Последние пять дней единственным его занятием была бесконечная схватка с компьютером, вернее с персонажами виртуальных игр — фашистами, затаившимися в мрачных лабиринтах подземного бункера, безобразными дикарями, прыгающими со скал и прочими кровожадными монстрами, которые хотели одного: его мучительной смерти.

Он же, в свою очередь, напротив, стремился уничтожить как можно больше мерзких тварей и добраться, преодолевая хитроумные препятствия до какой-то главной цели.

Глаза слезились от напряжения.

Фигурки двоились на экране монитора.

Но он яростно колотил окостеневшими пальцами по хрупким клавишам компьютера. Азарт был нечеловеческий, а вернее — ненормальный для взрослого человека.

Изредка он отвлекался для того, чтобы выпить кофе, который исправно готовила напуганная до смерти секретарша Аня.

Тихая, безответная Аня трепетала в ужасе, не понимая, что происходит с начальником, всегда таким собранным, привыкшим считать не то, что минуты, секунды даже.

Впрочем, трепетала и томилась неведением не только Аня.

Причины странной метаморфозы не понимал никто.

Попытки сотрудников, из числа самых приближенных, заговорить с ним или отвлечь каким-либо другим образом: например, просьбой посмотреть только что отснятый материал, пресекались резко. Он коротко отправлял посетителя по хорошо известному адресу.

В конце концов, они отстали.

Просто, затаясь, жили ожиданием и, на всякий случай, готовились к худшему.

Иногда им казалось, что практически он уже перебрался на жительство в тот, виртуальный мир, сохраняя иллюзию присутствия в этом мире лишь наличием в нем своей телесной оболочки.

Ему же чудилось другое.

Будто стоит только слегка поднажать, достигнуть высшего уровня в виртуальной иерархии, заполучить многочисленные тамошние сокровища, ожидающие победителя в кованых сундуках, хитроумных сейфах и потаенных пещерах, и невидимая дверь, за которой скрывается тайна, распахнется перед ним в настоящем, реальном мире.

Тогда-то, победителем, а не бледной тенью, человека, стоящего на пороге безумия, он вернется туда, воссоединится с телесной оболочкой, и привычной уверенной поступью двинется дальше.

Посмеиваясь над забавной коллизией, которая приключилась однажды на пустынном лунном шоссе, поздней ночью первого мая 2001 года.

Такая была иллюзия.

Проблема, однако, заключалась еще и в том, что жить иллюзиями он совершенно не умел.

Сергей Макеев был одним из самых молодых — а, пожалуй, что и самым молодым — независимым телевизионным продюсером, умудрившимся в двадцать два года получить на первом канале, государственного телевидения СССР эфирное время под собственную программу.

Задиристую и зубастую.

Тогдашнее телевизионное начальство, он взял штурмом, часами высиживая в высоких приемных на десятом этаже «Останкино», карауля телевизионных боссов на торжественных заседаниях в Кремлевском дворце и прочих державных мероприятиях, которые они посещали.

В ту пору он учился на последнем курсе факультета журналистки, подрабатывал сразу в нескольких газетах, и всегда «выбивал» себе аккредитации на массовые номенклатурные сборища, будь то открытие очередной сессии Верховного Совета СССР или торжественный концерт в ГЦКЗ («Россия», посвященный дню металлурга.

Провинциал, приехавший из северной глубинки, завоевывать Москву — разумеется, одним махом и всю без остатка — он был напорист, и абсолютно свободен от интеллигентских комплексов на тему «не удобно» или «не так поймут».

К тому же, обладал, по собственному выражению, водонепроницаемой, огнеупорной и пуленепробиваемой шкурой, которая, действительно, позволяла легко переживать весьма щекотливые моменты.

Он собственноручно накропал довольно нескладную, но исполненную пафоса бумагу, в которой убеждал всех, к кому она была обращена — а обращена она была к самому широкому кругу лиц: от секретарей ЦК ВЛКСМ до председателя Гостелерадио СССР — в необходимости создания яркой молодежной программы на первом канале.

Причем, создаваться передача должна была непременно руками самой же молодежи и под ее, молодежи, талантливым руководством.

В этом, собственно, и заключался весь новаторский пафос.

В конце концов, эфир ему дали.

Концепцию утвердили.

И позволили привести с собой группу старшекурсников для ее воплощения в жизнь, а вернее — на экран.

Правда, никто не знал, что произошло это небывалое по своему демократизму, событие, после того, как к шефу молодежной редакции, как-то вечером, и вроде бы случайно, на огонек, заглянул один из заместителей председателя Гостелерадио.

Человек тихий, неприметный, всегда безукоризненно вежливый.

Ни для кого не было секретом, что на телевидение он был откомандирован из другой, очень серьезной организации для осуществления постоянного ненавязчивого контроля, так сказать, изнутри.

Все знали так же, что не плечах вежливого зампреда невидимо присутствуют генеральские погоны.

Единственное, чего никто не знал точно, и что становилось предметом постоянных дискуссий: каким именно генералом был этот милый человек — генерал-майором или же генерал-лейтенантом.

В тот вечер, тихим, бесцветным голосом, ласково помаргивая круглыми веселыми глазками, он поделился с шефом «молодежки» своими соображениями по поводу нахального студента Сергея Макеева и его завиральной идеи.

Идея, как выяснилось, генералу импонировала.

Более того, предвосхищала то, что он со товарищи собирался предложить для внедрения на канале.

— Суть очень проста. — пояснил генерал. — Нужен гудок.

Обычный паровозный гудок, пронзительный и немного пугающий.

Но без паровоза. Однако, это поймут не сразу. Сначала будут слушать, пугаться, к тому же, будет выходить пар, что, как известно, время от времени, необходимо. Станут, замирая, ждать появления поезда, долго будут ждать — ведь гудок паровоза слышен издалека. Ну, как, ясна идея?

Шеф «молодежки» был толковым парнем, идею поймал на лету.

— И не беспокойся, старик, — заверил его на прощанье маленький генерал, — наверху — и у нас, и в ЦК я вопрос проговорил, добро получено. Но есть мнение, что лучше, если первым «сломаешься» ты. В смысле поддержишь этого… Макеева. Тебе это как-то сподручнее. Согласен?

Через неделю шеф «молодежки» в очередной раз атакованный неистовым Макеевым, обречено махнул рукой:

Подведешь ты меня под монастырь, но… черт с тобой. Давай бумагу — пойду по начальству! Только имей в виду, главное в нашем деле — умеренность.

Программа вышла в эфир через два месяца.

Никакой умеренности не было и в помине.

Запретные темы.

Отчаянно смелые журналистские расследования.

Молодые, до неприличия, оголтелые мальчишки и девчонки несли с экрана первого, самого державного телевизионного канала такое, что бывалые диссидентские волки просили своих суровых, прокуренных жен ущипнуть их побольнее.

Поверили все.

Раз в неделю, в 23 часа по московском времени страна припадала к телевизорам.

Передача, шла в прямом эфире и, следовательно, без купюр.

Таково было начало.

Оно, безусловно, было блестящим, но истинно звездный час ждал Сергея Макеева впереди — близился август 1991 года.

Утро девятнадцатого августа было солнечным, но прохладным.

Макеев, который был по — провинциальному прижимист, чтобы ездить на такси, и еще недостаточно богат, чтобы купить себе машину, в «Останкино» добирался на троллейбусе.

По утрам он периодически засыпал в тряском слоне, и к разговорам пассажиров не прислушивался. Иначе наверняка расслышал бы тревожный шепоток сограждан и дикое, применительно к собственной стране, словосочетание «государственный переворот».

Десантников, взявших в кольцо комплекс телецентра, Сергей увидел в окно троллейбуса, когда тот уже подошел к остановке.

В грудной клетке сразу разлился легкий холодок.

Это было верным признаком волнения, которое неизменно охватывало его в преддверии какого-то судьбоносного — как принято говорить — события.

Предчувствия редко обманывали, и теперь он вдруг, совершенно уверенно подумал: «Все. Меня ждут великие дела».

Впрочем, в тот миг ему показалось, что ничего такого он, Сергей Макеев вовсе не думал, и вещие слова произнес кто-то невидимый.

Громко, внятно и очень уверенно.

Он спрыгнул с подножки троллейбуса и, решительно двинулся прямо на людей в камуфляжной форме.

Никто, впрочем, остановить его и не пытался.

Только попросили показать удостоверение.

То же самое делали другие сотрудники телецентра, по одному просачиваясь сквозь оцепление.

Десантники были несколько растеряны.

Им было не очень понятно, что происходит в стране, и какова, собственно говоря, их задача: охранять телецентр или брать его штурмом.

Но в целом, настроены дружелюбно, и с любопытством вглядывались в телевизионщиков, высматривая знаменитые лица.

Макеева узнали.

Проходя сквозь камуфляжный строй, он услышал свою фамилию, повторенную сразу несколькими голосами.

В редакции царило полное смятение.

Большая половина сотрудников, несмотря на раннее время, была уже на местах, а в кабинете Главного сидело все руководство, к которому, собственно, относился и он, как руководитель программы.

Сизые клубы табачного дыма расстилались над головами.

Все пили кофе из пластиковых стаканчиков, причем, выпито было уже немало.

Пустые стаканы служили каждому индивидуальной пепельницей, но еще изрядное их количество стояло на столах, ручках кресел и прямо на полу.

Из этого следовало, что заседает форум достаточно долго.

Телевизор был настроен на канал CNN, по которому периодически сообщали новости из Москвы.

Новости пугали.

Разговор шел какой-то унылый и ползучий.

Одни говорили, что нужно выработать единое мнение редакции и довести его до народа, но непонятно было, как пробиться в эфир, где нескончаемо плескалось «Лебединое озеро».

Другие, напротив, не намерены были пороть горячку, и предлагали еще некоторое время понаблюдать за развитием событий, чтобы потом принять взвешенное решение.

Третьи предлагали немедленно собрать партийное собрание и всем, коллективно выйти из рядов КПСС.

Главный, тот самый толковый парень, который первым поддержал рискованную идею Макеева, в недавнем прошлом заведовал отделом ЦК ВЛКСМ, и, надо полагать, хорошо помнил старую аппаратную заповедь: мнение свое высказывать последним. Потому предпочел вовсе покинуть свою мятущуюся паству и обретался где-то в начальственных кабинетах десятого этажа.

На самом деле, все ждали именно его, надеясь на четкие ориентиры или, по крайней мере, свежие новости.

Впрочем, совершенно очевидно, что ждали, скорее всилу извечной национальной традиции: «Вот приедет барин…»

Барин, однако, в силу той же традиции, не ехал.

Макеев, между тем, всеми фибрами своей души чувствовал, что за стенами «Останкино» происходят события, от участия или неучастия в которых, зависит вся его дальнейшая судьба.

Предчувствия, и на сей раз, не обманули.

Разумеется, он не мог даже предположить в ту минуту, сколько человеческих судеб, карьер, и, собственно, жизней определит в ближайшем уже будущем это самое обстоятельство: участвовал или нет.

И если участвовал, то где, с кем и по какую сторону баррикад.

Его команда, разумеется, тоже была в полном сборе, обладала информацией намного большей, чем высокое собрание начальников, и рвалась в бой.

Бой, разумеется, ожидался «кровавый, святый и правый».

Все помнили, откуда эти исполненные высокого пафоса строки, но сейчас они оказались очень даже кстати.

Ничего странного в этом не было, потому что самыми заразными, как правило, оказываются стратегические и тактические болезни противников.

Песни — невинное начало.

Потом будут реминисценции пострашнее.

Но все это будет потом.

Пока же, разъяренная молодежь, требовала от него немедленного решения организационных вопросов, проще говоря, выбивания аппаратуры, машин, и разрешения на выезд съемочных групп.

Сегодня без такового на съемки не выпускали никого.

Что снимать, где и в каком ракурсе молодежь знала и без него.

Макеев сказал команде: «Брысь по лавку!» и помчался на десятый этаж искать Главного.

Тот пил кофе в приемной одного из зампредов, в компании его секретарши и еще двоих Главных, редакции которых, по всей вероятности, томились так же, как и «молодежка».

Впрочем, Главные, похоже, пребывали в том же состоянии и также трепетно ждали барина.

Телевизор был настроен на канал CNN.

Макеев сделал страшные глаза, и, сопровождаемый тревожными взглядами чужих боссов, вытащил своего в коридор.

Там он молча протянул ему заполненные бланки заявок.

Главный все понимал, но медлил.

— Послушай, мы сейчас дадим по сто долларов операторам и диспетчерской и уедем, как съемочная группа ИТА (Тебе будет легче?

— Легче мне уже не будет. Никогда.

Обречено сказал Главный и размашисто подписал бланки.

Причем, более размашисто, чем всегда, что указывало, надо полагать, на крайнюю степень решимости.

— Спасибо. Ты памятник себе воздвиг… — радостно сообщил ему Симонов и стремительно бросился прочь по длинному коридору, ведущему к лифту.

В спину ему прозвучали негромкие слова

— Но помни, Серега, если что, это — не редакционное задание.

Макеев не оборачиваясь, вскинул над головой сжатый кулак.

Жест, в принципе, мог означать, что угодно.

Впрочем, это уже не имело никакого значения, потому что скоро все окончательно смешалось в цитадели идеологии.

Все, разом опьянели.

И ошалевшие, вконец, милиционеры у дверей телецентра, почти не обращали внимания на наличие пропусков у восторженных людей, что шли теперь с баррикад.

Стражи порядка поступали так, скорее, подсознательно, но, как выяснилось позже, весьма дальновидно.

Большинство из тех, кто ринулся оповещать страну о своей сокрушительной победе, в скором времени окажется у руля этой самой, в конец запутанной, но все равно восторженной и — как всегда, по случаю — пьяной страны.

Через двое суток он вернулся в Останкино.

Но — Бог ты мой! — как мало сказано этой, в принципе, точной по содержанию фразой.

Впрочем, суть на то и существует порой, чтобы, кардинально отличаясь от видимого содержания, определять глубинный смысл и истинную ценность событий.

Через двое суток в Останкино вернулся вовсе не он.

Ибо пару дней назад, торопливо (пока — Боже упаси! — не передумал Главный) из длинного «правительственного» коридора на десятом этаже убежал другой человек.

Впрочем, тоже — Сергей Макеев, по странному стечению обстоятельств.

Преуспевающий телевизионный ведущий, могущий в отдаленном будущем при определенном стечении обстоятельств, стать кем-то или чем-то.

Вернулось же в стеклянную коробку знаменитого крематория, которую большинство, по неведению, считают телевизионным центром, существо совершенно иного порядка.

Имя ему было — Победитель.

Что касается «крематория», то это определение Макеев упорно приписывал себе, хотя находились отдельные личности, которые утверждали, что где-то, когда-то, от кого-то уже слышали или читали нечто подобное.

Возможно, это было и так, но свое определение Макеев, действительно, вывел сам, и заключалось оно в следующем.

Телевизионный эфир, по Сергею Макееву, был таким же сильнодействующим наркотиком, как любое психотропное средство, запрещенное к применению, но, несмотря на это, широко используемое.

Разумеется, с риском для жизни.

Странное ощущение, неизменно заползало в сознание каждого, кто хоть раз видел перед собой красный огонек над объективом камеры и слышал ритуальное заклинание «Мотор!».

Это было иллюзорное, и чаще всего обманчивое ощущение того, что в этот момент, тебе самозабвенно внемлет вся страна, а, быть может, и все просвещенное человечество.

Некоторым даже казалось, что их непременно видят те, кто бил в сопливого мальчишку детстве; унижал — тощего голодного студента; отвергал — соискателя руки и сердца и прочая… прочая… прочая….

Это было наслаждение, вполне сопоставимое с традиционным наркоманским «кайфом».

Привыкание происходило столь же быстро, а отлучение вызывало такую же, если не более жестокую «ломку».

Потому, однажды хлебнувшие этого голубого зелья, умные и некогда порядочные люди пускались во все тяжкие.

Пресмыкаться перед всякой мразью.

Предавали лучших друзей и выстраданные годами принципы.

Беззастенчиво лгали сами и заставляли лгать других

Все — ради одной-единственной, крохотной, эфирной дозы.

В этом смысле телецентр был, по разумению Сергея Макеева, подлинным крематорием.

Здесь дотла сгорали высокие помыслы и нравственные порывы.

И потому, вернувшись сюда Победителем, он, первым делом сделал все необходимое, чтобы надежно обеспечить себя голубым «зельем».

Потом — совершенно так же, как это происходит с людьми в наркобизнесе — он поймет, что подлинная ценность эфира заключается, отнюдь не в сладких иллюзиях.

Ими тешатся слабые, восторженные, истеричные натуры.

Он же познал подлинную стоимость эфира.

Деньги и власть.

И с той же убедительностью — в обратном порядке: власть и деньги.

Так, до бесконечности.

Вверх, по спирали, до заоблачных высот.

Пять дней назад ему казалось, что он достиг уже очень много.

Но оказалось, что все осталось на прежнем месте.

Он больше не мог претендовать на то, что управляет обстоятельствами

Ибо обстоятельства управляли им.

Самое ужасное, что это были даже не обстоятельства, а страшный фантом, сотканный из больных иллюзий.