только к Иосифу.

В._АВСА) Если я знаю, что это такое – любовь, то я должен знать, что она не может существовать без любящего и любимого, что она не имеет внутренних свойств без своих атрибутов, что она ничто без комбинаций и атрибутов.

B._ABD) Если вся любовь понята, тогда должны быть поняты все любящие и все объекты любви, все комбинации и перестановки ассоциативных отношений.

В._АС) Каждое слово полноценно внутри занимаемого им фиктивного пространства. Я могу стереть слово, но пространство все равно останется. Однако пространство всегда заполнено; даже когда пространство пусто, оно не пусто.

В._АСА) Слово должно располагаться неким образом относительно других слов в фиктивном пространстве. Фиктивное пространство не имеет границ, но внутренне бесконечно.

Звук в фикции не обязан быть словом, но необходимым образом является словом, единицей фиктивного материала, означающей то, чего от нее требует фикция. Любые качества, которые реальный мир приписывает слову без привязки в реальном пространстве, ничего не значат в фиктивном пространстве.

B._AD) Слова содержат возможность бесконечного значения, вместе или по отдельности, в фиктивном пространстве или вне его.

B._ADA) Каждое слово весит столько, сколько любое другое. Контекст есть абсолютная власть.

В._В) Каждое слово элементарно, элементарная единица, безо всякого смысла.

В._В_А) Каждое употребление слова непосредственно влияет на само слово и смысл, а также опосредованно влияет на восприятие и интерпретацию смысла, но не употребление.

В._ВА) Фразы, хотя они и строятся из слов, не могут быть составными и являются образующими, простейшими компонентами фикции. При этом фразы не являются материей фикции или фиктивного пространства.

В._ВАА) Если бы фикция была нематериальна, то ее истинность определялась бы достоверностью фраз и таким образом зависела бы от наличия у фраз пространственного расположения или ориентации вне фиктивного пространства.

В._ВАВ) В этом случае фиктивное пространство нельзя было бы привести в соответствие с его собственной внутренней логикой.

В._ВВ) Фиктивное пространство должно разделять с реальным какое-либо качество, свойство (хотя свойство не может существовать как бездомная вещь) или форму, чтобы его можно было понять как мир. Но если нет живых существ, которые бы двигались и общались, нет физических законов или опровержений этих законов, которые управляли бы поведением тел, одушевленных и неодушевленных, то верно ли, что фиктивное пространство тут же рухнет?

В._ВС) Достаточно ли одной реальной вещи, чтобы сделать фиктивное пространство вообразимым? Кресла? Гнева? Или слово, фраза, эта трансцендентная связь, является единственной вещью, необходимой для валидации пространства?

В._ВСА) Материальные свойства фиктивного пространства не требуют ссылки на реальное пространство. Материя фикции зависит от связи с реальным миром, но не имеет составных частей, необходимым образом идентичных чему-либо реальному.

В._ВСВ) Проще говоря, слова есть не более чем слова, фразы есть не более чем фразы, смысл – это почти все, и ничто не является тем, чем кажется.

В._ВСС) Если два мира, различные фиктивные пространства или фиктивное пространство и реальное пространство, имеют одну и ту же логику, то единственное отличие заключается в том, что они различны.

В._ВССА) Для вещи, занимающей место в фиктивном пространстве, уникальность и исключительность ее пространственного положения не может считаться существенной отличительной особенностью, поскольку фиктивное пространство не обязано следовать законам реального.

B._BD) Текст есть то, что существует автономно, самодостаточно и независимо от формы, логики и любого качества фиктивного пространства, которое содержит и определяет его.

В._ВЕ) Текст есть текст.

В._ВЕА) Конкретные персонаж, сюжет, интонация, голос и время привязаны к тексту внутри конкретного фиктивного пространства.

B._BF) Если фиктивное пространство способно поддерживать текст и таким образом создавать неизменный мир, должны существовать персонаж, сюжет, интонация, голос и время.

B._BG) Конкретный текст, существующий в разных фиктивных пространствах, одновременно тождествен себе, идентичен и различен.

B._BGA) Концепция персонажа, сюжета, интонации, голоса и времени (текстем) обусловлена не концепцией, но полным пониманием и приятием фиктивного пространства и текста.

B._BGB) Текстемы порождают фиктивное пространство.

В._С) В тексте текстемы являются соединительной тканью, связками и хрящами, а также скелетом и мускулатурой фиктивного пространства, но текст не зависит от текстем.

В._СА) Текстемы неразрывно связаны друг с другом материей и фиктивной миссией. Смысл привязан к тексту, но подвержен изменениям, в зависимости от занимаемого фиктивного пространства и конфигурации текстем.

В._СВ) Текстемы не могут порождать сами себя.

В._СС) Логика есть возможность текста.

B._CD) Структура текста следует из возможности формы и внутреннего фокуса текстем.

B._D) Мир есть все, что возможно в конкретном фиктивном пространстве.

В._Е) Текст определяет сам себя и потому концептуально конечен, но фиктивное пространство не имеет границ и имеет только границы.

B._F) Мир, текст и, в расширенном понимании, фиктивное пространство составляют реальность.

B._FA) Реальность зависит от фиктивного пространства.

B._FB) Фиктивное пространство содержит, контролирует и приумножает истину в реальности.

В.А) Текст нельзя увидеть сразу.

В.АА) Текст существует в логическом пространстве, фиктивном пространстве, реальном времени и воображаемом.

В.AB) Текст есть подобие мира.

В.АС) В тексте текстемы представляют согласованные и несогласованные понятия, объекты и субъекты мира внутри фиктивного пространства и становятся реальностью.

В.АСА) В тексте составляющие зависят от репрезентативного значения мира.

B.AD) Текст строится на основании того, что его части, текстемы, связаны не только функцией и смыслом, но и непременно находятся в логическом движении.

B.ADA) Текст есть мир.

В.АЕ) Тот факт, что составные части истории соотносятся и связаны между собой способом, параллельным заданному миру, представляет сходные соотношения и связи в реальности.

Это структура текста.

Возможность этой структуры есть форма.

В.АЕА) Форма текста есть возможность того, что текст представляет мир.

В.АЕАА) Таким образом, текст прикреплен к реальности. Он тянется к ней.

В.АЕАВ) Текст не измеряет реальность и не измеряется реальностью.

В.АЕАВА) Текст содержится в пределах фиктивного пространства, но стремится пересечь любую границу.

В.АЕАС) Текст составляет текст.

B.AEAD) Отношения между составляющими текста заключаются не столько в соответствующих отношениях внутри мира, сколько в отрицаниях отношений и связей между текстемами внутри фиктивного пространства.

В.АЕАЕ) Где текст касается реальности?

B.AF) Если текст представляет мир, то он должен сочувствовать этому миру, строиться на присущих ему отношениях и связях, затем разрушать их.

В.AG) С реальностью текст должен разделять то пересечение, где точность описания теряет употребительность и фиктивное пространство открывается, как зияющая пропасть.

B.AGA) Текст может рассказать любую реальность.

B.AGB) Текст не может представлять себя, свою форму или структуру, не пожертвовав своей формой и, таким образом, своей реальностью.

B.AGC) Текст может комментировать свою текстовость, чтобы подчеркнуть или проиллюстрировать реальное пересечение, но фиктивное пространство рушится и распадается.

B.AGD) Текст может существовать вне себя, вне своей структуры, но не вне своей формы.

В.АНА) Каждый текст имеет внутреннюю логику, и нарушение логики становится частью этой логики. Следовательно, в пределах фиктивного пространства все логично, при условии, что соблюдаются границы пространства.

В.В) Текст представляет возможную реальность, создавая возможность этой реальности в пределах фиктивного пространства.

В.В_А) Фиктивное пространство содержит все возможности данного текста, его ассоциации и отношения и упорядочивание составляющих элементов.

В.ВА) Текст не является ни правильным, ни неправильным.

В.ВВ) Текст правдив.

В.ВВА) Текст представляет себя.

В.ВВВ) Текст может расходиться с реальностью.

В.ВВС) Реальность может быть ложной, если рассматривается в соответствующем фиктивном пространстве.

B.BBD) Реальность имеет пространственные и концептуальные ограничения.

С) Ничто не является текстом, кроме текста.

 

difference

Для дальнозоркого человека горизонт выглядит не так, как для близорукого. Для близорукой души, потерпевшей кораблекрушение, спасательного судна может и не быть. Но на сообщение о замеченном корабле близорукий не станет ворчать: «На горизонте судна нет. Наверное, оно далеко за ним». Аналогично самолет, пролетающий через центр Земли и взрезающий пространство на краю видимости, где земля или вода сходятся с небом, не относителен, не что-то вроде «рукой подать» – ведь важно, кто подает рукой. Горизонт есть там, где он есть, и когда слепому сообщают о появлении «Бигла», он знает местонахождение корабля. До горизонта никогда не подать рукой, каким бы ты ни был близоруким.

 

замысловатое

Драка, дело грязное и неприглядное, выплеснулась из часовни во двор. На каждом лице злобно кривились окровавленные носы и губы. Маурисио отвел жену подальше, однако не смог совсем оттащить ее от миссии. Взбешенного отца Чакона перекосило, хотя в волнении драться он лучше не стал. Как только Чакон поднимался на ноги, Дженни Дженсон опрокидывала его кулаком, привязанным к круговому движению ее правой руки. Телеоператор, раненный в лоб, истекал кровью, однако ухитрялся блокировать каратистские удары отца О'Бриада. Звукооператора придавило к земле лицом вниз под тяжестью отца О'Нета. Но меня никто не видел, и я, метнувшись через ирисы, спрятался за лимонным деревцем.

 

отрыв симулякра

Штайммель и Дэвис со скрежетом остановились на дороге перед часовней.

 

фармакон

Полковник Билл на своем «хаммере» перевалился через невысокую ограду во двор и смертоносно затормозил на клумбе ирисов.

 

оотека

Ma припарковалась на улице и вошла в миссию через главный вход. Барт следовал за ней в нескольких шагах.

 

пробирки 1…6

Штайммель, Дэвис, полковник Билл и Фердинанд присоединились к драке. Фердинанд спихнул О'Нета со звукооператора и уселся на него сам. Полковник Билл оглушил Дженни Дженсон ударом кулака. Штайммель повалила полковника Билла пинком в лицо. Дэвис стояла посреди кучи малы, озиралась и искала меня.

 

надрез

 

umstande

Моя простая заявка на существование в качестве одаренного ребенка должна существовать на границах смысла, возможно даже как неясная фигура или форма на горизонте логики, – но если я сделаю заявку на некоторое экзистенциальное положительное утверждение, т. е. существует по меньшей мере один ребенок, способный написать абзац, рискую ли я быть принятым за радикала, отрицающего возможность универсалий? Или же это у меня пикник с двойниками Труляля и Траляля? Сколько будет никель и четыре пенни?

 

объективно-коллективное

Мать приблизилась к суматохе, ее глаза бегали, искали меня. Штайммель, узнав Еву, с размаху дала ей в лицо. Та пригнулась, и мощный удар пришелся Барту в подбородок. Барт побрел вперед, на ходу потеряв сознание, упал на Дэвис и завалил ее. Стоя на коленях, мать заметила меня под лимоном. Она быстро подползла и обняла меня.

Воссоединение, даже посреди рукопашной, было нежным и прочувствованным. Она погладила меня по голове, а я прижался к ней – ну как ребенок. Она явно оценила этот жест. Она плакала, а мне, при всей трогательности момента, хотелось поскорее выбраться оттуда. Я окаменел, и она отозвалась на этот сигнал.

Прикрывая меня своим телом, мать пробралась к участку ограды, разрушенному «хаммером» полковника Билла. Она вынесла меня на улицу, посадила в машину, и мы укатили.

 

vita nova

Мы с матерью живем мирно и тайно в маленьком прибрежном городке. Теперь она называет себя Элис, а меня Изадором. И видимо, я – Изадор. Мне уже четыре, друзей у меня мало, они принадлежат женщинам, более или менее похожим на Ma. Это глупые дети, но я не держу на них зла. Мы с матерью договорились хранить меня в секрете. Так что по ночам мы читаем, я пишу заметки, а она делится своим мнением. Отец не знает, где мы. Нам известно, что место в Техасе он не получил, бессрочный контракт – тоже, а Ролан Барт так и не прочитал его статью об инаковости. Но это все. «Сааба» давно нет. Мать ездит на «додж-дарте». Полностью изменила свой стиль живописи и уже сама говорит, что в работе нету толка. Она устроилась в аптеку. Я люблю свою мать, а она любит меня.

 

Vexierbild

Несмотря на воссоединение с матерью, я понял: ничто не описывает полный круг, а тянется, как линия, бесконечно идущая к некой идеальной конечной точке, которая необходимым образом является всего лишь точкой, как и я лишь точка в строке точек. Но разве я ничего не значу? Значу. Точка есть целое, завершенное, но строка… строка – это все.

* * *

Строка – это все.