Я не сразу запомнил его имя, потому слишком долго называл его Чувак в плаще. Но вообще-то его зовут Франк. Мы начинаем день с утренней встречи. Впрочем, я уже побывал на крыше и отдал свой долг Солнцу. Франк же, напротив, выглядит так, будто он не дрых со вчерашнего вечера. Оказывается, я недалек от правды.

— Я почти не ложился, — признается он. А мог бы и не говорить. Под глазами у него мешки, и тело налито усталостью от недосыпа. Черные волосы грязные и тусклые. Вечный плащ лежит рядом с ним — мы сидим в кафе «Багель & Джюс» на Улаф Рюес Пласс.

— Последние месяцы я перевернул сутки вверх ногами, — говорит он. — Мне так удобнее. Ночью лучше думается. Кругом тишина. Люди спят, город спит, машины стоят, мир сбросил напряжение с 220 вольт до жалких и вялых 30. Никто не понимает, чего стоит тишина, пока не испытает ее на себе.

— Ты вчера сказал, что нигде не работаешь, — говорю я. — Как же ты обходишься? Без денег? — Если бы он только знал, что я и сам мучительно ищу ответа на этот вопрос!

— Я сделал открытие, — отвечает он. — Кое-что изобрел, продал свое изобретение и заработал кучу денег. После этой продажи мне уже не нужно думать о деньгах.

— Наверное, что-нибудь очень интересное? — с любопытством спрашиваю я. — Что это?

— Пустяки! — отвечает Франк, прихлебывая кофе, от которого идет пар. Он обжигается и ставит чашку обратно на блюдце.

— Не валяй дурака! — говорю я, отпивая свежий апельсиновый сок с мякотью.

— Я бы предпочел выиграть этот миллион в лотерею, — таинственно отвечает он и откусывает кусок багеля с камамбером.

— Получил наследство? Ограбил кого-нибудь? Выиграл на бегах? — гадаю я.

— Нет, все гораздо глупее, — Франк явно колеблется. Наконец он принимает решение. — Посмотри на шнурки на своих ботинках, — велит он.

— Слушаюсь! — отвечаю я и ныряю под стол. На мне новенькие кроссовки «Найк». Черно-белые, с классными амортизаторами на пятках.

— Погляди на шнурки, — продолжает он. — Это я и есть.

Шнурки широкие, черные, на концах плоские пластмассовые накладки с надписью «Just do it!» . Я гляжу на них и ни хрена не понимаю.

— Это я придумал всадить рекламу на кончики шнурков, — говорит Франк и стыдливо отворачивается к окну. — Придумал и тип шнурков, и тип накладок на концах, на которых можно поместить рекламу.

— Ни фига себе! — Что тут еще скажешь? Это же все равно что изобрести скрепки! Шнурки для ботинок! Да каждый, не замечая, видит их тысячу раз в день. И в то же время я согласен с Франком. Есть что-то тупое и в самом изобретении, и в том, что он заработал на нем кучу бабок.

— Мир — странное место, — говорит Франк и снова пробует кофе. Теперь он не обжигается. Делает большой глоток, и я вижу, что он пьет кофе, чтобы скрыть, что покраснел. — Не могу сказать, что я этим горжусь, — продолжает он. — Для этого мое изобретение слишком глупо. Я имею в виду, что только идиоту могло прийти в голову разместить рекламу на шнурках для ботинок.

— По-моему, это классно, — говорю я как можно убедительнее. Но я с ним согласен.

— А по-моему, дико глупо, — отвечает Франк. — Но я это придумал и осуществил. И к моему великому удивлению, успех превзошел все ожидания. Я загреб столько денег, что ты не поверишь. Правда, для этого пришлось потрудиться. Я работал так, что чуть не спятил. Жизнь как будто остановилась. Тело перестало функционировать. Но эта ерунда принесла мне целое состояние. А потом я словно наткнулся на стену. На настоящую стену.

— Yes, sir ! — отвечаю я. — Мне тоже знакомо это чувство. И со стеной я тоже знаком.

— Вот уже полгода как я не разговаривал ни с кем, как сейчас с тобой, — вздыхает Франк. — У меня просто не было времени. Sorry! Я имею в виду, что просто не мог бы позволить себе целое утро просидеть в «Багель & Джюс». Я должен был присутствовать на заседаниях. Или четырнадцать раз подряд говорить по телефону. Или придумывать какое-нибудь хитроумное предложение для фирмы, которая могла бы разместить свою рекламу на шнурках. Потому что полгода назад в моей голове значение имели только деньги.

Люди значили что-то, только если за ними стояли деньги. Понимаешь?

— А чувихи? — закинул я удочку и допил сок.

— О чем ты говоришь! — Франк смеется. Но это горький смех. В нем нет ни улыбки, ни чувства юмора. Это грустный смех человека, которому остается смеяться только над собой. Если вы понимаете, Братья & Сестры, что я имею в виду.

Официантка за стойкой наблюдает за нами. Она боится, как бы мы чего-нибудь не выкинули. Но я ей улыбаюсь, и Франк тоже пробует улыбнуться. Тогда и она неуверенно улыбается нам в ответ и начинает обслуживать очередную голодную компанию.

— Другими словами, ты с этим не справился? — я буквально вцепляюсь во Франка. И не намерен отпускать его, пока он мне кое-что не объяснит. Франк мне нужен.

Он знает то, что необходимо понять мне, чтобы пилить дальше. Чистая шиза. Я это понимаю. Нельзя использовать людей таким образом.

Франк как будто прочел мои мысли, потому что он продолжает:

— А что касается женщины, то с ней я порвал два года назад. Ее звали Карианна…

Хлеб с сыром застревают у меня в горле. Карианна, Каролина. Бред какой-то! Еще одно из тех совпадений, от которых у меня мороз идет по коже, зато я понимаю, что я на верном пути. Я кашляю и машу Франку, чтобы он продолжал свою историю.

— Итак, ее звали Карианна, и в один прекрасный день она мне сказала: «Признайся, Франк, я для тебя ничего не значу. Ведь так?» И она была права, — говорит Франк. — Для меня имели значение только те, на ком я делал деньги или кто вписывался в мое расписание. На всех остальных мне было наплевать. Я использовал людей, чтобы чего-то достичь. А это непременно тебе же первому нанесет ущерб в будущем.

Если бы он только знал, как его слова задевают меня! Я краснею, жую и не хочу признаться, что сижу здесь с твердым намерением использовать его. Но ведь это так.

— Когда она порвала со мной, я сначала даже не обратил на это внимания, — продолжает Франк. Он мешает ложечкой кофе. Зачем, спрашивается, ведь он пьет его без сахара и без сливок? Может, это просто помогает ему прояснить свои мысли?

— Ну, ушла и ушла. Я утешился тем, что теперь у меня будет больше времени, чтобы заниматься делами. И тут вдруг на меня навалилась вся эта чертовщина. Сейчас странно об этом думать, но однажды я проснулся…

Он умолкает. А у меня крышу сносит, потому что он вот-вот пустит слезу. Бредятина какая-то: я сижу в кафе с Чуваком в плаще, чуваком, которого я в своих фантазиях считал убийцей, шизиком или крутым парнем. А он, сидя передо мной, с трудом сдерживает слезы! Франк чешет голову. Потом поправляет плащ и откидывается на стуле. Наконец он глотает воздух и делает вид, будто все в порядке.

Я тоже невольно глотаю воздух, и он продолжает:

— Однажды я проснулся и вдруг понял, что все идет шиворот-навыворот. Мне не хватало Карианны. Я понял, что, позволив ей уйти, я совершил самый глупый поступок в своей жизни. Что в моей жизни больше нет ничего хорошего. Такая жизнь перестала привлекать меня. Меня перестали привлекать даже деньги, которые я мог продолжать зарабатывать. Перестала привлекать работа по двенадцать-четырнадцать часов в день. Не хотелось смотреть на людей как на что-то, обещавшее мне большую прибыль. Мне хотелось очутиться в каком-нибудь другом месте. Когда я оглядываюсь на прошедшие годы, они кажутся мне потраченными впустую. Люди, которых я когда-то знал, давно женились, съехались со своими возлюбленными, родили детей, путешествовали по свету, нашли себе по-настоящему интересную работу. Я же, напротив, заработал целое состояние, но не пережил ничего, вроде вообще не жил. И знаешь что?

— Нет, — испуганно отвечаю я и очень хочу, чтобы он продолжал свой рассказ.

— И я испугался, — говорит он, и я вижу по его глазам, что он еще не отделался от этого страха. — Испугался, потому что почувствовал, что многое упустил. Я позвонил Карианне, и мне стало еще хуже. За это время она вышла замуж. И через три месяца должна была родить ребенка. И она разговаривала со мной так, что я понял: она ни капли не тосковала по мне после нашего разрыва. Я позвонил своим родителям и по их голосам понял, что они удивились, услышав мой голос. А потом, во время разговора, вдруг заторопились, боясь пропустить какую-то передачу по телевизору. И я пошел по кругу. Я звонил людям, о которых не слышал ничего в течение года, двух или пяти лет. Никого из них не заинтересовал разговор со мной. Я оказался в полном вакууме. Не могу даже описать это чувство.

Франк встает и отправляется в сортир. Я сижу на краю обрыва и не могу дождаться продолжения. Я как будто услышал собственную историю, правда, немного в другой версии. Будто кто-то написал книгу о моей жизни.

Похоже, Франк рассказал мне о Каролине.

Описал мое чувство изолированности от людей.

Поведал об этом чокнутом мире так же безумно, как я говорил о нем до сих пор.

Объяснил, что в моем наэлектризованном мире все рубильники выключены и машины не работают. Он как будто сказал: «Если бы только кто-нибудь слышал ту невыносимую тишину, которую слышу я…»

Франк возвращается, подходит к стойке и берет еще кофе. Он вопросительно поворачивается ко мне, и я решаю выпить еще сока. Есть я сейчас не могу. За нашим столиком царит напряженная атмосфера. Желудок сжался в комок и дрожит, подвешенный на пищеводе. Я даже думать боюсь, как себя может повести кишечник. Франк садится, и я вижу в его глазах сомнение.

— Может, мне не стоило рассказывать тебе все это? — спрашивает он.

— Не пори чепухи! — я почти перебиваю его, и мы улыбаемся друг другу. Краем глаза я вижу официантку за стойкой. Видно, ей до смерти любопытно, что происходит за нашим столиком. У нее это на роже написано. Она отпускает посетителей, продает еду, наливает кофе, но то и дело поглядывает в нашу сторону.

— Полгода назад я потратил целую неделю и два дня на то, чтобы продать свою фирму, — продолжает Франк. — Девять дней я трудился и наводил в хаосе порядок.

— Бог справился с этим за шесть дней, а седьмой день отдыхал, — замечаю я.

— Значит, я всего лишь второстепенный бог, — говорит Франк и снова пробует кофе, который оказывается таким горячим, что он ставит чашку на стол. — У меня на все ушло девять дней, а на десятый день я заснул и проспал больше суток. А потом начал новую жизнь.

— Совсем новую? — спрашиваю я. — Думаю, тебе пришлось нелегко.

— Ясное дело, для этого надо быть сильным человеком, — говорит он. — Или богом. Чтобы с этим справиться, нужны твердость и сосредоточенность.

— Ну и какова же она, твоя новая жизнь? — спрашиваю я и догадываюсь, что мы подошли к самому главному. — В чем разница? Чего ты добился за эти полгода?

— Ммм, — мычит он в чашку.

Мы пьем — он кофе, я сок — и подбираем крошки. Ему явно больше не в жилу говорить на эту тему. Похоже, что он вообще уже давно ни с кем не говорил. Ему, как старому автомобилю, которым долго не пользовались, нужно время, чтобы снова раскочегариться. И даже тогда он может забуксовать.

Мы машем на прощание официантке. Она нерешительно поднимает руку в ответ, сама не понимая, зачем она это делает, потому что ее рука тут же падает, как сосиска.

Мы медленно бредем к парку Софиенберг. Переходим улицу и держим путь к церкви в конце парка. Франк надевает солнечные очки и молчит. Я уважаю молчание и знаю, что он все равно заговорит, когда придет время.

На детской площадке сидят женщины с колясками и женщины с детьми. Я гляжу на Франка и вижу, как по его лицу пробегает гримаса. Что-то скользит вдоль переносицы. Что-то дрожит на лбу. Я уверен, что он думает о Карианне. Думает, что они с Карианной тоже могли бы сейчас здесь сидеть. Вон на той скамейке, на которой мамаша держит на коленях маленького мальчика. Мне жалко Франка. Я тащу его прочь, мимо этого места, дальше к Ула Нарр.

Через полчаса мы сидим на скамейке рядом с Тёйенбадет. Франк снимает солнечные очки и вертит их в пальцах. Снова надевает и смотрит на меня. Вид у него задумчивый, И вдруг он говорит, словно никакого перерыва в нашем разговоре и не было:

— Эти полгода я вообще ничем не занимался. Впрочем, это не совсем верно. Я размышлял. Занимался собой и размышлял. А звучит так, будто я вообще ничего не делал. И бывает трудно объяснить людям, которые видят, как ты целый день сидишь на скамейке, что именно в это время ты интенсивно трудишься. Правда, должен признаться, я пока еще ни до чего не додумался. Только пытался переключить свою жизнь на другую скорость. Я съехал с шоссе и попал не на ту дорогу, которую собирался выбрать. И неожиданно обнаружил на ней кучу возможностей.

— Например? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — отвечает он и с довольным видом смотрит на землю. — Эти возможности еще не проявили себя. Я не знаю, когда они проявятся и проявятся ли вообще. Не знаю, может, мне нужно еще немного подумать. Поэтому я, собственно, и искал уединения на элеваторе. Ну как, понял ли ты что-нибудь из моего объяснения?

— Мне все абсолютно ясно, — говорю я и чуть-чуть подвигаюсь к нему. Франк тоже невольно чуть-чуть придвигается ко мне, словно я собираюсь открыть ему важную тайну. — У меня есть кое-что, что нужно тебе, — говорю я ему. — Без дураков.

— А-а… — тянет он, и не похоже, чтобы он врубился. Я объясняю ему свой план, радуясь, что он не начал ржать. Он серьезно кивает: видно, просек фишку.

Я втолковываю ему, что мы оба работаем над одним и тем же. Только с разным знаком.

— Поэтому ты нужен мне как судья, чтобы понять, выполнил ли я свою задачу, — говорю я. — А я тебе нужен, чтобы помочь вернуться к своей юности. Лучше меня ты никого не найдешь, ведь я еще не расстался с детством и постепенно меняюсь. Я отличный советчик.

Франк откидывается на спинку скамейки. Смотрит на меня. Склонив голову набок, смотрит, словно я какой-то диковинный зверь. Может, даже вымирающий вид. Мне кажется, что я слышу, как у него в голове ворочаются мысли. И что он находится где-то за милю отсюда. Я машу рукой у него перед глазами, чтобы убедиться, что он все-таки здесь.

— Привет! — говорю я. — Есть кто дома?

— Послушай, — отзывается он. — Нечего дурачиться, как четырнадцатилетний отрок. — Он видит, что разозлил меня и продолжает: — Если я соглашусь на твое предложение, ты, мистер Адам, сильно измениться.

Но это будет не так просто, как тебе кажется.

Все это напоминает его реплику из кошмара, приснившегося мне несколько дней назад. Когда Чувак в плаще гнался за мной и в конце концов вытащил меня из зыбучих песков. Поэтому я отвечаю ему, но про себя:

— Ты даже не догадываешься, как непросто мне уже сейчас.

А вслух говорю:

— Именно другим мне и хочется стать. Так что, забито?

— Стоп, стоп, стоп! — Он загораживается от меня руками. — Дай мне время на размышление. Я тебе сообщу.

— Когда? — спрашиваю я.

— Это уже мое дело, — таинственно отвечает он.

— Последний вопрос, — говорю я и собираю свои шмотки.

— Валяй! — отвечает он.

— Как ты ведешь себя, когда хочешь познакомиться с девушкой, с которой никогда раньше не разговаривал? — я даже не краснею, выпалив эту тираду.

— И ты просишь совета у меня? Неужели я похож на Казанову, Дона Жуана или Джеймса Бонда? — удивляется он.

— Чувак, который потратил полгода на размышления о том, что такое жизнь, должен был иногда задумываться и об этом, — я готовлюсь уйти. Ведь дома меня ждет одно важное дело.

— Глупо отвечать на такой вопрос, но я бы сказал, что тебе нужен свой стиль. Ты должен отличаться от других ребят, — говорит он. — Должен быть вроде песчинки, попавшей ей в глаз. От которой она никак не может избавиться.

— Песчинка в глазу, — соглашаюсь я. — Это здорово!

Я топаю домой. На этот раз слова Франка попали в десятку. Свой стиль, сказал он. А в моем списке, между прочим, так и записано: найти свой стиль одежды.

Нужно ли еще раз это обмозговать?

Я в принципе не против, но сейчас меня занимают другие проблемы. Я начал называть их «проблемами Пера Гюнта». Ведь нас учили, что мистер Гюнт был из тех типов, которые удирают от всего важного в жизни. Во всяком случае так он поступал в конце пьесы. И теперь я думаю о вчерашнем, о папашиной тайне. Неужели он намылился сбежать от нас?

Пока что он об этом не заикался.

Но мне почему-то кажется, что перед нами вот-вот разверзнется бездна.

Так всегда бывает в фильмах ужасов. Обычная жизнь вдруг переворачивается с ног на голову. Люди, которых ты считал нормальными, оказываются чудовищами. Отец — убийцей. Мать — зомби. Сестра — вампиром. И во всех фильмах главный герой должен убить своих ближайших родственников и постараться выжить в самых кровавых разборках. Я до сих пор не могу опомниться от того, что у моего папаши, возможно, есть какая-то страшная тайна. Тайна, которая может иметь последствия Пера Гюнта. Выходит, он совсем не тот, за кого я его принимал все эти годы. И мне это не нравится!

Я вваливаюсь в квартиру и хватаю телефон. Быстро набираю номер театра, где работает папаша, мне отвечают только на седьмой гудок. Отвечает нежный женский голос, и где-то вдали я слышу крики и вой. Кто-то бьет в барабан. Я прошу позвать Хельге.

— Да, сегодня он здесь, — отвечает мне какая-то баба. Пропасть растет, и чудовища выглядывают из-за занавеса. Можно подумать, что папаша вообще бывает там крайне редко. Что он первый раз за долгое время случайно оказался на месте.

Моя рука описывает такую же небрежную и вялую дугу, как рука официантки в кафе. Она тянет за собой трубку и кладет ее на рычаг до того, как папаша успевает ответить. И это хорошо. Потому что спросить мне его, собственно, не о чем.

Хотя вру! Есть у меня один чертовски неприятный вопрос, который я бы ему задал. Но я не могу. Не могу позвонить старику и равнодушно спросить: «Папаша, а где это ты вчера был? Как она выглядит, эта твоя дама сердца? И давно ли уже она у тебя? Задумал намылить лыжи, как твой Пер Лгун, Пер Дурак, Пер Псих?»

Нет, это было бы слишком. Но меня словно подмывает, и я говорю себе, что я буду не я, а эту загадку разгадаю. И пойму, что к чему. Хотя бы ради мамаши. Ради себя и Сёс. Об отце я думаю в последнюю очередь. Он сам заварил эту кашу.

Решив про себя этот вопрос, я теперь могу раскачаться на что-нибудь другое. И на повестке дня опять появляется Маленькая Буря. У меня есть план на лето. Я должен о нем помнить. Франк сказал — «свой стиль», вот об этом мне и надо позаботиться.

Пару часов я трачу на то, чтобы купить правильные шмотки и приготовиться.

Я еще не совсем твердо держусь на своих роликовых коньках. Но способен ехать лениво и красиво, если тротуар относительно ровный. Я приобрел пару облегающих штанов. Купил майку из черной сетки. И простую кепочку, какие носят задом наперед. Поупражнялся с гирей, чтобы подкачать мускулы. И чтобы улучшить цвет кожи, намазался тональным кремом Сёс. Когда я невозмутимо выплыл из подъезда и покатил по направлению к Лёкке, мне казалось, что я выгляжу как тысячная купюра.

И плевать, что вы думаете об этом чертовом тональном креме, этих чертовых мускулах и остальном выпендреже.

Это война, и я намерен выйти из нее победителем.

Я намерен своим стилем произвести впечатление на Маленькую Бурю.

Я, Адам — новый Адам на роликах, — считаю себя пупом Вселенной.

Я — пирамида Хеопса собственной персоной.

Я — акула. Правильно! Вот кто я! Акула.

Я — акула, плывущая по улицам. А быть акулой — это вам не пустяк. Акулы — необычные рыбы. Это знает каждый собиратель интересных фактиков. Вот послушайте: акула — единственная рыба, которая может моргать сразу обоими глазами. Акула — единственный представитель животного мира, который, как известно, не болеет. Исследователи знают, что у акулы иммунитет против всех известных болезней, включая рак. Зубы акулы тверды как сталь. И самое интересное: чтобы жить, акуле надо все время двигаться.

Теперь и я — такая акула. Я сам начал двигаться вперед и смогу проделать задуманное, только если буду продолжать это движение.

Я гляжу на город сквозь солнечные очки. И уверен, что встречу Маленькую Бурю. Потому что так устроен мир в эту минуту. Сегодня мы с судьбой заодно. Сегодня для Адама Акулы все встанет на свои места, только плоды пожинай. Я второстепенный бог — самый меньший из всех, — но сейчас я не должен ошибиться. Главное, все время двигаться вперед.

Я выбираю те улицы, где видел ее раньше. Я не тороплюсь и терпеливо жду — скоро она появится. А тогда я газану и промчусь мимо, ведь я — Адам Акула.

Но она не появляется, и я начинаю дергаться. Может, мы с судьбой не поняли друг друга? Я делаю круг вокруг общежития Профессионально-технического училища и еду по Трондхеймсвейен. До перекрестка с Карл Бернер. Девушки таращатся на меня. И мне нравится чувствовать на себе их взгляды. По пути я всего два раза чуть не пропахал носом землю. И это для меня большой успех.

От Карл Бернер я еду по Христиан Микельсен-гате, потому что на этой улице есть длинные участки, где можно стильно скользить. Я выезжаю на Саннергата, а оттуда — снова на Лёкку.

Длинный плавный шаг. Я жду, что Маленькая Буря появится сзади. И в этом, наверное, моя ошибка. Я гляжу назад не меньше, чем вперед. Неожиданно я замечаю Маленькую Бурю. Но понимаю, что теперь мы с судьбой говорим на разных языках. Потому что Маленькая Буря появилась совсем не оттуда, откуда я ее ждал. Она несется прямо на меня, и в решающее мгновение я забываю, что должен свернуть или затормозить.

Мы с судьбой не только заговорили на разных языках.

Судьба к тому же решила меня обосрать.

Потому что Маленькая Буря едет на велосипеде. На самом обычном велике. Не на каком-нибудь там навороченном GT-Rally-36 с коробкой передач. Ничего подобного, она рулит на ржавом побитом дамском велосипеде, наверное, еще времен войны. Хорошенький подарочек приготовила мне судьба!

Этого достаточно, чтобы все пошло в облом. В эту минуту мне больше всего хотелось бы оказаться черепахой. Но ведь я — акула. А акулы движутся совсем с другой скоростью, чем пресмыкающиеся с крышкой на спине. Я задеваю Маленькую Бурю, которая испуганно пищит и виляет в сторону. Через плечо я вижу, что с ней все в порядке. Никаких проблем. Она знай себе жмет на педали и катит дальше, как будто ничего не случилось.

Но судьба, оказывается, еще не разобралась со мной. Должно быть, в эту минуту она меня ненавидит. Или просто у нее такой юмор. Я мчусь мимо фонтана и не могу остановиться. Единственное, что я могу, это постараться пролететь между двумя скамейками. Тетки, собаки и старик с сумкой на колесиках бросаются в разные стороны. Пронесло. Теперь меня беспокоит низкий каменный бордюр, и я стараюсь перескочить через него. Но прыгаю слишком высоко. Судьба, про которую не скажешь, что она крутой бог, ведет себя как крутой хулиган. Я проделываю сальто-мортале, и полет в воз-Духе кажется мне бесконечным.

Признаюсь, теперь я не понаслышке знаю, что бывают мгновения, когда перед глазами человека, словно в театре, проносится вся его жизнь. Я лечу, и мне кажется, что полет занимает несколько минут. Я барахтаюсь в воздухе, как потерявшая равновесие чайка, и вспоминаю все, что случилось с тех пор, как я поднялся на крышу элеватора в первый раз. Я успеваю вспомнить абсолютно все, что случилось за последние одиннадцать дней. Вплоть до того, когда Франк сказал, что я должен выработать собственный стиль. И понимаю, в чем моя ошибка. Свой стиль — совсем не то, что я думал. Эта ошибка и довела меня до сальто-мортале. Свой стиль вовсе не означает, что надо вырядиться, выпендриться и корчить из себя крутого парня.

Я лечу дальше. Чуть впереди на травке, подстелив плед, расположилась пожилая чета. Женщина расстегнула платье, мужик сидит в одних шортах. Им жарко, даже видно, как по ним течет пот. Рядом с ними лежит искупавшаяся в фонтане такса. Супруги принесли с собой термос с кофе и мисочку с печеньем «Мария».

Цель передо мной! — думаю я, понимая, какую еще подлянку уготовила мне судьба. Я кричу на лету:

— Освободите дорогу! — А сам про себя веду обратный отсчет:

10-9-8…

женщина просыпается и откатывается в сторону

7-6-5…

мужчина поворачивается и хватает таксу

4-3-2…

женщина тянется за термосом, но не успевает его убрать

1-0 — земля!

БАХ!

БУХ!

ТАРА-РАХ!

Новый Адам, который не готов к столкновениям и не имеет никаких средств защиты, падает рожей в траву и бороздит ее подбородком. Дальше он едет на животе, подминая под себя плед, чашки с кофе и тарелочки; печенье «Мария» веером разлетается вокруг его головы. Картина напоминает падение среднего пассажирского самолета типа «Боинг», который, царапая землю, натыкается по пути на деревья и камни.

ФЬЮИИИИИ!!!

ТЦЦЦЦЦУУУММ!!!

СИИИИНННГГГ!!!

Передо мной маячит термос, который как башня упирается в небо. Или как элеватор. Как граната, А может, так выглядит судьба, когда ты неожиданно упрешься в нее башкой? Франк наверняка не это имел в виду, говоря о собственном стиле, — и это единственное, о чем я успеваю подумать до

—————————

Все это похоже на сон. В праздничном красно-желтом фейерверке я вижу Солнце, сидящее на своем троне. Оно качает головой и говорит:

— Нет, Франк не это имел в виду. Ты его не понял. И потому ушибся.

— Да уж, спасибо, — кисло отвечаю я. — Теперь мне это ясно.

Я прихожу в себя оттого, что такса лижет мне лицо. Я не сопротивляюсь. Я даже не пытаюсь представить себе, что она могла лизать перед этим. У меня за спиной на пледе тихонько чертыхаются муж и жена. Я не обращаю на них внимания. Я в прямом смысле выбит из игры. С меня хватит. Братья & Сестры!

Я лежу со своими роликами, и мне все еще кажется, что я лечу. Наконец у меня перед носом останавливается пара черных ботинок. И уже невозможно сделать вид, что я их не вижу.

Я перекатываюсь на бок и открываю глаза. На меня смотрит Франк. В одной руке у него плащ, другую он протягивает мне. Я неохотно беру ее, и Франк сажает меня. Потом опускается на корточки и озабоченно смотрит мне в лицо.

— Все в порядке?

— В порядке? — лепечу я, забыв, что означает это слово.

— О'кей! Дурацкий вопрос, — говорит он и отводит меня на скамью. Поскольку я расчленен на четырнадцать частей, мы добираемся до нее целую вечность. Так, по крайней мере, мне кажется. Ощущение времени не является моей сильной стороной в эту минуту. Судьба обыграла меня по всем статьям. Несколько минут у меня уходит на то, чтобы переформатировать свои мозги.

— Я не это имел в виду, — говорит Франк и кивает на мое обмундирование.

Я даже не отвечаю ему. В моем мозгу осталось всего две клетки, которые движутся на одном расшатанном колесике. И я пытаюсь сосредоточиться на более важных вещах, чем какие-то презрительные замечания.

О'кей! Недотепа!

Я получил сообщение!

Я его принял!

Я все понял!

ФРАНК НЕ ЭТО ИМЕЛ В ВИДУ.

Могу я теперь пойти домой и лечь?

Надеюсь, ты не станешь возражать, если твой покорный слуга Адам, или то, что осталось от этого жалкого парня, потащится домой и с твоего разрешения отдаст концы?

Неужели мне нельзя сделать один-единственный неверный шаг, чтобы ты тут же не постаралось прикончить меня?

Ничто вокруг не доказывает, что Солнце — крутой бог. Может, это только мое воображение? Похоже на то. Во всяком случае, сегодня я получил от него не слишком-то крутую помощь.

Остаток дня сгорел начисто. Больше я ничего не помню. Я прихожу домой, ложусь и потихоньку загибаюсь. Первоклассный повар Адам подает сегодня на обед самую обычную пиццу, и никто не смеет спросить его, почему так. Это один из тех вечеров…