Медленно он поднялся наверх в свою комнату. Промыл рану, перевязал ее. И рассмеялся над неловкостью девушки.

«Еще научится, — подумал он. — Надо немного поупражняться в стрельбе».

Он вспомнил ее взгляд, когда она убежала. Растерянный, полный безумного отчаяния, будто она совершила преступление. А ведь это было печальной случайностью — к тому же и кончилось довольно благополучно…

Он задумался. «Случайностью? В том-то и дело: она не признает тут случайности. Ей это кажется — роком».

Он думал… Конечно, это так, потому-то она испугалась, потому-то и убежала, когда взглянула ему в глаза — и увидела там свое отражение. Она содрогнулась — при виде смерти, которая рассыпает свои цветы повсюду, где ступает ее нога…

Маленький адвокат предостерегал его: «Теперь ваша очередь». Разве Альрауне и сама не говорила того же, когда просила его уехать? И разве не те же чары овладевают им, как и другими? Дядя завещал ему бумаги, не стоившие ни гроша, — а теперь вдруг в земле нашли золото. Альрауне приносит богатство — но приносит и смерть…

Он вдруг испугался — только теперь — впервые. Снова осмотрел свою рану… Да, да, и как раз под ней бьется сердце. Малейшее движение, поворот тела, когда он хотел показать, где белка, — спасло его. Иначе — иначе…

Но нет, умереть он не хотел. Хотя бы ради матери, подумал он. Да, ради нее — но даже и в том случае, если бы ее не было.

Ради себя самого. Столько лет учился он жить и овладел наконец великим искусством, дававшим ему больше, чем тысячам других. Он жил полно и разнообразно, стоял на вершине и наслаждался всем миром.

«Судьба покровительствует мне, — думал он. — Она издали грозит мне пальцем, это яснее всяких слов адвоката. Пока еще не поздно». Он достал чемодан, открыл, начал упаковываться. «Как пишет дядюшка Якоб в конце кожаной книги? «Испытай свое счастье. Жаль, что меня уже не будет, когда придет твой черед: мне бы так хотелось на тебя посмотреть!»

Он покачал головою. «Нет, дядюшка Якоб, — пробормотал он — на этот раз я не доставлю тебе удовольствия».

Он собрал ботинки, принялся за белье. Отложил сорочку и костюм, которые решил надеть в дорогу. Взгляд упал на синее кимоно, висевшее на спинке стула. Он взял его и осмотрел опаленную дырку от пули.

«Надо оставить, — подумал он. — На память Альрауне. Пусть она присоединит его к другим сувенирам».

Громкий вздох послышался за спиной. Он обернулся — посреди комнаты стояла она в легком шелковом плаще и смотрела широко раскрытыми глазами.

— Укладываешься? — прошептала она. — Ты уезжаешь. Я так и думала.

Клубок стеснил ему горло. Но он с усилием овладел собою. «Да, Альрауне, я уезжаю», — сказал он.

Ничего не сказав, она бросилась в кресло и молча смотрела. Он подошел к умывальнику и стал собирать вещи: гребни, щетки, мыло, губки. Закрыл наконец крышку и запер чемодан.

— Так, — резко сказал он. — Я готов.

Он подошел и протянул ей руку.

Она не пошевельнулась и не подала своей. Ее бледные губы были плотно сжаты.

Только глаза говорили. «Не уезжай, — молили они. — Не оставляй меня. Останься со мной».

«Альрауне», — прошептал он. В его обращении прозвучал словно упрек, словно просьба отпустить, дать уехать.

Но она не отпускала его, приковывала своим взглядом: «Не покидай меня».

Он чувствовал, как слабеет его воля. И почти с силою отвернулся от нее. Но тотчас же ее губы раскрылись. «Не уезжай, — потребовала она. — Останься со мною».

— Нет, — воскликнул он. — Ты меня погубишь, как погубила других.

Он повернулся к ней спиною, подошел к столу, взял немного перевязочной ваты, смочил в масле и плотно заткнул оба уха.

— Ну, теперь говори, — закричал он, — говори, если хочешь. Я не слышу тебя и не вижу. Я должен уехать. И ты это знаешь: дай мне уйти.

Она сказала тихо: «Ты будешь меня чувствовать». Она подошла и положила руку ему на плечо. И дрожание пальцев ее говорило: «Останься со мною. Не покидай меня». Были сладки чуткие поцелуи ее маленьких рук… «Я сейчас от нее вырвусь, — думал он, — сейчас, еще только мгновение». Он закрыл лаза и наслаждался пожатием маленьких пальцев. Но руки поднялись, и щеки его дрогнули от мягкого прикосновения. Медленно обвила она его шею, запрокинула ему голову, поднялась на цыпочки и прижалась влажными губами к его рту.

«Как странно все-таки, — подумал он, — ее нервы говорят, а мои понимают этот немой язык».

Она увлекла его за собою — заставила присесть на кровать. Села к нему на колени, осыпала градом ласк. Вынула вату из ушей, стала шептать знойные, нежные слова. Он их не понимал — так тихо она говорила. Но чувствовал смысл, чувствовал, что все они значат: «Останься». Что она уже говорит: «Как хорошо, что ты остаешься».

Его глаза все еще были закрыты. Он все еще слышал бессвязный лепет ее губ, чувствовал прикосновение ее маленьких пальцев, скользивших по лицу и груди. Она не настаивала, не убеждала — а все же он чувствовал ток ее нервов, который владел им, господствовал. Медленно, тихо он опускался все ниже и ниже.

Но вдруг она вскочила. Он открыл глаза, когда она подбежала к двери и заперла ее. И спустила тяжелую оконную портьеру. Тусклые сумерки окутали комнату.

Он хотел подняться. Но она уже вернулась. Он не успел пошевельнуть и пальцем. Сбросила с себя черный плащ, подошла к нему, нежною рукою закрыла ему веки, прикоснулась губами к его рту. Он не сопротивлялся…

«Ты останешься?» — спросила она. Но он почувствовал, что это был уже не вопрос. Она хотела только услышать ответ — из его собственных уст.

— Да, — ответил он тихо.

Ее поцелуи обрушились, словно ливень в майскую ночь. Ее ласки сыпались на него, будто цвет яблони. Ее нежные слова лились, как сверкающие брызги каскадов на озере в парке.

— Ты научил меня, — шептала она, — ты — ты показал мне, что такое любовь, — и ты должен остаться, остаться для меня, любовь которой ты сам создал.

Она прикоснулась к его ране и поцеловала ее. Подняла лицо и блуждающим взором взглянула на него. «Я тебе сделала больно, — шептала она, — я попала в тебя — в самое сердце. Ты хочешь ударить меня? Не принести ли мне хлыст: делай, что хочешь. Рви мое тело зубами — возьми нож. Пей мою кровь — делай, что хочешь, — все, все — я раба твоя».

Он снова закрыл глаза и глубоко вздохнул. «Ты госпожа, — подумал он, — победительница».

* * *

Иногда, входя в библиотеку, ему казалось, будто откуда-то из углов слышит он чей-то насмешливый хохот. Услыхав его в первый раз, он подумал, что это Альрауне, хотя смех ее был не такой. Он оглянулся, но никого не увидел. Когда он услышал смех во второй раз, он испугался. «Это хриплый голос дядюшки Якоба. — подумал он, — это он смеется надо мною». Но он овладел собою, очнулся. «Галлюцинация», — пробормотал он, и действительно нервы его были в хаотическом состоянии. Он был как во сне. Когда оставался один, он шатался, движения его были вялы, взгляд апатичен. Когда же был с нею, все существо его напрягалось, нервы были натянуты и кровь мчалась бешеным вихрем.

Он был ее учителем — это правда. Он открыл ей глаза, посвятил ее в тайны Востока, научил всем играм древних народов, для которых любовь — великое искусство. Но казалось, будто он не говорит ей ничего нового и лишь пробуждает в ней воспоминания о том, что она когда-то знала. Часто, когда он еще говорил, ее страсть вспыхивала ярким пламенем, вырывалась наружу, словно лесной пожар в жаркую летнюю пору. Он зажег факел. И сам теперь устрашился этого пожара, сжигавшего его тело, повергавшего его в бездну страсти и мук…

Однажды, идя через двор, он встретил Фройтсгейма.

— Вы не катаетесь больше верхом, молодой барин, — заметил старый кучер.

Он сказал тихо: «Нет, не катаюсь». Взгляд его встретился с взглядом старика, и он увидел, как зашевелились старые губы.

— Не говори, старик, — поспешно сказал он. — Я знаю, что ты мне скажешь. Но я не могу — я не в силах.

Кучер долго смотрел ему вслед, когда он шел в сторону сада. Потом сплюнул, задумчиво покачал головою и перекрестился.

* * *

Однажды вечером Фрида Гонтрам сидела на каменной скамье под буковым деревом. Он подошел к ней и протянул руку.

— Уже вернулись, Фрида?

— Два месяца прошло, — сказала она.

Он схватился за голову. «Прошло? — пробормотал он. — Мне казалось: всего только неделя». — «Что с вашим братом?» — продолжал он.

— Умер, — ответила она, — давно уже. Мы похоронили его наверху, в Давосе, — я и викарий Шредер.

— Умер, — повторил он. Потом, словно желая отогнать от себя эту мысль, быстро спросил: — Что вообще нового слышно? Мы живем тут совсем отшельниками, не выходим из сада.

«От удара умерла княгиня Волконская, — начала она. — Графиня Ольга…» Но он не дал ей продолжать. «Нет, — закричал он, — не говорите. Я не хочу слушать. Смерть — смерть — смерть. Молчите, Фрида, молчите».

Он был рад, что она вернулась. Они мало говорили, но сидели друг против друга. Было лучше, когда в доме есть еще человек. Альрауне сердилась, что Фрида Гонтрам вернулась.

— Зачем она приехала? Мне она не нужна… Мне не нужно никого, кроме тебя.

— Оставь ее, — сказал он, — она никому не мешает: она прячется…

Альрауне сказала: «Она вместе с тобою, когда меня нет. Я это знаю. Но пусть она бережется».

— Что ты хочешь сделать? — спросил он.

Она ответила: «Сделать? Ничего. Разве ты забыл, что мне ничего не нужно делать?» Все приходит само собою.

Еще раз проснулось в нем сопротивление.

— Ты опасна, — сказал он, — словно ядовитый плод.

Она подняла голову: «Зачем же она вкушает меня? Я велела ей уйти, уйти навсегда. Ты же сказал — всего на два месяца. Ты виноват».

— Нет, — воскликнул он, — неправда. Она утопилась бы…

— Тем лучше, — засмеялась Альрауне.

Он перебил ее и быстро сказал:

— Княгиня умерла от удара…

— Слава Богу, — засмеялась Альрауне.

Он стиснул зубы, схватил ее за руки и тряхнул. — Ты ведьма, — прошипел он. — Тебя нужно убить.

Она не сопротивлялась, хотя его пальцы судорожно вцепились в ее тело.

— Кто же убьет меня? — засмеялась она. — Ты?

— Да, я, — крикнул он. — Я — я бросил семя ядовитого дерева — я найду и топор, чтобы срубить его, — освободить мир от тебя.

— Сделай же это, — попросила она, — Франк Браун, сделай же это.

Будто масло пролилась ее ирония на огонь, которым горел он. Красно и горячо вздымался перед ним удушливый дым — вползал ему в уши, в рот, в ноздри. Лицо исказилось, он быстро выпустил ее и поднял сжатый кулак.

— Бей же, — воскликнула она, — бей. О, таким я люблю тебя.

Рука его опустилась. Его бедная воля утонула в потоке ее ласк.

* * *

В ту ночь он проснулся. На лицо упал мерцающий свет: на камине стояла свеча в большом серебряном канделябре. Он лежал в огромной прадедовской кровати; как раз над ним висел деревянный человечек. «Если он упадет, он убьет, — подумал Франк Браун в полусне. — Надо убрать его». Взгляд скользнул вниз. В ногах сидела Альрауне — из ее губ вырывались тихие слова: она чем-то играла. Он слегка приподнялся и прислушался. Она держала в руках стакан из черепа своей матери. И бросала кости — кости отца своего.

«Девять, — бормотала она. — Семь — шестнадцать». Она снова бросила кости в стакан и загремела ими. «Одиннадцать», — воскликнула она.

— Что ты делаешь? — перебил он ее.

Она обернулась: «Я играю. Я не могла заснуть и вот стала играть».

— Как ты играла? — спросил он.

Она подползла к нему — проворно, как гладкая змейка:

— Мне хотелось узнать, что будет. Что будет с тобою и с Фридою Гонтрам.

— Ну — что будет? — спросил он.

— Фрида Гонтрам умрет.

— Когда? — продолжал он.

«Не знаю. Но скоро — очень скоро». Он сжал кулаки. «Ну — а что будет со мною?» Она сказала: «Не знаю — ты мне помешал. Дай я еще поиграю».

— Нет, — нет, я не хочу знать.

Он замолчал и задумался. Потом вдруг испугался — сел на постели и устремил взгляд на дверь. Чьи-то легкие шаги послышались в коридоре, до него донесся скрип пола.

Он вскочил, подбежал к двери и прислушался. Кто-то подымался по лестнице. Позади себя он услыхал звонкий смех.

— Оставь ее, — сказала Альрауне. — Что тебе от нее нужно?

— Кого оставить? — спросил он. — Кто это?

Она продолжала смеяться: «Кто — Фрида Гонтрам. Твой страх преждевременен, рыцарь мой, — она еще жива».

Он вернулся и лег на постель. «Принеси мне вина, — воскликнул он. — Я хочу пить». Она вскочила, побежала в соседнюю комнату, принесла хрустальный графин и налила ему бургундского.

— Она все бегает, — заговорила Альрауне. — День и ночь. Она не может спать и ходит по дому.

Он не слушал, что она говорит, жадно выпил вино и протянул бокал. «Еще, — потребовал он, — налей еще».

«Нет, — сказала она, — не надо. Ложись — я буду тебя поить, когда ты почувствуешь жажду». Она прижала его голову к подушкам, опустилась перед ним на колени. Взяла глоток вина и дала ему пить из своего рта. И он опьянел от вина; — и еще больше от губ, которые поили его.

* * *

Солнце ярко сияло. Они сидели на мраморной балюстраде у озера и ногами плескались в воде.

— Пойди ко мне в комнату, — сказала она, — на туалетном столике лежит удочка — принеси ее.

«Нет, — ответил он. — Удить не нужно. Что тебе сделали эти золотые рыбки?» Она сказала: «Иди».

Он встал и пошел к дому. Вошел в ее комнату, взял удочку и осмотрел. Потом улыбнулся: «Ну, этим немного поймаешь». Он перебил себя, тяжелые складки показались у него на лбу. «Немного? — продолжал он. — Она и руками поймает рыбок сколько захочет».

Взгляд упал на кровать — на деревянного человечка. Он бросил удочку и, внезапно решившись, схватил стул. Подставил, влез и быстро сорвал альрауне. Собрал побольше бумаги, бросил ее в камин и положил в костер человечка.

Сел на пол и смотрел на огонь. Но пламя пожрало только бумагу и даже не опалило человечка, разве лишь закоптило немного. И ему показалось, будто человечек смеется, будто на его некрасивом лице появилась гримаса, словно гримаса дядюшки Якоба, и снова — и снова послышался из углов его отвратительный, вкрадчивый смех…

Он вскочил, схватил со стола нож, открыл острое лезвие, выхватил человечка из пламени.

Дерево было твердое, как металл, — ему удавалось отделять лишь небольшие стружки. Но он не бросал — резал и резал — один кусок за другим. Крупные капли пота выступили у него на лбу, пальцы заболели от непривычной работы. Он передохнул немного, собрал бумагу, кинул на нее стружки, подлил розового масла и одеколона.

Ах, наконец-то они загорелись. Огонь удвоил его энергию — быстро и сильно отделял он стружки от дерева и бросал их в огонь. Человечек становился все меньше и меньше, лишился обеих рук и ног. Но еще не сдавался, упорно сопротивлялся, вонзал ему занозу одну за другой. Он окроплял своей кровью уродливую фигурку — резал и резал — все новые и новые куски деревянной фигуры…

Вдруг послышался ее голос. Хриплый, надтреснутый…

— Что ты делаешь? — закричала она.

Он вскочил и бросил последний кусок в яркое пламя. Обернулся — диким безумием сверкали ее зеленые глаза.

— Я убил его, — воскликнул он.

«Меня, — завопила она, — меня». Она схватилась обеими руками за грудь. «Как больно, — прошептала она. — Как больно».

Он прошел мимо нее и с грохотом захлопнул за собою дверь…

Но через минуту он снова лежал в ее объятиях — снова впивал ее ядовитые поцелуи.

* * *

Правда — он был ее учителем. Рука об руку с ним прошла она по парку любви — по извилистым скрытым дорожкам, — вдали от широких аллей толпы. Но там, в дикой чаще, где терялись тропинки, где он отшатнулся от страшной бездны, — она шла все дальше и дальше Беспечная, свободная от всякого страха и трепета, — легко, будто в веселой радостной пляске. В парке любви не было ни одного красного ядовитого плода, который бы не сорвали ее пальцы, в который бы не вонзились со смехом ее зубы, — от него узнала она, как сладостно опьянение, когда язык впитывает маленькие капли крови… Но жажда ее казалась неистощимой…

…Он устал от поцелуев этой ночи и медленно высвободился из ее объятий. Закрыл глаза, лежал как мертвый, бледный, недвижимый. Но не спал. Ясны, отчетливы были все впечатления, несмотря на усталость.

Много часов пролежал он так. Яркое полнолуние глядело в открытое окно и заливало своим белым светом постель. Он слышал, как Альрауне шевелится рядом с ним, слегка стонет, шепчет бессвязные фразы — как всегда в лунные ночи. Он слышал, как она встает, напевая что-то, подходит к окну и потом медленно возвращается обратно. Почувствовал, как она склонилась над ним и долго смотрела на него.

Он не шевелился. Она снова поднялась, подбежала к столу, снова вернулась, опять наклонилась, прислушалась к его дыханию. Он почувствовал, как его кожи коснулось что-то холодное, острое, — понял, это нож. «Она сейчас ударит», — подумал он. Но он не испугался-ощутил какую-то странную радость, не пошевельнулся, молча ждал смертельного удара, который бы обнажил его сердце. Она коснулась ножом его груди — осторожно, осторожно разрезала, не глубоко, — но кровь сразу брызнула фонтаном. Он слышал ее быстрое дыхание, поднял слегка веки и посмотрел. Ее губы были полуоткрыты — вдруг она бросилась на него. Прижала губы к открытой ране и начала пить-пить его кровь…

Он лежал молча и неподвижно, чувствовал, как кровь приливает к сердцу. Ему казалось, будто она выпьет ее всю — не оставит в нем ни единой капли. Она пила-пила — прошла, казалось, целая вечность…

Наконец она подняла голову. Он увидел, что она вся горела. Ярко сверкали ее щеки в лунном сиянии, маленькие капли пота искрились на лбу. Нежною рукою коснулась она иссякнувшего источника, своего красного нектара, — и быстро поцеловала его. Потом отвернулась и пристально стала смотреть на луну… Ее что-то манило. Шатаясь, она подошла к окну. Встала на стул, ступила ногою на подоконник — вся залитая серебряным светом…

Потом, словно быстро решившись, спрыгнула обратно. Не смотрела по сторонам и скользила по комнате. «Я иду, — шептала она, — иду».

Отворила дверь, вышла из комнаты.

Он продолжал лежать — прислушивался к шагам сомнамбулы, пока они не замерли где-то вдали. Затем встал, оделся.

Он был рад, что она ушла, — он сумеет хотя бы ненадолго заснуть. Надо уйти, уйти поскорее — пока ее нет…

Он вышел в коридор и пошел в свою комнату. Он услышал шаги и спрятался в нишу — показалась черная тень: то была Фрида Гонтрам в глубоком трауре. Она держала в руках свечу, как всегда во время своих ночных хождений. Он увидел бледные черты ее лица, жесткую складку около носа, плотно сжатые губы. Увидел ее испуганный взгляд…

«Она одержимая, — подумал он, — одержимая, как и я».

Одно мгновение хотел было заговорить с нею, посоветоваться — быть может… Но покачал головою: «Нет, нет, все равно ничего не поможет».

Она преграждала путь в его комнату: он решил пойти в библиотеку и лечь там на диване. Тихо сошел по лестнице, открыл тяжелую дверь.

На каменной скамье перед конюшнями сидел старый кучер, он заметил, как тот поманил его. Быстро направился он к нему.

«В чем дело, старик?» — прошептал он. Фройтсгейм не ответил, поднял только руку и показал наверх.

— Что? — спросил он. — Где?

Но потом вдруг увидел. По высокой крыше дома шел стройный нагой мальчик — спокойным, уверенным шагом.

То была Альрауне.

Глаза ее были широко раскрыты, глядели вверх, высоко вверх — на полнолуние.

Он увидел, что губы ее шевелятся, увидел, что она слегка поднимает руку, точно в каком-то страстном могучем желании…

И идет все дальше и дальше. Спускается по карнизу — медленно — шаг за шагом…

Она должна упасть — неминуемо, неизбежно.

Им овладел безумный страх — его губы раскрылись, чтобы крикнуть, предупредить ее…

— Альра…

Но он подавил крик. Предупредить ее, выкрикнуть ее имя — ведь это значило бы убить ее… Она спала, она в безопасности — пока она спит и действует в этом сне. Но если он закричит — если она проснется — она неизбежно должна будет упасть.

Что-то шептало ему: «Кричи, кричи, — кричи — тогда ты спасен. Одно только слово, одно ее имя — Альрауне. На языке у тебя ее жизнь — ее и твоя собственная. Кричи же, кричи».

Он плотно сжал губы, закрыл глаза, судорожно стиснул руки. Он чувствовал: сейчас, сейчас свершится.

Ах, обратно было немыслимо, — он должен был это сделать. Все его мысли слились в одно, сковались в один острый кинжал: «Альрауне…»

Вдруг среди ночи громко, пронзительно, дико, безумно прозвучало: «Альрауне — Альрауне».

Он открыл глаза — посмотрел. Увидел, как наверху она опустила руки, как внезапная дрожь пробежала по ее телу, как она обернулась, взглянула вниз на большую черную фигуру, показавшуюся в окне, — увидел, как Фрида Гонтрам широко раскинула руки — бросилась вниз, — услыхал еще раз ее отчаянный вопль: «Альрауне».

Потом перед ним все смешалось — густой туман заволок его глаза, он услышал только глухой звук падения, за ним другой. И снова вопль — но только один.

Старый кучер взял его за руку и повлек за собой. Он зашатался, едва не упал-вскочил, быстро побежал через двор к дому…

Бросился на колени перед нею — обвил ее тело своими руками. Кровь, много крови окрасило ее короткие локоны…

Он приложил ухо к ее сердцу, услыхал слабое биение. «Она еще жива, — прошептал он, — о, она еще жива», — и поцеловал ее бледный лоб.

Он посмотрел в ту сторону, где старый кучер суетился возле Фриды Гонтрам. Заметил, как тот покачал головою и тяжело поднялся на ноги. «Она сломала себе позвоночник», — услышал он.

Что ему за дело? Альрауне жива — жива.

— Пойдем, старик, — закричал он, — внесем ее в дом.

Он приподнял слегка ее плечи — она открыла глаза.

Но не узнала его. «Я иду, — прошептала она, — иду…»

Ее голова откинулась…

Он вскочил-раздался его дикий, душераздирающий крик, прорезал мертвую тишину, затопил двор и сад: «Альрауне — Альрауне — я — это был — я…»

Старый кучер тяжело положил руку ему на плечо и покачал головою.

— Нет, — сказал он, — закричала фрейлейн Гонтрам.

Он дико расхохотался: «Разве это было не мое желание?»

Лицо старика омрачилось, и глухо прозвучал его голос: «То было желание мое».

* * *

Сбежалась прислуга, принесли свет, подняли шум, — говорили, кричали, наполняли большой двор…

Шатаясь, как пьяный, побрел он к дому, опираясь на старого кучера…

— Я хочу домой, — шептал он, — меня ждет моя мать.