Совсем молодая, можно даже сказать юная, женщина сидела на открытой палубе корабля-ресторана «Викинг», ставшего на вечный якорь у гранитного парапета Бережковской набережной Москвы-реки. Время было послеобеденное, и народу в ресторане не было вообще, по крайней мере, на палубе она пребывала в гордом одиночестве, что вполне соответствовало ее настроению и планам на ближайшие час-полтора. Это время она предполагала посвятить обеду и размышлениям. День был солнечным, но не жарким, к тому же от воды тянуло бодрящей прохладой, настроение у юной женщины было приподнятым, она чувствовала себя готовой к любым, самым решительным действиям и почти уверена была, что во всех делах ее ожидает успех, а в итоге – блестящая победа. Такой настрой души был редкостью, ибо обычно она склонна была все ставить под сомнение, долго колебаться, принимая решение, и даже, решившись на что-то, не вдруг находила в себе силы исполнить задуманное. Впрочем, и теперь, пребывая в самом решительном расположении духа, она все же намеревалась тщательно обдумать свои дальнейшие действия, но прежде – пообедать. Нечастый ее спутник – внезапно разыгравшийся аппетит – также свидетельствовал о том, что долгий период вялой сонной апатии, в котором пребывала она довольно длительное время, изредка пытаясь разорвать вязкую пелену отдельными решительными поступками, закончился. Она хотела есть и действовать. Даже не взглянув в меню, она заказана прославивший ресторан на всю Москву венгерский гуляш с поджаренным в чесночном соусе черным хлебом, какие-то легкие закуски и бутылку «Шато-лафит Ротшильд» 1995 года. Вино было очень дорогим, но, мгновенно оценив наметанным глазом, чего стоит одинокая посетительница, официант не стал ничего уточнять, поспешно бросившись выполнять заказ. Уже через несколько минут он появился с бутылкой вина, хлебницей и блюдечком с шариками сливочного масла разных сортов. Плеснув ароматную рубиновую жидкость в бокал, он почтительно дождался, пока женщина не спеша попробует вино, держа при этом бутылку перед ее глазами, и, удостоившись благосклонного кивка, бережно наполнил бокал. Он бесшумно удалился, а женщина с нескрываемым удовольствием сделала большой глоток из бокала и тут же с аппетитом разломила пополам хрустящую булочку с тмином, щедро намазала ее душистым зеленым маслом и с наслаждением принялась за бутерброд, отвлекаясь лишь для того, чтобы сделать еще один глоток вина.

Одновременно она размышляла. В принципе период апатии не был так уж бесполезен в достижении главной цели всей ее жизни, которую она некоторое время назад окончательно для себя определила. Да, она практически ничего не сделала за этот период, упустив массу возможностей, а главное, драгоценное время, которое уходило, теперь – особенно стремительно. Зато она разработала план, вернее, сразу несколько хитро сплетенных меж собой планов, связанных, в итоге, в единый, прочный узел, разрубить который не сможет никто, а развязать в нужный момент сумеет лишь она, легко потянув за тайную, ей одной известную нить. Планы были разработаны в мельчайших подробностях и деталях, для чего ею собрано было огромное количество информации. Да что там – собрано! Проанализировано, обработано, поставлено на службу ее задачам. К тому же кое-какие шаги она все же предприняла, причем настолько самостоятельные, никак не связанные друг с другом и направленные в совершенно разные стороны, так что никому никогда и не придет в голову, что это все шаги одного человека и ведут они этого человека к достижению одной-единственной цели. Это было не так уж мало, и, допивая первый бокал отменного вина, она решила, что скорее имеет основания быть довольной собой, нежели ругать себя за временное бездействие. Однако теперь промедление было воистину подобно смерти, иначе все самые хитрые и изощренные ее планы окажутся никому не нужными фантазиями сумасшедшей девицы. Стоп! Кто сказал сумасшедшей? Откуда взялось это мерзкое слово? Чушь какая! Юное лицо досадливо поморщилось. Но в это самое время на палубе появился официант с подносом, на котором благоухала глиняная, стилизованная под фольклор миска, до краев наполненная густой ярко-красной жидкостью. Рядом дышали горячим чесночным духом только что поджаренные черные хлебцы. Незнакомка сразу же отвлеклась от тревожных мыслей, едва не омрачивших приподнятое, радостное состояние ее души. Уже через несколько секунд она самозабвенно поглощала ароматное, обжигающее варево.

Иногда он наведывался к ней утром, как правило, неожиданно, без звонка. В этом не было никакого тайного смысла или желания проверить ее, а тем более застичь врасплох. Ревность была ему абсолютно неведома, что же касается проверок на лояльность, то им постоянно и в самых неожиданных формах подвергался всякий человек, после того как число его общения с ним превышало цифру десять. Иногда персона попадала в разработку его личной спецслужбы еще раньше, иногда ею не занимались вовсе. Все зависело от конкретной ситуации, целей и обстоятельств знакомства. Его женщин начинали разрабатывать, как правило, сразу же после того, как он удостаивал их своим вниманием, но поверхностно, в самых общих чертах. Если лее он полагал, что отношения с новой дамой могут выйти за рамки одной-двух ночей, то сам отдавал распоряжение обратить на нее более пристальное внимание. Лика в этом плане была объектом номер один – с ней он периодически встречался уже около года, можно сказать, что ей удалось доселе небывалое: последние месяца три он называл ее «своей девушкой». Предшествовала этому покупка небольшой квартирки в «цековском» доме на Патриарших прудах и превращение ее, посредством умопомрачительного ремонта, в роскошное логово роскошной кошки, а вернее – пантеры. Недаром она так восторженно любила серию украшений от «Картье» – драгоценных пантерок самых различных видов и размеров. Собственно, обожала она именно грациозных зверюшек, а то симпатичное обстоятельство, что выполнены они из золота или платины и щедро усыпаны великолепными камнями, радовало ее в меньшей степени. Материальная ценность подарка, его роскошь и эксклюзив доставляли большее удовольствие самому Рокотову, нежели его подруге. Следующий после квартиры крупный презент был избран им, сообразно с: собственным вкусом и представлением о достойных внимания вещах, – очень редкая спортивная модель классического британского «ягуара», истинная цена которой известна была лишь немногим посвященным. Потом было еще очень много всякой всячины в виде подарков, поездок, устройства на работу, знакомства накоротке с людьми, от которых зависело ее профессиональное будущее, и прочая, прочая, прочая… Но к появившейся у него последнее время манере заезжать к ней прямо с утра, по дороге на работу, это отношения не имело. А быть может, напротив, имело, и самое непосредственное. Потому что по прошествии некоторого, очень длительного, по его меркам, времени их знакомства Дмитрий Рокотов не испытывал привычного раздражения, вызванного пресыщением и привыканием, как это всегда происходило с другими женщинами. Более того, теперь ему хотелось видеть ее все чаще, и к частым вечерним встречам добавились внеплановые утренние визиты. В такое время она, как правило, еще спала и во сне была как-то особенно, по-детски мила и беззащитна. Она не удивлялась и не пугалась, когда он, бесшумно открыв дверь своим ключом, присаживался на край ее постели, не снимая пальто или плаща, чтобы не разбудить ее лишним шумом до этого самого момента. Она смешно хлопала длинными ресницами, терла глаза маленькими кулачками, а поняв, что это не сон, тихо и радостно улыбалась и тянулась к нему, выскальзывая из-под одеяла, теплая, источающая аромат нежной кожи, с которым смешивался медовый запах ее волос, тяжелых, спутанных во сне прядей, отливающих темной старинной медью. Начатый таким образом рабочий день, как правило, был скомкан и уже несколько раз, собственно, и не начинался вовсе: приехав утром, Дима оставался у нее до глубокой ночи, не испытывая ни малейшего желания отлучаться, пусть и вместе с ней, чтобы где-нибудь пообедать, и вполне довольствуясь ее, не всегда успешными, кулинарными опытами.

Нельзя сказать, чтобы он не отдавал себе отчета в том, что с ним происходит, но именно потому, что очень хорошо это понимал, ситуация не вызывала у него тревоги. Да, он был влюблен, довольно сильно и непривычно для себя, но пока это обстоятельство не создавало мало-мальски серьезной угрозы для него и его будущего, и потому Дмитрий Рокотов не видел причин, почему бы не позволить себе некоторое дополнительное к привычным и новое, и оттого особенно острое, удовольствие. Он был намерен продолжать эту связь до той поры, пока она радует и волнует его, не создавая проблем, и ни секундой больше. И если бы все в его жизни, в чем последнее время сам он был почти уверен, действительно зависело только от него, все сложилось бы именно так, и никак иначе.

Этим утром он не мог позволить себе задержаться у нее надолго: обедать предстояло в компании очень крупного государственного чиновника, предполагающего, не без помощи Рокотова, стать еще крупнее, посему, проведя с ней всего пару часов, он вызвал машину.

Лика провожала его до двери как была, не одеваясь и не накинув даже прозрачного халатика. Многочисленные зеркала в прихожей подхватили и, преломляя каждое на свой вкус, завертели в таинственных глубинах своего зазеркалья отражение ее совершенного, без единого изъяна тела в какой – то нечеловеческой, волшебной пляске. Он остановился, залюбовавшись этим странным зрелищем, но время не позволяло далее предаваться эстетическим наслаждениям. Дмитрий быстро и крепко прижал девушку к себе, зарылся головой в густые волосы, вдохнул полной грудью их сладкий аромат и, легонько оттолкнув ее, повернул тяжелую ручку сложного замка. Дверь за ним закрылась практически бесшумно, и только легкий горьковатый запах дорогого одеколона еще несколько секунд витал в прихожей, напоминая о том, что Дмитрий Рокотов действительно только что был здесь.

Пару мгновений Лика оставалась неподвижной: руки красиво закинуты вверх, голова – чуть вниз и набок, взгляд исподлобья и оттого вроде чуть-чуть обиженный – так она провожала его, естественным жестом забросив руки на плечи, а голову склонив на грудь, – красивая поза, почти балетная. Лика замерла, давая мышцам возможность запомнить ее получше, чтобы потом, при надобности, мгновенно воспроизвести с легкостью и грацией. Она часто поступала так, старательно запоминая удачные реплики, движения, позы и даже мимолетные выражения лица, из них в итоге формировался ее образ, который вызывал – она это знала, видела, чувствовала кожей – все больший восторг и обожание окружающих. При этом следует заметить, что никто и никогда специально или просто потому, что пришлось к случаю, Лику этому искусству не учил. И хотя с малых лет она мечтала о сцене или киноэкране, учиться актерскому мастерству даже в обычном театральном кружке или студии ей не довелось. Ей вообще мало чему довелось учиться в том возрасте, когда это скорее является обязанностью, нежели правом и уж тем более привилегией для нормального ребенка. Оба ее родителя были хроническими алкоголиками, причем алкоголиками, как часто это случается, многодетными. И все же Лика родителям была благодарна без меры, потому что из всех пятерых их отпрысков она единственная родилась нормальной; за то, что ее не уморили голодом; не убили случайно во время кровавых семейных скандалов; не продали цыганам, кавказцам или водителям-«дальнобойщикам» и даже нарекли красивым именем – Лика. К тому же природа, очевидно, решила воздать Лике все, что было ею бессовестно недодано ее братьям и сестрам: их физическое и психическое убожество обернулось ее неземной красотой и совершенной гармонией. Последнее, за что Лика часто мысленно благодарила родителей, было то обстоятельство, что никто из них не заметил, как и когда пятнадцати лет от роду она ушла из дому, поэтому ее не искали и она благополучно добралась до Москвы, с одним-единственным желанием – просто жить. Ей продолжало везти, и через два года она без особых нравственных и физических потерь работала на подтанцовке в одном из ночных клубов, сильно удивляя режиссера почти профессиональной пластикой. Потом настал день, а если быть точным, ночь самого большого везения в ее жизни, ночь, на исходе которой в клуб ввалилась большая пьяная компания респектабельных, невзирая на это обстоятельство, молодых мужчин, завершающих, видимо, утомительный ночной марафон. Никто из них почти не смотрел на маленькую сцену, где нон-стоп продолжалась шоу-программа, они вяло потягивали заказанную выпивку и даже не дотронулись до принесенной еды, ситуация сильно напоминала старый анекдот про девушку, которая «больше уже не может». Но именно тогда, когда кордебалетные девочки, оживившиеся было с появлением новых клиентов, почти перестали двигать ногами и другими частями тела, исполняя в одной и той же последовательности несколько затасканных «па», один из поздних посетителей клуба неожиданно обернулся и внимательно посмотрел на сцену. В эту минуту судьба не просто улыбнулась Лике – она широко-широко распахнула ей свои объятия.

Так думала Лика потом, почти целый год, вплоть до жутких минут, которые ей еще предстояло пережить. И целый год первым словом, которое приходило ей на ум, едва только остатки сна, как липкие осенние паутинки, отлетали от нее, было слово «спасибо». Если бы Лика задумалась когда-нибудь, кого именно она благодарит за то восхитительное ощущение хрустального мира волшебной сказки, в которую она каким-то таинственным образом вдруг переместилась, да так и осталась навсегда, то размышлять на эту тему ей пришлось бы долго. Бога? Судьбу? Но эти понятия пока были для нее слишком абстрактны, хотя и высокочтимы. Рокотова? Но, отдавая ему должное, обожая и восхищаясь им, она хорошо понимала, что он вполне мог и не обернуться к сцене на исходе той ночи, а обернувшись, мог вдруг остановить взгляд на какой-нибудь другой девочке. И пусть для той, другой, девочки эта ночь осталась всего лишь ночью, проведенной не без удовольствия и пользы для себя с богатым и щедрым господином, но ведь и ей, Лике, не открылась бы тогда дорога в эту волшебную жизнь, как заколдованной принцессе дорога к ее сказочному замку. К счастью, Лика не имела склонности задумываться о тонких материях, просто живя и радуясь каждому наступившему дню.

Не имел такой склонности и Рокотов. Многие часы проводил он в размышлениях на самые разные темы, однако чувственным порывам и душевным устремлениям не было места в стройных шеренгах его отточенных умозаключений. Случись иначе, он непременно и скоро бы понял, что главное, подкупающее и притягивающее его в Лике была именно эта постоянная, бьющая через край ее души потребность благодарить за самую малость. Огромная, неизмеримая прямо-таки благодарность даже за то, что было никак не в его власти – хорошую погоду на улице или, напротив, гулкий прохладный дождь за окном. Она была благодарна ему за то, что вот уже лето на исходе и осень мягко крадется по бульварам, незаметно сдергивая с деревьев по одному листочку, а потом наступит зима. Эта благодарность могла подвигнуть ее на принесение во имя него любых жертв, заставить и жизнь свою положить к его ногам, если в том случится нужда. Однако Рокотов не был склонен к подобным размышлениям и потому ничего этого не знал.

Времени же на то, чтобы понять что-то главное друг о друге и о том, что происходит с ними, у них не осталось совсем. Судьбе надоело улыбаться.

Лика наконец опустила руки, подняла голову и расслабила мышцы, те уже начинали тихонечко ныть. Ничего, это даже полезно, когда чуть-чуть через силу заставляешь свое тело усвоить что-то новое, словно с усилием делаешь еще один шаг вверх по лестнице, уводящей в заоблачную бесконечность. Лика и сама не понимала, откуда в ее голову приходят вдруг такие красивые и тонкие мысли, но продолжить размышление на эту приятную тему ей было не суждено.

В дверь снова позвонили.

«Забыл что-то», – подумала Лика, ни секунды не сомневаясь, что это вернулся Рокотов – в воздухе еще витал аромат его одеколона. Она спешила отворить сложный замок и, путаясь в его щелчках и поворотах ручки, одновременно радовалась тому, что еще раз, пусть и на мгновенье, обнимет Рокотова, и хмурилась от мысли, что возвращаться – дурная примета. Она еще успела подумать, что непременно заставит его заглянуть в зеркало: так делают, чтобы отвести беду, – в эту минуту тяжелая дверь наконец-то распахнулась.

Потом все было очень быстро. Лика почувствовала сильный удар в грудь, который отбросил ее далеко от двери, к большому венецианскому зеркалу в дальнем углу прихожей. Ей показалось, что от удара кожа на груди лопнула, а кости – проломились, вместе с этим ощущением в тело пришла страшная, словно разрывающая его изнутри боль, но закричать Лика не успела. Ее стремительно окутывала глухая холодная тьма, впитывающая в себя и боль, и страх, и крик, застывший на губах, и вообще всю ее – Лику, прекрасное, исполненное гармонии тело, копну душистых медных волос, удивительные мысли и чувства, из которых самым сильным было чувство благодарности. «Кому? – вдруг в предсмертной судороге встрепенулось угасающее сознание и само себе ответило еле слышно: – Людям, просто поем людям…»

Последнее, что увидела Лика перед тем, как окончательно раствориться в холодном глухом мраке, было лицо человека, низко склонившегося над ней, словно желая вдохнуть в себя последнее, отлетающее ее дыхание. И вид этого лица не испугал Лику, скорее она была безмерно удивлена увиденным.

Именно это сильное удивление, отразившееся на лице молодой женщины, убитой единственным выстрелом, произведенным в упор из редкого и дорогого пистолета «Глок», брошенного убийцей там же, у тела жертвы, отмечали потом все: и домработница, первой обнаружившая несчастную, и оперативники, появившиеся на месте преступления довольно быстро, и понятые, приглашенные для осмотра квартиры. Но дальше всех пошел пожилой паталогоанатом, к которому труп Лики доставили для проведения вскрытия. Взглянув ей в лицо, он вдруг произнес, с некоторым даже раздражением, пожав при этом худыми острыми плечами: «Ну, убили, мало ли что… Чему же здесь так удивляться? Всех, рано или поздно…» Фразы он не закончил, привычно приступив к своему мрачному делу.

Пребывание Александра Егорова в заведении «5005» в этот раз затянулось много дольше обычного. Впрочем, ничего из ряда вон выходящего он не совершал, придерживаясь традиционной для себя в такие дни линии поведения: очень много пил, практически не спал и почти ничего не ел. Состояние его теперь было таково, что ему не требовалась уже и Анна в качестве собеседника, потому что вести сколь-нибудь связную беседу он был уже не способен. Однако изредка он все же требовал Анну к себе, для того лишь, чтобы использовать ее в качестве безмолвного слушателя. Очевидно, в такие минуты плоды деятельности воспаленного мозга переполняли его, и он чувствовал потребность выплеснуть во внешний мир новую порцию словесных, труднопроизносимых и совершенно бредовых умозаключений. Однако с течением времени это происходило все реже, и он практически перестал беспокоить Анну, довольствуясь чтением свежей прессы и бесконечными поисками по всем телевизионным каналам новостных и информационно-аналитических программ, которым внимал с большим интересом. При этом он изредка разражался гомерическим хохотом или многозначительно качал головой и, как бы требуя особого внимания, поднимал палец вверх, демонстрируя тем самым, что ему открывается некий, скрытый от всех истинный смысл передаваемой информации.

Зрелище было удручающим, и Анна без особой необходимости старалась не то что не заглядывать к нему, но и оградить себя от всякой информации о том, что с ним творится. Ей было безумно жаль этого человека, и, не будучи в состоянии каким-либо образом помочь ему, она подсознательно стремилась закрыть доступ любой информации о нем и, попросту говоря, забыть о его существовании, пусть и на короткое время. Заканчивалась уже неделя, которую он безвылазно провел в апартаментах заведения, и в телефонном разговоре с Анной Рокотов, со вздохом сожаления, показавшимся ей не очень искренним, заметил, что, видимо, придется прибегнуть к радикальным медицинским мерам, однако конкретных распоряжений на этот счет не дал. В принципе Анна понимала, что это единственный, к тому же спасительный для Егорова, выход, поскольку состояние его здоровья вызывало у нее все большие опасения. Однако она понимала и другое: насколько унизительным для Егорова будет такое разрешение ситуации, тем более с учетом их новых отношений с Рокотовым. Егоров, однако, неожиданно ее порадовал. Словно предчувствуя грядущие события, а быть может, просто на инстинктивном уровне самосохранения почувствовав, что наступает предел физических возможностей организма, он начал проявлять некие проблески сознания, а затем и слабые волевые усилия, пытаясь остановить свое, казавшееся уже безостановочным, падение в пропасть. Анна, с горячностью ей не свойственной, бросилась ему на помощь. Прежде всего, она получила его согласие на то, чтобы строжайше запретить всему персоналу приносить ему алкогольные напитки, как бы настойчиво он их ни требовал. Следующим этапом было возвращение к нормальному сну и питанию. Она лично контролировала кухню, готовившую для Егорова не слишком наваристые, как для тяжело больного человека, бульоны, распорядилась постоянно подавать ему не крепкий горячий чай с лимоном, мед, молоко. Из дома она принесла легкие снотворные, которыми пользовалась сама, часто страдая бессонницей из-за ночного характера работы. Через пару дней Александр Егоров почти пришел в себя, хотя внешний вид его был ужасен: страшно отекшее, неживое лицо, еле различимые в складках набухших век кроваво – красные, как у кролика, крохотные глазки, с трудом размыкающиеся губы, синюшные, с неестественно белыми ногтями, руки, которые подчинялись ему явно с трудом. Уходя домой ранним утром в среду – наступал третий день его возвращения к жизни, – Анна осторожно приоткрыла дверь апартаментов: воздух в комнате был тяжелым и спертым, так пахнет обычно в палатах, где лежат очень тяжелые больные, даже если за ними ухаживают прилежно и заботливо. Егоров спал, лежа на спине, запрокинув голову и широко раскрыв рот. Зрелище это было совсем неэстетичным, но Анна далее порадовалась тому, что он наконец смог заснуть. Уже по дороге домой она вспомнила вдруг свой давешний странный сон, который всю последнюю неделю ни разу не напомнил о себе, хотя этого вполне можно было ожидать, и поразилась сходству теперешнего Егорова с тем, который был в ее сне парализован и лежал в убогой мрачной комнатушке. Ей стало не по себе, и недобрым предчувствием наполнилась душа, но усилием воли Анна заставила себя думать о чем-нибудь другом, более насущном, и совершенно неожиданно ей это удалось. Дома она заснула на удивление легко и крепко, без сновидений проспала до самого вечера, когда ей снова нужно было возвращаться в заведение.

Прибыв на место, она первые минуты, как всегда, оказалась закрученной в водовороте неожиданных и совершенно неотложных дел, мелких проблем, стихийных малозначительных конфликтов и вечных накладок – минуты эти растянулись на добрые полчаса. И только, когда Анна окончательно убедилась, что пульс заведения бьется в нужном ритме без остановок и перебоев, она поспешила к Егорову. В коридоре верхнего этажа как раз возле его двери горничная торопливо завершала последние приготовления к приему гостей, смахивая ей одной заметные пылинки с мягких бархатных кресел и диванов, расставленных вдоль стен.

– Добрый вечер! – Здороваясь на ходу, Анна уже взялась за ручку его двери, но горничная неожиданно взволнованно и торопливо зашептала:

– Ой, да не ходи ты туда сейчас, Аннушка, он, не в пример прошлому, сегодня буйный. Посуды одной побил два подноса. А до того окно хотел вышибить и на улицу прыгать, потому что ему выпить не несли.

– Он что, опять пил сегодня? – Анна не верила ушам, схватившись за беглое и глупое в общем-то предположение, что горничная спутала Егорова с каким-то другим клиентом.

– Не то слово – пил. Вусмерть упился и теперь упал, я только что прибраться смогла. Раньше – куда там! Так буянил, так буянил, прямо как белая горячка, не приведи, конечно, Бог.

– Почему мне не позвонили? Зачем дали спиртное? – Анна почти кричала, не в силах совладать с нахлынувшими на нее обидой и отчаянием. – Все, три дня титанических усилий – насмарку. Все снова, во сто крат хуже. Как же он мог?

– Да откуда ж я знаю, что это ты на меня раскричалась? – Горничная от изумления даже не заметила, что тоже повысила на Анну голос, что для персонала было неслыханной дерзостью. Но и Анну в таком состоянии за все время работы женщина видела впервые – главный менеджер всегда оставалась корректной, выдержанной, и никто не мог вспомнить, чтобы в любой самой критической ситуации Анна повысила голос или каким-то образом проявила свои эмоции. Это был первый случай в ее практике. Однако шок уже миновал.

– Простите, Бога ради, – голос Анны был прежним, мягким и ровным, а лица в полумраке коридора было не разглядеть, – я что-то сегодня совсем не в форме. Простите, пожалуйста.

– Да Бог с тобой, какие тут прощения могут быть, на такой-то работе. Каждую ночь ведь на ногах, тут не то что закричишь – волком завоешь.

– Ничего. Все в порядке.

– В порядке-то в порядке. А к нему ты все же лучше одна не ходи. Возьми с собой кого из ребят. Позвать?

– Нет. Не надо. Я его не боюсь. У него просто был приступ, наверное. Жалко, что меня не вызвали.

– Ну, гляди. Ты – начальство. А только какой же это приступ – из горла почти бутылку коньяка враз заглотить? – Горничная, сокрушенно качая головой, направилась к выходу, что-то еще недовольно бормоча себе под нос.

Но Анна уже не слушала ее, она шагнула за порог, войдя в апартаменты. Следы погрома, учиненного Егоровым, хотя к тому явно приложены были немалые усилия, полностью уничтожить не удалось. Дорогие шелковые обои во многих местах были покрыты пятнами, царапинами, а кое-где от стены оторваны были целые куски материала, который, правда, наспех подклеили. Большая золоченая рама, в которой раньше тускло мерцала, отражая практически всю комнату, зеркальная поверхность, теперь была пуста – зеркало, стало быть, было разбито. «И бил в борделе зеркала…» – вдруг всплыла в памяти Анны неизвестно откуда взявшаяся и совершенно неуместная фраза, то ли из какого-то блатного романса, то ли из фильма, а может – просто из анекдота. Пострадали люстра и бра. Их, видимо, не успели заменить на новые, и потому свет в комнате был каким-то рваным. На стенах и потолке громоздились причудливые тени, повторяющие форму отбитых плафонов. Судя по тому, что возле кровати отсутствовало низкое, уютное кресло и небольшой журнальный столик, им тоже были нанесены повреждения. Наверное, были и другие следы недавнего буйства, но далее разглядывать пострадавшую комнату и сопоставлять, чего же в ней теперь недостает, у Анны не было сил. Она прислонилась к стене и наконец набралась смелости взглянуть на кровать. Егоров спал на ней, как всегда, одетый, хотя постель была разобрана. Сейчас он лежал ничком, широко раскинув руки и глубоко зарывшись головой в подушки, дыхания его слышно не было, и тело казалось совершенно неподвижным, но Анна от этого не встревожилась и не испугалась. Ей стало почти все равно, выживет ли он в очередной раз или умрет прямо сейчас, здесь, на ее глазах. Возможно, что он уже и был мертв, но и это не побудило ее к действию. Анна тупо смотрела на тело, распростертое на кровати, и не испытывала ничего, кроме огромной усталости. Ей было жаль потраченных душевных сил и времени. А Егорова ей теперь было совсем не жаль. Впрочем, эти мысли пока не вполне были осознаны ею, они только зрели в подсознании, как не настигло ее пока чувство обиды и ощущение того, что он, Александр Егоров, ее предал. Предал не как женщину, а гораздо более серьезно и мерзко – как друга, как человека, который за какие-то семь дней понял его, сопереживал и искренне пытался помочь.

Безжизненная рука Егорова свешивалась с кровати, и Анна только теперь заметила, что в ней зажато несколько газетных листов. Машинально она попыталась вынуть газету из намертво сведенных пальцев. Это удалось ей не с первого раза, но все же она справилась с задачей, оставив, правда, клочок бумаги в его холодной руке. Продолжал действовать механически, Анна присела на корточки возле кровати и аккуратно расправила газетные листы на коленях. Перед ней была одна из самых популярных бульварных газет, развернутая на пятой полосе, шапку которой составляли, сплетаясь в замысловатый, с претензией на старину, орнамент, крупные вычурные буквы «Светская хроника». Небольшая заметка почему – то сразу бросилась ей в глаза (Анне неведомы были хитрые приемы размещения материала на полосе так, что нужные строки прямо-таки магнитом притягивали к себе внимание читателя). «И это – свадьба? Свадьба?! Свадьба!!» – таков был эффектный заголовок заметки. Далее кратко сообщалось, что один из столпов российского бизнеса, А. Егоров, считавшийся доселе, вопреки традициям новых хозяев жизни, примерным семьянином, прожившим в моногамном браке около двадцати лет и имеющий взрослую дочь, на днях поверг в шок, восторг и самую черную зависть московский бомонд, явившись на важный официальный прием в сопровождении очаровательного юного создания неземной красоты. Сразу же завладевшая всеобщим вниманием пара даже не пыталась скрыть характера своих отношений. А некоторым особо доверенным лицам господин Егоров шепнул на ушко, что уже «шьется платье белое» и не сегодня-завтра прольется малиновый звон свадебных колоколов. Бомонд новость принял с явным одобрением, ибо прежняя супруга господина Егорова, мягко говоря, ни у кого не вызывала особых симпатий.

Анна перечитала заметку несколько раз, хотя смысл ее и, более того, смысл всего того, что творилось с Егоровым и вокруг него последнее время, стал ей ясен уже при первом чтении. Крохотный, смешной и злобный газетный плевочек вдруг окончательно расставил все по своим местам. Отдельные малопонятные Анне события, до смерти напугавшие ее сначала, а затем заставившие пережить очень неприятные дни; пойти на должностное преступление; рисковать карьерой, страдать, сопереживая постороннему человеку, и даже видеть кошмарные сны, сложились теперь в ясную, отчетливую и совершенно не страшную картинку. Было немного обидно и даже несколько смешно: ситуация была совершенно банальной, если не откровенно пошлой. Анна аккуратно положила газету на пол возле кровати и, не оглядываясь на спящего (или умершего?) Егорова, вышла из апартаментов. В коридоре она едва не налетела на массивную фигуру старшего смены секьюрити, по забавному стечению обстоятельств именно того, который дежурил в жуткую для Анны ночь памятного визита Егорова и Рокотова.

– Ты что? – Она действительно испугалась его неожиданного присутствия.

– Да так. Горничная сказала, ты к нему зашла. Я на всякий случай поднялся. Он сегодня тут такой цирк устроил, я даже не ожидал, правда. Всегда такой вялый, а тут – ну просто Брюс Ли и Арнольд Шварценеггер в одном флаконе.

– Слушай, а почему мне не позвонили, когда все началось? Я же в курсе всей ситуации с самого начала, и вообще, Рокотов поручил мне…

– Так Рокотов и сказал, чтобы тебя не беспокоили…

– Он что, был здесь?

– Нет, позвонил, как раз когда этот начал требовать порцию. Ну, Нинка со страху и доложила, что, дескать, «скоро грянет буря».

– И что Рокотов?

– Сказал: держать ситуацию под контролем. Тебя не трогать. И обещал приехать, но что-то вот… задерживается. Так что мы уж сами… Извини. Пришлось, конечно, повозиться.

– Ладно. Поглядывай за ним, мало ли что.

– Ясно. Сейчас приставлю толкового парня, он, может, прямо там у него и посидит? Чего народ в коридоре-то напрягать?..

– Действительно. Пускай посидит, и если что – сразу зовите меня.

– Понял.

Они спустились вниз и неспешно разошлись по рабочим местам. Плотно прикрыв дверь своего крохотного кабинета, Анна задумалась. Все было, конечно, теперь ясно и понятно, яснее не бывает, но в душе у нее почему-то шевелилось странное необъяснимое сомнение, и было тревожно. К тому же – Рокотов. Он был человеком слова, и если обещал приехать, тем более по такому поводу, то непременно бы приехал. Значит, произошло что-то еще более серьезное. Но главное – он почему-то запретил вызывать ее. Это было нелогично, ибо она была осведомлена обо всем гораздо более других, и, хотя бы в силу этого, он должен был настоять на ее присутствии. Он лее поступил наоборот. Почему? Анна была не настолько наивна, чтобы допустить мысль о том, что Рокотов пожалел ее, не дав тревожить после бессонной ночи. Что же тогда? Недоверие? Но до этого он достаточно откровенно обсуждал с ней весьма конфиденциальные проблемы, в том числе те, что касались Егорова. С тех пор что-то изменилось? Тревога в душе Анны нарастала с каждой минутой. Измениться могло только одно, вернее, изменить его отношение к ней могла только одна женщина – звонившая ей незнакомка, оказавшаяся в итоге то ли новой женой, то ли пока еще невестой Егорова. Это был самый скверный вариант, и Анна снова испытала приступ панического страха и безысходности. Однако снова оказаться и пребывать еще какое-то время в таком состоянии у нее просто не хватило бы сил. Анна решительно придвинула к себе телефонный аппарат, но это оказалось напрасным. Все известные ей телефоны Рокотова молчали. Несколько тревожных обращений, сброшенных ему на пейджер, также не принесли результата. Оставалось только ждать, что он все-таки приедет сам, и стараться не накручивать себя все более мрачными предположениями.

Потянулись долгие часы еще одной бессонной ночи.

Время, когда Анне предстоит понять, что самые страшные ее фантазии не отражают, даже слабо и блекло, истинную картину стремительно набирающего обороты реального кошмара, еще не наступило.

Молодая женщина неожиданно вошла во вкус поздних обедов в одиночестве, в пустынных залах известных московских ресторанов. Во-первых, энергия, проснувшаяся в ней после долгой спячки, выплескивалась теперь наружу плотными тугими сгустками, ее необходимо было не только восстанавливать, но и множить – самые главные и воистину великие дела ждали ее впереди.

«Любопытно, – подумала она, внимательно изучая пухлое меню в дорогом кожаном переплете модного ресторана «Гранд Опера», – обычно ведь это происходит весною: пробуждение жизненных сил и всякое прочее из этой серии. Сейчас лее, наоборот, осень уже… Странно все у меня, не как у всех». Последняя мысль ей очень не понравилась, и она без особых проблем отшвырнула ее от себя, забыв в ту же секунду, к тому же меню ресторана было обширным и занимательным.

Сегодняшний день выдался пасмурным, уже почти по-настоящему осенним, и она остановила свой выбор на солидном знаменитом ресторане, почему-то решив, что там должно быть тепло и уютно. Она не ошиблась. Роскошь интерьеров, стилизованных под классический кафешантан начала века, превзошла все ее ожидания. Впрочем, сейчас, совершенно свободный от посетителей, зал ресторана вовсе таковым не казался. Полукруглая площадка сцены, обрамленная тяжелым занавесом, струящимся многослойными потоками темного бархата; с настоящей, как в театре, оркестровой ямой – в центре зала; обитая тем же красным бархатом мебель, бархатные занавеси повсюду, несколько отдельных кабинетов в амфитеатре, повторяющих расположение и форму театральных лож, создавали совершенную атмосферу театрального зала, в тот короткий отрезок таинственного затишья, когда закончены дневные репетиции и прогоны, а до вечернего спектакля осталось еще пара часов. В эти часы в пустом театральном зале творятся, как правило, самые удивительные и загадочные истории, обращенные случайно подглядевшими их служителями сцены в легенды, передаваемые потом многими поколениями закулисья. На сцене появляются тогда тени давно покинувших этот мир примадонн, и слышатся рукоплескания невидимой взору публики, рыдают скрипки давно уж истлевших оркестров, и взлохмаченные дирижеры, чьих имен, по обыкновению, никто никогда не помнит, мятежно возносят свои палочки к небу, словно грозя кому-то из своего небытия и требуя к себе внимания. Именно таким увиделся вдруг роскошный зал модного ресторана молодой женщине. Себя же представила она юной, но прославленной уже примадонной из действующей ныне труппы, единственной из смертных, кого допускает старинный театр на свое волшебное действо, никак не обозначенное в афишах. И каждый день, в назначенное время, бесшумна и почти невидима, застывает она в густой тени глубокой царской ложи, с трепетом впитывая в себя тайны древних кулис, постепенно растворяясь в вихре неслышимых вальсов и сливаясь с вечными уже, прекрасными, но бесплотными тенями – призраками. Это было чудесное видение, и когда официант, бесшумно ступая по мягкому дорогому ковру, приблизился к ее столику, чтобы принять заказ, она не сразу смогла возвратиться из волшебного мира и несколько секунд глядела на него без страха, но и с нескрываемым изумлением. Удивленный в свою очередь, официант, однако, виду не подал, давая время странной одинокой посетительнице сообразить, что же от нее требуется. И под взглядом его мягких, нахальных и почтительных одновременно глаз она быстро, хотя и без особой радости, возвратилась в реальный мир. Заказ женщина сделала толково, проявив отменное знание застольных тонкостей, чем несколько успокоила встревоженного было официанта.

«По ресторанам девочка обтесалась, – удовлетворенно подумал он, еще раз пробегая только что сделанные записи в своем блокноте, – разумеет, что к чему, а кто – к кому. Три перемены блюд – три перемены вин, не придерешься. Спаржа – с горьковатым «Шевалье-Монтраше», год выбран со знанием дела – 1991-й; бретонские устрицы с бутылкой «Дон-Периньона», разумеется «брют»; бисквит – с рюмкой хереса, кофе. Хорошая девочка, чья-то девочка, это точно. Сама в такие годы как есть еще бы не научилась».

Она с удовольствием ожидала заказанного, предвкушая податливую нежность распаренных зеленых побегов под легким ароматным соусом; ледяной упругости устриц, сдобренных каплями свежего лимонного сока; воздушной, тающей на языке сладости бисквита. А пока, потягивая горьковатую ярко-розовую жидкость из высокого бокала – на аперитив она заказала себе «Кампари» с тоником и со льдом, предавалась размышлениям. Собственно, именно это она и взяла за обыкновение последние несколько дней – обедать в пустых ресторанах и, услаждая желудок, нещадно эксплуатировать мозг.

В ее изящной маленькой сумочке с двумя переплетенными буквами «С» вместо застежки (что означало – Коко Шанель, и знак этот в мире модниц так же трепетно чтим, как металлическая звезда о трех углах на капоте автомобиля – в мире автомобилистов), небрежно переброшенной через спинку соседнего стула, лежал аккуратно сложенный газетный лист, с маленькой, всего-то строк в десять, заметкой. Ей было до сих пор удивительно, какую силу затаили в себе эти крохотные буквы, пахнущие типографской краской и ею же пачкающие пальцы. Идея с заметкой была хороша, это она вынуждена была признать, но вот все остальное, что, похоже, затевалось в ее развитие, никуда не годилось. Это молодая женщина сознавала совершенно ясно, особенно теперь, когда сознание ее продуцировало не только идеи, но и совершенные планы их реализации. Кому в голову только могла прийти такая чушь? Полная абракадабра! Нет, все-таки здорово, что, в отличие от всех прочих, она просыпается осенью. Как раз вовремя, чтобы остановить чьи-то дурацкие начинания и подчинить весь процесс своей воле. Как это глупо было привлекать к делу каких-то людей, шарлатанов и вымогателей, как опрометчиво! Но, к счастью, не все еще потеряно – она вовремя проснулась, как спящая красавица в стеклянном гробу, правда, принц при этом не присутствовал и уж тем более не прилагал к этому никаких усилий, даже просто целуя ее заиндевевшие губы. Но что ж тут поделать, обычаи на этой земле таковы, что право на поцелуй принца принцессам приходится отвоевывать самим, самостоятельно просыпаясь в нужное время и вступая в отчаянную борьбу.

«Какой такой – «этой» земле? – вдруг встрепенулась женщина, словно поймав себя на каких-то недозволенных мыслях. – О чем это ты опять? И что это за разговоры, что ты просыпаешься не тогда, когда все? Чушь! Нет никаких необычных просыпаний. Нормальные люди просыпаются утром и засыпают ночью. И все тут! Не о чем больше думать!» Она была намерена поругать себя еще некоторое время, и, быть может, более решительно и сурово, но возле столика снова бесшумно возник официант с подносом, и думать о чем-либо другом, кроме как о нежнейшей горячей спарже, щедро политой густым, источающим восхитительный аромат соусом, было бы просто преступлением с ее стороны. Глоток горьковатого, слегка охлажденного «Шевалье-Монтраше» окончательно привел ее в самое лучшее расположение духа.

«К тому же, – весьма трезво рассудила женщина, – времени остается все меньше и меньше, глупо тратить его на перебранку с самой собою. Давай так, под кофе у тебя должен быть уже совершенно конкретный план. – Разумеется, это предложение было обращено к самой себе, тем более на него следовало ответить. – Что ж, попробуем, – энергично согласилась она, но все же добавила осторожно: – Хотя заранее ничего не хотелось бы обещать».

Левушка Бунин был собой недоволен, но при этом сильно напоминал старательно начищенный медный самовар, лоснящийся от самодовольства и совершенно щенячьей радости, от которой к тому же едва не визжал и не писался, как поступают обычно щенки в минуты великого собачьего счастья.

Дело было в том, что, блестяще, на его взгляд, и без больших затрат исполнив первое из трех желаний полоумного Ангела, он не удержался и исполнил заветную свою мечту – купил новую машину. Разумеется, ухнув на эту вол‹деленную покупку все оставшиеся деньги Ангела и еще кое – что тихо, без объяснений изъятое из Ларисиного сейфа. Бунин лично приобретал его, обустраивая нынешний офис жены, и без малейшего зазрения совести оставил себе второй комплект ключей. Надо сказать, что он уже не раз и не два искренне похвалил себя за предусмотрительность: в сейфе теперь всегда была наличность, у него же, напротив, постоянно ее не хватало. Про сейф и Ларису он забыл в тот же момент, как, отсчитав необходимую сумму, мягко захлопнул тяжелую металлическую дверь, что же касается денег Ангела, которые составили львиную долго платежа, это оказалось не так просто. Бунин почему-то боялся. Причем страх этот был абсолютно необоснованным, и, сколько ни размышлял он на тему: «А что, собственно, мне за это будет?», ответа не находил и от этого начинал к тому же еще и злиться на себя. Впрочем, испуг и злость сливались в сумбурном потоке обуревающих его чувств с радостью и огромным, почти физическим удовольствием. Машина, купленная Буниным, была воистину подарком судьбы, причем подарком удивительно щедрым. Практически новый, черный как вороново крыло, сияющий всем, что в состоянии было сиять, – а таких деталей и частей на корпусе и в салоне машины было предостаточно, – настоящий американский джип «Гран черокки» был заветной мечтой Бунина на протяжении всех последних лет. Судьба определенно хотела наградить его этой восхитительной игрушкой и буквально за руку привела в автосалон одного из бывших рекламодателей, хотя никакой видимой причины для визита у Бунина не было. Далее события развивались стремительно и в каком-то счастливом угаре. Цена на машину была неправдоподобно низкой, но деньги требовались хозяевам немедленно. Бунин сел за руль джипа, малодушно убеждая себя в том, что просто хочет на несколько минут испытать наслаждение от пребывания за рулем такой машины, но уже в первую минуту понял, что никакая сила не заставит его с ней расстаться. Он никогда не завидовал всерьез обладателям надменных лимузинов, владельцам плоских, как жабы, спортивных автомобилей самых прославленных и редких марок, и только большие черные джипы манили его, вызывая приступы желчной зависти к их невозмутимым хозяевам. Это была машина одиноких ночных охотников, свирепых и коварных, не знающих страха и жалости, никогда не страдающих от одиночества. Таков был образ черного джипа, созданный воображением Льва Бунина, таким же был и его идеал настоящего мужчины. Порой он считал себя вполне достигшим этих высот, порой комплексовал от сознания, что явно не дотягивает до совершенства. Причем отсутствие соответствующей машины было тому серьезной, если не единственной, причиной. Но час настал, Бунин был близок к окончательному и бесповоротному излечению от своего постыдного, как он считал, комплекса – и не было на свете силы, которая заставила бы его повернуть назад. Сделка состоялась.

Теперь он испытывал нечто, томно воспетое в каком-то пошлом романсе – «страдал и наслаждался». Впрочем, наслаждение все лее было острее и оттесняло смутную тревогу на второй план. Он ехал на встречу с Ангелом, держа в голове готовый сценарий исполнения ее второго желания. Роли в сценарии были четко расписаны, исполнители найдены, ангажированы и только ждали команды появиться на авансцене. Собственно, исполнительница была одна, давнишняя подружка Бунина, из тех неудачливых актрисок, которые всегда свободны и готовы на все, – и чаще не корысти ради, а так – во имя великого искусства или просто от вселенской тоски, которая неумолимо подталкивала их на скользкие ступени мрачной лестницы, всегда ведущей только вниз. В зловонных ее закоулках терпеливо поджидали очередную жертву творческой и личной невостребованности вечное безденежье, грязные попойки, травка, кокаин; странные, словно в бреду, тусовки, где читают невнятные вирши и предаются свальному греху; неизбежное затем помешательство и скорая смерть. Не вдаваясь в подробности, она с радостью согласилась сыграть роль роковой цыганки и предсказать женщине, на которую укажет Бунин, нечто ужасное, что также сформулирует он, и в финале короткого спектакля грозно бросить ей в лицо: «Отступись!» Бунин очень хорошо подумал и выстроил всю сцену, предусмотрев даже, на всякий случай, присутствие двух крепких ребят поблизости. Получалось, конечно, несколько театрально и сильно напоминало сцену из какой-то известной оперы, но, в конце концов, заказ был именно таким. Дело было за малым: получить одобрение Ангела, определить день представления, его место, время и, разумеется, разжиться еще некоторым количеством денег – в качестве гонорара для актеров. Это был самый неприятный для Бунина момент, но он надеялся, что сумеет преодолеть и его. Теперь он был настоящим ночным охотником, на подобающей машине – препятствия в принципе должны были трусливо расползаться с его дороги.

Так это было или нет, теперь уж не узнает никто, но события того дня вдруг начали складываться как-то неожиданно и даже несколько странно.

Главным было то, что Ангел на встречу, которую сама же, причем весьма настойчиво, назначала, не явилась. Бунин ждал ее около двух часов, не упустив, разумеется, возможности со вкусом пообедать. Он даже позволил себе несколько большее количество коньяка, нежели обычно, но, во-первых, обычаи у истинного ночного охотника, которым он теперь был вправе себя считать с полным на то основанием, и должны быть несколько иными, чем у обыкновенного журналиста, а во-вторых, ожидание оказалось довольно неприятным занятием и требовало некоторой положительной компенсации. Коньяк в этом качестве сгодился вполне. Отправив третье сообщение ей на пейджер и снова не получив ответа, Бунин, допивая пятую рюмку коньяка, вдруг пришел к выводу, что все складывается не так уж плохо. Вариант, при котором Ангел не появится больше никогда, конечно, лишал его надежды на новые материальные поступления, но зато избавлял от необходимости отчитываться за истраченные пять тысяч и вообще впредь иметь дело с опасной сумасшедшей. Это был совсем не плохой вариант, потому что результатом совсем пустячных трудов и мизерных затрат стало приобретение вожделенного чудо-автомобиля. Не исключено было, что через некоторое время Ангел появится вновь и снова начнет приставать со своими идиотскими затеями, более того, Бунин был почти уверен, что так и произойдет в самое ближайшее время. Однако и этот вариант давал ему ряд преимуществ и возможность ставить дополнительные, в том числе материальные, условия. Мало ли кого, к примеру, он приводил сегодня для знакомства с ней! О-о-о! Тут было широчайшее поле для фантазий и упреков. К тому же, вынужденная оправдываться и наверняка унижаться (уж об этом-то он сумеет должным образом позаботиться!), она вряд ли найдет в себе смелость напомнить про злополучные пять тысяч. Все вернется на круги своя, и, хотя в этом случае ему придется-таки общаться с непредсказуемой и явно помешанной особой, щедрое финансирование проекта наверняка будет ею продолжено. Оба варианта показались Бунину весьма симпатичными, и он завершал трапезу в отменном расположении духа. Ко всему прочему, на стоянке ждала его машина, и от одной мысли об этом холодное, заплывшее жирком сердце Левушки Бунина неожиданно проявило прыть и забилось быстрее. Он поспешил к выходу из ресторана, но, едва лишь оказался на автостоянке, напротив, максимально сбавил шаг и двинулся как-то совершенно по-новому – медленно, небрежно, вроде бы не глядя по сторонам и никого вокруг не замечая, но умудряясь тем не менее фиксировать все взгляды, направленные на него и на его машину. Он не спеша отключил сигнализацию, неуклюже взгромоздился на высокое водительское сиденье и, повозившись с замком зажигания, наконец аккуратно тронулся с места, направляясь к выезду со стоянки.

Дальнейшее напомнило всем, кто имел несчастье наблюдать эту сцену, кадры какого-то известного триллера, вдруг, по мановению жестоких монтажных ножниц, вырезанные из киноленты и вмонтированные в совершенно реальную и привычную многим картину: автостоянка возле крупного выставочного центра, почти свободная в эти дневные часы, пустынная набережная Москвы-реки, чугунное литье парапета, за ним, в глубине, темная, неопределенного оттенка масса плавно струящейся воды, солнечный, но уже как-то особенно, по-осеннему, день. Ничего этого Лев Бунин не замечал, он осторожно, чтобы, не приведи Бог, не поцарапать безупречно глянцевую поверхность машины, выезжал со стоянки и уже почти вырулил на прямую асфальтовую ленту набережной, когда на подножку джипа запрыгнул худенький щуплый парнишка, из тех, которые постоянно атакуют дорогие машины, пытаясь заработать, протирая без того чистые стекла или капоты иномарок. Бунин сделал свирепое лицо и энергично махнул рукой, отгоняя от машины маленького мерзавца с его грязной тряпкой. На доли мгновения ему показалось, что лицо и особенно ярко-зеленые глаза мальчишки, остро блеснувшие из-под низко надвинутого козырька кепочки-бейсболки, ему кого-то неуловимо напоминают. Однако отвлечься на эти размышления сейчас было невозможно, потому что мальчишка совершенно не обращал на него внимания. Более того, откуда ни возьмись, в другой его руке появился допотопный стеклянный флакон с пульверизатором, из тех, что во времена Левушкиного детства использовали в мужских парикмахерских, нещадно опрыскивая клиентов едким приторным одеколоном. Сейчас флакон был наполнен какой-то подозрительной мутной жидкостью. Мальчишка ловко нажал на пухлую резиновую грушу, и из пульверизатора брызнула на идеально прозрачное, сверкающее на солнце лобовое стекло машины мутная струя грязной жидкости и медленно поползла вниз, растекаясь и застилая его отвратительной серой пеленой. Этого Бунин вынести уже не мог: придерживая рулевое колесо одной рукой, другой умудрился довольно быстро нащупать и нажать нужную кнопку – боковое стекло медленно и бесшумно поползло вниз. Рука Бунина была уже в нескольких сантиметрах от плеча наглого малолетки, еще мгновенье – и тот отлетел бы на несколько метров от машины, сброшенный с подножки сильным ударом увесистого пухлого кулака, но этого почему-то не произошло. В лицо Бунину вдруг ударила та же мутная струя, что только что обезобразила лобовое стекло его машины, и внезапно он ощутил жгучую, нестерпимую боль, словно попавшая на кожу и в глаза жидкость в считанные доли секунды разъела ткани и стремительно проникла внутрь, растворяя все на своем пути и обращая кожу, обнажившиеся под ней мышцы и даже кости черепа в сплошное однородное жидкое месиво. Нога Бунина все еще оставалась на педали газа, и, вероятнее всего, уже на подсознательном уровне, приняв последнее в своей жизни решение – спасаться бегством, он все оставшиеся силы вложил в то, чтобы отчаянно, до предела втопить педаль в пол машины.

Наблюдавшие эту дикую сцену стали свидетелями того, как большой черный джип, медленно выезжающий со стоянки, вдруг, страшно взревев могучим двигателем, сорвался с места, одним прыжком преодолел узкую асфальтовую полоску набережной и, страшным ударом протаранив чугунный узор парапета, скрылся в гранитном коридоре, обрамляющем свинцовые воды неторопливой реки. Через несколько секунд раздался глухой тяжелый и какой-то недовольный всплеск, словно бесстрастная водная поверхность поглощала незваного пришельца крайне медленно и неохотно.

Прошло еще несколько секунд, пока те, кто наблюдал это страшное шоу, окончательно пришли в себя и бросились к широкому развороченному проему, надеясь на чудо и готовые немедленно прийти на помощь незадачливому водителю. Их благородный порыв был совершенно напрасен, по это стало ясно несколькими часами позже, когда приехавшие на место происшествия спасатели, оперативники и еще многие другие, кому находиться здесь полагалось по службе, извлекли из воды кузов машины, практически не пострадавший. Тогда же стало ясно, что водитель джипа умер за несколько секунд до того, как его словно обезумевшая машина сорвалась с места, вероятнее всего от болевого шока. Лицо несчастного являло собой противоестественное и оттого еще более жуткое зрелище. Одна половина его была совершенно нормальной, лишь в нескольких местах кожу рассекли осколки стекол, но это были совсем незначительные порезы. Другой же – не было вовсе, словно какой-то злодей-волшебник, вдруг расшалившись, стянул с нее, как перчатку, и кожу, и все, что находилось под ней, полностью обнажив кости черепа. Но и их словно бы обглодали потом маленькими острыми клыками неведомые злые существа, превратив некогда гладкую поверхность в странное подобие гребенки с очень короткими и неровными зубцами.

Несколько позже эксперты определят характер столь странного повреждения: в лицо водителю кто-то плеснул концентрированным раствором серной кислоты, практически мгновенно уничтожившей ткани и успевшей добраться даже до костей черепа. Тогда же перед следствием станет вопрос о том, кто смог сотворить подобное варварство, если доподлинно было известно, что в салоне машины потерпевший находился один. Некоторые, немногочисленные, впрочем, свидетели припоминали, что к машине вроде бы подходил мальчик, из тех, что постоянно предлагают помыть машину или протереть стекла на всех крупных московских автострадах. Однако никто не видел, чтобы мальчик садился в машину или даже просто разговаривал с водителем через окно. Свидетелям показалось, что мальчишка чудом успел отпрыгнуть от машины, когда она неожиданно сорвалась с места, но, что с ним стало дальше, никто вспомнить не мог. Впрочем, этого и следовало ожидать: именно с той минуты всеобщее внимание было приковано к «взбесившемуся» джипу. Мальчика некоторое время пытались найти, но безуспешно. Следствие откровенно забуксовало, и не было ни малейшей надежды на то, что в обозримом будущем оно сможет сдвинуться с мертвой точки. В конце концов, это было не таким уж редким явлением современной российской действительности. По Москве, волна за волной, катились все новые громкие и кровавые преступления. Загадочное убийство Льва Бунина – журналиста с очень сомнительной репутацией – имело, таким образом, все основания таковым и остаться.

Сегодня молодая женщина решила отведать японской кухни, и ноги сами собой принесли ее в просторный зал ресторана «Токио», разделенный на довольно большие отсеки-кабинеты стилизованными перегородками. В центре каждого отсека находился П-образный мраморный стол, по внешнему контуру которого рассаживались посетители ресторана. Металлическая поверхность внутреннего контура, моментально накаляясь, превращалась в импровизированную жаровню, на которой ловкие повара творили свои кулинарные шедевры прямо на глазах клиентов, как, собственно, и требовали того древние традиции японской кухни. Ресторан был одним из первых в Москве, предоставившим столичным гурманам возможность насладиться экзотическими яствами далекой страны. Когда же мода на японскую кухню захлестнула столицу, суши-бары стали открываться даже в обыкновенных торговых центрах, а десяток дорогих ресторанов соревновался между собой в кулинарных изысках Страны восходящего солнца, «Токио» умудрился сохранить статус самого дорогого и самого лучшего. Истинные ценители нежнейшего суши и сашими, жареных гребешков, сябу-сябу и муаровых ломтиков «мраморного» мяса по-прежнему приходили только сюда.

Молодой женщине это было хорошо известно, как и то, что в промежутке между четырьмя и пятью часами пополудни истинные ценители изысканной кухни уже, как правило, отобедали и в ближайшие три-четыре часа наверняка не озадачатся проблемой ужина.

Когда метрдотель ресторана, высокий брюнет с внешностью французского аристократа или итальянского тенора, торжественно проводил ее к самому отдаленному отсеку, женщина с удовлетворением констатировала про себя, что в очередной раз оказалась права, – в эти часы она была единственной посетительницей.

Свое сегодняшнее меню она продумала еще накануне и теперь неспешно, как хорошо выученный урок, диктовала избранные блюда официантке, одетой в настоящее кимоно и даже с некоторым подобием сложной японской прически на голове:

– Я буду суши-ассорти, то, которое с икрой; затем жареные морепродукты и жареные овощи, в которые дополнительно добавьте сто граммов жареных грибов. Потом, чай мачу. И принесите бутылку «Шабли-премьер-крю», желательно тысяча девятьсот девяносто шестого года.

– Повар может приступать сразу? – уточнила официантка, имея в виду, может ли уже сейчас появиться повар, начав постепенно готовить плиту и продукты к своим кулинарным таинствам или посетительница желает насладиться суши в одиночестве.

– Да, может начинать, – разрешила молодая женщина и расслабленно откинулась на спинку кресла в предвкушении предстоящего ей наслаждения.

К тому же, как уже не в первый раз, она предполагала использовать это время для того, чтобы поразмыслить над состоянием своих дел, которые продвигались теперь стремительно. От недавней ее апатии, нерешительности и нетвердых и в большинстве своем неверных шагов не осталось и следа. Теперь она двигалась уверенно, быстро и существенно приблизилась к достижению конечной цели. На этом пути оставалось всего несколько препятствий, которые были совершенно очевидны, как, впрочем, и пути их устранения. Собственно, серьезным было лишь одно из них, остальные представляли собой проблемы второго плана и прямого отношения к решению ее основной, стратегической задачи не имели. Но это вовсе не значило, что их можно было оставить без внимания. Отнюдь. Она вспомнила прочитанную или услышанную в каком-то детективе фразу о том, что чаще всего профессионалы «горят» на мелочах и деталях. Повторять ошибки наивных профессионалов она не собиралась. Просто следовало соблюдать строгую очередность событий – в соответствии с их значимостью, только и всего. Но это было совсем уж просто. Ей было радостно, что сознание ее, от одного решительного шага к другому, становилось все более ясным и работает четко, быстро и удивительно продуктивно. Еще несколько дней назад ей и голову просто не могли прийти столь оригинальные и блестящие решения проблем, казавшихся неразрешимыми. «Как глупо я вела себя, когда оттягивала момент решительных действий, как много времени потеряла напрасно», – не без сожаления подумала она, но и сожаление это было легким, мимолетным и в общем-то потерявшим право на существование в свете нынешней энергичной ее деятельности. Как смешно было ей теперь вспоминать недавние свои истерики, мольбы, угрозы и ультиматумы. Каким черным, холодным и неуютным казался тогда окружающий ее мир. Теперь ей верилось с трудом, что еще пару недель назад свою главную, заветную цель она всерьез считала практически недостижимой и позволяла себе лишь мечтать по этому поводу. Причем каждый раз, когда мечты рассеивались, на душе ее становилось еще тоскливее, потому что, возвращаясь в обыденную жизнь, она с беспощадной ясностью понимала: никогда мечты эти не станут реальностью даже в малой, незначительной своей части. Как же глупа и недальновидна была она тогда! Верно сказано: все относительно, и кто-то ведь учил ее еще в далеком детстве, когда у нее болели зубы или разбитая коленка, что лучше всего в такие неприятные минуты думать о том, что станет она делать, когда боль пройдет. Кстати, кто был этот добрый и, очевидно, мудрый человек? Она вдруг поняла, что совершенно этого не помнит, и поначалу лишь очень удивилась своему странному открытию. Ведь детство ее закончилось совсем недавно: она сейчас очень молода и просто обязана помнить большинство, если и не все его подробности. Однако сейчас она не помнила ничего. Удивление понемногу начало сменяться раздражением. Последние дни приучили ее к тому, что все поставленные цели достижимы, а задачи – решаемы. Теперь же выходило, что простейшая, элементарная задача ей не под силу. «Кто это был, по крайней мере?» – требовала она ответа от своей враз затуманившейся памяти. Кто, черт побери, вообще окружал ее в детстве? Родители. Но какими они были и кто из них научил ее этому простому и эффективному приему? Воспоминание ловко ускользало от нее, как рыбка, которую она однажды пыталась за хвост поймать в большом красивом аквариуме. Еще одна размытая картинка из прошлого… Что это был за аквариум, почему она очутилась подле него и никто не мешал ей долго, упрямо (это она помнила точно) охотиться за верткой рыбкой. Раздражение сменялось паникой.

– Ваш суши, пожалуйста, – мелодично пропела над ухом официантка, расставляя на круглом подносе перед ней маленькую дощечку темного дерева, на которой аккуратно выложены были ровные столбики рассыпчатого риса, стянутые черной рыбьей кожей и украшенные кусочками разнообразных морских лакомств; кувшинчики с соусами, крохотные чашечки-пиалки для их смешивания с острой зеленой горчицей, ярким пятном выделяющейся на темном фоне доски; деревянные палочки для еды; тонкий бокал для вина, явно не вписывающийся в этот экзотический натюрморт. Рядом поместилось узкое серебристое ведерко со льдом, в которое втиснута была запотевшая бутылка белого вина.

– Приборы вам не нужны, – более утверждая, чем спрашивая, промолвила официантка, полагая, что посетительница, так хорошо знающая кухню, наверняка умеет обращаться и с главными составляющими сервировки японского стола – палочками.

– Нет, конечно, – согласилась с ней женщина и даже одарила улыбкой: ей было приятно, что в ее познаниях и умении не усомнились. Тревожные мысли, едва не испортившие прекрасного настроения, словно встревоженный сонм невидимых крохотных птиц, мгновенно умчались прочь из ее прекрасной головки. Чувства ее вновь были ясны, а душа открыта для радости и наслаждения, пусть и телесной пищей. Глоток холодного вина, с очень слабым, но неповторимым ароматом, окончательно привел ее в состояние умиротворения и покоя. Тонкие, унизанные драгоценными кольцами пальцы, умело подхватили деревянные палочки, и окружающий мир на ближайшие час-полтора для одинокой посетительницы ресторана «Токио» просто перестал существовать.

В салоне Люси Сен-Клу к посещениям Ангелины Разумовской почти привыкли. Ее по-прежнему не любили и опасались какой-нибудь вульгарной или по меньшей мере экстравагантной выходки. Но в конце концов приняли ее, к счастью довольно редкие, посещения как неизбежное зло и, если угодно, плату за широкую известность. Иногда она бывала буквально несносна, бесконечно капризничая, требуя к себе совершенно особого внимания, утверждая, что процедуры и препараты причиняют ей боль и вообще дурно влияют на здоровье, то и дело меняя свои пожелания относительно того, что именно она хочет сотворить со своим телом, лицом или ногтями сегодня. Тогда косметологи вынуждены были по нескольку раз смывать с ее лица только что нанесенные сложные маски; маникюрши – бесчисленное множество раз покрывать ногти разными оттенками лака; бармен – три-четыре раза менять бокал с обыкновенной минеральной водой, потому, что Ангел никак не могла определиться: хочет ли она, чтобы вода была с газом или без, нужен ли лимон, лед и так далее, и тому подобное – до бесконечности. Повезло только парикмахерской – чуда капризная клиентка не обращалась ни разу, утверждая, что ее обслуживает личный парикмахер на дому. Случалось, правда, что она пребывала в относительно мирном расположении духа, и тогда все обходилось «малой кровью». Единственное, что хоть как-то мирило с ее присутствием терпеливый сверх всякой меры персонал салона, были необычайно щедрые чаевые и астрономические суммы, которые она без нареканий выкладывала за свои многочисленные капризы: за каждую процедуру, пусть и не доведенную до конца, как и за каждую смену нетронутого бокала с минералкой счет выставлялся в полном объеме.

Последнее время, однако, Ангел в салон зачастила, по вела себя на удивление смирно, была, не в пример обыкновению, разговорчива и даже приветлива, из чего салонные дамы немедленно сделали вывод, что нашелся очередной кретин, который клюнул на сомнительные прелести мерзкой бабы, и влип в ее паучьи липкие, тонкие, но прочные сети. Отчасти это было действительно так, с той лишь поправкой, что жертва еще не барахталась в сетях, которые, собственно, только что были окончательно сплетены и хитроумно расставлены. Однако юная паучиха в успехе уже не сомневалась, оттого настроение ее улучшилось и нрав сделался несколько мягче. Кроме того, двигаясь к намеченной цели, Ангелина добилась целого ряда весьма ощутимых результатов, придавших уверенности в себе, отчего и окружающих она стала ненавидеть и презирать чуть-чуть меньше. Однако все это салонным дамам было неведомо, и они просто наслаждались затишьем, уповая на то, что оно кончится не так уж быстро.

В этот день Ангелина появилась в салоне довольно рано для себя – было немногим более двух часов пополудни – и объявила, что собирается сделать множество процедур, из чего следовало, что временем она никак не ограничена. Это было несколько необычно, потому что Ангел вечно спешила и зачастую именно по этому поводу устраивала дикие истерики. Более того, она наконец соизволила записаться на процедуры заранее, что обычно делать забывала и являлась в буквальном смысле слова как гром среди ясного неба на головы дежурных администраторов, требуя немедленного обслуживания, не желая ничего и никого слушать, а тем более – ждать.

«Нет, определенно что-то в ее жизни изменилось, причем в лучшую сторону, – подумала Инга, дежурство которой опять совпало с визитом Разумовской, как и в самый первый день ее появления в салоне. – Возможно, на самом деле она и не так уж плоха, просто жизнь оказалась собачьей, как в песне. Вот и научилась девочка лаять, рычать и кусаться». Она провожала Разумовскую в кабинет к косметологу, и как бы в подтверждение ее мысли та вдруг заговорила, причем приветливо и почти дружески. Обычно Ангелина не размыкала губ без крайней на то необходимости, которая наступала у нее, как правило, одновременно с потребностью устроить скандал или закатить истерику.

– Какой-то жутко сонный день сегодня. С утра не могу проснуться, просто засыпаю на ходу, как дряхлая старушка.

– Сейчас у вас будет прекрасная возможность выспаться как следует, – любезно поддержала беседу Инга, – первая процедура у вас самая длительная, почти сорок минут. Вполне можно подремать. Я предупрежу косметолога, что у вас сегодня сонное настроение, она нанесет препараты и тихонько уйдет, пригасив свет. Возможно, вы и не почувствуете, когда она вернется и приступит к следующей процедуре – у Веры очень легкие руки. Тогда и вовсе можете спать почти два с половиной часа.

– Правда? – искренне обрадовалась Разумовская. – Было бы здорово, а то я обычно лежу, обмазанная всеми вашими кремами и водорослями, как в панцире, и скучаю. Читать нельзя, звонить нельзя, спать – как-то раньше не получалось.

– И очень жаль, что не получалось. Сон женщинам, всем без исключения, независимо от возраста, очень полезен, да и препараты наши лучше усваиваются кожей именно во сне.

– Действительно. Я как-то не думала об этом. Спасибо, что подсказали. Попробую поспать.

Передав клиентку с рук на руки косметологу Вере и предупредив ту, что дама настроена поспать, Инга вернулась в рецепцию почти уверенная в том, что Ангелина Разумовская, хотя и принадлежит, безусловно, согласно ее, Ингиной классификации, к категории помойных кошек, все же не так мерзка и безобразна, как казалось раньше. Определенно, за плечами у нее нелегкая, хотя и короткая жизнь, которая дурно повлияла на формирование характера и стиля общения с окружающими. «Как мало надо порой, чтобы преобразить человека!» – подумала Инга, развивая тему и испытывая в эти минуты по отношению к Разумовской почти что симпатию. Забавным было, однако, то, что эту философскую сентенцию вполне можно было отнести и к самой Инге, и, в частности, к внезапной перемене ее отношения к Ангелине. Как мало надо порой, чтобы преобразить человека!

Инга не прочь была еще пофилософствовать и, быть может, поделиться своими соображениями с кем-нибудь из коллег, но порог салона перешагнула очередная клиентка. Это была довольно замкнутая, немолодая уже и некрасивая женщина, которую не так давно буквально за руку привела в салон бойкая молодящаяся подруга, постоянная их клиентка, по слухам, жена какого-то крупного правительственного чиновника. С тех пор та изредка посещала салон, но совершенно очевидно было, что в эффективность процедур почти не верила. Отчасти это было обоснованно, поскольку ее внешность, и особенно лицо, нуждалась уже в более радикальных мерах. Однако аккуратно высказанное врачом мнение о своевременности пластической операции повергло пациентку в крайнее изумление, как будто ей всерьез предложили прямо здесь, в кабинете, сделать сальто или минут десять постоять на голове. Впрочем, быстро взяв себя в руки, она лишь сухо обронила: «Это исключено». Причем произнесено это было таким образом, что более никому и в голову не пришло бы предложить ей что-нибудь подобное. Кроме того, ее явно шокировали действительно очень высокие цены салона, хотя она никак их не комментировала и всегда оставляла небольшие чаевые сотрудникам. Чувствовалось, что ей не очень по нраву роскошные и, естественно, безумно дорогие интерьеры, экзотические наряды и довольно свободная манера поведения некоторых клиенток. Однако, внимательно выслушав и частично записав в блокнот рекомендации консультирующего ее врача, она послушно им следовала, попросив только максимально растянуть рекомендованный курс во времени, чтобы приезжать в салон не очень часто. Впрочем, приезжала она на престижном «мерседесе» с водителем и охранником, что говорило о вполне определенном уровне, на котором находилась либо она сама, либо ее муж, либо кто-то из близких. Она никогда ничего не рассказывала о себе и вообще была скупа на разговоры, но эта скупость ничего общего не имела с презрительным молчанием той же Разумовской, скорее – это была просто врожденная сдержанность.

Войдя, она с порога сухо поздоровалась и, коротко сообщив, к кому и на какие процедуры записана, отправилась в раздевалку. Сегодня она показалась Инге более замкнутой и суровой, чем обычно, особенно странным был ее взгляд, выражение которого она, видимо, и пыталась скрыть, не став приближаться к стойке рецепции. Однако проницательная Инга все же успела заметить, что глаза ее, обычно не выражающие ничего и, быть может, не очень приветливые, теперь излучали тревогу, боль и какое-то еще весьма сильное чувство, которое Инга с ходу распознать не сумела, – возможно, это была затаенная обида, а возможно, страх. Но как бы то ни было, женщина явно чувствовала себя не лучшим образом. В этом Инга готова была поклясться. «Интересные метаморфозы происходят с клиентками, – отметила она про себя, заполняя карточку для хмурой дамы, – истеричка Разумовская воркует как голубица, а невозмутимая мадам, по-моему, вот-вот закатит истерику. День, что ли, какой-то эдакий сегодня?»

День этот действительно уже через несколько часов окажется самым мрачным днем в истории фешенебельного салона, вспоминать который будут еще долго, как страшный сон, шепотом призывая силы Господни. Но пока ничто не предвещало этого, и даже проницательная Инга испытала всего лишь легкое недоумение по поводу необычного поведения обеих женщин.

Косметолог Вера вышла из своего кабинета на цыпочках, боясь потревожить сон самой капризной своей клиентки. Она погрузилась в него, как только поудобней улеглась на узком, высоком, чем-то напоминающем хирургический, столе. Едва касаясь кончиками пальцев лица спящей женщины, Вера аккуратно нанесла на кожу сложный состав из кремов, эмульсий, морских водорослей и еще доброго десятка труднопроизносимых компонентов и, завершив процесс, поспешила удалиться. Ангелина крепко спала, слегка приоткрыв пухлые влажные губы, отчего на лице ее появилось немного наивное, детское выражение, и в полумраке кабинета оно казалось совершенно иным, чем обычно: милым и улыбчивым.

В это же время другая сотрудница салона ввела хмурую, неразговорчивую клиентку в просторное помещение, пол и стены которого были до потолка обшиты черным мрамором, а жаркий воздух пропитан ароматом трав и соленым дыханием моря. Посреди комнаты стояла огромная ванна, доверху наполненная водой удивительного изумрудно-зеленого цвета. Картина эта напоминала иллюстрацию к какой-то сказке, отчасти из – за необычного цвета воды, отчасти из-за того, что она казалась кипящей, с тихим урчанием бурлила и пенилась, легкое облачко крохотных переливающихся пузырьков парило над водной поверхностью, словно она к тому же излучала волшебное сияние, совершенно уж завершая устойчивый сказочный образ.

На самом деле это была обычная релаксирующая ванна, с настоями самых редких морских растений и эфирных масел. К тому же погруженный в нее человек получал весьма ощутимые массирующие удары тугих струй, бьющих изнутри ванны, направление и сила которых были рассчитаны индивидуально для каждого клиента умным компьютером, а программа заложена в электронную память ванны.

– Как вода? – заботливо поинтересовалась девушка в форменном одеянии, когда клиентка погрузилась в ароматные глубины.

– Нормально.

– Замечательно. Я включаю таймер, в вашем распоряжении сорок пять минут. Выключить свет?

– Да.

– Хотите какую-нибудь музыку?

– Нет.

– Тогда приятного отдыха. Расслабляйтесь.

«Хорошо бы», – про себя подумала неприветливая женщина, которая, как совершенно справедливо заметила Инга, готова была разрыдаться в голос и только огромным усилием воли сохраняла зыбкое внешнее спокойствие. Жизнь ее последние несколько дней была настолько жуткой и невыносимо горькой, что ей страшно было вообще появляться на людях, и уж тем более – ехать в салон. Но, приучившая себя к исключительной пунктуальности и исполнительности, она испытала бы еще больший душевный дискомфорт, если бы пропустила хотя одну из назначенных процедур. К тому же в душе ее теплилась надежда, что расслабляющие и тонизирующие одновременно процедуры, возможно, именно сейчас возымеют хоть какое-нибудь действие и помогут ей мобилизоваться и взять себя в руки.

Так и произошло. Влажный ароматный полумрак и мерно бурлящая душистая вода, в которую она с удовольствием погрузилась, легкие упругие удары подводных струй через некоторое время сделали свое целебное дело. Мышцы ее расслабились, тело обмякло; лицо, сведенное в жесткую, до боли, маску и в ней застывшее, постепенно оттаяло, смягчились уголки губ, разгладились глубокие складки на лбу и возле рта, потяжелели веки, опустились, прикрывая сухие воспаленные глаза, и неожиданно из – под них медленно потекли обильные, но почти не ощутимые на мокрых щеках слезы.

Она наконец смогла спокойно, горько и жалобно поплакать, не опасаясь, что будет застигнута кем-нибудь за этим постыдным и недостойным ее занятием, и, как ни странно, слезы несли с собой облегчение. В это она никогда не верила раньше, относя плачущих людей к категории слабаков, не заслуживающих внимания и сочувствия. Сильным же людям, полагала она, слезы не могут принести ничего, кроме позора. Теперь, в душистой влажной темноте, под ласковое ворчание воды, слезы несли ей умиротворение и покой, она начала дремать, мысли в голове путались, словно растворяясь в горячих ароматных парах, и вслед за ними ослабили свою железную хватку обида и страх – ее безжалостные палачи на протяжении всех последних бессонных ночей и дней.

В полусне ей показалось, что кто-то, почти неслышно, крадучись приближается к ней. Но, не желая нарушать покой приятного оцепенения, она вяло отмахнулась от этого чувства: «Это та девочка, что привела меня сюда, наверное, зашла проведать… Ничего. Пускай себе заходит, слез в темноте она не разглядит…»

Сон уже почти овладел ею, мягкий, добрый, обволакивающий, но снова посторонние звуки попытались разорвать его ласковые объятия. На этот раз они были не так вкрадчивы, как первый раз. «Зачем они тревожат меня, надо сказать, чтобы не мешали», – подумала женщина, и это была последняя ее мысль в этой жизни.

Она ощутила страшный удар неведомой силы, вырвавшийся словно откуда-то из толщи ласковой воды. Этот удар сотряс ее тело в страшной судороге, пронзил его болью, но она, к счастью своему, этого уже не почувствовала: когда ударная волна достигла ее сердца, оно мгновенно остановилось, не выдержав ее сокрушительной силы.

Смерть Раисы Егоровой выглядела вполне естественной. Совершенно логичной, и, в сущности, единственной, представлялась версия сердечного приступа, вследствие которого и наступила скоропостижная смерть. Первым к этому выводу пришел врач «скорой помощи», на всякий случай вызванной в салон. Он дал соответствующее заключение и вызвал машину для перевозки трупов, которая доставила тело женщины в морг.

Сегодня молодая женщина решила не просто со вкусом пообедать, а устроить себе настоящую маленькую пирушку. Она была уверена, что имеет на это полное право: от заветной цели ее отделял всего один день. Но насладиться размышлениями на эту тему еще раз, без особой на то необходимости, а просто, удовольствия ради, все проанализировать и снова с упоением констатировать, что самая сложная в ее жизни игра блестяще сыграна, ей хотелось медленно, растягивая удовольствие и сочетая его с удовольствием от своего одинокого пиршества. Впрочем, одиночество нисколько не тяготило ее, напротив, оно было обязательным условием того, что полученное наслаждение будет полным и абсолютным. Кроме того, это был своеобразный и очень значимый ритуал расставания с одиночеством, которое долгое время было ее унизительным, тягостным, доводящим до исступления, но постоянным и неизменным спутником. Теперь этому настал конец и, прощаясь с одиночеством, она воздавала ему должное, ибо многому научилась и многое вынесла для себя из долгих дней и ночей совместного существования, это была их прощальная трапеза, и посторонним не было на ней места.

Выбирая ресторан, соответствующий предстоящему торжеству, она некоторое время колебалась между модной, но простоватой по своей фольклорной сути «Царской охотой» и классическим, консервативным, овеянным, однако, легким флером галантного парижского шика «MAXIM'S». Ему в итоге и было отдано предпочтение.

Отпустив такси на углу Тверской и Манежной, молодая дама, одетая в строгий черный костюм, естественно и в то же время безупречно сидящий на хрупкой фигуре, что само по себе лучше всяких этикеток указывало на подлинное творение одного из домов высокой моды, не спеша последовала к стеклянным дверям ресторана «MAXIM'S», возле которых высилась монументальная фигура швейцара, сияющего золотом генеральской кокарды и серебром начищенных до блеска пуговиц на форменной тужурке.

Несмотря на аристократическое происхождение, костюм дамы был прост и смотрелся вполне деловым, если бы узкий черный лацкан жакета не украшала старинная платиновая брошь в виде крупного паука. Телом насекомому служил огромный овальный бриллиант, второй – круглый, чуть меньшего размера – был головой, а изогнутые паучьи ножки, по шести с обеих сторон тела, были усыпаны россыпью мелких алмазов. Несмотря на некоторые несовпадения с традиционным образом, паук казался живым, переливался сияющими алмазными чешуйками и, кажется, собирался прыгнуть или неожиданно бежать куда-то – так естественно изогнуты и динамичны были его тонкие конечности.

Дама была одна и шла пешком, почти сливаясь с пестрым потоком прохожих, но опытным глазом швейцар издалека распознал в толпе возможную клиентку и предупредительно распахнул тяжелую дверь, за что награжден был слабой улыбкой и царственным кивком красивой головки. Дама прошествовала через бар ресторана, в котором неспешно потягивали пиво с солеными орешками два немца, судя по внешнему виду – серьезные предприниматели или старшие офицеры солидных банков.

– Проститутка? – вяло поинтересовался один из них, проводив юную женщину долгим оценивающим взглядом.

– Не думаю, – отозвался его приятель. – Разве ты не видел брошь? Это же целое состояние.

– Не «бижу»?

– Нет, поверь мне, я знаю толк в камнях.

– Но это странно: сейчас – не вечер.

– Русские дамы надевают бриллианты, далее отправляясь в супермаркет.

– О?! – отреагировал на любопытную информацию первый и снова занялся своим пивом – у русских действительно много странностей.

В зале ресторана, в точности повторяющем интерьер парижского «MAXIM'S» темными деревянными панелями, обилием зеркал, пасторальной росписью стен, сочными цветными витражами и такими же светильниками, занят был один-единственный столик, за которым обедали двое русских, манерами, костюмами и мелкими аксессуарами практически не отличающихся от немцев в баре. Их стол был уставлен обильными закусками, пили эти господа красное французское вино и были настолько увлечены беседой, что на юную даму не обратили ни малейшего внимания.

Она выбрала для себя маленький круглый столик на двоих у окна, в дальнем конце зала, и, оказавшись за ним, с облегчением почувствовала себя в полном одиночестве.

Изучению меню и винной карты сегодня посвящено было особенно много времени, но человечество за долгие ходы своего гурманства изобрело (или сохранило?) не так уж много изысканных блюд-аристократов в огромной массе вкусной еды, так что выбор ее снова был остановлен на бретонских устрицах, гусиной печени «фуа гра», тушенной в красном вине с трюфелями, и клубничном десерте «Романофф», представляющем собой россыпь свежих сочных ягод на небольшой тарелке, прикрытой сверху полукруглой сетчатой шляпкой-шатром из поджаренной карамели. Карамельный шатер легко разбивался ложкой и, крошась на мелкие кусочки, засыпал ягоды своими сладкими хрустящими осколками. К сему заказана была бутылка «Вдовы Клико» и красного бордоского вина «Шато-Марго» 1991 года.

Теперь можно было наконец, не спеша и смакуя каждую деталь, подвести итоги.

Итак, от блестящей, полной и окончательной, победы ее отделял, судя по всему, один лишь день. Всего один. Максимум два. Дольше ситуация, которая существовала сейчас, затягиваться не могла по ряду совершенно объективных причин. О том, какой будет ее новая жизнь, сейчас думать не хотелось – это было отдельное, сладостное и вполне заслуженное удовольствие: придумывать себе новую жизнь, вплоть до мельчайших и совершенно незначительных на первый взгляд деталей. Это было удовольствие – на потом, причем она была уверена, что испытает его уже не в одиночестве, и это было самым большим счастьем.

Последнее, самое существенное, препятствие на ее пути, которое долгое время страшно отравляло ей жизнь, прежде всего потому, что казалось непреодолимым, было устранено. Оставались еще две незначительные проблемы, которые ни в коем случае не могли помешать ее триумфальному шествию к вершине, но могли создать некоторые проблемы в будущем. Впрочем, с той же долей вероятности могли и не создать. Разумеется, логичнее было бы решать их именно тогда, когда они возникнут. То есть – в будущем. Но именно это ей и не нравилось. В будущем ждала новая жизнь, и она вступала в нее тоже совершенно новой, преобразившейся до неузнаваемости физически и морально, легко отбросив от себя, как фантик съеденной конфеты, все воспоминания о прошлом. Она была совершенно уверена, что на исходе следующего дня на земле родится новый человек, правда, взрослый и вполне сформировавшийся, а та женщина, что наслаждается сейчас изысканной трапезой, незаметно для окружающих и безболезненно для себя, этот мир покинет, только и всего. Может ли она позволить оставить после себя две незначительные проблемы, которые могут обозначиться несколько позже? Нет, эта немного странная, опустошенная женщина, безумно одинокая, так много страдавшая, но сумевшая преодолеть все преграды ради той, которая придет на ее место, так не поступит. Никогда. К тому же занять оставшийся день, а возможно – и целых два, ей было совершенно нечем. Просто ждать, оставаясь на месте, было совершенно невыносимо.

Юная дама попросила кофе и к нему – порцию «Мартеля», ее любимого коньяка. Впрочем, коньяк она позволяла себе крайне редко, зная его коварные свойства быстро подчинять человека себе, незаметно парализуя его сознание. Но сегодня был такой день!

– За тебя! – обратилась она к своему отражению в большом оконном стекле. За стеклом быстро струилась полноводная людская река, проплывали силуэты, мелькали руки, на секунду отчетливо возникали лица, чьи-то любопытные глаза пытались разглядеть изящное убранство ресторана, но все быстро исчезало в водовороте толпы, лишь мельком задевая сознание. Почудилось, что ее отражение вдруг растворилось в прозрачной, почти невидимой глади стекла и вновь возникло уже по другую его сторону, в ярком людском потоке, – едва различимое, легкое и невесомое. Пройдет еще несколько секунд, поток подхватит его, даже не замечая того, закрутит в своем водовороте и унесет навсегда, устремленный в бесконечность. Видение не испугало ее. – За тебя! – повторила юная женщина, уже не различая себя в толпе. – Спасибо, ты была настоящая девчонка!

Она залпом допила коньяк, закусила обжигающую пряную жидкость крохотным пирожным – птифуром, их всегда подавали в «MAXIM'S» к кофе или чаю, и попросила счет.

Ночь была на исходе, а Рокотов так и не появился и не дал о себе знать каким-либо образом. Анна терялась в догадках, а мысль о том, что случилось что-то страшное, медленно зрела в ее сознании. Собственно, это была не мысль, поскольку веских причин думать именно так, у Анны не было, а скорее – предчувствие, которое из смутной тревоги постепенно перерастало в устойчивое ощущение надвигающейся беды.

В такие минуты человек склонен любое, даже самое малозначительное, обстоятельство рассматривать как мрачное предзнаменование и косвенное подтверждение самых худших догадок. Анна в этом смысле не была исключением, и, когда администратор второго этажа вскользь сообщила ей под утро, что все гости сегодня как-то быстро разъехались и сейчас в апартаментах находится только бесчувственный Егоров, она сочла это дурным знаком. «Крысы бегут с тонущего корабля» – такой была первая мысль, пришедшая ей в голову, и тревожное состояние сразу обрело еще более отчетливые контуры. Она почувствовала себя последней пассажиркой огромного лайнера, медленно погружающегося в бездонные, ледяные пучины, одинокой, всеми покинутой и забытой. С какой стороны нападет на нее подкравшееся несчастье, Анна не понимала, но, сохраняя остатки самообладания, пришла к выводу, что источником опасности в эти предрассветные часы является все же Егоров.

Она собиралась подняться к нему, когда на пороге кабинета возникла массивная фигура старшего секьюрити.

– Что? – помертвевшими губами выдохнула Анна, ожидая услышать самое страшное, но парень неопределенно пожал плечами.

– Да ничего особенного. Так, чудит помаленьку. Проспался. Открыл окно. Мой человек думал: желает глотнуть свежего воздуха, а он возьми бутылку коньяка, почти полную, заметь, и рюмку, и лимон туда – бах! И вышвырнул. А потом, как ни в чем не бывало, попросил горячего чаю. Причем в большой чашке. Самой большой, какая есть.

– Чего попросил? – Анна не сразу поверила в услышанное, потому что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Егоров требовал чая – значит, новый запой пошел на убыль. Об этом она даже не мечтала.

– Чаю. Чаю с лимоном, и побольше. Ты что, не помнишь? Он всегда так в себя приходит. Так что я человека своего отозвал, пускай мужик спокойно оклемается.

– Да, конечно. Спасибо тебе.

– Не на чем.

Анна поспешила наверх. На втором этаже царила непривычная для этого времени обстановка: двери почти всех апартаментов были широко распахнуты, в комнатах царил обычный после ухода гостей беспорядок: смятое белье на постелях, пустые бутылки, грязная посуда на столиках, полные окурков пепельницы. Эта картина более соответствовала часам десяти-одиннадцати утра, к тому же, как правило, один-два гостя застревали у них до обеда, а то и до вечера, – сейчас не было никого.

Плотно закрыта была одна лишь дверь, и, подходя к ней, Анна снова вспомнила свой страшный сон и то, что открылось ей за дверью пустой квартиры. На мгновенье, сквозь привычные, ухоженные интерьеры заведения, вдруг проступили обветшалые стены мрачного дома и повеяло плесенью и тленом. Анна энергично тряхнула головой, пытаясь отогнать видение, и негромко постучала в закрытую дверь.

– Кто? – резко и неприветливо, но довольно бодро отозвался из-за двери голос Егорова.

– Разрешите, Александр Георгиевич?

– Анюта? Входи.

Он сидел на постели, неумело и небрежно застеленной, собственно, лишь прикрытой сверху расшитым золотом тяжелым покрывалом. Пиджак и галстук были наконец сняты, воротник рубашки расстегнут и завернут внутрь. Волосы и лицо Егорова были влажными, очевидно, он умывался или просто пытался окончательно прийти в себя, подставляя голову под струю холодной воды. Лицо, разумеется, было отекшим, а глаза красными, но черты лица как-то неуловимо подобрались и затвердели, придавая ему привычное выражение, а взгляд казался совершенно осмысленным и даже сосредоточенным. В руках он держал большую дымящуюся кружку и громко, не соблюдая приличий, отхлебывал из нее чай большими глотками, отдуваясь и снова припадая к кружке.

– Меня не ищут? – Казалось, ничего про их долгие доверительные беседы он просто не помнил или не хотел помнить. Перед ней был прежний Егоров, немногословный, замкнутый, неприветливый.

– Нет.

– И не искали?

– Нет. Дмитрий Игоревич постоянно интересовался.

– Понятно. Где он?

– Обещал быть сегодня, но почему-то не приехал.

– Ясно. Где мои телефоны и пейджер?

Анна молча открыла верхний ящик в тумбочке возле кровати и извлекла оттуда два мобильных телефона и пластиковую коробочку пейджера. Егоров, едва взглянув на него, небрежно бросил рядом с собой на кровать:

– Батарейка села. Оно и к лучшему. Ну что, – он неожиданно поднял глаза и пристально посмотрел на Анну, – напугал я тебя?

– Если честно, то – да. – Она выдержала его взгляд. Разумеется, он помнил все, или почти все, и не то чтобы приглашал ее к разговору, но как бы разрешал, по крайней мере, оставаясь наедине, не делать вида, что ничего необычного с ним не происходило.

– Не бойся, это не заразно. – Егоров невесело усмехнулся и все же отвел глаза в сторону. – Ладно. Подготовь мне счет за все… – Он сделал неопределенный жест рукой, как бы давая понять, что в счет следует включить и ущерб от учиненного им погрома, и щедрые компенсации сотрудникам, словом, все, что сочтет она необходимым.

– Хорошо, но, может, не сегодня?

– Нет уж, давай сегодня. Я еще немного отдохну тут и сделаю несколько звонков. – Он снова невесело усмехнулся. – Погулял, пора сдаваться. И поищи все же Диму, сбрось ему на пейджер, что мне он нужен срочно, что-нибудь в таком духе… сама знаешь.

– Хорошо, Александр Георгиевич. Вам что-нибудь еще нужно?

– Нужно. Еще чаю, это раз. Потом бритвенный станок, желательно «жиллетт», у вас должны быть новые комплекты…

– Разумеется. Зубную щетку, пасту, одеколон? Еще, наверное, новую рубашку, размер у вас, по-моему, сорок второй, и погладить костюм. Если не трудно, снимите брюки: в ванной есть халат. Еще, видимо, – батарейку для пейджера.

Он только кивнул, соглашаясь с ее предложениями, и не сказал ни слова, занятый включением телефонных аппаратов.

Постояв еще немного и окончательно убедившись в том, что он не намерен ее более задерживать, Анна повернулась к двери. Неожиданно ее захлестнула такая горькая обида, что горячие слезы вдруг закипели в глазах, хотя сформулировать сейчас, чем же именно так обидел ее Егоров, она бы не смогла. «Нервы совсем не годятся, – пришла н голову единственная, какая-то потерянная мысль, – поеду домой спать, и пошли они все к черту со своими запоями, разводами и женитьбами! Мне-то что за дело?..»

Однако попасть домой Анне было не суждено.

Дверь, словно сама собой, отворилась ей навстречу, заставив вздрогнуть от неожиданности, но уже в следующую секунду все объяснилось: на пороге возникла все та же массивная фигура старшего охранника. Он явно намеревался сообщить Анне что-то важное, но мялся, очевидно, не зная, стоит ли это делать при Егорове. Новость была явно тревожной, потому что бесстрастное, неизменно хранящее состояние сонного добродушного покоя лицо пария теперь как-то странно дергалось, словно никак не могло принять подобающее случаю выражение.

«Началось», – обреченно подумала Анна, но вслух первым отреагировал Егоров.

– Что там еще? – Вопрос прозвучал так, что стало совершенно ясно: лицо охранника сказало Егорову то же самое, что и Анне, а может, и того больше.

– Такое дело, Александр Георгиевич, звонили от Дмитрия Игоревича… в общем, он арестован.

– Что за бред? За что арестован? Кем?

– Кем, я точно не знаю. Но арестован точно. Звонили ребята из его охраны, их всех допрашивали ночью. Говорят, подозревается в убийстве…

– Кого?

– Говорят… в общем, девушка у него была, на Патриарших, вроде – Лика…

– Чушь собачья!

– Может, и чушь, конечно. Но ребята говорят, там пистолет его обнаружен, «Глок», и отпечатки имеются.

– При чем здесь «Глок», он же… – Егоров внезапно осекся на полуслове и замолчал.

При этом он не сводил глаз с совершенно выбитого из колеи и потому не похожего на себя секьюрити, однако взгляд его был неподвижен, и Анна поняла, что сейчас он не видит перед собой никого, а возможно, окружающий мир снова перестал существовать для него, как и несколькими днями раньше. «Господи, да сколько же можно!» – возмущенно подумала она, имея в виду злоключения, которые так и сыпались на голову Егорова, словно некто, поставив перед собой цель во что бы то ни стало окончательно сломить и раздавить его, методично и последовательно наносил один за другим сокрушительные удары. О Рокотове и о том, что произошло с ним на самом деле, она почему-то не думала. Охранник между тем продолжал:

– Еще ребята просили передать, чтобы заведение, значит, временно закрыть, аппаратуру и все там такое вывезти, с девочками расплатиться под расчет и отправить по домам.

– Хорошо, Миша. Вызови Вадика, пусть занимается с девочками, ресторан и бар сами разберутся, аппаратуру возьми на себя. – Анне почти удалось справиться с шоком и сохранить внешнее спокойствие. Однако сознание ее охватила паника. Дело было не в аресте Рокотова и возможных последствиях, это были совершенно конкретные проблемы, а Анна никогда их не боялась. Дело было совсем в другом: она вдруг совершенно отчетливо поняла, что страшные на первый взгляд события, происходящие вокруг нее последнее время: звонки шантажистки, подслушанный разговор Рокотова с Егоровым, тяжелый запой Егорова, заметка в газете и, наконец, дикое обвинение Рокотова в убийстве какой-то девушки Лики, на самом деле всего лишь внешняя сторона, ширма, скрывающая нечто еще более ужасное, необъяснимое и неотвратимое, что лишь слегка, туманным намеком, явилось ей в страшном сне.

– Понял. – Секьюрити сноровисто исчез за дверью, плотно притворив ее за собой.

– Александр Георгиевич! – негромко окликнула Анна.

– Да, Анюта, – Егоров отозвался не сразу, но голос был ровен, а взгляд переместился на нее и не был уже таким безжизненным и застывшим, – не бойся, я не умер. Пока. И не помешался окончательно. Хотя…

– Что хотя?

– Хотя есть от чего. Ты хоть понимаешь, что происходит?

– Нет. – Анна замерла в ожидании очередной порции бреда, которую вполне мог сейчас обрушить на нее Егоров. Состояние его было странным и не вполне ей понятным, но предыдущий опыт общения позволял предположить худшее.

– Происходит грандиозная, колоссальная подстава. Но страшно не это, нас всю жизнь кто-нибудь пытался подставить. Страшно другое – я не понимаю, кто именно действует сейчас. А действует некто о-очень продвинутый: тонкий, умный, почти гениальный человек. Дьявольски гениальный. Я таких не знаю, и мне страшно.

– Вы имеете в виду заметку в газете, звонки и арест Дмитрия Игоревича?

– Именно это я и имею в виду. Стоп! А откуда ты, девушка Анюта, знаешь про звонки? – Взгляд Егорова мгновенно преобразился: он стал ледяным и колючим. Однако Анна не испугалась, она уже решила, что будет говорить правду, ибо в ней, возможно, единственное спасение от надвигающегося кошмара.

– Мне тоже звонили.

– И кто же?

– Молодая женщина.

– И что хотела молодая женщина?

– Она требовала информацию о вас. С кем вы приехали, как долго пробыли… И так далее…

– И – ты?

– Одни раз я ответила ей.

– Зачем?

– Она грозила сообщить моим родителям, где я работаю.

– Бред какой-то. Где ты работаешь? Что здесь криминального? Ты же не девочка в апартаментах.

– Мои родители не усмотрели бы разницы.

– Ясно. Значит, один раз… Интересная получается байда. Значит, Дима не врал. А я ему не поверил. Знаешь, что произойдет сейчас?

– Не знаю.

– Он мне не поверит.

– Во что не поверит?

– В то, что это не я подставил его с «Глоком».

– Но как вы могли это сделать?

– Мог. Я-то как раз и мог. Очень даже мог, очень даже…

Анна никак не могла понять, говорит ли Егоров сейчас осмысленно и здраво или недуг опять овладевает им, и то, что он так складно излагает, всего лишь бред воспаленного сознания, которое не вынесло серии разящих ударов. Особенно насторожили ее последние, весьма туманные его реплики, но он, очевидно, прочитал тревогу в ее взгляде.

– Ну что, Анюта, опять боишься?

– Боюсь.

– Пока напрасно. Я – в форме, причем в боевой. Кто-то бросает вызов. Кто-то очень талантливый и тонкий – игрок, одним словом. Так что, Анюта, будем играть. Так-то. Вы несколько поторопились, господа. Вы, вы, я и тебя имею в виду. Поторопились списывать меня со счетов. Я еще очень пригожусь вам всем. Очень сильно пригожусь. Поэтому, Анюта, ты иди и выполняй распоряжения нашего сидельца. Распоряжения дельные. А я пока думать буду, и от того, что я надумаю, зависит, девушка Анюта, ваша судьба. Ваша персонально тоже. Иди. Скажи, чтобы принесли мне коньяка грамм пятьдесят, не больше. Да не пугайся ты, пить я больше не буду! Это так, для стимуляции мозга. И чаю побольше, горячего и с лимоном.

Анна вышла из апартаментов в полном смятении чувств, она и верила и не верила в то, что сказал сейчас Егоров. Верила, потому что помнила восторженные рассказы старинных клиентов про его талант системного аналитика; потому что так же, как и он, причем совершенно самостоятельно, пришла к выводу, что все происходящее – звенья одной цепи и, стало быть, вполне возможно что и дело рук одного человека. Верила еще и потому, что его обида и порожденные ею хвастливые интонации были ей хорошо понятны. Однако весь предыдущий тяжелый опыт общения с ним яростно восставал против этой веры и требовал совершенно обратного.

В кабинете ее ждал телефон, буквально разрывающийся от собственного звона, Анна почему-то была совершенно уверена, что звонит он уже очень долго. Значит, кто-то упорно дозванивается ей в пятом часу утра. Готовая ко всему, она взялась за трубку.

– Алло-о-о! Анюта, лапочка, ты там еще держишься, бедненькая? – Первым желанием Анны было швырнуть трубку, но рука не шевельнулась, подсознание было начеку: информация могла быть важной.

– Он здесь. Что еще? – Она сама удивилась своему ледяному спокойствию и такому же тону.

– О, Господи, да ты совсем сбрендила, миленькая. Я знаю, что он здесь. Вернее – там, у вас. Все это теперь совсем не важно. И я звоню, чтобы помочь тебе. Тебе, тебе, подруга. Потому что дела у тебя – швах. А ты об этом еще ничего не знаешь. Видишь, какая я благородная девочка. Ты мне только один раз шепнула одно-единственное словечко, и то не по доброй воле, а я вот теперь спасаю тебя. Может быть, даже рискую. Ну ладно, я девчонка рисковая. Слушай. По этому телефону говорить ничего нельзя, он теперь у них на прослушке и твой домашний, я думаю, тоже.

– У кого – у них?

– У ментов, у кого же еще. Теперь, когда Рокотов загремел, они всех взяли в оборот. Слышите меня, вы, козлы ментовские? Слышат! Но молчат. Так вот, сейчас мы с тобой будем их дразнить, а заодно и спасать тебя.

– Каким образом?

– Очень просто. У тебя ведь на столе лежит список ваших постоянных членов с телефонами? Ну, лежит, не ломайся, я знаю, у меня такой же. Так вот бери его и записывай цифры. Пишешь? Ну что ты ломаешься? Сейчас я обижусь, положу трубку – и пропадай на здоровье. Тебя же они сдали и подставили, неужели не ясно?

– Кто – они?

– Сейчас! Я все сказала, менты все записали и сели мне на хвост. Какая ты умная! Ну, все, последний раз спрашиваю: пишешь или нет?

– Пишу.

– Умница. Пиши: номер первый – вторая цифра телефона, номер третий – четвертая…

Егоровская девица оказалась весьма искушенной в вопросах конспирации. Через несколько секунд на листе блокнота Анна записала семь цифр, которые представляли собой, очевидно, номер какого-то телефона.

– Записала? А теперь бегом в то заведение, куда ушел ваш бывший шеф-повар. Поняла? И оттуда звони по этому телефону: я тебе что-то очень важное расскажу. И быстро беги. Они тоже кое-что соображают.

В трубке ударили короткие гудки отбоя. Анна лихорадочно соображала. Возможно, девица решила поиздеваться над ней, просто так, по злобе или от нечего делать. Однако голос ее, особенно в конце беседы, был довольно серьезным и даже тревожным, пропали наигранные театральные интонации. Разумеется, в бескорыстную помощь этой особы Анна не верила ни минуты, но вполне возможно было, что опасность грозит им обеим, тогда все было объяснимо. К тому же в ушах Анны все еще звучали слова: «они тебя сдали и подставили». Кто такие «они» и что конкретно скрывает в себе зловещее «сдали и подставили», она не знала. Но именно таким было и ее внутреннее ощущение, и оно грызло ей душу, принимая туманные очертания тонущих кораблей и грязных стен, проступающих сквозь европейские интерьеры. Просто фантазия у нее разыгралась не на шутку, а эта егоровская подружка сформулировала все коротко и точно: «сдали и подставили».

Анна быстро вышла из кабинета.

Она умудрилась выскользнуть из заведения никем не замеченная и, сразу озябнув в пелене совершенно осеннего уже, предрассветного тумана, быстро побежала по темному гулкому пространству двора-колодца, направляясь к арке, ведущей на Пушкинскую улицу. Бывший их шеф-повар работал теперь в небольшом ночном клубе, расположенном неподалеку, но пешком до него идти было минут десять, не меньше. Анна спешила, однако она не успела добежать до арки, внезапно остановившись возле одного из темных, вонючих подъездов, с выбитыми дверями и холодными мрачными лестничными площадками. Она хорошо знала такие заброшенные подъезды-склепы. Перила на лестничных маршах в них кое-где отсутствовали, ступени были выщербленными и скользкими от сырости, к тому лее отполированными до блеска тысячами ног. Большинство квартир пустовало: расселенные «коммуналки» ожидали новых владельцев, место которых временно занимали компании бомжей и колонии наркоманов, без труда проникающих в пустующие огромные квартиры и находящие там укрытие и приют, порой – надолго. Этих квартирантов состояние подъездов устраивало вполне. Сейчас из темной пасти подъезда ее неожиданно окликнул хорошо знакомый голос.

Тело Анны обнаружили лежащим возле шахты неработающего лифта, на холодном, кое-где еще сохранившем остатки плиточного узора, но в большей части грязно-сером каменном иолу. Не надо было обладать специальными познаниями в криминалистике, чтобы понять, что она погибла, бросившись или сброшенная кем-то с лестничного пролета между четвертым и пятым этажами, в широкий зияющий проем, образовавшийся на месте вывороченного с корнем литого фрагмента перил. Таких проемов на всем протяжении лестничных маршей было несколько, но этот был самым широким, к тому же находился достаточно высоко, следовательно, избран был не случайно.

В принципе, все было предельно ясно в этой трагедии, кроме одного, самого главного обстоятельства: была Анна кем-то убита или, измученная вконец, она решила добровольно покинуть этот неприветливый и неуютный мир?

И только два человека этим ранним московским утром, прохладным и неприветливым, что особенно остро ощущается в центре города, в квартирах, окна которых обращены в унылые колодцы угрюмых дворов, уверенно и однозначно могли ответить на этот вопрос.

Первым был неведомый убийца, вторым – Александр Егоров. Все то время, пока заведение лихорадило в поисках Анны, а позже, когда поиски завершились жуткой находкой, повергло в полный и абсолютный шок, он оставался совершенно невозмутимым внешне, отстраненным от всего, что происходило вокруг, и каким-то даже отрешенным, что дало основание предположить, что бывший хозяин заведения снова – не в себе, однако сейчас это мало кого заинтересовало и уж тем более встревожило. Когда ему сообщили о том, что тело Анны обнаружили, он на некоторое время вышел из оцепенения и стал дотошно интересоваться подробностями, никоим образом не отреагировав на сам факт гибели.

– Твари все они, бессердечные, – возмущенно заметила по этому поводу администратор второго этажа, – мы для них не люди, а так… – Она безнадежно махнула рукой и в который уже раз начала горько рыдать. Все, кто при этом присутствовал, мысленно с ней согласились. Впрочем, было совершенно непонятно, почему Егоров не спешит покинуть заведение, – с минуты на минуту здесь должны были появиться сотрудники милиции – и закрутится обычная малоприятная следственная карусель. Самым неприятным было то, что незнакомых оперативников, так или иначе, придется посвящать в специфический характер заведения «5005». Им же, в свою очередь, наверняка захочется пообщаться со всем его персоналом, включая девочек, которых вопреки распоряжению Рокотова никуда не отправили, по той простой причине, что главный менеджер по персоналу куда-то исчез и на вызовы не отзывался. Кроме того, документы, счета, деньги – словом, все содержимое сейфа Анны наверняка привлечет к себе их пристальное внимание. И одному Господу Богу было известно, что за всем этим последует. В то же время выдрессированный в страхе персонал сбежать с места события не смел, как не смел и принять какого-нибудь волевого решения, к примеру, спешно уничтожить или вывезти куда-нибудь все документы, девочек просто выставить на улицу, а все заведение объявить закрытым частным клубом. Какие-то объяснения в этой связи придется дать и Александру Егорову, по крайней мере, засвидетельствовать свою личность, объяснить причину своего пребывания здесь в такое время и характер отношений с погибшей. И тем не менее он не спешил уезжать, что дало персоналу еще одно веское основание заключить, что Егоров помешался окончательно.

Разумеется, никто не мог знать и даже предполагать, что все время с того момента, когда Анна покинула его апартаменты, Егоров напряженно думал, сопоставлял и анализировал все известные ему разрозненные и запутанные факты. Процесс шел мучительно, поскольку, вялый после запоя, больной в принципе и совершенно растерявший, как выяснилось, свои былые блестящие возможности, мозг его очень медленно и неохотно включался в работу, не мог сосредоточиться на ней, постоянно путался и сбивался, вынуждая по нескольку раз отрабатывать одну и ту же позицию.

Известие о страшной загадочной смерти Анны действительно не вызвало у него практически никакой эмоциональной реакции, однако именно оно оказалось новым импульсом и одновременно последним недостающим в логической цепочке фактом. Это своеобразное сочетание сыграло роль детонатора, и в сознании его произошел мощный взрыв, обеспечивший прорыв мыслительного процесса к финалу. В эти минуты Егорову показалось, что он наконец понял все, и это открытие настолько ужаснуло его, что вмиг улетучились вялость и апатия, страх перед домашней расправой, все прочие чувства и эмоции, еще несколько часов назад испепелявшие его больную душу. Он совершенно был уверен теперь, что смертельная фантасмагория, которая в дьявольской пляске закручивалась вокруг него последнее время, калеча и уничтожая людей в своем безумном вихре, вероятнее всего, с минуты на минуту продолжится дальше, и остановить ее может он один.

Лихорадочно, не попадая дрожащими пальцами на нужные кнопки миниатюрного телефона, он начал набирать знакомый телефонный номер. К телефону долго никто не подходил, и лоб Егорова покрылся холодной испариной: это вполне могло быть продолжением фантасмагории. Наконец трубку на том конце сняли. Он услышал знакомый, неприятный ему голос, но сейчас было не до эмоций.

– Дина, – не желая тратить время на приветствия и прочую вежливую ерунду, резко бросил он, обращаясь к младшей сестре своей жены, – быстро дай трубку Рае!

– Саша, это ты? – В голосе женщины ему почудился почти ужас.

– Я, разумеется, кто же еще. Немедленно позови Раису.

– Саша, где ты? – Собеседница была явно в невменяемом состоянии, но он легко и быстро объяснил это тем, что долгое его отсутствие и история с Рокотовым, очевидно, совершенно доконали жену, и она призвала на помощь всю родню, как поступала почти всегда, чувствуя, что не может справиться с ним своими силами.

– Слушай, отцепись. Говорю тебе, позови к телефону Раю, это очень важно.

– Рая умерла, Саша, – сдавленно, словно слова эти давались ей с огромным трудом, после долгой паузы, отозвалась женщина.

– Что ты сказала, Дина?

– Рая умерла.

– Как?

– Если ты имеешь в виду от чего, то я скажу тебе, Саша, – от горя и потрясения. От оскорбления… – Ее голос крепчал, перемежался с истерическими всхлипами…

Она явно настроена была на длинную обличительную тираду. Но ему необходимо было срочно узнать подробности этой очередной смерти. Возможно, то обстоятельство, что сейчас речь шла о смерти его жены, он просто еще не осознал, а возможно, подсознание, четко сориентированное на решение одной-единственной задачи, отсекало от восприятия всю прочую информацию.

– Послушай меня, я приеду через тридцать минут. Слышишь? Я немедленно еду домой. Но скажи мне: от чего она умерла?

– Кому ты нужен здесь, предатель, трус, подлец…

– Дина, я очень прошу тебя, скажи мне: от чего умерла Рая? – Он говорил с ней медленно, едва ли не по слогам выговаривая каждое слово, как с маленьким ребенком или тяжело больным человеком, и это возымело действие.

– Сердечный приступ. Сердце, сердце у нее не выдержало всего.

– Где, дома?

– Нет, в салоне, она принимала успокаивающую ванну… Она хотела успокоиться, она думала, что сможет справиться, как всегда…

– Дина, слушай меня внимательно. – То, что сейчас он должен был донести до сознания совершенно потерянной от горя женщины, притом заставив ее немедленно начать действовать, было настолько важно, что Егоров резко встал с кровати и сделал стремительный нервный шаг в сторону окна.

И тут произошло неожиданное, в первые секунды он даже не обратил на это внимания – где-то в глубине его груди вдруг возникла крохотная болевая точка, словно кто – то изнутри резко вонзил в тело тонкую иглу. Точка стремительно разрасталась, через доли секунды она была уже размером с маленький шарик, потом – шар оказался величиной с бильярдный, но продолжал расти. Он заполнил уже все пространство грудной клетки и теперь пытался вырваться за ее пределы, разрывая ткани и выламывая кости. Боль росла пропорционально и через минуту после укола невидимой иглы была нестерпимой. Потом шар, очевидно, добился своего и, разломив грудную клетку, стал расползаться по всему телу, заполняя дикой, нечеловеческой болью диафрагму и легкие, горло… Он почувствовал жестокое удушье и последним, отчаянным усилием воли вцепился холодеющей рукой в тугой узел галстука, как будто причиной смертельного спазма был именно он.

Постучавшие в дверь апартаментов оперативники и следователь прокуратуры, прибывшие несколькими минутами раньше в заведение «5005», обнаружили на ковре возле кровати распростертое мужское тело, лежащее ничком. В одной руке, неестественно вывернутой в сторону, мужчина все еще сжимал корпус мобильного телефона, по которому, очевидно, разговаривал в момент падения.

– Это и есть Александр Егоров? – невозмутимо поинтересовался у рослого секьюрити, маячившего в дверном проеме, молодой опер, одеждой и повадками более смахивающий на средней руки бандита.

– Он, – коротко подтвердил охранник.

Опер склонился над телом, бесцеремонно развернул голову Егорова, профессионально нащупал артерию на шее.

– Поздравляю, Михалыч, – обратился он к следователю прокуратуры, с интересом разглядывающему убранство апартаментов, – у нас с тобой уже два трупа.

Смерть Бунина Лариса пережила тяжелее, чем можно было предположить, да и сама она никак не ожидала от себя столь острой и болезненной реакции, настолько сильной, что даже организацией похорон вынуждены были заняться ее родители, верная Татьяна и несколько новых друзей, из числа тех, кому Лариса смогла оказать необходимую, а порой и спасительную помощь. Теперь они с готовностью, искренне переживая по поводу гибели ее мужа, принялись за дело, не ведая обо всех перипетиях Ларисиной семейной жизни и не имея ни малейшего представления о некоторых особенностях личности покойного. Совсем иные чувства испытывали родители Ларисы и в несколько меньшей степени – Татьяна. Все трое были, безусловно, слишком порядочными людьми, чтобы позволить себе радоваться по такому поводу, но чувство явного облегчения оттого, что из жизни близкого и любимого ими человека исчез навеки постоянный источник всяческих бед и несчастий, переполняло их души, и, оставаясь одни, они говорили об этом вслух, не стесняясь в том признаться друг другу. К этому примешивалась, безусловно, и благодарность судьбе за своевременность расплаты: зло оказалось наказанным много раньше, чем это происходит в большинстве случаев, когда основные фигуранты событий, и тем более безвинные жертвы злодеев, уже пребывают в ином мире, где, по утверждению посвященных, нет места земным чувствам и эмоциям. Оттого и рождается иногда в людских душах тягостное ощущение вселенской несправедливости и того, что отъявленных подлецов отчего-то не настигает кара Господня.

Для Ларисы настроения близких не были секретом, хотя никто из них не обронил при ней и слова по этому поводу. Она не сердилась, признавая в душе их правоту, но сама так думать и чувствовать не могла – слишком долго Бунин был для нее центром мироздания, единственным мужчиной и просто любимым человеком, в конце концов.

Все скорбные дни она старалась проводить с детьми, с грустью различая в них отцовские черты и прося Господа сделать так, чтобы сходство это осталось только внешним.

Наконец все было кончено, Бунина похоронили очень скромно, при небольшом стечении народа, хотя Лариса и просила обзвонить все редакции, с которыми он сотрудничал. И это было, пожалуй, самым показательным итогом его суетной бестолковой жизни.

Гарик Кеосанян, в отличие от большинства коллег, на похороны пришел, аккурат но положил на крышку закрытого гроба (обезображенное лицо Бунина не позволило хоронить его иначе) две белые гвоздики и одиноко простоял все время, пока длилось погребение, возле ограды соседней могилы, зябко втянув голову в плечи и не глядя по сторонам. Потом он поехал на поминки, в маленький погребок-ресторанчик неподалеку от кладбища, и оставался до самого их окончания, но почти не пил и совсем ничего не ел. Ларисе еще на кладбище показалось: Гарик хочет ей что-то сказать, но не решается или выжидает подходящего момента. Теперь же она была в этом совершенно уверена и, проводив последних участников скорбного застолья, молча села рядом с ним за опустевшим столом, с которого официантки не спеша убирали грязную посуду.

– Тут вот какая история получается, Лариса, – начал он без предисловия, действительно терпеливо дожидаясь все это время того момента, когда она обратит на него внимание.

Голос его звучал странно: глуховато, без обычных игривых, нахальных интонаций. «Вряд ли он так уж расстроен смертью Левы, – подумала Лариса, – скорее – напуган, значит, тоже замешан в этой истории. Совсем неудивительно». В том, что гибель мужа является следствием какой-то очередной его авантюры, она ни минуты не сомневалась, но не имела ни малейшего желания докапываться до конкретных обстоятельств, деталей и вообще выяснять что-нибудь по этому поводу. О чем прямо заявила следователю, тщетно пытающемуся найти закономерности в том поистине броуновском движении, которое представляла собой бурная деятельность Льва Бунина. Гарик между тем продолжал:

– Незадолго до смерти Левка обратился ко мне с одной просьбой, в общем совершенно обычной. Надо было разместить в рубрике информацию о том, что некий господин Егоров появился в свете с новой пассией и вроде как собирается свою бывшую бросить. Сам этот Егоров личность не то чтобы очень интересная, но когда-то был богатенький, и даже очень. Потом разорился, и поговаривали, что спился окончательно, но Левка попросил – я все сделал. Такие вот дела. – Гарик замялся, и Лариса решила, что муж остался должен за эту услугу.

– Он что, не расплатился с тобой?

– Нет, что ты! Расплатился полностью. Да там и говорить не о чем – копейки, я бы с этим никогда к тебе не пришел. Что ты! Нет, дело в том, что этот господин Егоров вчера умер от сердечного приступа.

– Ну и что же здесь странного? Сам говоришь – пил. Потом проблемы с женщинами: старая жена – новая жена, наверняка скандалы – сердце и не выдержало.

– Да, конечно, может быть и так, но за два дня до него умерла его жена, которая старая, или бывшая, я уж не знаю, как это правильно называется. Умерла тоже вроде бы как от сердечного приступа. Гоже, конечно, объяснимо – муж бросил и все такое… Но следствию показалось это странным, сделали вскрытие – в итоге у него действительно приступ стенокардии, а вот с ней – все не просто.

– Что же?

– Сердце у нее действительно остановилось, но от сильного электрического разряда. Правда, в это время она принимала ванну, причем джакузи, так что теоретически что-то могло сломаться и «закоротить». Но говорят, что это маловероятно, в общем, сейчас проводят какие-то сложные экспертизы. Хотя все уже уверены, что ее убили таким вот хитрым способом. И еще. Партнер Егорова, отношения с которым у него последнее время, опять же по слухам, были очень напряженными, сейчас обвиняется в убийстве своей любовницы. И вроде бы все улики есть, но он категорически отрицает и утверждает, что его подставил Егоров. Потому как главная улика – полицейский пистолет «Глок» последнее время якобы находился у того дома, по какой-то случайной причине. А пальчики на пистолете, представь, имеются, причем их обоих. Такое вот стечение обстоятельств. Я решил, что тебе нужно знать.

– Зачем?

– Ну, Льва же убили – все это в придачу: тут же явная связь…

– Послушай, – резко начала Лариса, собираясь заявить Гарику то лее, что и следователю: в сомнительных авантюрах мужа она никогда не участвовала и тем более не собирается теперь распутывать их последствия. Но случилось так, и в том была, очевидна, чья-то высшая воля, что именно в эту самую минуту сознание ее вдруг стряхнуло с себя оцепенение последних дней. Несчастье не смогло полностью парализовать ее, и то, что было насущно необходимо, Лариса исполняла без особого труда. Однако способность размышлять и анализировать, связывать в единое целое разрозненные противоречивые факты и, вообще, все профессиональные навыки и возможности в эти дни словно дремали, не отвлекая ее сознание и позволяя ему спокойно и до конца пережить состояние горя, дабы его острые осколки, загнанные в подсознание, после не аукнулись какой-нибудь внезапной депрессией или неврозом. Теперь же настал момент, когда они оказались остро необходимы, хотя осознать это сразу Лариса, разумеется, не могла. Но как бы там ни было, пелена стремительно рассеялась – и картина странно совпадающих во времени загадочных смертей уже не казалась ей чужой, не касающейся ее никоим образом. Более того, умиротворенная тихая печаль последних дней, целиком заполнявшая ее душу, сменилась внезапным ощущением близкой опасности. Еще не будучи в состоянии сформулировать что-либо вразумительное, Лариса ясно осознала, что смерть Левы и других неизвестных ей людей непосредственным образом касается также лично ее и, более того, лично ей угрожает. – Послушай, – еще раз обратилась она к Гарику после долгой паузы, в течение которой он крайне напряженно наблюдал за ней, – все это действительно очень интересно. Могу я попросить тебя об одном одолжении?

– Если – в моих силах…

– Думаю, что в твоих. Необходимо собрать как можно более полную информацию об этом Егорове, его семье и той женщине, к которой он собирался уходить. Очень желательны были бы какие-нибудь фотографии, может быть, видеозаписи. Словом, все, что ты сумеешь найти. И я хочу, чтобы ты понял: это нужно не только мне, но и тебе, причем неизвестно, кому из нас – в большей степени. – Последняя фраза, очевидно, более всего сказанного подействовала на Гарика. Вероятно, он и сам подсознательно чувствовал нечто подобное, но, сформулированное вслух, смутное опасение обрело ясные черты, и он испугался по-настоящему.

– Я попробую, конечно, но ты понимаешь, особый интерес к этому делу сейчас может навлечь кучу неприятностей…

– Ничего подобного. Неприятности могут последовать, если ты будешь пытаться скрыть свой интерес к этому делу. Если же ты совершенно открыто займешься журналистским расследованием, во всеуслышание заговоришь о странных совпадениях, максимум, что тебе грозит на первый раз, – это угроза и требование прекратить поиски. Но к тому времени ты наверняка что-нибудь уже раздобудешь, а потом, собственно, уже сам по себе факт угрозы может стать очень ценной пищей для размышления.

– Да, ты права, наверное. Хорошо. Я займусь этим, обязательно займусь.

– И чем быстрее, тем лучше, потом может быть просто поздно, да и незачем.

– Господи, что ты имеешь в виду?

– То же, что и ты, иначе и не было бы этого разговора.

Они расстались довольно сухо. Гарик с трудом скрывал откровенную панику, которая охватила его после разговора с Ларисой. Она же не считала необходимым скрывать свою неприязнь к нему и намерение эксплуатировать в своих целях. Сотрудничество, таким образом, оказалось вынужденным, и это понимали оба.

Вернувшись домой, Лариса, впервые за последние дни, не поспешила к детям, а, сославшись на недомогание, уединилась в крохотной комнатке, долгие годы служившей им с Буниным супружеской спальней. Не раздеваясь и не разбирая постели, она легла поверх покрывала, накрывшись стареньким вытертым пледом. Так провела она бесконечное множество тоскливых вечеров и ночей, дожидаясь возвращения Бунина и наивно полагая поначалу, что ему приятно снова и снова убеждаться в том, что она терпеливо и преданно ждет его, не ложась спать; а позже, когда иллюзий уже не было, просто в силу сложившейся привычки. Сейчас ее снова ожидала бессонная ночь, наполненная на сей раз не тревожным ожиданием и горьким чувством безысходности, как прежде, а напряженными размышлениями, в результате которых она обязана была развязать зловещий узел странных совпадений и загадочных смертей. Сейчас Лариса отчетливо понимала, что этим она прежде всего спасет себя от страшной опасности, которая, возможно, уже в эти минуты крадется следом и тянет к ней свои цепкие холодные руки.

Тревога, охватившая ее в ресторане, все более усиливалась, превращаясь в откровенный, почти мистический страх, ранее ей неведомый. Однако она слишком хорошо знала, что творит он с людьми, парализуя волю и затуманивая сознание. Посему Лариса намерена была противостоять ему из последних сил, и главным в борьбе с собственными эмоциями было – понять их природу, а значит – в итоге распутать проклятый узел.

В принципе ей уже было ясно, что все произошедшее в той или иной степени связано с молодой, странной и неприятной женщиной, побывавшей у нее на приеме совсем недавно. Тот день она помнила очень хорошо, потому что с самого начала это был очень недобрый день.

Гарик объявился у нее через два дня, по – прежнему напуганный, оттого угрюмый и, вопреки обыкновению, немногословный. Просьбу ее он выполнил, очевидно приложив для этого немалые усилия и пускаясь во все тяжкие: яркая пластиковая папка-скоросшиватель, которую он молча выложил на стол, была пухлой, до отказа заполненной копиями каких-то документов, газетными вырезками, компьютерными распечатками и фотографиями. Все эти бумаги были аккуратно подшиты, страницы пронумерованы, а маленькие полароидные фотографии, коих оказалось изрядное количество, предусмотрительно разложены по конвертам и снабжены исчерпывающими комментариями.

– Я оставлю это у себя, – бегло пролистав папку, сообщила ему Лариса.

– Разумеется, это – твой заказ.

– Сколько я должна тебе?

– Ничего. Считай, что это мой вклад… – Во что именно делает он свой вклад, вслух Гарик не произнес, но оба поняли – в дело их общей безопасности.

– Хороню, – спокойно согласилась Лариса. И, поскольку к этому не добавила ничего, сразу же приступив к изучению содержимого папки, Гарик, выдержав довольно долгую паузу, осмелился поинтересоваться:

– Что теперь будет?

– В каком смысле?

– Что будет со мной, и вообще, что ты собираешься дальше делать?

– Думать.

– А потом?

– Потом я смогу сказать что-нибудь более определенное.

Он молча поднялся и не оглядываясь направился к выходу. «Интересно, хватит мужества не проститься и хлопнуть дверью?» – глядя на худую и какую-то нервную его спину, подумала Лариса.

– До свидания, – глухо донеслось от двери.

– Будь здоров, – отозвалась она, в общем – то совершенно искренне желая ему здоровья. И только когда дверь за Гариком окончательно закрылась, Ларисе стало за себя стыдно.

В папке содержалось изрядное количество прелюбопытного материала, касающегося частной жизни покойного Александра Егорова и его семьи, включая биографические справки из личных дел, которые в недавнем прошлом заводились на всех работающих граждан империи; выписки из историй болезни, сделанные в разное время в разных больницах и поликлиниках; фотографии из семейного архива, запечатлевшие, казалось, совершенно разных людей, на самом деле – одних и тех же, разными были только этапы их жизни; забавные весьма информационно-аналитические записки, являющие собой странную смесь оперативных данных и досужих соседских сплетен, сочиненные, очевидно, в недрах различных государственных и частных спецслужб, проявлявших интерес к личности Егорова. Столь же полно освещалась и его предпринимательская деятельность, с той лишь разницей, что в этом разделе превалировали копии каких – то договоров, финансовых и банковских документов, газетные публикации, которых еще несколько лет назад выходило множество. Последней и единственной в этом году, по забавному стечению обстоятельств, оказалась та самая пресловутая заметка в разделе «Светской хроники», которую готовил, судя по всему, покойный ныне Лев Бунин.

Что ж, напуганный Гарик и впрямь потрудился на славу. Но весь этот старательно собранный архив теперь годился лишь для того, чтобы, пущей убедительности ради, проиллюстрировать стройную, исполненную безупречной логики картину, которую смогла воссоздать Лариса за два дня напряженной умственной работы.

Сейчас она была измотана и совершенно опустошена, но твердо уверена в том, что опасности для нее, равно как и для Гарика, а возможно еще нескольких людей, которые просто не попали в поле ее зрения из-за недостатка исходных фактов, не существует. Оттого ей стало мучительно, до слез стыдно перед несчастным Гариком, который, теперь уже по ее вине, продолжает существовать, снедаемый животным страхом. Однако опасность эта была отнюдь не плодом ее издерганного больного воображения – она существовала совершенно реально, пока нелепая смерть спившегося и почти лишившегося рассудка, несчастного человека вдруг не остановила ее. Впрочем, направляющая ее злая сила при этом устранена не была и, значит, уже в следующее мгновенье могла обернуться новой смертельной угрозой для любого человека, и в том числе снова – для нее и того же Гарика.

Но теперь Лариса не боялась этой силы, потому что знала о ней все и, следовательно, могла и обязана была ее остановить. Но сначала ей явно необходимо было выспаться как следует, и Лариса как можно более доходчиво объяснила это своему взбудораженному сознанию. На сей раз – успешно.

Рано утром следующего дня, неожиданно солнечного и теплого, очевидно знаменующего собой наступление бабьего лета, Лариса Левицкая уже ехала на такси со своей тусклой рабочей окраины через всю Москву к месту обитания самых влиятельных и богатых людей столицы, да, вероятно, и всей России, – на Рублево-Успенское шоссе. Конечной целью ее был поселок Жуковка, где предстояло еще некоторое время поплутать в поисках нужного ей дома. Однако плутать Ларисе пришлось пешком, поскольку все аллеи и дорожки, убегающие от основной трассы под сень вековых сосен, защищены были от постороннего вторжения знаками, запрещающими проезд, а проще говоря – «кирпичами». Нарушать правила в этом державном заповеднике водитель такси категорически отказался. Прогулка, однако, не показалась ей утомительной: день становился все теплее, воздух здесь был неправдоподобно чист и напоен восхитительным ароматом хвои, а гладкие асфальтовые дорожки, бегущие сквозь настоящий, густой лес, были красиво запорошены золотом облетевшей листвы. Высокий забор и внушительные железные ворота, за которыми, судя по всему, скрывался интересующий ее дом, отыскались без особого труда. И, не найдя на заборе звонка или какого-нибудь иного устройства, посредством которого она могла бы сообщить о своем прибытии, Лариса собралась было просто постучать в ворота кулаком. Но именно в эту минуту прямо перед ней распахнулась неприметная калитка, в проеме которой возникла высокая фигура в камуфляжной форме. Охранник явно не намерен был начинать беседу первым и только буравил Ларису откровенно неприветливым взглядом.

– А как вы узнали, что я собираюсь постучать?

Удивление охранника было столь велико, что, явно нарушая массу инструкций, он коротко и хмуро, но все же ответил ей:

– Камеры наблюдения.

– Понятно. Мне можно войти?

– Вас ждут?

– Думаю, что нет, но скажите, пожалуйста, кому-нибудь из взрослых в доме, что приехала психолог Левицкая для встречи с Леной Егоровой. И это очень важно. Пожалуйста.

Охранник ничего не ответил, но калитку перед Ларисой притворил не до конца, как бы давая понять, что дело ее не безнадежно, и он отправился передавать ее слова кому-то, кто уполномочен принять окончательное решение. Вернулся суровый страж через несколько минут и по-прежнему хмуро обронил:

– Проходите, – чуть шире открывая перед ней калитку.

Взгляду Ларисы открылся пейзаж типичной барской усадьбы конца прошлого или начала нынешнего века, на заднем плане которого, едва различимый за деревьями, виднелся большой дом с белыми колоннами.

– Пойдемте. – Человек в камуфляже встал перед ней и, не оглядываясь, четким размеренным шагом двинулся вперед.

«Никогда бы не подумала, что здесь можно жить, – заметила про себя Лариса, разглядывая из-за спины охранника дом, действительно «похожий на дворец», как говорилось в старом детском стихотворении, которое ее заставляли учить в школе – дома такая поэзия не приветствовалась. – Бедные люди… Не случайно, что у них возникли такие страшные проблемы».

Она подняла голову, чтобы получше разглядеть торжественный фасад дома, и в эту минуту ей почудилось, что кто-то, наблюдающий за ними из окна второго этажа, быстро отпрянул назад, отчего слабо колыхнулась прозрачная занавеска. Возможно, разумеется, что причиной тому было легкое дуновение теплого ветра или сквозняк, свободно гуляющий по дому.

Они уже поднимались по ступенькам, ведущим к парадной двери, отворив которую охранник пропустил Ларису вперед, а сам остался снаружи, оставляя ее один на один с затаившимся домом.

В просторном холле, стены которого обиты были темными дубовыми панелями, уже очень старыми, но оттого еще более торжественными, а пол покрыт большим ковром, очевидно дорогим, но тоже весьма древним и несколько потертым, остро ощущалась атмосфера внезапно нагрянувшей беды: было накурено, пахло валерьянкой, хвоей траурных венков, воском оплавившихся свечей и сладковатым дымком кадила. Главным же символом несчастья было огромное трюмо, наглухо задрапированное тонкой черной тканью.

Откуда-то из-за боковой двери послышались голоса, и навстречу Ларисе вышла небольшого роста хрупкая и довольно молодая женщина, в черной траурной одежде и кружевной косынке, небрежно наброшенной на голову. Лицо ее было бледным, глаза опухшими, и взгляд их скользнул по Ларисе безучастно, как если бы она постоянно находилась здесь, притом на этом же самом месте.

– Вы – к Елене? – тихо спросила женщина, но было очевидно, что ни малейшего интереса по этому поводу она не испытывает. А Елена, к которой явилась нежданная гостья, – совершенно посторонний, самостоятельный человек, просто живущий с ней под одной крышей, что-то вроде соседки по большой коммунальной квартире.

– Да, если вы позволите. Я – психолог Левицкая, и мне очень важно сейчас поговорить с ней, поскольку состояние девочки может быть…

Женщина не дослушала Ларису и, казалось, просто не поняла и и одного ее слова и в целом – смысла всего сказанного. Она вяло пожала плечами и сделала неопределенный жест рукой, который, при известной доле воображения, можно было принять за приглашающий.

– Поднимайтесь. Только она не хочет ни с кем говорить.

– Простите, как вас зовут? – осторожно поинтересовалась Лариса.

– Дина. Я сестра Раи, – не удивившись вопросу, по-прежнему безучастно ответила женщина, но из глаз ее вдруг потекли тихие слезы, чего она, впрочем, даже не заметила.

– Вы не пытались говорить с Леной или вызвать врача?

– Нет, у нее же ничего не болит, зачем врач? Просто она не хочет с нами разговаривать, – тихо ответила женщина, продолжая плакать, и вдруг так же отрешенно, без тени эмоций, добавила: – И никогда не хотела…

Ларисе стало не по себе, но одновременно нарисованная ее воображением картина обозначилась более отчетливо.

– Так вы не возражаете, если я поднимусь? – на всякий случай уточнила она еще раз, и женщина снова тихо ответила ей:

– Проходите. Знаете, где ее комната?

– Нет.

– Вторая дверь по коридору. Только она обычно запирается изнутри на ключ.

– Понятно. – Лариса начала медленно подниматься по массивной деревянной лестнице, ступени которой были покрыты нелепой красной дорожкой с широкой зеленой каймой по краям, но все равно громко скрипели под ногами. Массивные, темного дерева, перила сияли, отполированные руками сотен людей, в разное время обитавших в этом доме.

Вторая дверь в широком, устланном той же уродливой дорожкой коридоре оказалась действительно плотно закрытой. Лариса тихонько постучала в нее, одновременно слегка надавив плечом. Дверь была заперта, и ответа не последовало. Тогда Лариса постучала громче и окликнула девочку, которая сейчас притаилась за запертой дверью.

– Лена! – тихо, но отчетливо позвала она. – Открой мне, пожалуйста, дверь, я пришла тебе помочь. Все не так ужасно, как тебе кажется, выход есть, и я его знаю. Открой, мы будем бороться вместе и обязательно победим. Слышишь, Лена, обязательно! Я даю тебе слово. – За дверью по-прежнему стояла мертвая тишина, и Лариса так лее тихо и медленно, тщательно выговаривая слова, продолжала: – Лена, ты хороший, добрый человек, и ты ни в чем не виновата. Вот видишь, я в это верю, значит, поверят и другие. Послушай меня, девочка, я – твой друг, и я никому не дам тебя в обиду. Не бойся никого, я сумею тебя защитить. Тебе кажется сейчас… – Закончить фразу Лариса не успела, в замке дважды громко повернулся ключ, и дверь распахнулась, словно кто-то, скрывающийся внутри, сильно рванул ее на себя. Однако дверной проем был пуст, тот, кто отворил дверь, притаился где-то в глубине комнаты, никак не обнаруживая своего присутствия. «Дела-то у нас совсем плохи», – грустно подумала Лариса, но осторожно шагнула за порог комнаты. На первый взгляд та была совершенно пуста. В глаза бросился страшный беспорядок, царящий на большей части пространства, которое, почти сливаясь с полом, занимала огромная низкая тахта, заваленная вещами самого разного назначения: от портативного компьютера с миниатюрным принтером в придачу до пустых пакетов из-под чипсов и самих золотистых хрустящих кружочков, россыпью разлетевшихся по всей поверхности тахты. Тахта сразу приковывала к себе внимание, формируя обманчивое ощущение полного отсутствия в просторной комнате других предметов мебели. В том, что это не так, Ларисе предстояло убедиться уже в следующую секунду, когда за своей спиной она различила едва заметное движение и, резко обернувшись, увидела свое отражение в зеркальных створках большого шкафа-купе. Зеркало бесстрастно отразило ее лицо, на котором выражение легкого удивления быстро сменилось другим – выражением недоумения и испуга, которое появляется обычно на лице человека в момент неожиданного падения. Именно это и происходило сейчас с Ларисой: потеряв равновесие от неожиданного резкого толчка, она стремительно опрокинулась прямо на тахту, поверх всего многообразия предметов, практически полностью покрывающих ее поверхность. Однако недоумение на лице быстро сменилось весьма решительным выражением, и Лариса увидела, что ее отражение в зеркале упруго подскочило и быстро село на тахте, готовое немедленно подняться на ноги и обороняться, если этого потребуют обстоятельства. Однако возможности наблюдать за собой со стороны она тут лее лишилась, поскольку стеклянная дверь шкафа быстро отъехала в сторону, а из его недр навстречу Ларисе шагнула хрупкая женская фигурка. И это была отнюдь не Лена Егорова. Из душной темноты на Ларису, ухмыляясь и гримасничая, смотрела ее недавняя пациентка, предпочитающая называть себя Ангелом.

– С ума сойти, какое неожиданное явление, – она говорила, как и при первой их встрече, высоким, резким голосом, неестественно растягивая слова, – и какая честь! Мадам Лоран Леви собственной персоной. Неужели вы передумали, благочестивая мадам, и решили принять мое предложение? Но – поздно, увы, вы опоздали, мадам. В ваших услугах я больше не нуждаюсь. И знаете почему? Не знаете. Где же ваше хваленое ясновидение? Но, так и быть, я вам скажу об этом. Потому что все свои проблемы я решила почти что сама. Слышите, мадам всезнайка, сама. И знаете, кто мне помог, очень сильно, кстати, помог? Не знаете! Ваш заместитель и консультант, господин Бунин. Не верите мне? Напрасно! Конечно, с беднягой Буниным случилось такое страшное несчастье, и он ничего уже никому не сможет рассказать… Но ничего. Сейчас я расскажу вам такие подробности наших с ним милых бесед, что вы обязательно мне поверите.

– Меня не интересуют подробности, они известны, причем не только мне. И вообще, сюда я пришла говорить с милой, но несчастной девочкой – Леной Егоровой. Это ее дом и ее комната, вам здесь делать нечего!

Ангел визгливо засмеялась и выразительно закатила свои ярко-зеленые глаза:

– С милой девочкой Леной Егоровой! Какая трогательная забота, но вы снова опоздали, мадам. Мне безумно жаль, но это уже невозможно.

– Почему?

– Потому что Лены Егоровой больше нет. Понимаете, мадам ясновидящая, нет. И не будет уже никогда. Потому что ваша любименькая и несчастненькая Леночка Егорова последовала за своей мамочкой, и еще одной несчастненькой девочкой Аннушкой, и вашим дорогим господинчиком Буниным… Понятно тебе, вобла сушеная? Хочешь убедиться? Иди сюда, не бойся. Вот здесь в шкафчике, под своим тряпьем, твоя Леночка и лежит, а ее полоумные родственнички думают, что она так сильно переживает, что не открывает им дверь и ни с кем не разговаривает. Ничего, пусть пока думают что хотят, всем им осталось недолго. Но тебя, конечно, я пропущу вперед. Ты ведь Лоран Леви, мировая знаменитость. Это будет честь для меня, такая честь.

Хрупкая фигура белокурой женщины шагнула из своего укрытия и сразу же оказалась рядом с тахтой: та была почти вплотную придвинута к зеркальному шкафу. Огромные зеркала, однако, шутили с людьми коварные шутки, искажая реальные расстояния по своему усмотрению. Лариса не стала исключением: она была совершенно уверена, что от шкафа ее отделяют по меньшей мере три, а то и четыре шага. Эта ошибка могла оказаться роковой. Женщина буквально нависла над ней своим хрупким телом, однако Лариса отчетливо понимала, что сейчас оно налито силой, во много раз превышающей ее собственную. К тому же в руке у Ангела неожиданно тускло блеснуло узкое и длинное лезвие старинного кинжала, вне всякого сомнения, исполненное так искусно, что одного удара должно быть достаточно, чтобы сразить жертву наповал. Близко взглянули ей в лицо изумрудные, чистые, широко распахнутые и совершенно безумные глаза. Сопротивляться было бесполезно, вслед за малейшим движением Ларисы моментально последовал бы сильный удар кинжалом, наносимый к тому же сверху, – шансов уцелеть в этом случае практически не оставалось. Оставалось только одно, последнее средство, и Лариса громко, отчаянно закричала:

– Лена, Леночка, пожалуйста, спаси меня! Я ведь шла помочь тебе, ты не можешь бросить меня в беде, ты не такая!

В следующую секунду занесенная над ней рука с кинжалом как-то странно дернулась и начала медленно заворачиваться назад, словно кто-то из-за спины убийцы отчаянно вцепился ей в запястье и стал выкручивать его что было сил. Пальцы Ангела разжались, и кинжал упал на тахту в нескольких сантиметрах от застывшей Ларисы.

Московский рейс авиакомпании «SWISSAIR» еще не значился на электронном табло отлета в зале аэропорта города Цюрих. Впрочем, на табло можно было не заглядывать: им и так хорошо было известно, что до отлета остается более трех часов, которые следует как-то скоротать, не очень при этом надоедая друг другу. Впрочем, последние несколько дней, заполненные до краев напряженными переговорами, решением всяких вопросов с иммиграционными властями; всевозможными комиссиями, защищавшими права детей и подростков вообще, больных детей и подростков в частности, а душевнобольных детей и подростков – с особым рвением; с огромным количеством швейцарских и международных структур: страховых, банковских, адвокатских, религиозных, не только вымотали их, но и некоторым образом примирили друг с другом. Просто не хотелось ни о чем говорить. И они молчали.

Однако – три с половиной часа…

– Я знаю поблизости от Банхофштрассе небольшой, но уютный мексиканский ресторанчик, там вкусно готовят баранину, запекают кукурузу и недурно играют «латиносы». Русские там если и бывают, то только вечерами, так что сейчас, если вы не против…

Лариса была не против, она действительно очень устала, потому что львиная доля переговоров с организациями, надзирающими за соблюдением прав душевнобольных людей, выпала на ее, психолога, долю.

Дмитрий Рокотов общался преимущественно с адвокатами и банкирами. И разговоры эти были коротки и конкретны, как сводки погоды.

Солидарными усилиями они решили проблему, ради которой прибыли в Цюрих, и даже сэкономили три с половиной часа собственного времени, которое теперь совершенно некуда было девать.

Мексиканский ресторанчик приютил их. Маленький и тесный, с окнами, выходящими на узкую улочку, столиками, буквально прилипшими друг к другу, и легкими ненавязчивыми переборами забавных струнных инструментов, перебирая струны которых смуглые люди в ярких одеждах аккуратно пробирались от столика к столику.

– И все-таки дикая история… – Рокотов заговорил первым, нарушая достигнутое ими еще по пути из Москвы соглашение не обсуждать случившееся, не давать оценок и не высказывать своего отношения к отдельным фактам, персоналиям и всему происходящему в целом.

Это было условием Ларисы, которой Рокотов в силу ряда его личностных характеристик был неприятен. Ей неприятна была его уверенная, с легким налетом хамства (хотя некоторые относят именно это к элементу светскости), манера держаться, слабо интонированная негромкая речь человека, привыкшего повелевать без мелких вспомогательных приемов; его невозмутимость и спокойная уверенность в том, что любое дело сделается быстро и в нужном ему ключе, что бы вдруг ни произошло.

К примеру, в момент отлета в Цюрих случилась накладка, совершенно не касавшаяся Ларисы, но заставившая ее пережить, несколько более чем неприятных минут.

Разумеется, они вылетали через зал для VIP, то бишь для особо важных персон, как принято говорить ныне. Ранее к категории важных персон относили, судя по вывеске на дверях зала, только членов официальных делегаций. А еще раньше, как помнила Лариса, провожавшая иногда отца на международные симпозиумы и конференции, одних лишь депутатов. Потому и зал назывался «Депутатским».

Но как бы там ни было, формальности, связанные с прохождением таможенного и пограничного контроля, оформлением билетов, багажа и прочими нудными дорожными ритуалами, здесь были сведены к минимуму, а то и отсутствовали вовсе. Очень важные персоны потягивали кофе и прочие напитки в баре на втором этаже, ожидая того момента, когда улыбчивая сотрудница поведет их через предусмотрительно распахнутые пограничником врата Родины к трапу самолета, минуя очереди, дополнительные досмотры и проверки, а главное, освобождая от вязкого прозябания в черепашьем течении секунд непосредственно перед посадкой.

Однако накладка произошла именно в зале VIP. Когда пассажирам цюрихского рейса голос в динамике (любезно и разборчиво) предложил пройти к выходу на посадку, именно там, в двух с половиной шагах от государственной границы, произошло нечто.

Пунцовый, то ли от страха, то ли от смущения, офицер-пограничник срывающимся голосом сообщил господину Рокотову о том, что его фамилия, очевидно, по какой-то глупой ошибке или чьему-то недосмотру значится в списках персон, которым запрещено по разным, но совершенно законным основаниям покидать территорию России. Пограничник еще не успел договорить свою речь, как ее продолжили, подхватив буквально на лету, два других пограничных чина, более высоких, судя по количеству звезд на погонах и степени душевного волнения, граничащего с потрясением.

– Очевидно, Дмитрий Игоревич, тот досадный инцидент с прокуратурой… – сбивчиво – объяснял старший из пограничников, стоя перед Рокотовым «во фрунт». – И, вероятно, просто не успели вынуть из компьютера. Мы уже разбираемся…

– Разбирайтесь, – негромко перебил Рокотов, не потому, что хотел обидеть, а потому, что все уже понял и, не желал тратить время на выслушивание лишних слов, неспешно опустился в одно из кресел, разворачивая на ходу попавшуюся под руку газету.

Он так и просидел с ней, внимательно прочитывая одни материалы и бегло просматривая другие. В этом Лариса могла поручиться – она ни на минуту не прекращала наблюдать за ним, используя одной лишь ей известные приемы. Он этого наблюдения не замечал, а она была уверена – он не притворялся – он действительно спокойно читал газету все то время, пока прибывающие с каждой минутой все новые чины в зеленых и синих мундирах, гражданском платье, неимоверно суетясь и явно мешая друг другу, наконец, едва ли не хором, доложили ему, что вопрос решен и господин Рокотов может немедленно проследовать в самолет. Вылет которого, к слову, задержали на тридцать минут, но это было, по-видимому, во власти мундиров.

Ларисе не понравилось и это. Причину своей неприязни к Рокотову она знала хорошо. Здесь не над чем было ломать голову и удивляться тому, что умное, сдержанное спокойствие и отнюдь не показная уверенность в себе одного нормального человека могут вызывать столь откровенное неприятие другого нормального человека. При условии, что никаких личных, профессиональных, имущественных, родственных и прочих проблем между ними не стояло. Здесь все было как раз просто. Лариса, совершенно непозволительным для себя образом, эмоционально, непрофессионально, негуманно (в конце концов, он ни за что ни про что отсидел в самой настоящей тюрьме!) – но считала Рокотова отчасти виновным во всем, что произошло с Леной Егоровой, да и всей ее семьей. А точнее, именно наоборот, – с семьей Лены Егоровой, а уж потом и с ней лично. И ничего не могла с собой поделать. Поэтому, уже на борту самолета, самым решительным образом она выдвинула ему свой ультиматум и вместе с недоуменным взглядом, туманно растворенным за стеклами дымчатых очков, получила столь же недоуменное, но без малейшего интереса по поводу причины и лишенное каких-либо более ярких эмоций согласие.

Далее они занимались каждый своим делом.

Три дня неожиданно примирили их друг с другом.

Рокотов заговорил. И Лариса не остановила его.

– Дикая. С точки зрения нормальной жизни…

– Да, разумеется, вы чаще сталкиваетесь с патологиями…

– Я не это имела в виду. С точки зрения нормальной жизни, то есть жизни, к канонам которой наша психика привыкла и к ним адаптировалась. То же, что происходит теперь, она, то есть психика наша, понять не может. Эта жизнь для нее ненормальна. И происходят дикие истории.

– Да-да, я, кажется, понял вас. Впрочем, простите, все же не очень понял, но вы запретили по дороге сюда…

– Простите. Мне тоже надо было прийти в себя. Возможно, тон был недопустимым, но менее всего я хотела тогда изображать из себя этакую мисс Марпл, в финале потчующую всех истиной, как девонширскими сливками во время «five o'clock».

– Что-нибудь изменилось с тех пор? – В голосе Рокотова сквозила такая неприкрытая, почти детская надежда, что Ларисе стало стыдно за свой ученый снобизм. В конце концов, кошмар не просто задел – ударил, и пресильно, опрокинув при том самого Рокотова. Что же до вины, то сейчас она казалась Ларисе не такой уж бесспорной.

– Спрашивайте, чего уж там? – обреченно махнула она рукой, внимательно вглядываясь в лицо Рокотова. – Могу лишь просить вас об одном одолжении?

– Что угодно.

– Вы ведь не очень близоруки и вполне можете обходиться без очков. Снимите их, если, разумеется, это…

– Ах, вот вы о чем? Нет, разумеется, ничего эдакого. Просто привычка, если хотите. Имидж. Или как там у вас говорится? Психологическая защита. Извольте. – Глаза Рокотова, лишенные матовой дымчатой завесы, оказались совершенно обыкновенными, небольшими, карими, внимательными, проницательными даже, но без демонизма и… неожиданно добрыми.

– Удовлетворены?

– Вполне. Спасибо, спрашивайте.

– Не вижу логики. Очень многие ее поступки алогичны. Погодите смеяться: я не могу сформулировать это по-другому, но в чем-то она была потрясающе логична, предусмотрительна и вообще… являла чудеса разумной деятельности. Тем более если учитывать ее возраст и, так сказать, состояние здоровья… Но в чем-то, напротив, действовала совершенно нелогично. К примеру, зачем было убивать Бунина, если она смогла самостоятельно убить Раю? Не понимаю…

– Хорошо. Давайте по порядку. Кстати, смеяться мне совершенно не над чем: душевнобольные люди проявляют иногда чудеса изворотливости и смекалки. Здесь историю надо рассматривать в динамике. Поймите, она, обозначим ее, как уж привыкли, Ангел (надеюсь, Создатель простит нас за это), родилась отнюдь не вместе с Леной. Иными словами, недуг не был врожденным или приобретенным в младенчестве. Хотя основы были заложены. Она начала формироваться много позже из Лениных страхов.

– Главным из которых был страх потерять отца?

– Отнюдь. Этот страх был как раз производным. Более всего на свете она боялась возвращения прошлого: нищеты, унижений и всего прочего, что помнила много лучше взрослых. Запомните, Дмитрий, и простите за менторский тон, дай Бог, чтобы вам это никогда не пригодилось, но ваши дети, я имею в виду детей, растущих в достатке и сверхдостатке, гораздо более уязвимы, чем их малоимущие сверстники. Им есть ЧТО терять, это ЧТО – единственное, что у них пока есть, что выгодно отличает их от прочих, потеря ЧЕГО представляется им очень реальной (плохая пресса, мрачные прогнозы, ссоры родителей) и страшной. Страх Лены увеличивайте на порядок. А то и на два. Во-первых, в силу постоянных, глубоких депрессий в детстве из-за неверной, если не сказать порочной, системы воспитания – воспоминания детства потому глубоки, ярки, неистребимы. Сверстники знают, ЧТО они могут потерять, Лена, ко всему прочему, помнит, ЧТО придет на смену. Это первая составляющая боязни потерять отца.

Вторая – известная «милицейская» схема: плохой следователь – мать, хороший следователь – отец. Потеря второго – абсолютная власть первого.

Третье. Возрастной, нестрашный, если приходит и уходит вовремя, почти обязательный, как корь, комплекс Электры. Все девочки переживают период, когда их внимание к отцу есть не что иное, как внимание к первому мужчине, которого она имеет возможность наблюдать и изучать рядом с собой. Здесь случается и ревность к матери, и многое другое, но, повторюсь, это проходит. У Лены не прошло. И, оказавшись не в своем возрастном этапе, начало приобретать уродливые патологические формы.

И наконец, четвертое. Когда сексуальное, так скажем, образование девочки, теоретическое разумеется, достигло такого уровня, когда отношения между матерью и отцом, а вернее их отсутствие, перестали быть для нее тайной, единственный вывод напросился сам собой: отец вскоре оставит мать (благо примеры перед глазами были, уж простите, в достатке!). А значит, и ее, Лену!

Все. Крах. Катастрофа. Смерть. Но подсознание наше, знаете ли, Дмитрий, субстанция многофункциональная – и кладовая, куда при случае можно забросить навязчивый скелет ближайшего друга, которого не выдержал Боливар, и пару увядших камелий с чахоточной груди Манон Леско, но оттуда же можно извлечь и нечто пострашнее. Там, например, терпеливо сторожат наш душевный покой и ждут только своего часа монстры покруче всех ваших модных нынче бойцовых собак. В любую минуту готовы они вырваться наружу, и, поверьте мне, тем, кто станет на их пути, пощады не будет. Чего там только нет, Дмитрий, в нашем с вами загадочном подсознании!

И вот подсознание бросилось спасать девочку Лену.

Тогда в его темных лабиринтах, сотканная из ночных кошмаров и подслушанных разговоров, вскормленная страхами и неудовлетворенными желаниями, возникла изворотливая, хитрая и коварная копия-двойняшка Лены, кровожадный Ангел.

Заметьте: ни на минуту Лена не догадалась и не допустила даже мысли о том, что Ангел существует лишь в ее воображении. Она жила своей жизнью и свято верила в то, что так же реально живет и другая женщина.

Конечно, к рождению Ангела надо было готовиться. Но ведь Лена и готовилась, бессознательно, разумеется. Вспомните эту бесконечную ложь, эти подслушанные разговоры, скопированные телефонные книжки, подобранные ко всем шкафам, ящикам и сейфам в доме ключи. А драгоценности и тряпки матери, без труда извлекаемые через легко открученную заднюю стенку запертого шифоньера в гардеробной, а шифры к технике отца, а деньги из его сейфа!

И тем не менее явившаяся на свет Ангел – еще маленький младенец-монстр, оглядывающий окружающий мир и познающий его. Многое она пока совершает импульсивно, еще не понимая, зачем и для чего. Например, цепляет на крючок несчастную Анну: а вдруг пригодится? Потом появляется в элитном косметическом салоне, в который зачастила мать: глядишь – что-нибудь да выйдет. И вышло! Потом идет ко мне. Потом знакомится с моим покойным мужем. В эти дни она напоминает только что рожденного щенка, который слепо тычется мордашкой во все углы, знакомясь с окружающим миром. В эти дни она, следуя генетической предрасположенности, собирает информацию. Та, одновременно, питает ее, как молоко матери, и монстр-младенец растет. В ее действиях начинает появляться то, что вы называете логикой. Она начинает рассуждать.

Зачем ей Бунин, с его глупыми пугалками, когда она сама может просто уничтожить мать. Зачем ей вообще нужен живой Бунин? А Анна? Бедняга, ей далее не нашлось применения. Следующей, по всей видимости, была бы я.

– А я?

– О, вы, Дмитрий, по ее ранжиру, существо совершенно иного толка, заслужившее гораздо более страшной кары, чем просто смерть. Дело в том, что в процессе взросления и накопления информации Ангел делает для себя очень неприятное, а возможно и страшное, открытие. Ее мифический возлюбленный, ее герой, за обладание которым она готова бороться со всем миром, на деле оказывается не так уж могуч и непобедим. Вот тут на авансцене ее больных фантазий впервые появляетесь вы. Черный рыцарь, коварно сразивший ее героя ударом копья в спину. Герой пал, он истекает кровью. Что лее чувствует Лена? Как истинно русская женщина, воспитанная к тому же несчастной матерью в лучших традициях советской литературы – а там поверженных любимых не бросали, Лена, естественно, любит его еще больше, потому что теперь еще и, традиционно, жалеет. Вас ей полагается ненавидеть и отмстить, как «неразумному хазару». Но есть еще кое-что, из области, так сказать, вполне современной. Вы ведь не просто погубили ее героя, не просто уничтожили его, разорили. Вы, Дмитрий, выражаясь языком, простите, вашего окружения, его еще и «кинули», а…

– Да помилуйте…

– Успокойтесь, меня подробности ваших финансовых взаимоотношений не касаются ни в коей мере, это уж точно. Сейчас я излагаю вам ход мыслей Лены, а вернее, ее двойника – Ангела. Впрочем, обе они в этих вопросах девушки, надо отметить, вполне современные и, что полагается в вышеозначенном случае, знают не хуже вас. Тогда на сцену и выплывает злосчастный «Глок»…

– Да, «Глок». Идиотская вышла история. Чей-то был день рождения. Все были пьяны, Сашка, как всегда, – в стельку. О чем-то спорили, я полез в бутылку и проспорил. А потом выяснилось: на кону был тот самый «Глок». И все, собственно. Но то, что такой пистолет есть у меня, знало пол-Москвы, а о том, что был спор, человека три-четыре, и те не из числа особо разговорчивых.

– А девочка Лена, видимо, в силу давней своей привычки подслушивать и подглядывать, историю эту знала хорошо, и, следовательно, для Ангела она не составляла секрета. Остальное, включая ваши привязанности, было уже делом техники.

Впервые за все время беседы Рокотов прикрыл глаза, сцепив два пальца на переносице, как делают обычно люди, уставшие от очков в тяжелой оправе. Причина теперь, очевидно, была совершенно иная, и Лариса не без некоторой доли злорадства отметила про себя: не такой уж ты железно-электронный, Митя Рокотов! Вслух же продолжала:

– Вас, таким образом, она устранила самым виртуозным способом, одновременно наказывая при этом.

– Да, – Рокотов убрал руку от лица и снова прямо посмотрел в глаза собеседницы, – вынужден признать. В тюрьме я, разумеется, не задержался, но резонанс… сами понимаете. Да и еще кое-что, но с этим я, если можно, обращусь к вам несколько позже?

Лариса ответила мягким кивком головы. Этого сейчас было достаточно. Она понимала, о чем будет говорить он с ней, а он знал, что она уже теперь правильно его поняла.