Клуб каноистов я раньше видела только проезжая мимо; мама с папой сюда ходят раз в сто лет, на чей-нибудь юбилей, а дартмутские студенты приводят сюда своих бабушек-дедушек, когда те у них гостят. Но теперь он стал мне родным.

Тротуар возле клуба – родной.

Поворот к дому Стюарта тоже родной.

Подъездная дорожка – моя.

Расскажу по порядку.

Когда я зашла, Стюарт натирал белой тряпкой лакированную деревянную стойку, а позади него на стене висело гигантское каноэ с рядами бутылок внутри. Стюарт был в черной рубашке с засученными рукавами. Он вышел из-за стойки и обнял меня. Помню, как он долго меня не отпускал, как я чувствовала под рубашкой его спину. В первый раз я очутилась к кому-то настолько близко, что можно прощупать позвоночник.

Я поставила рюкзак на кожаный табурет, а на соседнем сидела женщина средних лет с пинтой темного пива и читала при свете лампы под зеленым абажуром. Больше посетителей в баре не было.

– Как день прошел? – обратился ко мне Стюарт.

– Нормально, – ответила я, пытаясь унять дрожь; зубы стучали то ли от волнения, то ли от холода – ну почему в барах кондиционеры включают на всю катушку? Я следила за руками Стюарта. Он сполоснул бокал под струей воды, стряхнул и поставил на сушилку. – А у тебя?

– Да вот, работаю. – Он глянул на меня, стряхнул очередной бокал. – А заодно пытаюсь хоть что-то написать.

– Сроки поджимают? – Я снова поймала его взгляд, когда он начал резать лайм, один из длинного ряда, а ломтики раскладывать по пластмассовым ведеркам.

– Как всегда. – Стюарт чуть заметно улыбнулся, и от его улыбки почему-то стало легче на душе. – Чем сейчас занята? Экзамены сдаешь?

– Почти, – ответила я. – Готовлюсь.

– В такую погоду тяжело усидеть за столом, – заметил он.

– А мне, в общем-то, все равно, – сказала я, поигрывая картонной подставкой для стакана.

– И с вечеринками завязала?

– Ха! Да уж. Та, у Росса – для меня первая и последняя. – Имей в виду, напомнила я себе, не надо превращаться в робота. – Скорее всего.

Кончив работу, Стюарт вытер руки о фартук.

– А выпускной? Я перед своим так переволновался, что чуть не проспал. Прибежал на стадион в одних трусах и в мантии – не успел одеться!

– Что ж… – Я запнулась. – У меня такой номер не пройдет. Мне в одних трусах и в мантии нельзя…

Мы оба вспыхнули, Стюарт опустил взгляд на мою футболку.

– … ведь я произношу речь, – закончила я.

– Да, верно. – Стюарт задумчиво покачал головой.

– Что? – Я посмотрела на него вопросительно.

– Да так, – ответил он, не отводя от меня своих черных глаз. – Речь – это так здорово, ты молодчина!

Он сказал «молодчина»! – губы двигались, голос звенел, – все равно что вывел это слово на моей коже!

Немолодая женщина откашлялась.

– Стю, можно еще один?

– Да-да, конечно! – Стюарт сказал, вновь наполняя бокал гостьи: – Здорово, что ты именно сегодня зашла, Сэмми, потому что это… это Мариана Олива.

– Здравствуйте, – сказала я, и мы, не вставая с мест, протянули друг другу руки. У женщины были длинные каштановые волосы с проседью, смуглая кожа и морщинки в уголках глаз от улыбок.

Стюарт указал на нее, когда она поднесла к губам бокал.

– Она мой кумир.

– А, вы преподаете в Дартмуте?

– Нет, я живу в Мехико, – ответила Мариана. – А здесь у меня на этой неделе творческий вечер.

Стюарт поглядывал то на меня, то на Мариану.

– Ее книга «Под мостом» – одна из моих любимых.

– Спасибо. – Мариана подняла бокал. – Приятно слышать.

Стюарт и Мариана принялись обсуждать, как лучше вести повествование – от первого лица или от третьего, – и я чувствовала себя болельщиком, который следит за игрой любимой команды, но каждые пять минут все меняется – другой мяч, другой вид спорта, другой стадион.

У Марианы и Стюарта было, что сказать, обо всем на свете.

О Шекспире: «Это был не один человек, а компания сексуально озабоченных друзей-соперников».

О маленьких собачках: «Крысы, а не собаки. Крысенята капризные».

О высадке на Луну: «Верю, что это было на самом деле. Но и в астрологию тоже верю – так что отношусь с долей сомнения».

О романе как об умирающем жанре: «Романы отражают самосознание народа. Согласиться, что роман умирает – значит признать поражение. Все зависит от того, готовы ли мы к такому исходу».

– Я – нет, – ответил Стюарт.

– Я тоже, – сказала Мариана, и они пожали друг другу руки.

Меня тоже втянули в беседу, но я в основном помалкивала и слушала.

– А ты как думаешь, Сэмми? – то и дело спрашивал Стюарт.

И, в конце концов, пришлось сказать, что по большей части я ничего не знаю.

– Я как губка, – объяснила я, и во рту сразу пересохло. – У меня есть свое мнение по некоторым вопросам, но оно может измениться. Я просто хочу узнать как можно больше.

Мариана взяла меня за руку.

– Очень мудро, – похвалила она и сжала мою ладонь. – Тем более для такой юной девушки.

Я почувствовала улыбку Стюарта, и мы посмотрели друг на друга.

– Хотела бы я вернуться в свою юность, – продолжала Мариана, потягивая пиво. – Меньше охотилась бы за мужчинами, больше бы наблюдала.

Стюарт кашлянул, и кровь бросилась мне в лицо.

– Ах! – Мариана засмеялась, глядя в пространство между нами. – Прошу прощения. Нет, что вы, любовь – это прекрасно. Не надо от нее прятаться. И я ни о чем не жалею. Но теперь моя главная любовь – работа. – И женщина обратилась ко мне: – Что бы ты хотела изучать?

– Экономику и государственную политику. А потом пойти на юридический факультет. – Я расправила плечи.

– Отлично. Только не загоняй себя в рамки. Изучать надо все.

– Например? – спросила я; хотелось достать блокнот и записывать каждое слово.

Завязался общий разговор о политике, потом – об оплате труда, а это, как ты знаешь, мой конек, и когда мы умолкли, подошел хозяин бара, хлопнул Стюарта по спине и сказал: смена окончена.

Стюарт пересчитал деньги, протер стойку.

Мариана расцеловала меня на прощанье в обе щеки, а Стюарту напомнила: увидимся на вечере.

Наконец Стюарт вернулся из раздевалки в футболке, с рубашкой через плечо, в темных очках.

– Готова? – спросил он.

– Да, – кивнула я. Руки у меня слегка дрожали, но когда мы вышли на закатную улицу, я шла уверенно, и мысли теснились в голове. И, надеюсь, я всегда буду помнить Стюарта таким, как в тот вечер: его кожа в закатных лучах отливала золотом, а в стеклах очков поблескивало солнце.

«Вот бы так всю жизнь, – подумалось мне. – Проводить время в обществе знаменитых писателей, беседовать о литературе и о политике».

– Хочу стать писателем, как Мариана, – сказал, помолчав, Стюарт.

Солнце уже скрылось за деревьями. Мы остановились посреди узкой боковой улочки – его улочки.

– Станешь, никуда не денешься, – заверила я.

– Да, но… не в том дело. Мне трудно сосредоточиться. Тяжело… доводить дело до конца. А я хочу стать писателем, и посвятить этому жизнь, и писать глубоко, содержательно, а не штамповать безделушки-однодневки.

– Все у тебя получится. – И я коснулась его руки в надежде подбодрить.

– Да хорошо бы, – ответил он. До той минуты он казался окрыленным, хоть и чуточку неуверенным, а теперь в голосе сквозило напряжение.

– Что ты имеешь в виду?

Стюарт всплеснул руками.

– Я от всего отказался ради литературы. В университет не пошел. Пока могу жить у родителей, но это временно. Я просто обязан достичь успеха. Помнишь, о чем мы говорили в прошлый раз? Успеха, как понимаю его я. Научиться воплощать свои замыслы.

Мы шли, пока перед нами не показался старый дом, светло-желтый с белой отделкой.

– Да. – Я приложила руку к груди. – Это вот здесь. Как будто тебя что-то подталкивает, изнутри, а не снаружи.

– В тебе это есть, я чувствую, – заметил Стюарт. – Жажда действия, напор. Поэтому так хорошо с тобой рядом.

– И мне с тобой хорошо, – тихо сказала я. Я не узнавала себя. Никогда прежде я не говорила таких слов. Он похвалил мой характер – и я счастлива.

– Ты куда-то спешишь? – Стюарт глянул через плечо на родительский дом, снял темные очки. – Зайдем ко мне?

– Хотелось бы. – Я посмотрела на экран телефона. Мама прислала сообщение – она возвращалась с работы и спрашивала, не заехать ли за мной в клуб. – Но не могу. Прости. Очень бы хотелось…

– Конечно.

Парень подошел ко мне совсем близко, черные глаза были полуприкрыты. Он положил руки мне на талию и сжал ее крепко-крепко – сквозь футболку я чувствовала его пальцы.

– Ты не против? – спросил он.

– Нет, но я не… – Я не знала, как выразиться точнее, и сказала как есть. – Я не знаю, как это делается.

Стюарт улыбнулся.

– Попробуем?

В ответ я коснулась губами его губ и замерла, а его губы задвигались, сначала чуть заметно, потом настойчивей, и ощущение было несравненное. Я приоткрыла губы. «Люди делали это испокон веков», – подумала я, а через миг все мысли улетучились, потому что во рту у него было тепло и влажно и пахло лимоном.

А потом меня будто окатили теплой водой от макушки до пяток, и захотелось покрепче его обнять. Я гладила его руки, плечи, лицо.

Хотелось еще и еще.

В кармане зажужжал телефон. Я высвободилась, Стюарт опустил руки.

– Пока, – сказала я, почти не разжимая губ, чтобы он не заметил моего учащенного дыхания.

– Пока. – Он тоже сжал губы, будто хотел что-то добавить, но сдержался.

Я вернулась к клубу каноистов, села к маме в машину, сделав вид, будто ничего не произошло.

Но мысли возвращаются к одному и тому же. Я не знала, что мне это понравится, пока не попробовала. Я только что целовалась со Стюартом Шахом. Я целовалась со Стюартом Шахом!

Всего полдня назад я была другим человеком; и вот я будто преображаюсь – сбрасываю старую кожу, грубую и растрескавшуюся, а под ней новая, нежная, розовая. Я как миссис Чтотакое из книги «Трещина во времени», которая покинула Землю через другое измерение и очутилась на серо-фиолетовой планете с двумя спутниками. На Земле она была узел тряпья, а на новой планете превратилась в дивное создание, крылатое, с сильным гибким телом – ни в сказке сказать, ни пером описать! На мне все те же сабо и футболка, и пахнут все так же, но я изменилась. Я стала другой.

Я знаю, что такое любовь, Сэм-из-будущего – читала в National Geographic. Любовь – это возбуждение нейронов и выброс дофамина (нейробиологи называют его гормоном удовольствия) плюс стремление к воспроизводству себе подобных – в итоге создается определенная модель поведения. Мы стремимся к объекту любви с той же целью, с какой стремимся съесть еще одну конфету: чтобы вновь испытать удовольствие.

Да только никто мне никогда не рассказывал, что это так просто и так прекрасно. Точнее, кто только не пытался это выразить – и Шекспир, и «Битлз», – и все равно я не представляла, до чего это здорово!