Welcome to Трансильвания

Юденич Марина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

Энтони Джулиан

Шел дождь.

И казалось, что это надолго.

Не хмуро, как в Англии, и особенно в Шотландии, когда зарядят по осени долгие унылые дожди.

То же, впрочем, в Нормандии.

Париж — другое дело.

Здесь просто грустно. Но грусть светла, легка, а порой приятна.

Человек — переменчивое существо, иногда ему хочется погрустить.

Пройтись по улицам, завешанным легкой пеленой дождя, взглянуть на воду, подернутую мелкой рябью.

А потом, отгородившись вдруг от всего влажного, прохладного, грустного стеклянной дверью маленького бистро, насладиться уютным теплом.

Чашкой горячего кофе, добрым глотком ароматного коньяка.

И под конец, чтобы окончательно доказать себе и всему миру, что настроение — штука хотя и капризная, но вполне управляемая, вдруг набрать полузабытый номер. Услышать волнующий — все еще! — слегка грассирующий голос.

И тихо сказать: «Bonsoir, chere. C'est moi…»

Возможно, впрочем, что лорда Джулиана подобные фантазии не посещали.

Долгий перелет через Атлантику, усталость, дурное расположение духа — вполне достаточно для того, чтобы мысль о полутора часах пути до наследственного Chateau de Cheverny показалась невыносимой.

Как бы там ни было, сэр Энтони решил ехать в отель.

Place de la Concorde, похоже, не признавала дождливой грусти.

Мостовая была расцвечена вереницей умытых машин, а тротуары — парадом ярких зонтиков.

И только швейцар прославленного Hotel de Grillon торжественно вознес над головой лорда Джулиана огромный черный зонт.

Но это ничуть не омрачило общей картины.

Через полчаса, разомлевший от двух порций отменного «Balblair» Энтони блаженствовал в душистой пене. Теплая ванна расслабила его окончательно.

Мысли лениво плескались в сознании.

Слабо мурлыкали — приятные, сонные, умиротворенные.

«Во Франции надо пить коньяк», — в который уже раз подумал Тони и потянулся к телефону, чтобы заказать… еще одну порцию любимого виски.

Но телефон зазвонил сам.

— Простите за беспокойство, мсье Джулиан. С вами хотел переговорить мсье Текский. Я могу соединить?

— Я полагаю, вы хотели сказать — герцог Текский, дружище?

— Возможно, мсье. Вы будете говорить?

— Разумеется.

В трубке раздалась приятная мелодия.

— Чертов лягушатник!

Разумеется, лорд Джулиан не был монархистом.

Сословные предрассудки в начале третьего тысячелетия?! Забавно! Сродни пышному карнавальному костюму.

Сложные генеалогические — равно с геральдическими — построения неизменно вызывали у Энтони Джулиана приступы меланхолии.

Не мудрено.

Наследнику нескольких громких титулов и фамилий, до сих пор почитаемых в старушке Европе, притом стопроцентному американцу, в жизни приходилось не так уж просто.

— Редкий сорт виски.

— Я мимикрирую столь же усердно, сколь вы, madame, загораете, — заявил лорд однажды весьма почтенной особе.

С ее легкой руки фраза долго гуляла по свету.

Высшему, разумеется.

И тем не менее демократическое упрямство портье, не желавшего называть герцога — герцогом, Энтони разозлило.

Проворно выскочив из ванны, он тяжело — признак крайнего раздражения — затопал по полу босыми ногами.

Пушистые клочья пены разлетелись по розовому мрамору, искрящимися кляксами повисли на больших зеркалах.

— Чертовы левые лягушатники!

Похоже, лорд Джулиан обиделся всерьез.

На всю Францию вкупе с ее революционными традициями.

И дело было совсем не в его консерватизме.

Отнюдь!

Герцог Текский — вот за кого мысленно вступился лорд Джулиан. Горячо, но не слишком оправданно, пожалуй.

Их подружил Eton, мрачный готический облик которого — ничто, милая рождественская открытка по сравнению с теми испытаниями, на которые обрекают своих отпрысков самые привилегированные семейства Старого и Нового Света.

Фабрика клубных пиджаков? Дудки!!!

Холодный застенок, колония для малолетних преступников.

Бесконечная муштра и палочная дисциплина. Настоящая порка — по крайней мере раньше, в его время, — сейчас, говорят, как-то обходятся без нее. Даже странно.

Холодная вода в умывальниках. Грубая, скудная пища. Жесткие матрасы и тонкие колючие одеяла.

Учеба до помутнения рассудка — математика и латынь, логика, риторика, древнейшая история и… да разве все упомнишь! Зачем, спрашивается, зубрили?!

Что еще?

Ах да! Едва ли не самое главное — культ физической силы, здорового тела.

Спорт, спорт, спорт — возведенный в ранг религии. «Победа при Ватерлоо ковалась на спортивных площадках Eton», — это, кажется, Веллингтон.

Впрочем, сэру Энтони более по душе пришлась другая цитата.

Лорд Бивербрук — Джонатан Эткин, один из его однокашников, отставной военный министр и экс-депутат британского парламента, уличенный в финансовых махинациях отправляясь за решетку, философски заметил: «После Eton тюрьма не испугает».

Лорд Джулиан готов был подписаться под каждым словом. Причем, если потребуется, собственной кровью. Никак не иначе.

Надо ли говорить, что дружба, родившаяся в таких условиях, неизменно становится настоящей. Верной. И долгой. Как правило — на всю жизнь.

Впрочем, сюда ведь и шли главным образом, чтобы потом дружить.

Ради этого стоило потерпеть. В Eton учились едва ли не все бывшие короли Великобритании и ее премьеры, за исключением, разумеется, дочери бакалейщика — железной леди Туманного Альбиона.

А кто знает — сколько будущих? И не только Великобритании.

Об этом помнили постоянно.

Герцог Владислав Текский, однако, был исключением. Он просто дружил.

Энтони мог размышлять на эту тему и дальше. Но мелодичные переливы знакомой мелодии наконец смолкли.

А вернее — оборвались.

Раздался щелчок, и мягкий, слегка глуховатый голос зазвучал близко, у самого уха.

И в то же время — издалека.

Откуда-то из далекого, почти забытого прошлого.

— Я не слишком отвлекаю тебя, Энтони?

— Ты все так же деликатен, Владислав.

— Увы.

— Увы?

— Разве ты не думаешь так же, Тони?

— К черту мои мысли! Где ты сейчас, старина?

— Этажом ниже.

— Я так и понял. Планы на вечер?

— Не прочь поужинать. Правда, у французов с этим большая путница.

— С чем именно?

— С обедом, ужином… И вообще. Одна моя приятельница утверждает: если француз приглашает на обед — речь идет об ужине, если на ужин — подразумевается, что ночь будет проведена вместе.

— А что она думает по поводу завтрака?

— О! Это говорит о многом — у него самые серьезные намерения.

— Браво! Однако, надеюсь, на меня правило не распространяется?

— Энтони! Разве я был замечен?..

— Прежде — никогда. Но с годами люди меняются…

— Можешь быть спокоен. Говоря об ужине, я имею в виду ужин. И ничего более.

— В таком случае — «La Grande Cascade»?.

— Было бы великолепно. Но без резервации?..

— Забудь об этом. В девять в холле?

— До встречи, Энтони.

— До скорой…

Герцог Текский…

Они не раз встречались и после Eton, но в памяти Энтони Джулиана все равно запечатлелся образ маленького мальчика, болезненно бледного и такого хрупкого на вид, что даже жестокосердные воспитатели не слишком усердствовали, определяя для него спортивные нагрузки.

Похоже, они просто побаивались.

Черт знает, что станется с несчастным заморышем во время тренировки?!

Нести ответственность за титулованного доходягу? Нет уж, увольте!

Любой другой мальчик в подобной ситуации немедленно стал бы изгоем в кругу крепких, избалованных и не слишком доброжелательных детей. Предметом всеобщих насмешек и издевательств.

Любой.

Но не Владислав Текский.

Каким-то чудом — теперь, впрочем, Тони хорошо понимал, что вопреки расхожему мнению в слабом теле Влада жил удивительно сильный дух — маленький герцог не только умудрился избежать обструкции сверстников, но и добился вполне приличного к себе отношения.

Он, разумеется, не стал ни заводилой, ни вожаком — да, похоже, не слишком к тому стремился, но замкнутое и весьма придирчивое сообщество элитарной поросли без колебаний и оговорок приняло мальчика в свои ряды. И даже признало за ним право на определенные особенности поведения, которые обычно раздражают окружающих.

Особенно подростков.

Влад был задумчив, молчалив и довольно замкнут.

Впрочем, с Энтони Джулианом он был совсем другим — мальчики довольно быстро подружились.

В ту пору это удивляло многих и, пожалуй, самого Тони.

Он-то уж точно был заводилой и вожаком. Словом, признанным лидером.

Но подсознательно все же испытывал некоторый дискомфорт в окружении аристократических отпрысков Старого Света.

Сказывались двенадцать лет, проведенных под сенью отцовского поместья в далеком и — чего уж греха таить! — совсем не рафинированном Техасе.

Очень богатого, очень родовитого, сильного, ловкого, умного, дерзкого и уверенного в себе мальчика сверстники признали безоговорочно, но в глубине души еще не считали его своим.

А душа Влада Текского, похоже, не отвлекалась на формальные обстоятельства.

И душа Тони Джулиана это чувствовала.

Такая была коллизия.

С тех пор прошло много лет, сэр Энтони Джулиан давно и безоговорочно был признан на высших ступенях общества по обе стороны Атлантики.

Сознательно и бессознательно.

Однако ж его симпатия к Владиславу Текскому с годами ничуть не ослабла.

 

След Дракона

Ночь опустилась на Мальту.

Темная, влажная ночь, обычная в этих краях.

Теплая мгла окутала древнюю Валлетту.

Опустели узкие улочки.

Стихло торговое многолюдье.

Крохотные магазинчики присмирели.

Днем они широко распахивают двери, наперебой манят, зарывают туристов, теснятся, пытаясь отодвинуть соседа подальше от фланирующей толпы, — совсем как уличные торговцы на соборной площади. Только что не ругаются между собой, как те, беззлобно, впрочем, и скорее весело, чем сердито.

Теперь, напротив, лавчонки испуганно жмутся друг к другу, наглухо отгородившись от мира прочными железными шторами.

Беспросветна ночь.

Безлюдна ночная Валлетта.

Только два полицейских, едва различимые во мраке в своих черных мундирах, замерли под аркой дворца великих магистров.

Им надлежит хранить покой ночной Валлетты. Им, да еще старым чугунным пушкам, что стерегут священные чертоги собора.

Тишина и покой царят и в его пределах. Впрочем, природа их сильно отличается от спокойствия ночи, окутавшей древнюю Валлетту.

Вечность сама распласталась под этими сводами, и тишина, окутавшая пространство, — ее таинственное безмолвие.

А покой?

Черные мраморные плиты, украшенные искусной мозаикой, свято хранят вечный покой трехсот рыцарей славного Мальтийского ордена, именуемого также орденом святого Иоанна Иерусалимского.

Здесь же покоятся их предводители — великие магистры и гроссмейстеры ордена.

Тих собор Святого Иоанна, но не безлюден.

Слабый, едва различимый во мраке свет пробивался из-под двери часовни. Той, что расположена справа от алтаря и наречена именем мадонны Филермо.

— И последнее, ваше преимущество. Меня все более тревожит Дракон.

— Какого, собственно, Дракона вы имеете в виду, командор?

— Орден. Орден, называющий себя «Зеленым Драконом»…

— Нам все известно о деяниях этого ордена. Уместнее, впрочем, именовать его «так называемым орденом». Сообщество, объединившее опасных безумцев, бессовестно присвоило имя древнего и на самом деле могущественного некогда ордена. Он действовал в Японии, Китае, но мировоззрение адептов определяла философия Лхасы — мистической столицы Тибета. В ней, надо полагать, кроются истоки могущества азиатского Дракона.

— Но нынешний Дракон…

— Стал Драконом после того, как Адольф Гитлер с «легкой» руки доктора Хаусхофера увлекся мистериями древнего Тибета и пытался постичь тайное учение монахов.

— Всего лишь пытался?

— Разумеется. Не думаю, что Карл Хаусхофер был подлинно посвященным, и уж тем более он не стал Лха — передающим учение. Доктор был допущен к ордену в ту пору, когда лава и могущество того уже катились к закату. Шел 1914 год, Хаусхофер был военным атташе Германии в Японии. Полагаю, вступление в орден было скорее символическим — японцы хотели польстить пруссаку. Только и всего. Но тень «Дракона» так или иначе осенила профессора Мюнхенского университета. Недоучка Гитлер поверил. А следом еще один скверно образованный психопат — французский традиционалист Робен…

— Последователь Повелье и Бержье?

— И дурной пересказчик их еретического трактата. Именно Робен, загоревшись идеей символизма зеленого цвета, свалил, с позволения сказать, в одну кучу все — наступательную ярость ислама и любимую зеленую ручку Генриха Гиммлера.

— Полный бред!

— Как и все, что учинил бесноватый фельдфебель. Словом, проникнувшись идеей зеленого эзотерического гитлеризма, Робен с легкостью недоучки присвоил имя «Зеленого Дракона» сатанинскому «Ордену 72-х». На его постулатах наиболее образованные теоретики фашизма возводили фундамент своей идеологии.

— Я что-то слышал о нем, но, боюсь, познания мои скудны.

— Это неудивительно. Деятельность ордена овеяна тайной и самыми мрачными легендами. Скажу коротко: главной его целью на протяжении веков было уничтожение инициации и традиции, вследствие чего прекратилось бы существование мира, цивилизации и, следовательно, невозможным в конечном итоге стал приход Мессии. В середине двадцатого века нечестивцы впервые дерзнули обнаружить себя, полагая, что как никогда близки к заветной цели. Грядет царствие Антихриста, коим Робен поспешил объявить Адольфа Гитлера.

Здесь как нельзя кстати пришелся зеленый цвет — доминирующий цвет Дьявола, египетского демонического владыки Сета контр-инициации. Впрочем, планы безбожников всегда отличает безумная дерзость. Но — с нами Бог! — им никогда не суждено сбыться.

— Аминь! Но есть еще один аспект, связанный с именем Дракона, который, собственно, и беспокоит меня более всего.

— Какой же, сын мой?

— Простите меня заранее, ваше преимущество, ибо то, что я собираюсь произнести, вполне может оказаться ересью. Особенно в свете того знания, которое теперь мне открылось.

— Спрашивайте, командор! Неведение — если, разумеется, оно не лукавство — малый грех и уж никак не ересь.

— Порой мне доводится слышать о неком рыцарском ордене, также носящем имя Дракона. Однако молва приписывает ему множество славных дел во имя Господа нашего Иисуса Христа и разносит легенды о доблестных рыцарях Дракона, сражавшихся под знаменами Римско-католической церкви. Недавно один из наших кавалеров спросил меня, не связан ли каким-то образом орден Дракона с орденом Святителя Иоанна. А другой утверждал, что встречал в исторических документах упоминание об этом. Признаться, я потратил много времени, изучая древние хроники, но…

— Боюсь, сын мой, вы были не слишком внимательны. И не слишком усердны, изучая в свое время деяния великих магистров ордена, иначе легенда о великой победе Дьедонне Де Гозона…

— Пресвятая Дева Мария! Он сразился с драконом у подножия горы Святого Стефана на Родосе, отвагой и хитростью победил чудовище… Разумеется, я помню. Но, ваше преимущество, это всего лишь миф…

— Как знать, сын мой. Мифология, как правило, избегает подлинных имен и точных дат, а надгробную плиту магистра де Гозона по сей день венчает надпись: «Здесь покоится рыцарь, сразившийся с драконом». Допускаю, что некий реальный эпизод все же имел место. Огромная змея, скажем, или нильский крокодил, чудом добравшийся до берегов Родоса. Египет, как мы знаем, не так уж далек от острова роз.

— Но на Родосе нет полноводных рек, а крокодил, обитающий в морской воде…

— Не стану спорить. Но как бы там ни было, великий магистр до конца своих дней носил имя «Победивший Дракона». И, честно говоря, у меня в этой связи есть одна версия. Вспомните, командор, если вы так уж хорошо знаете нашу историю, чем, помимо уничтожения дракона, ознаменовано правление де Гозона?

— Победой над турками у берегов Смирны.

— Верно. И с того памятного сражения Родос оставался единственным, непобедимым притом, форпостом христианства в Малой Азии. Абсолютное господство турок в Эгейском море было надолго пресечено. И вот я спрашиваю себя, а теперь и вас, сын мой, — разве не жестокая и агрессивная Порта была настоящим чудовищем, монстром южных морей? Чем не дракон, командор, как по-вашему? И кроме того, в истории противостояния христианского мира экспансии турок упоминается орден Дракона, рыцари которого воевали против османов. Его основал император Священной Римской империи — а вернее, того, что к тому времени от нее осталось. В силу этого прискорбного обстоятельства Сигизмунд был еще и королем Хорватии. Но дело не в этом. Еще будучи принцем, он посетил Родос. В конце XIV века, если верить летописи. Магистр де Гозон покинул этот мир в 1355 году. Надо ли говорить, что память о его подвигах была еще свежей и рассказы звучали из уст очевидцев?

— Будущего императора вдохновил «Победивший Дракона»…

— Настолько, что двадцать лет спустя, когда турки всерьез угрожали его владениям, Сигизмунд создал орден, объединив под его знаменами самых доблестных рыцарей… Должен заметить, один из них настолько увлекся идеями орденского братства, что присоединил имя Дракона к родовому имени, назвавшись Влад Дракон или — на местном диалекте — Влад Дракул.

— Но — Святая Мадонна! — Владом Дракулой звали…

Вы забегаете вперед, сын мой. Влад Второй Дракул самом деле был отцом печально знаменитого воителя, которого, впрочем, звали так же — Влад Дракула. Иными словами, насколько я понимаю, Владом, сыном Дракона. Отец, кстати, был ревностным адептом ордена. До курьезов. К примеру, QH повелел элементы орденской символики чеканить на монетах своего карликового — но! — государства. Подобное изображение, естественно, считалось сакральным, и… фальшивомонетчиков карали с утроенной жестокостью. Впрочем, вы правы, в историю вошел не простоватый рыцарь ордена Дракона, а его сын, принявший имя вместе с троном.

— Его звали дьяволом…

— Верно. Звали. Во-первых, современники изрядно напутали с переводом, ибо на местном наречии дьявол и дракон обозначаются одним и тем же словом. Но дело, разумеется, не только в этом… Жестокость, море пролитой крови. Летописцы прямо указывают на то, что Влад Дракула — чернокнижник. Но отчего же молчат премудрые летописцы, что кровавый тиран несколько десятилетий кряду один — заметьте, сын мой! — один, с горсткой преданных рыцарей, противостоял Порте, преграждая исламу путь на запад. Да, Влад Дракула был жестокосерден, и, надо полагать, без всякой меры. Предосудительно! Хотя ни в коей мере нельзя сбрасывать со счетов нравы и обычаи той эпохи. Что там ни вытворял безудержный рыцарь Дракона, все вполне укладывалось в тогдашние «международные правовые нормы». Впрочем, его жестокость, скорее уж, была его орудием, нежели забавой. В ряду подобных себе Дракон выделялся именно тщательностью расправы. Звучит зловеще! Но это парализовало волю превосходящего противника и дарило победу. Устрашение было главным оружием рыцаря. Да простит Всевышний его грешную душу. Возможно, придет время, и кто-то захочет воздать ей по заслугам. Не теперь. Однако ж именно в связи с воинскими заслугами Влада Дракона, раз уж вы сами изволили вспомнить о сем персонаже, полагаю — да! — говорить о преемственности двух орденов правомерно.

— Значит, все-таки два дракона. Две ипостаси одной сущности. Светлая и темная.

— Такова природа этого мира, сын мой. Оглядитесь вокруг — везде присутствуют следы двух противоположностей, связанных неразрывно и вечно противостоящих. Сказано: величайшая хитрость дьявола заключается в том, чтобы убедить мир в своей нереальности. Рискну добавить: равно как и в том, что ему служит именно тот, кто наиболее яростно противостоит.

— Вы имеете в виду Влада Дракона?

— Скорее оккультную провокацию, которая, несомненно, имела место по отношению к нему. Вдумайтесь сами, сын мой! Воинское делание есть прежде всего мистерия Крови, которая проливается в боях. Но Кровь же воспроизводит род в новых поколениях. И… бесконечно можно говорить об этом… Но ни слова более! Я дал зарок не касаться истории рыцаря Дракона. По крайней мере теперь.

Ночь по-прежнему безраздельно властвует над Мальтой.

Ночь и мрак.

Только где-то вдали слабо пульсирует свет маяка.

Коротко вспыхивает он, но сразу же тает в ночи.

И возрождается вновь, чтобы снова угаснуть.

Свет и тьма.

Два проявления сущности мироздания.

 

Под музыку старого Цюриха

— Бог мой, значит, это не пустые слухи?

— Слухи? Обидно слышать, Рихард, Затевая серьезное дело, я категорически исключаю утечку информации. Когда же слухи относительно проекта начинают гулять по свету, знайте — заработал отлаженный механизм пропаганды. В дело вступили PR-менеджеры. И то и другое, разумеется, происходит отнюдь не спонтанно. Гуляют слухи, вы говорите? Это я решил, что им пора выйти на прогулку. Впрочем, скоро появится официальное сообщение.

— Представляете, что за этим последует?

— Нет, не представляю. Я совершенно точно знаю, что именно за этим последует. Какие слова будут произнесены.

Кем когда и даже каким тоном. Какие предприняты действия. С точностью до минуты подписания тех или иных

Документов. А они непременно будут подписаны. Причем

На самых высоких правительственных уровнях. Что такое с

Вашим лицом, Рихард? Вы удивлены?

— Скорее — обескуражен. Недавно вы заявили, что выставили за дверь всех своих прославленных аналитиков, потому что никакие прогнозы вас больше не интересуют.

— Кроме прогноза погоды.

— Это уже пижонство.

— Отнюдь. Прогноз погоды мне действительно интересен. Но знаете ли вы почему? Ни дождь, ни снег, ни даже слабый бриз, запутавшийся в парусах яхты, — не говоря уже о каком-нибудь торнадо — мне не подвластны. А биржевые котировки, исход выборов, провал премьеры в La Skala?.. Словом, все то, что всерьез занимает человечество сегодня? Подумайте, Рихард. Это просто. Зачем прогнозировать общественную реакцию, если существует возможность ее программировать! Должен признать, это стоит намного дороже. Но это единственное, на что действительно следует тратить деньги.

— Иными словами, вы можете теперь управлять мировым сообществом?

— Я? Нет, разумеется! Но я нашел и нанял людей, которые могут. Взамен отставных аналитиков. Только и всего.

— Значит, все-таки людей? Ну, слава Богу! Звучало так, будто вы прикупили по случаю малую толику высших сил.

— Не стоит поминать высшие силы всуе, Рихард. Тем более в таком легкомысленном контексте.

— Мне казалось, что вы не верите в Бога.

— Без комментариев. Одно замечание, пожалуй. Только одно. Сводить понятие «высших сил» к одной лишь божественной составляющей, на мой взгляд, недальновидно.

— Не стану спорить. Вернемся к людям. Тем самым, в частности, что теперь работают на вас. Помнится, вы произнесли слово нанял. Не следует ли из этого, что завтра их сможет нанять кто-то другой? Упаси Боже — ваш конкурент или, того хуже, лютый враг. Дорогостоящая программа заработает против вас, и… Что же? Обструкция. Крах.

Гибель.

— Обструкция. Крах. Гибель. Совершенно верно.

— И нет гарантий? Стало быть, ваша новая игрушка

Несовершенна?

— Все человеческие игрушки несовершенны. Совершенство вообще удел тех самых высших сил, которые не следует упоминать всуе. Однако гарантия есть. Правда, только одна.

— В чем же она?

— С вами становится скучно, Рихард. Эта заповедь стара как мир. Платить немного больше конкурентов. Всегда. Ничего другого.

— Вопрос в том…

— Остановитесь, Рихард! Вы разочаруете меня окончательно, а мне бы этого не хотелось. Где брать для этого средства, хотели вы спросить? Не так ли?

— Именно так.

— Снять сливки. Первым. Понятно вам?

— Вполне. Значит, это новая игрушка, то есть ваши нанятые люди так запрограммируют общественное мнение, что оно согласится с идеей клонировать себе подобных, на которой вы заработаете несметное количество денег. Пока конкуренты сообразят перекупить игрушку, вы заработаете с ее помощью столько денег, что это станет невозможно по определению…

— Вы так ничего и не поняли, Рихард. Некоторая часть нанятых мной людей действительно заставит общественное мнение рано или поздно принять идею клонирования себе подобных. Это первая часть проекта. Не самая сложная, должен заметить. Другие нанятые мной люди займутся основной его составляющей — собственно процессом клонирования. А потом… Потом не будет уже никаких конкурентов. И потому никто ничего не перекупит. И вообще никто, ничего, никогда… вопреки моей воле… Впрочем, это уже очень далекая перспектива.

— Боже правый!

— Ну вот, вы снова апеллируете к высшим силам. И снова всуе.

— Но вы думаете, что они вам позволят?!

— Повторяю: я не намерен сейчас загадывать так далеко. И вам не советую. Вернемся к делам насущным. Принимаете мое предложение?

— Я пока не слишком понял его суть.

— Чего ж тут непонятного? Вы специализируетесь на средневековой истории Восточной Европы. Считаетесь наиболее авторитетным специалистом в этой области. Я же, как уже сообщил, намерен в числе первых клонировать знаменитого графа Дракулу…

— Господаря Дракулу…

— Какая разница?! Хоть императора! Знаменитого Дракулу — вот что главное. От вас требуется разыскать его останки. Подлинные останки. Насколько я понял из аналитической справки, которую подготовили мои люди, — это достаточно серьезная и до сих пор не разрешенная проблема. Верно?

— В принципе — да. Существует несколько версий. То есть несколько погребений. Но останки обнаружены только одни. Хотя я сомневаюсь…

— Вот и прекрасно, что сомневаетесь! Есть сомнения — значит, существует потребность их рассеять! Иначе какой вы ученый?! Я собираюсь, м-м-м… скажем так, максимально содействовать удовлетворению этой потребности. Иными словами, мне тоже нужны подлинные останки Дракулы. Это раз. Второе. Они должны быть пригодными для последующей обработки. Но это уже не ваша проблема. В составе экспедиции, разумеется, будут другие специалисты. Хотя в целом это будет — вне всякого сомнения! — ваша экспедиция, Рихард. Ну как, принимаете мое предложение?

— Так сразу?

— Только так! Будем откровенны — вы не единственный, кто всерьез занимается историей средневековья и археологическими раскопками. Я же, насколько мне известно, а известно мне доподлинно, совершенно одинок в своем намерении. Странном — согласен. Но — согласитесь и вы! — заманчивом для исследователя. Откажетесь теперь — завтра мои люди свяжутся с вашими коллегами и, возможно, конкурентами. Чье-то согласие будет получено уже до конца следующих суток. Сомневаетесь?

— Пожалуй, нет.

— Прекрасно! Вы трезвый реалист — и это импонирует, как многое другое. Именно потому я — заметьте, лично я, а не кто-то из доверенных лиц — первым говорю об этом с вами. Однажды вы уже принимали участие в моем проекте и — не скрою! — оставили о себе прекрасные воспоминания.

— Благодарю.

— Не стоит благодарности. Без реверансов — вы глубоко мне симпатичны. Но не советую злоупотреблять этим. Итак, спрашиваю последний раз: согласны?

— Я могу задать вопрос?

— Только один — до того как дадите ответ. Потом — сколько угодно.

— Почему выбор пал на Влада Дракулу?

— Его звали Владом? Не знал! Вопрос закономерный. Я отвечу. Он не одинок. Существует некий список, составленный теми людьми, о которых я уже говорил. Он включает несколько исторических персонажей, чьи образы, скажем так, особенно привлекательны для современной публики. Иными словами, более всего волнуют ее воображение, бередят фантазии и тому подобное… Вы понимаете?

— Полагаю, что да.

— И наверняка собираетесь задать следующий вопрос. Напоминаю, я оговорил условие…

— Я помню об этом. И пожалуй… Пожалуй, я знаю ответ.

— Вот как? Любопытно…

— Возня вокруг этих пресловутых персоналий не просто привлечет к себе общественное мнение, она полностью увлечет его, а точнее, отвлечет…

— Не продолжайте, Рихард! Вы слишком близко приблизились к опасной черте. За ней первичная информация превращается в знание, а знание становится доктриной. Впрочем, мои поздравления — логика ваша безупречна. Можете считать, что это ответ. Однако — последний. Лимит ваших вопросов и моих аргументов исчерпан. Осталось произнести только одно слово.

— Да.

— Великолепно! Я рад, что не обманулся в вас, дорогой Рихард! Что пьют немцы в торжественных случаях?

— То же, что и все прочие. Шампанское.

— Не против бокала «Dom Perignon»?

— Пожалуй. Теперь я могу задать еще несколько вопросов?

— Разумеется. Я обещал и не намерен…

«Dolder Grand Hotel» — пожалуй, самый респектабельный и роскошный отель Цюриха.

Белоснежное здание утопает в зелени на берегу крохотного озера.

Неспешный, деловой, суховатый и немного чопорный в своем финансовом могуществе город предпочитает держаться на почтительном расстоянии. Он расположен внизу у подножия холма, со склона которого взметнулись островерхие башни «Dolder».

Здесь находят приют самые почтенные гости финансовой цитадели. Эти превыше всего ценят покой и уединение.

Убранство пиано-бара в этой связи, похоже, продумано до мелочей.

Толстый ковер на полу и тяжелые, красного бархата, скатерти на столах скрадывают шаги и звон посуды.

Мягкий полумрак позволяет хранить инкогнито.

Даже музыка звучит здесь не для того, чтобы быть услышанной. Ее задача — заглушить случайно сорвавшиеся с чьих-то губ неосторожные слова.

Задумчивый пианист едва касается клавиш старинного рояля, в рассеянности вроде и даже слегка небрежно наигрывая бесконечную легкую мелодию.

Разумеется, это всего лишь иллюзия.

Маэстро по-настоящему талантлив — импровизации почти виртуозны.

Один из двоих полночных посетителей, доселе погруженных в беседу, внезапно поднимает голову и прислушивается.

— Что это? — интересуется он у собеседника, прерывая того едва ли не на полуслове. — Вы не знаете, что он играет?

— Понятия не имею. Признаюсь, я не знаток классики.

— Это не важно, просто вслушайтесь в мелодию… Она прекрасна, вы не находите? Хотя скорее тревожит, нежели

Услаждает слух.

— Да? Возможно. Будем считать, что это мелодия старого Цюриха.

— Похоже на Вагнера…

— Так думают многие, смею заметить. Но это Липиньский. «Фурии».

Пожилой официант возник у столика беззвучно, повинуясь слабому взмаху руки того господина, который, по собственному признанию, не слишком разбирался в классической музыке.

— Липиньский? Ничего не говорит. Но… «Фурии», вы сказали?! Позвольте, «Валькирии» Вагнера… Вы не находите?

— Не только я, мой господин.

— Удивительное совпадение…

— Вы правы, мой господин. На это иногда обращают внимание. Вы что-то хотели, господа?

— Бутылку «Dom Perignon».

— Разумеется.

Официант удалился, неслышно ступая по толстому

Ковру.

— Что вас так удивило, Рихард?

— Валькирии…

— Это что-то мистическое, по-моему?

— Мистическое, да.

— Я бы не стал удивляться. Принимаясь за такую работу, нужно быть готовым ко всякому.

— Вы это серьезно?

— Время покажет.

Седовласый официант бесшумно установил подле них

Маленький столик.

Через несколько секунд появилось тяжелое серебряное

Ведерко, запотевшее ледяной влагой.

Глухо хлопнула пробка, вылетая из массивной бутылки.

— За ваш успех, Рихард!

— Быть может, все же — за наш успех?

— Сначала — за ваш. Я, как водится, пристроюсь на марше.

Маэстро по-прежнему наигрывал Кароля Липиньского. Мистические фурии, казалось, зримо парили в таинственном полумраке.

 

Черный день на Черной горе

Гору и в самом деле называли Черной.

Только что ж с того?

Много в здешних местах разных «цветистых» названий — Черные, Белые и Зеленые горы.

Реки — опять же! — Черная Тиса и Черный Черемош, к примеру.

А уж Зеленых поселков, холмов, распадков и прочей географической малости — и того больше.

Одно слово — Карпаты.

Легенды о них сложены разные.

Есть и «черные».

Мрачные, пугающие, населенные всякой нечистью — колдунами, оборотнями, вурдалаками, «проклятыми» скалами, «чертовыми» перевалами и мостами.

Да и как обойдешься здесь без страшных сказок?

Вот она, на пути в крохотный Селятин, прямо по мелкой, неширокой речушке проходит румынская граница.

А за ней рукой подать до самой Трансильвании — места, если верить преданиям, вовсе жуткого.

Так то ведь — преданиям!

Мало ли их сложено?

И какие, скажите на милость, горы обходятся без преданий? На то они и горы, чтобы хранить в глубоких, тесных ущельях и потаенных каменных пещерах разные тайны.

Народ здесь — тоже надо признать — несколько странный.

Не то чтобы злой или — того хуже — жестокий, просто замкнутый. Крохотные города и маленькие деревушки отгородились от мира неприступными скалами, крутыми перевалами и бурными реками.

Кажется порой, что и время само не хочет взбираться на

Эти вершины.

Все здесь так — или почти так, — как сто, если не двести лет назад.

Обычаи, привычки, нравы.

Да и как добраться сюда?

От вокзала в Черновцах, через Сторожинец и Долишный Шепит пролегает узкая асфальтовая дорога.

Но и только.

За Шепитом она кончается, и дальше — вверх в горы, через Вижницу и Немчич, вниз к Селятину и потом к заповедной Пугале, добирайся как знаешь, почти наугад.

Разные тропинки попадаются под ноги — только знать бы еще, куда они заведут, в какую карпатскую глушь?

Все так.

Однако ж Богдан Славич десять без малого лет возглавлял областное управление уголовного розыска, именуемого теперь, на западный манер, криминальной полицией. Да разве в названии суть?

Суть была в том, что к местам этим Богдан, выпускник юридического факультета Львовского университета, привык. Полагал, что знает их хорошо. И — слава Господу! — службу нес исправно.

Правду сказать, случалось за эти годы всякое. На памяти полковника Славича не было такого дня, когда областной уголовный розыск остался бы без работы, заскучал, и уж — тем более! — не доводилось ему почивать на лаврах.

Жизнь не скупилась на малоприятные сюрпризы, часто

Подбрасывала загадки, порой — страшные, кровавые, порой — откровенно жуткие, леденящие кровь.

И все же картина, представшая перед глазами Богдана в маленьком деревянном домишке на окраине Путилы, навек запечатлелась в памяти сыщика, заслонив собой все виденное прежде.

— Я тут до вашего приезда ничего не трогал. И никому не велел… — Местный участковый топтался у двери, откровенно тянул время. — Только увез… этого… задержанного от греха подальше.

— Правильно!

Богдан уверенно переступил порог и… запнулся, словно наскочив на невидимую преграду.

Желудок немедленно скрутило сильной, болезненной судорогой, и к горлу стремительно рванулся горячий, горький комок.

Такого с полковником Славичем не случалось давно.

Со студенческой, пожалуй, скамьи.

Память немедленно воскресила забытую картину.

Холодное, сырое, пропахшее карболкой и хлороформом помещение городского морга.

В центре зала, на ржавой, скрипучей каталке нечто бесформенное, студенистое на вид, покрытое желто-зеленой, отвратительно пахнущей слизью.

Слово «эксгумация», произнесенное кем-то.

Голос доносится издалека, хотя молодые люди — человек десять его однокурсников и однокурсниц — сгрудились тесной стаей, испуганно жмутся друг к другу.

Жесткий спазм в желудке — и горячий комок неудержимо рвется наружу.

Тогда Богдан не смог сдержать тошноту, растолкав однокурсников, бросился к двери, зажимая рот ладонью.

Вслед за ним рванулось еще несколько человек.

Теперь он сдержался.

Только сглотнул тяжело сгусток горькой слюны, наполнившей рот.

И слегка отступил назад.

Хотя ничего даже отдаленно напоминающего эксгумацию здесь не было.

Напротив, тело, распростертое на дощатом полу, было свежим.

Но — Господи, твоя власть! — разве от этого было легче?!

Ребенок — мальчик лет семи, не полный, но ладненький, с аккуратными, словно игрушечными, ручками и ножками, круглой, коротко остриженной русой головой — был положен в центре комнаты.

Именно — положен.

Ибо с первого взгляда было ясно — живой человек, тем более маленький, никогда так не ляжет. Если кто-то не попросит — или не заставит — его улечься именно так.

Неудобно.

Вытянувшись, будто по стойке «смирно».

Руки плотно прижаты к телу.

Ноги аккуратно сдвинуты вместе.

Это было страшно, но самое страшное заключалось все же не в этом.

Мальчик был обнажен, на тонкой младенческой шее зияла жуткая черная дыра. Дыра, а не рана.

Это слово немедленно приходило в голову и застревало накрепко, словно огромная заноза, потому что вокруг черной дыры на шее мальчика, на его тельце, рядом на полу — вообще нигде в аккуратной, чисто прибранной комнате не было ни одной капли крови.

— А кровь?!

Как и тогда, в морге, Богдан услышал голос откуда-то

Издалека.

С той лишь разницей, что сейчас это был его собственный голос, но полковник его не узнал.

Участковый за дверью, однако, расслышал вопрос и сразу понял, о чем именно спрашивает его Славич.

— Не было крови, Богдан Григорьевич. Он ведь что… Он ведь сразу сказал… Как, значит, пришел ко мне — так и говорит: «Вяжи, начальник! Убил я хлопца и кровь выпил…» А потом уже, когда стал я пытать, как да что, вроде как забыл или, может, темнить начал, кто ж его бисову душу теперь разберет. Дескать, затмение нашло, как и что — не помню, но если вы сказываете — значит, виноват. Признаюсь во всем. — Где он?

— Так здесь недалеко, я отвез… Народ сильно волнуется. Как бы не сотворили чего. Сами знаете, как у нас полагается…

— И черт бы с ним, гадом ползучим! Отдать людям — и дело с концом… — За спиной Богдана подал голос кто-то из оперативников.

— Мало тебе вампира — суд Линча накаркаешь, — отозвался другой.

— Отставить! — Богдан наконец взял себя в руки. — И прекращайте мне бабкины сказки. Вампиры, понимаешь! Паники захотели?

— А кто же, Григорьич?

— Разберемся.

Эксперты тем временем приступили к работе.

Богдан, тяжело ступая, вышел на крыльцо.

Закурил — скорее, машинально, курить, как ни странно, не хотелось — и вкуса крепкой сигареты не почувствовал, хотя затянулся глубоко.

Близко к окраине Путилы подступили зеленые отроги гор.

Грозно, как показалось Богдану, надвинулись со всех сторон, заслоняя собой часть небосклона.

«Черт бы вас побрал вместе с вашими байками…» Впервые за десять лет Богдан Славич мысленно обратился к горам.

Притом — с откровенной неприязнью. Но горы молчали.

 

Энтони Джулиан и Владислав Текский

Встреча была немного сумбурной, но, безусловно, радостной.

Как и все друзья после долгой разлуки, оба не сразу нашли нужные слова.

Поток эмоций и воспоминаний на некоторое время захлестнул с головой.

Два немолодых, респектабельных джентльмена весело горланили в холле фешенебельного парижского отеля «De Grillon», выкрикивая обрывки каких-то имен, прозвищ, названий и еще бог знает чего! При этом оба беспрестанно колотили друг друга по плечам, обнимались — и тут же отскакивали в разные стороны, для того чтобы лучше разглядеть друг друга.

А потом снова бросались в дружеские объятия.

Окружающие наблюдали эту сцену с выражением сдержанного, добродушного понимания.

Немного ироничного, впрочем.

Все было ясно без слов.

Теперь эмоции улеглись.

Открытая веранда «La Grande Cascade» утопала в зелени и теплом сумеречном тумане.

Дождь перестал, оставив на память о себе душистую влагу

Теплого осеннего вечера.

«Corton Charlemagne» 1989-го было простым, но отменным.

Именно то, что требовалось к сложному соусу из черных трюфелей.

Разговор тем временем становился все более занимательным.

— Румыния? Разумеется, я имею представление о том, где это и что в принципе такое… Но, откровенно говоря, довольно поверхностное. Впрочем, сейчас, говорят, бизнес в Восточной Европе…

— Прости, Энтони, я по-прежнему не занимаюсь бизнесом.

— За каким же дьяволом тебя несет в Румынию? Там что — горы, море, исторические достопримечательности?

— И горы, и море, и достопримечательности, но я еду не за этим. Дела наследственные. Да, собственно, и не дела даже — скорее, долг. Да, именно долг.

— Постой, Влад. Твоя родословная географически шире моей, это я помню. В Англии — Виндзоры, не правда ли? В Германии — Вюртембергская династия. Герцоги Текские — одна из вюртембергских линий, я ничего не путаю?

— Потрясающе, Энтони! Как ты умудряешься держать все это в памяти?

— Зубрил ночами. Простому ковбою, техасскому выскочке приходилось наверстывать то, что ты впитал с молоком матери.

— Это ты — выскочка?

— В сторону комплименты! Значит, в твоих жилах, ко всем прочим, еще и румынская кровь? Хотя действительно, Владислав…

— Вот именно, что Владислав. До недавнего времени я был уверен, что это напоминание о польских корнях. Один из герцогов Вюртембергских, Людвиг, был женат на польской княжне Марии Чартерыской.

— Шляхтичи были достойные рыцари.

— Справедливо. Но речь не о них. Нашлись другие сородичи.

— И претендуют на наследственное имущество?

— Отнюдь. Скорее — наоборот…

— Не томи душу, Влад.

— Ты слышал, конечно, о Владе Дракуле?

— Графе Дракуле? Кто же не слышал, старина? Разве он не миф? Вернее, литературный персонаж?

— Граф Дракула — действительно миф. Изобретение ирландского романиста Брэма Стокера.

— Ну, конечно! В детстве я «проглотил» его роман, забравшись с головой под одеяло и клацая зубами от страха.

— Я тоже. Так вот, ужасный граф Дракула придуман Стокером. А валашский господарь Влад Третий, или Влад Цепеш, известный также как Влад Дракул, существовал на самом деле. В пятнадцатом веке. С ним, как теперь выяснилось, я и состою в родстве. Причем довольно близком.

Такая история.

— Боюсь, я зубрил недостаточно. Валашский господарь — это?..

— Румынский правитель. Великий князь… или в европейской традиции — герцог. Пожалуй даже — король. Нечто среднее, словом. Возможно — великий герцог.

— Румыния, стало быть, звалась когда-то Валахией?

— Нет, Валахия была Валахией. Валашским княжеством, если быть точным. Речь идет о левом береге Дуная и большей части Карпат. Еще была некая Молдавия. И Венгрия. Они, кстати, существуют и поныне. Еще — Трансильвания.

— О, Трансильвания!

— «О, Трансильвания!» Ты совсем не оригинален, Энтони.

— Я и не претендую на оригинальность. Но легенды,

Слухи…

— Вот именно, легенды и слухи. И роман Стокера, и потом целая серия ужастиков, в том числе кинематографических.

— А на самом деле?

— На самом деле все эти крохотные государства в конце девятнадцатого века стали Румынским королевством. Разумеется, в результате всякой исторической возни — войн, интриг, заговоров…

— Все как положено.

— Да, как положено. И вот представь себе, наша общая с Виндзорами прапрапра…бабушка — жена Георга V, Мария Текская, помимо британских, немецких и польских корней, имела еще и румынские. Она-то и связана — причем напрямую — с Владом Дракулой.

— Я понял! Румыны, как и все на Востоке, прогнали коммунистов, приняли закон о реституции, и теперь ты претендуешь на румынское наследство. Что же там? Замок? Земли? Фамильные склепы, хранящие несметные сокровища?

— Легенды и мифы.

— Боюсь, что рыночная стоимость этого товара невелика. К тому же самое ценное присвоено мистером Стокером и иже с ним. Впрочем, ты что-то говорил о долгах?

— Это нематериальный долг, Энтони. Я, знаешь ли, намерен заняться реабилитацией Влада Дракула.

— Он в ней нуждается?

— А ты как полагаешь? Вообрази, лет через пятьсот герцогом Джулианом, и даже не герцогом — графом! — начнут пугать детей. Те, в свою очередь, станут забираться с головой под одеяло и клацать зубами. От страха. Каково?

— Возмутительно! За «графа» я действительно призвал бы к ответу.

— Прости, Энтони, но, по-моему, это не смешно.

— Извини. Но откровенно говоря… пять столетий… это, пожалуй, слишком. В том смысле, что так далеко я не загадываю.

— Ты — нет. Для этого существуют потомки.

— Возможно. Правда, мне несколько иначе видится их основное предназначение.

— В чем же оно, по-твоему?

— В том, чтобы бездарно промотать наследственные капиталы. После чего затихнуть. Или взяться наконец за ум.

— Встречаются и такие.

— Понимаю. И уже принес свои извинения.

— Это лишнее. И знаешь… скорее всего ты прав, а я безнадежно старомоден. Но с этим уже ничего не поделаешь, Тони. Меняться поздно.

— И незачем. Итак, господарь этой самой Валахии, твой далекий предок и тезка, был…

— Тебе действительно интересно? Мы можем сменить тему.

— Мы можем обойтись без реверансов. Итак, он был…

— Мужественным человеком и храбрым воином. Я бы Даже сказал, дерзким. Хотя довольно жестоким. Знаешь, что такое «Цепеш» по-румынски?

— Ты хочешь от меня слишком многого. Но готов узнать.

— Буквально — сажающий на кол. Он и вправду предпочитал этот вид казни всем прочим.

— О вкусах не спорят. Что до жестокости, то, насколько я понимаю, речь идет о средних веках?

— Вот именно, Энтони! Вот именно! Казни в ту пору были делом привычным, если не обыденным. Он тоже казнил. И сражался без страха и упрека. Противник почти всегда превосходил его вдвое, если не втрое! А предательства?! Сколько их было? Не счесть. Но он умудрялся побеждать.

— Противник — это турки?

— Не только. Местные феодалы. И венгры. Дело, видишь ли, в том, что до определенного момента он исповедовал православие. А венгры были католиками. Однако Влад не раз спасал их от турков и в знак благодарности… был заточен в крепость. На целых двенадцать лет. Но и после этого нашел в себе силы сразиться с войсками султана. И погиб в бою. Думаешь, после смерти ему воздали должное?

— Не думаю. Об этом частенько забывают и в наши дни, а уж в те-то!..

— Если бы только в те! Его умудрились опорочить гораздо позже, превратить в мировое пугало, балаганного монстра.

— Стокер?

— Да, Стокер. Знаешь ли ты, кем он был?

— Ирландцем.

— Не только. Во-первых, некоторое время он состоял на службе у венгерского ученого Арминия Вамбери. Тот, между прочим, был известен не только как ученый, но и большой националист. Полагаю, тебе понятно, как именно он относился к Владу Третьему? А Стокер проникся идеями Вамбери настолько, что упоминает его в романе. Во-вторых, наш романист был членом оккультного ордена Золотой зари. Был такой на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Мерзкие безбожники! Предтечи современных сатанистов. Это было именно то, что требовалось им для распространения еретических бредней. Аристократ-чернокнижник, жуткий упырь, мертвец, встающий ночами из гроба, принц ночи…

— Как ты сказал?! Принц ночи?..

Энтони Джулиан неожиданно рассмеялся.

Да что там рассмеялся — буквально покатился со смеху.

Герцог Текский замер, даже рука с бокалом застыла воздухе — однако бледное, тонкое, как на старинных портретах, лицо сохранило невозмутимое выражение.

— Боюсь, я не понимаю тебя, Энтони…

— Прости… Принц… Ха-ха-ха… Прости, Влад. К тебе это не относится. И к твоему славному предку тоже. Но ты сказал — принц, и я подумал…

Сэр Джулиан снова зашелся смехом.

Владислав Текский пригубил вино, аккуратно поставил бокал на стол.

Он терпеливо ждал объяснений.

И разумеется, получил их немедленно, как только приступ смеха у Тони Джулиана наконец прошел.

Впрочем, он все еще хихикал.

— Прости еще раз. Я подумал о Чарльзе. Ведь бабушка с румынскими корнями у вас общая, выходит, и он тоже… Ха-ха… Принц ночи…

— Я не обсуждал с его высочеством эту проблему.

— Ну, разумеется.

— И не собираюсь.

— Прости, Влад. Продолжай, пожалуйста. Я больше не

Буду.

— Я не обиделся. Но продолжать, собственно, нечего. Завтра я лечу в Румынию.

— Зачем? Насколько я понял, ты хочешь развеять «вампирский» миф, витающий вокруг твоего предка. Прекрасно! Найди серьезных историков, добросовестных исследователей, поручи им собрать необходимые документы. Ознакомь с ними прессу. Издай отдельной книгой. Выступи, наконец, продюсером документального — или даже художественного — фильма… Средства для осуществления этой затеи, полагаю…

— Не беспокойся, я вполне в состоянии финансировать весь проект. В крайнем случае обращусь к тебе за советом.

— И немедленно его получишь. Впрочем, если потребуются деньги, не стесняйся…

— Спасибо, Тони. Я собираюсь поступить именно так, как ты советуешь. И возможно, действительно обращусь к тебе за помощью. Но пока… Понимаешь, в Румынии я должен встретиться с одним человеком.

— Что за человек?

— О! С него-то все, собственно говоря, и началось… Но… Прости, Энтони… Как все ученые, он довольно странный. И я… я связан словом. Кто же знал, что мы так неожиданно встретимся в Париже?! Но теперь, как только я переговорю с ним и расскажу о тебе, полагаю…

— Можешь не продолжать, старина. Я все понимаю.

— И не обижаешься?

— Нисколько! Однако, признаюсь, ты меня заинтриговал. Буду ждать новостей.

— Обязательно, Тони! Слово джентльмена!

— Достаточно просто слова, Влад.

Вернувшись в номер, лорд Джулиан все же поднял трубку телефона и произнес те слова, о которых, возможно, не помышлял нынешним утром.

— Bonsoir, chere. C'est moi… — негромко сказал он, обращаясь к кому-то.

Утром, а вернее — ближе к полудню, Энтони заехал в отель, для того чтобы забрать вещи.

И как можно скорее.

Погода была великолепной, и совсем неподалеку, в нескольких часах езды от Парижа ждал белоснежный Chateau de Cheverny — охотничий замок из редкого бурского камня на берегу прекрасной Луары.

На письменном столе лорда Джулиана ждала записка, вложенная в узкий конверт с фамильным гербом графа де Крийона.

Отель располагался в его бывшем дворце — витиеватые монограммы графа украшали теперь полотенца, халаты, столовые приборы, почтовую бумагу и конверты.

"Дорогой Энтони!

Безмерно благодарен за вчерашний вечер, внимание, которое ты проявил к истории моего семейства, и готовность прийти на помощь старому другу.

Welcome to Трансильвания!

Всегда твой, Владислав"

 

Крещенская рукопись

Это верно, что настал тогда светлый праздник Крещения Господня.

Плыл над заснеженной Москвой колокольный звон.

Год стоял на дворе 1483-й.

Жарко натоплено было в просторной палате с низким крестовым сводом. Печи вдоль стен пожирали щедрые порции дров — сгорая, сухо трещали поленья.

Однако — негромко.

Тихо в палате и безлюдно.

Не сидят бояре по лавкам, важной, неспешной беседой разбавляя вечную дворцовую скуку.

Праздник — понятно.

Но не только.

Свадьбу — богатую, пышную, царскую — справляют сегодня в Первопрестольной.

Царь Иоанн женит сына Василия на дочери молдавского господаря Штефана — Елене.

Радуется православный люд — два праздника нынче в Москве. Большое гулянье.

Потому и пусто в палате.

Пусто — да не совсем.

За большим дубовым столом одиноко примостился дьяк Федор. Быстро пишет что-то, пристроив бумагу на колене.

Праздник ему не в радость — обида гложет сердце. Хотя, если разобраться по совести, грех обижаться дьяку Федору на судьбу.

Царскими милостями он не обделен, напротив — награжден и обласкан.

Впрочем — заслуженно.

В минувшем году сильно озабочен был Иоанн коварством польского короля Казимира, много потратил сил в поисках возможных союзников в предстоящей борьбе со Шляхтой.

И нашел.

Быстро столковались меж собой русский и венгерский государи, Иоанн и Матфей. А послом ко двору Матфея направлен был дьяк Федор. С делом своим он справился.

Отсюда — слава и милость царская. Но и теперешняя обида дьяка — тоже отсюда. В то же самое время, едва ли не день в день с его посольством из Москвы отправилось другое. Боярин Михайло Плещеев послан был государем ко двору молдавского господаря Штефана IV.

Позже летописцы назовут его Великим, за то, что один из немногих дерзнул противостоять самому Магомету II — непобедимому турецкому султану. В том Россия видела свой интерес. И немалый.

Посольство Плещеева тоже было успешным, и не просто успешным — в том же 1482 году боярин Михаиле сосватал для царского сына Василия дочь Штефана — Елену.

Свадьбу справляли теперь в Москве, радовались новому родству великих московских князей, а заодно хвалили Михайло Плещеева на все лады.

Можно сказать, славили его чуть ли не наравне с молодыми.

Обидно было дьяку Федору. Дело, решенное им, было ничуть не меньшим. Однако ж звон свадебных колоколов заслонил все прочие дела. И про дьяка забыли.

Кроме того, знал Федор нечто, о чем умолчал боярин Плещеев.

Штефан IV, конечно, не друг был султану Магомету. Но и врагом был он не слишком яростным. Если ж и следовало ныне говорить о чьей-то беспримерной дерзости и храбрости в борьбе с ужасным султаном, то не о Штефане вести речь.

Двоюродный брат его, валашский господарь Влад Дракул — вот кто воистину костью в горле застрял у проклятого турка.

Только был он давно убит.

И забыт.

И оклеветан многократно.

Выходило, что обида у бесстрашного господаря Влада и царского дьяка Фёдора вроде как общая.

И писал теперь Федор, забытый всеми в опустевших царских палатах, о деяниях мятежного валашского князя. Вспоминая все, что слышал о нем во время странствий. Не лукавя и не утаивая ничего.

«Прав и славен был Влад. И в бесстрашии своем, и в суровом обхождении с врагами и подданными. Иначе нельзя тому, кто правит».

Вот что думал теперь Федор — а потому не кривил душой.

Верил — потомки рассудят по совести. С тихим скрипом бежало перо по бумаге.

"Был в Мунтьянской земле воевода. Христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракул, а по-нашему — Дьявол. Так жесток был и мудр, что каково имя, такова была и жизнь его.

Однажды пришли к нему послы от турецкого царя и, войдя, поклонились по своему обычаю, а колпаков своих с голов не сняли.

Он же спросил их: «Почему так поступили: пришли к великому государю и такое бесчестье мне нанесли?»

Они же отвечали: «Таков обычай, государь, в земле нашей».

А он сказал им: «И я хочу закон ваш подтвердить, чтобы следовали ему неуклонно».

И приказал прибить колпаки к их головам железными гвоздиками, и отпустил их со словами: «Идите и скажите государю вашему: он привык терпеть от вас такое бесчестье, а мы не привыкли, и пусть не посылает свой обычай блюсти у других государей, которым обычай такой чужд, а в своей стране его соблюдает».

Царь был очень разгневан этим, и пошел на Дракулу войной, и напал на него с великими силами.

Дракула же, собрав все войско свое, ударил на турок Ночью и перебил множество врагов. Но не смог со своей ^большой ратью одолеть огромного войска и отступил.

И стал сам осматривать всех, кто вернулся с ним с поля битвы. Кто был ранен в грудь, тому воздавал почести и в витязи того производил, а кто в спину — того велел сажать на кол, говоря: «Не мужчина ты, а баба!»

А когда снова двинулся против турок, то так сказал своим воинам: «Кто о смерти думает, пусть не идет со мной, а здесь остается». Царь же, услышав об этом, повернул назад с великим позором, потеряв без числа воинов, и не посмел выступить против Дракулы.

И отправил царь к Дракуле посла, требуя от него дани.

Дракула же воздал послу тому пышные почести, и показал ему свое богатство, и сказал ему: «Я не только готов платить дань царю, но со всем воинством своим и со всем богатством хочу идти к нему на службу, и как повелит мне, так служить буду. И ты передай царю, что, когда пойду к нему, пусть объявит он по всей своей земле, чтобы не чинили зла ни мне, ни людям моим, а я вскоре вслед за тобой пойду к царю, и дань принесу, и сам к нему прибуду».

Царь же, услышав от посла своего, что хочет Дракула прийти к нему на службу, послу честь воздал и одарил богато.

И рад был царь, ибо в то время вел войну на востоке. И тотчас послал объявить по всем городам и по всей земле, что когда пойдет Дракула, никакого зла ему не причинять, а, напротив, встречать его с почетом.

Дракула же, собрав все войско, двинулся в путь, и сопровождали его царские приставы, и воздавали ему повсюду почести.

Он же, углубившись в Турецкую землю на пять дневных переходов, внезапно повернул назад, и начал разорять города и села, и людей множество пленил и перебил — одних на колья сажал, других рассекал надвое или сжигал, не щадя и грудных младенцев. Ничего не оставил на пути своем, всю землю в пустыню превратил, а всех, что были там, христиан увел и расселил в своей земле.

И возвратился восвояси, захватив несметные богатства, а приставов царских отпустил с почестями, напутствуя: "Идите и поведайте царю вашему обо всем, что

Видели. Сколько сил хватило, послужил ему. И если люба ему моя служба, готов и еще ему так же служить, сколько сил моих станет".

Царь же ничего не смог с ним сделать, только себя опозорил.

И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что если кто совершит какое-либо преступление, украдет, или ограбит, или обманет — не избегнуть тому смерти. Пусть будет он знатный вельможа, или священник, или монах, или простой человек, пусть он владеет несметными богатствами, все равно не откупится он от смерти.

Так грозен был Дракула.

Был в земле его источник и колодец, и сходились к тому колодцу и источнику со всех сторон дороги, и множество людей приходили пить из того колодца родниковую воду, ибо была она холодна и приятна на вкус.

Дракула же возле того колодца, хотя был он в безлюдном месте, поставил большую золотую чару дивной красоты, чтобы всякий, кто захочет пить, пил из той чары и ставил ее на место.

И сколько времени прошло — никто не посмел украсть ту чару.

Однажды объявил Дракула по всей земле своей: пусть придут к нему все, кто стар, или немощен, или болен чем, или беден.

И собралось к нему бесчисленное множество нищих и бродяг, ожидая от него щедрой милостыни.

Он же велел собрать их всех в построенном для того хороме и велел принести им вдоволь еды и вина.

Они же пировали и веселились.

Дракула же сам к ним пришел и спросил: «Чего еще хотите?»

Они же все отвечали: «Это ведомо Богу, государь, и тебе: Что тебе Бог внушит».

Он же спросил их: «Хотите ли, чтобы сделал я вас счастливыми на этом свете, и ни в чем не будете нуждаться?»

Они же, ожидая от него великих благодеяний, закричали разом: «Хотим, государь!»

А Дракула приказал запереть хором и зажечь его, и сгорели все те люди.

И сказал Дракула боярам своим: «Знайте, почему я сделал так: во-первых, пусть не докучают людям, и не будет нищих в моей земле, а будут все богаты; во-вторых, я и их самих освободил: пусть не страдают они на этом свете от нищеты или болезней».

Пришли как-то к Дракуле два католических монаха из Венгерской земли собирать подаяние.

Он же велел развести их порознь, позвал к себе одного из них и, указав на двор, где виднелось множество людей, посаженных на кол или колесованных, спросил: «Хорошо ли я поступил, и кто эти люди, посаженные на колья?» Монах же ответил: «Нет, государь, зло ты творишь, казня без милосердия; должен государь быть милостивым. А те на кольях — мученики!»

Призвал Дракула другого и спросил его о том же. Отвечал тот: «Ты, государь, Богом поставлен казнить злодеев и награждать добродетельных. А люди эти творили зло, по делам своим и наказаны».

Дракула же, призвав первого монаха, сказал ему: «Зачем же ты вышел из монастыря и из кельи своей и ходишь по великим государям, раз ничего не смыслишь? Сам же сказал, что люди эти — мученики, вот я и хочу тебя тоже мучеником сделать, будешь и ты с ними в мучениках».

И приказал посадить его на кол, а другому велел дать пятьдесят золотых дукатов, говоря: «Ты мудрый человек». И велел его с почетом довезти до рубежа Венгерской земли.

Однажды прибыл из Венгерской земли купец в город Дракулы. И, как принято было у Дракулы, оставил воз свой на городской улице перед домом, а товар свой — на возу, а сам лег спать в доме.

И кто-то украл с воза 160 золотых дукатов.

Купец, придя к Дракуле, поведал ему о пропаже золота.

Дракула же отвечал: "Иди, этой же ночью найдешь свое

Золото".

И приказал по всему городу искать вора, пригрозив: «Если не найдете преступника, весь город погублю».

И велел той же ночью положить на воз свое золото и добавить один лишний дукат.

Купец же наутро, встав, обнаружил золото и пересчитал его и раз, и другой, все выходило, что один дукат лишний.

И, придя к Дракуле, сказал: «Государь, нашел золото, но вот один дукат не мой — лишний».

В это время привели и вора с похищенным золотом.

И сказал Дракула купцу: «Иди с миром! Если бы не сказал мне о лишнем дукате, то посадил бы и тебя на кол вместе с этим вором».

Однажды ехал Дракула по дороге и увидел на некоем бедняке ветхую и разодранную рубашку и спросил его: «Есть ли у тебя жена?»

«Да, государь», — отвечал тот.

Дракула повелел: «Веди меня в дом свой, хочу на нее посмотреть».

И увидел, что жена бедняка молодая и здоровая, и спросил ее мужа: «Разве ты не сеял льна?»

Он же отвечал: «Много льна у меня, господин».

И показал ему множество льна.

И сказал Дракула женщине: «Почему же ленишься ты для мужа своего? Он должен сеять, и пахать, и тебя беречь, а ты должна шить ему нарядные праздничные одежды. А ты и рубашки ему не хочешь сшить, хотя сильна и здорова. Ты виновна, а не муж твой: если бы он не сеял льна, то был бы он виноват».

И приказал ей отрубить руки, а труп ее воздеть на кол.

Изготовили мастера для Дракулы железные бочки, а он наполнил их золотом и погрузил в реку.

А мастеров тех велел казнить, чтобы никто не узнал о его коварстве, кроме тезки его — дьявола.

Однажды пошел на него войной венгерский король Матьяш.

Выступил Дракула ему навстречу, сошлись и сразились, и выдали Дракулу изменники живым в руки противника.

Привели Дракулу к королю, и приказал тот бросить его в темницу.

И провел он там, в Вышеграде на Дунае, в четырех верстах выше Буды, двенадцать лет.

А в Мунтьянской земле король посадил другого воеводу.

Когда же тот воевода умер, послал король к Дракуле в темницу сказать, что если хочет он, как и прежде, быть в Мунтьянской земле воеводой, то пусть примет католическую веру. Если же не согласен он, то так и умрет в темнице.

И предпочел Дракула радости суетного мира вечному и бесконечному, и изменил православию, и отступил от истины, и оставил свет, и вверг себя во тьму.

Увы, не смог перенести временных тягот заключения, и отдал себя на вечные муки, и оставил нашу православную веру, и принял ложное учение католическое…"

 

В развалинах замка Поенари

Тихо было здесь.

Так тихо, что тишина казалась осязаемой.

Правда, ощутить ее было непросто.

Едва уловимой была тишина.

Легкой.

Прохладной и свежей.

Все, впрочем, фантазии.

Прохладным и свежим на самом деле был ветер, слабые порывы которого иногда достигали зеленых отрогов Тихутского перевала.

Собственно, не порывы даже, так — осторожное, чистое дыхание проносилось порой, играя раскидистыми кронами деревьев.

Отзываясь, ласково шелестела листва.

И снова наступала тишина.

Иногда в ее прозрачное безмолвие вплеталась канва заливистых птичьих трелей — или, совсем уж редко, слабо звенел вдали одинокий колокольчик. Незадачливая буренка, отбившись от стада, бродила, неприкаянная, в поисках обратной дороги.

Ночами тишина была особенной.

Такой, что треск сухих веток, сгоравших в жарком пламени костра, казался оглушительным. И, надо полагать, слышен был далеко.

Однако к гостеприимному огню никто особенно не спешил.

Здешние крестьяне обходили стороной развалины старинного замка.

Туристы редко забредали в эти места.

Что казалось странным.

По крайней мере доктору Эрхарду, немецкому археологу, возившемуся над раскопками замка с начала лета.

Природа была восхитительной, погода не оставляла желать лучшего, а сами развалины представлялись подлинным историческим Клондайком.

Впрочем, стоял уже август.

Летние дни стремительно шли на убыль, растворяясь в летних же прохладных ночах, но похвалиться существенными — да и вообще сколь-нибудь примечательными — находками экспедиция не могла.

Доктор Эрхард тем не менее источал оптимизм.

Возможно, небезосновательно.

Поенарский замок был построен в XV веке и едва ли не сразу разрушен до основания.

Дальнейшая судьба его была загадочной.

Никто за пять с половиной столетий, минувших со дня трагедии, не пожелал восстановить крепостные сооружения.

Не говоря уже о том, чтобы поселиться в этих местах.

К тому же — еще один труднообъяснимый фактор! — серьезные археологические экспедиции будто и не ведали ничего о древних развалинах. Изредка лишь — коротко и трусовато — набегали сюда «черные копатели», одиночки, Искатели древних сокровищ или просто отчаянные авантюристы.

Но и тем, судя по всему, удача не улыбнулась ни разу.

Совокупность этих обстоятельств позволяла отнести Поенарский замок к категории уникальных археологических объектов.

Она же питала честолюбивые надежды доктора Эрхарда и его спутников.

Однако лето таяло, надежды — тоже. Настроения, царившие в экспедиции, полностью соответствовали светлому минору ранней осени.

Слабый эмоциональный всплеск поутру, когда яркое по-летнему солнце золотит буйную карпатскую зелень, а свежий горный воздух полнится дурманящими лесными ароматами.

Тихая, задумчивая меланхолия вечером и отрешенность на исходе дня.

Ранние сумерки ощутимо дышат прохладой, со дна ущелья, из низины поднимается густой белый туман, пламя костра уже не согревает и не спасает от тьмы.

Хочется домашнего уюта, тепла, прочной крыши над головой и крепких стен, окружающих жилище. Хочется защищенности.

Ее-то как раз не хватает людям в преддверии осенней хмари, унылой остуды долгих ночей.

Внезапно подкрадывается странное уныние, порой — тоска и смутный, необъяснимый страх перед грядущим ненастьем.

Здесь, на мрачных развалинах, все ощущалось острее. Люди жались к костру, образуя вокруг огня плотный живой круг. Выходило похоже на древний мистический обряд, призванный оберечь от темных сил и пугающей власти ночи, неумолимо подступающей со всех сторон.

Вслух, разумеется, никто не согласился бы с подобным замечанием.

Но — мысленно?

Возможно, кое-кто всерьез подумывал о чем-то… странном.

Разговор упорно возвращался в одно и то же русло.

— Похоже, здесь действительно не слишком счастливое место.

Джилл Норман, англичанка, решившая вопреки сложившимся традициям получить образование в Германии, в недавнем прошлом — студентка Рихарда Эрхарда, теперь — его секретарь и ассистент, была единственной женщиной в экспедиции.

Ей прощались эмоциональные всплески и рассуждения о «потусторонней» подоплеке проблемы, которую доктор Эрхард с твердокаменным упорством — если не сказать упрямством! — рассматривал исключительно с материалистических позиций.

Того же требовал от прочих участников экспедиции: двух студентов-немцев — Карла и Густава, молодого аспиранта-историка из Бухареста — румына Григориу, переводчика и проводника — Мирчи, уроженца здешних мест, сотрудника одной из туристических компаний в Тырговиште, грека Костаса — морехода и врача по образованию, неожиданно увлекшегося историей и археологическими раскопками.

Все семеро провели на развалинах в Поенари в общей сложности около трех месяцев и, вероятно, готовы были продолжать работу еще некоторое время — до наступления холодов.

Однако «мистические» пассажи Джилл, вызывавшие прежде сдержанную добродушную иронию, теперь воспринимались иначе.

В этот момент — именно в этот почему-то! — Рихард Эрхард ощутил настроение сподвижников особенно остро.

Он пытался возражать.

Впрочем, довольно слабо.

— Ты снова за старое, Джи? Скажи просто, что любишь страшные сказки на сон грядущий.

— Совсем не люблю. И это не сказка, к сожалению.

— Что «это»?

— Все. Замок — на костях. Река, в которой утопилась несчастная женщина. И вообще… Разве не вы утверждали, что Поенарский замок Дракула предпочитал всем прочим Резиденциям?

— И что с того?

— Вам — ничего, разумеется. Многие, однако, считают — он и теперь предпочитает эти места…

— Тебе не стыдно, Джи? Последний пассаж не стоит даже краткого возражения. Что же до костей и утопленницы, готов объясниться. В сотый, мне кажется, раз. Замок на костях? Какие страсти! И посмотрите, кого именно они сразили наповал?! Ученых! Историков, между прочим, коим, как никому другому, должно быть ведомо: большинство крепостных сооружений возведено исключительно на костях. А как иначе? Как, скажите на милость, возвести неприступные стены, не угробив при этом сотню-другую безответных работяг, часто — пленников? Строительной техники человечество еще не изобрело-, а пудовые камни каким-то образом нужно было доставить на место и вознести на высоту. Сколько человек было задавлено, надорвалось, покалечилось, разбилось оземь, сорвавшись со строительных лесов? Кто считал? Вас, однако, смущают исключительно поенарские жертвы. Очень логично.

— Не очень. Согласен. Однако согласитесь и вы: поенарская легенда — заметное звено в цепи сказаний… скажем так… не слишком благодушных.

— Сказаний, Костас! Заметьте, это не я, а вы произнесли — сказаний. Впрочем, любое сказание можно препарировать с точки зрения здравой логики и исторической объективности. Истина от этого не пострадает нисколько, но ничего и не выиграет. Проверено многократно. Выходит — пустая трата времени. Но я готов. Ради спокойного сна Джилл, в конце концов! Итак, сказание! Не будете ли вы столь любезны, чтобы напомнить его всем присутствующим?

— Думаю, все и без меня…

— Нет уж, пожалуйста! Я настаиваю.

— Хорошо. Однажды Дракула собрал своих бояр на пасхальный пир и в разгар застолья задал гостям коварный вопрос: скольким господам служили они в своей жизни? Подвыпившие бояре в большинстве своем сказали правду: многим. Понятное дело — феодальная неразбериха. Однако Влад Дракула принять этого во внимание не пожелал — тут же на пиру велел схватить бояр и отправить на каторжные работы. Замок в Поенари был построен их руками всего за один год. Когда строительство было закончено, те из пленников князя, кто остался жив, были почти нагими — одежда, в

Которой они пировали, истрепалась в клочья, другой рабам Дракулы не полагалось.

— Так-так. У вас все, Костас?

— Вроде да.

— Дополнения?

— Говорят, что эту расправу он учинил в первый год своего правления, бояре еще не успели проявить непослушание…

— Очень даже успели. Они, между прочим, убили его брата Мирчу. Влад воцарился после него и первым делом наказал обидчиков.

— Выходит, поступил справедливо?

— Но сначала обманул, затеяв пир!

— К тому же на Пасху — великий праздник.

— В связи с Пасхой, кстати, существует более мрачная версия. Якобы захвачены были не купцы и не бояре, а богомольцы, собравшиеся в Тырговиште на праздник. Они и построили замок, а к концу строительства действительно оказались почти голыми — праздничная одежда превратилась в жалкие лохмотья.

— И потому проклятый Поенарский замок не простоял долго и не защитил ни Влада, ни его несчастную жену, которая, как известно…

— Про жену — позже. К тому же не жену вовсе… Но дело не в этом. Прежде разберемся со строительством. Итак, время постройки. Тут легенды не лгут — действительно, замок построен во второй половине пятидесятых годов, когда Влад окончательно воцарился на валашском престоле. И это обстоятельство сразу же отвергает версию мести за убитого брата. Мирчу действительно убили бояре, и Влад действительно узнал об этом, приказав вскрыть свежую могилу и обнаружив следы от ран на свежем трупе брата. Но было это в 1448 году, когда впервые и совсем ненадолго он занял престол. Ни пировать, ни карать супостатов-бояр, ни тем более строить замки в то время Влад не мог — попросту не успел бы. На престоле он удержался совсем недолго. Вторая попытка оказалась более удачной — он пришел к власти надолго и, вполне возможно, не раз пировал по этому поводу и, вероятнее всего, чинил расправу над инакомыслящими. Но — Господь свидетель! — при чем здесь Пасха?! Это было на исходе лета 1456 года. До ближайшей Пасхи оставалось никак не меньше восьми месяцев…

— Однако все легенды говорят именно о Пасхе и о людях — не важно, купцах, боярах или простых богомольцах, — которые были вероломно захвачены за праздничным столом.

— Вы сами ответили на свои вопросы, Джилл! И благополучно не заметили этого. Легенды упорно говорят о Пасхе, при том, что возникает хронологическая нелепица, о которой я сейчас говорил… Вас это не настораживает? Странно. Когда что-то слишком упорно пытаются вколотить в общественное сознание вопреки здравому смыслу, следует немедленно задаться вопросом: зачем?

— И зачем же?

— Пасха, Джилл! Великий христианский праздник. Самый главный. Поправший его святость не рядовой злодей, но — очевидно! — порождение преисподней, если не сам дьявол. Что и требовалось доказать!

— В этой части я, пожалуй, соглашусь с доктором. В свое время Влад действительно перешел дорогу слишком многим. Не знаю, как другими искусствами, но искусством наживать врагов он владел в совершенстве. Объявить дьяволом? Совсем не плохая идея. И совсем не безобидная по тем временам. Но — «покинутая принцесса»? Это родилось в здешних местах, а врагов Влада здесь не сыскать, поверьте. Его побаиваются, конечно, но никак не ненавидят…

— Верно, Мирча. Сказание о юной княгине, обреченной на растерзание кровожадными турками, — исключительно ваш, местный фольклор. Сюжет, впрочем, не слишком оригинален. Таких несчастных, покинутых мужьями или возлюбленными, отданных на поругание — пруд пруди в каждой уважающей себя местности. И, к слову сказать, известна ли вам достоверно хотя бы одна река, в которой кто-нибудь да не утопился однажды? Нет, полагаю. Почему же такой трепет вызывает вполне симпатичный Арджеш? Но — согласен, тема существует! — давайте разбираться по порядку. Итак, легенда. Мирча, раз уж вы проявили заинтересованность, соблаговолите напомнить в общих чертах.

Ничего оригинального, как и сказал доктор. В пропятом — невзирая на историческую объективность, в наших краях Поенарский замок никак иначе не называют — замке господарь Влад, как с женой, жил с некой молодой особой. «Как с женой» — добавляю от себя, желая соблюсти все ту же историческую объективность. Известно, что женат Дракул был лишь однажды, на сестре венгерского короля Матьяша, от нее же имел детей. Известно также, что во время трагедии, развернувшейся у стен Поенари, эта дама находилась далеко за пределами Валахии, под защитой и опекой брата, и, следовательно, речь в предании идет о какой-то другой женщине. Однако все это известно нам с вами из источников, которые принято называть «заслуживающими доверия». Местным крестьянам про то неведомо. Да и вообще самым достоверным источником здесь по старинке считается память, а она сохранила и донесла до нас историю про жену Влада Дракулы. Без всяких «как бы». Но не в этом суть. В 1462 году турки, для которых Влад был, без сомнения, врагом номер один, наконец умудрились загнать мятежного рыцаря в его же собственный Поенарский замок и намертво, как им казалось, блокировать его в осажденной крепости. Не тут-то было! Дракула бежал. Каким образом? Существует несколько версий. Самая мистическая — князь был чернокнижником, владел тайными знаниями, позволяющими проникать сквозь стены. Самая достоверная — в подземелье замка имелся потайной ход. Кстати, в этом случае где-то рядом с нами, возможно, в двух шагах, позади или сбоку, в кустах, до сих пор существует лаз, пробравшись по которому можно попасть под развалины замка.

— Или выбраться из-под них…

Негромкий, мягкий голос вкрадчиво прозвучал из темноты.

Глубокий и вроде бархатный, он исподволь полнился Уверенной силой, давшей себя знать в тот же момент, как прозвучали первые слова.

Чувство, испытанное в этот миг всеми, кто сидел у кос-тРа" не поддается описанию.

Назвать его невозможно.

А испытать? Не приведи Господь никому!

И никогда.

Безмолвие воцарилось в прохладном сумраке ночи.

Вечное и абсолютное безмолвие небытия.

Никак не иначе.

 

Версия доктора Хейфица

Богдан Славич отпустил такси на перекрестке двух ти-хих зеленых улиц в старой части древнего Львова.

Разумеется, он мог заранее связаться с кем-то из местных коллег или позвонить прямо с вокзала — попросить машину да и вообще сообщить о том, что приехал, договориться о встрече, нагрянуть — в конце концов! — в гости.

Благо было к кому.

В этом городе он родился, окончил школу и университет, здесь и сейчас жили многие дорогие ему люди — одноклассники и однокурсники, учителя и ученики, друзья, под-. руги, не говоря уже о многочисленной родне — близкой и дальней.

На старом кладбище похоронены были родители, и туда, разумеется, нужно было наведаться.

Ничего этого Богдан не сделал.

В этой странной поездке все было как-то неожиданно.

Несколькими днями раньше, потрясенный видом мертвого, обескровленного мальчика, он испытал неприятное, давно забытое ощущение. Вспомнил студенческие годы, практикум по судебной медицине, старый городской морг.

Теперь сложилось так, что Богдан Славич приехал именно сюда.

Разумеется, не по поводу неприятного воспоминания.

Занимаясь делом «путиловского вампира» — именно так, с легкой руки вездесущей прессы, окрестили убийцу семилетнего бездомного мальчика, — полковник Славич сначала смутно, но постепенно все более отчетливо вспомнил гипотезу, высказанную однажды, много лет назад, известным львовским патологоанатомом Яковом Моисеевичем Хейфицем.

Приснопамятное занятие в старом морге вел именно он.

Не питая больших надежд — доктору Хейфицу, по подсчетам Славича, было теперь за восемьдесят, — полковник нашел в справочнике телефон морга и, поколебавшись с минуту, набрал номер.

Трубку снял Хейфиц.

Богдан искренне удивился.

С этого, собственно, начался нынешний разговор.

— Только не говорите мне, молодой человек, что не удивились, застав меня живым и относительно здоровым.

— Откровенно говоря, удивился, Яков Моисеевич! Но дай вам Бог…

— Он-то пока дает. Хотя иногда в голову приходят крамольные мысли. Знаете, о чем я думаю, пан полковник? Нет? Мне теперь кажется, что зажился так долго исключительно потому, что все время кручусь под ногами у смерти. И она ко мне — как бы это сказать? — привыкла, что ли. Перестала обращать внимание. Не замечает, знаете ли, как я не замечаю старую вешалку в своей прихожей. Выходит, сам теперь — нечто вроде.

— Да как бы там ни было, Яков Моисеевич, живите сто лет!

— А я что же? Совсем не против. Вешалка, между прочим, вещь полезная. Но вы, пан полковник, прибыли сюда не из-за нее. Я так понимаю.

— Правильно понимаете, доктор. И зовите меня Богданом.

Полковник Славич протянул доктору тонкую папку.

Всего несколько страниц — копии некоторых материалов из уголовного дела, возбужденного против Степана Грача, сорокалетнего уроженца Черновицкой области.

— Так-так, умышленное… при отягчающих… с особой Жестокостью. Это, значит, и есть ваш путиловский упырь? Посмотрим.

Старик немедленно водрузил на крупный мясистый нос солидные очки в старомодной роговой оправе, с нескрываемым любопытством углубился в документы.

Читал внимательно.

Наконец отложил папку в сторону, сдвинул очки на высокий лоб, неожиданно остро сверкнул на Богдана пронзительными темными глазами.

— Что вам сказать, молодой человек? Похоже, именно тот случай. Именно тот.

— Простите, Яков Моисеевич?..

— Мы с вами, Богдан, живем в таких краях, что не соприкоснуться с этой темой, так или иначе, просто невозможно. Вспомните хотя бы Гоголя! Все эти вечера на хуторах, ярмарки, утопленницы, лунные ночи, ведьмы и безвинно загубленные панночки… Это откуда, спрашивается? Да отсюда же! Из наших с вами, пан Богдан, Палестин. Ну, соседям, откровенно говоря, тоже перепало… Возьмите Пушкина. «Песни западных славян» — это что, по-вашему?..

— Но, Яков Моисеевич, не станете же вы утверждать, что все эти…

— Можете не продолжать, молодой человек. Вся эта нежить — вот что вы хотели сказать! — существует на самом деле? Не стану, можете успокоиться. Знаете, сколько лет я режу трупы? Нет? Так я вам скажу — пятьдесят семь. Много это, по-вашему?

— Много.

— А по-моему, относительно. Знаете анекдот про теорию относительности?

— Не припомню.

— Еврейский мальчик спрашивает маму: «Кто такой Эйнштейн?» — «Большой ученый. Он изобрел теорию относительности». — «А что это такое?» — «Как тебе объяснить, Изя? Вот скажи, два волоса на голове у папы — это мало?» — «Мало». — «А в тарелке с супом?» — «Много». — «Это и есть теория относительности». — «Ха! И с такими хохмочками он выбился в люди?!» К чему это я? Да к тому, что самое древнее упоминание о карпатских вампирах относится к 1047 году. К 1047-му, Богдан! Потом, что называется, началось. Нет летописи, предания, сказки, где не фигурировал бы восставший из гроба мертвей, охочий до свежей человеческой крови. И тогда я спросил себя: Яков, почему они «плодятся» именно в этих краях? И может народ — простой, заметьте, народ, не власти предержащие, им-то как раз не привыкать! — врать из поколения в поколение. Режьте меня на куски, жарьте меня с постным маслом — не верю.

— И что же?

— А то. Есть, значит, этим байкам какое-то разумное объяснение! Обязательно есть! Будете слушать?

— За тем и приехал.

— Так вот… Тех, кого именуют вампирами, упырями, волколаками, вурдалаками и прочая, я — условно, разумеется, — делю на три большие группы. Забегая вперед, скажу, что реально, на мой взгляд, существует только одна. Но чтобы избежать путаницы, назову все три. Первая — мифические. Из преданий, сказок, легенд, готических романов, голливудских триллеров. Сказали и забыли. Вторая — так называемые энергетические. Здесь я не судья. Но верится, как писал классик, с трудом. Оставим их на совести господ экстрасенсов. И наконец, третья — люди, страдающие так называемыми гемозаболеваниями. Сиречь — болезнями крови. Как правило, наследственными. И опять же, как правило, сопряженными с различными психическими и сексуальными расстройствами. Ничего не приходит в голову?

— Садизм?

— И фетишизм тоже. Некоторым больным для получения сексуального удовлетворения достаточно самого вида крови. Вот и фетиш. Нередко сладострастные ощущения от вида собственной крови отмечаются еще в детстве, когда нанесение себе незначительных повреждений и вид свежей крови могут вызвать эрекцию. Имейте в виду, сами по себе эти расстройства могут развиться у людей, не страдающих гемозаболеваниями. И все же довольно часто два недуга взаимосвязаны. Это и есть тот самый случай.

— И что такое эти гемо?..

— Буду краток. В крови некоторых людей отсутствует или присутствует в недостаточном количестве фермент, необходимый для выработки гемоглобина. Тогда-то и развивается недуг. Ангидратическая эктодермальная дисплазия. ее называют «порфирией», «порфиновой болезнью»

«болезнью Дракулы». Суть одна: защищаясь, организм пытается возместить недостающее — отсюда тяга к крови. Не обязательно, кстати, человеческой. Вполне достаточно бывает крови животных — и человек совершенно вроде неожиданно и случайно идет работать на мясокомбинат, бойню или страстно увлекается охотой. Знакомы, наверное, с этой традицией — пития крови убитого зверя? И что же? А ничего! Может жить долго и счастливо, умереть в собственной постели, не подозревая даже о том, что всю жизнь страдал редким недугом. Кстати, стакан свежей крови может взбодрить, вызвать состояние сродни опьянению даже у здорового человека. Он, между прочим, может постепенно привыкнуть и… заболеть. Организм просто разучится производить гемоглобин самостоятельно. Такие случаи, увы, известны.

— Боже правый, я ведь охотник!

— Ну, драматизировать не стоит. Однако не слишком увлекайтесь традициями. Кстати, еще одно любопытное обстоятельство. Замечено, что «неблагополучные» дети рождаются с острым дефицитом гемоглобина. Потом питание, воспитание — вернее, их отсутствие, — среда… Похоже на «вашего», не правда ли?

— Очень похоже. Мать сбежала из дому с каким-то проходимцем, прижила хлопчика, а лет четырех от роду где-то в Сибири его «потеряла». А дальше — по спирали, как водится. Бродяжничал, воровал, сидел, снова бродяжничал. И — на тебе! — на сорок первом году потянуло на родину. Бабка умерла, дом два года стоял заколоченный, Как узнал? От кого? Бес шепнул, не иначе.

— А ребенок?

— Такой же бродяжка. Пристал, на свою беду, к Грачу на вокзале в Харькове. Тот вроде сжалился. Одел его, кормил, люди в Путиле думали — сын. Сейчас говорит — не помню, затмение нашло. Ничего не помнит. И — самое странное! — похоже на правду. Он ведь в отделение сам пришел. Можно сказать, с повинной. Там сначала не поверили, думали — напился до чертиков. А потом…

— Охотно верю. Приступ. Вероятно, на фоне алкогольного опьянения или… День, кстати, был солнечный? Тот день, я имею в виду.

— Солнечный? Думаю, да. Погода давно стоит добрая.

— Она-то и могла спровоцировать. Помните, Богдан, в сказках вампиры оживают ночами, а дневного света боятся наравне с распятием и осиновым колом. Это ведь тоже неспроста. Гемоглобин, кроме прочих, имеет еще одно полезное свойство — предохраняет от ультрафиолета. Солнечные лучи, как известно, в больших дозах смертельно опасны. Но и в малых, тех, что несет в себе обычный солнечный день, представьте, — тоже! Те, у кого гемоглобин в норме, этого не замечают. И правильно делают. Но для страдающих порфирией — это проблема. Да что там проблема… Беда. Трагедия. В зависимости от стадии и интенсивности протекания болезни солнечный свет может стать для них невыносим. Вызвать истерику, психоз, помутнение сознания. Вот вам и «принцы ночи».

— А все прочее в таком случае что же? Когти, клыки…

— Бледная кожа с зеленоватым оттенком. «Могильный холод» — пониженная температура тела, проще говоря. Глаза, светящиеся во тьме. Справедливо. «Могильные» или «трупные» пятна на теле здорового человека. Имеет место быть!

— Но… отчего?

— Чем вызвано, хотите спросить? Что именно? Бледность — пониженным содержанием гемоглобина. Низкая температура — тем же. Науке известно к тому же такое явление, как «erythopoietic», оно стимулирует тело производить избыток protoporhyria, который становится причиной красноты глаз и кожи. Кожа к тому же постоянно трескается и обильно кровоточит, случается, что нижняя губа вдруг приобретает фиолетовый оттенок, это явление называют «morhea». Клыки и когти, разумеется, сильное преувеличение. Течение болезни может быть разным. Самые острые формы и длительность заболевания влекут за собой серьезные мутации.Разве острые зубы и когти не отличают семейство кровососущих? А свечение? Привычка к ночному образу жизни и частое употребление крови провоцируют активное выделение Фосфора. Только и всего. Кстати, вы забыли упомянуть пресловутое бессмертие. На самом деле — анабиоз. Каталепсия, ^ли простая спячка. Жизненные процессы временно прекращаются или существенно замедляются. Внешние проявления жизнедеятельности отсутствуют. Распространенное явление в природе, между прочим, описано еще Левенгуком. Правда, на примере низших — микроорганизмы, бактерии. Теплокровные, впрочем, тоже. Самый известный пример — медведи. И… люди, страдающие порфирией. Возможность с точностью констатировать полное прекращение жизнедеятельности организма, сирень — смерть, появилась относительно недавно. Оттого и гуляют по миру жуткие байки про оживших мертвецов. Трагическая история погребения Николая Васильевича Гоголя и последующего перезахоронения, думаю, из этой печальной серии. Помните, наверное? Труп оказался перевернутым в гробу, руки покойного были покрыты ссадинами, будто он отчаянно пытался выбраться из могилы.

— Что же, и Гоголь был болен?

— Сие неведомо. И, думаю, уже никогда… Хотя вряд ли кто станет отрицать, что некоторое психическое расстройство у Николая Васильевича наблюдалось. На этом, кстати, я и хотел бы закончить. На расстройствах психики у людей, страдающих профирией. В них зачастую и кроется корень страшных бед. Оставим за скобками счастливых мясников на бойне, охотников, сотрудников станций переливания крови — да-да, мне известны и такие примеры. Им повезло. А всем прочим? На каком-то этапе человек начинает осознавать, что он не такой, как все, и, как правило, пытается это скрыть. Болезнь прогрессирует, обостряется — и психика не выдерживает. Что происходит дальше? Я не психиатр. Но ужасных примеров могу привести множество. Впрочем, вы, пан полковник, если покопаетесь в памяти, думаю, тоже. Да и к чему — память? Вот он, Степан Грач, собственной персоной. Судебная экспертиза скорее всего признает его вменяемым. И будет права. Но если вы рискнете настоять на углубленном исследовании крови вашего «вампира», думаю, получите достойное подтверждение моим словам. Только в судьбе несчастного это ничего не изменит.

— Почему?

— Потому что ученые, а вслед за ними законодатели никак не придут к единому мнению относительно этого заболевания. Вплоть до элементарного — психический это или физиологический? И вообще, недуг — или порок? Вот коллизия. Потому, знакомя студентов с моей теорией, я говорю всего лишь о гипотезе… — Я помню, Яков Моисеевич. И последнее, если позволите…

— Позволю. Вы ведь ехали за этим из самого «карпатского пекла». Шучу, разумеется.

— А я как раз по этому поводу. Вы сказали, что в наших краях это как-то особенно проявляется. Почему именно в наших?

— Ну, во-первых, не только в наших. Вампиры, если опять же верить преданиям, активно плодятся в глухих, труднодоступных местах. Чаще горных. Заброшенные деревушки в Ирландии, к примеру, тоже имеют некоторый опыт по этой части. Шотландия. И Карпаты, конечно. Наши, румынские, венгерские. Потом — Черногория, Хорватия, Сербия… В чем тут дело?

— Да, в чем?

— Сейчас отвечу. Но прежде скажите, название болезни — порфинова, порфирия — не вызывает у вас никаких ассоциаций?

— Ассоциаций?.. Нет. Не вызывает.

— А слово «порфир»?

— Ну, это что-то царское. Порфироносная особа. Так, по-моему…

— Именно так. Болезнь, видите ли, довольно часто поражает порфироносных особ. На этот счет, кстати, имеются довольно серьезные исследования. Одна из самых известных ее разновидностей — гемофилия — вообще изучена неплохо. Проблема в другом. Никто до сих пор не решился напрямую связать «царскую» болезнь с так называемым вампиризмом. Цари, дескать, не могут быть вампирами, а вампиры — царями. Тут вообще вопрос тонкий. Не столько политический, сколько, пожалуй, теософский. Царь, король, император — помазанник Божий, Его избранник. А вампир — порождение сатаны. Улавливаете разницу?

— Разницу улавливаю. А вот связи, честно говоря, нет. Цари и горцы? Что между ними общего?

— А если подумать? Подумать, пан полковник! Замкнуты" кланы. Замкнутые пространства. Отсутствие свежей крови.

— Инцест?

— Разумеется. Длительный, из поколения в поколение на протяжении столетий. Получалось, знаете ли, почти по господину Ульянову-Ленину, только немножко наоборот «Верхи не хотели» пустить в свои жилы свежую кровь, «низы не могли». Не было в глухомани свежей крови…

Крови и вправду не было поначалу.

Она обильно пролилась потом.

Однако эта мысль пришла в голову Богдана значительно позже.

Вечер плавно растворялся в наступающей ночи.

Львовский поезд лениво швартовался у сонного перрона в Черновцах.

 

Сувенир из преисподней

— Shit!

Джилл Норман происходила из добропорядочной британской семьи.

В то же время она была вполне современной особой, а значит, вкусила изрядную порцию настоящего американского кинематографа и потому ругалась совершенно по-американски.

Даже застигнутая врасплох.

Тонкий сухой стебелек легко коснулся ее загорелой щеки.

Почти ласково.

Однако неожиданно.

— Я, кажется, снова испугал вас, мисс?

— Снова? Вчера вы едва не отправили всех на тот свет Теперь по крайней мере я хорошо представляю, как можно умереть от разрыва сердца.

Такое случается?

— Будьте уверены. И едва не произошло на ваших глазах. Причем по вашей вине.

— Я помню, можете не сомневаться. И обречен, похоже приносить извинения до конца дней. Вы третья, кто сегодня утром напомнил мне о вчерашнем инциденте.

— Вы думаете, такое легко забыть?

— Не думаю. Вернее, не знаю. Но готов поверить вам на слово. И еще раз извиниться. Только поймите и вы тоже… Кто бы мог подумать: начало третьего тысячелетия, сердце Европы — и такой мистический ужас…

— А местность? А предания? А разговор, в конце концов? И потом, мы так давно возимся на развалинах его замка…

— Да-да, понимаю. И повторяю: виноват. В конце концов, я ведь искал вашу экспедицию, знал, чем она занимается… Следовало предположить, что люди, всерьез занятые личностью вампира, некоторым образом… м-м-м… подвержены… Короче, хорошо еще, что никто не удосужился пустить в меня пулю…

— Тогда уж серебряную. И кстати, во избежание других инцидентов воздержитесь от подобных сентенций в присутствии доктора Эрхарда.

— Я сказал что-то неподобающее?

— На мой взгляд, ничего такого. Но профессор не терпит, когда Влада Дракулу называют вампиром и вообще переводят разговор в мистическую плоскость.

— Вчера, однако…

— Вы просто застали всех врасплох.

— Да, понимаю. И все же замечу, он был испуган ничуть не меньше всех прочих. Вас, к примеру.

— От неожиданности, повторяю.

— Ну, допустим. А вы?

— Что — я?

— Тоже от неожиданности?

— Послушайте, вы действительно журналист?

— А кто же я, по-вашему?

— Ну, не знаю. Сейчас столько чокнутых, помешанных на всякой мистике.

— Вот вы о ком! Нет, я не из них. И кстати, раз уж мы заговорили о предмете… Я вклинился в тот злополучный вчерашний разговор на самом интересном месте. Для меня, по крайней мере. Вы говорили о какой-то местной легенде Что-то про женщину… жену Дракулы. Верно? Что с ней случилось?

— Не жену, возлюбленную. Здесь, в своем любимом замке, Влад поселил какую-то молодую женщину. Окружающие относились к ней как к госпоже. Потом наступили трудные времена, турки осадили крепость, стало ясно, что поражения не избежать. Влад бежал, воспользовавшись, по всей видимости, подземным ходом. А женщина осталась.

— Ну, разумеется. Бесстрашному рыцарю любовница стала помехой. Что, однако, мешало хотя бы вывести ее из крепости той же дорогой, по которой улепетывал сам? Мог ведь представить, что ожидало молодую женщину, попади она в руки разъяренных турок!

— Мог. Она, надо думать, тоже могла. И не стала дожидаться — выбросилась вон с той башни… Видите, из всех крепостных сооружений, лучше всего сохранились руины.

— Вижу. Белые. Как кости.

— Странная ассоциация. Но, правда, похоже. Словом, оттуда бедная женщина сорвалась прямо в реку, которую местные крестьяне зовут с той поры «рекой принцессы». На картах это Арджеш.

— А дети?

— Что, простите?

— Я подумал, возможно, у этой «принцессы» были от Дракулы дети? Что стало с ними?

— Дети? Нет, про детей, по-моему, ничего не известно. Возможно, доктор Эрхард…

Джилл Норман в некотором замешательстве огляделась по сторонам, взглядом разыскивая доктора Эрхарда.

И произошло чудо.

Немедленно, словно только того и ждал, он отозвался.

Но каким образом!

Оглушительный вопль Рихарда Эрхарда вспорол прохладную тишину раннего утра. И спросонок, эхо подхватило его, продернуло в узкие коридоры ущелий, покатило по зеленым отрогам, забросило в поднебесье, к далеким синим вершинам. Одно только слово выкрикивал профессор Эрхард. Но повторял его бесконечно.

— Нашел! — было это слово — Нашел! Нашел! Нашел!..

Загадочная находка, похоже, вызвала у профессора легкое помешательство.

Но — Боже правый! — стоило только разобраться в происшедшем по-настоящему, стало ясно — повод был.

Более чем убедительный.

И невероятный одновременно.

«Жаворонок» от природы, доктор Эрхард неизменно приступал к работе после завтрака, который заканчивал в строго определенное время. В семь часов тридцать минут утра.

Работа — будь то написание научного труда, популярной статьи, разбор вручную очередного каменного завала, монотонное копание в пыли или что иное — начиналась, таким образом, неукоснительно в половине восьмого.

Невзирая на время года, погодные условия и прочие малосущественные обстоятельства.

Так было и сегодня.

Однако заняться собственно работой, а вернее, сделать то, что запланировано было накануне, Рихару Эрхарду не пришлось.

Или почти не пришлось.

Прошло всего минут сорок с того момента, как облаченный в обычную «полевую» форму — грубый бесформенный комбинезон со множеством карманов и карманчиков и высокие ботинки на шнуровке, — источая аромат первой чашки кофе и первой же с наслаждением закуренной сигареты, доктор Эрхард спустился по шаткой, сколоченной на скорую руку лестнице, ведущей в подземелье замка. Вернее, к одному из узких лазов, который, по мнению Эрхарда, должен был непременно туда привести.

Прошло еще минут тридцать, в течение которых лагерь мирно существовал, согласно вполне сложившейся традиции.

Потом…

Потом творилось нечто невообразимое.

Прошло около часа — и люди несколько успокоились.

Сознание безраздельно было захвачено небольшим шарообразным предметом, что покоился торжественно и чинно на металлическом лотке странного прибора, отдаленно напоминающего электронные весы.

Предмет этот был человеческим черепом, довольно крупным и даже на первый взгляд великолепно сохранившимся.

Зрелище было впечатляющим.

И завораживающим.

Последнее относилось в большей степени к монитору странного прибора, маленькому и тусклому в ярких лучах радостного солнца.

Разглядеть изображение на серой плоскости монитора было сложно, но люди упорствовали, тесно прижимались плечами, близко сдвигали головы, низко нависали лбами.

В конечном итоге их тени слились в одну, и она наподобие зонтика заслонила собой экран.

Солнце отступило.

Глазам открылось загадочное неровное свечение, воспроизводящее на мониторе не что иное, как контур самого черепа.

На первый взгляд могло показаться, что мрачная профессорская находка всего лишь отражается в стеклянной плоскости, превращенной игривым поутру солнцем в обыкновенное зеркало.

Но — только на первый

Отражение черепа не было простым зеркальным перевертышем, в точности повторяющим контур предмета.

Таинственный абрис к тому же не был статичным.

Узкая игольчатая линия будто дышала — или подчинялась каким-то иным процессам, — контур постоянно едва уловимо менялся.

К тому же он светился, а вернее — мерцал.

Линия, образующая жутковатый профиль, переливалась, излучая самые невероятные оттенки — от алого до бледно-лилового.

Неожиданно вспыхивала ярче, в такие моменты живое кольцо заметно увеличивалось в диаметре — люди невольно отступали от монитора.

Вдруг затухала. До такой степени, что казалось: минута-другая и странное видение исчезнет вовсе.

— Пресвятая Мадонна, кто-нибудь скажет мне, что же это значит?

Напугавший всех давеча журналист теперь был наказан вполне.

Голос у парня сел, а пересохшие губы не без труда вымолвили несколько слов.

Он не просил объяснений — он умолял!

Джилл, однако, смилостивилась не сразу.

— Невидимое сияние смерти… — произнесла она низким утробным голосом.

На том, впрочем, и остановилась.

— Успокойтесь, мистер «золотое перо», перед вами «эффект Карлиан» в классическом своем проявлении вкупе с «эффектом Короткова», также представленном весьма ярко.

— Вы полагаете, я что-то понял?

— Боже правый! И этот человек утверждает, что пишет на исторические темы и занимается археологией!

— Не совсем так, Джилл. Я пишу на исторические темы, но археологией не занимался никогда прежде, и вот теперь…

— Не обращайте внимания, старина! Джилл обожает передергивать. Метод Карлиан позволяет сфотографировать свечение, возникающее вблизи любого объекта, помещенного в электромагнитное поле высокой напряженности.

— Любого, вы сказали?

— Любого. Живого и неживого. Вы ведь именно это хотели уточнить?

— Да, благодарю вас.

— Рано благодарите. Итак, по Карлиан, в определенных условиях «светятся» все предметы. То же примерно утверждает и доказывает Допплер. Однако как светятся эти предметы? Вот в чем вопрос…

— И как же они светятся?

— По-разному. Мертвые — то есть предметы, во внутренних структурах которых не происходит в момент измерений никаких процессов, — ровным, однородным и неподвижным свечением. А живые…

— То есть вы хотите сказать…

— Я — упаси Боже! Ничего говорить по этому поводу я пока не собираюсь. Но некто" Коротков, русский ученый из Санкт-Петербурга, — тот говорит. И очень много говорит по этому поводу.

— И что же говорит этот господин из Санкт-Петербурга?

— О! Это длинная история, а вернее, теория. Излучения мертвого тела (в данном случае речь идет о биологическом теле), по Короткову, могут многое рассказать о том, какой именно смертью умер… так сказать… объект. Была она естественной и спокойной, или, напротив, несчастный страдал, отходя в мир иной, или же — не приведи Господь! — и вовсе отправился туда не совсем по собственной воле.

— Прекратите, Григориу! Ваши речи очень напоминают статейки в желтой прессе, когда она берется пересказывать «эффект Короткова».

— Простите, господин Эрхард, но я пытаюсь объяснить суть метода именно… хм… журналисту.

— Потом. Все потом. Объяснения, журналисты. Потом. Сейчас, друзья, могу наконец… Да что там — могу! Должен! Обязан! И счастлив, черт возьми, сообщить вам, верные сподвижники мои, главное…. Мы нашли то, что искали! Это свершилось! Случилось то, что должно было случиться. Рано или поздно. Нашими усилиями или стараниями наших коллег в другое время, а быть может, и в другие времена. Случилось, и все тут! Жаль, что последнюю бутылку шампанского мы раздавили на день рождения Джилл…

— Благодарю, профессор.

— О, простите меня, дорогая девочка! Тысяча извинений от старого маразматика, …

Доктор Эрхард снял очки, подслеповато захлопал глазами И громко, по-детски счастливо рассмеялся.

 

Молчание полковника Славича

Газета была известная.

И постоянно хвалилась огромными тиражами, вроде бы даже самыми большими на всей Украине.

Информацию по этому поводу — понятное дело — проверить было невозможно.

Что же до содержания — никто, даже самые горячие поклонники, не рискнул бы назвать издание респектабельным, солидным и просто приличным.

Однако ж читали.

Свежий выпуск лежал сейчас на столе полковника Славича.

Заголовок первой полосы набран гигантскими багровыми буквами. Компьютерные художники расстарались — слова зловеще сочились рубиновыми каплями, истекая будто бы свежей кровью.

«ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ!» — кричали буквы, и ниже — «ВАМПИРЫ УЖЕ В ПУТИЛЕ».

Возле стола сидел суетливый полный человек с редкой неряшливой бородкой.

Звался он Сергеем Гурским и был, если верить редакционному удостоверению, специальным корреспондентом той самой скандальной, но читаемой газетенки.

Лет пану Гурскому было около сорока. Впрочем, это очевидное обстоятельство он подчеркнуто игнорировал: на голове спецкора красовался яркий бандан — дешевый сатиновый платок, небрежным узлом стянутый на затылке.

Одежда гостя, очевидно, претендовала на демократизм и артистическую небрежность, но казалась изрядно поношенной и не слишком чистой.

Просторная клетчатая «ковбойка» с мятым, засаленным воротничком.

Безразмерные джинсы неопределенного цвета и фасона покрыты множеством пятен неизвестного происхождения.

На грязных босых ногах — стоптанные кроссовки.

Ответив на рукопожатие Гурского, Богдан украдкой брезгливо отер ладонь носовым платком — рука журналиста оказалась рыхлой, липкой, под ногтями к тому же отчетливо обозначилась черная «траурная» каемка.

«Остановился вроде бы в приличной гостинице… вода горячая уж точно имеется!» — раздраженно подумал Богдан, но тут же осадил себя пресловутым «по одежке встречают…».

Судить, впрочем, можно было не только по одежке.

Перед приходом журналиста полковник пролистал газету

И разговор сразу же не заладился.

— Это кто придумал? — не слишком любезно пойнтере совался Богдан, ткнув пальцем в кровоточащий заголовок

— Я, разумеется. Собственно, я постоянно веду эту тему.

— Какую тему?

— Паранормальных явлений. И вампиризма, в частности. Генерал Михаиле посте выхода «Карпатского Дракулы» — был у меня такой нашумевший материал, если помните, — между прочим, обиделся. «Старик, — говорит, — ты, мать твою… испортил мне охоту. Иду с ружьем — оглядываюсь, понимаешь, то куст шевелится, то ветки хрустят…» А я ему…

— Какой генерал?

— Министр ваш — Михаил Данилович. Я его зову «генерал Михаиле» — вышел однажды такой смешной случай…

— У вас, как я понял, просьба ко мне, господин Гурский

— Просьба? Ну-у, насколько я знаю, Сергей распорядился…

— Какой, простите, Сергей?

— Начальник областного розыска, сиречь — криминальной полиции. Хороший, между прочим, у вас начальник, полковник. Поверьте на слово, я генералов насмотрелся в разных, что называется, видах… Ты ж понимаешь! А Сергей — мужик. Гак вчера поужинали! Я утром голову от подушки оторвать не мог, а он звонит ни свет ни заря — огурец! Двигай, старик, команда пошла — примут, помогут, окажут, как говорится…

— Мне звонил лейтенант из нашей пресс-службы, просил, по возможности, встретиться с вами по поводу путиловского дела.

Понятно, что не сам генерал! Не королевское, как говорится, дело… Помните, кстати, откуда это? Чудный анекдот, хотя с бородой. Короче, женился один король…

— Через сорок минут, господин Гурский, я встречаюсь районными инспекторами, теперь, впрочем, уже через тридцать. Давайте сразу к делу.

— А от вас, полковник, всего-то требуется — папочку мне на полчасика предоставить. По протоколам пробегусь, выберу фото «повкуснее» — кстати, команду дайте своим ребятам, чтобы с негативов потом скоренько распечатали. И с упырем, само собой, надо будет перетереть. Вот и все пела! А прогремите, пан полковник, ни много ни мало — на всю державу! Края ваши, откровенно говоря… Мрачный народец, и легенды соответствующие — есть из чего сварганить замечательную кашу. На крови убиенного, так сказать, младенца. Читающая публика «скушает» и добавки попросит, можете не сомневаться. Вот была у меня история… Гурский, казалось, мог говорить безостановочно. Богдан прикрыл глаза.

Вчера в Путиле хоронили погибшего мальчика.

Странное дело!

Местные сыщики только пожимали плечами.

Но удивлялись скорее вопросам областного начальника, нежели тому, что ближайшие соседи Степана Грача — несколько гуцульских семей — взялись за организацию похорон.

Тело ребенка забрали из морга и предали земле на местном кладбище, соблюдя при этом старинные обычаи.

Людей собралось неожиданно много.

Помалкивали, насупившись, мужчины в овчинных «горбатках» и узких гуцульских шароварах.

Плакали смуглые женщины в вышитых плахтах поверх плотных шерстяных юбок. Часто вытирали слезы кончиками пестрых платков.

И надрывно ревели трембиты, устремленные в прозрачную синеву небес.

Удивлялся Богдан:

— Что за дело людям до маленького беспризорника? Затруднялись с ответом путиловские коллеги:

— Да как сказать… Принято так. Не нами заведено,

В это самое время щуплый, болезненного вида человек с бледной, в желтизну, сухой и тонкой кожей остервенело бился головой о бетонную стену крохотной одиночной камеры следственного изолятора.

Страшную экзекуцию над собой он вершил в гробовом молчании.

Тонкие белые губы были плотно сжаты — ни крика, ни даже стона не раздалось в сумрачном пространстве.

Когда, интуитивно заподозрив неладное, контролеры распахнули дверь одиночки, все было кончено.

На шершавой, не знавшей штукатурки стене расползалось липкое кровавое пятно.

Рана на голове узника была страшной.

Ничего этого репортер Гурский так и не узнал.

— Ну, вот что! — Полковник Славич, стряхнув минутное оцепенение, прервал тираду журналиста на полуслове. — Никакой информации по делу Степана Грача вы не получите. Как говорится — в интересах следствия.

— Но позвольте…

— По крайней мере в данный момент.

— Вы соображаете, полковник…

— Вибачте, пан Гурский. До побачення!.

Следующий номер газеты вышел с заголовком «МОЛЧАНИЕ ПОЛКОВНИКА».

Коротко сообщив о происшествии в Путиле, специальный корреспондент Гурский задавался риторическим вопросом:

"Да и что, собственно, мог сказать мне полковник Славич?

Разве только расписаться в собственном бессилии, признав, что случаи жутких вампирских расправ в этих мрачных карпатских краях дело почти привычное.

Свежая, горячая кровь льется здесь уже который век, и легенды — одна страшнее другой — передаются из поколения в поколение.

Вот одна из них.

Ехала однажды по дороге, ведущей в Путилу, знатная дама в богатой карете.

И повстречалась ей старуха из местных.

Попросила старуха милостыню, но госпожа ей отказала — слишком уж страшной показалась старуха.

Остановилась барыня на ночлег в Путиле, и больше никто ее живой не видел.

Пропала знатная дама.

А в окрестных горах как из-под земли выросла той ночью огромная черная скала.

Каменная глыба эта по сей день нависает над дорогой, очертаниями своими напоминая женский силуэт.

Говорят, что страшным вампиром была старуха и, пробравшись ночью в дом, выпила всю кровь молодой барыни, а тело обратила в камень.

Такая легенда…

Многоточие уместно в финале этой жуткой истории.

Собственно, я и предполагал закончить именно так. Многоточием.

Однако жизнь повернула иначе. Материал уже готовился к печати, когда неожиданно открылось еще одно обстоятельство.

Страшное и необъяснимое.

Повинуясь внезапному порыву, я позвонил в следственный изолятор Черновцов, осведомился о состоянии здоровья и вообще о дальнейшей судьбе Степана Грача.

Знаете, что ответил мне дежурный?

Человека с таким именем в изоляторе нет.

Как нет?

Изумлению моему не было предела.

Задавать вопросы было бессмысленно.

Доверчивый дежурный, боюсь, и так по простодушию сказал мне слишком много и, возможно, навлек на себя полковника Славича.

Где же Степан Грач?

Как и почему исчез он из следственного изолятора, стены которого, как известно, возведены еще в прошлом веке и потому считаются почти неприступными?!

Но — с нами крестная сила! — разве толстые стены когда-либо могли остановить тех, о ком так упорно не желает говорить господин Славич?

Вампиры. Дети ночи. Ее кошмар и проклятие.

По зубам ли проблема черновицкому Шерлоку Холмсу?

Разумеется, нет.

Тысячу раз — нет!

Потому и молчит полковник".

Прочитав заметку, Богдан криво усмехнулся:

— Брехн! слухають, но брехунів б'ють!.

Распространяться о страшном самоубийстве Степана Грача, тем более по телефону, дежурный следственного изолятора — понятное дело — не стал.

И правильно сделал.

Что же касается легенды, то очертания огромной скалы в окрестностях Путилы действительно напоминали женскую фигуру. В народе скалу называли Каменной бабой.

Все остальное Гурский переврал самым бессовестным образом.

Согласно преданию, богатая путешественница действительно отказала в милостыне нищей старухе, и, глядя вслед удаляющейся карете, та бросила в сердцах:

— Стань такой, как твое сердце!

В тот же миг жадная барыня обратилась в скалу.

Легенду Богдан слышал множество раз и помнил отлично.

А злополучную заметку скоро забыл.

Газета между тем пошла гулять по свету.

Такое случается даже с самыми глупыми газетенками.

Иногда.

 

Эксклюзивное интервью доктора Эрхарда

Ликование продолжалось еще около полутора часов, а потом он все-таки сумел настоять на своем.

Он добился.

И, как ни странно, помогла ему именно Джилл.

Запасной бутылки шампанского в лагере, разумеется, не оказалось, и потому около часа по кругу гуляла бутылка виски.

Нельзя сказать, что все были навеселе, но толстушка Джилл оказалась чувствительной к ячменному зелью.

И добросердечной во хмелю, как выяснилось.

— Послушайте, доктор Эрхард, я, пожалуй, прощу ваше свинское замечание по поводу шампанского и моего дня рождения…

— Но, Джилл, я уже принес свои извинения.

— Плевать я хотела на ваши извинения. И вообще… Я вас прощаю. А вернее, прощу… при условии, что вы немедленно дадите интервью этому молодому человеку.

— Немедленно? Но, Джилл…

— Немедленно. Первое. Эксклюзивное. Вы старый пень, доктор Эрхард! Понимаете ли, что такое первое, эксклюзивное интервью?! Ради него он чуть не схлопотал пулю вчера ночью. Запросто мог сломать ребра. И шею. И вообще…

— Ну, хорошо, я непременно дам интервью этому молодому человеку. Первому. Тем более что других претендентов пока вроде не наблюдается. Но завтра…

— Сегодня, доктор Эрхард. Вы действительно старый пень. Каково ему ждать до завтра, когда… А… Я вам скажу, что это такое. Вот представьте, вы точно знаете, что череп лежит там, внизу. Под камнем. Вам это доподлинно известно. А какая-то старая грымза говорит: «Обязательно, герр Эрхард. Пренепременно. Но — завтра». Каково? — Ужасно.

Лицо доктора Эрхарда в эту минуту действительно выражало скорбь.

Скорбел ли старый немец по поводу того, что «день обретения», как про себя окрестил он сегодняшний день, оказался безнадежно испорчен?

Взгрустнулось ли Рихарду Эрхарду потому, что молодая женщина, преданная ему всей душой, не заметив того, дважды назвала патрона «старым пнем» и сравнила со «старой грымзой»?

Но как бы там ни было, после многозначительного «ужасно» профессор Эрхард сдержанно и в меру любезно сказал «прошу», обращаясь к протеже леди Джилл.

— Я могу начать прямо сейчас, или вы предпочитаете оговорить вопросы прежде, чем диктофон будет включен, доктор Эрхард?

— Я не политик, молодой человек, и не привык лукавить. Что тут обсуждать? Ваши вопросы — мои ответы. И — auf wiederzeen! — как говорят на моей родине.

— Идет! Мои вопросы — ваши ответы, и — la revedere! — как говорят у нас в Румынии. Итак, вопросы. Вернее, первый вопрос. Вы абсолютно уверены в том, что на раскопках замка Поенари обнаружили череп, принадлежащий именно Владу Третьему, или Владу Дракуле? Под этим именем он куда более известен.

— Куда более он известен под именем трансильванского графа Дракулы, но отнесем эту географическую и историческую чушь на счет дремучего невежества романиста Стокера, безбожно извратившего суть событий.

— Или будем считать, что Стокер имел в виду совершенно другого человека. Вернемся все же к Владу Третьему, а вернее, к вашей находке. Откуда уверенность, что череп принадлежит именно ему?

— Она складывается из нескольких источников. Во избежание путаницы давайте назовем их по порядку, и по порядку же я попытаюсь объясниться.

— Согласен.

— Итак, источники моей убежденности. Время. Исторические факты, связанные с обстоятельствами смерти и захоронения. Место. И, наконец, состояние.

— Состояние?

— Да, совершенно необъяснимое с точки зрения ортодоксальной науки, но также совершенно очевидное — физиологическое состояние обнаруженных останков.

— Вы имеете в виду то странное свечение?..

— Молодой человек, мне понятно ваше стремление «снять сливки». Умерьте пыл охотничьего щенка — под вашим носом не рябчик, не тетерев и даже не медведь. Да что там медведь! Само чудовище шотландского озера, если уж приводить примеры из мира живой — ха-ха! — природы. И охотничьих трофеев. А вы пытаетесь скоренько отгрызть у него ухо, как доказательство участия в охоте, и сбежать, опережая собственный визг.

— У кого, простите, ухо?

— У Несси. Образно, разумеется. Я говорю, что найден череп господаря Влада, а вы повторяете бред, накипь на эффекте Короткова — не более.

— Простите, профессор, я все понял. Никаких уточнений по ходу вашего рассказа. Строго по схеме. Итак, время?

— Да, время. Этому черепу пятьсот двадцать пять лет — ни больше ни меньше — таковы данные моих приборов, а они не ошибаются, можете верить. Следовательно, мужчина-а мои приборы точно установили, что нами обнаружен череп мужчины сорока с лишним лет — погребен в 1476 году. Он принадлежал к восточноевропейской расе и был воином, получившим, как и полагается истинному рыцарю, не одно ранение, в том числе и в область головы. Сопоставим. Влад Дракул родился между 1428 и 1431 годами, а погиб предположительно в 1476-м. Тому, на чьих плечах красовалась когда-то эта могучая голова, было за сорок. Он был воином. И погиб в 1476 году. Время совпадает. Этот череп мог принадлежать Владу Третьему. Вы, похоже, желаете что-то возразить?

— Поскольку не ответить на ваш вопрос я не могу, отвечаю: желаю, но не смею, потому что мы договорились…

— Если возражение по существу, я временно приостанавливаю мораторий. Возражайте!

— Сколько людей, а точнее, мужчин находилось подле Дракулы во время сражений?

— Разумеется, он постоянно был окружен людьми, в большинстве своем воинами. Среди них каждый пятый, если не каждый третий, был примерно сорока лет от роду и имел вероятно, множество шрамов на голове. Это хотели вы воз разить?

— Примерно это.

— Ну и глупо. Потому что преждевременно. Мы ведь коснулись только первого источника моей уверенности далеко не самого полноводного, должен заметить. Второй даст нам куда более важную и полезную пищу для размышлений.

— Понял вас. Итак, смерть и захоронение.

— Сначала — смерть. Убит он был в бою или внезапно умер в седле — доподлинно неизвестно. Я лично склонен считать, что смерть его была ратной. Но вот от чьей руки пал Влад? Не могу сказать с уверенностью. Турки? Бояре-раскольники? Восставшие крестьяне? Последнее маловероятно — простолюдины видели в нем заступника, а за это охотно прощали многие пороки, включая жестокосердие. Эка невидаль — жестокость в середине пятнадцатого века! Есть версия, что его убила собственная охрана, приняв за турецкого воина. Переодевшись турком, Влад любил обходить окрестности своеобразным дозором и разведкой одновременно. Эта версия тоже не выдерживает критики — привычка господаря переодеваться в турецкое платье известна была охране, да и не за просто так отдал он свою жизнь в том бою, если верить сказанию — пятерых положил. Что же, за это время не успел сообщить кто он есть на самом деле? Бред полнейший. Но как бы там ни было, его убили. И? Что затаились? Знаете ведь, что было дальше, если по-настоящему увлекаетесь темой?

— Отсекли голову, как гласит предание. И не одно.

— Верно, отсекли. Но зачем? Отчего христианское воинство поступило так нечестиво? Разные ученые отвечают на этот вопрос по-разному. Главная версия — опасаясь турецкого гнева, венгры отправили голову Влада в дар султану как символ смирения и покорности. Говорят, для сохранности ее залили медом, еще говорят — довольный султан повелел воздеть голову злейшего врага на кол и выставить на одной из площадей Стамбула.

— Вы сказали — главная…

— А следовало — единственная. Ибо прочие не достойны даже упоминания.

— И все же?

— Невежества всех сортов, шарлатаны и психопаты, одер-5кимые мистическим зудом, все же утверждают, что воины Влада обезглавили своего полководца, ибо вынуждены были совершить древний обряд. Им-де известна была страшная тайна господина: ночами обращался он в страшного упыря, пил кровь невинных жертв и теперь, окончив земной путь, только так — с отрубленной головой — мог обрести вечный покой. Иначе — горе потомкам… Этот стокеровский бред вы имели в виду, не правда ли?

— Не только стокеровский, местные предания…

— Чушь собачья! Обычные страшилки детям на ночь, чтобы крепче спали. В каких только краях не расскажут вам историю злобного вампира с острыми беспощадными клыками…

— Но Трансильвания все же…

— Верно, Трансильвания — особый случай, и об этом я тоже скажу. Но потом. Позже. А пока — к чертовой матери все эти истории про отсеченные головы вампиров.

— Однако, если верить вашей же гипотезе, голова Дракулы нашлась все-таки здесь, в Поенари. Выходит, ее не дарили султану. Но тогда сам собой напрашивается вопрос… простите, конечно… зачем вообще было ее рубить?!

— Я бы сказал — резать.

— Не понял?

— Голова была отрезана аккуратно, пожалуй, даже бережно, со знанием дела. Ее не рубили в битве, сплеча. Были, знаете, прежде такие умельцы — одним ударом сносили голову с плеч. Но и палач не блеснул здесь своим ремеслом. Его не казнили.

— Так что же? Кто и зачем отрезал голову Владу Дракуле? Видите, я даже не пытаюсь добавить крамольное это вообще его голова"… Простите профессор. Я снова совершенно по-щенячьи забежал вперед.

— Я бы сказал, совершенно по-сучьи попытались тяпнуть меня за пятку. Но черт с вами! Итак, голова отрезана — но оказалась вовсе не в Стамбуле, и не в снаговской могиле, а именно в развалинах Поенари, как я и предполагал. Вот что главное!

— Еще раз простите, но — Снагов? Вы сами вспомнили о монастыре и тамошней могиле Влада. Насколько мне известно, при вскрытии она оказалась пустой и оскверненной…

— Снова чушь! А вернее — путаница несусветная. По преданиям, Влада похоронили неподалеку от места гибели, в православном монастыре на озере Снагов. Похоронили, как и подобает доблестному рыцарю и примерному христианину, под плитами храма, прямо у царских врат. Если вы представляете расположение православных церквей, то поймете: это место почетно для захоронения. Хотя бытует и прямо противоположное мнение — дескать, вынося святые дары, священник каждый раз попирает прах нечестивца. Бред! Попрание праха чуждо христианству вообще и православию в частности. Скорее уж — традиция ислама. Суть проблемы, впрочем, заключается не в этом. Здесь вы правы — захоронение, обнаруженное в 1931 году доктором Росетти, оказалось кенотафией. То бишь могилой, не содержащей погребения. Проще говоря — пустой. Осквернение, говорите вы? Возможно. Надпись с надгробия действительно сбили. В пустой яме был мусор и кости каких-то домашних животных. Возможно, это и было осквернением. В начале девятнадцатого века усилия тех, кому очень уж хотелось объявить валашского господаря адептом дьявола, если не самим хозяином преисподней, принесли ядовитые плоды. Возможно, нашлись ретивые борцы с «нечистой силой». Возможно, персона Влада вызвала сомнения отцов православной церкви — и такова была их воля. Все возможно. И я, признаюсь, готов был бы принять любую из этих версии как вполне вероятную, если бы подлинная могила Дракулы была обнаружена несколько позже в пределе того же Снаговского православного храма.

— Подлинная?!

— Можете не сомневаться. Совершенно. Не знаю, что заставило итальянца, потерпевшего вроде бы полное фиаско с первой могилой, продолжить поиски. Интуиция, надо полагать. Интуиция ученого, которая ведет вернее всякой путеводной звезды. Словом, он продолжал искать именно в храме. И нашел. Возле самого входа. Вот уж действительно неподобающее христианскому вельможе место — всякий входящий и выходящий вольно или невольно попирает его ногами. Но именно там, у входа, под одной из плит обнаружено было захоронение. Тело и даже кости покойного давно превратились в прах, и потому Дино Росетти так и не дал ответа относительно головы Влада.

— Но как же в таком случае череп?..

— Что череп?

— Найденный вами череп цел и даже почти не поврежден временем, не так ли?

— Истинно так.

— А бренные останки Дракулы, обнаруженные Росетти, давно рассыпались в прах?

— Вот вы о чем! Что ж! Вопрос очень даже правильный. По существу. И я, разумеется, знаю ответ. Но прежде скажите, доводилось ли вам слышать что-либо о пещере Мовиле?

— Что-то из области геоаномалий…

— Можно сказать и так. Ее обнаружили в 1996 году здесь, в Трансильвании. Уникальная замкнутая экосистема, никак не связанная с экосистемой планеты. Представляете, что это такое?

— Что-то запредельное… Но если честно…

— Если честно, ваших познаний в области естественных наук, мягко говоря, недостаточно.

— Вот именно.

— Не страшно. Я поясню на примере, и вы поймете. Ученые обнаружили в пещере около тридцати видов флоры и фауны — хорошо известных человечеству и никогда не виданных прежде. Главное же заключается в том, что все эти инфузории, жучки и червячки изолированно существуют под сводами пещеры около пяти миллионов лет. Пяти миллионов! Теперь вам понятно?

— Да. То есть ни черта, конечно же, не понятно, кроме того, что на этой планете может сложиться некая уникальная среда, которая позволит…

— Все, все, все… Можете не продолжать. Суть вы уловили, а деталей все равно не постигнете.

— Но какая связь между этой пещерой и нашими развалинами?

— Во-о-о-т! Вот наконец мы и перешли к вопросу о том, почему, собственно, Трансильвания? Помните? Я ведь обещал ответить, почему истории с ожившими покойниками чаще всего рождаются и отправляются гулять по свету именно отсюда, из Трансильвании.

— Значит, можно сказать, что Трансильвания в целом — геопатогенная территория?

— Нет, молодой человек! Не имея достаточных оснований, ничего такого говорить нельзя. Пещера Мовиле — это бесспорный факт. Известно и доказано также, что возвышенности в центральной части Трансильвании — Буцеги также обладают некоторыми особенностями. Наблюдается, к примеру, высокое содержание сероводорода, воздух предельно ионизирован… и так далее… Словом, результаты этих исследований дали мне основание предположить… Предположить — я подчеркиваю! Упаси вас Боже написать как-то иначе. Предположить, что особенности местной экосистемы могли способствовать возникновению аномальных явлений в живых тканях, в том числе и в тканях человеческого организма.

— Вечно живущий…

— Да ничего такого, черт вас побери, молодой осел! Никаких вечно живущих, никакой вечной молодости! Соображаете, сколько идиотов кинутся сюда, сметая все на пути, если кто-то вроде вас запустит подобную утку? И зря! Вот что будет самое смешное! Никакой вечной жизни, если речь идет о жизни человеческого организма… это слишком сложная конструкция, чтобы существовать дольше того, что ей

Отмерено. Но клетки, фрагменты тканей, гены… Вам понятно?

— Да. Клянусь. Мне все понятно. По крайней мере с местом.

— Не все. Говоря о месте, я имел в виду не только аномальные особенности Трансильвании. И не столько их. Местом называл я поенарские развалины и, подобно упрямому итальянцу, продолжал копать именно здесь, потому что был уверен: некто, большой друг, а может, и родственник Влада Третьего именно здесь захочет спрятать голову рыцаря.

— Но почему?

— Что именно — почему? Почему — спрятать? Почему — голову? Почему — именно в Поенари?

— Все. По порядку.

— Извольте. Спрятать. Однажды он уже проделал это с телом: перепрятал его, тайно изъяв, из свежей могилы. Зачем? Затем, что уже бродили в народе мрачные слухи, раздували костры суеверий невежды и те, кто творил зло сознательно. Не за горами был тот день, когда разгоряченная толпа захотела бы вонзить осиновый кол в грудь покойного рыцаря. Друг, брат, сын, верный слуга — словом, некто, кому Влад был дорог, не мог допустить этого. И — не допустил, теперь мы знаем точно. Могила была вскрыта и, вероятнее всего, действительно осквернена. Но тело рыцаря избежало поругания. Теперь — голова. История про то, что голову Влада преподнесли в дар султану, родилась не на ровном месте. Уверен, такие планы вынашивал не один «верноподданный» валашский боярин. Да и сам мадьярский король после гибели Влада не слишком уютно чувствовал себя без крепкого плеча мятежного родственника. А мертвая голова грозного воина? Что от нее проку? Султану же наверняка будет приятно. И снова безымянный друг опередил предателей и нечестивцев — он сам отрезал голову покойного. И… что же? Необходимо было найти место, где она могла обрести покой. Теперь мы можем только гадать, Известно ли было в те далекие времена о необычных свой-ствах здешней природы? Или неведомый благодетель уповает на то, что мрачная слава замка надолго отпугнет от его развалин мародеров, странников, бродяг… Страшный клад будет охранен страшной же молвою. Как бы там ни было, замысел его блестяще работал целых пятьсот лет, пока ваш покорный слуга… Но Боже правый!..

Доктор Эрхард так и не закончил фразы.

Только теперь, внезапно оглянувшись вокруг, он заметил, что наступила ночь.

Глубокая.

Непроглядная и безмолвная.

Беззвездная и безветренная, она дышала могильным холодом, сочившимся из подземелья.

 

Пурпурная тайна

— И все же чертовски привлекательное название. Ну, послушай, неужели его никак нельзя… м-м-м…

— Украсть? Ты же юрист, Лилька!

— Я не просто юрист, я очень хороший юрист. Именно потому вопрос занимает меня все больше и больше.

— Не понял, прости?

— С точки зрения предстоящей PR-компании, тот брэнд — просто находка. Чем, ты полагаешь, в эти минуты занята моя умная голова? Я думаю.

— Как врач — одобряю: подходящее занятие для головы. Иногда даже полезное, если не слишком усердствовать.

— Можешь не иронизировать. А вернее, как раз наоборот можешь иронизировать сколько душе угодно. Я думаю, и значит, я найду возможность использовать это название вторично, но уже в интересах нашей программы. Кстати, авторы… ну, те, которые написали книгу, они еще живы?

— Рель и Уоррен? Разумеется.

— В конце концов, с ними можно будет договориться официально…

— О чем договориться, Лиля?

— О вторичном использовании названия. Не думаю, что это обойдется слишком дорого. По крайней мере до той поры пока не начнется шумиха. Или даже не с ними — скорее, с издательством. Тебе, разумеется, известно, кто их издал? Кстати, в этой связи сегодняшняя встреча…

— Знаю, британское «Bantam Press». Но послушай, давай наконец расставим все точки над i.

— Давай, только быстро. Он должен появиться с минуты на минуту.

— Что еще за «он»?

— Милый, ты просто на глазах становишься великим ученым. Вот уже появилась забавная рассеянность. Еще немного — и публика начнет прощать тебе расстегнутую ширинку.

— Не дождется. Но вернемся к моей рассеянности, я действительно не помню…

— Что с нами сегодня ужинает британский издатель? К тому же не просто британский издатель, а представитель именно «Bantam Press». Утром я говорила тебе по телефону…

— Утром ты интересовалась, не стану ли я возражать, если вечером к нам присоединится какой-то журналист.

— Не журналист, но все равно — слава Богу! — ты вспомнил.

— Я и не забывал. А вот ты, боюсь, забыла, что я ответил отрицательно. Я сказал: нет, дорогая, я не намерен ужинать с журналистами.

— Издателями…

— Не суть. К тому же я не просто сказал «нет» сегодня утром, я напомнил тебе еще кое-что.

— Кое-что? Это уже интересно.

— Нашу давнюю договоренность. Никогда, ни при каких обстоятельствах, включая мою привязанность к тебе, я не позволю манипулировать собой. Никоим образом.

— Что ж, ты, пожалуй, прав, начинать разговор надо именно с этого. С «привязанности», как ты выражаешься.

— Суть не в выражении. Называть отношения каждый из нас вправе как угодно, не нравится «привязанность» — выбери другой термин.

— Термин? Интересно, какой термин порекомендуешь Не ты? Связь? Сожительство? Нет, сожительство никак не подходит. Мы ведь не живем вместе, милый, верно? Мы только иногда встречаемся для того, чтобы совершить физиологический акт любви.

— Фи, Лиля!

— Ах, фи? Тогда незачем тянуть свои похотливые ручонки всякий раз…

— Если ты про Мону Лизу — не утруждайся: этот пассаж я помню наизусть.

— Мона Лиза? Вы так скучаете, что заговорили о высоком? Прошу прощения, но я почти не опоздал…

Был вечер.

Еще довольно ранний — около восьми пополудни.

Лобби-бар московского отеля «Рэдиссон-Славянская» в такое время всегда полон.

Нельзя сказать, что здесь слишком шумно — люди за столиками в основном говорят довольно тихо, лишь изредка разражаясь смехом, или кто-то — почти бессознательно — начинает говорить громче окружающих, прижимая к уху трубку мобильного телефона.

И тем не менее ощущение общего беспрестанного гула, вкупе с клубами сигаретного и сигарного дыма, полумрак и некоторая теснота рождают устойчивое ощущение многолюдного, суетного места, в котором так же легко потеряться, как и нечаянно найтись.

Молодой человек, внезапно возникший у небольшого столика, зажатого с обеих сторон низкими диванами, непринужденно и как бы невзначай совершил именно последнее — нечаянно нашелся, словно материализовавшись из дымной полутьмы.

— Совсем не опоздали.

Высокая блондинка с копной тонких, пушистых волос, обрамляющих простое скуластое, типично русское лицо, одарила пришельца любезной улыбкой. Однако все же сверила время, мимолетно скользнув взглядом по запястью.

Этого могло быть достаточно, чтобы наблюдательный глаз зафиксировал крайнюю степень ее пунктуальности либо рефлекторную привычку следить за временем. Однако

Бессознательный вроде бы взгляд скользил по запястью чуть дольше, чем действительно мимолетный.

Отсюда следовало с неизбежностью — дама полагала, что должна быть строго пунктуальной, и сознательно демонстрировала это.

Либо просто хотела обратить внимание молодого человека на свои часики, не слишком дорогие, но вполне достойные business woman средней руки.

Пришелец, впрочем, если и оценил незамысловатые манипуляции, то никак не подал виду.

Ее прежний собеседник тем более уловки не заметил, к тому же — вне всякого сомнения! — адресована миниатюра была не ему.

Происходящее вызывало у мужчины за столиком откровенное раздражение, которое он, похоже, не считал необходимым скрывать.

Некрасивое, умное, запоминающееся лицо выражало крайнюю степень недовольства.

Взгляд, адресованный внезапному гостю, был красноречивее многих слов.

Женщину он, казалось, теперь не замечал вовсе.

По всему — настало время весьма неловкой паузы.

Дама, однако, была готова к такому повороту событий — не обращая внимания на грозовую атмосферу, она продолжила, вкрадчиво улыбаясь обоим:

— Ну вот. Наконец могу представить лично. Михаил Ростов, о котором я уже так много вам рассказывала…

— Ну! Это ведь потому, что я так много спрашивал…

Молодой человек благодарно принял и виртуозно отыграл спасительную подачу.

Он представился с такой подкупающей, открытой и простой улыбкой, что недовольному спутнику белокурой дамы ничего не оставалось, как пожать протянутую руку.

Правда, при этом он даже не приподнялся из глубин Низкого дивана, отчего новому знакомцу пришлось довольно неловко тянуться через столик. Впрочем, сложную манипуляцию молодой человек исполнил достаточно легко и Непринужденно, сохранив при этом достоинство.

К тому же блондинка снова поспешила на помощь:

— Присоединяйтесь! Мы пока расслабляемся аперитивом и подумываем, где бы поужинать.

— Если мне позволено будет дать совет — в двух минутах ходьбы приличный японский ресторанчик. То есть я, наверное, не слишком точно выразился — он здесь же, в отеле, надо просто перейти через холл. В устах иностранца это, наверное, большая дерзость — рекомендовать ресторан коренным москвичам, но этот я знаю очень хорошо. Всегда останавливаюсь в «Рэдиссон» и всегда хожу к ним есть жареные пельмени. Очень вкусно.

— Да-да, там совсем недурно и, кстати, имеются отдельные кабинеты — не люблю есть, когда на тебя пялится целое стадо голодных самцов.

— Их можно понять.

— Нельзя.

— Вы еще не слышали сентенцию про Мону Лизу?

Михаил Ростов разомкнул уста впервые.

Он заговорил негромко, но так неожиданно и с такой откровенной, подчеркнутой иронией, что оба собеседника на несколько секунд ошеломленно замолкли.

Первым пришел в себя молодой человек:

— Про Мону Лизу? Вы ведь что-то говорили именно о ней, когда я подошел к столику?

— Это камешек в мой адрес. Вернее, одной моей сентенции, как определяет ее Михаил Борисович.

— Сентенции?

— Все очень просто. Когда в музее вы видите Мону Лизу, вы же не тянете к ней свои жирные, похотливые ручонки? Отчего же при виде красивой женщины вам обязательно неймется ее облапать?

— Этот вопрос, как я понимаю, вы задаете некоторым… скажем так… особо настойчивым мужчинам?

— Вот именно. К сожалению, численность стада довольно велика — поэтому я и предпочитаю ужинать в отдельных кабинетах.

— О! Значит, мое предложение принимается?!

— Я, пожалуй, не против суси, а ты, малыш? Сейчас он скажет: «Миллион раз говорил тебе, не называй меня „малыш“»…

— Неужели? Я — это не слишком смело? — счел бы за счастье услышать подобное в свой адрес.

— Пожалуй, у вас есть все шансы пополнить стадо.

Впервые с момента их знакомства Михаил Ростов внимательно посмотрел на молодого британца.

Впервые же в его голосе прозвучали нотки если не симпатии, то сочувствия.

Этого, впрочем, оказалось достаточно — англичанин улыбнулся понимающе и пошел дальше, едва заметно подмигнув.

Дама шествовала впереди, направляясь через холл отеля к гирлянде приветливых фонариков у входа в китайский ресторан.

Многочисленное «стадо» праздно фланирующих особей мужского пола хранило олимпийское спокойствие.

Михаил Ростов искоса взглянул на британца — тот улыбнулся в ответ.

Похоже, они без слов поняли друг друга.

Раздражение Ростова заметно пошло на убыль.

— Я могу называть вас «доктор Ростов»? — поинтересовался молодой человек пятнадцатью минутами позже, когда, расторопно приняв заказ, миловидная девушка в кимоно церемонно удалилась.

— Нет.

Англичанин удивленно вскинул брови.

Ему казалось, что мосты наведены.

Молодой русский ученый Михаил Ростов, знакомства с которым он действительно настойчиво добивался, открыт, как устрица на бретонском столе.

Осталось только слегка сбрызнуть ее уксусом или лимонным соком.

Однако Михаил улыбался:

— У меня нет докторской степени. И даже кандидатской. у вас на Западе доктор — значит, «остепененная» персона.

— Однако по образованию вы врач?

— И по роду деятельности тоже.

— Разве в России не принято обращаться к врачу — ^ «доктор»?

— В этом смысле — да, принято. В таком случае мне следует немедленно отозваться: слушаю, больной, на что жалуетесь? Потому проще будет, если вы будете называть меня Михаилом.

— Да, Михаил. Но знаете что, Михаил, у меня не болит, у меня — интересует.

— Должна заметить, что доктор Ростов скромничает. По образованию он, разумеется, врач. Что же касается рода деятельности, то сейчас Михаил Борисович занят научными исследованиями в области…

— Я, кажется, просил…

Вмешательство блондинки снова раздосадовало доктора Ростова.

Он одарил ее долгим, многозначительным взглядом.

Демонстративно помолчал несколько секунд.

Но в конце концов, похоже, решил не портить легкой беседы.

Всего лишь усмехнулся.

Коротко.

Но довольно зло.

— Лиля имеет в виду, что я служу не в обычной городской больнице или поликлинике, а в учреждении, именуемом научно-исследовательским институтом гематологии. Иными словами, занимаюсь проблемами крови и всем, что с ней связано.

— Да! Я знаю об этом и, собственно, потому так искал встречи. Дело в том, что я постоянно веду одну… хм… «кровавую» тему. Интересно, можно так сказать по-русски? Или правильно — кровную? Ну, не важно. Главное, вы понимаете, о чем я. А я, в свою очередь, совершенно потерял голову после того, что мне поведала госпожа Марусева.

— Лиля.

— И совершенно напрасно. Госпожа Марусева так же мало понимает, о чем ведет речь, как вы представляете разницу между «кровавым» и «кровным». То бишь смутно.

— Зато госпожа Марусева хорошо понимает, какое значение для науки и не только для нее представляют ваши, господин Ростов, нынешние исследования. Насколько важно заявить о них своевременно, чтобы, как говаривал один наш классик… «не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы»…

— К своему стыду, господа, я не силен в русской литературе. Но что касается всего остального, готов свидетельствовать — это именно тот случай, когда устами женщины глаголет Бог.

— Бог, а вернее истина, если мне не изменяет память, глаголет обычно устами младенца…

— Зато Бог хочет того же, чего хочет женщина, если уж ты решил блистать афоризмами, малыш.

— В таком случае и он ошибается.

— Но почему, Михаил? Вы так упорно не хотите говорить о своей работе, избегаете прессы…

— Если бы только прессы — он вообще отказывается от публикаций. Даже в специальной литературе!

— Но это… опрометчиво. По меньшей мере. Представьте себе, именно в эту минуту где-то за тысячу миль отсюда — в Аргентине, Австралии или в вашей же замечательной России — такой же молодой человек или группа молодых людей придут к тем же выводам, что и вы, но в отличие от вас немедленно поведают об этом миру…

— Стоп! Остановитесь на секунду и прислушайтесь. Что вы только что сказали? «Придут к тем же выводам…» Вот именно — придут. Уверяю вас, я не питекантроп и не принадлежу к числу чудаков, которые зарывают таланты в землю, сжигают бесценные рукописи и уединяются на необитаемых островах. Я нормальный современный человек, которому свойственно все, что должно быть свойственно, в том числе здоровые амбиции. Но! Я еще не пришел ни к какому выводу. А потому трубить на всю вселенную о некоторых относительно обоснованных предположениях — извините уж! — считаю безответственностью, если не откровенной глупостью.

— Да-да-да! И еще тысячу раз — да! Я вас понимаю. Ох, как я вас понимаю! Какому-то грядущему светилу что-то почудилось в тумане творческого экстаза. Не дожидаясь прояснения, он созвал пресс-конференцию, а потом весь мир возмущается по поводу очередной журналистской «утки».

— Так зачем же вы…

— Но! Простите, Михаил, я еще не закончил. У этой проблемы, как и у всякой другой, есть обратная сторона. Он закричал, этот фанфарон, этот ранний петух, не дождавшийся рассвета. Но несколькими минутами позже рассвет все-таки наступил. Мы ведь знаем: рассветы — такие. Они уж если забрезжили во тьме — обязательно наступят. И весь мир будет помнить о том, что явление светила возвестил именно он, фанфарон и выскочка, крикнувший первым. Пусть потом — минутой, двумя, пятью спустя — другие, более добросовестные птицы сделали это с большим изяществом и большим основанием, люди все равно запомнят его — первого. Разве нужны примеры?

— Слава фанфаронам?

— Отнюдь. Слава умным женщинам, которые грамотно работают с прессой.

— Этого говорить не следовало. Потому что Михаил Борисович… Впрочем, сейчас он, похоже, все скажет сам. А я, пожалуй, отправлюсь попудрить носик. Потому что слышала эту тираду много раз. Господи, опять шествовать как сквозь строй… Если бы мужские мозги способны были осознать, насколько это отвратительная процедура!..

— Вас проводить?

Она только фыркнула в ответ.

И царственно скрылась за шелковой занавеской, отделявшей небольшой кабинет от общего коридора.

Ростов вдруг улыбнулся собеседнику.

Улыбка вышла странная и — совершенно неожиданно — извиняющаяся.

Еще более странной оказалась фраза, произнесенная негромко и также с очевидным намерением извиниться.

Правда, не за себя.

— Она принадлежит к той категории женщин, которые свято верят, что являются объектом непреодолимого желания каждого встречного мужчины.

— Это не самый страшный из женских пороков. Да и не порок вовсе, скорее уж — комплекс.

— Тогда уж — защитная реакция. Ибо на самом деле, как правило… Однако мы ведем себя не очень-то корректно. Рассуждаем о слабостях дамы в ее отсутствие.

— Когда же еще о них рассуждать?! Впрочем, слабостей у госпожи Марусевой не так уж много, зато есть очевидные достоинства. Она, к примеру, четко знает, чего хочет.

— Чего же, на ваш взгляд, в первую очередь?

— У меня не было времени детализировать, но главную цель могу назвать с малой долей погрешности. Она хочет стать женой нобелевского лауреата.

— Вы это серьезно?

— Про жену?

— Про лауреата.

— Абсолютно.

— Послушайте, друг мой, а как глубоко вы, собственно, в теме? Кто по образованию? Я не слишком любопытен?

— Я бы сказал, вы совершенно закономерно любопытны. Начну с того — надеюсь, вы не сочтете это нескромным, — что к переводу «Пурпурной тайны» на русский язык, изданию книги в России, правда, карликовым тиражом, ваш покорный слуга имеет самое непосредственное отношение.

— Можете не продолжать…

Через двадцать минут вернувшаяся к столу блондинка застала обоих мужчин за самозабвенным поглощением суси.

Ленивый разговор плескался в такт со светлым японским пивом — собеседники часто и с удовольствием прикладывались к высоким прозрачным бокалам.

Речь шла о том, что страховая медицина в обозримом будущем вряд ли всерьез приживется на постсоциалистическом пространстве.

Женщина недовольно поджала губы.

Надежды на полезные перспективы встречи таяли на глазах, едва ли не одновременно с пышной кромкой искрящейся пены на золотистой поверхности пива.

Медленно, но неуклонно.

 

Алиби Костаса Катакаподиса

Дверь камеры лязгнула, как всегда, отвратительно.

Народ в камере оживился.

Оживление было почти радостным — жестким тюремным расписанием это событие не предусматривалось.

Значит, предстояло нечто, способное всколыхнуть затхлое однообразие камерного бытия, выходящее за рамки отупляющей похожести минувшего и предстоящего.

Ничего примечательного, однако, не произошло.

— Этот, Ката… Грек! На выход!

Никто здесь — ни сокамерники, ни надзиратели, ни тюремные офицеры рангом повыше не в состоянии были выговорить фамилию Костаса.

И, как правило, даже не пытались.

С первого же дня все здесь звали его Греком, и он почти привык к новому прозвищу.

Сегодня, однако, что-то было не так.

Это «что-то» мобилизовало вечно сонного пожилого надзирателя настолько, что он попытался обратиться к Коста-су по фамилии.

Попытка не удалась.

Но неожиданно много сказала Костасу: переступая порог камеры, он вдруг с потрясающей ясностью понял, что назад не вернется.

И не ошибся.

— Это темная история, страшная история, и она так всколыхнула народ, что выпускать вас теперь — скажу откровенно — мне не хочется. Очень не хочется, господин Катакаподис.

Трудную греческую фамилию прокурор выговаривал медленно, едва ли не по слогам.

Однако справился вполне.

Положение обязывало.

Рядом с Костасом, в таком же, как и он, удобном кожаном кресле с высокой спинкой, аккуратно — не в пример греку, развалившемуся с подчеркнутой небрежностью — сидел респектабельный господин с ранней сединой на висках, которая, впрочем, нисколько его не портила.

Напротив, вкупе с неброским костюмом от Broni и платиновой «Omega» на запястье добавляла изрядную долю шарма, которого, впрочем, в сдержанном господине и без Т0го было с избытком.

Личное присутствие одного из старших партнеров крупного адвокатского дома, хорошо известного в Европе, было не столь уж частым событием для бухарестской тюрьмы.

Надо полагать, что в силу именно этого обстоятельства местом встречи стал кабинет начальника тюрьмы. А республиканский прокурор предпринимал титанические усилия, дабы не ошибиться, произнося фамилию человека, несколько минут назад бывшего не рядовым, разумеется, но все же арестантом.

Многое порой могут изменить несколько минут.

Иногда — целую жизнь.

— Однако факты — простите уж за банальность — действительно упрямая вещь. А они, господа, не оставляют и тени сомнения в том, что алиби моего клиента безупречно. И потому — сожаления господина прокурора…

…его личное дело.

…не более чем эмоции…

…мне понятны, однако…

Что-то подобное, или по меньшей мере в подобном духе, произнес напомаженный швейцарец, завершая фразу.

Невозмутимо, но с легким оттенком испепеляющей адвокатской иронии, от которой у прокурорских работников, случается, сводит скулы.

Уловив интонацию, Костас, как ни странно, совершенно не отреагировал на слова.

Можно сказать, что он их попросту не расслышал.

Равно как и все сказанное после — нечто короткое, деловитое, упакованное в ту же протокольную любезность.

Прощаясь, они даже протянули ему руки — и прокурор и начальник тюрьмы.

И он ответил на их рукопожатия.

А почему, собственно, нет?

Все ведь уже было позади.

Костас закрыл глаза.

И сразу же — яркие, алые на черном — четыре цифры проступили в сознании. Так же четко, как пламенели той ночью на табло электронных часов в его палатке.

Четыре цифры, разделенные маленькой пульсирующей точкой.

Тоже алой.

03.37.

Три часа утра, половина четвертого,

Он не спал, и потому легкие шаги снаружи не испугали его и не застали врасплох.

Маленький лагерь вообще долго затихал в ту ночь — неожиданная находка доктора Эрхарда бередила умы и сердца.

Весь день ушел на замеры различных параметров загадочного черепа. То, о чем уверенно говорили приборы, все еще не укладывалось в сознании.

Поверить действительно было невозможно, но и отрицать очевидное было по меньшей мере безумием.

Приходилось выбирать между двумя невозможностями.

Но как бы там ни было, отдельные клетки черепа, пролежавшего в хитроумном тайнике более пяти столетий, были живы.

Заснуть с осознанием этой данности, понятное дело, было не так-то просто.

Никто и не спал.

— Ты тоже бодрствуешь? — В палатку заглянул журналист, объявившийся в лагере накануне.

Впрочем, теперь он казался таким же своим, как все.

События сродни тому, что произошло сегодня, сближают. Однако в тот момент Костас вряд ли думал об этом. Просто принял парня, как принял бы сейчас любого из «старых» членов экспедиции.

— Как видишь.

— Это здорово. Потому что мне нужна твоя помощь. Я так понял, что, кроме медицины, ты здесь заведуешь всей связью. Так?

— Скорее, кроме связи, я иногда «заведую» медициной. Когда Джилл разобьет коленку, к примеру.

— Отлично. Мне нужна связь.

— Прямо сейчас? Европейское время, между прочим…

— Наплевать. У меня — сенсация. Это срочно.

— Имеешь в виду нашу находку?

— Скорее, интервью вашего старика. Мы только что закончили, и он разрешил… Слушай, а может, ты сомневаешься, что я, так сказать, легитимно?.. Так пойдем к вашему профессору, пока он не спит!

— Не суетись. Я не первый день знаю нашего профессора. Когда он чего-то не хочет, то предупреждает об этом как минимум за полчаса до того, как в чьей-то башке родится отдаленно похожая идея.

— Хм. Неплохо сказано.

— Дарю.

— Лучше подари мне связь с миром.

— А конкретнее?

Он начал диктовать номер.

Костас, не глядя, привычным движением пальца передернул тумблер на корпусе спутникового телефона.

В этот момент все и началось.

Именно в этот!

Что бы ни говорили потом связисты про геомагнитную бурю, сбившиеся настройки спутника связи и даже смещение его с орбиты.

«Satellite not found» — бесстрастно сообщило обычно приветливое, располагающее к болтовне табло, подсвеченное изнутри мягким зеленым мерцанием.

И в течение ближайших трех часов не изменило своего мнения.

То же самое сообщало оно на всех без исключения ближних и дальних склонах гор.

На вздыбленных белых скалах, вонзившихся едва ли не в самое небо.

И даже на верхней площадке единственной сохранившейся башни замка — куда, рискуя свернуть шею и вдребезги разбить аппарат, взобрался Костас, надеясь, пожалуй, на чудо.

Чуда не случилось.

Лагерь, конечно, волновался, но это было довольно легкомысленное волнение.

Атмосфера все еще полнилась легким счастливым безумием нечаянной радости, концентрация эйфории в прохладном ночном тумане оставалась предельно высокой.

Откровенно говоря, не слишком тревожился в те часы и сам Костас.

Разумеется, он делал все, что было возможно, и действительно прилагал максимум добросовестных усилий, пытаясь восстановить загадочно пропавшую связь с миром.

Но сообщение — короткое, емкое, лаконичное, однако вполне достаточное для того, чтобы сведущие люди оперативно и без лишнего шума сделали все необходимое, — было отправлено несколько часов назад.

Получено адресатом.

И стало быть, особых причин для беспокойства у Костаса Катакаподиса не было.

Так думалось.

Откровенно паниковал только один человек — журналист. От него стремительно, как звезда, падающая с небес, ускользала великая, неповторимая, возможно, единственная в жизни сенсация.

— Костас! Послушай, Костас!

Молодой человек снова и уже без всяких церемоний ворвался в палатку.

Вкрадчивая любезность и столичный шарм улетучились окончательно.

Парень был близок к истерике.

— В любом случае тебе придется восстанавливать связь.

— Ну и что?

— Значит, ты пойдешь вниз, в деревню…

— Совсем не обязательно. Завтра, а вернее сегодня, через пару часов, тарелка вполне может поймать сателлит — и все восстановится само собой. Такое бывало.

— А если не восстановится?

— Тогда действительно пойду в деревню. Звонить старым дедовским способом. «Але, барышня!»

— Пойдем сейчас!

— Ты спятил!

— Ну, пойдем, ты все равно не спишь!

— Как раз собираюсь. И что за спешка? Ты хочешь права первой ночи? Обещаю! Как только тарелка придет в чувство — ты будешь первым, кто ею овладеет. А теперь иди спать.

— Спать?! Нет! Это невозможно. Тарелка! Я не могу зависеть от какой-то тарелки! Нет! Я пойду один! Прямо сейчас.

— Вольному — воля…

Костаса действительно здорово клонило ко сну.

К тому же, как никто другой в маленьком лагере, он понимал тщетность торопливой журналистской возни.

И потому, с одной стороны, откровенно сочувствовал парню.

С другой же — о, двуликий Янус, вечно обитающий в лабиринтах наших душ! — осознавал себя единственным счастливым, но тайным его соперником.

И потому испытывал некоторое раздражение, наблюдая отчаянные усилия, не имеющие, в сущности, уже никакого смысла.

Быть может, впрочем, это было смутное чувство неловкости или даже вины.

Слишком уж неравным, как ни крути, вышло соперничество.

Заснул он тем не менее легко и крепко спал до обеда, как, впрочем, и вся счастливая экспедиция.

Однако, проснувшись, Костас не обнаружил ничего приятного и даже обнадеживающего.

Все было по-прежнему.

Тарелка упрямо не желала «приходить в чувство», а вызывающее «satellite not found», похоже, намертво прилипло к маленькому табло на корпусе телефонного аппарата.

Впрочем, особой тревоги у него не возникло.

Все еще — не возникло.

И позже, за обедом, когда вся компания в лицах проигрывала вчерашние метания всклокоченного журналиста, от души над ним потешаясь, Костас смеялся вместе со всеми.

Предчувствия?

Сколько раз потом, позже, когда все уже произошло, его спрашивали о предчувствиях?

Раз сто, никак не меньше.

Сам же он последние дни, случалось, часами напролет думал о том же. Вернее, вспоминал, анализировал, пытался обнаружить в этом совсем недалеком прошлом какой-то отголосок грядущей трагедии.

Предупреждающий знак судьбы.

Пусть даже намек — незначительный и невнятный.

Не было ничего!

Не было!

Костас готов был принести любую клятву.

Но что за толк в клятвах теперь, если в тот день настроение у всех было превосходным.

— Костас! — Доктор Эрхард заглянул к нему спустя некоторое время после обеда. — Ваша связь все еще бастует?

— Как и ваша, профессор.

— Да-да. Не могу сказать, что я так уж горю желанием сообщить миру о нашей находке, тем более что наш молодой друг наверняка уже растрезвонил об этом. И — можете не сомневаться! — к тому же дал волю своей фантазии. Однако для серьезных опасений, пожалуй, нет оснований. Череп Влада Третьего — не летающая тарелка, и потому нашествие любопытствующих нам не грозит. Связь с миром, однако, нужна. В конце концов, я должен сообщить о том, что произошло, официально, и в первую очередь тем, кто, собственно…

Рихард Эрхард неожиданно замялся.

Костас держал вежливую паузу, что отнюдь не мешало ему мысленно продолжить смешавшегося профессора:

«…заказал наши изыскания и щедро финансирует деятельность экспедиции. Об этом можете не беспокоиться, герр профессор. Давно исполнено».

Пауза между тем затянулась.

И Костасу попросту надоело ждать.

— Я вас понимаю, Рихард. Связь, разумеется, надо восстановить. Собственно, я и собирался именно сейчас идти вниз, в деревню. Позвонить. Сообщить. Возможно, заказать новый комплект аппаратуры. И вообще прояснить обстановку. Так что если у вас нет возражений…

— Нет-нет, какие могут быть возражения? Вот только… новый комплект? Он вряд ли понадобится. По крайней мере в этом сезоне. Думаю, нам скажут, что пора сворачивать работы. Тем более теперь, когда есть такой результат. Так что отправляйтесь, друг мой. И поторапливайтесь, с каждым днем темнеет заметно раньше. Впрочем, если вдруг что-то задержит вас дотемна — не беда. Вернетесь завтра утром, в деревне, кажется, можно переночевать…

«И еще как!» Костас снова мысленно подхватил неспешную речь профессора.

В памяти немедленно отразилось нечто совершенно конкретное.

И настолько приятное во всех отношениях, что, легко спускаясь по склону горы, он уже совершенно точно знал, что никак не успеет вернуться в лагерь до наступления темноты.

Равно как и то, где, и тем более с кем, проведет ближайшую ночь.

Какие там предчувствия и знаки судьбы!

Умный тридцатисемилетний мужчина, как ребенок, радовался предстоящим забавам.

Мог ли он знать, что маленькие плотские радости, которые на самом деле ожидали его в крохотной деревушке внизу, сутки спустя чужая, бесстрастная рука, поразмыслив, втиснет в короткое, емкое и не слишком приятное на слух слово — алиби.

Спасая тем самым его, Костаса Катакаподиса, свободу, а быть может — и жизнь.

Мог ли он знать?

И кому из смертных, скажите на милость, вообще по силам предположить такое?!

В лагерь он возвратился ранним утром.

Косые яркие солнечные лучи насквозь пронизывали пространство.

Тонкая предрассветная дымка еще клубилась, цепляясь за мохнатые лапы деревьев, пыталась избежать неминуемого, задержаться на поверхности земли, спрятаться в густых зарослях кустарника, залечь густыми тенями вокруг замшелых крепостных развалин.

Тщетно!

Наступающий день безжалостно гнал ее прочь.

Ему хотелось быть ярким и красочным — полутени были ни к чему.

Лагерь вопреки ожиданиям Костаса еще спал.

Это была воистину нечаянная радость, потому что физическое состояние блудного сына никак не располагало к общению с кем-либо.

Радости жизни, вкушенные накануне, теперь жестоко терзали тело.

Что же касается души, то она дремала, избегая воспоминаний.

Так было спокойнее.

Утро было прохладным, как, впрочем, почти всегда теперь, в конце августа.

Ночи — те и вовсе были студеными и сырыми.

Совсем осенними уже стали ночи.

И, тем не менее, полог палатки Джилл Норман оказался распахнутым.

Это было странно — даже мутное с похмелья сознание Костаса отозвалось слабым удивлением.

Во-первых, Джилл постоянно мерзла даже в теплую погоду. Что уж говорить о промозглой ночи!

Во-вторых, и это было известно Костасу лучше, чем кому-либо в экспедиции, девушка постоянно простужалась. Он, в свою очередь, исправно снабжал ее лекарствами, которые Джилл потребляла с явным удовольствием и немедленно требовала новых. Джилл Норман опреде-денно принадлежала к той породе женщин, которые обожают лечиться.

И помешаны на своем здоровье.

Вот в чем было дело!

Распахнутый полог ее палатки крепко зацепился в сознании Костаса и пульсировал там красным маячком тревоги.

— Джилл!

Он попытался докричаться до нее с того места, где стоял, — двигаться было тяжело и, понятное дело, совершенно не хотелось.

В ответ — тишина.

«Ну, разумеется! Молодые, здоровые особы, ведущие к тому же правильный образ жизни, спят поутру крепким сном праведниц. И потому пожилым, невыспавшимся алкоголикам приходится…»

Пребывая в состоянии похмельного синдрома, Костас, как правило, выражался в высшей степени иронично.

Он и теперь остался верен себе.

— Джилл!

Из палатки тянуло сладким ароматом модного парфю-ма, к нему примешивался слабый запах лекарств.

«Еще бы! Она перетаскала к себе добрую половину лагерного запаса медикаментов. Но дрыхнет по ночам с открытой форточкой. Какой, к черту, форточкой? Что за ересь я несу?..»

— Джилл, это Костас. Извини за беспокойство, но сейчас ты рискуешь схватить воспаление легких…

Он прокричал это, почти засунув голову в палатку. Она не отозвалась.

— Джилл, с тобой все в порядке? Внутри палатки стоял полумрак.

Но спящая Джил, застегнутая по самые брови в спальном мешке, была отчетливо различима.

Костас аккуратно, чтобы не испугать девушку, коснулся кончиками пальцев ее высокого, выпуклого лба — единственной, в принципе, доступной части тела.

И немедленно отдернул руку.

Систематическую выдачу аспирина UPSA Джилл Норман, разумеется, трудно назвать медицинской практикой, и тем не менее по образованию Костас Катакаподис все-таки был врачом.

Температура тела, к которому он только что прикоснулся, давала все основания предполагать, что жизнь покинула его.

Как минимум несколько часов тому назад.

Телефон спутниковой связи работал исправно.

Накануне в деревне Костасу объяснили, что минувшей ночью и днем на Солнце бушевали магнитные бури — об этом много раз предупреждали по радио и телевидению.

Теперь бури стихли, и телефон работал, как часы.

Однако ничего этого Костас, похоже, даже не вспомнил.

Спустя сорок минут, обессиленный, мало похожий на себя, он рухнул грудью на стойку маленького деревенского бара.

— Они мертвые…

Губы с трудом разомкнулись, произнося страшные слова.

А невидящий взгляд, устремленный на барменшу, будет еще долго преследовать ее в ночных кошмарах.

Ярко-голубые глаза красавца грека, ночь с которым еще напоминала о себе сладкой ломотой во всем теле, были сейчас белыми безумными глазами выходца с того света.

— Они мертвые, — повторил он тем же лишенным интонаций голосом. И, помолчав, добавил:

— Все.

Эту историю, короткую и страшную, Костас Катакаподис повторил, наверное, сотню раз.

Разузнать подробности событий, предшествующих загадочной гибели экспедиции, стремились самые разные люди — от следователя криминальной полиции до репортера криминальной хроники.

В конце концов, ему поверили.

 

Фантазии репортера Гурского

Сомнения не часто посещали репортера Гурского.

Решения — большие и малые — вызревали в его сознании, как правило, стремительно. Отдаленно они напоминали всполохи дальних зарниц в кромешной тьме беспросветного южного неба. Вспыхивали себе вдруг, сами по себе — короткие, но яркие. Никоим образом не связанные с тем, что происходило вокруг, не имеющие отношения к тому, о чем размышлял в этот момент Гурский.

Это было не из таковских.

Родилось не вдруг и отнюдь не случайно.

Можно сказать, что дитя было желанным, его давно ждали и уж не чаяли обзавестись ненаглядным, как оно во всей красе явилось на свет.

В груди у Гурского разлился приятный свежий холодок — признак сильного, восторженного волнения, радостного смятения чувств и — главное! — предвестия большого, осязаемого успеха.

Может быть, даже славы.

Пора уж!

В глаза близко заглядывал четвертый десяток, дышал неласковой прохладой вечности и усмехался недобро, с некоторой даже издевкой.

Дескать, что, брат? Сам вижу — без изменений. Так и запишем пока: репортер Гурский — личность, конечно, амбициозная, но — как бы это сказать повежливее? — без особого толку.

Бодливой корове, как известно, Бог рог не дает.

Очень точно подмечено и словно для вас придумано.

Не слышали?

Напрасно!

Потрясающе емкий образчик народной мудрости.

В такие минуты Гурского обуревала тупая, безысходная и бессильная ярость. Чувство невыносимое, изматывающее Душу сильнее любой самой черной тоски.

Но, похоже, забрезжило где-то вдали, у самого горизонта.

И ярко забрезжило, разливаясь в полнеба.

Идея была грандиозной, блестящей и, главное, открывала перспективы, очертания которых только угадывало буйное воображение Сергея Гурского.

А поначалу…

Вспоминая об этом, Гурский немедленно покрывался холодным липким потом — верный признак того, что напуган всерьез.

Поначалу он чуть было не захлопнул дверь перед самым носом своего нечаянного счастья.

Поначалу он буквально заходился в приступе бешеной зависти и злости, мысленно проклинал судьбу, а вслух говорил едкие, обличительные речи, потому что сгоряча снова счел себя обделенным.

Обойденным на крутом повороте.

И где? На той трассе, где ему, Рурскому, известна была каждая пядь дорожного полотна, каждая ямка описана многократно.

Даже та, которой на самом деле никогда не существовало в природе…

Надо полагать, что где-то на этом пассаже Гурского посетило озарение.

И чужая, раздражающая до чесоточного зуда, невыносимая своим повсеместным дребезжанием сенсация неожиданно предстала в совершенно ином образе.

Образе настолько близком, что в груди Гурского .немедленно вспорхнул судьбоносный холодок.

Вестник перемен.

То обстоятельство, что сенсация была чужой, плеснуло в ожившую душу Гурского дополнительную пригоршню надежды.

Причем изрядную.

Плагиат в той или иной форме давно уже стал любимым жанром Сергея Гурского, премудростями и тонкостями которого он владел в совершенстве.

С ним даже перестали судиться и только периодически пытались врезать по физиономии, но Гурский давно освоил несколько нехитрых приемов — и от пощечин уворачивался довольно ловко.

Словом, игра предстояла на поле хорошо знакомом.

И правила этой игры, вернее, тайные ее ходы, хитрые, малоизвестные приемы — уж кто-кто, а репортер Гурский знал доподлинно!

Неделю кряду, а быть может, уже дней десять, злобствуя, Гурский чуть было не впал в депрессию, а потому не слишком следил за временем — местная пресса отдавала первые полосы и самое дорогое эфирное время хронике страшной «румынской трагедии».

Да и не хронике, собственно, описание событий легко укладывалось в несколько скупых, но оттого еще более ужасных строк, — а смакованию подробностей.

Тут уж воистину грех было не развернуться.

Тема позволяла и даже обязывала.

За окнами его холостяцкой квартиры давно уж стояла непроглядная темень.

Но это было даже к лучшему — в редакции наверняка ни души, и, стало быть, единственная линия Интернета свободна.

Через полчаса Гурский намертво прилип к монитору старенького редакционного компьютера.

Полные, потные, не слишком ловкие пальцы беспощадно молотили по разбитой клавиатуре, часто «мазали» мимо нужных клавиш — машина в ответ путалась, открывала непонятные страницы или вывешивала во весь экран монитора ехидное сообщение: «Сервер не найден!»

— Пива нет! — Гурский, кривляясь, передразнивал глупое железо голосом давно уж канувшей в Лету золотозубой Зойки — продавщицы из пивного ларька на пюОивокзальной площади.

Пива теперь, слава Богу, везде было вдосыть, но безобиднейшая, по сути, фраза на долгие годы засела в сознании целого поколения символом злобного, беспощадного глумления.

Впрочем, даже монументальной Зойке не всегда удавалось сдержать сокрушительный натиск молодого газетчика, случалось, отступала и она, снисходительно усмехалась густо накрашенным ртом, ослепляя собеседника роскошным сиянием протезного золота.

Компьютер — не Зойка, но и он в конце концов извлекал из виртуальных глубин то, что требовалось сейчас Гурскому.

В голове репортера промелькнула даже некая благодарственная мыслишка, которую при случае вполне можно было бы облечь в нечто задумчиво-одобрительное, если возникнет вдруг необходимость высказаться по поводу Сети.

Просто так думать Гурский не любил.

А мыслишка была всего лишь о том, что, не будь на свете глобальной Сети, сколько пыльной газетной и журнальной бумаги пришлось бы разгребать теперь в поисках крупиц информации, от которой, собственно говоря, сам, дурак, досадливо отмахивался накануне.

Потому что «завидки брали» — так говорили когда-то давно, в детстве.

Впрочем, менее всего волновали сейчас Гурского детские воспоминания.

Хроника — да!

Но нечто, помимо хроники, куда больше!

"В горах Трансильвании при загадочных обстоятельствах погибла вся экспедиция известного немецкого археолога, работавшая над раскопками знаменитого замка Поенари, принадлежащего некогда…

Результат долгой — на протяжении всего лета — кропотливой работы ученых превзошел все ожидания.

Разбирая очередной каменный завал, доктор Эрхард наткнулся на удивительный череп…

В единственном интервью, которое ученый успел дать британскому журналисту, он высказал уверенность в том, что загадочный череп принадлежит именно Владу Пронзателю — румынскому аристократу, жившему в XV веке и убитому в 1476 году…

Результаты многочисленных биогенетических анализов потрясли даже невозмутимого ученого и его соратников — выяснилось, что отдельные клетки в тканях черепа, пролежавшего в земле более пятисот лет, живы!

Есть все основания полагать, что мир стоял на пороге выдающегося открытия, способного не только пролить свет на тайны прошлого, но и предоставить материал для современных исследований, привлекающих к себе пристальное внимание…"

Вот!!!

Гурский буквально приник к монитору.

Вот оно!

Мелкая дрожь, незаметно подкравшись, вдруг сотрясла влажные пальцы.

И еще — руки неожиданно сковало холодом. Липкая пленка пота, вечно покрывающая ладони Гурского, внезапно стала ледяной.

"…Таинственная гибель шестерых участников экспедиции оттеснила на второй план исторические, научные и околонаучные дебаты, которые непременно кипели бы сейчас.

Страшная трагедия в поенарских развалинах загоняет рассудок в одно-единственное русло.

Кто?

Зачем?

И почему таким варварским способом расправился с профессором Эрхардом и пятью его коллегами?

Седьмого участника экспедиции — греческого врача Костаса Катакаподиса — вот уж кто, вне всякого сомнения, родился в рубашке! — той ночью не было в лагере. Алиби его не вызывает сомнений у следствия…

…мнения судебно-медицинских экспертов разделились.

Весьма вероятно, впрочем, что это произошло по очень простой причине. Никто из специалистов не может с уверенностью сказать, каким именно способом тела погибших были полностью обескровлены.

Использовал проклятый маньяк (или маньяки?) — даже в этом вопросе нет единства у представителей следствия! — какое-то дьявольское приспособление, наподобие вакуумного насоса? Или действовал страшный упырь древним вам-йирским способом, попросту поглощая кровь несчастных?

Жуткая сцена, но, согласитесь, хорошо многим знакомая!

Сколько их, хороших и плохих «вампирских» лент гуляет по миру, мельтешит на экранах наших кинотеатров, не говоря уже о видеорынке!

А вслед за ними — страшная, дикая, попирающая основы мироздания — приходит в голову мысль.

Но ведь приходит же!

И, надо полагать, не нам одним.

Какой силы жажда мучила этого монстра?

Ведь шесть человек — простите за неуместную арифметику! — это приблизительно тридцать три литра крови.

Кто он?

Или — оно?

Кем и за какие грехи послано многострадальной земле нашей?.."

Гурский с тихим воем отвалился от монитора, засучил под столом ногами, закатил глаза к потолку.

— Мать твою за ногу, как излагает сволочь! Нет, не могу, не хочу терпеть больше! Это должен был написать я!

Вскочил, заметался по маленькой редакционной комнатушке.

Сшиб на ходу чей-то стул.

Пнул ногой.

Стул жалобно крякнул, но вытерпел — не развалился.

Гурский несколько успокоился.

Вернулся к компьютеру, снова изрядно повозился с клавишами, злобно и скверно ругаясь, но добился своего — новая порция информации выплеснулась на монитор.

Гурский уже не читал все подряд — бежал глазами по диагонали, выхватывал на ходу что-то новое, ловил детали, выдергивал смачные подробности.

"…Почему шестеро взрослых, здоровых физически, отнюдь не обессиленных людей, пятеро мужчин и одна — но, по мнению знавших Джилл Норман, отнюдь не робкого десятка — женщина не оказали сопротивления? Следов борьбы, как известно, эксперты не обнаружили ни на одном теле — только крохотные ранки — надрезы? проколы? укусы, наконец?! — в районе сонной артерии. Через них медленно — или стремительно? — вытекала кровь жертв.

Не оставляя следов.

Ни капли, ни даже крохотной брызги подле обескровленных тел.

Что это?

«ОН явился! ОН пришел наказать осквернителей тайной могилы. И унес с собой то, что по праву принадлежит ЕМУ одному!»

Не правда ли, часто — на каждом шагу! — слышим мы сегодня эти или очень похожие крики.

И кто-то уже ночами терроризирует город леденящими воплями, и проливает под утро лужицы крови на старых улицах. Куриной или кроличьей, интересно? Отчего бы городским властям не выяснить это? Не успокоить общественность?

А за всем этим ловко скрывается тщательно продуманная мистификация.

Кем, спросите вы?

Позвольте переадресовать этот вопрос следствию.

И заодно напомнить, что уникальный череп — сенсационная находка доктора Эрхарда — исчез. Растворился. Канул опять в небытие.

Но об этом как-то даже неприлично напоминать на фоне действительной трагедии и грандиозной бутафорской истерики, поднятой кем-то вокруг того, что произошло.

А между тем, вполне возможно, именно этот странный и даже страшный — согласен! — предмет следует рассматривать как центральное звено, подлинную причину и, возможно, ключ к отгадке кровавой фантасмагории в Поенари…"

Этот материал в отличие от большинства сообщений, комментариев, мистических и оккультных вариаций на тему Поенарской трагедии, завязших на этот час в виртуальной паутине, был подписан.

Автора звали Даном Брасовым.

Еще сообщалось, что он профессор и большой специалист по части средневековья.

— Неглупо, совсем даже неглупо… — Материал неизвестного профессора чем-то зацепил сознание репортера. Гурский даже позволил себе небольшую передышку. — Кому действительно понадобилось устраивать этот ритуальный цирк? А вот череп… Что-то там вроде было по поводу клонирования… И вообще — череп Дракулы! Впечатляет. Очень может быть. Да! Толковая версия. Но совершенно не фактурная. Нет уж, мы, следуя заветам вождя, пойдем другим путем. Протоптанным, правда. Но когда это нас пугало? Соперники?! Дети! Они содрогнутся, когда постигнут всю глубину, ужас и все величие версии Сергея Гурского!

Настроение у Гурского заметно улучшилось.

Удачные строки, начертанные рукой неизвестного коллеги, больше не раздражали да и вообще не занимали его.

Это правда — Сергей Гурский уже видел свою версию, чувствовал ее незримое присутствие в душной, захламленной комнатенке.

Знал ее на ощупь и на вкус, как всех своих многочисленных женщин.

И как женщине же, сразу, без долгих размышлений определил ей место в общем ранжире.

Достойное место, такое достойное, что, пожалуй, не случалось ему забираться так высоко доныне.

Вот что почувствовал сейчас Сергей Гурский.

И короткая нервная дрожь возникла где-то внутри, в районе солнечного сплетения, — редкая, судьбоносная дрожь.

Были у Сергея Гурского памятные тому примеры.

Он снова навис над компьютером.

Все складывалось, слава Богу, — ночью было спокойно, тихо, никто не дышал в затылок, писалось легко и быстро.

"Он пришел ко мне под утро. Чьи-то холодные пальцы коснулись плеча. Но чужое неожиданное прикосновение не испугало поначалу.

Спросонок, наверное.

— Кто? Что? — пробормотал я, еще не совсем проснувшись.

Но постепенно сознание возвращалось в реальность.

И страх тонкой струйкой просочился в душу.

Никого, кроме меня, не могло быть в этот час в квартире.

Но… кто-то был.

Его (откуда-то сразу же пришла уверенность, что ночной пришелец — мужчина) размытый силуэт был хорошо виден на фоне белой стены.

И еще — в комнате отчетливо веяло прохладой, хотя окна были плотно закрыты с вечера.

Да и не в окнах дело — говорю же, знания приходили ко мне бог весть откуда, но я немедленно принимал их на веру.

Теперь я был уверен, что прохладой тянет от него.

Странной прохладой, совсем не такой, что струится теперешними ночами по спящим уютным улицам.

Какой же? Нет, описать этого словами мне не под силу.

Пугающей, неземной, но и не небесной.

— Не бойся. Я не трону тебя, не причиню зла. Я хочу говорить с тобой, потому что боюсь. Очень боюсь…

Голос его был тих и глух.

Словно и не говорил вовсе мой ночной пришелец, а шелестел едва слышно.

Но каждое слово было мне понятно. И не вызывало сомнений.

Скажи он сейчас: встань — наверняка бы встал.

Скажи: открой окно — открыл бы не задумываясь.

Но он заговорил о другом.

И кровь застыла в моих жилах.

— Он восстал теперь после долгого сна. И призвал меня к себе, под сень своих лесов, на каменные скалы семи гор. Не меня одного. Ибо не спит Он теперь, и нельзя больше спать его слугам…"

 

Под парусом «Ахерона»

Маленький самолет бесшумно вынырнул из лиловой сумеречной пелены небес.

Легко скользнул вдоль глянцевого полотна посадочной полосы.

Стремительной, едва различимой тенью мелькнул в густом полумраке.

И замер.

Костас открыл глаза и не сразу понял, где он теперь.

А главное — куда и зачем направляется?

Ясно было одно — он в самолете, самолет совершил посадку.

Близилась ночь, и, как всегда в эту пору, небо почти слилось с землей.

Воздух пронизан был теплым влажным дыханием.

Оно немедленно наполнило маленький салон, как только открыли люк.

И, с удовольствием вдохнув его полной грудью, Костас подумал: «Значит — юг».

И сразу же вспомнил — Турция.

Почему Турция?

Это пока оставалось загадкой.

Речь поначалу шла о Цюрихе — напомаженный швейцарский адвокат буквально рвался на родину.

Костас его понимал и был совсем не против выпить светлого пива где-нибудь на Банхофштрассе.

Однако ждать нужно было как минимум до утра.

Выйдя из тюрьмы, они немедленно отправились обедать в «La Bastille» — небольшой и довольно уютный ресторан с неожиданно приличной французской кухней.

— Из тюрьмы — в тюрьму? — без тени улыбки констатировал Костас, разглядев вывеску заведения.

— Здесь прилично кормят. Говорю как француз — мы знаем толк в еде. К тому же это традиция.

— Кормиться в Бастилии?

— Нет, освобожденного узника прежде всего следует хорошо накормить.

— Действительно… Вырвавшись на свободу, человек жадно ест… Тысячу раз наблюдал эту сцену в кино и читал, наверное, никак не меньше… Но никогда не задумывался.

— Благодарите Бога! Об этом помнят адвокаты. И… те, К0го однажды уже хорошо кормили именно в этой связи.

Обед вышел на славу.

Настало время сыров — существенный, если не священный, обряд французской трапезы! — когда мобильный телефон едва слышно звякнул в недрах аккуратного адвокатского портфеля.

Крохотная золотая буква "D" над маленьким замком о многом говорила знающему взгляду.

Конец обеда был скомкан.

— В аэропорту уже ждет самолет, который доставит вас в Турцию. Там, разумеется, встретят, — сухо сообщил швейцарец, коротко поговорив с кем-то по телефону.

— А вы?

— Я лечу в Цюрих. Утром, разумеется.

Он был раздосадован, хотя и хранил привычную невозмутимость.

Однако Костас чувствовал — юристу обидно: личный самолет летит не за ним.

Личный самолет человека…

Впрочем, имя этого человека, как ни странно, до сих пор не было произнесено вслух.

Ни разу.

Даже когда формальности были закончены и они остались с адвокатом наедине.

Мысль эта показалась Костасу интересной. Она вспыхнула в сознании неожиданно и довольно ярко, но быстро погасла.

И немедленно забылась.

Он и теперь не вспомнил об этом, хотя упомянутая персона стремительно приближалась, легко преодолевая небольшое пространство.

В какой-то момент показалось, что высокий, представительный мужчина, поднявшийся навстречу гостю, едва тот переступил порог просторной каюты, торопится заключить его в крепкие, дружеские объятия.

Но произошло нечто смутное, неясное, неуловимое — пролегла какая-то тень.

Планы хозяина расстроились.

Возможно, впрочем, виной тому был гость.

Слишком неловко замешкался он у входа.

Слишком.

Будто именно потому, что не спешил припасть к широкой груди хозяина.

Сойдясь вплотную на середине каюты, они ограничились рукопожатием.

Правда, крепким и подчеркнуто долгим.

— Странное место для встречи. Что, интересно, вами руководило?

— Мной?

— Ах да. Простите. Я и забыл, что руководить — исключительно ваша прерогатива.

— Отнюдь. Есть многое на свете, что руководит мной, порой — вопреки моим желаниям. Я не готов был ответить и потому переспросил. Это старый прием — просто тянул время.

— Я задал трудный вопрос?

— Скорее, многогранный. Что руководило? Прежде всего, разумеется, собственные интересы. С некоторых пор я комфортно чувствую себя в Турции. Это раз. Стремление к полной и абсолютной конфиденциальности. Это два. Желание, наконец, доставить вам некоторое удовольствие, вы его заслужили, — это три.

— И потому Турция, но Эгейская.

— Вы по-прежнему быстро улавливаете суть, Костас. Это радует.

— Вы ждали в гости дебила?

— Дебил остался бы в Бухаресте. Не в тюрьме, возможно, но в соответствующем заведении.

— Ах да. Разумеется. Я ведь должен был начать с благодарности. Виноват. Итак… Примите, досточтимый сэр и прочая… нижайшую признательность покорного слуги.

— Достаточно.

Сказано было мягко.

Голос хозяина вообще обволакивал, струился мягким бархатом, располагающим к открытой дружеской беседе.

Однако Костас вздрогнул.

Хозяин не придал этому значения или по крайней мере сделал вид, что не заметил неловкости.

Выдержав паузу, он спокойно продолжил:

— Прежде всего я должен выразить вам свою признательность, Костас, и принести извинения за то, что втравил в историю — мягко говоря — неприятную. Надеюсь, вы не сомневаетесь в том, что дикий итог экспедиции так же ужаснул и потряс меня, как всех прочих. А быть может — в большей степени. Ибо благодаря вашим оперативным действиям я обладал информацией в полном объеме…

— Отнюдь не в полном, как выяснилось.

— Что это? Посыпание пепла на голову? Оставьте. У меня нет к вам претензий. Никаких. Впредь будем исходить из этого. Я не намерен требовать отчета, подробностей, деталей и всего такого… прочего. Эта работа для других специалистов. И она исполнена на должном уровне. Я очень внимательно читал и слушал записи ваших допросов и вообще все документы этого дела. К тому же мои люди шли, что называется, по следам официального следствия, тщательно все проверяя и перепроверяя. Они обнаружили много такого, что никому не известно и поныне. Или почти никому. Словом, все это время, пока вы «прохлаждались» в тюрьме, шла напряженная работа, благодаря которой сегодня я обладаю достаточно полной информацией по этому делу. Однако именно это обстоятельство заставляет меня сделать следующий шаг. Понимаете, о чем я толкую? Эта информация — факты, аналитика и прочее — уже столь объемна, что представляет собой некую ступень, поднявшись на которую я немедленно сталкиваюсь с новыми вопросами. Возможно, впрочем, только одним вопросом. Ответ на него, однако, упрятан не на третьей и даже не на четвертой ступени. Впрочем, я отыщу его в любом случае.

Но… вы молчите? Я говорю слишком путано? Так спрашивайте! Почему вы молчите?

— Потому же, что и тот британский мальчик, которого считали немым до пятнадцати лет. В пятнадцать за завтраком он как ни в чем не бывало заметил: «Тосты подгорели, мэм».

— Бородатый анекдот. Значит, до сего момента все было понятно?

— Нет, пожалуй, последняя ваша сентенция — тост, слегка подгоревший.

— Так спрашивайте!

— Сложности, которые открылись вашему взору на второй ступени, каким-то образом связаны с маленькой оговоркой, которую вы сделали минутой раньше?

— Что за оговорка, черт побери?

— Сначала вы сказали, что никто не обладает столь полной информацией по поводу этой трагедии, а потом добавили — «почти никто». Вот я и спрашиваю: этот таинственный «почти» стоит на пути?

— Браво, Костас. Господин «Почти» действительно серьезно меня беспокоит. Проблема, однако, в том и заключается, что на пути он не стоит. Понимаете, Костас, я его не вижу и не могу разглядеть, сколько ни пытаюсь.

— Понимаю.

— И?

— Готов продолжить работу. Мне тоже любопытно разобраться с некоторыми загадками второй ступени.

— Благодарю. Я могу задать вам несколько вопросов?

— А я — вам?

— Разумеется. Вы готовы?

— Вполне.

— Тогда приступим. Но прежде… Примите мои извинения, Костас.

— Мне казалось, мы закончили с этой темой.

— Не знаю, о чем вы толкуете, я же сгораю от стыда, потому что до сих пор не предложил вам промочить горло, не говоря уже о том, чтобы перекусить. Ужин, разумеется, предусмотрен. И повар, кстати, грек, из местных, заслуживает того, чтобы отведать его стряпню. Но, полагаю, мы сначала закончим с делами. По крайней мере с самой неприятной их частью.

— Согласен. Рассказ о шести обескровленных трупах вряд ли впишется в застольную беседу. Но немного русской-водки я бы, пожалуй, пригубил уже сейчас.

— Немного — это…

— Как будто вы наливаете себе тройной скотч.

— Лед, сода, лимон?

— Нет. Водка не терпит усовершенствований.

— Ну, не знаю. Я предпочитаю усовершенствованное виски.

— О вкусах не спорят. Итак, что сначала?

— Обескровленные трупы, раз уж вы сами о них заговорили.

— Сначала я просто констатировал смерть. Всех шестерых, по очереди. Смерть и начало трупного окоченения, из которого следовало, что все они мертвы… как минимум, впрочем, вы читали заключение патологоанатомов. Я подписал бы его с чистой совестью. Смерть всех шестерых наступила в результате потери такого количества крови, которое… Но это длинно и путано. Скажем проще: потери всей крови. Дальше — как вам, наверное, известно — начинается мистика чистейшей воды, потому что никаких следов крови — речь, напомню, все же идет о тридцати с лишним цитрах! — возле трупов не обнаружено.

— Обнаружено.

— Вот как? И где же?

— Мои люди…

— Да, да, которые шли по следам… честь им и хвала. потому что если кровь обнаружена — это в принципе меняет…

— Ничего это не меняет. Возле троих из шести, вернее, ткани их палаток обнаружены маленькие, неразличимые глазом капли. Четыре — в первом случае. Девять — во втором. И так далее… Следствие, надо думать, стены палаток следовало не слишком тщательно. И что это дает?

— Это — ничего. Кому из нас не доводилось брызнуть слюной за обедом?

— Если последнее не шутка, то мы подошли к одном из главных вопросов второй ступени. Но прежде я бы хоте, задать один из своих коварных вопросов. Можете, кстати не отвечать. Это интересует меня не в интересах дела, лично. Лично меня, Костас.

— В таком случае можете смело рассчитывать на ответ

— Скажите, первое… самое первое, что пришло в голову, когда вы убедились окончательно, что…

— Что я не сошел с ума…

— Да, разумеется. Но потом, через какое-то время, не сколько придя в себя, о чем вы подумали?

— О вас.

— Обо мне?!

— Ну, не о вас лично. О ваших людях, которые — теоретически, разумеется, только теоретически — могли бы выполнить это так профессионально.

— Но — позвольте! — в этом случае мне пришлось бы заставить солнце поволноваться ровно настолько, чтобы из строя вышла аппаратура связи. Загодя внедрить за стойку местного бара милое создание в вашем вкусе, причем из той именно породы женщин, которые никогда не говорят «нет».

— К чему такие сложности?

— Нужно было каким-то способом удалить вас из лагеря. Желательно — на всю ночь.

— А зачем?

— А как бы в таком случае вы остались живы?

— А в чем, собственно, заключалась такая уж необходимость сохранять мою драгоценную жизнь?

— Вот, значит, как…

— Почему — нет? Разве не вы собирались начертать «прагматизм» на фамильном гербе?

— У нас нет такой традиции.

— Я сказал: собирались.

— Оставим это. Но вы удивили меня, Костас. Приятно удивили. Жаль, что у вас нет фамильного герба. Я бы, пожалуй, подарил вам эту замечательную идею. И кстати, знаете, в чем заключается ее непреходящая ценность?

— Не задумывался.

— Она честна. Никто из потомков не покраснеет, что бы ни совершил потом, ибо прагматизм… Но оставим высокие материи. Итак, первой мыслью был я. То бишь человек.

— А вы уже… не?..

— Не смешно. Итак, первой вашей мыслью было все-таки преступление… Кстати, в любом случае — сохраняя вам жизнь или нет — зачем?! Зачем мне убивать Рихарда и его людей? Экспедиция финансировалась мной. Договор с Эрхардом составлен таким образом…

— Не утруждайтесь, я все равно ни черта не смыслю в юриспруденции, а умные мальчики вроде моего швейцарца наверняка обставили все таким образом, что старику Эрхарду в итоге доставались исключительно научные дивиденды, а все прочие — вам. Стало быть, и злополучный череп — тоже. К тому же там был еще я, в качестве… зависимого наблюдателя. Скажем так. Слово «надсмотрщик» меня коробит.

— Вы не были надсмотрщиком. Рихард знал, что мы друзья…

— …что я увлекаюсь археологией. И по вашей просьбе взял меня в экспедицию, тем более что врач, какой-никакой, все равно нужен. Все так.

— А раз так, что за резон мне убивать шесть человек, да еще таким варварским образом?

— Для устрашения.

— Кого, простите?

— Этого я не знаю. Не додумал. Но эффект достигнут.

Почитайте прессу! Да что пресса! Загляните в кафе, на рынок в Сигишоаре, в храм Божий, в тюрьму, наконец. Везде паника. Все кричат о том, что, разбуженный в своем замке, восстал Дракула.

— Мистификация ради устрашения… Гениальная идея, Костас! Поверьте, я редко впадаю в пафос.

— А я редко таю от комплиментов. Но сейчас, не поверите, готов! И, растекаясь умильной лужей, знаете, что булькну напоследок?

— Интересно!

— В таком случае я, пожалуй, смогу назвать и того, кому в ближайшем будущем очень кстати придется эта волна всеобщего страха.

— Так назовите!

— Он предо мной. Великий и ужасный.

— Что за чушь, Костас? Зачем мне вселенская паника?

— А череп несчастного Дракулы? Зачем вам понадобились его бренные кости?

— И зачем же?

— Разве вы не собирались его клонировать? Его… и еще десяток мировых злодеев… А ведь это страшно. И вы, как мне помнится, хотели этой пугающей шумихи.

— Верно. Потому я и снарядил экспедицию Эрхарда, приставил вас, поднял шумиху в прессе. Мне незачем было убивать Рихарда и его людей, напугать народ можно было как-нибудь иначе. А череп — главный приз этой гонке — вы правы! — и так принадлежал бы мне. Но — черепа нет. И это лишает вашу версию всякой логики. Зачем мне паника без черепа? Вот тут-то на горизонте появляется господин — как мы его там обозначили? — «Почти». Господин «Почти», который уводит череп у меня из-под носа и к тому же разыгрывает блестящую кровавую мистерию, заставляя весь мир говорить о втором пришествии Дракулы! Кто он, черт возьми? И чего, в конце концов, хочет?

— Надо ли говорить, что я немало размышлял по этому поводу? И знаете, босс, версия, которая родилась первой, более меня не вдохновляет. Зато все больше захватывает другая. В соответствии с которой господин «Почти», возможно, хотел совсем немного…

— Чего же?

— Всего лишь вернуть на место собственную голову. И — легкий ужин при свете звезд. В собственном, заметьте, замке.

— Нет.

— Что, простите?

— Я сказал: нет. В принципе подобные истины каждый постигает сам, наедине с собственной душой. Однако, друг мой, поскольку ваше участие в решении этой проблемы ест ничто иное, как мой заказ… Вас, кстати, не коробит такая постановка?

— Ничуть. Вы могли бы даже сказать, что снова приобрели меня со всеми потрохами на некоторое, неопределенное пока, время, однако ж за вполне определенные деньги. Так что слушаю и повинуюсь.

— Так вот. Коль скоро в этой истории вы представляете мои интересы, прошу, а вернее — требую, действовать, исходя из моих представлений о природе этого явления. А они категорически исключают любую мистику. Это понятно?

— Вполне. И если однажды пред моими очами возник-|нет самолично валашский господарь Влад Пронзатель с кровавой пеной на губах, я уведомлю его о строго материалистической позиции моего работодателя и попрошу освободить дорогу.

— Вы меня поняли.

— Для пущей убедительности я, пожалуй, попрошу у него визитку. Это не будет амикошонством?

— Не знаю. Он все же аристократ, причем очень голубых кровей. Рискните.

— Я так и сделаю… Итак! Это, как я понимаю, все по части устных инструкций?

— Подборка прочей информации ждет вас в самолете — думаю, чтива хватит до самого Бухареста. Там нет, по-моему, только одного заключения экспертов. Я получил его буквально накануне вашего приезда.

— Что-то принципиальное?

— До сего момента экспертиза придерживалась той точки зрения, что повреждения кожного покрова в районе сонных артерий, иными словами — надрезы, из которых вытекала кровь, сделаны тонким, острым инструментом, ножом или…

— Я предполагал скальпель.

— Да, я помню. Так вот. Микрочастицы, которые удалось обнаружить позже… указывают на естественное происхождение материала…

— Речь идет о зубах?

— Скорее о ногтях. Вернее, ногте, очень прочном и очень остром.

— Да-а-а… Приятное известие в дорогу. Главное, обнадеживающее. Нет, знаете, я все-таки наберусь наглости и попрошу у него визитку…

Розовая дымка рассвета еще лежала на тихой воде.

Недовольно вздыхало невыспавшееся море — на пустынном причале Мармариса было холодно, ветрено и сыро.

В этот час, плавно скользя по зеленой, грязной у берега, воде, красавица яхта отдала швартовы, заняв свое постоянное место у причала.

Можно было спорить на что угодно — никто или почти никто в порту не заметил ее короткого отсутствия этой ночью.

Большой лимузин в ожидании пассажира давно уже нес вахту на причале.

Спущены были сходни — два расторопных матроса в который раз старательно протирали узкие перила.

Ожидание затягивалось.

Двое мужчин наконец появились на палубе.

— Итак, главное — кто? И дальнейшая цепочка — зачем, как далеко готов идти, каких захочет отступных? Возможно, вопрос проще решить, вообще не вступая в переговоры? Череп — это разумеется. Однако в качестве приложения к основному вопросу. И вот еще что… Тоже — главное. Может быть, даже самое главное в вашей миссии. Кем бы он или они в конце концов ни оказались, я хочу, чтобы вы ясно и безусловно вложили в их головы одну только мысль, Костас: я не отступлю. Ибо я вообще никогда не отступаю. Но договориться со мной можно. Всегда. Об этом тоже не следует забывать.

— Я буду гибким.

— Лучше — мудрым.

Торжественный лимузин наконец отправился в путь. Бесконечная череда нарядных яхт тянулась вдоль причала.

Но Костас с неожиданным вниманием разглядывал только одну.

Ту, что почти скрылась из глаз.

Оказалось, ночь была проведена на судне, имя которого было ему неизвестно.

Странно и даже невежливо, пожалуй, но почему-то он не спросил об этом у хозяина.

И никакая мелочь, помеченная именем яхты — пепельница, полотенце или салфетка в столовой, — не попалась ему на глаза.

Зато теперь он знал точно.

Яхта звалась «Ахерон».

«Это что-то из мифологии», — сонно подумал Костас.

Ночь прошла за разговором, и — видит Бог! — это был не самый легкий разговор в жизни Костаса Катакаподиса.

«И по-моему, что-то страшное…»

Но — что?

Память хранила молчание.

Не дождавшись ответа, Костас задремал, раскинувшись на просторном сиденье машины.

 

Бесконечная тайна

— Пурпурная? Да, черт побери — согласен! — звучит красиво! И притягательно. Для таких экзальтированных особ, как наша Лиля. Кстати, прости уж, но раз мы тут вот так, по-свойски… позволю неджентльменский вопрос. Я прав насчет нашей Лили? Ты, конечно же, переспал с ней, и, надо думать, не раз?

— Тебя это действительно интересует?

— Интересует! Браво. Очень точная формулировка. Меня это действительно интересует, но не более. Так что можешь отвечать смело, без реверансов в сторону моей оскорбленной чести.

— Без реверансов: еще нет. Хотя, откровенно говоря, подумываю…

— Спеши! И не откладывай надолго. Иначе попадешь в список безнадежных дебилов, педерастов или импотентов. На выбор.

— Но почему?

— Потому что Лиля, ничтоже сумняшеся, делит всю мужскую половину человечества на похотливых мерзавцев с жирными руками…

— Это про Мону Лизу, я помню.

— Да-да, именно про нее. Так вот, похотливые мерзавцы одинаково плотоядно тянут свои жирные руки и к Моне, и к Лиле. Сиречь — желают немедленно затащить в постель.

— Мону — тоже?

— Про то мне неведомо. Но Лилю — всенепременно.

— Я понял: та половина, которая жирные руки не тянет…

— Правильно: состоит из дебилов, педерастов и импотентов.

— Ты ставишь меня в такое положение, что выбора просто не остается.

— Поторопись. Но помни: потом ты будешь всю жизнь чисто и возвышенно ее любить, ибо… В общем, на твоем сиром и убогом пути впервые явится ангел чистой красоты.

— И что?

— Ничего, можешь не беспокоиться. Это продлится недолго. Зато потом — и это главное! — всю оставшуюся жизнь ты обречен страдать и помнить. Помнить и страдать. Будешь приставать — будет рассказывать про Мону Лизу, не будешь — иногда будет звать, чтобы напомнить о себе. И все, собственно. Она безвредная по сути.

— То есть все эти вечные любови — только у нее в голове?

— Ну, может, еще в задушевной беседе с какой-нибудь такой же ангелоподобной…

— И никаких ночных звонков, неожиданных визитов, самостоятельно принятых судьбоносных решений?..

— Нет. Что ты! Она довольствуется ощущениями. Она живет в них, как в коконе, или — в сказке. Она там — принцесса, причем единственная на всю сказку, как полагается.

— Слушай, а ты ее не идеализируешь?

— Проверено многократно. — Но замуж за нобелевского лауреата…

— О! Это да. Тут я, можно сказать, влип. Но, старина, по этой части ты мне не помощник. И знаешь, давай не будем о грустном… Хорошо сидим.

Они действительно хорошо сидели, в самом что ни на есть прямом смысле этого емкого понятия.

Впрочем, столь емкого исключительно в русском национальном прочтении.

Иными словами, допивали вторую бутылку водки «Юрий Долгорукий» — матовую, пузатую, холодную, слегка запотевшую.

Напиток лился из нее медленно, тягуче, лениво — в этом тоже был свой шик и дополнительные гарантии качества водки.

— Да-да, конечно. Итак, ты запал на нашего Георга Третьего?

— Вернее, на его безумие. Слава Богу, это произошло уже в эру ДНК. Иначе ходить бы мне до скончания жизни опасным шизиком. Короче, о «безумии» Георга именно в свете генетической историографии начали поговаривать еще в середине шестидесятых. Тогда-то и появились первые ласточки, предтечи будущей «Пурпурной тайны» — бесспорного бестселлера. Если применительно, разумеется, столь легкомысленное определение к серьезной монографии.

— Применительно, а почему нет? Я так и писал в предисловии к русскому изданию… Ты, кстати, читал еще только наброски, и те в оригинале, я так понимаю.

— Скорее уж в «самиздате».

— Что это — «самиздат»?

— Официально запрещенная литература, распечатанная разными самодеятельными способами. Потому и «самиздат» — самостоятельно изданная, если дословно.

— «Пурпурную тайну» запрещали?!

— Не думаю. Слишком уж специфический научный продукт. Но никогда не приобрели бы у вас права, не перевели на русский язык и не издали — это точно. Таким образом, она все равно оказалась в «самиздате».

— Но почему?!

— Это долго объяснять. Генетика, как таковая, долгое время считалась у нас буржуазной лженаукой, правда, Гамалеи работал, и не только он, но все равно… Нет, это слишком долго и… водки мало. Я не смогу, а ты все равно ни черта не поймешь. Не обижайся…

— Я не обиделся. Хорошо. Может, в другой раз… Потому что это действительно интересно. В определенном смысле это ведь почти ваша «классовая» теория. Пурпурный недуг поражает только тех, кто одет в пурпур. Черт возьми, это звучит революционно!

— Пожалуй. Только чего теперь радоваться-то? Во-первых, ты опоздал пролить елей на партийные души наших бывших правителей. А во-вторых, ваш покорный слуга некоторое время назад занялся именно тем, чтобы этот классовый, как ты говоришь, признак развеять. И — не станем скромничать — практически уже… это… испепелил. Пусть теперь бродит вместе с призраком коммунизма где-нибудь там у вас, в Европах.

— Пусть бродит. Но я пока не вижу призрака — передо мной стройная теория Иды Макальпин и Ричарда Хантера, согласно которой представители нескольких династических кланов страдали и передавали друг другу по наследству…

— Да-да-да… Все знаю и сам наслаждался ходом их мысли. Говорите, что король Георг Третий трижды вдруг впадал в безумие?

— Четырежды.

— Тем более любопытно. А не сопровождалось ли странное слабоумие короля иными заслуживающими внимания симптомами? Ах, сопровождалось! Хромотой, говорите? Болями в брюшной полости? Коликами? Чем-то там еще — не суть важно. Но главное — вот что совершенно не укладывается в клиническую картину психического заболевания, — моча его величества во время странных приступов окрашивалась в неповторимый красный, а если уж быть точным — пурпурный цвет! Словом, эта парочка — я имею в виду Иду и Ричарда, мать и сына, — сделала правильные выводы и двинулась в единственно возможном направлении. Тогда и прозвучало впервые — порфирия. Потом были названы, изучены и описаны разные ее варианты, а вернее, степень нарушения метаболизма порфирина, и соответственно формы протекания болезни, новые и новые симптомы. Мария Стюарт и ее сын Джеймс Первый, Карл Первый, кайзер Вильгельм, его сестра Шарлотта, принцесса Викки — старшая дочь всеевропейской бабушки, королевы Виктории, принцесса Федора… Блестящие имена, блестящая жизнь. И что же? Мучительные боли в глазницах, голове, спине и животе, светобоязнь, приступы беспричинной раздражительности и более серьезные нарушения психической деятельности, крайне низкая свертываемость крови. Последнее оказалось едва ли роком для России — цесаревич Алексей, правнук все той же королевы Виктории, страдал наследственным недугом крови — гемофилией. Кто знает, не будь мальчик так страшно, неизлечимо болен, как вел бы себя его несчастный отец — последний наш император Николай? Не проявил бы он в нужный момент большей воли и твердости? Кто знает? Словом, страшная королевская болезнь, поражая избранных, заставляла страдать миллионы. Один положительный аспект. Пожалуй, только один. Достоверность подобной информации не вызывает сомнений. Ибо здоровье порфироносных особ — залог благополучия Целых империй. Их «пуки» и «каки» исследовались с особой тщательностью и подробнейшим образом описывались в назидание потомкам.

— Ты шутишь. А именно это обстоятельство сильно мешало работе. Ее даже пытались — как это бывало у вас раньше — запретить. Полагали, что ученые позволяют себе слишком много. Ладно еще раздобыли полотнище, в которое завернули когда-то отсеченную голову Карла Первого, и «подшили к делу» запекшиеся пятна его крови. Весной 1945-го воспользовались военной неразберихой и — опять же! — классовым сознанием твоих соотечественников, вскрыли несколько надгробий на оккупированных русскими землях — и получили вожделенные ДНК почивших принцесс Шарлотты и Федоры. В общем-то закрывали глаза даже на то, что ученое семейство не слишком вежливо сует нос в интимные места переписки коронованных особ. В ту, как ты понимаешь, часть, где одна престарелая матрона жалуется другой на невозможно кровавый оттенок мочи в ее ночном горшке и сетует на страшные мигрени. Однако ж когда речь зашла о царствующих особах…

— Да, я знаю. Их труды не всегда печатали, полемика вокруг теории была яростной, а смерть и теперь кажется мне странной.

— Почему же? Они ведь умерли от рака?

— Оба. И почти одновременно?

— Но доктор Рель? Он продолжает их исследования и, слава Богу, жив, отмечен «Wolfson History Prize».

— это очень престижно. Преподает в Суссексе. Мартин Уоррен — между прочим, один из моих преподавателей — читает в Лондонском королевском колледже. Смею тебе напомнить, но «Пурпурную тайну» написали именно они. Разумеется, опираясь на труды матери и сына. И к слову, дорогуша, все это время мы воодушевленно возимся именно на их газоне. Ты не заметил? Где же обещанный призрак? Публика начинает сомневаться.

— Передай, пусть успокоится. Явление призрака состоится. Он явится немедленно из… этого самого хорошо утоптанного газона. Это не займет много времени. Просто хотелось, что называется, сверить часы. Иными словами…

— Можешь не извиняться — ты хотел убедиться, что я действительно имею представление об этом газоне. Отвечаю прямо: видел пару раз издалека. Убедился?

— Да-а, вполне! А почему издалека? Думаю, ты не пропускаешь погожего денька, чтобы поваляться на сочной траве. Может, даже снимаешь носки и бегаешь по ней босиком? Как в раннем детстве. А, дружок?

— Ты зло иронизируешь? Или шутишь?

— Ни то ни другое — готовлю почву для призрака.

— Она давно готова.

— Отлично. Тогда вставай, идем в комнату.

— Зачем?

— Там компьютер, дубина. На пальцах у меня не получится.

Большой монитор солидного компьютера занимал добрую половину рабочего стола.

Другая — была завалена бумагами разной степени важности, размера и толщины.

Клавиатура потому нашлась не сразу.

Еще некоторое время ушло на поиски мышки, которая в умелых руках Михаила Ростова благополучно обходилась без коврика, ловко перемещаясь по первому попавшемуся под руку листу бумаги.

Впрочем, все это уже было позади.

Монитор светился.

Мышь…

Необходимость в ней, собственно, уже отпала.

Картинка на экране минут десять оставалась неизменной.

И это, похоже, устраивало обоих мужчин.

Один — откровенно наслаждался произведенным эффектом.

Другой — столь же откровенно пытался прийти в себя и s относительно спокойно осмыслить увиденное. Не слишком успешно! Хотя и старательно.

— Я не знаю, Михаил. Но я… Я просто боюсь произнести это вслух.

— А я и не настаиваю на этом. Взирайте молча. Так даже эффектнее.

— Значит, это осуществимо?! Ты утверждаешь, что это осуществимо?

— Осуществимо. Могу написать крупными буквами. У тебя на лбу, если пожелаешь!

— Но не осуществлено?

— Вот ты о чем! Последний островок надежды? Понимаю. Увы. Он стремительно уходит под воду. Осуществлено.

— Я хочу это видеть.

— Да ради Бога! Но не сегодня же. Время, извините за напоминание, близится к… о! — пяти часам утра. Извольте, сударь, баиньки. Должен сказать, что гостевой диван у меня — отменный. Всякий, кто имел честь почивать на нем, а таковых…

— А когда?

— Что, прости?

— Когда я это увижу?

— Воистину сказано: кто о чем, а вшивый — о бане..

— Завтра?

— Хорошо — завтра.

— В десять?

— Возможно.

— Завтра ровно в десять, Михаил. Ты мне обещал.

Англичанин выпил еще изрядную порцию водки «Юрий Долгорукий».

Потом, не раздеваясь, рухнул на «гостевой» диван Михаила Ростова.

И затих.

Четыре часа, оставшихся до назначенного срока, он не сомкнул глаз.

Лежа без движения на старом, продавленном диване, источавшем странный, но в целом малоприятный букет чужих запахов, он думал.

 

Звездный час репортера Гурского

Он пришел.

А вместе с ним, как и полагается, явилась Она. Слава.

Но — Бог ты мой! — в каком же шутовском, оскорбительном обличье явилась эта пара.

Мерзкая пародия.

Дьявольское кривое зеркало, в котором, кривляясь, отразилась сокровенная мечта.

Проступит такое через пелену ужаса в удушливом ночном кошмаре — и дикий, нечеловеческий вопль рвется из груди спящего. А тело покрывается тонкой пеленой холодного пота.

С Гурским все обстояло именно так, с той лишь разницей, что происходило наяву.

И оттого было еще страшнее.

Возможно, коллеги, не питавшие к нему добрых чувств, порадовались бы теперь — в душе или вслух — идиотской ситуации, в которой Сергей Гурский погряз с головой.

Причем исключительно по собственной инициативе.

Но этой малости лишены были коллеги-журналисты, ибо напасть внезапной репортерской славы осенила и их своим черным крылом.

Неделя, минувшая после выхода в свет очередной, вампирской сенсации «от Гурского», была полна событиями.

Можно сказать, они взорвали, искорежили, вдребезги разнесли замшелый мирок скандальной в меру — и в меру же желтой газеты.

Ощущение было такое, словно кто-то, возможно, сам репортер Гурский, неведомо с какой дури рванул в маленьком редакционном офисе боевую гранату.

Случись — не приведи Бог! — такое на самом деле, крови было бы, разумеется, много больше. Зато шума: воплей, визга и грохота — совершенно определенно! — гораздо меньше. И звериная сила взрывной волны вызвала бы резонанс куда меньший, а потому меньше случилось бы разных неприятностей материального и нематериального характера.

А их произошло предостаточно.

Главного редактора в компании, разумеется, с Гурским вызывали в прокуратуру, еще какие-то официальные инстанции и общались, надо сказать, без всякого пиетета.

Бесцеремонно требовали объяснений, грозили административными карами, и, похоже, кое-что малоприятное и материально ощутимое обрушилось-таки на повинные головы.

Неожиданно забурлила безответная, бестолково отшумевшая свое в девяностых общественность.

Ожил вдруг какой-то народец.

Редакцию осаждали мрачного вида люди с осиновыми кольями, назначение которых ни у кого не вызывало сомнений.

Другие люди митинговали возле тюрьмы и прокуратуры, требуя выдачи Степана Грача или — на крайний случай! — вскрытия его могилы.

Однажды ночью свое отношение к происходящему выразила малочисленная компания местных сатанистов. Проникнув в многострадальный офис редакции, они совершили черную мессу, в том, правда, изрядно усеченном варианте, на который хватило хилой фантазии и скудных возможностей.

В конечном итоге это было все-таки меньшим злом, ибо оргия ограничилась мученической смертью двух котов, одного петуха, массовым распитием дешевого местного вина и столь же массовым совокуплением — прямо на редакционных столах и диванах. Стены при этом были расписаны и разрисованы обильно, правда, безграмотно.

Но это служило слабым утешением.

— Все, — сказал главный, глядя на Гурского белыми от бешенства глазами. — Уйди. Исчезни. Сделай так, чтобы я тебя не видел, не слышал и… не вспоминал.

— Долго? — деловито поинтересовался Гурский. Такое уже случалось. Новаторским был только масштаб.

— Не знаю.

— Значит, в отпуск.

Гурский и сам чувствовал, что земля горит под ногами. Было ему неуютно и… страшно.

Впервые за сорок с лишним лет он устрашился того, что сам сотворил.

Было противно, тревожно, зябко.

«Кошки скребут», — говорят в таких случаях.

А Гурский говорил: «колбасило».

«Колбасило» его здорово — так и проходила мирская слава.

Мимо проходила.

Вместо того чтобы катить в золоченой колеснице в лавровом венце, венчающем гордую голову, Гурский оказался где-то сбоку, в толпе, на обочине.

И фонтан холодной жижи брызнул из-под колес колесницы, с ног до головы окатив его вонючей грязью городских стоков.

Скверно.

Так скверно, пожалуй, Гурскому не было еще никогда.

Ехать — убираться в нечаянный отпуск, — как назло, тоже было некуда.

Ибо — не на что.

Занимать в такой ситуации — себе дороже.

Выход нашелся.

Однако ж был он убогим и безрадостным, как вся теперешняя жизнь.

Потому что — вынужденным.

Иначе ничто, никакая сила на свете не заставила бы Сергея Гурского униженно проситься на постой к одной из многочисленных своих подруг и тайно, под покровом ночи, на собственных плечах переносить скудные пожитки на окраину города, в маленький домик, утопающий в пышной зелени запущенного сада.

Выбор подруги был не случаен.

Дама не входила и в первую десятку «свиты» репортера Гурского, скорее — давно и безнадежно была отнесена им к разряду аутсайдеров. Из тех, чьи адреса и телефоны в записной книжке хранят на случай крайней степени опьянения или других малопрезентабельных обстоятельств.

Они, к слову говоря, и наступили.

Четвертые сутки Гурский отсиживался в подполье, нещадно пил, закусывая исключительно немытой смородиной с куста, и спал — тяжелым, неспокойным сном пьяного, обиженного, загнанного в угол человека.

Избранница до поры терпела.

Ибо была не очень молода, разумна, к тому же работала Медицинской сестрой в единственной городской больнице и потому не слишком верила вампирским историям, которые пьяный Гурский выдавал сериями, сильно варьируя сюжетную линию в зависимости от настроения, времени суток и степени опьянения.

Словом, вампиров женщина не боялась.

Однако водворение в пустом, одиноком доме забавного, незлого, небуйного и относительно приличного внешне молодого мужчины устраивало ее вполне.

Больным фантазиям Гурского хозяйка подыгрывала една ли не с удовольствием. Собственно, выходило почти развлечение: обвешивать окна вязками молодого чеснока, им же обкладывать пороги.

Рассыпать по полу толченую лаванду.

Брызгать стены святой водой.

Расставлять по углам маленькие распятия, коих Гурский предусмотрительно закупил изрядное количество.

Других способов борьбы с вампирами постоялец, к счастью, не знал, и отливать серебряные пули из старых дедовских пуговиц не пришлось.

Да и не было в доме скромной сорокалетней медсестры серебряных пуговиц.

Откуда бы им там взяться?

Единственным обременительным — или уж по крайней мере не слишком приятным — требованием постояльца была ежедневная проверка его почты: дома, в редакции, абонентском ящике на местном почтамте.

Почты, правда, не поступало.

И обежать после работы несколько хорошо известных адресов было, разумеется, несложно. Но взгляды, короткие восклицания, реплики, а то и откровенно насмешливые вопросы изрядно портили ей настроение.

Но в конце концов это были всего лишь издержки.

Она полагала, что скоро привыкнет, и была почти счастлива.

Другое дело Гурский — с ним происходили теперь любопытные метаморфозы.

Говорят, такое случается с вдохновенными творцами, которые в конечном итоге начинают верить тому, что родилось в пучине собственных фантазий.

Часто оказывается, что люди эти не вполне здоровы психически.

Бывало, впрочем, что рассудок их туманился только на время.

Нечто похожее происходило с Гурским.

К тому же сказывалось, надо полагать, изрядное количество чистейшего медицинского спирта, слабо разбавленного настоем каких-то трав.

Но как бы там ни было, ночной визит вампира Степы с каждым днем становился все более реальным и — главное! — незабываемым эпизодом богатой приключениями репортерской жизни.

И крепла уверенность в том, что страшная фантасмагория на этом не закончена.

Отнюдь.

Она только начинает разворачиваться в его, репортера Гурского, жизни.

А вместе с ней неслышно, неощутимо вползает незримый, но бесконечный кошмар.

Страх, подсознательный, непонятный, беспричинный, не оставлял Гурского даже во сне.

Он спал, хотя день уже давно клонился к вечеру, и, по всему, чувствовал себя не слишком уютно.

Крупная холодная капля пота скатилась по лбу, оставив влажный след, перевалила через неширокую светлую бровь, скользнула по отекшему веку и добилась-таки своего — растревожила спящего.

В глазу защипало.

Гурский заворчал недовольно, потер глаз тяжелой рукой.

И… проснулся.

В маленькой спаленке было прохладно.

Окна распахнуты в сад, ветви кустарников лежат на подоконнике, дотягиваются до подушки.

Сыро. Близился вечер, влагой дышали земля и травы.

Сумеречно. Солнце еще только клонилось к закату, но маленький дом, затерянный в буйной поросли деревьев и кустов, оно уже не различало в зеленой массе, не дотягивалось до него прямыми яркими лучами. В доме стоял полумрак.

И прохлада.

«Как на кладбище!» — неожиданно зло подумал Гурский.

И вспомнил Степу.

Ужас холодной лапой немедленно вцепился в горло, перехватил дыхание. Но опустил скоро.

«А фиг тебе! — ехидно подумал Гурский. — Не твое пока время. Солнышко еще того, только клонится к горизонту. Ждать до полуночи — почитай, целую вечность».

— Ну и дурак. — Тихий, вежливый голос вспорхнул еле слышно сзади, из-за спинки кровати. — Хоть и журналист, а дурак. Читаешь всякую чушь да слушаешь бабкины сказки.

— Кто?!

Гурский начал медленно подниматься на кровати, но, как бывает в минуты крайней степени ужаса, тело отказалось подчиняться.

Он и не стал пытаться — сразу же понял: не сможет даже пошевелиться.

Говорить, правда, как выяснилось, мог.

Правда, тихо и каким-то хриплым, не своим голосом.

Но Степе было все равно.

Аккуратно, бочком, словно боясь потревожить даже самую малую вещицу или совершить иной беспорядок, протиснулся он к изголовью кровати.

Внимательно посмотрел на Гурского светлыми, в рыжину, маленькими глазками, осуждающе качнул головой.

Однако — едва заметно.

А говорил по-прежнему тихо, вежливо, почти ласково.

И на стул, заваленный скомканной одеждой Гурского, умудрился сесть так деликатно, что не потревожил ни одной из засаленных, потных тряпок.

На самый краешек и вместе с тем плотно, уверенно, так, что у Гурского не возникло ощущения, что пришельцу сидеть неловко.

Впрочем, никаких иных ощущений, кроме животного страха, у Гурского и так не возникло.

А Степан, словно почувствовав это, поспешил успокоить:

— Ты не бойся, в прошлый раз я тебе то же говорил: не бойся. И видишь, обошлось, не тронул тебя. И никого не тронул. И теперь не трону.

— Тебе… чего? — Сохранив способность общаться, Гурский тем не менее говорить мог только так, односложно. Словно поменявшись со Степаном ролями.

— Мне? Если б знать. Нет, не знаю, ничего не знаю, недавно по земле хожу. Совсем недавно.

— Тебе сорок лет.

— Это было. Теперь по-другому надо считать, но я не умею. Он научит. Скоро увижу его. Знаю, что скоро. Тогда и узнаю все. Он недалеко, здесь.

— Дракула?

— Это вы говорите так, люди. Так называете его.

— Чего тебе надо?

— Не знаю пока. А узнаю — скажу. Тогда — скажу. Спи пока. Я тоже много сплю теперь. А раньше не мог. Спать хорошо. Спи.

Степан вдруг приподнялся на стуле и потянул к Гурскому руку.

Бледную, тонкую руку, покрытую множеством мелких веснушек.

Раньше, когда Степан был жив, веснушки, наверное, были рыжими, и оттого кожа его казалась рыжеватой.

Теперь мелкая россыпь веснушек отдавала синевой.

Рука, тянущаяся к Гурскому в дымчатых сумерках уходящего дня, казалась свинцово-синей.

Еще почудилось Гурскому, что она холодна и тяжела, как свинец.

И от этого стало еще страшнее.

Мирным заверениям Степы Гурский не верил, а тот тем временем дотянулся до его лица и опустил страшную ладонь на лоб Гурскому.

Опустил аккуратно и почти ласково, но Гурский немедленно почувствовал тяжесть могильной плиты и ледяное ее же прикосновение.

«Это смерть», — слабо шепнуло угасающее сознание репортера.

И, собрав, что было мочи, уходящие жизненные силы, он закричал.

Неожиданно громко и отчаянно:

— Не-е-т! Не хочу! Не хочу умирать. Убирайся…

— А вот ведь обязательно умрешь, — насмешливо отозвался из полумрака низкий, грудной голос медицинской сестры. — Выпьешь еще столько же в один присест и сразу Богу душу отдашь. Это точно. Я тебя, Сереженька, не пугаю. И спирта мне для тебя не жаль. Но такой нагрузки никакое сердце не выдержит. Дай-ка пульс…

Рука женщины, нашедшая его запястье, была теплой и мягкой, но Гурскому все еще мерещилась ледяная ладонь Степы.

— Уйди!

Он рванулся на кровати. Сел, оглядываясь затравленно. Тяжело ловил ртом воздух.

— Это еще что такое? Кошмар привиделся? Или правда приступ? Говорить можешь, Сережа?

— Могу. Он приходил.

— Кто?

— Конь в пальто! — Испуг Гурского стремительно истекал яростью. — Дура! Думаешь, я здесь в игрушки играю?!

— Не думаю. И кстати… — профессиональной выдержке медсестры надо было отдать должное, — …кстати. Не только я.

— Что такое? Что — не только я? Говори толком!

— Говорить я, Сереженька, как ты сам знаешь, не очень умею. Так что лучше читай, а я пока ужин соберу.

Письмо поступило на его электронный адрес в редакцию.

«Вниманию господина Гурского» — значилось вначале. А затем — коротко и сухо. Казенно.

Так что сразу становилось ясно: писано человеком не творческим.

И стало быть, по разумению Гурского, серьезным.

"Агентство, специализирующееся на историческом и экзотическом туризме, было бы заинтересовано периодически получать и распространять в печатных и электронных СМИ, а также в сети Интернет от своего имени или от имени автора материалы, аналогичные опубликованному в…

В случае если это предложение вас заинтересовало, пожалуйста, свяжитесь с нами по…"

Следовал электронный адрес.

В принципе, это могло быть ничем.

Шуткой.

Идиотским розыгрышем.

Неплохим и совсем неглупым замыслом, страшно, однако, далеким от реализации.

Одновременно это могло быть всем.

И тогда выходило, что, покуражившись вволю, звездный час репортера Гурского сбросил наконец шутовскую маску и предстал перед ним в истинном, достойном обличье.

В этом случае следовало немедленно добраться до компьютера.

Вампир Степа — мифический или настоящий.

Отпуск.

Медсестра.

Все это уже не имело ни малейшего значения.

 

Услуга Моны Лизы

Разумеется, Мона Лиза была ни при чем.

Сравнение к тому же было слишком далеко от действительности.

Но фраза прилипла.

Теперь про себя он называл ее только так.

Возможно, к слову, расслабившись, пару раз назвал вслух.

Даже, вероятнее всего, назвал.

Но судя по тому, что реакции не помнил, она приняла это как должное.

Черт побери, этот Михаил Ростов — действительно гений, причем не только в своей гематологии.

Он прекрасный психолог.

И в частности — знаток женской психологии.

Все, что сказано было относительно Моны Лизы в минувшую их встречу, коротко, совсем не зло, скорее уж — иронично, было именно то, что следовало сказать.

Ни слова лишнего, но и ни малейшего пробела в предоставленной информации.

Системные мозги — вот что это такое.

Они остаются таковыми, даже когда речь идет о женщине.

Принцесса в придуманном замке.

А почему и нет, если от этого никому не хуже?

В замке теперь горели свечи.

Две толстые ароматические свечи — очевидно, что-то восточное.

Мерцание было слабым, зато запах, разливаясь по комнате, приятно кружил голову.

Немного экзотики в сексе, почему бы и нет?

Он был сторонником экспериментов, только без экстрема.

Она, впрочем, искусной оказалась только в части декора.

В остальном — пресна. Почти пуританка, под предлогом все тех же «жирных рук».

«Интересно, явись я с камушком каратов на десять или какой-нибудь цацкой от „Cartier“ в тех же пределах — в дело пошла бы камасутра?»

Мысль, впрочем, была беззлобной. Ростов оказался прав даже в том, чего не произнес. На нее совершенно невозможно было злиться. Иногда — раздражаться. Это — да. Но ненадолго.

Женщина словно услышала последнюю мысль: голос из распахнутой двери ванной комнаты звучал капризно. Настолько, чтобы вызвать раздражение.

Не больше.

— Хочу вина. Белого. В холодильнике калифорнийское…

У нее была небольшая уютная квартирка, оформленная Продуманно — европейский минимализм вместо византийской роскоши, принятой в России.

Следовало принять это как позицию, стиль, вкус хозяйки, наконец.

Многие, надо думать, и принимали. Так же как сентенцию про Мону Лизу.

У него по этой части, к счастью, был гуру — Михаил ростов.

— Дай ей волю — понимай: Нобелевскую премию и все, что к ней прилагается, — нувориши обгрызут собственные локти.

— Все так запущенно?

— А ты не заметил разве, как она говорит? Никогда — «один мой приятель». Непременно — «один мой приятель-олигарх». «Мой приятель — один из десяти самых влиятельных…» Но приятель — существо почти не материальное. Мифическое. В конце концов, его можно действительно завести. Сам знаешь, у нас теперь плюнешь — попадешь в олигарха. Придумать, в конце концов, можно. А вот предмет мира абсолютно материального — нет. Однако на «нет» есть разного рода уловки. Минимализм — штука очень удобная и модная к тому же. То же в тряпках, цацках, машинах. И слава Богу — я не слишком платежеспособен, оброка не вынесу.

— А потом?

— Суп с котом! Я же просил — не надо о грустном. И о «потом» тоже не надо, я суеверный…

Черт бы тебя побрал с твоими суевериями, Ростов! Лучше бы нам договориться.

Он появился на пороге ванной комнаты с запотевшим ведерком на подносе. Из ведерка торчала также запотевшая бутылка калифорнийского.

Белоснежная салфетка.

Два в меру пузатых — как раз для белого калифорнийского — фужера на тонких ножках.

Тонкие ломтики сыра на тарелке переложены крупными черными виноградинами.

Но в глазах холод.

Скорее, холодная грусть.

Безнадежная — пожалуй, будет самое верное.

Она приветственно помахала ножкой, аккуратным — ни клочка пены на мраморной стене — жестом извлеченной из пышной массы.

Красиво.

Но он хранил печаль.

— Что, молодец, не весел? Заставили работать?

— Отнюдь. — Он аккуратно поставил поднос на пол, опустился рядом. — Скажи, Лиля, а если бы ты сейчас не захотела белого калифорнийского…

— Да-а-а?..

— Я так и валялся бы там, как собака, которая, конечно, могла бы и поскулить…

На секунду он вдруг испугался.

Настолько, что дрогнула рука, и плеснулось вино, крупной слезой покатилось по тонкой стенке бокала.

«Я переигрываю, — подумал почти в панике, — я чертовски переигрываю. Это никуда не годится».

И сразу — почти мгновенно — пришло облегчение.

Страх отступил.

Она заговорила, медленно слизывая розовым язычком холодную каплю-слезу на внешней стенке бокала.

Конечно же, она заметила ее, но истолковала по-своему.

— Послушай, малыш… — Голос женщины был мягким, каким бывал очень редко. И проникновенным. — Послушай, маленький…

Через несколько секунд он успокоился окончательно.

И облегченно перевел дух.

Она же, снова истолковав это совершенно по-своему, откликнулась на отчаянный, судорожный, как ей показалось, вздох мягким, мелодичным голосом.

— Я знаю, сейчас тебе тяжело с этим смириться, но пройдет время…

А время и в самом деле шло.

И он решил, что уже можно переходить к главному вопросу.

В прохладной темноте спальни — окно открыли, выветривая надоевшие благовония, — они лежали почти по-братски, прижавшись друг к другу и натянув одеяло до самого носа.

— Послушай, Лиля, возможно, это звучит слишком пафосно и уж по крайней мере довольно странно, наверное, в моих устах. Вы, русские — и справедливо! — говорите о западном прагматизме. Мы действительно много считаем, просчитываем так и этак все варианты, прежде чем принять решение. А порывы души, разные внезапности, в том числе без личной выгоды… Но я, кажется, запутался. В общем, это, конечно, можно было сказать коротко. Я хочу помочь Михаилу. Просто помочь. Без всякого своего участия. Ты понимаешь, о чем я? Я не просто хочу, я, кажется, должен… Хотя это совершенный уже пафос, которого не надо. Правда?

В темноте он внезапно ощутил слабое прикосновение и не сразу понял, что это.

Тонкими пальцами она гладила его по лицу, и даже не гладила — медленно вела рукой сверху вниз, с высокого лба до самоуверенно вздернутого подбородка.

— Глупый, ах, какой глупый маленький мальчик. Запутался. Ты и вправду запутался, только не в словах, а в чувствах… Ну, конечно, ты должен, ради меня… Ради этого — ты еще не понял, малыш? — ради меня весь ваш хваленый западный прагматизм полетел к чертовой матери. Конечно, ты должен. Ты просто не сможешь уже поступить иначе.

— Но что? Как я могу? Он категорически против, пока не будет достаточных, по его мнению, результатов…

— Он гениальный болван, самый честный и самый наивный на всем свете, но — слава Богу — у него есть я.

— Теперь я тоже есть.

— Да. Воистину, желающего судьба ведет, нежелающего — тащит. Вдвоем мы можем уже тащить.

— Но как? Публиковать без его согласия — невозможно, наши законы в этой части суровы…

— Не трать время понапрасну. Ваши законы в этой части я давно выучила наизусть.

— Тогда — что?

— Но у тебя же обширные связи в этом мире, можно просто показать материалы… Организовать, в конце концов, утечку в прессу. Словом, заставить заговорить… Поднимется шумиха. Это бесспорно. И ему просто придется выйти из тени.

— Да. Но против его воли. Пойми — я не боюсь, но у нас в этих вопросах очень щепетильны. Откуда, почему у меня оказались документы, материалы, если автор сам не желает до поры их заявлять? Понимаешь? Тут нужен тонкий ход, что-то такое… Знаешь, часть от целого. Фрагмент. То, что он мог подарить на память, как одному из первых, кому доверил свою тайну… Понимаешь, о чем я?

— Фрагмент? Несколько листов монографии, что ли, или пара формул, начертанных на ресторанной салфетке?.. Красиво, конечно, но не убедительно, прости. Где гарантии, что тебе поверят?

— Да, это логично. Вполне убедительный повод для скепсиса… Слушай, а если сам ген… Эдакий сувенир в пробирке! А? Они ведь не требуют каких-то особых условий хранения, насколько я понял?

— Не более чем килька в томате.

— Что, прости?

— Есть… а вернее, было у нас такое простейшее блюдо, я бы даже сказала — закуска. Хранилась в холодильнике и без него тоже. Словом, хранилась великолепно.

— Ну, пусть килька. Только он ведь ни за что не отдаст…

— О! Милый, пусть это тебя не тревожит. Это сделают слабые женские руки… Но идея хороша. Зачем бумаги, когда есть готовый продукт? Пожалуйста! Смотрите, нюхайте, пробуйте на зубок. Да, ты молодец, малыш!

— И это все?

Утро он встретил с тяжелой головой и мутным взглядом, что всегда случалось после бессонной ночи.

Она бесцеремонно выставила его на улицу довольно рано, не предложив даже чашки кофе.

Лицо ее в ярком свете было…

Впрочем, он оказался джентльменом настолько, что не пожелал даже думать на эту тему.

Все было пустяки, сущие, ничего не значащие пустяки!

До конца своих дней он готов был называть эту женщину не иначе как Мона Лиза.

Ибо услуга, которую она легко согласилась оказать ему этой ночью, была воистину бесценной.

 

Часовня

Дан Брасов появился в Сигишоаре недавно.

Чуть больше года миновало с того дня, когда высокий, сухопарый мужчина сошел с бухарестского поезда на сонный перрон.

Был он сутул.

Густые черные волосы слегка взлохмачены.

Лицо — тонкое, горбоносое.

Глаза скрывали массивные очки с толстыми линзами.

Приезжий не походил ни на туриста, ни на столичного чиновника, прибывшего с инспекцией, ни на местного жителя.

Однако на вокзале не задержался, а сразу же уверенно двинулся в путь, будто хорошо знал дорогу.

Шел быстро, при ходьбе смешно размахивал длинными руками.

Одет был в легкий светлый плащ, из-под которого выглядывали строгий деловой костюм и белая сорочка, перехваченная у ворота темным галстуком. При себе имел большую, но, похоже, не слишком тяжелую дорожную сумку и маленький аккуратный портфельчик с note-book.

Миновав помпезный памятник советским солдатам, воевавшим в этих местах с немцами, незнакомец пересек безликий современный квартал, перешел через мост и только тогда замедлил шаг.

Взору его наконец открылась Сигишоара.

Средневековый город, некогда населенный саксонскими немцами и потому застроенный классической готикой.

Узкие улочки вымощены неизменной брусчаткой, а кое-где и вовсе покрыты древним деревянным настилом.

Толстые замшелые стены домов.

Гнезда аистов на черепичных крышах.

В уютных внутренних двориках тенистые деревья — яблони, груши, орешник.

Арочные мостики, бесконечные крутые лестницы, увитые вечным плющом.

Все было здесь, как полагалось в давние времена — и ратушная площадь, и островерхие крепостные башни, одну из которых венчали старинные часы.

Стрелки двигались по древнему зодиакальному кругу.

Каждый час, таким образом, оказывался во власти одного из судьбоносных созвездий.

Было четыре часа пополудни, когда мужчина вступил под своды башни.

Маленькая стрелка часов указывала на знак Овна.

В этот же день он снял комнату в единственной местной гостинице «Steaua».

Тогда и стало известно, что приезжего зовут Даном Брасовым, он профессор, ученый-историк из Бухареста.

Позже выяснилось, что постоялец намерен задержаться в городе на некоторое, возможно, продолжительное время, ибо работает — ни много ни мало — над монографией, посвященной валашскому господарю Владу Третьему.

Это обстоятельство сильно изменило отношение к столичному профессору в Сигишоаре. Просвещенная местная публика немедленно проявила к нему горячий интерес.

Тому были причины.

Влад Третий родился в Сигишоаре.

Давно это было — без малого шесть столетий назад, однако мрачная слава загадочного рыцаря Дракона не канула в Лету, не растворилась в анналах истории и даже не потускнела с годами.

Скорее — наоборот.

Отношение к таинственному соплеменнику в городе да и вообще в Румынии было двойственным.

С одной стороны, большинство румын почитали Влада как национального героя, отважного воина и мудрого властелина. Многочисленные истории, представляющие великого князя кровожадным монстром, а здешние заповедные места — пристанищем всевозможной нечисти, вне всякого сомнения, ущемляли национальную гордость.

Больно ранили некоторые, особо чувствительные души.

Вызывали протест.

С другой — леденящие кровь предания привлекали великое множество людей со всего света.

Как мотыльки на свет таинственного пламени, в страну слетались тысячи исследователей и авантюристов.

Фантастов, мистиков, адептов сомнительных религий и культов.

Наконец, просто вездесущих, любопытствующих туристов.

Великий князь, низвергнутый легкомысленным пером романиста до скромного графа, оказался в некотором смысле предметом национального экспорта.

Исключительно в образе безжалостного, безобразного вампира. Могущественного и непобедимого.

Кровавые фантазии к тому же множились, рождаясь одна из другой.

Узкие, никому не ведомые дороги, ведущие в царство вечной тьмы, петляли, согласно преданиям, именно в этих, трансильванских горах.

Здесь пролегла невидимая граница между двумя мирами.

И, стало быть, здесь выбирались из сумрачной преисподней ее отвратительные посланцы.

Здесь же скрывались они от гнева людского и кары Создателя, возвращаясь в дьявольское логово черными бездонными лазами.

Такая в целом складывалась картина.

Мрачная, но притягательная.

С этим тоже приходилось считаться.

Что приехал исследовать бухарестский профессор? Страшные легенды или исторические события?

Кем намеревался объявить Влада Дракула в своей монографии?

Чему искал подтверждение и что намеревался опровергнуть?

Общественность волновалась и внимательно наблюдала за Даном Брасовым.

Но скоро ослабила бдительность, привыкла к тихому, вежливому профессору и даже принялась всячески ему помогать.

Всем стало ясно — ничего, кроме настоящей, подлинной истории, доктора Брасова не интересовало.

Большинство вздохнуло с облегчением.

Коммерция — коммерцией, но доброе имя прославленного земляка тоже чего-то стоило. И пожалуй, было несколько важнее звонкой монеты пытливых туристов.

Впрочем, и те, кто искренне придерживался «вампирской» версии, относились к профессору без всякой неприязни. Слишком уж мягким, миролюбивым и каким-то трогательно беззащитным был ученый.

Отстаивая свои теории, местные «вампиристы» всего лишь усердно подбрасывали ему новые головоломки — путаные рассказы очевидцев, столкнувшихся в окрестностях Сигишоары со всякими «странностями», результаты каких-то исследований, описания необъяснимых событий, загадочные предметы и тому подобное…

С ходу Дан Брасов не отметал ничего.

Без устали колесил по глухим, «медвежьим» углам, выслушивал сотни историй, сутками бродил в древних развалинах, спускался в пещеры и поднимался на труднодоступные вершины.

Словом — работал.

Из гостиницы он давно переехал.

Снял крохотную квартирку в старом доме за крепостной стеной. В настоящем готическом доме с маленькими башнями по фасаду и узкими, высокими окнами. В некоторых чудом сохранились редкие старинные витражи.

Дом много раз перестраивали.

В результате одна из комнат профессорской квартиры располагалась непосредственно в башне. Она была маленькой, круглой, узкое окно рассекало стену от пола до потолка, но именно оно — к вящей радости Дана — было почти целиком сложено из кусочков разноцветной смальты. Иными словами, доктору Брасову «достался» цельный фрагмент уникального витража.

Надо ли говорить, что именно эта комната стала его рабочим кабинетом.

Свет преломлялся в цветных осколках, таинственной радугой мерцал во тьме, причудливым узором рассыпался по древней мостовой.

Каждую ночь.

Почти всегда — до рассвета.

Так было и теперь.

Время давно перевалило.за полночь.

Впрочем, за временем он совсем не следил.

Этой ночью доктор Брасов не просто работал.

Он подводил итоги.

Ибо завтра — при одной мысли об этом сердце ученого начинало бешено колотиться, пытаясь выпрыгнуть из грудной клетки и… пуститься в пляс, никак не иначе, — завтра, а вернее, уже сегодня ему предстояла важная, возможно, самая важная в жизни встреча.

Вечером, а точнее, в девятнадцать десять по местному времени, или несколько позже, в тот самый миг, когда пассажиры парижского рейса национальной авиакомпании «Tarom» сойдут по трапу, на землю Румынии ступит нога человека, во власти которого разрубить гордиев узел.

Впрочем, что там — гордиев!

Узел этот намертво затянут самим сатаной, искусным мистификатором, виртуозом обмана и коварства.

И не узел вовсе, а смертоносная петля, погубившая сильного, мужественного, однако глубоко несчастного человека.

Но справедлив Господь.

Не всегда скор, но неизбежен его суд.

Тонкие смуглые пальцы Дана легко едва касались маленькой клавиатуры портативного компьютера.

На экране дисплея возникали буквы, складывались в слова, предложения — аккуратные строчки стремительно заполняли мерцающее пространство.

"…Итак, источники.

Суммируя все, что уже сказано, беру на себя смелость утверждать: разрозненные источники противоречивой, а порой взаимоисключающей информации о Владе можно систематизировать.

И более того!

Природа предвзятости или, напротив, относительной объективности сегодня ясна мне, как никогда.

Первое…"

Резкий звонок грянул в тишине маленькой квартиры неожиданно и потому оглушительно.

Доктор Брасов вздрогнул.

Пальцы запнулись, сбились, а потом и вовсе замерли над клавиатурой.

Звонок повторился.

Обычный дверной звонок: низкий и слегка надтреснутый.

Дан чертыхнулся.

Не то чтобы он не жаловал посетителей, но до вожделенного часа оставалось совсем немного времени, а работа еще не была закончена.

Шаркая неуклюжими клетчатыми тапочками, профессор нехотя поплелся в прихожую.

Ноги, что называется, отказывались его нести — это было самое подходящее определение.

Незваного гостя тем не менее следовало впустить.

Тот, похоже, был человеком настойчивым — звонок в прихожей дребезжал непрерывно.

— Не спите? Слава Богу! Я боялся, что разбужу, не свет горел… Впрочем, не будь света, я все равно бы стал ломиться. Вы не представляете, Дан… Который теперь час, кстати? Но в любом случае нам следует поторопиться… Хотя прежде я должен кое-что вам поведать…

Голос был молодым и взволнованным. Его обладатель, казалось, спешил выплеснуть все, что имел сообщить собеседнику, как можно быстрее. Фраз он не заканчивал.

Отдельные слова и восклицания с разгона налетали друг на друга.

Монолог в целом казался сумбурным и малопонятным. Странная тирада, однако, нисколько не обескуражила Дана и уж тем более не рассердила.

Напротив, недовольство ученого улетучилось, уступив место спокойной, слегка насмешливой симпатии.

— Быть может, вы все же войдете в дом, друг мой? Соседей вряд ли заинтересует ваша сенсация, тем более — в такой час.

— Сенсация, доктор Брасов! Это вы совершенно точно заметили — сенсация. Сегодня это произойдет, я знаю точно! И наконец докажу вам, упрямому материалисту!

— Разумеется, докажете. Но прежде промочите горло этим бодрящим напитком, иначе — право слово! — я так и не возьму в толк, о чем, собственно, идет речь сегодня!

— Сегодня! Вы издеваетесь?! Впрочем, извольте! Меня это нисколько не задевает! Сегодня — о том же, о чем вчера. И позавчера. И месяц назад! А завтра… О! Завтра вы будете говорить об этом сами. И неизвестно, кто из нас окажется речистее! М-м-м… Прекрасная tuica. Где только берете такую?

— Не скажу. Мне, пришлому, как видите, тоже перепадает кое-что из местных сокровищ. Хотите еще?

— Потом. После того, что мы сегодня увидим, одной

Бутылки будет мало.

— Не беспокойтесь! Найдется другая. Но не пора ли уже

Посвятить меня…

— Боже праведный! Я битых полчаса пытаюсь это сделать. А вы заговариваете мне зубы и пытаетесь залить мозги вашей замечательной tuica. Скажите-ка, draga prietene, какое сегодня число?

— Первое мая, если память не изменяет.

— Вернее, ночь с тридцатого апреля на первое мая, не

Так ли?

— Так, допустим. Ну и что с того?

— Иными словами, вам неизвестно, что это за ночь?!

— Неизвестно. Впрочем, нужно заглянуть в календарь, я мог что-то забыть…

— Не утруждайтесь. Официальные календари по этом поводу хранят молчание. Ибо речь идет о Вальпургиевой ночи.

— Снова мистика!

— Мистика. Но не снова. Сегодня — заметьте! — я не прошу верить мне на слово. Я предлагаю увидеть своими глазами. И убедиться!

— Что, собственно, увидеть, мой легковерный друг?

И где?

— В двух шагах отсюда. На ратушной площади. Вспомните, Дан, я не раз рассказывал вам о тех ритуалах, которые…

— Ну, разумеется, я помню. В средние века там судили и казнили несчастных, заподозренных в связях с дьяволом. Но помилуйте, друг мой, подобное творилось по всей Европе!

— У вас избирательная память, профессор. Средние века вы готовы вспоминать до бесконечности, а легенду о «суде Дракулы» постоянно забываете. Напомню: всякий раз, когда таинственная Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием, безжалостный господарь покидает свое убежище в поенарских развалинах и является в Сигишоару, чтобы вершить…

— Достаточно! Этот бред мне тоже известен.

— В самом деле? В таком случае отчего бы нам не прогуляться по ночной крепости? Просто так, для собственного удовольствия. Погода располагает. Заглянем на ратушную площадь, разумеется, ничего там не увидим… Хотя замечу, ни один горожанин не отважится этой ночью на такое невинное путешествие. Вы, верно, не обратили внимания, но магазины и бары закрылись сегодня раньше обычного. А некоторые ресторанчики не открывались вовсе. Спуститесь из своей неприступной башни, оглянитесь вокруг — окна домов закрыты плотно, как никогда в эту пору, ставни задвинуты, и ни один кабатчик не пустит вас на порог, хотя обычно готов ублажать клиентов до рассвета. Отчего бы это?

— От того же, отчего на заборах в Арефе до сих пор висят амулеты против вампиров и диких зверей. Суеверия. Предрассудки.

— Вот и прекрасно! Значит, вам не боязно выйти сейчас на улицу?

— Нисколько!

— Так пойдемте!

— С какой стати?! После обеда я должен быть в Бухаресте, а… Впрочем, черт с вами! Идемте! До ратуши и обратно. Но больше в моем присутствии вы не произнесете ни слова по поводу…

— Бессмертия Влада Дракулы, его болезненной жажды, упокоенной души и прочего, из области, которую вы называете бредовой. Клянусь честью!

Ночь и вправду была как-то особенно тиха нынче. Безлюдны улицы.

Темны дома — даже узкая полоска не проглядывала нигде из-за толстых ставней.

Однако ж мрак властвовал не безраздельно.

Высоко в темном небе парил, окруженный легкой желтоватой дымкой, огромный диск полной луны.

Яркое ледяное сияние струилось на землю.

Неживым и оттого, наверное, несколько странным казался этот свет.

Потеснив ночную мглу, он не столько прояснил картину окружающего мира, сколько преобразил ее.

Знакомые улицы казались чужими, устремленными в черную бесконечность. Дышали неясной угрозой, тайной, обязательно страшной и кровавой.

Ратушная площадь, скоро открывшаяся их взору, отчего-то напомнила сцену, залитую ярким светом невидимых прожекторов.

Черные, отполированные временем булыжники тускло мерцали, отражая и множа холодное сияние.

Представление еще не началось, но все вокруг замерло в ожидании.

И — видит Бог! — зрелище это страшило, еще не начавшись.

Кровь леденела в жилах, и холодные пальцы ужаса впивались в горло смертельной, безжалостной хваткой.

— Полный бред! Впрочем, легко объяснимый…

Рассудок доктора Брасова пытался противостоять наваждению.

Вполне возможно, что ему удалось бы справиться с приступом необъяснимого, почти животного чувства, всколыхнувшегося в душе, но времени для этого уже не осталось.

Внезапно Дан Брасов ощутил слабое прикосновение, похожее на легкий укол.

Боль нарастала стремительно.

В следующее мгновение ему показалось, что острая игла больно впилась в шею, чуть ниже правого уха.

И тут же превратилась в раскаленный наконечник стрелы или копья.

Так по крайней мере показалось Дану.

Ни о чем больше подумать он не успел.

Не успел обернуться и даже дотянуться рукой до раны — нестерпимая боль полыхнула в сознании, озарив его изнутри яркой, ослепительной вспышкой.

Потом наступила вечная тьма.

Маленькая стрелка часов на крепостной башне в этот момент, дрогнув, дотянулась до знака Овна — четыре гулких удара один за одним раздались в вышине.

Низкий мелодичный звон слетел на землю, поплыл над притихшей Сигишоарой.

Звук не успел раствориться в таинственной ночи.

Будто разбуженный им, в темных проулках сонного города вспорхнул, устремляясь в поднебесье, хриплый со сна, но уверенный крик петуха.

Однако — запоздалый.