Чтобы продолжить наше рассуждение о различных значениях, которые может представлять для расы факт состояния войны и героический опыт, необходимо вкратце разъяснить концепцию «сверхрасы» и соответствующего разделения между расами в «природном» понимании и расами в высшем, человеческом и духовном смысле.

Согласно традиционному взгляду, человек как таковой не сводится лишь к чисто биологической, инстинктивной, наследственной, натуралистической обусловленности. Хотя и ошибочно отвергаемая спиритуализмом, она, несомненно, имеет место, но факт остаётся фактом: человек отличается от животного настолько, насколько он проявляет себя в сверхъестественной, надбиологической сфере, и только лишь в ней он может стать свободным и быть собой. В общем, эти два аспекта человеческого существа вовсе не обязательно противоречат друг другу. Хотя «природа» в человеке подчиняется своим собственным законам, которые нужно уважать, но она может быть превращена в орган и инструмент выражения и действия того, что в человеке есть более чем «природа». Только во взгляде семитских народов, и прежде всего евреев, телесность становится «плотью» в качестве корня всякого греха и крайней противоположности духа.

Нам следует применить эти способы рассмотрения индивида к более широким «личностям», то есть расам. Некоторые расы можно сравнить с животным или с человеком, который, деградировав, перешел к чисто животному существованию: таковы «природные расы». Их путь не освещается никаким духовным элементом; никакая высшая сила не поддерживает их в цепи превратностей и случайных событий, коими представлено их существование во времени и пространстве. В таких испытаниях преобладающим элементом их сознания является коллективизм в форме инстинкта, «гения рода» или единства орды. Говоря в общем, ощущение расы и крови здесь может быть сильнее и чётче, чем среди других народов или рас. Тем не менее, оно всегда выражает нечто субличностное и совершенно натуралистическое. Таков, например, тёмный «тотемизм» сообществ дикарей, в которых тотем, в некотором роде выражающий мистическое единство расы и племени, тем не менее, связан с определённым видом животного и является наиболее важным для каждого индивида как сущность его души, не в абстрактном, теоретическом смысле, а во всех проявлениях повседневной жизни. Обратившись к дикарям и оставляя за собой право со временем вернуться к этому аргументу, мы должны признать ошибочным тот взгляд, согласно которому дикари являются «первобытными людьми», то есть изначальными формами человечества, из которых, согласно общеизвестной ложной теории (по которой низшее чудесным образом даёт рождение высшему), «эволюционировали» высшие расы. Во многих случаях дело обстоит как раз наоборот. Дикари и многие расы, которые можно считать «природными», суть лишь последние выродившиеся остатки исчезнувших древних высших рас и цивилизаций, от которых зачастую не осталось даже имени. Вот почему предполагаемые «первобытные люди», существующие сегодня, не спешат «эволюционировать», а, наоборот, скорее исчезают и вымирают.

В других расах, наоборот, природный элемент является, так сказать, двигателем высшего, надбиологического элемента. Они соотносятся как дух и тело. Этот духовный элемент почти всегда воплощается в традиции таких рас и элите, воплощающей и сохраняющей эту традицию. Таким образом, помимо расы тела и крови существует и раса духа, где первая воплощает последнюю с большей или меньшей точностью в зависимости от обстоятельств, личностей и, зачастую, каст, которыми представлена раса.

Истина этой мысли ясно чувствуется везде в античности, где в символической форме некоторой расе или касте приписывалось «божественное» или «небесное» происхождение. В этом контексте, следовательно, чистота крови (или её отсутствие) не является более определяющей для сущности и ранга данной расы. Там, где действует система каст, все касты должны считаться «чистыми», потому что закон эндогамии и несмешения довлеет над каждой из них. Высшую расу либо касту отличала не просто чистая кровь, но — символически — «божественная» кровь по отношению к плебейской крови или к тому, что мы назвали «природной расой». Отсюда в древних индоевропейских цивилизациях Востока сообщество или духовная раса ариев (âryâ) отождествляла себя с dvîja, «дваждырождёнными» или «перерождёнными»: это говорило о сверхъестественном элементе, даром «расы» в высшем смысле, который должен был постоянно подтверждаться в ходе особого ритуала, сравнимого со вторым рождением или перерождением. К этому мы ещё должны будем вернуться, так как эти вещи будут важны для дальнейшего обсуждения.

Здесь стоит добавить только то, что при взгляде на современное человечество не только сложно стало обнаружить группу, сохраняющую чистоту той или иной расы тела, но с сожалением приходится отметить, что различие между природными расами и высшими расами в большинстве случаев стало крайне неопределённым: часто современный человек потерял как непоколебимость инстинктов «природной расы», так и превосходство и метафизическое напряжение сверхрасы. Он скорее выглядит подобно тому, что из себя представляют первобытные народы, вопреки предположениям эволюционистов: подобно существам, хотя и произошедшим от изначально высших рас, но деградировавшим до животного, натуралистического, аморфного и полуколлективистского образа жизни. Всё то, что Ландра удачно назвал «расой буржуазии», расой мелочных конформистов и правильно думающих людей; расой «продвинутого» духа, основывающим своё превосходство на разглагольствованиях, пустых спекуляциях и утончённом эстетизме; расой пацифистов, карьеристов, нейтралов–гуманистов — все эти полумёртвые материалы, из которых состоит столь значительная часть современного мира, на самом деле являются продуктом расового вырождения, выражением глубокого кризиса человека Запада, тем более трагичного из-за того, что этот кризис не осознаётся как таковой.

Вернёмся же теперь к факту войны и героическому опыту. Как мы уже определили в предыдущих статьях, оба они являются инструментами пробуждения. Однако пробуждения чего? Война производит первый отбор; она разделяет сильных и слабых, героев и трусов. Одни погибают, другие утверждают себя. Но этого недостаточно. При героическом опыте могут возникнуть разные типы героизма, разные значения. И от каждой расы следует ожидать особой, специфической реакции. Давайте пока будем игнорировать этот факт и вместо этого последуем «феноменологии» пробуждения расы, обусловленного войной, то есть рассмотрим различные теоретические способы пробуждения, действующие в только что сделанном разделении (между «природными расами» и «сверхрасами»), а также конкретный практический аспект, состоящий в том, что, поскольку принимают участие в войне не особые воинские элиты, а массы, то сама война, таким образом, во многом затрагивает тот смешанный, буржуазный, полудеградировавший тип, описанный нами выше как продукт кризиса.

Первым оздоровляющим эффектом факта войны для расы является то, что подобный продукт кризиса подвергается испытанию огнём, когда на него возлагается необходимость фундаментального выбора, не теоретического, а вполне реального, и даже выбора между жизнью и смертью. Это ignis essentiae, согласно терминологии древних алхимиков: огонь, который испытывает, обнажает вплоть до «сущности».

Чтобы яснее проследить это развитие, мы обратимся к уникальным свидетельствам таких знаменитых авторов, как, например, Эрих Мария Ремарк и француз Рене Кентон.

Ремарк известен как автор знаменитого романа «На Западном фронте без перемен», признанным шедевром пораженчества. Наше мнение здесь не отличается от общего, но всё же стоит исследовать этот роман с холодной объективностью. Персонажи романа — это юноши, пропитанные, как и положено добровольцам, всеми сортами «идеализма», звучащего в унисон с риторической, романтической и «хореографически» героической концепцией войны, распространяемой людьми, ограничившихся тем, что с фанфарами и прекрасными речами они проводили добровольцев до отправной станции. Как только они прибыли на фронт и были втянуты в настоящий опыт современной войны, они осознали, что их представления неверны и что никакие прежние идеалы и вышеупомянутая риторика не может их больше поддержать. Они не стали ни жестокими мерзавцами, ни предателями, но их внутренняя сущность трансформировалась; это поколение оказалось безнадёжно загублено, даже если гаубицы пощадили их. Они продвигаются вперёд, они даже часто становятся «героями», но в каком качестве? Они понимают войну как стихийную, безличностную, нечеловеческую превратность; разгул стихийных сил, выжить в котором можно лишь переродившись в качестве существа, слепленного из абсолютных инстинктов, сколь чётких, столь и непреклонных, существующих почти независимо от личности. Таковы силы, ведущие этих юношей вперёд и заставляющие их устоять там, где другие сломались бы, сошли бы с ума или предпочли бы судьбу дезертиров и преступников. Но кроме этого у них нет никакого энтузиазма, никаких идеалов, никакого света. Чтобы подчеркнуть ужасающую обезличенность этой войны как слепой превратности судьбы, Ремарк заканчивает свою книгу смертью единственного персонажа из всей изначальной группы, которому удалось выжить. Он умирает почти на пороге перемирия, в день, столь спокойный, что сообщения с фронта ограничиваются лишь кратким: «На Западном фронте без перемен».

Даже оставив без внимания тот факт, что автор книги сам принимал участие в боевых действиях, было бы трудно сказать, что описанный процесс является исключительно «художественным», не имеющим отношения к действительности. Пораженчество книги, её коварная и вредоносная сторона заключается скорее в том, что война, то есть все возможности военного опыта, сводятся в ней к одному–единственному, пусть и вполне реальному, но исключительно частному её аспекту: фактически, это отрицательный результат испытания, который, однако, мог бы быть положительным у других. Для понимания этого нужно вспомнить об антибуржуазном тезисе. В таком случае мы можем даже согласится с Ремарком. Война действует как катарсис, «очищение»: ignis essentiae. Красивые слова, прекрасные чувства, вспышки красноречия, мифы и лозунги, гуманизм и словесный патриотизм выметаются прочь, как и мелочная личность с иллюзией собственной важности и полезности. Однако всего этого недостаточно. Личность сталкивается с чистыми силами, и, чтобы противостоять им, нужно переродится, став воплощением сил, глубоко связанных с сущностью расы, забыв собственное «Я», собственную жизнь. И именно здесь возникают две противоположные возможности: когда разрушаются структуры «расы лимбо» буржуазных, полумёртвых людей, открываются два пути преодоления «человеческого» — превращение в недочеловека и превращение в сверхчеловека. В первом случае пробуждается зверь, в другом — герой в истинном, священном и традиционном смысле. В первом случае оживает «природная раса», во втором — «сверхраса». Ремарку известен только первый путь.

Несколькими годами позднее в итальянском переводе была опубликована работа Рене Кентона «Максимы о войне» (Massime sulla guerra). Она представляет собой другое уникальное свидетельство. Получив восемь боевых ранений на Мировой войне, представленный к множеству самых почётных наград, Кентон может быть уверенно причислен к «героям». Но что же этот «герой» испытывал на войне? Ответом является его книга. Война рассматривается и воспринимается Кентоном биологически, в тесной связи с инстинктами видов и «естественным отбором».

Вот некоторые цитаты:

«В основе каждого существа лежат два мотива: эгоистический, заставляющий сохранять собственную жизнь, и альтруистический, заставляющий забыть себя, принести себя в жертву ради естественной цели, неизвестной ему, но которую он идентифицирует с благом для своего вида. Таким образом, слабые, служа виду, нападают на более сильных, вопреки благоразумию, без причины, даже без надежды победить. Гений рода приказывает им напасть и рискнуть своей жизнью […] Мужские и женские особи равно созданы для службы виду. Самцы устроены так, чтобы драться друг с другом [в целях полового отбора]. Война — их естественное состояние, тогда как для самки священным повелением является зачать и затем взрастить».

Вот его концепция героизма:

«Герой действует, исходя не из чувства долга, но из любви [т. е. в соответствии с расовыми инстинктами, которым подчинена половая функция]. На войне мужчина перестаёт быть мужчиной, он становится только самцом […] Война есть часть любви — самцы, кромсая друг друга на куски, хмелеют. Опьянение войны — это опьянение любви».

А вот орудие вида, «расы тела», в изначальном проявлении, согласно Кентону:

«Поэтому нет ничего возвышенного ни в герое, ни в героической матери, бросающейся в пламя, чтобы спасти своё дитя: все они всего лишь прирождённые самцы и самки».

И, чтобы обозначить вывод, к которому приходит Кентон, мы продолжим цитирование:

«Каждый идеал — это предлог к убийству. Ненависть — важнейшая вещь в жизни. Мудрый человек, утративший чувство ненависти, созрел для бесплодности и смерти. Не нужно понимать [вражеские] народы, нужно их ненавидеть. Чем выше взбирается человек, тем более растёт его ненависть к другим людям. Ни в коем случае природа, создавая самцов или народы, не имела в виду, что они должны любить друг друга».

Радость причинения вреда противнику, таким образом, является одним из наиболее существенных элементов героя.

«Жизнь в обществе составлена из весьма искусственных обязанностей. Война освобождает человека и возвращает его к изначальным инстинктам».

В эволюционистско–биологических рамках такого взгляда эти инстинкты существенно зависят от расы, понимаемой как вид.

Так же, как было бы не совсем правильно относить Ремарка к желчным пораженцам, неверно было бы и назвать Кентона только бойцом, который, стараясь обобщить свой опыт, стал жертвой известной теории о сражении как естественном отборе видов. Здесь кроется нечто большее. За несколько карикатурными чертами и однобокостью здесь видны проявления жизненной реальности. Именно в этом смысле «овца может стать львом». Мужчина пробуждается и восстанавливает контакт с глубинными силами жизни и расы, от которых он был отчуждён, но лишь для того, чтобы стать не более чем «самцом», или, в лучшем случае, «великолепным хищным зверем». Среди «природных рас» это может быть нормальным, и феномены, сопровождающие такой тип опыта — груповая солидарность, общность судьбы и т. п. могут даже иметь оздоровляющий эффект для данной организованной этнической группы. Но с точки зрения того, кто уже принадлежит к «расе духа», это выглядит лишь испытанием огнём, оказавшимся падением. Катарсис, ампутация «буржуазных» наростов, приносимая войной, здесь даёт рождение не сверхличностному, а субличностному, отмечая границу в инволюции от расы духа к расе тела. Используя выражение древних арийских традиций, это pitri-yâna, тропа тех, кто растворяется в тёмных наследственных силах, а не dêva-yâna, «путь богов».

Давайте теперь рассмотрим другую возможность — случай, в котором военный опыт превращается в восстановление, пробуждение расы духа, или «сверхрасы». Мы уже показали нормальное отношение между биологическим и надбиологическим элементом, или, если угодно, между «витальным» и собственно духовным элементом в сверхрасе. Первый должен рассматриваться как инструмент проявления и выражения второго. Приняв эту схему во внимание, мы можем вывести очень простую формулу положительного результата испытания войной: героический опыт, и вообще, опыт риска, битвы, смертельного напряжения, приводит личность к такой внутренней кульминации, в которой крайняя интенсивность жизни (как биологического элемента) превращается в нечто большее–чем–жизнь (надбиологический элемент). Это подразумевает освобождение от индивидуальных ограничений, всплеск сил из глубочайших недр своего существа как инструмента своего рода активного экстаза; не углубление, но трансформацию личности, и с тем, ясное видение, чёткое действие, повелевание и господство. Такие моменты, такие кульминации героического опыта не только не исключают, но даже требуют тех аспектов войны, что имеют «стихийный», разрушительный, можно сказать, теллурический характер: именно тех, что в глазах мелочной индивидуальности, мелочного «я», пацифистских «интеллигентов» и сентиментальных гуманистов, имеют зловещий, прискорбный, вредоносный характер, но здесь вместо этого у них есть духовная ценность. Даже смерть — смерть в сражении — становится в этом отношении утверждением жизни; отсюда римская концепция mors triumphalis и нордическая концепция Валхаллы как места бессмертия, уготованного исключительно героям. Но есть и ещё кое-что — такой героический опыт, кажется, обладает почти магической эффективностью: это внутренний триумф, который может определить в том числе и материальную победу, и является своего рода призывом к божественным силам, тесно связанных с «традицией» и «расой духа» данного рода. Вот почему во время ритуала триумфа в Риме победоносный вождь носил знаки капитолийского божества.

Эти заметки важны для того, чтобы читатель заранее мог воспринимать наши слова не как просто нашу собственную «теорию», философскую позицию или измышленную нами интерпретацию. Эта доктрина героизма как священной и почти магической кульминации, эта мистическая и аскетическая концепция сражения и победы сама выражает определенную традицию, ныне забытую, но сохранившуюся в обильных документальных свидетельствах древних цивилизаций — в особенности, арийских. Вот почему в следующей статье мы предлагаем выразить тот же самый смысл, позволив говорить древним мифам, символам и ритуалам, римским и индоевропейским. Это сделает более ясным то, о чём мы говорили здесь в комплексной и обобщённой форме.