При оценке любого учреждения, особенно священного, ставшего по случаю предметом дискуссии, первым предварительным условием выступает наша отчётливая, сознательная отстранённость от всех добавлений, которые могли наложить на него человеческие чувства, индивидуальные либо коллективные. В противном случае бесполезно говорить о какой-либо оценке, и в ещё меньшей степени бесполезно говорить о возможном улучшении этого учреждения.

Вопросом, стоящим перед нами, является следующий: что такое каста по своей природе — не только по отношению к индийской социальной системе, но и в более общем смысле, как вечно присутствующий элемент любого человеческого коллектива? Однако перед попыткой обсудить сам принцип, стоящий за феноменом социального деления, нам кажется разумным прояснить кое-что ещё, рассмотрев некоторые вещи, затуманивавшие вопрос кастового деления для многих людей как в самой Индии, так и за её пределами.

В первую очередь, нужно отметить, что современную критику идеи кастового деления — или, скорее, некоторых её приложений — можно разделить на два вида, за которыми стоят разные мотивы. С одной стороны, некоторые религиозные личности (правы они или нет, мы здесь не рассматриваем) хотели бы убрать из социальной системы то, что они считают злоупотреблениями, появившимися со временем. С другой стороны, абсолютные модернисты с совершенно иными, то есть профаническими, взглядами (полученными благодаря западному образованию) яростно нападали на идею каст на основании её несовместимости с последними социально-политическими теориями, господствующими на Западе — теориями, которые они хотели пропагандировать среди своих соотечественников любой ценой.

Первый подход, даже если он часто был ошибочным в своих оценках важных фактов и ещё чаще в средствах, которые он предлагал, — это подход, с которым можно примириться на основе более точной оценки тех же самых фактов в свете традиционной мудрости. Желание устранить такие недостатки, как неправильное использование института касты подверженными заблуждениям людьми, неизбежное в этом мире, которое могло быть привнесено даже в священный институт, вполне совместимо с традиционным духом — при условии, что ему сопутствуют как чувство меры, так и благоговейное отношение в общем. В то же время второй подход не допускает никаких компромиссов ввиду того, что он представляет собой выражение люцифе-рианского неповиновения перед лицом священного.

Чтобы перейти к другому аспекту вопроса, нужно упомянуть об определённых ложных интерпретациях, появившихся у западных этнологов и с достойной сожаления лёгкостью завоевавших доверие в некоторых индийских кругах. Мы говорим об интерпретации каст как простого средства древних светлокожих завоевателей, использованного для вечного подчинения «цветного» населения. В этом случае игнорируется факт того, что иерархическое устройство общества, аналогичное кастовому, существовало у многих цивилизаций, помимо индийской, даже если не в такой абсолютной форме. Также в ведические установки вчитывается что-то родственное современным расистским теориям, обеспечившим современных колонизаторов удобной доктриной для оправдания своих притязаний

В природе человеческого порока лежит периодический приступ порчи, и цена его предотвращения — неусыпная бдительность, свойственная только святым. Без таковой защиты вполне может возникнуть некоторая нужда в новой адаптации — ре-форме в строгом смысле слова, — если злоупотребления выходят за определённые пределы: история всех великих религий полна таких примеров. Мы не хотим отрицать ни сам факт злоупотреблений, ни даже возникающую время от времени необходимость реформы; мы отрицаем компетенцию в реформировании тех людей, которые, невзирая на традицию или какие-либо сакральные ценности и не наученные многообразными бедами, бывшими результатами таких попыток в других местах, готовы отринуть сами принципы и их приложения; отринуть как уместное применение, так и злоупотребления.

Перед тем, как перейти к главной теме нашего повествования, нужно ещё упомянуть о следующем. Во время обсуждения причин, приведших к настоящему кризису, данная причина проходит в общем незамеченной: мы имеем в виду психологические эффекты, сопровождающие широкое усвоение среди слоёв, принадлежащих к высшим кастам, профанических западных вкусов и способов мышления, которые можно было бы весьма оправданно назвать «неприкасаемыми» из-за их очевидного антидуховного характера. Когда человек из установленных предпочтений заполняет свой дом крайне убогими продуктами европейского изготовления, и в то же время избегает всех объектов традиционного ремесла — таким образом намеренно способствуя вымиранию одного из наиболее ценных элементов общества, или когда слышно, как этот человек во всех подходящих случаях использует модные термины современной социологии, психологии и им подобных, как если бы они были священным писанием, или, если этот человек учёный, когда он характеризует священные документы индуизма как «философию», таким образом соотнося их с чисто формально-логическими конструкциями, которые на Западе называются этим именем, окружающим становится трудно принимать его кастовый статус или его воздержание от контакта с тем или этим за чистую монету. Бессознательно его щепетильность по поддержанию такого статуса обречена вызывать впечатление чистой условности и даже лицемерия. Такой аргумент, конечно, не является действительным в строгом смысле, так как он содержит определённое смешение вещей различного порядка. Однако он содержит и некую грубую и доходчивую логику, которую нельзя игнорировать в такие времена потрясений, как сегодняшние, когда только принятие твёрдой интеллектуальной точки зрения может сохранить человека от захлёстывания волнами профанации, накатывающимися со всех сторон.

Более того, по отношению к приведённому выше примеру нужно добавить, что здесь есть по меньшей мере одна область, в которой любой человек способен, в пределах своего собственного дома и семейной жизни, вызвав что-то вроде реставрации традиции, сознательно обратить процесс отчуждения, по крайней мере в значительной степени. Подобная инициатива, применённая без ожидания действий других, обладает реальной духовной ценностью для данной личности, а также может оказать большое влияние на взгляды других, ибо не только дурной пример заразителен. Это один аспект кризиса, который не стоит упускать из виду тем, кто стремится упрочить традиционную верность, порождаемую среди прочих вещей и кастой.

* * *

Вместе со всеми другими священными учреждениями кастовая система основана на самой природе вещей или, говоря точнее, на одном аспекте этой природы, и, таким образом, на реальности, которая в определённых обстоятельствах не может не проявляться. Это утверждение равным образом действительно по отношению к противоположному аспекту — равенству людей перед Богом. Говоря вкратце, чтобы оправдать систему каст, достаточно поставить следующий вопрос: существует ли разные качества и разная наследственность? Если да, то система каст как возможна, так и законна. В случае отсутствия каст, там, где это традиционно, имеется единственный вопрос: равны ли люди, не только с точки зрения своей животной сущности, которая не имеет отношения к данному вопросу, но с точки зрения конечного итога? Так как у каждого есть бессмертная душа, это определённо так; следовательно, в данном традиционном обществе это соображение может превосходить соображение о разнице качеств. Бессмертие души — это постулат религиозного «эгалитаризма», как полубожественный характер интеллекта — и отсюда интеллектуальной элиты — это постулат кастовой системы.

Хотя нельзя представить большей разницы, нежели та, которая существует между иерархической системой индуизма и нивелирующими взглядами ислама, тем не менее здесь присутствует только разница в акцентировании, ибо истина одна: действительно, если индуизм рассматривает в первую очередь те фундаментальные тенденции в человеческой природе, которые делят людей на множество иерархических категорий, тем не менее он осознаёт равенство в сверхкасте странствующих монахов, саньясинов, в которой социальное происхождение более не играет никакой роли. Подобен этому случай христианского священства: крестьянин не мог стать принцем, но он мог стать Папой Римским и короновать императора. Наоборот, некоторые формы иерархии появляются даже в наиболее «эгалитарных» религиях: в исламе, где каждый человек сам себе священник, шерифы — потомки Пророка — составляют религиозную знать, и, таким образом, стоят над остальным обществом, хотя и не выполняют в нём никаких исключительных функций. В христианском мире известный горожанин мог быть возведён в дворянское достоинство, тогда как в индуизме такая вещь совершенно исключена, потому что здесь сущностная цель высших каст — это поддержание изначального совершенства; именно нисходящий смысл, приданный происхождению каст, объясняет, почему касту можно потерять, но не приобрести. В самом деле, эта перспектива «наследственной поддержки» является сущностным ключом к кастовой системе: это также объясняет исключительность допуска в индуистские храмы — они не являются трибунами для проповедников — и в более общем смысле то господствующее положение, которое играют правила чистоты. «Идея фикс» индуизма — это не обращение «неверующих», а, напротив, поддержание изначальной чистоты, обладающей в такой же степени интеллектуальным характером, как и моральным и ритуальным.

Каковы же фундаментальные тенденции человеческой природы, с которой более или менее непосредственно связаны касты? Их можно определить как разные пути рассмотрения реальности, данной в опыте: в других словах, фундаментальная тенденция в человеке связана с его чувством или осознанием того, что является «реальным». Для брахмана — чисто интеллектуального, созерцательного и священнического типа — реально незыблемое, трансцентентное; в глубине души он не «верит» ни в «жизнь», ни в «землю»; что-то в нём остаётся чуждым изменению и материи; говоря вообще, такова его внутренняя предрасположенность — что можно назвать его «воображаемой жизнью», — каковы бы ни были его личные слабости, которые это скрывают. Кшатрий — «рыцарский» тип — обладает острым интеллектом, но он обращён скорее к действию и анализу, чем к созерцанию и синтезу; его сила лежит в первую очередь в его характере; он компенсирует агрессивность своей энергии своим великодушием, а свою страстную натуру — своим благородством, самоконтролем и величием души. Для этого человеческого типа реально именно действие, ибо именно при помощи действия вещи устанавливаются, изменяются и упорядочиваются; без действия нет ни добродетели, ни чести, ни славы. Иными словами, кшатрий верит в эффективность действия, а не в предопределённость данной ситуации: он презирает рабство фактов и думает только об определении их порядка, прояснении хаоса, рубке гордиевых узлов. Таким образом, как для брахмана всё является преходящим и нереальным, за исключением Вечного и всего, с Ним связанного — истины, знания, созерцания, ритуала, Пути, — так для кшатрия является неопределённым и неважным всё, кроме констант его дхармы — действия, чести, добродетели, славы, благородства, — от которых для него зависят все остальные ценности. Эта перспектива может быть перенесена на религиозный план без какого-либо существенного изменения её психологического свойства.

Для вайшьи — торговца, крестьянина, ремесленника, человека, чья деятельность непосредственно связана с материальными ценностями не только de facto и случайно, но в силу его внутренней природы, — реальны богатства, безопасность, процветание и благосостояние; в его инстинктивной жизни другие ценности вторичны, и в глубине дущи он «не верит» в них. Его воображение расширяется в плане экономической стабильности, материального совершенства работы и приносимой отдачи, и когда это переносится на религиозный план, данная перспектива становится исключительно перспективой накопления заслуг ради посмертной безопасности. Внешне эта ментальность аналогична ментальности брахмана по причине её статичного и мирного характера, но она далека от ментальности как брахмана, так и кшатрия из-за определённой мелочности интеллекта и воли; вайшья умён и об-лацает здравым смыслом, но ему недостаёт специфических интеллектуальных качеств, а также рыцарских добродетелей, идеализма в высшем смысле этого слова. Здесь нужно повторить, что мы говорим не о классах, а о кастах, или, говоря более точно, о «естественных кастах», так как сами институты как таковые, хотя они и могут воспроизводить природу, никогда не являются совершенно свободными от недостатков и превратностей всего проявленного. К определённой касте не принадлежат потому, что занимаются определённой профессией и рождены у определённых родителей, но, во всяком случае, при нормальных условиях, человек занимается определённой профессией, потому что принадлежит к определённой касте, и последняя во многом — хотя и не совсем — гарантирована наследственностью; по крайней мере, эта гарантия существенна для того, чтобы сделать индусскую систему возможной. Эта система никогда не могла обеспечить невозможность исключений, которые только подтверждают правило; тот факт, что исключения приобрели своё наиболее возможное количество в наши дни перенаселения и «реализации невозможного», ни в коем случае не может лишать силы принцип наследственной иерархии.

«Дваждырождённых» (dvija), а именно три касты, о которых мы сказали, можно определить как дух, наделённый телом, а шудр, представляющих четвёртую касту, — как тело, наделённое человеческим сознанием. Действительно, шудра — это человек, обладающий качествами только для ручного труда более или менее количественного характера, но не для работы, требующей большей инициативы и более сложного отношения. Для этого человеческого типа, который тем не менее сильнее отделён от предыдущих типов, чем вайшья от благородных каст, реальны телесные вещи: это еда и питьё, в этом случае составляющие абсолютное счастье, равно как и их психологическое сопровождение. В том, что касается внутренней природы шудры, всё, что лежит за пределами телесного удовлетворения, имеет привкус роскоши, если не сказать иллюзии, или в любом случае кажется чем-то «побочным» по отношению ко всему, что его воображение принимает за реальность, а именно удовлетворению непосредственных физических нужд.

Можно было бы возразить, что рыцарский тип также испытывает наслаждение, но дело не в этом; здесь вопрос стоит выше психологической функции наслаждения, роли, которую оно играет в сборке совместимых элементов. Кшатрий легко превращается в поэта или эстета, он обращает мало внимания на материю как таковую. Центральное и в то же время элементарное место, занимаемое наслаждением в перспективе внутренней природы шудры, объясняет его зачастую легкомысленный, беспутный и «преходящий» характер, при помощи которого он сходен, по любопытной обратной аналогии, с беззаботностью человека, находящегося по ту сторону системы каст (ativarnasmmi), санньяси, который также живёт в текущем моменте, не думает о завтра и странствует без очевидной цели. Но шудра слишком пассивен, чтобы управлять собой и посему остаётся зависим от чужой воли; его добродетель — это верность, или своего рода сильная правота (massive rightness), без сомнения, невежественная, но также простая и понятная, и поэтому также достойная уважения: про этот факт иногда забывают.

Качества вайшьев часто путают с качествами брахманов и наоборот по той простой причине, что обе эти касты мирные; в то же время шудр склонны путать с кшатриями из-за насильственных аспектов, свойственных им обоим. Эти ошибки тем более вредны, что мы живём в цивилизации, которая имеет характер наполовину вайшьи, наполовину шудры; её ценности легко позволяют подобную путаницу. В таком мире невозможно достичь понимания брахмана, не поняв первоначально ценностей кшатрия. Если мы хотим избежать поспешных, но неверных суждений и неоправданных упрощений, необходимо чётко и на всех уровнях проводить деление между высшим и низшим, сознательным и бессознательным, духовным и материальным, качественным и количественным.

Нам осталось рассмотреть случай человека «без касты». Здесь вновь мы имеем в виду естественный тип, базовую человеческую тенденцию, а не только категории практической индийской системы. Мы видим, что типичного шудру можно противопоставить всем трём кастам в целом по причине отсутствия у него реального интереса ко всему, что превышает его телесную жизнь, и в результате отсутствия конструктивных склонностей. Таким же образом человека без касты, по причине его хаотического характера, можно противопоставить всем людям цельного характера. О нём можно сказать, что он демонстрирует тенденцию реализации тех психологических возможностей, которые исключены для других: отсюда его склонность к злоупотреблениям; он находит удовольствие в том, что другие отвергают. Согласно индусам, крайний тип безкастового человека — чандала — это отпрыск отца-шудры и матери-брахмана. Здесь базовая идея состоит в том, что максимум нечистоты, или, другими словами, психологического диссонанса из-за врождённой несовместимости, возникает из-за максимального различия между кастами родителей. Ребёнок роди-телей-шудр «чист» из-за своей ментальной целостности, но ребёнок, рождённый из смешения шудры и благородной женщины, «нечист» в той мере, в которой каста женщины превосходит касту её мужа. В христианских странах, как и почти везде, незаконнорожденный ребёнок, «плод греха», на практике считается нечистым. С индийской точки зрения, сконцентрированной на сущностной или органической чистоте, этот изначальный грех является наследственным — также, как и благородное рождение в Европе или первородный грех в христианской перспективе. Все вещи, связанные с парией, каково бы ни было его этническое и культурное наследие, составляют определённый тип, который в нормальных условиях пребывает на краю общества и осуществляет те возможности, которых никто больше не хочет касаться. Когда он обладает талантами — и можно сказать, что он в таком случае способен «на всё и на ничто», — он часто является подозрительным, неуравновешенным и иногда имеющим обезьяноподобный и прометейский характер; часто он является трубочистом, акробатом, комедиантом или палачом, не говоря уже о преступных занятиях. Одним словом, он демонстрирует тенденцию или заниматься странной или зловредной деятельностью, или просто пренебрегать установленными правилами; в этом он напоминает некоторых святых — конечно же, по своего рода обратной аналогии. Что касается нечистых или презренных занятий, было бы лицемерным оставлять определённым людям занятия, которыми не хочется заниматься, но которые необходимы. Но не нужно забывать, что у общества есть право защищаться от тенденций, могущих быть вредными для него, и нейтрализовать их, используя их посредством людей, которые в какой-то мере воплощают их. Как общность, общество имеет «божественные права», которыми индивид как таковой — и так как он является частью — не обладает; в некоторых случаях верно противоположное. Индивид может воздержаться от осуждения; общество обязано осуждать.

Однако даже неизменные ситуации могут измениться с прошествием времени: безкастовая масса Индии выигрывает из-за космического закона компенсации при помощи того, что стала столь многочисленной и из-за получившейся в результате коллективной однородности; само количество действует в качестве поглощающей субстанции, так как масса как таковая имеет нечто вроде уравнивающей невинности земли. Как, согласно исламскому эзотеризму, пламя ада в итоге станет холодным, а Бог по своей сути всегда, а не случайно, добр, так и внутренняя склонность парии, его нечистота, должна пройти в конце эпохи, и во многих случаях даже совершенно поглотиться, хотя и без уничтожения наследственности, в которой индивид остаётся звеном или частью. Для этих индивидов факт их исключения из кастовой жизни является аспектом их кармы — последствий «прошлых действий», в точности как болезнь или любая иная беда для члена высшей касты. С другой стороны, это же исключение — немного похожее на состояние вдовства — имеет определённое религиозное значение для самих парий, и это объясняет отказ большинства из них избежать такого состояния, отказавшись от мира индуизма; как правило, такие люди гордятся принадлежностью к их собственной касте париев, и это касается даже чандал.

Каста — это центр притяжения отдельной души; крайний тип парии не имеет центра и живёт на периферии и в отрицании. Если он стремится к чему-то, это потому что в каком-то смысле это даёт ему тот центр, который у него отсутствует и таким образом иллюзорно освобождает его от его неопределённой природы. Ему принадлежит децентрализованная субъектность, центробежная и беспредельная; он бежит от закона, от нормы, потому что это привело бы его обратно к центру, которого он избегает как раз по своей природе. Тип шудры также «субъективен», но эта субъективность непроницаемая, однородная и связанная с телом, являющимся объективной реальностью. У шудры есть качество, а также и недостаток, быть «твёрдым». Это также можно выразить следующим образом: брахман объективен и сконцентрирован на духе; кшат-рий стремится к духу, но субъективно; вайшья объективен на уровне материи; шудра субъективен на этом же уровне. Следовательно, три первые касты — «дваждырождённые» в индуизме — отличаются от шудр или «духом», или объективностью; только шудра сочетает материю с субъективностью. Как и шудра, вайшья материалист, но его материализм более широк; как и брахман, кшатрий идеалист, но его идеализм более мирской или эгоцентричный.

Низшая каста не только не имеет ментальности высшей, но не может даже постичь её; кроме этого, мало что более мучительно, чем психологические интерпретации, приписывающие высшему человеку намерения, которые он никогда не мог бы иметь. Подобные мнения просто отражают ограниченность их авторов, как можно увидеть ad nauseam в исторической критике или религиоведении: люди с разорванными и тёмными душами претендуют на то, что могут учить нас «психологии» величия и священного.

* * *

В начале было сказано, что кастовая система основана на природе вещей, то есть на определённых природных качествах человека, традиционным приложением которых она является. Сейчас, как всегда происходит в таких случаях, традиционная система создаёт — или помогает создавать — сами те факторы, приложением которых она является. Индийская система исходит из духовных или интеллектуальных различий, и вместе с тем создаёт типы, которые тем более чётко разделены; является ли это преимуществом или недостатком, или же и тем и другим сразу, это факт, и факт неизбежный. Таким же образом, там, где существует традиционное отсутствие каст, последняя перспектива не только происходит от реального отсутствия разделения между людьми, но также и актуализирует её, то есть в определённом смысле устраняет те факторы, которые в противоположной перспективе дают начало кастовой системе. В исламе, где нет жреческой касты ни в наследственном, ни в профессиональном смысле, каждый человек имеет в себе что-то от священника, и никто не является полностью мирянином или даже «обычным человеком». Приводя другой пример, можно сказать, что если каждый мусульманин в чём-то священник, то каждый американский индеец — в чём-то пророк, по крайней мере в определённых условиях и по причине структуры индейской традиции, которая распространяет пророческие качества на весь коллектив, хотя и не упраздняя пророческую функцию совершенно. Если упрекать индуизм за «создание» парий, то и Запад можно точно также было бы обвинить в «создании» греха, так как здесь, как и везде, само понятие делает свой вклад в осуществление этой вещи в силу сопутствия, которое неизбежно в случае любой формальной кристаллизации.

Если людям Запада трудно понять кастовую систему, то это главным образом потому, что они недооценивают закон наследственности по той простой причине, что он стал более или менее недействующим в такой хаотичной среде, как современный Запад, где почти каждый стремиться взобраться по социальной лестнице — если действительно можно сказать, что такая лестница существует — и едва ли кто-нибудь следует призванию своего отца. Столетия-другого таких условий достаточно, чтобы сделать наследственность весьма ненадёжной и нестабильной, тем более, что в прошлом наследственность не принималась в расчёт никакими системами так, как индийской системой каст; но даже там, где занятия всё же передавались от отца к сыну, машины практически упразднили наследственность. К этому нужно добавить, с одной стороны, практическое уничтожение знати, и, с другой стороны, создание новых «элит». Самые несопоставимые и тёмные элементы таким образом превратились в «интеллектуалов» с тем результатом, что, как сказал бы Генон, вряд ли вообще кто-нибудь находится на своём месте. Также нет ничего удивительного в том, что метафизическое знание ныне предстаёт в перспективе вайшьев и шудр — и это изменение не может скрыть никакая современная болтовня о культуре.

Вопрос деления на касты ведёт к подчинённому вопросу: как можно определить положение или качество современного промышленного рабочего? В первую очередь ответ состоит в том, что мир рабочих — это совершенно искусственное создание из-за машин и распространения научной информации, связанной с их использованием. Другими словами, машины не могут не создавать искусственный человеческий тип под названием «пролетарий», или, скорее, они создают пролетариат, потому что это вопрос количественного коллектива, а не естественной касты — касты, основанной на частной природе индивида. Если бы можно было избавиться от машин и восстановить древние ремёсла со всех их аспектами искусства и достоинства, «рабочий вопрос» прекратил бы своё существование; это верно даже в том, что касается чисто служебных функций или более или менее количественных занятий по той простой причине, что машины сами по себе имеют нечеловеческий и антидуховный характер. Машины убивают не только душу рабочего, но и душу как таковую, а также и душу эксплуататора — сосуществование эксплуататора и рабочего неотделимо от механизации: ремёсла по своей человеческой и духовной сущности препятствуют этой вопиющей альтернативе. Механизация мира, в конце концов, означает триумф тяжёлого и ненадёжного железа; это победа металла над деревом, материи над человеком, хитрости над интеллектом; также выражения, как «масса», «блок» и «удар, шок», так часто повторяющиеся в словаре индустриализированного человека, очень значимы в этом мире, более подходящим термитам, нежели людям. Нет ничего удивительного в том, что мир рабочих со своей механикосциентистской и материалистической психологией особенно непроницаем для духовных реальностей, так как он предполагает окружающую реальность как вполне искусственную: он требует машины, и отсюда необходимы металл, шум, скрытые и предательские силы, кошмарное окружение, непостижимые доходы и расходы — одним словом, насекомоподобное существование, продолжающееся посреди уродства и банальности. В таком мире, или, скорее, в таких декорациях духовную реальность начинают считать слишком очевидной иллюзией или презираемым излишеством. Напротив, в любой традиционной обстановке именно проблема рабочих, а также механизации, лишена убедительной силы: чтобы сделать её убедительной, нужно сперва создать соответствующий мир, сами формы которого предполагают отсутствие Бога; Небеса должны стать неправдоподобными, а любой разговор о Боге зву-чать фальшиво. Когда промышленный рабочий говорит, что у него нет времени на молитвы, он не так уж и неправ, ибо так он просто выражает то, что является нечеловеческим, или, можно сказать, недочеловеческим (sub-human) в его состоянии. Древние ремёсла были весьма понятными и не умаляли человеческое качество, которое по определению включает возможность размышления о Боге. Некоторые, без сомнения, возразят, что индустриализация является фактом, который должен быть признан как таковой, будто бы факт превосходит истину. Люди легко принимают за смелость и реализм их противоположность: если некоторую беду нельзя предотвратить, её называют «благом» и делают добродетель из собственной неспособности избежать её. Заблуждение полагают истиной просто потому, что оно существует, и это хорошо подходит к динамизму и экзистенциализму, присущими ментальности машинной эпохи; всё, что существует, благодаря слепоте людей называется «нашим временем», как если бы этот факт сам по себе составлял категорический императив. Слишком ясно, что невозможность избежать зла не превращает зло в его противоположность; чтобы найти средство защиты, необходимо рассматривать зло независимо от нашей возможности избежать его или нашего желания не видеть его, ибо из противоположности истине не может возникнуть ничего хорошего.

Существует распространённая ошибка, типичная для позитивистской или экзистенциалистской ментальности нашего времени, состоящая в вере в то, что установление факта зависит от знания его причин или средств для его устранения при необходимости, как если бы у человека не было права видеть вещи, которые он не может ни объяснить, ни изменить; это называют «пустой критикой», просто чтобы указать на зло, забывая, что первый шаг к окончательному исцелению — это установить природу болезни. В любом случае, всякая ситуация предлагает возможность если не объективного решения, то по меньшей мере субъективной оценки, освобождения при помощи духа; кто бы не исследовал реальную природу машин, в то же время освобождается от психологической зависимости от них, и это уже большое достижение. Мы говорим это без какого-либо оптимизма и не теряя из виду тот факт, что нынешний мир — это необходимое зло, метафизический корень которого в конечном итоге нужно искать в бесконечности Божественной Возможности.

Нужно учитывать ещё одно распространённое возражение: некоторые скажут, что машины были всегда, и в XIX столетии просто были внедрены более совершенные машины, но этот аргумент содержит базовую ошибку. Она происходит из отсутствия какого-либо чувства «измерения», или, говоря другими словами, из неспособности видеть разницу между качественными и сущностными различиями и количественными или случайными. Например, старые ткацкие станки, даже в большой степени усовершенствованные, — это своего рода откровение и символ, который по своей постижимости позволяет душе дышать, в то время как механизированный станок душит человека, обслуживающего его; становление искусства ткачества сопровождает духовную жизнь — как часто видно из его эстетического качества, — в то время как современная машина, наоборот, предполагает ментальный климат и исследовательский труд, несовместимый с праведностью, не говоря уже о сходстве с каким-то гигантским членистоногим или с волшебным ящиком, — это тоже может считаться критерием своего рода. Святой, в самом деле, может сконструировать или усовершенствовать ветряную или водяную мельницу, но никакой святой не изобрёл бы машину, именно потому, что технический прогресс этого рода подразумевает ментальность, чуждую духовности, и этот критерий виден с жестокой ясностью, как уже было сказано, в самих формах механических конструкций.

Нужно подчеркнуть, что в царстве форм, как и в царстве духа, ложно всё, что не совместимо или с девственной природой, или с храмом; всё законное связано с природой с одной стороны, и со священным — с другой. Одна поразительная черта машин состоит в том, что они ненасытно питаются материалами, часто теллурического или мрачного характера, вместо того, чтобы приводиться в движение только человеком или какой-то природной силой, как ветер или вода; чтобы поддерживать их, человек вынужден обращаться к массовому ограблению земли, и это не самый меньший аспект их функции нарушения равновесия. Нужно быть действительно слепым, чтобы не видеть, что ни скорость, и перепроизводство не приносят пользы, не говоря уже о сведении людей к пролетариату и обезображивании мира. Но основным аргументом остаётся первый из упомянутых: такая технология могла родиться только в мире без Бога, мире, в котором хитроумие заняло место интеллекта и созерцания.

* * *

После этого отступления давайте вернёмся к нашей фундаментальной теме: для жителя Запада легко понять, как равенство людей перед Богом исходит из самой природы вещей, и тем более из-за того, что монотеистические религии — а также и буддизм — по самой своей структуре нейтрализуют неудобства, которые могут возникать из неравенства людей; тот факт, что они признают его на мирском уровне, а также создают небесные иерархии, ни в коем случае не принижает их фундаментальную перспективу. Кто-то может спросить себя, почему же, при условии, что такое уравнивание возможно в духовном плане, индуизм не мог использовать ту же точку зрения и отказаться от идеи каст. Индуизм как таковой, другими словами, как цельность, не имеет ни права, ни возможности это сделать, так как само собой разумеется, что, если священный институт существует, так это потому, что это метафизически возможно и, следовательно, необходимо; и это подразумевает то, что он предлагает преимущества, которые не могут быть реализованы иным путём.

Действительно, чистый и непосредственный характер метафизики Веданты был бы непонятен в отрыве от кастовой системы. В Индии самая трансцендентальная интеллектуальность наслаждается совершенной свободой, в то время как в других традициях эта же самая интеллектуальность должна приспосабливаться к эзотерике, более или менее предсказательной или даже неискренней в своих формулировках, и часто также к определённым сентименталистским ограничениям: такова цена упрощения социального порядка. В семитских религиях эзотерика тесно связана с экзотерикой и наоборот; отсутствие каст приводит к определённому ментальному однообразию, которое с чисто метафизической точки зрения не более выгодно, чем кастовая система, говоря о непредсказуемости человеческой природы. Экзотерика в большой степени склонна злоупотреблять эзотерикой, что ведёт к колебанию между этими двумя планами, на что такой человек, как Омар Хайям, ортодоксальный суфий, отвечал парадоксами и иронией. Где существует чётко определённая экзотерика, эзотерика редко может избежать «ходьбы на экзотерических ходулях», хотя в реальности она представляет собой сущность истины, которая превосходит и сознательно уничтожает формы, как демонстрирует случай Аль-Халладжа, возлюбившего Бога, которого индусы, конечно же, не осудили. Нельзя забывать, что коллектив представляет собой принцип, увеличивающий плотность и сложность, он всегда готов придать абсолютный характер фактам, и это тенденция, которую религиозный догматизм допускает с самого начала. Если эзотерика может вселить в массы что-то из своих тайн и святости, массы в ответ придают им — в той же пропорции, в какой эзотерика даётся массам — свои собственные тенденции как к тесноте, так и к рассеиванию; отсюда рождается доктринальное упрощение и нужда во внешней деятельности, которые являются антиподами интеллектуальности и созерцания. Например, в исламе нужно выделять четыре уровня: экзотерика как таковая, shari’ah, включающая идеи и средства, присущие её природе; эзотерика, haqiqah или tasawwuf, живущая под покрытием экзотерики и обобщающая все экзотерические элементы, которые она смогла и даже должна ассимилировать. Различие между этими двумя уровнями не является абсолютным; но такая ассимиляция всегда остаётся личным и таинственным делом, и ни в коей мере не влияет на священный закон. Затем есть обратная ситуация, когда экзотерическая перспектива проникает в эзотерику при помощи частичной популяризации, что исторически неизбежно; это перспектива деятельности и заслуги, страха и усердия в сочетании с эзотерическими идеями. Наконец, есть «эзотерика внутри эзотерики», если такое выражение возможно, что является ничем иным, чем освобождённым гнозисом — освобождённым не от всех форм, а от всего внутреннего формализма и всякого мифологического абсолютизма.

Что касается положительных аспектов мусульманского уравнивания, то ислам не только нейтрализовал кастовые различия, он также сделал это и с расовыми различиями. Возможно, никакая цивилизация не смешивала расы так интенсивно, как исламская: в общем, мулат в исламе является совершенно «чистым» и уважаемым элементом, а не парией, каковым он является на практике среди христианских народов. Можно сказать, что для мусульманина тюрбан или феска являются тем, чем белая кожа является для европейца. Для ислама решения природы являются случайными, и, следовательно, они не имеют отношения ни к какой кастовой системе; человечество изначально существовало без каст и без рас; именно это состояние ислам хочет восстановить в соответствии с условиями нашего тысячелетия. В христианстве и буддизме ситуация схожа: любой человек в здравом уме может стать священником или монахом; священничество соответствует профессиональной касте, а не наследственной, как знать; но отсутствие наследственного характера во многих случаях компенсируется целибатом. Мы уже указывали на то, что индуизм допускает, что в принципе небрамин мог бы стать брамином в силу своих индивидуальных качеств и призвания, ибо риск негативных атавизмов в таком случае был бы устранён. Нечто в этом роде существует в состоянии ativarnasrami, который находится вне каст, но только при условии ухода от общества. Тот факт, что существуют некоторые ордена санньяси, допускающие только браминов, ни в коем случае не препятствует никому стать саннь-яси за пределами этих орденов. Также нужно заметить, что три аватары Вишну, а именно Рама, Кришна и Будда, были кшатриями, а не брахманами, хотя очевидно, что они должны были обладать природой брахманов в высшей степени. Здесь можно видеть проявление как универсальности, так и компенсации, ибо Бог в его прямых и сияющих проявлениях определённо не подвержен каким-то ограничениям: его бесконечность запрещает это.

Здесь важно заметить, чтобы предвосхитить неверное понимание, что отсутствие собственно каст в исламе и даже в наиболее далёких от индийской традиций не имеет ничего общего с гуманистическим отношением в нынешнем смысле по той простой причине, что точка зрения традиции — это точка зрения глобального интереса человека, а не просто того, что приятно; ей не нужно псевдомилосердие, спасающее тела, но губящее души. Традиция сосредоточена на том, что даёт смысл жизни, а не на немедленном благополучии, являющимся частичным и эфемерным и понимаемым как цель сама по себе; она не отрицает относительную и условную законность такого благополучия, но подчиняет все ценности итоговой цели человека. К сожалению, духовное благополучие для большинства людей несовместимо с земным благополучием; человеческой природе нужны как испытания, как и утешения. Отдельный индивид, богатый или бедный, может быть трезвым и объективным по собственной воле, но коллектив — не индивид и не обладает единой волей; у него всегда есть что-то от природы лавины, которую удерживает препятствие; он поддерживает равновесие только при помощи ограничений.

Те наследственные добродетели, что поражают нас в некой отдельной этнической группе, на самом деле сохраняются только из-за постоянной борьбы, каков бы ни был уровень, на котором она ведётся. В конце концов, сама борьба составляет часть счастья, при условии, что она остаётся близкой к природе, по сути материнской, и не становится абстрактной и предательской. С другой стороны, нельзя забывать, что благополучие по определению есть что-то относительное; как только признаётся исключительно материальная точка зрения, нормальное равновесие между телом и духом исчезает, и высвобождаются аппетиты, несущие отсутствие предела. Именно этот аспект человеческой природы гуманисты в обычном смысле этого слова отрицают либо старательно игнорируют. Они полагают, что человек добр по своей природе, добр без Бога, и произвольно возлагают его недостатки на неблагоприятные материальные условия, как если бы опыт не показывал, что не только человеческая злоба вовсе не нуждается во внешних факторах, но что она часто развивается при благополучном состоянии, укрытом от всех элементарных забот; этому отклонения буржуазной культуры дают примеры ad nauseam. Для религий экономической нормой отчётливо является состояние бедности; более того, здесь основатели всегда подавали пример — но это случай бедности, остающейся близко к природе, а не состояния «гол как сокол» (denudation), вызывающегося непонятным и отвратительным рабством искусственного и безрелигиозного мира. Что касается богатств, то они терпимы, потому что являются естественным правом и не исключают ни объективности, ни умеренности — никто не принуждаем быть святым, — но их никогда не считают идеалом, которым они на практике стали в современном мире.

В этом отношении индуизм особенно строг: согласно шаст-рам, роскошь в подлинном смысле, роскошь, предусматривающая только физическое благосостояние и добавляющая к нему новые потребности — это воровство у природы. Её противоположность — простота, очевидно, означает не нехватку необходимого, а отказ от всего излишнего с точки зрения физических нужд, но не отвергание собственности как таковой. Хотя это верно, это состояние простоты повышено в самой Индии, как и везде, и было таковым много столетий. В любом случае люди сегодня слишком поспешно подводят под общий знаменатель нужды или бедствий как древнюю простоту жизни, так и просто недостаток пищи, и продолжающаяся путаница этих двух вещей вовсе не беспристрастна; ярлык «слаборазвитая страна» с этой точки зрения крайне значим в своей вопиющем обмане. Целью изобретённого стандарта жизни машинной научной эпохи стало распространение его на все народы, прежде всего на те, которые считаются «отсталыми», индийцы ли это или готтентоты. Для этих верующих в прогресс счастье означает массу кричащих и громоздких усложнений, рассчитанных на то, чтобы подавить многие элементы красоты, а также и благополучия. Когда хотят избавиться от «фанатизма» и «ужасов», забывают, что жестокости существуют и на духовном плане, и так называемая гуманистическая цивилизация современности ими как раз насыщена.

Чтобы быть в состоянии судить о качестве счастья в некотором прошлом состоянии мира, нужно было бы поставить себя на место людей, живших в нём, и принять их способ оценки вещей, а также их художественные и чувственные привычки; многие вещи, к которым мы привыкли, показались бы им невыносимыми ограничениями, которым бы они предпочли более знакомые им опасности. Как раз уродство и атмосфера банальности сегодняшнего мира показались бы им самым страшным из кошмаров. История как таковая не может полностью передать душу отдалённой эпохи: она главным образом регистрирует несчастья, оставляя за бортом все статичные факторы счастья; говорят, что у счастья нет истории, и это верно. Войны и эпидемии не в большей мере, чем определённые обычаи, отражают счастливые аспекты жизни наших предков, но это отчётливо делают их письменные и художественные работы. Даже если предположить, что история не способна ничего рассказать нам о счастье Средних веков, соборы и прочие художественные проявления средневекового мира дают неоспоримое свидетельство счастью в том смысле, что (по меньшей мере) они не создают впечатления человечества более несчастного, чем сегодня. Как и люди Востока в прошлом, предки современных европейцев, без сомнения, предпочли бы быть несчастными по-своему, чем счастливыми по-нашему, если бы у них был этот выбор. С некоторой точки зрения всё человеческое одновременно является злым: даже сама традиция в определённых аспектах является «злом», так как она вынуждена иметь дело со злом в самом человеке, и в свою очередь, это зло завоёвывает её; но это меньшее зло, и, говоря по-человечески, было бы гораздо более верным называть его «добром». «Только Бог добр» — это истина, и у всякой земной вещи две стороны.

Без сомнения, кто-то может сказать, что гуманизм по определению вовсе не материалистический; он стремится к улучшению человеческой природы при помощи образования и законов. Но желать улучшить человеческую природу, не прибегая к божественному — это противоречие, так как вторая является сущностью первой; совершить эту попытку — значит в конечном итоге вызвать гораздо бульшие беды, чем те, которых пытаются избежать. Философский гуманизм недооценивает бессмертную душу просто потому, что переоценивает животную природу человека; он вынуждает людей даже очернять святых, чтобы было легче обелить преступников; первое, видимо, невозможно без второго. Их этого возникает угнетение людей с созерцательными наклонностями начиная с самых нежных лет: во имя равенства призвания затуманиваются, а гении истощаются (worn down) при помощи школы в частности и официальной ориентации на земное в общем; любой духовный элемент изгоняется из профессиональной и общественной жизни, что равнозначно удалению из жизни большой части её содержания и обречению религии на медленную смерть. Современная уравниловка — которая может называться «демократией» — означает противоположность теократического равенства монотеистических религий, ибо она основана не на богоподобии человека, а на его животной сущности и мятеже. Кроме того, тезис о бесконечном прогрессе натыкается на следующее противоречие: если человек смог просуществовать тысячи лет при господстве заблуждений и глупости — всегда при условии, что традиции являются таковыми, в каковом случае заблуждения и глупости являются почти безграничными, — необъятность этого обмана была бы несовместима с разумом, который приписывается человеку и который должен ему приписываться. Другими словами, если человек достаточно разумен, чтобы прийти к «прогрессу» — который воплощает наш период — при условии, что такой прогресс есть в действительности, — то человек должен быть априори достаточно разумным, чтобы оставаться в течение тысяч лет жертвой заблуждений, настолько смехотворных, как те, что современный прогрессивизм ему приписывает;

и если он, наоборот, так глуп, что так долго в них верил, то он должен быть слишком глуп, чтобы уйти от них. Опять же, если сегодняшний человек наконец-то пришёл к истине, он должен быть соответственно выше людей прошлых времён, и несоответствие между ними было бы почти что абсолютным. Самое малое, что здесь можно сказать, — это то, что люди древности или средневековья были ни глупее, ни менее добродетельны, чем современный человек. Идеологии прогресса принадлежат нелепости, которые примечательны из-за отсутствия как воображения, так и общего смысла меры; это, более того, по сути своей иллюзия вайшья, нежели иллюзия «культуры», которая является ничем иным, нежели интеллектуальностью, лишённой интеллекта.

* * *

Возвращаясь к вопросу каст: отсутствие каст во внешнем смысле — ибо, по крайней мере в некотором отношении, естественные касты могут быть уничтожены только в состоянии святости — требует условий, нейтрализующих возможные недостатки такого отсутствия социальной дифференциации; в особенности это требует кодекса поведения для охраны духовной свободы каждого человека. Под этим понимается не свобода заблуждений, которая, очевидно, не имеет духовного характера, но свобода жизни в Боге. Такой кодекс поведения является прямым отрицанием эгалитаристской уравниловки, ибо он касается того, что является наивысшим в нас: людям предписывается достоинство, и они должны относиться друг к другу как к потенциальным святым; склоняться перед ближним своим — значит видеть Бога везде и открываться Богу. Противоположный подход — это «товарищество», отрицающее всякую тайну в своём ближнем, и даже право на неё; это означает сведение себя и ближнего к уровню животного, сведение его к удушающей и недочело-веческой плоскости. Отсутствие социальных различий может существовать только на религиозной основе: оно может функционировать только свыше, в первую очередь соединяя человека с Богом и затем признавая присутствие Бога в человеке. В такой цивилизации, как исламская, строго говоря, нет социальных страт; правила поведения составляют часть религии и достаточно быть благочестивым, чтобы знать их; поэтому бед-няк свободно чувствует себя посреди богачей, так как религия «на его стороне» — бедность, рассматриваемая как состояние, является совершенством; также и богатый человек не шокирован отсутствием культуры или образования у бедняков, ибо нет культуры в отрыве от традиции, и её точка зрения, более того, никогда не является количественной. Другими словами, бедняк может быть аристократом в лохмотьях, в то время как на Западе это предотвращает «цивилизация». Это верно, что можно встретить крестьян-аристократов даже в сегодняшней Европе, особенно в средиземноморских странах; но они создают впечатление остатков иной эпохи: современная уравниловка повсюду уничтожает красоты религиозного равенства, ибо, если одно является карикатурой на другое, то они несовместимы.

Каста, как мы её понимаем, в своей сути имеет два аспекта: аспект степени и аспект способа познания (mode of intelligence) — различие, проистекающее не из сущности интеллекта, а из случайностей в его проявлении. Интеллект может быть созерцательным или пытливым, интуитивным или дискурсивным, непосредственным или непрямым; он может быть просто изобретательным и конструктивным, или он может быть тождественен элементарному здравому смыслу; в каждом из этих случаев есть степени, так что можно быть «умнее» другого, но всё же уступать ему по способу познания. Другими словами, разум (intelligence) может быть сосредоточен на интеллекте, который трансцендентален и безошибочен по своей сути, или же на рассудке (reason), у которого нет прямого восприятия трансцендентных реальностей, и, следовательно, он не может гарантировать защиту от вторжения в мысли эмоционального элемента. Рассудок может в большей или меньшей степени определяться интеллектом, но он также может быть ограничен вещами практической жизни или даже самыми необходимыми и элементарными аспектами жизни. Как уже было объяснено, кастовая система происходит по своей сути из перспективы интеллекта, интеллектуальности и метафизического знания, отсюда и дух исключительности и чистоты, так характерный для индийской традиции.

Равенство, или, скорее отсутствие дифференциации, реализованное буддизмом, исламом и другими традициями, связано с полюсом существования, а не интеллекта. Существование, бытие вещей, нейтрализует и объединяет, интеллект проводит различие и отделяет. Существование по самой своей природе является «выделением» (ex-sistere, ex-stare) из Единого и таким образом является планом разделения, в то время как интеллект, будучи Единым по своей природе, — это луч, возвращающий к Принципу. Как существование, так и интеллект объединяют и разделяют, но они делают это по-разному: интеллект разделяет там, где существование объединяет, и наоборот. Это можно представить по-другому: для буддизма — который не отрицает касты открыто, а, скорее, игнорирует их — все люди суть один, страдающий на пути к Освобождению; для христианства все суть один, в первую очередь из-за первородного греха, и во вторую очередь, в крещении, в поручительстве Рождества; для ислама все едины, потому что созданы из праха и состоят в единой вере; но для индуизма, исходящего из Знания, а не от человека, именно Знание прежде всего едино, в то время как люди различаются по степени их участия в Знании, а также по степени их невежества; можно сказать, что они едины в Знании, но Знание в своей внутренней чистоте недоступно, за исключением элиты, отсюда и исключительность браминов.

Индивидуальное выражение интеллекта — это распознавание, различение (discernment); индивидуальное выражение существования — это воля. Как мы видим, перспектива, дающая жизнь кастам, основана на интеллектуальном аспекте человека; в это перспективе человек — это интеллект и распознавание; наоборот, перспектива отсутствия социальной дифференциации, связанная с полюсом существования, исходит из мысли, что человек — это воля, и различает две тенденции воли — духовную и мирскую, как перспектива интеллекта и касты различает степени интеллекта и невежества. Так можно понять, почему бхакти практически игнорирует касты и может позволить посвящение даже изгоев: именно потому что бхакти видит в человеке в первую очередь волю и любовь, а не интеллект и разум; следовательно, наряду с кастами, основанными на знании, существует и иная иерархия, основанная на воле, так что человеческие категории пересекаются, как нити в пряже; духовная воля, однако, встречается гораздо чаще там, где есть и знание.

Говоря психологически, естественная каста — это космос; люди живут в разных космосах в соответствии с реальностью, на которой они сосредоточены, и низшей невозможно по-настоящему понять высшую, ибо по-настоящему понимающий «есть» то, что он понимает. С другой стороны, можно сказать, что все эти человеческие категории снова обнаруживаются в некотором роде, пусть даже косвенно или чисто символически, не только внутри вышеупомянутых категорий, но и внутри каждого человека. Более того, есть определённая аналогия между кастами и возрастом в том смысле, что низшие типы снова обнаруживаются в определённых аспектах детства, в то время как страстный и активный тип представлен взрослыми, а созерцательный и невозмутимый тип — старыми людьми; верно, что в случае грубого человека процесс часто обратен, ибо он сохраняет, вырастая из иллюзий юности, только свой материализм и считает иллюзиями то благородство, что молодость когда-то одолжила ему. Но мы не должны забывать, что у каждого из этих фундаментальных типов есть свои добродетели, так что у всех людей, не являющихся брахманами, есть и положительное значение: у кшатрия есть благородство и энергия, у вайшья — честность и практичность, у шудры — верность и усердие; созерцательность и беспристрастность брахмана содержит все эти качества в выдающейся степени.

Кастовый принцип отражён не только в возрасте человека, но также различным образом и у полов: женщина противостоит мужчине, как рыцарский тип противостоит священническому, или, опять же, в другой связи, как «практический тип» противостоит «идеалисту», можно сказать. Но, как индивид не связан кастой в абсолютной степени, он также не может быть в абсолютной степени связан полом: метафизическое, космологическое, психологическое и физиологическое подчинение женщины достаточно очевидно, но тем не менее женщина равна мужчине с точкие зрения человеческого состояния, а также и бессмертия. Они равны в том, что касается святости, но не в отношении духовных функций: ни один мужчина не может быть более свят, чем Пресвятая Дева, но тем не менее любой священник может служить мессу и проповедовать публично, чего она не смогла бы сделать. С другой стороны, женщина, как и мужчина, принимает аспект Божественности: её благородство, сопровождаемое красотой и добродетелью, для мужчины подобно откровению его собственной бесконечной сущности, а также того, чем он «желал бы быть», потому что это то, что он «есть».

В итоге мы хотели бы затронуть определённую связь между воплощением каст и оседлыми условиями существования: нельзя отрицать тот факт, что низшие типы реже встречаются среди во-инов-кочевников, чем среди оседлых народов; активный и героический тип кочевой жизни приводит к нивелированию качественных различий в обобщённом благородном сословии; материалистический и рабский тип удерживается в скрытом состоянии, и в качестве компенсации жреческий тип сильно не отличается от рыцарского. В соответствии с концепциями этих народов человеческое качество — благородство — поддерживается жизнью воина: нет добродетели без мужественной и, следовательно, рискованной деятельности; человек опускается, когда он прекращает смотреть в лицо смерти и страданию; именно бесстрастие делает его человеком; именно события или, если угодно, приключения составляют жизнь. Эта перспектива объясняет привязанность этих народов — бедуинов, туарегов, американских индейцев и древних монголов — к условиям кочевнической или полу-кочевнической жизни их предков и то презрение, которое они чувствуют к оседлым людям и особенно к горожанам; самые большие несчастья, обрушивающиеся на человечество, вышли из больших городских агломераций, а не из девственной природы.

В космосе все вещи демонстрируют в одно и то же время аспект простоты и аспект сложности, и во всех областях присутствуют перспективы, связанные с одним или другим аспектом. Как синтез, так и анализ в природе вещей, и это верно и для человеческих обществ, как и для других порядков. Поэтому невозможно, чтобы каст не было нигде, или же они были везде. Строго говоря, в индуизме нет догм в том смысле, что в нём любое понятие можно отрицать при условии, что аргумент по сути своей верен; но это отсутствие «неустранимыхдогм» в строгом смысле в то же время предотвращает социальную консолидацию. Что делает такую консолидацию возможной, особенно в монотеисти-ческихрелигиях, так это именно догма, служащая трансцендентальным Знанием, доступным всем. Если большинству людей Знание как таковое недоступно, тем не менее оно навязывается всем в форме веры, так что верующий подобен виртуальному или символическому брахману. Исключительность брахмана по отношению кдругим кастам повторяется, mutatis mutandis, в исключительности верующего по отношении к неверующим или людям других конфессий; в обоих случаях исключает именно Знание, будь это случай с наследственной склонностью к чистому Знанию или факт символического или виртуального знания, то есть религиозная вера. Но как в случае веры, так и в случае института касты исключение — обусловленное и «наступательное» в первом случае и необусловленное и «защитное» во втором — может быть только формальным и не сущностным, ибо каждый святой есть «верующий», какова бы ни была его религия, и «брамин», какова бы ни была его каста. Возможно, стоит прояснить, что краеугольные доктрины индуизма — это отчасти «подвижные догмы»; они теряют своё абсолютное качество на высших уровнях, непоколебимо сохраняя их на том уровне, к которому они относятся, за пределами всех вопросов законных различий в перспективе. Но во всём этом не остаётся места существенным ошибкам, ибо в ином случае традиция потеряла бы саму причину своего существования. Если мы различаем истину и ложь, становится возможной ересь, как бы мы на это ни реагировали; она соответствует на уровне идей материальной ошибке на уровне фактов.

Каста в своём духовном смысле — это закон дхармы, управляющий определённой категорией людей в соответствии с их квалификацией. Именно в этом смысле, и только в этом, «Бхагавад-Гита» говорит: «Лучше выполнять свою собственную дхарму, пусть не столь совершенным образом, чем в совершенстве выполнять дхарму кого-то другого. Лучше даже умереть в своей дхарме, нежели в чужой» (III, 35). Таким же образом «Законы Ману» говорят: «Лучше своя дхарма, плохо исполненная, чем хорошо исполненная чужая, так как живущий [исполнением] чужой дхармы становится изгоем» (X, 97).