В предыдущих главах мы много и подробно говорили о традиции и традиционном духе, понимая «традицию» не эмпирически, — то есть как историческую данность, — но как духовное явление. Поэтому кому-то может показаться, что мы имеем в виду религиозные традиции, а в рамках большинства западных народов — христианскую католическую традицию. Однако это не совсем так. Мы признаем, что во многих латинских странах традиционно-консервативные силы нередко обращались к католичеству, и одно время именно оно узаконивало принцип авторитета и верховной власти. Однако мы подразумеваем под традицией более широкую, серьезную и универсальную категорию, нежели просто католичество, которое лишь в слиянии с последней может обрести подлинно традиционный характер. Поэтому мы настаиваем на том, что быть традиционалистом и быть католиком — не одно и то же. Более того: пусть многим это покажется парадоксальным, но традиционалист-католик в узко религиозном смысле является традиционалистом лишь наполовину. Повторим, истинно традиционный дух превосходит ограниченные рамки католичества. Впрочем, развитие этой идеи уведет нас слишком далеко в сторону; поэтому мы отсылаем читателя к другим нашим работам, непосредственно посвященным этому вопросу, ограничившись здесь отдельными соображениями, касающимися конкретно политической области и современной ситуации, необходимыми для прояснения нашего подхода.

Прежде всего, подлинный традиционный дух признает высшее, метафизическое единство по ту сторону отдельных религиозных традиций, представляющих собой различные исторически обусловленные и до той или иной степени «ортодоксальные» формы этого единства. Причем высшим мерилом их «ортодоксальности» служит как раз то, насколько полно в последних отражается это высшее единство. Хотя любая религиозная форма имеет право на определенную исключительность в соответствующей сфере, идея этого высшего единства, пусть даже в качестве «эзотерической» истины (то есть предназначенной не обычному человеку, для которого она может стать лишь источником путаницы), должна признаваться ее наиболее подготовленными представителями. Непонимание этого ведет к раскольническому атомизму и, следовательно, к релятивизму, что подрывает основы авторитета, в том числе каждой отдельной религиозной традиции.

Надо признать, что католичество было одной из самых нетерпимых, если не сектантских, традиций, наиболее далеких от этого сверхтрадиционного знания; однако развитие цивилизации и знаний в области истории религий разрушает его притязания на исключительность, грозя католикам-традиционалистам серьезной дискредитацией, если они будут настаивать на монопольном обладании истиной. Действительно, сегодня образованный человек вряд ли согласится с тем, что «вне Церкви нет спасения» (extra Ecdesiam nulla salus), с тем, что великие дохристианские цивилизации или неевропейские традиции, существовавшие на протяжение тысячелетий и сохранившиеся по сей день, как, например, буддизм, ислам, индуизм и т. п., не ведали священного и сверхъестественного, кроме как в искаженном виде или лишь как смутный «прообраз», будучи и являясь поныне только «язычеством», «многобожием» и «натуралистической мистикой». В частности, довольно сложно найти человека, продолжающего верить в «избранность» еврейского народа как единственного хранителя истинного и полного откровения, что было бы равнозначно признанию того, что все знания, накопленные, например, великими индоевропейскими цивилизациями и религиями, являются выдуманными или ненужными. В данном случае речь идет не о «вере» и неверии, но о знании и невежестве. Поэтому те из нынешних католиков, кто продолжает одержимо настаивать на догматической исключительности своей веры, уподобляются упрямцу, отстаивающему физические и астрономические представления Ветхого Завета, опровергнутые современными исследованиями в этой области. Современные знания в области сравнительного религиоведе-ния, мифологии и этнологии требуют пересмотра и соответствующего расширения прежних воззрений. Поэтому все, что мы говорим о «традиции» и о «традиционном духе», может как иметь отношение к католичеству, так и нет. Если эта связь и существует, то только sub conditione. В целом «традиционный человек» сегодня представляет собой тип, достаточно свободный от уз внешних форм, но при этом глубоко укорененный в том, что составляет общую, неизменную и непреходящую основу всех великих исторических традиций.

Теперь перейдем к более частному вопросу об отношениях между католичеством и политической идеей, а также к проблеме гибеллинства. В последнее время в определенных политических кругах Италии это понятие обрело вторую жизнь. Его применяют сегодня для обозначения тех, кто выступает против вмешательства в политику обмирщенного католического духовенства, отстаивая перед Церковью авторитет и право государственно-политической идеи. Однако, учитывая современный уровень политики, подобное использование гиббелинства неизбежно приведет к его вырождению. Этой крайне важно понять, иначе все наши дальнейшие рассуждения окажутся бесплодными. Без признания изначально духовной природы истинного государства и его иерархического устройства весь круг излагаемых нами идей окажется лишенным достаточного основания. Поэтому следует предварительно разрешить проблему отношений, существующих между принципом верховной власти и религиозным началом в целом. Именно это и составляет проблему гибеллинства. Суть данного учения можно ясно понять, лишь обратившись ко времени его исторического возникновения, то есть к Средневековью. Естественно, тогда никто и не думал отстаивать права какой-либо политической организации современного типа, имеющей гражданский, светский и национальный характер. Напротив, проблема заключалась в защите права Империи, которая тогда означала нечто совсем иное.

Согласно теологии гибеллинов, Империя, как и Церковь, является учреждением, имеющим сверхъестественный характер и исток. Она обладает священной природой, поэтому, в частности, в раннем Средневековье царский сан был почти равен священническому (действительно, обряд помазания на царство лишь незначительными деталями отличался от рукоположения в епископы). На основании этого гибеллинские Императоры, будучи выразителями вселенской и наднациональной идеи, олицетворяя собой — согласно характерному выражению того времени — lex animata in terris, то есть являя собой живое воплощение закона на земле, противостояли притязаниям священничества на гегемонию, поскольку после надлежащим образом проведенного обряда миропомазания над ними стоял только Бог. Это противостояние шло не только на уровне политического соперничества, как то полагает близорукая историография, лежащая в основе общего светского образования; в нем отражалось противоборство двух dignitates, каждый из которых относился к духовному уровню.

В Средние Века различали две возможности реализации чело-еческой личности: путь действия и путь созерцания, которые обычно связывали соответственно с Империей и с Церковью. Как известно, подобного взгляда придерживался и Данте. В общих чертах гибеллинство в его более глубоком понимании полагало, что через представление о земной жизни как о дисциплине, воинской службе и служении индивид способен преодолеть себя и достичь высшей цели человеческой личности путем действия и под знаком Империи, что, как указывалось ранее, было связано с признанием за последней «провиденциального», а не натуралистического характера. Духовенство и аскетические Ордена соединяли с Церковью те же узы, которые связывали рыцарство и рыцарские Ордена с Империей. Они зиждились не столько на политической идее, сколько на этической, духовной и отчасти даже аскетической основе (правда, имелась в виду не созерцательная аскеза отшельников, но воинский аскетизм). В этом отношении наиболее показательным образцом был Орден Тамплиеров, а также отчасти Орден Тевтонских Рыцарей.

Однако важно подчеркнуть, что в этом смысле средневековое гибеллинство было преемником более древней традиции. Мы уже говорили об этом в другом месте, подтвердив свое утверждение множеством доказательств. Здесь же ограничимся указанием лишь на один особый момент. Как известно, глава католической Церкви носит титул pontifex maximus. Но раньше это был царский и императорский сан; так называли первых царей Рима, а позднее императоров, начиная с Августа, что подтверждается надписями на римских монетах. Буквально pontifex означает «наводящий мосты», в чем сходятся и древние авторы. Понятно, что речь идет не сооружении материальных мостов, но об установлении связи — символического «моста» — между человеческим и сверхъестественным мирами. Именно в этом первоначально состояла роль правителя. Нордическое изречение гласит: «Правитель пролагает нам мост». Папы, которые должны были исполнять ту же функцию, переняли этот сан от древнеримской имперской традиции, тем самым в некотором смысле незаконно присвоив его. Как бы то ни было, и символ, и функция «понтифика» существовали задолго до появления христианства и были тесно связаны с дохристианской римской идеей верховной власти. В одной из работ мы уже говорили о том, что многие черты, характерные для древнего Рима, были присущи и другим дохристианским или нехристианским цивилизациям.

Идейный конфликт между гвельфами и гибеллинами возникает уже на заре христианства вследствие противоречия двух общих концепций, непримиримость которых была тогда особенно явной. Первую концепцию, носящую дуалистический характер, можно кратко сформулировать в правиле «Кесарю — кесарево, Богу — Богово», что отражает разделенность человеческих учреждений и установлений сверхъестественного порядка. Другая — римская и в более широком смысле традиционная концепция — является концепцией иерархической, для которой земные правители олицетворяют власть, данную свыше, поскольку (согласно словам того же св. Павла) «нет иной власти, кроме как от Бога», поп est potestas nisi a Dec, что, следовательно, требует признания духовной, религиозной ценности за идеей преданности Государю и политической дисциплиной. В этом отношении современная историография также искажает истину, говоря о «гонениях» на христианство. Представители древнеримской традиции, например Цельс или император Юлиан, ставили в упрек христианам именно их анархическую доктрину: под предлогом нежелания воздавать почести никому, кроме Всевышнего Бога, они отказывались воздавать их и тем, кто в качестве законных правителей людей являлись его представителями и от него же — в соответствии с вышеприведенными словами Павла — получали свое право на власть. Для Цельса это было равнозначно прямому богохульству. Таким образом, отправной точкой служила недуалистическая метафизика или теология imperium, а вовсе не «языческое идолопоклонство», противоборствующее «истинной вере», как то утверждает вышеупомянутая историография.

Изначальная напряженность, существовавшая между этими двумя подходами, позднее несколько снизилась, ведь поначалу даже в христианизированной Империи не было и речи о чем-то подобном доктрине гвельфов. Действительно, в первые века вульгарной эры, например в Византийской Империи, духовенство подчинялось Императору не только в светской и административной области, но также и в богословских вопросах, если верно то, что именно ему принадлежало право окончательного утверждения решений собора. Лишь с наступлением европейского Средневековья священники стали требовать от короля повиновения духовенству, а не наоборот. Реакцией на это и стало гибеллинство в его чистом виде, что вновь усилило прежнее противоборство, в котором одни — гибеллины — встали на защиту власти и права Священной Римской Империи, а другие — гвельфы — стремились подорвать их.

Вернемся к тому, с чего начали. Подлинная природа подобного противоборства целиком ускользает от взора тех, кто исходит из чисто политического, «светского» понимания государства или, хуже того, склонен к его абсолютизации или обожествлению. Во времена гибеллинских Императоров ничего подобного не было, это скорее связано с «традицией», впервые заложенной Филиппом Красивым, одной из наиболее зловещих фигур европейской истории. Начиная с него, подобное отношение к государству, в том или ином виде проявлявшееся в различных светских государствах просветительско-масонского и, позднее, антиклерикального типа, в конце концов привело к появлению «тоталитарных» форм, терпимых к религии лишь если она служит государству, что в данном случае равнозначно полному подчинению духовного принципа светскому, материальному и коллективному началу.

Здесь мы имеем дело с почти дьявольским извращением ги-беллинской идеи, в чем, однако, следует признать своего рода реакцию на нападки Церкви на гибеллинов. Само христианское правило «Кесарю — кесарево», хотя и не оправдывало политического неповиновения, тем не менее уже опиралось на упадочное и обмирщенное представление о Кесаре, чуждое древнеримской теологии государства. Это низводило идею верности престолу до простого молчаливого подчинения, низводя христианина, живущего в Империи, до положения жены, которая исправно исполняет свои супружеские обязанности, не испытывая душевной привязанности к своему мужу. Со времен позднего Средневековья католическая Церковь ради обеспечения своего исключительного права в вопросах сверхъестественного все упорнее лишала политическую идею всякого духовного характера, истолковывая идею власти исключительно в понятиях «естественного права» и пытаясь тем самым превратить государство в свое орудие, в верного блюстителя католической морали. Именно из этих соображений она после контрреформации поддержала абсолютизм королей, которые, несмотря на свое «божественное право», стали чуть ли не атеистами, напичканными просветительскими идеями, что привело к Французской революции. Даже в период Священного Союза положение изменилось незначительно. Так называемый "союз престола и алтаря" как с одной, так и с другой стороны был заключен из чисто тактических соображений, что также сыграло на руку антитрадиционным, националистическим и революционным силам.

Но обмирщенное государство, предоставив Церкви полную свободу в духовных вопросах, неизбежно должно было занять по отношению к католичеству агрессивную позицию, никак не сравнимую с оппозицией гибеллинов. Действительно, стоит повторить, что гибеллины не пытались поставить духовное владычество на службу мирской власти, но, напротив, вопреки притязаниям Церкви на духовную монополию, пытались отстоять за государством более высокие ценность и право, чем те, которые свойственны организации чисто человеческого и материального характера.

Таким образом, речь идет о двух совершенно различных позициях по отношению к Церкви, и вполне очевидно, что говорить о «гибеллинстве» (как это принято сегодня) в рамках чисто политической полемики либерально-светской и антиклерикальной направленности просто неуместно. Подлинное возвращение к ги-беллинству равнозначно возвращению к проблеме высшего основания принципа верховной власти в его отношениях с католичеством в целом. Однако, учитывая общие исторические условия, это сегодня представляется маловероятным. Для понимания же основного направления вполне достаточно будет следующих замечаний.

Прежде всего, необходимо твердо стоять на том, что светское государство во всех его разновидностях, включая и так называемое «этическое государство», противоречит высшему политическому идеалу; однако столь же неприемлемо в этом смысле и клерикальное государство.

Религиозный фактор в его героическом измерении неотъемлем от мировоззрения, которое могло бы способствовать образованию созидательного движения. В целом необходимо признать как очевидное существование высшей жизни по ту сторону жизни земной, поскольку лишь человек, проникнутый подобным ощущением, обладает несокрушимой и непоколебимой силой и готов в случае необходимости к активному самопожертвованию и абсолютному порыву. В ином случае эта готовность к самопожертвованию пробуждается лишь в моменты исступления или внезапного прорыва иррациональных сил, что лишает поступок того высшего смысла, который придают ему доктрины, устремленные по ту сторону индивидуального. Впрочем, мы уже говорили об этом ранее (см. гл. III): без прямого обращения к высшей по отношению к человеку реальности не остается другого решения, кроме предлагаемого утилитаристской социологией, основанной на теории общественного договора, и столь же невозможно создать атмосферу высокого политического напряжения.

Однако в этом вопросе то или иное конкретное вероисповедание, учитывая его возможное пробуждающее воздействие, может самое большое послужить лишь опорой, между тем как по поводу католичества следует сделать четкие оговорки. Что касается непосредственно политики, то если бы католическая Церковь, как в лучшие времена Крестовых походов, предчувствуя наступление последних времен, нашла бы в себе силы решительно отказаться ото всяких конъюнктурных уступок и, став на путь высокой аскезы, без колебаний сделала бы свою веру душой сплоченного и непреклонного воинства, готового вступить в бой с силами хаоса, разложения, крамолы и политического материализма, действующими в современном мире, то она заслуживала бы самой высокой оценки. Но в действительности дело обстоит совсем иначе.

Мы уже говорили об относительном характере общего католического положения, согласно которому ни один конкретный политический строй не может считаться соответствующим «воле Божией», и, следовательно, не может рассчитывать и на особое благословение со стороны Церкви. Помимо того, прошли времена ДЕ МЕСТРА, БОНАЛЬДА, Доносо КОРТЕСА и Sillabo; ныне католичество предпочитает всячески избегать высказывания твердой позиции, привыкнув изворачиваться, приспосабливаясь к любым обстоятельствам и пытаясь извлечь из них пользу; при этом Церковь неизбежно скатывается к политической системе демо-либе-рального типа. С другой стороны, уже с давних пор католичество породнилось с пресловутой теорией «естественного права», мало согласующегося с тем положительным и многоступенчатым правом, которое могло бы стать основой сильного иерархического государства. Сегодня мы видим, как с поистине ошеломляющей скоростью католичество отрекается ото всего того, что еще сохраняло в нем ценность, пытаясь идти в ногу со временем, подлаживаясь к «современному миру» и новым «историческим веяниям». Уже воинствующие католики, такие как МАРИТЕН, берут на вооружение формулировку БЕРГСОНА, гласящую, что «демократия имеет евангельскую сущность», пытаясь доказать, что стремление к демократии в истории является мирским проявлением подлинного христианского и католического духа. Но и этого им недостаточно. В атмосфере пресловутого «открытого диалога с левыми», похоже уже не только отдельные интеллектуалы, но и высшие лица католической Церкви готовы признать даже марксизм и «вступить в диалог» с коммунистами, лишь бы не позволить последним опередить их в битве за людские души. Остались в далеком прошлом те времена, когда Церковь решительно осуждала модернизм и прогрессизм. Почти уже реабилитированы ТЕЙЯР ДЕ ШАРДЕН с его католичеством, подогнанным под сциентизм и эволюционизм, Е. БОНАЮТИ, апостол чисто гражданской концепции католичества, и МУНЬЕ, который, несмотря на желание противостоять равно как капитализму, так и марксизму, не сумел скрыть симпатий к последнему и сожалел о том, что Церковь не пошла по пути пролетарской коммунистической революции (подобные воззрения разделяет и МАРИТЕН). Когда видишь современного католика, отрекающегося от «средневековых пережитков» своей традиции, когда вспоминаешь Второй и позднейшие Ватиканские Соборы с их разрушительными призывами к «обновлению», когда слышишь, как римский Папа указывает на ООН, эту смехотворную, вырожденческую организацию, как чуть ли не на прообраз грядущего христианского царства, — не остается никаких сомнений ни относительно того направления, в котором движется ныне Церковь, ни относительно ее способности стать опорой для консервативно-революционного и традиционного движения. Скорее можно согласиться, что Церковь в некотором роде возвращается к своим корням, к духу изначального христианства, которому действительно были присущи крайне «современные» черты — социалистические и общегражданские, свойственные так называемому «белому коммунизму», — что может помочь современным католикам легко подстроить свой шаг к «поступи Истории» (как величают это подрывные силы), отмежевавшись ото всяких «реакционных» или, как принято теперь говорить, «унитарных» сил.

Слушая уверения в том, что это отклонение современного католичества надо оценивать как тактическое намерение с целью привлечь на свою сторону и впитать в себя левые движения, следовало бы задуматься о странной близорукости тех, кто по идее должен быть просветлен Святым Духом, в которого они веруют. Ведь подобная тактика имела бы смысл, лишь если бы левые движения имели чисто общественно-экономический характер, тогда как на самом деле в своем глубинном измерении они опираются на определенную религию, причем религию извращенную. Между тем история учит, что нельзя вступать в союз с подрывными силами: всякий, кто облегчает им путь, надеясь использовать в своих целях, рано или поздно оказывается их жертвой. Состояние современного мира таково, что лишь безответственные люди могут решиться на подобные эксперименты, — даже исходя из чисто тактических соображений, — хотя на самом деле сегодня более уместно говорить о безропотном отступлении.

Впрочем, помимо этих политических сторон или, точнее, в связи с ними, приходится констатировать неоспоримое падение современной Церкви, проявляющееся в том, что в последнее время ее больше заботят социальные и моральные проблемы, нежели вопросы сверхъестественной жизни, аскезы и созерцания, собственно и составляющие основу всех высших форм религиозности. Когда канонизируют Дона Боско или других личностей подобного пошиба, остается лишь один шаг до протестантства, согласно которому ценность религии определяется исключительно ее общественной пользой, а все подлинно трансцендентные интересы имеют второстепенное значение. То же самое можно сказать по поводу многих других «канонизаций» последнего времени. Действительно, похоже, заботы католической церкви сегодня сосредоточены главным образом на поддержании мещанской добропорядочности и вопросах благотворительности, тогда как в нынешнюю эпоху кризиса и прорыва низших сил вера могла бы пригодиться в решении куда более серьезных задач. Уровень современных богословов редко превышает уровень приходского священника, не лучше и последние Папы, которые, заботясь о своей популярности, разъезжают по всему миру, окончательно утрачивая высший престиж, даруемый лишь чувством дистанции и определенной недоступностью.

Впрочем, можно оставить в стороне эти обстоятельства, во многом обусловленные временными соображениями, и перейти к основной проблеме, связанной с теми ценностями, на основании которых формируется определенный человеческий тип. Поскольку Церковь, как и любое истинное государство, отстаивает за собой право на это формирующее воздействие, следует разобраться, по силам ли ей эта задача. В связи с этим, помимо прочего, следует провести различие между чистым или евангельским христианством и католичеством, и указать, при каких условиях можно признать требование — явно приемлемое для многих — «христианизировать политику» и «дать христианское основание» государству. Очевидно, что хотя принципы чистого христианства в целом могут иметь ценность как особый тип аскезы, в политической области они, напротив, оказываются по меньшей мере спорными. Они действительно способны смягчить некоторые жизненные тяготы за счет мистического братолюбия и взаимной поддержки, но, несомненно, не годятся для пробуждения потенциальных воинов.

Не имеет смысла скрывать противоречие, существующее между чистой христианской моралью любви, прощения, смирения, мистического человеколюбия, и этико-политическими ценностями справедливости, чести, неравенства, то есть той духовности, Для которой власть не только не является противоположностью, но, напротив, считается нормальным атрибутом. Христианскому завету, призывающему отвечать добром на зло, противоречит принцип, требующий наказывать неправого, прощать и проявлять великодушие только к уже поверженному врагу, но не к тому, кто упорствует в сопротивлении, укрепляясь в своей неправедности. Мужественный уклад в том виде, как его предполагает идеал истинного государства, не приемлет любви, понимаемой как потребность в сочувствии, братании, как снисхождение, заботу по отношению к тому, кто даже не просит о том либо того не достоин. Конечно, отношения на равных возможны, но они строятся на чувстве верности, взаимном признании и уважении; каждый сохраняет собственное достоинство и определенную склонность к дистанции, не примешивая к этому социально-коммунистических или «братолюбивых» моментов. Нет нужды перечислять здесь политические последствия, к которым привело бы буквальное истолкование евангельских заветов, например, притчи о полевых лилиях и птицах небесных, равно как и других, до той или иной степени нигилистических, исходящих из отрицания земных ценностей и идеи неотвратимого наступления Regnum.

Как известно, чистое христианство было основательно переработано и изменено католичеством путем добавления и включения разнородных принципов, преимущественно римского и классического происхождения. Это проявилось и в богословии, в частности, в томизме, непредставимом без идей Аристотеля. Именно этим объясняется некоторое формирующее (в традиционном направлении) влияние, которое в прошлом — прежде всего в Средневековье — оказывала римская Церковь. Но несмотря на это католичество в целом не сумело, да и не могло полностью нейтрализовать изначальную основу христианской религии; даже в лучших сторонах католичества остается достаточно начальных верований, чтобы придать двусмысленный, спорный характер любому идеалу «христианского государства» и «христианизированной политики». Эта двойственность неизменно будет нарушать синтез, присущий гибеллинской концепции и указанной универсальной традиции, частью которой гибеллинство является. Однако важно понять, что проблема состоит не в том, что христианские ценности являются «слишком возвышенными» для реальной жизни, но в том, что по самой своей природе они допускают лишь частичное признание духовного смысла за политическими ценностями в соответствии с ранее упомянутым правилом «Кесарю — кесарево».

Все вышесказанное относится к принципам. Если же мы рассмотрим конкретный вклад, внесенный католичеством в формирование идеологии современных воинствующих партий типа христианской демократии (открытой к диалогу с левыми), тот мещанский морализм, до которого на практике пало католичество в своем «попечении о душах» и нелепом стремлении модернизировать Церковь, то становится вполне очевидной необходимость отмежевания от католичества в плане мировоззрения и жизненного стиля. Действительно, в этом смысле достаточно просто обратиться к трансцендентной реальности и порядку, превосходящим просто человеческий уровень и все связанное с сугубо индивидуальным земным существованием. Однако подобное обращение к трансцендентности не должно стать поощрением ханжескому бегству от действительности и оправданием «человеколюбцам». Его цель состоит в том, чтобы к человеческим силам присоединилась иная могучая сила, а новый мир людей и их властителей обрел незримое благословение свыше. Если некоторым людям для этого нужно опереться на католичество, и если оно сможет стать для них такой опорой, не оказывая того негативного влияния, о котором шла речь выше, то гибеллины не будут иметь ничего против этой частной религии, которая возобладала на Западе и глубоко укоренилась в Италии.

Впрочем, это касается исключительно личных проблем, встающих перед отдельными людьми, которые возникают в нашей стране вследствие отсутствия четкой исторической традиции, которая имела бы своих представителей в лице отдельных личностей и групп как носителей чистой гибеллинской доктрины, лишенной всяких либерально-светских наслоений.

Похоже, сегодня в Италии сложился небольшой круг людей, которым близка указанная в начале проблема синтеза отдельных приемлемых сторон католичества с более широкой реальностью Традиции (на эту задачу указывал уже РЕНЕ ГЕНОН, хотя и не верил — о чем говорил нам лично — в возможность ее осуществления). Наряду с этим они ратуют за возвращение к тем идеям, которые ранее уже подвигли некоторых католиков встать на защиту порядка и авторитета верховной власти и на борьбу с революционными идеями. Здесь, однако, необходимо сделать две оговорки.

Первая касается доктрины. Католики почти всегда склонны нарушать законный ход рассуждения: вместо того, чтобы исходить из Традиции как высшей реальности, они переворачивают все с ног на голову, принимая в качестве отправной точки и первоначала католичество с его притязанием на роль единственно истинной религии и стремясь отстоять его значимость при помощи ссылок на ту или иную из традиционных идей, используемых ими как вспомогательное средство. Подобное искажение категорически недопустимо, поскольку тем самым целое ставится на службу частному.

Во-вторых, хотя отдельные католики занимают правильную позицию в доктринальном отношении, все же следует ясно понимать, что их инициативы носят исключительно «частный» характер. Поскольку, дабы их приняли всерьез настолько, чтобы исправить те отрицательные стороны католичества, на которые мы указывали ранее, необходимо, чтобы решение исходило от высших церковных иерархов, облеченных властью. Однако более чем очевидно, что для этого нет ни малейших предпосылок, ибо, как мы уже говорили, Церковь все более скатывается к антитрадиционному обновленчеству, идя на сделку с современным миром, демократией, социализмом, прогрессизмом и прочими подрывными силами. Поэтому католики-традиционалисты не могут выступать от имени всей католической Церкви, пытаясь приписать последней качества, ею же не признаваемые, тем более что все их инициативы воспринимаются Церковью с полным пренебрежением. В отличие от исторической Церкви, «Вечная Церковь», к которой так хотелось бы воззвать некоторым католикам, существует лишь в их воображении, для реальной же Церкви они сами являются чуть ли не еретиками.

Таким образом, если не принимать во внимание ту возможную ценность, которую на личном и прагматическом уровне может иметь данная вера для отдельного человека, как по внутренним, так и по внешним причинам лучше самостоятельно идти своим путем, предоставив Церковь ее судьбе, поскольку сегодня она не в состоянии официально благословить истинное традиционное и сверхтрадиционное правое движение.

Следует, однако, четко осознавать особую опасность этого пути в наше время, когда политический мир прибегает к тем силам, которыми обычно ведали религии. Сегодня же их нередко используют, чтобы окружить своего рода мистическим ореолом то, что по сути своей остается всецело профаническим; печальными примерами того служат некоторые «тоталитарные» движения. Мы уже указывали на четкое различие между теми случаями, когда человеческая реальность получает духовное освящение, преображающее ее природу, и теми, когда духовное подменяют чисто человеческим, тем самым узурпируя его законное место и право. Однако, даже четко осознавая это, следует шагнуть навстречу указанной опасности, поскольку иного выбора нет. Как мы неоднократно говорили, государство, лишенное духовного измерения и узаконения свыше, не имеет права даже называться государством и совершенно беззащитно перед любыми нападками со стороны рационалистических, революционных, социальных и подрывных сил. Решение этой проблемы осложнено тем, что династическая и, в более широком смысле, традиционная преемственность сегодня нарушена и, беря на вооружение гибеллинство, мы можем исходить только из чистой идеи без оглядки на недавнюю историческую действительность.

Поэтому, как и во многих других случаях, нам придется ограничиться здесь лишь временным решением. С одной стороны, необходимо твердо придерживаться строго сформулированных принципов; с другой — следует научиться следовать им на деле и ценить их, даже если основания, на которые они ныне вынуждены опираться, не вполне им соответствуют. Приблизительно так же во времена междуцарствия или регентства следует относиться к существующим институтам: символ остается, сохраняет свой престиж, авторитет и признание, даже если на данный момент нет никого, кто мог бы воплотить его во всей полноте, тогда как действующий правитель играет роль «исполняющего обязанности». В нашем случае речь идет о духовном центре политического организма; в соответствии с вышеизложенными принципами следует четко определить и признать его место и функцию в ожидании, когда определенное стечение обстоятельств позволит ему воплотиться в действительности. В истории это всегда совпадает с неким мистическим событием, имеющим сверхчеловеческую природу, приходу которого также могут способствовать особая общая предрасположенность и коллективный настрой, хотя последние и не являются для него определяющим.