Энтони Джулиан

Что это был за день!

На севере королевства — и вдобавок в конце ноября.

Невозможно прекрасный, наполненный таким ярким солнечным сиянием, каким не часто полнятся летние дни в этих местах.

Да что там в этих!

Такой ноябрьский день мог стать подарком для Франции.

И откровенно порадовать север Италии.

Но и такой день, оказывается, можно было испортить.

Тони искренне призвал кару Божью на голову тех, кто сообразил растерзать тихую радость приветливого осеннего дня сумасшедшей гонкой по бурелому, в тупой погоне за несчастной затравленной зверушкой.

Он ненавидел парфорсную охоту.

Хотя любил лошадей.

Бешеный галоп рождал в душе потрясающее чувство единения со стремительным, сильным и грациозным животным.

«Наверное, в одной из прошлых жизней я посетил этот мир в образе кентавра», — подумал как-то Тони, в очередной раз наслаждаясь волшебным чувством полета.

Однако ж объединяться с массивным, тяжело храпящим хантером сэру Энтони Джулиану вовсе не хотелось.

Пожалуй, такое единство было бы оскорбительным.

Уж лучше вселиться в быка на корриде, быть пронзенным бандерильей и истечь благородной кровью под рев толпы, чем тупо ломиться по оврагам, преодолевать каменные заборы и плетеные изгороди крестьянских угодий, ворота которых предусмотрительно закрывались в дни массового господского помешательства.

Тони хорошо помнил свой дебют — лет в четырнадцать или пятнадцать.

Отличный наездник, он без особого труда перенес тяготы многочасовой гонки и… сломался на финише, выполняя старинный обычай посвящения.

Суть обряда проста — лапкой, хвостом, ухом, словом, любым клочком плоти растерзанного собаками зверя хозяин охоты рисует на щеке новичка кровавый треугольник.

Только и всего.

Юный Тони, окруженный толпой рафинированной знати, решительно приблизился к почтенному лорду Уорвику — по иронии судьбы своему будущему тестю.

Мужественно подставил лицо.

И лишь когда все было закончено — лорд старательно изобразил на щеке мальчика подобие треугольника, — медленно выложил содержимое желудка завтрак в доме Уорвиков был обильным на отменное ярко-красное сукно нарядного фрака предводителя охоты.

Странное дело: ему ни тогда, ни — уж тем более! — теперь не было стыдно.

Однако — воспоминания!

Теперь — увы! — так не порезвишься.

Разве что разыграть приступ радикулита? Или — сердечный? Или…

Эта идея всерьез захватила Тони.

Однако надо было спешить, ибо вдали на холме уже появилась тильбюри хозяина охоты.

Заболеть следовало внезапно, но остро и довольно опасно…

Тони так увлекся тактическим планированием, что не заметил, как изящная коляска внезапно остановилась, а вернее — была остановлена верховым из поместья.

Кто-то из слуг рискнул преградить путь лорду Гатвику, нынешнему хозяину охоты, в самый торжественный момент — явления командующего перед строем.

Повод — надо полагать — был.

«Несчастье, — обреченно подумал Тони, — дай Бог, обойдется смертью чьей-то престарелой бабушки».

Мысль о том, что ненавистная охота теперь может не состояться, его не посетила.

Тильбюри между тем приближалась гораздо быстрее, чем этого требовал этикет.

Что-то случилось.

В этом уже никто не сомневался.

На ходу сэр Гатвик призывно махал перчаткой, впопыхах сдернутой с подагрической руки.

«Мать или отец?» — отстраненно подумал Тони, быстро сообразив, что хозяин поместья машет именно ему.

И еще одна подлая, стыдная мыслишка успела промелькнуть в эти мгновения.

«Лучше бы — мать».

Мысль не делала чести лорду Джулиану-сыну.

Единственное, что могло хоть как-то извинить его в этой связи: он был абсолютно честен.

Как на духу.

Сэр Энтони Джулиан не питал теплых сыновних чувств к леди Элизабет и отлично знал, что пользуется взаимностью.

Странные мысли роем кружили в голове, а рука уже машинально коснулась повода — лошадь с места ушла в галоп.

— Друг мой… — Престарелый лорд Гатвик, помимо классической подагры, страдал астмой, отчего задыхался. — Трагические известия… Трагические и престранные… Герцог Владислав Текский, ваш однокашник, кажется. И друг, как я понимаю… Словом, он… он… скончался минувшей ночью…

Тони испытал нечто, чему за долгие годы так и не смог подобрать названия.

Иногда он называл это внутренней дрожью, иногда — лихорадкой, иногда — приступом непонятного состояния, отдаленно напоминающего страх и даже ужас, но одновременно — готовность насмерть противостоять тому, что их породило.

Внешне в такие минуты лорд Джулиан оставался спокоен, только слегка бледнел, наливались черной смутной бездной карие глаза, а душа…

Душа замирала в предчувствии событий, позволяющих близко подойти к границе двух миров, а случалось — и заглянуть за нее.

Ничего не увидеть, но ощутить, как стынет кровь и трепещет сердце, сбиваясь с привычного ритма…

Старый лорд между тем продолжал. Невыносимо медленно, перемежая свой рассказ долгими приступами мучительной одышки.

— Он умер. Его душеприказчики разыскивают вас по всему миру, ибо касательно вас, Энтони, имеется некое чрезвычайно важное и неотложное, как я понимаю, распоряжение покойного. Вот все, что я знаю. Но полагаю, друг мой, вам следует теперь ехать…

— Я отправляюсь немедленно. Надеюсь, ваша светлость передаст мои извинения…

— Какая чушь приходит вам в голову, Тони, в такие минуты! Спешите, мой мальчик. Вам на это плевать с высокой колокольни, разумеется, но я буду молиться за вас! Так и знайте. Буду молиться всю эту чертову охоту, чтоб она провалилась…

Тони отказался от машины, присланной из имения.

Стремительным полевым галопом, рискованно привстав в стременах, пронесся он по окрестностям, вызывая недоумение местных жителей.

Джентльмену, облаченному в красный фрак, черную бархатную жокейку и лаковые ботфорты, по всему, полагалось сейчас следовать прямо в противоположном направлении.

Он еще не до конца верил в то, что случилось.

Верила душа, многое уже знала и предвидела.

И трепетала в ожидании страшного испытания.

 

Полина Вронская

Вечерний звонок.

Как обычно.

Он звонит около восьми, как только освобождается от дел.

Разумеется, относительно — и самых насущных. В принципе же круговерть его бизнеса не знала остановок и передышек.

Пару лет назад, сатанея от скуки на далеком Маврикии, вырванный с корнем из почвы родного российского предпринимательства непреодолимой силой глупого, но неожиданно серьезного конфликта с властями, он мог только мечтать о таком размахе дел.

И где?

Не в каком-нибудь оффшорном, островном захолустье — в самом центре мирового бизнеса, чопорной британской столице.

Компания «White Star», созданная исключительно по странной прихоти лорда Джулиана, не только не канула в Лету, выполнив главную миссию — возвратив на атлантические просторы возрожденный «Титаник», — но успешно развивалась далее, заняв в итоге достойное место в первой десятке мировых круизных компаний.

Впрочем, насколько известно было Полине, «White Star» не замкнулась исключительно в этих узких рамках. На верфях Саутгемптона строились новые, отнюдь не круизные суда. Речь шла о перевозках нефти, и это обещало стать делом куда более серьезным, чем туристический бизнес.

Чего-то подобного, впрочем, и следовало ожидать.

Таков был Потапов — человек, не умеющий останавливаться на достигнутом.

Лорд Джулиан — что тоже легко прогнозировалось, — напротив, затеяв и бурно пережив авантюру с «Титаником», очень скоро охладел к проекту. Впрочем, он безотказно подключался к делам компании, если об этом просил Потапов, решая порой одним частным звонком проблемы, с которыми долго и безуспешно сражались конкуренты.

Это, по мнению обоих — Сергея и Энтони, было вполне справедливым распределением обязанностей.

Словом, можно было бы с уверенностью сказать, что судьба Сергея Потапова наладилась вполне, если бы…

Если бы не эти самые, ставшие уже традицией, вечерние звонки.

Телефон все звонил. Полина подсознательно считала звонки. Еще три и включится автоответчик: станет окончательно ясно, кто звонит, и тогда…

Тогда она уже совершенно точно не снимет трубку.

— Нет! — сказала она себе с решительной укоризной. — Это нечестно, в конце концов. Не позови он меня в Лондон…

Мысленно она продолжала считать звонки. Сейчас прозвенел последний.

Полина сняла трубку, опередив автоответчик всего лишь на секунду.

— Привет! Не слишком отвлекаю?

— Нет. Я вернулась с работы пару часов назад.

— Так рано?

— Буду работать дома. Пока отдыхаю.

— Может, отдохнем вместе?

— Вряд ли получится, Сережа.

— Просто поужинаем где-нибудь, и я уеду.

— Нет.

— Просто поужинаем.

— Боюсь, не получится даже просто поужинать.

— Ты научилась врать.

— Пожалуй. Извини. Я не хочу.

— Чего не хочешь?

— Ужинать, обедать и вообще видеться с тобой сейчас.

— Сейчас?

— Сейчас. Мне нужно адаптироваться, очень много непривычной работы и вообще…

— Снова врешь.

— Действительно. Снова — прости.

— Так в чем дело?

— Нужен тайм-аут.

— Зачем?

— Разобраться в себе, в том, что нас с тобой связывает. В общем, в таких случаях, кажется, говорят: я хочу побыть одна.

— У тебя кто-то появился?

— Муравьи. Представляешь, в моем карликовом палисаднике образовался муравейник, а в нем соответственно муравьи. И похоже, палисадника им уже недостаточно — ползут, мерзавцы, в дом.

— Ты шутишь?

— Про муравьев — чистая правда. В остальном же — каков вопрос…

— Понятно… А как завтра?

— Сережа! Клянусь тебе, хотя, возможно, тем самым нарушаю какую-нибудь из строжайших наших инструкций… Ну да черт с ними, с инструкциями! Как на духу: каждое утро для меня — чистый лист, кто и что на нем нарисует, не известно, по-моему, даже моему вездесущему шефу. Одним словом, я не знаю, что будет завтра.

— Как обычно.

— Как обычно.

— Ладно, я позвоню примерно в это же время.

— Да ради Бога!

Это была классическая психологическая защита. Потапов строил ее, сам того не ведая, почти по учебнику — слово в слово.

Всего, что касалось их отношений и желания — а вернее, нежелания Полины видеться, — он снова в очередной — который уже! — раз будто не услышал.

Зато хорошо все понял про работу и привычно «забил колышек» — завтрашний звонок примерно в это же время.

Который по счету?

Сотый?

Тысячный?

Последнее время он звонил каждый день.

Впрочем, удивляться особо нечему, Полине хорошо было известно «фирменное» потаповское упрямство.

Однако ж — все равно! — удивительно, и того более — потрясающе, как все изменилось в их отношениях.

«Все переместилось в доме Облонских», — непозволительно перефразируя Льва Николаевича, определила для себя нынешнюю ситуацию Полина.

Не просто переместилось — встало с ног на голову.

Или, наоборот, пришло наконец в подобающее положение, переместившись с головы на ноги?

Это нормально, когда мужчина добивается внимания любимой женщины, а она размышляет над тем, какими должны быть их дальнейшие отношения.

До сей поры у них с Потаповым все складывалось иначе. Он размышлял.

Она страдала, иногда, по собственному выражению, «скатывалась до бабства» — попеременно впадала то в депрессии, то в истерики и тихо плакала.

Однако оставалась рядом.

Тянула массу дел, разгребала обыденную рабочую рутину, в критических ситуациях включала на полную мощность свои аналитические мозги, подставляла плечо, спину, локоть…

Что там еще принято подставлять друзьям в трудную минуту?

Он становился все более частым гостем ее одинокого дома, порой — особенно когда настроение было скверным — оставался на несколько дней.

Но — размышлял.

Отношения с семьей давно уже были исключительно формальными, и это, похоже, вполне устраивало всех, включая жену и почти взрослого сына.

И тем не менее…

Полине памятна была одна — давняя уже, слава Богу! — новогодняя ночь. Тогда Потапов провел с ней премилый вечер, наполненный теплым мерцанием свечей, колючими пузырьками шампанского, запахом свежей хвои, но около одиннадцати засобирался домой.

Обида на короткий миг застила рассудок, скатившись «в бабство», Полина встала у двери с горе-классическим «не пущу».

Он вырвался, забыв в эмоциональном накале надеть ботинки.

Картинка была впечатляющей — стоило закрыть глаза, Полина и сейчас видела, как наяву.

Залитую лунным светом, заснеженную дорожку.

И Сергея.

Отбежав на безопасное расстояние, он остановился и, смешно перебирая на снегу ногами в тонких носках, отчаянно прокричал в темноту дверного проема: «Я никогда не брошу семью! Слышишь, никогда!»

Новый год она встретила в полном одиночестве и больше к этой теме не возвращалась.

Потапов был человеком слова.

Во всем.

К чему же лишние обиды и оскорбительные признания?

Потом случилась у него серьезная размолвка с властями, за ней последовал спешный отъезд, когда, по слухам, ордер на его арест был уже подписан.

Последний их разговор Полина помнила наизусть.

Ей ничего не грозит, сказал тогда Сергей, и это действительно было так. Но все же он предлагал ехать вместе.

— Нет, — сказала Полина.

— Это из-за нее?

Вопрос прозвучал как-то жалко, да и сам Потапов выглядел не лучшим образом.

— Нет. Я не вижу себя там. Вообще не вижу. Было бы у тебя дело, позвал бы — пошла не раздумывая. Работать с тобой люблю и умею. А так — просто сидеть рядом? До кучи, что называется? Нет, не смогу.

— А здесь?

— Займусь наконец психологией.

— Уверена?

— Убеждена.

— Что ж, вольному — воля.

Он уехал.

Канул в бездну, затерялся, как писали газеты, на каком-'то далеком острове.

А Полина действительно вернулась к своей любимой психологии, однако не в институтскую аудиторию и не практикующим консультантом, что в принципе было возможно.

И логично.

Неожиданно для многих, преодолев серьезные возражения более чем серьезных ведомств, она добилась права работать в крохотной воюющей Чечне.

По существу — теперь наконец хватало сил самой себе признаться — это было бегством.

А вернее, попыткой заглушить острую, злую тоску, что, не зная сна и покоя, беспрестанно грызла душу.

Было больно.

Заглушить боль могло лишь нечто из ряда вон выходящее.

Война подходила почти идеально.

Настоящая, страшная война, кровавая и беспощадная ко всем, кто попадал в ее цепкие, жадные лапы.

Полина оказалась в самом пекле, и… ей действительно полегчало.

Потом Потапов снова позвал ее.

Не просто так, а вроде бы повод подвернулся подходящий — снова была работа.

Отказать было бы сложно.

Да и не хотелось Полине отказывать Потапову вовсе.

В душе все еще жила мутная, тягучая тоска.

Жила, расположившись по-хозяйски, и убираться, похоже, не собиралась.

А новая встреча дарила надежду, пусть и призрачную — но все же.

Надежда, однако, явилась отнюдь не робким призраком.

Прямо в Heathrow, где Потапов встречал ее после трех лет разлуки, едва только отзвучали первые неуклюжие приветствия, он сказал, а точнее — заявил, прямо глядя ей глаза:

— И вот что, Поленька, что бы ни вышло из этой затеи с «Титаником» и соответственно как бы там ни сложилось дальше, я решил… Через год Алешке исполняется двадцать один. Независим и дееспособен по всем законам. Да и по жизни самостоятелен вполне. Словом, через год я, что называется, в полном твоем распоряжении…

— Ты что, делаешь мне предложение?

— Да. Но с отсрочкой на год.

— С отсрочкой, Сережа, бывают приговоры.

— Это у юристов. У меня своя система прав и обычаев.

Они еще некоторое время пикировались, шутя.

И внешне оба казались спокойными и даже беззаботными.

Что внутренне переживал тогда Потапов, Полина не знала.

Сама же с трудом удерживала внезапную дрожь рук и прилагала отчаянные усилия для того, чтобы справиться с дыханием. Его немедленно перехватило в тот момент, когда произнес он свое «с отсрочкой».

Год прошел.

Потапов по-прежнему оставался человеком слова.

Он регулярно, с педантичностью пригородного поезда, отходящего от перрона Victoria Station, звонил ей теперь вечерами.

Полина размышляла.

Впрочем, размышлять было уже не о чем.

Она просто готовилась к тому, чтобы сказать «нет».

Собиралась с силами, потому что даже теперь, когда окончательно и бесповоротно стало ясно: Сергей Потапов ей совершенно безразличен как мужчина и даже не очень приятен, пожалуй, — сказать об этом ему было непросто.

Но так случилось.

И сколько ни ломала Полина свою умную голову, взять в толк, когда именно и почему так случилось, она не могла.

Где уж тут было найти слова, чтобы сообщить об этом ему?

А объяснить?

Уму непостижимо!

Около года она жила в столице Соединенного Королевства.

По странному стечению обстоятельств, в Belgravia, в том же самом районе Лондона, где некогда волей лорда Джулиана расположился офис возрожденной компании «White Star».

Совсем рядом с Downshire House, где и теперь располагался главный офис компании.

Небольшая квартира, собственно — половина узкого двухэтажного дома, каких много в этой части Лондона, плюс незаметный снаружи цокольный этаж и крохотный внутренний палисадник стали ее временной обителью.

Именно — временной.

Хотя, безусловно, уютной, ухоженной, удобной.

Словом, сюда хотелось возвращаться вечерами.

И тем не менее Полина была глубоко убеждена, что рано или поздно покинет Лондон, посвятив ему и той работе, основы которой постигала теперь с большим интересом, некоторую часть своей жизни.

Некоторую.

Не более.

Куда потом? Зачем? С кем? Надолго ли и по какому поводу?

Судьбоносные, как принято теперь говорить, вопросы не занимали сознания, поскольку прошлый опыт хранил память тщетности.

Жизнь всегда поворачивала по-своему, впрочем, Полина почти никогда не сопротивлялась.

Очередной крутой поворот совершился — так по крайней мере казалось Полине — в тот самый день и час, когда с треском распахнулась дверь крохотного кабинета военной комендатуры и молоденький солдатик с испуганными глазами крикнул: «…госпожу Вронскую к телефону из Генерального штаба!»

Голос его при этом сорвался на фальцет.

То ли — от ужаса перед Генеральным штабом, то ли — перед красноглазым полковником армейского спецназа, с которым в этот момент не сказать чтобы мирно беседовала Полина.

В эту минуту — так полагала Полина — и грянули где-то в недосягаемой высоте колокола судьбы.

Возможно, рассуждала она иногда, все произошло намного раньше — в тот, скажем, момент, когда лорд Энтони Джулиан внезапно принял странное — если не сказать больше! — решение строить новый «Титаник».

Логично было предположить, что стрелки на циферблате небесных часов счастливо сложились для Полины Вронской в ту самую минуту, когда британский генерал, формально пребывающий в отставке, на деле возглавлявший структуру с невнятным названием «Saladin Services», неожиданно и как бы вскользь предложил ей работу.

Невнятное название рассчитано было исключительно на профанов, для людей сведущих функции «Saladin» были вполне конкретными, очень серьезными в рамках той деятельности, которую вели британские да и мировые спецслужбы в целом.

Потом все сложилось на удивление быстро.

Псевдоотставной генерал лично встречал «Титаник», возвратившийся из первого круиза.

И хотя жизненный опыт Полины давно уж приучил ее не питать иллюзий, внутренний голос шепнул, что присутствие на причале невозмутимого генерала, возможно, лишь отчасти, но все же связано с его неожиданным предложением.

Так и оказалось.

Словом, предложение было сделано еще раз — и на сей раз принято.

Теперь она жила исключительно работой, как губка впитывая уникальный опыт, а вместе с ним — впечатления от новой жизни, общения с новыми людьми, чрезвычайно непохожими на тех, с кем приходилось сталкиваться раньше. Жила, ожидая очередного тихого или громогласного — |это уж как получится — призыва судьбы. Как, впрочем, и всегда.

Все восемнадцать сознательных лет из сорока с лишним. Жила почти счастливо, если бы не постоянные звонки Сергея Потапова и нависшая, как дамоклов меч, необходимость когда-то окончательно с ним объясниться.

 

Энтони Джулиан

Немедленно вылететь в Мюнхен не удалось — были проблемы с воздушным коридором.

Тони нажал — немцы дрогнули и дали коридор.

Однако время было потрачено — маленький «Falcon» Рлорда Джулиана приземлился в Мюнхене около четырех часов пополудни.

Еще около часа он добирался до имения Владислава.

Герцог Текский постоянно жил в окрестностях Мюнхена, в доме, который принадлежал его семье много лет.

Откровенно говоря, Тони рассчитывал увидеть замок — если не средневековый, то построенный никак не позже XVII века.

В крайнем случае классическое поместье крупных латифундистов.

На деле все оказалось гораздо скромнее — небольшой загородный дом, обнесенный старой изгородью.

Настолько старой, что местами ее не было вовсе.

Следом — густая поросль непонятных растений, ветви которых тесно переплелись между собой, и зеленая масса образовала вторую ограду.

Куда более прочную на вид.

Сад, или то, что прежде окружало родовое гнездо герцогов Текских, судя по всему, давно не ведал садовничьих забот и потому совершенно утратил первозданный вид. Теперь это были просто заросли деревьев и кустарника, в которых утопал маленький старинный особнячок.

В итоге Тони оказался прав лишь в одном — особняк был построен действительно не позже XVII века и сильно обветшал с тех пор.

Очень сильно.

К тому же сторонний наблюдатель, взглянув на древнее строение, наверняка пришел бы к выводу, что в доме давно уже никто не живет.

Большинство окон отгородились от мира тяжелыми деревянными ставнями.

Те немногие, что не спрятались за панцирь ставен, были как-то особенно темны.

Темные окна обитаемых домов выглядят иначе.

Эти зияли черной пустотой заброшенности.

Лорду Джулиану, однако, абсолютно точно было известно, что Влад почти безвыездно живет в этом доме на протяжении изрядного количества лет.

Жил.

Тони сам поймал себя на оговорке, обычной в таких случаях.

Теперь о герцоге Текском следовало говорить: жил.

И жил, судя по всему, довольно скромно — впервые за долгие годы дружбы Тони задался вопросом о финансовых делах Влада. И понял, что не знает ответа.

Это было странно.

Обычно герцог Джулиан был в курсе подобных проблем, тем более когда речь шла о старых друзьях.

В то же время это было очень похоже на Влада.

Он никогда не жаловался, никогда ничего не просил.

Он был каким-то незаметным и жил так же. Поэтому, наверное, во внешнем мире о его делах знали крайне мало, а точнее — вообще ничего.

Его редко вспоминали в узком кругу европейской аристократии, и — уж тем более! — о нем ничего не писали в прессе.

Теперь, наверное, напишут.

Случайная мысль оказалась удивительно горькой.

Горечь немедленно смешалась с тревогой, которая не оставляла Тони все это время.

Давешняя нечаянная встреча в Париже, откровенный разговор за ужином в «La Grande Cascade», разумеется, возникли в его памяти.

Немедленно.

Как только прозвучало имя Владислава Текского.

Тони и прежде мысленно возвращался к удивительной истории, рассказанной другом, но те воспоминания были легкими и слегка ироничными.

История казалась занимательной, хотя немного отдавала нафталином.

И только.

Теперь каждое слово, произнесенное тем вечером, звучало в памяти совершенно иначе.

Тревога пульсировала в душе сэра Энтони Джулиана, как красная тревожная лампочка на пульте какого-то чуткого прибора.

Влад был мертв, но лампочка продолжала мигать, предостерегая о грядущей опасности.

Кого?

Что это была за опасность?

Дорожка, ведущая к дому, была некогда вымощена ак-ратными каменными плитами.

Теперь они были почти неразличимы, и только нога, ступая наугад в зарослях буйной зелени, ощущала под ногой надежную твердь.

Каменные ступени парадного входа были истерты тысячами ног, но двери дома оказались неожиданно массивными и крепкими даже на вид. Время вроде бы не коснулось их вовсе.

Тони огляделся в поисках дверного молотка или звонка, но не успел ничего похожего обнаружить.

Тяжелая дверь со скрипом приоткрылась.

Смутно различимая в темном проеме, возникла высокая худая фигура.

Вероятнее всего, мужская.

Так и оказалось.

— Его светлость герцог Джулиан? — Судя по голосу, человеку, отворившему дверь, было много лет. Очень много.

— Иногда меня называют именно так.

— Слава Господу! Вы откликнулись на призыв моего несчастного господина. Здравствуйте, сэр.

Дверь особняка открылась чуть шире.

Но старику — а говоривший действительно был глубокий старик — тяжело далась даже эта малость.

Дверь в фамильной обители герцогов Текских была массивной не только с виду.

Тони пришлось основательно налечь плечом, помогая старому слуге.

— Благодарю вас, сэр. Немощь, как ни прискорбно, верная спутница старости.

— Вы давно служите в этом доме?

— Около сорока лет. Однако, простите, я не назвал себя. Герман Грубе, дворецкий. Бывший…

Последнее слово старик произнес значительно и скорбно.

— Не стоит драматизировать. Возможно, наследники герцога…

— У герцога нет наследников. Но если бы и были, речь не о них. Его светлость лично рассчитал меня за два с половиной месяца до своей кончины.

— Но почему?

Старик пожевал губами.

— Мне бы не хотелось выглядеть навязчивым жалобщиком, отнимая время у вашей светлости… К тому же господа, которые вас ожидают, наверняка крайне дорожат своим. Возможно, после беседы с ними ваша светлость найдет несколько минут, чтобы выслушать меня?

— О чем речь, старина! Считайте, что мы договорились. Итак, меня ожидают, вы сказали?

— Доктор Хейнике, доктор фон Бок, доктор Гринберг и доктор Штраус.

— Двое из них, как я понимаю, врачи. Двое других — адвокаты. Не так ли?

— Совершенно так, мой господин. Однако все именуются докторами.

— Звучит убедительней.

— Не берусь судить. Позвольте проводить вас в кабинет.

— Туда я загляну непременно. Но прежде хотелось бы… Владислав… Он… еще в доме, как я понимаю?

— Тело его светлости? Разумеется. Вы хотите взглянуть на него теперь же?

— Да, если это возможно.

— Как вам угодно, сэр.

Тон старика заметно изменился.

Лорду Джулиану даже показалось, что старческий голос предательски дрогнул.

Однако лицо дворецкого осталось бесстрастным, а тонко поджатые губы выражали, скорее, осуждение.

В итоге Тони так и не понял, тронуло старика его желание или что-то в нем вызвало неодобрение, а возможно — и рассердило.

Молча они пересекли небольшой полутемный и, верно, оттого довольно мрачный холл и ступили на широкую парадную лестницу.

Родовое гнездо Текских изнутри выглядело более внушительно, чем снаружи.

По крайней мере более достойно.

Однако настораживало суровым, торжественным стилем убранства.

Готика господствовала здесь повсеместно, и это сразу же настраивало на определенный лад.

Следуя за стариком по широким скрипучим ступеням, Тони мельком подумал, что вряд ли хотел бы поселиться под этой крышей, пусть и в качестве гостя.

Слава Богу, Влад никогда не звал погостить.

Они миновали узкий коридор, на стенах которого смутно различимы были темные полотна в тяжелых багетах.

Что изображено на картинах, с ходу было не разглядеть.

Правда, в какую-то секунду Тони остро почувствовал на себе чей-то взгляд и, присмотревшись, различил два глаза, блеснувших из темного проема овальной рамы.

Возможно, и остальные полотна были портретами.

— Это здесь.

Голос дворецкого прервал его размышления. Они остановились возле небольшой узкой двери, плотно закрытой.

— Надеюсь, вы готовы, — неожиданно добавил старик, и Тони, разумеется, не понял смысла загадочной фразы, но что-то удержало его от вопросов.

Дверь отворилась.

Небольшая комната со сводчатым деревянным потолком, очевидно, служила Владиславу спальней: большую часть пространства занимало внушительных размеров старинное ложе.

Четыре черных резных колонны сторожевыми столбами встали по углам кровати, они же служили основанием массивному резному навесу, с которого тяжело падал плотный, темного бархата балдахин.

В подножии ложа полотнище балдахина было раздвинуто, тяжелый бархат собран глубокими складками, надежно закреплен у колонн толстым витым шнуром с кистями.

В изголовье кровати на белой стене виднелось большое распятие, так потемневшее от времени, что невозможно было определить, из чего изготовлены крест и фигура Спасителя. Было это серебро, превратившееся с годами в одну сплошную чернь? Или другой металл? Или крест был вырезан из того же черного дерева, которым обшиты стены и потолок?

Пустые, совсем не уместные теперь мысли метались в голове Энтони.

И он хорошо понимал их природу.

Трусила душа.

Изо всех сил пыталась оттянуть страшную минуту.

Для того чтобы взглянуть на ложе, а вернее, на того, кто покоился на нем вечным уже покоем, потребовалось усилие воли.

И немалое.

Можно сказать, что Тони заставил себя перевести глаза.

…Первой его реакцией было облегчение. А первой мыслью: «Произошла ошибка. Чудовищная, нелепая, невозможная в принципе. Но — ошибка».

Человек, чье безжизненное тело лежало на старинном ложе, был не Владислав Текский. Никак не он.

Влад Текский был ровесником Энтони Джулиана.

Почившему в бозе старцу было на вид не меньше семидесяти лет.

Состариться до такой степени за год с небольшим, минувший с памятной встречи в Париже, он не мог.

И вообще никто не мог.

Кожа человека, которого в силу какой-то дикой ошибки или странной фантасмагории пытались выдать за герцога Текского, была неестественно — в голубизну — бледна и тонка, как пергамент.

Кожа древнего старца, к тому же тяжело больного, долгое время прикованного к постели, лишенного солнечного света и свежего ветра, — вот что это было такое.

Глазницы покойного глубоко ввалились, их обметали густые черные тени.

Нос сильно заострился и заметно вытянулся.

А губы — губ на этом лице не было вовсе.

Тонкая запавшая складка над подбородком — и все.

— Это…

Голоса своего Энтони Джулиан не узнал.

Кто-то другой едва слышно произнес одно-единственное слово.

И запнулся в растерянности.

Однако старик, молчаливо наблюдавший за происходящим, нисколько не удивился.

— Со мной случилось то же, ваша светлость, только еще хуже. Прошло всего два месяца с того дня, когда мой господин прогнал меня и всю прислугу, что оставалась при нем последние годы, — всего-то пять человек, если считать всех нас вместе. Два месяца! А я, в точности как вы сейчас, не верил глазам. «Это не он!» — только и было что сказать. Сказал, а дальше — не помню. Очнулся в гостиной на диване, и оба доктора подле меня. Они толкуют, что это болезнь так изуродовала его светлость. А я до сих пор не возьму в толк: что это за болезнь?

— Значит, два месяца назад он был здоров?

— Я бы не взялся это утверждать, ваша светлость. Нет, не взялся. Скорее уж я бы сказал, что мой господин последнее время болел. Сильно болел. Да, сильно и… странно.

— Не понимаю, черт побери, о чем вы толкуете, старина! Что значит странно?

— Если его светлости угодно знать мое мнение, я бы сказал, что это была не телесная болезнь.

— Не телесная? Что за чушь? Какая же в таком случае?.. А-а-а! Понимаю. Душевная. Владислав был не в себе, вы это хотите сказать?

— Никогда не осмелился бы произнести такое!

— Так что же?

— Он… страдал. Да, страдал и подвержен был странным опасениям, вот что я могу сказать, отвечая на ваш вопрос.

— Страдал? Но от чего же, если не от боли, и что за страшные опасения? Говорите толком, старина! Ей-богу, вы испытываете мое терпение.

— Прошу простить, ваша светлость. Нижайше прошу простить. Но, если вы позволите, я все же хотел бы ответить на ваши вопросы потом. Пусть сначала ученые доктора скажут свое слово. Я бы хотел — потом. Если можно — потом. Так будет лучше.

— Что ж, это верно, пожалуй. Ладно, ведите к докторам.

Невнятные речи старого дворецкого, туманные намеки, смысл которых не сразу доходил до сознания, изрядно разозлили Тони.

Однако приступ раздражения, как ни странно, пришелся как нельзя более кстати.

Гнев вытеснил из души растерянность.

Препираясь со стариком, Тони окончательно пришел в себя.

Прежде чем последовать за слугой, он еще раз пристально взглянул на мертвое тело.

Внимательно и, насколько мог, беспристрастно.

Сквозь лишенные жизни, заострившиеся черты лица смутно проступил знакомый облик.

Что-то неясное, едва различимое, но знакомое с детства увиделось вдруг.

И сразу же рассеялось наваждение, тоскливо защемило в груди.

«Что с тобой приключилось, Влад, дружище? Что такое страшное обрушилось на тебя, дорогой?»

Переступая порог сумеречной спальни, Энтони Джулиан смахнул с ресниц слезу.

«Но, черт меня побери, Влад, если в этом повинен кто-то… кто-то, живущий в этом мире… Ему придется держать ответ. Как минимум передо мной. А это не так-то просто! Совсем не просто, если вдуматься. Тому есть примеры».

 

Стивен Мур

Это было поистине удивительно и, безусловно, наталкивало на мысль о неслучайных превратностях судьбы.

Отнюдь не случайных.

Но как бы там ни было, отставной полковник американской разведки и отставной же дипломат Стивен Мур обретался сейчас в Москве.

Трудно сказать, что думали по этому поводу русские.

Самого Стивена Мура это обстоятельство вполне устраивало.

И пожалуй что радовало.

Да, он был определенно доволен.

Когда-то судьба, история или какие другие нематериальные силы, направляющие течение человеческих жизней, сыграли с ним презабавную шутку.

Вернувшись с бесславной вьетнамской войны, к счастью, живым и здоровым, молодой офицер-разведчик, кавалер «Пурпурного сердца» почувствовал себя неуютно в собственной стране.

Америка переживала приступ национального раскаяния, самоуничижение считалось хорошим тоном.

Парни, чудом выбравшиеся из джунглей Вьетконга, подвергались на родине в лучшем случае остракизму.

Высоколобая интеллигенция, вечно оппозиционное, бунтующее студенчество, левая пресса — вся эта говорящая и не желающая слушать масса бросалась на ветеранов с энтузиазмом своры гончих. Выдерживали далеко не все.

Прошло четверть века, прежде чем национальное самосознание с методичностью мятника качнулось в противоположную сторону — человек в зеленом берете стал символом мужества и патриотизма.

Тогда же, в середине семидесятых, многократно обстрелянного, раненого, побывавшего в запредельных по сути своей переделках Стивена Мура такой прием попросту взбесил.

Бешенство и желание продолжать войну — возможно, чтобы доказать что-то философствующим эстетам, чистоплюям и маменькиным сынкам с дочками — привел его в Лэнгли.

Он жаждал войны.

Все равно с кем, где и какими средствами.

Войны ради войны.

Центральное разведывательное управление казалось в этой связи вполне подходящим ведомством.

Очевидно, подошел и он. Работу в разведке Стивен получил довольно быстро.

Потом ярость прошла, улеглись эмоции, но к этому времени он был уже профессионалом довольно высокого класса, признанным специалистом по Восточной Европе вообще и России в частности.

Войны он уже не хотел, но работу свою полюбил и… Россию тоже.

Это, собственно, и была та самая метаморфоза, шутка, которую сыграла с ним судьба.

Стивен Мур провел в Москве в общей сложности около пятнадцати лет.

В разные годы он работал под дипломатическим прикрытием, возглавляя, как правило, службу протокола посольства США.

В принципе он всегда честно и достаточно эффективно делал свою работу, что требовало, безусловно, полного погружения и полной отдачи сил.

Очевидно, он был слишком занят делом, чтобы прислушиваться к собственным чувствам, к делу не относящимся, — это произошло с ним как-то совершенно незаметно.

Покинув однажды Москву на некоторое довольно продолжительное время, он вдруг поймал себя на том, что скучает.

Причем с каждым днем все сильнее.

Ему вдруг остро стало не хватать того, что прежде раздражало или было по крайней мере не слишком понятно.

Долгих разговоров ни о чем, но если вдуматься — о вещах очень важных, если не главных, под бесконечные «давай!» и «будем!», непременное «чоканье» разномастными рюмками и стаканами, наполненными…

Боже правый, каких только напитков не довелось ему отведать на крохотных московских кухнях, деревянных подмосковных дачах с «удобствами на улице» и в неуютных закусочных, именуемых почему-то ресторанами.

Даже грязная снежная распутица московских улиц вдруг оказалась милой сердцу.

Стив заскучал и по ней, и по серой неулыбчивой людской толчее в центре, и по тихой грусти пустынных арбатских переулков.

Когда по прошествии положенного времени дипломат и шпион Стивен Мур снова возвращался в Москву, он неожиданно испытал такой острый приступ радости, что почти испугался.

Был уже поздний вечер, когда самолет «Pan American» заходил на посадку в московском аэропорту Шереметьево-2. Столичная погода, как всегда, капризничала, лайнер долго нырял в кромешной грозовой тьме, но когда наконец внизу, переливаясь и искрясь, возникло хилое, ничтожно слабое по сравнению с нью-йоркским или лондонским сияние московских огней, сердце Стива сладко и счастливо защемило, словно кто-то нежно сжал его теплыми, ласковыми ладошками.

Такое случалось со Стивеном Муром нечасто.

Два, от силы три раза в жизни.

Пожалуй, это был повод для размышлений, и он добросовестно размышлял по этому поводу.

Но не нашел окончательного ответа.

Оставалось одно — жить, оставив все как есть. Сочетая — иными словами — свою неожиданную любовь к России и свою же специфическую деятельность.

К счастью, времена стремительно менялись, уходила в прошлое — дай Бог, навсегда! — эпоха холодной войны, начиналась новая эра и в дипломатии, и в разведке. Полковник Стивен Мур, по всему, должен был неплохо прижиться в новых условиях.

Так и случилось.

И все же настал момент, когда он почувствовал себя смертельно усталым, немолодым, одиноким мужчиной, который, оказывается, ничего уже не ждет от жизни и, в сущности, хочет одного — покоя.

Полного и абсолютного покоя, вкупе со свободой распоряжаться собственной жизнью исключительно по собственному же усмотрению.

Тогда он подал в отставку, и она была принята, хотя многие в госдепартаменте и в Лэнгли удивленно пожали плечами — карьера полковника Мура складывалась блестяще и, в принципе, открывала в дальнейшем широкие перспективы.

Однако ж вольному — воля.

Отставной полковник Мур поселился на далеком Барбадосе, страшно довольный тем обстоятельством, что о нем. похоже, забыли.

Россия, впрочем, осталась с ним, благо доктор славистики Стивен Мур русским языком владел в совершенстве и, значит, вся русская литература в ее величии и многообразии была теперь в полном его распоряжении.

Умопомрачительная роскошь.

Он наслаждался ею не спеша, максимально растягивая удовольствие, дабы хватило на всю оставшуюся жизнь.

А жить отставной полковник Мур собирался долго.

Тихо и незаметно, на своем затерянном в океанских просторах острове.

Однако судьба, рассудив иначе, явилась к нему однажды в обличье старинного приятеля герцога Энтони Джулиана.

Началась эпопея возрождения «Титаника».

Когда же она благополучно закончилась, оказалось, что Стивен Мур более не ощущает гнетущей усталости и груза прожитых лет.

Словом, он снова не прочь был поработать.

И разумеется, работа для него нашлась очень скоро.

Цивилизованный мир оказался перед необходимостью создания единой глобальной системы безопасности, способной противостоять гигантскому, им же самим порожденному злу — международному терроризму.

Надо ли говорить, что специалисты класса Стивена Мура были нарасхват.

Он подписал контракт с госдепом — на сей раз только с ним — и очень скоро, к величайшей своей радости, оказался в России в качестве консультанта дипломатического ведомства.

Радость была двойной: он не просто вернулся в Россию, но теперь был совершенно честен перед ней, хотя ребята в ФСБ наверняка несколько напряглись.

Их дело.

Стивен Мур честно и прямо смотрел в глаза русским.

Кстати, его позабавила одна довольно любопытная метаморфоза.

Работать предстояло в прямом контакте с департаментом по борьбе с терроризмом российского МИДа. В рамках дипломатического ведомства эта служба создана была недавно, и возглавил ее… отставной генерал ФСБ.

Впрочем, это обстоятельство Стива вполне устраивало — он всегда предпочитал общаться с профессионалами, а генерал Антонов, вне всякого сомнения, был профессионалом высокого класса.

К тому же аккуратный, подтянутый, педантичный, но без солдафонства, интеллигентный и даже несколько мягкий с виду Андрей Антонов был просто по-человечески симпатичен Стивену Муру.

И похоже, симпатия была взаимной.

Они общались часто, и, наверное, потому, отвечая на ночной звонок, разорвавший тишину небольшой квартиры на Смоленской набережной, в которой обитал теперь Стив, он сонно подумал: «Это Андрей. Что-то случилось, черт возьми, опять что-то случилось…»

Однако в трубке раздался совсем другой голос.

 

Новая встреча

— В «The Dorchester», пожалуйста!

Мужчина, стремительно нырнувший в глубокие недра лондонского кеба на стоянке аэропорт Heathrow, был краток.

Впрочем, объяснять ничего и не требовалось.

«The Dorchester» в столице Соединенного Королевства один, в отличие, к примеру, От «tfilton», которых насчитывается изрядное количество.

Стало быть, трех произнесенных слов было вполне достаточно для того, чтобы немедленно тронуться в путь, а заодно распознать в приезжем американца. Акцент у янки, правда, был довольно слабый, но чуткое ухо старого кебмена не обманешь.

И все же он решил удостовериться, аккуратно и вроде бы мельком взглянув в зеркальце на одинокого пассажира.

Мужчина был невысок Ростов, но производил впечатление крепкого, подтянутого парня.

Одет он… да, одежда лучше всяких слов выдавала стопроцентного янки средней руки, это, пожалуй, было удивительно. В чопорном «The Dorhester» останавливаются, как правило, птицы совсем иного полета.

«Уж не хотите ли вы сказать, уважаемый, что я выбрал не тот отель?»

Настало время плотного траффика, и, стало быть, в дороге предстояло провести никак не менее часа.

От нечего делать Стивен Мур вступил в мысленную полемику с пожилым водителе.

Оценивающий взгляд кебмен говорил лучше всяких слов.

Впрочем, и сам отставной полковник Мур думал так же. «Верно, старина, совершенно не тот. Признаться откровенно, мне не по нраву задранный выше Трафальгара нос этого снобистского пристанища. Скажу больше: я вовсе не выбирал этот чертов „The Dorchester“. Тогда кто же, спрашиваете вы? Сноб, разумеется. Самый великий сноб из всех снобов, известных мне по обе стороны Атлантики. А я, уж поверьте, знаю в этих краях многих парней. Очень многих! И снобов среди них — увы! — предостаточно. Но этот, без сомнения, самый выдающийся. Вас, конечно же, интересует, отчего это я безропотно следую его выбору? И вообще какого черта потащился сюда через всю Европу по первому зову какого-то зазнайки? Не спрашивайте, старина! Я и сам не знаю ответа. Таков уж этот титулованный засранец! Отказать этому хамелеону с родословной?! Не представляю, кто способен на такое. Быть может, кто-то… где-то… но только не я. Да-с-с. Так что извольте доставить меня в „The Dorchester“ и побыстрее, любезный. Сэр Энтони Джулиан страсть как нетерпелив…»

— «The Dorchester», сэр!

Стив едва заметно вздрогнул, мгновенно просыпаясь.

Монументальный швейцар в зеленой ливрее предупредительно распахнул дверцу машины.

Небольшая спортивная сумка чудным образом уже перекочевала на вместительную тележку.

— Это весь багаж, сэр? — Другой человек, также облаченный в респектабельное зеленое сукно, ни тоном, ни взглядом не выразил удивления.

Но удивился наверняка. Причем неприятно удивился.

Сюда принято заселяться с доброй дюжиной неподъемных сундуков от «Louis Vuitton». Перебьются.

— Это все, — Да, сэр. У стойки рецепции он взял реванш.

Просто представиться — все, что для этого требовалось

— Добрый вечер. Я — Стивен Мур.

Неподвижная верхняя губа немедленно сдвинулась с места.

Дежурная любезность уступила место почти искреннему восторгу:

— О, сэр! Лорд Джулиан ожидает в «Promenade». Ключ от номера я принесу через несколько минут, если не возражаете.

Он не возражал.

Помпезный «Promenade» — мраморный холл отеля благоухал смесью сигарного дыма, изысканных парфюмерных и алкогольных ароматов.

«Классический запах праздной роскоши», — мрачно констатировал озябший спросонок Стив.

Взгляд его между тем скользил по уютным диванам и глубоким креслам, приютившим в своих гобеленовых недрах разряженную в пух и прах публику — декольтированные платья дам и строгие смокинги джентльменов органично сочетались с экзотическими хламидами арабских шейхов и яркими сари знатных индийских матрон. Кое-где, впрочем, наблюдались и демократичные джинсы вкупе со скромным твидом или эпатирующей кожей.

«Времена все же меняются: дрогнул бастион безупречных манер и незыблемых правил», — подумал Стивен и в этот момент увидел Энтони Джулиана.

Разумеется, в смокинге.

И не одного.

Невысокая хрупкая блондинка расположилась рядом с ним на диване, достаточно близко, чтобы исключить предположение о случайном соседстве. Однако ж оно упорно напрашивалось, ибо дама облачена была именно в джинсы и черный кожаный пиджак.

Это было довольно странное и даже удивительное соседство, и Стив собрался было удивиться по-настоящему.

Но не успел.

Завидев его издали, Тони приветственно поднял руку, а женщина обернулась.

— Боже праведный, Полли, что вы сделали со своими чудными кудрями?

— Ничего особенного — просто остригла.

— Но зачем?!

— Всегда знал, что мы мыслим одинаково, старина. Представь себе, я начал с того же… Однако утраченного не воротишь. Итак, я пригласил вас…

— …господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…

— Именно так. Но откуда, черт возьми?.. Нет… Похоже, он в своем репертуаре, Полли? Опять что-то цитирует?

— Разумеется. Причем, как водится, из нашей классики. Это Гоголь, Энтони. Николай Васильевич Гоголь. Великий русский писатель.

— Что он писал?

— О! Все. Драмы. Комедии. Сатиру. Даже мистику.

— Мистику? Это кстати.

— Очередной перл от Нострадамуса?

— Нет. На сей раз все гораздо серьезнее.

— В таком случае, полагаю, мы переместимся в более подобающее место.

— Я предлагаю подняться в твой номер, ужин можно заказать туда же. Вы не против, Полли?

— Я — нет. Но если мы направляемся в гости к Стиву, то, может быть, следует прежде спросить его?

— Какие, право же, пустяки приходят иногда в вашу умную головку, Полли! Если лорд Джулиан будит меня среди ночи, не утруждая себя объяснениями, выдергивает из Москвы в Лондон, где — на собственный вкус, заметьте! — выбирает отель и бронирует номер, то почему бы ему в конечном итоге не распорядиться этим номером по собственному усмотрению?

— Ты в претензии, старина? Мы можем отправиться ко мне, но если ты помнишь, дорога в Глостершир…

— Помню — как же! Никак не менее полутора часов. Нет уж, увольте. К тому же в вашем милом доме, насколько я помню, водятся привидения…

— Привидения…

Подвижное лицо лорда Джулиана на мгновение застыло.

Взгляд потемнел и наполнился тоскливой тревогой.

Спутники, однако, ничего не заметили.

Оживленно беседуя, Полина и Стив направлялись к лифтам.

Глядя на них, Энтони Джулиан неожиданно почувствовал легкий укол зависти: эти двое еще могли беззаботно шутить, искренне радуясь неожиданной встрече.

Он — уже нет.

 

Завещание Владислава Текского

Дорогой друг!

Когда это письмо попадет в твои руки, меня уже не будет.

Собственно, если это письмо попало в твои руки, все уже произошло: мы пребываем в разных мирах.

Безумно пошлыми казались всегда эти слова, придуманные словно специально для дешевых романов…

Но вот ведь как неожиданно распорядилась судьба!

Пишу их собственной рукой, находясь — пока еще — в трезвом уме и ясной памяти, и слезы застилают глаза.

Искренние, горькие слезы тоски, бессилия и… страха.

Как странно сейчас писать все это!

Про страх, который обуревает меня и гложет душу, — всю жизнь, сколько помню себя, всегда предпринимал неимоверные усилия, дабы скрыть свои страхи — а их было немало: Скрыть ото всех и даже самому себе не сметь в них при знаться.

И вот теперь пишу, открыто доверяя бумаге — хранилищу не слишком надежному — признание в том, что боюсь. Боюсь так сильно, как никогда за все прожитые годы.

И мне не стыдно.

Напротив — я хочу, чтобы это признание было услышано.

Тем более что вынужден теперь всерьез и, пожалуй, бессовестно злоупотребить нашей дружбой по поводу гораздо более серьезному и ужасному, нежели все мои страхи и душевные томления, вместе взятые.

Дорогой Энтони, в том кругу, к которому мы с тобой имеем честь — или, напротив, несчастье? — принадлежать, не принято посвящать посторонних, пусть и близких друзей, в семейные тайны.

Тем более не принято возлагать на чужие, пусть и очень надежные, плечи фамильные проблемы.

И какие проблемы!

Но такова, очевидно, воля Божья, что в этот страшный час во всем мире нет человека ближе, чем ты, дорогой друг. Притом — человека чести, в том старомодном, забытом ныне — но не мной! — смысле, который вкладывали в это понятие наши предки.

И потому — прости, прости, великодушный и мужественный человек! — прими, как свою, страшную тайну моей несчастной семьи. Тяжкий долг пред Богом и людьми не позволяет мне унести ее в могилу.

Прими и сделай все, что должно.

Потом же, как гласит древняя максима, пусть будет то, что будет.

Итак, перед тобой моя исповедь.

За год примерно до нашей последней — увы, в самом печальном прочтении — встречи в Париже я получил письмо.

Из Румынии.

Почти неведомой страны, расположенной вроде поблизости, едва ли не в центре изъезженной вдоль и поперек Европы, но одновременно бесконечно далекой от того мира, в котором я родился и жил.

Пространное и престранное — прости за каламбур — письмо.

Странной, к примеру, показалась мне настойчивая просьба — почти мольба — автора хранить в тайне ото всех его имя и, по возможности, содержание письма. Она изрядно удивила и даже слегка позабавила своей очевидной нелепостью: речь шла о событиях глубокой древности.

Не стану, впрочем, сейчас вдаваться в подробности.

Во-первых, большую часть я поведал тебе в Париже, нарушив отчасти обет молчания. Однако, если помнишь, твой вопрос о том, с кем именно состою в переписке, оставил без ответа. Хотя — видит Бог! — испытал при этом величайшую неловкость.

Во-вторых, письмо находится в бумагах, которые будут переданы тебе моими душеприказчиками тотчас после моей кончины. По крайней мере уповаю на это.

Словом, не без колебаний я все же вступил в переписку с неизвестным историком из Бухареста и очень скоро оказался увлечен, захвачен, потрясен…

Доктор Брасов — так звали ученого — больше не казался мне странным, тем паче — подозрительным.

Скажу больше: я проникся к нему величайшим уважением, ибо упорным, кропотливым трудом своим этот человек вершил то, чем, в сущности, должен был бы заняться я или кто-то из членов нашей семьи.

Комментарии, как принято теперь говорить, полагаю, излишни.

Надеюсь, ты помнишь нашу парижскую беседу, и, стало быть, нет нужды лишний раз упоминать всуе это имя.

Имя не человека даже — существа, природа которого мне и теперь непонятна, но ужасна.

Ужасна, Энтони, и этот ужас терзает меня во сто крат сильнее страха перед бездной, которая уже близко… совсем рядом. И скоро поглотит навеки то, что осталось от меня.

Но — обо всем по порядку.

Трагедия доктора Брасова, а вслед за ним и моя заключалась в том, что оба мы искренне уверовали в химеру. Дьявольское наваждение. Изощренную сатанинскую мистификацию.

Дан Брасов оказался в плену рокового заблуждения давно, едва ли не в студенческие годы, занявшись историей средних веков. Не знаю точно, когда именно, в какой день и час родилась в его голове пагубная гипотеза, но всю свою дальнейшую жизнь он посвятил ей. Сопоставляя древние рукописи и манускрипты, легенды и сказания, копаясь в развалинах старинных замков, он выстроил стройную и предельно убедительную систему доказательств. Настолько ярких и безупречных, что, изучив их самым внимательным и придирчивым образом — ты знаешь, Энтони, я не легковерен, — твой покорный слуга оказался полностью во власти теории доктора Брасова.

Согласно ей, «имя мужественного рыцаря и доброго христианина было злонамеренно и подло очернено нечестивцами, вступившими в сговор едва ли не с самим сатаной». Надо ли говорить, что благородная цель восстановления столь вопиющей исторической несправедливости не просто захватила, но и вдохновила меня чрезвычайно. Тем более речь шла о человеке, чья кровь, как выяснилось, течет и в моих жилах.

Более того, по расчетам доктора Брасова, именно я оказался потомком по прямой — самой прямой! — из множества прочих генеалогических линий. Что, собственно, и подвигло его разыскать именно меня.

В недобрый час.

Но это — увы! — открылось позже.

В те дни я пребывал в состоянии фанатической эйфории. Нечто подобное, надо полагать, испытывали и безжалостные крестоносцы, и жестокосердные слуги папской инквизиции, кровавым мечом и пламенем страшных костров насаждавшие святую веру, не ведая еще — или не желая ведать, — что подлинная вера во Христа и насилие суть несовместимы.

Сравнение это, возможно, покажется тебе неуместным, ибо в отличие от тех, кого только что порицал, я вступал под знамена отнюдь не Господни.

Не ведая, правда, что творю. Ну да это слабое утешение.

Впрочем, сказанное отношу я только к себе.

Доктора Брасова и теперь, когда стала окончательно ясна глубина его заблуждений, я не виню и тебя прошу о том же. Пусть в адрес этого несчастного не будет брошено ни одного упрека.

Страшная кончина, полагаю, искупила его невольный грех.

Собственно, этим трагическим происшествием и было ознаменовано мое вступление на румынскую землю.

И с этой минуты…

С этой минуты…

Дорогой Энтони, прежде чем продолжить повествование, хочу — да что там хочу! — должен, обязан… и прочая — сделать еще одно отнюдь не лирическое отступление.

Ибо все, что творилось со мной — и если бы только со мной! — с этой проклятой минуты, вряд ли уложится в сознании нормального, цивилизованного человека, живущего в начале третьего тысячелетия. Тем более наделенного твоим аналитическим умом и твоим же скепсисом относительно всевозможных «пара…».

Сенсационная затея с «Титаником» — уверен! — захватила тебя еще и потому, что осуществление этого грандиозного замысла напрочь опровергало нашумевшее пророчество самого Нострадамуса. И с каким блеском!

Однако, Тони, кому, как не тебе, знать, что я был столь же чужд мистическим фантазиям!

Оккультизм и эзотерика, по мне, были уделом экзальтированных особ. Поприщем психопатов и шарлатанов.

Не будучи материалистом, я тем не менее никогда не задумывался всерьез о соотношении идеального и материального миров, вселенском противостоянии добра и зла, et cetera, et cetera…

Возможно, за это легкомыслие карает меня теперь судьба столь жестоко?

Но почему именно меня ?!

Большинство смертных живут так же, совсем не думая о вечном…

Заклинаю, Энтони, прислушайся сейчас к моим словам!

Пойми, дорогой друг, что на краю могилы мир видится совершенно иначе и приходят мысли — запоздалые, увы! — которые на первый взгляд кажутся странными.

Быть может — бредовыми.

Господи, Тони, как бы я хотел сейчас быть в бреду, впасть в беспамятство, забытье и так, безумцем, не ведающим раскаяния, встретить кончину!

Но — нет!

Этого не дано, рассудок мой ясен, и тем страшнее душевная мука.

Я не ропщу, ибо вижу в этом указующий перст Господень — потому и обращаюсь к тебе, верный товарищ мой.

Прости.

Документы, которые передадут тебе вместе с этим письмом — в их числе мои последние заметки, что-то вроде дневника, который начал вести уже там, в Румынии, — полагаю, позволят воссоздать полную картину того, что произошло со мной и теми, кто имел несчастье оказаться подле меня.

Прошу тебя, Тони, отнесись ко всему крайне серьезно, хотя, понимаю, насколько это будет нелегко. Да что там нелегко — ужасно трудно, практически невозможно.

Но, Энтони!

Не восприняв, как истину, вывод, который ты без труда сделаешь, ознакомившись с бумагами, ты никогда не сможешь выполнить последнюю мою, единственную просьбу.

Мольбу.

Волю человека, покидающего этот мир.

Соберись с силами, мой дорогой!

Настало время узнать, какой именно услуги ждет от тебя твой старый, несчастный друг…

— Письмо не окончено?

Полина подняла голову от тонкого листа бумаги, испещренного аккуратным бисерным почерком.

Она читала первой, передавая листки Стиву.

Услышав вопрос, он тоже оторвался от чтения.

Однако лорд Джулиан не спешил с ответом.

Пару секунд, не более, длилась эта пауза, но всем троим показалось, что прошла вечность.

Стив и Полина напряженно ожидали ответа, чувствуя, что в нем заключается самое главное.

Тони молчал, собираясь с силами.

Это было слишком очевидно.

И слишком не похоже на Энтони Джулиана.

Оттого усиливалась тревога.

Наконец ответ прозвучал:

— Не совсем так, Полли. Был еще один лист.

— И там — последняя просьба вашего друга

— Да.

Снова пауза.

Такая долгая, что Полина не выдержала:

— Итак, он просил…

— Пронзить его осиновым колом. Вернее, его тело. Разумеется, мертвое. Прежде чем фоб будет замурован в семейном склепе.

 

Тревоги репортера Гурского

Странное это было чувство.

Двойственное.

Ибо, с одной стороны, Сергей Гурский получил наконец все, к чему так мучительно стремился.

Славу и деньги.

Причем в изрядной мере.

Но…

Проблема заключалась в том, что деньги — весьма приличные! — действительно доставались ему, Сергею Гурскому.

Слава же безраздельно принадлежала Соломону Гуру.

Это его материалы загадочным образом попадали в редакции бульварных газет, не слишком разборчивых пестрых журналов и там встречали полное понимание.

По крайней мере их немедленно печатали на видном месте.

Тема была скользкой, но захватывающей.

Перо — бойким.

Аудитория читала взахлеб, привыкала, «подсаживалась» и с нетерпением ждала новой порции кровавого мистического чтива.

Имя загадочного Соломона Гуру в определенных кругах становилось все более популярным. О нем говорили.

Ажиотаж поначалу забавлял Сергея Гурского.

Псевдоним он придумал не сразу, но вдруг. Долго размышлял, прикидывал и так и этак.

Подгонял звучные имена под говорящие фамилии.

И наоборот.

А после — неожиданно, стремительно — яркая вспышка. Озарение. Соломон Гуру.

Все сошлось воедино — мудрость легендарного царя, традиции древних учений, к тому же чудным образом сохранялись собственные инициалы — С.Г.

Возможно, уже тогда в душе репортера Гурского родилась — подсознательная, разумеется, — надежда на то, что именно это тождество инициалов наведет кого-то дотошного и прозорливого на верный след.

Рассеется туман.

Читающая публика приятно удивится: «Ба, да ведь это старик Гурский со своей вечной темой! Как же мы сразу…» Лавровый венок увенчает многострадальную голову. И воцарится в жизни Сергея Гурского полное и абсолютное счастье.

Но время шло.

Популярность Соломона Гуру стремительно обретала черты славы, правда, весьма специфической. Репортеру Гурскому, впрочем, и такая была бы мила.

Дотошный читатель, однако, никак не появлялся. Бессознательная надежда чахла в душе Гурского, зато росла и крепла осознанная вполне тревога.

Стало ясно, что славы хочется гораздо больше, чем денег. Порой казалось, что подлинное счастье возможно только три наличии обеих составляющих. И никак иначе.

К тому же его изрядно тяготила тайна. Загадочное агентство, некогда предложившее ему столь странное сотрудничество, всем прочим формам общения, ж и прежде, предпочитало исключительно виртуальную. Предложенная работодателями схема, правда, работала бесперебойно.

Заказ с указанием конкретного события или местности, которой происходило — или могло происходить — нечто, прямо указывающее на присутствие кровожадных упырей, вампиров, вурдалаков. Аванс. Материал. Публикация. Гонорар. Случалось даже, что деньги приходили на счет Гурского прежде, чем заказанный материал выходил в свет. К тому же это были гораздо большие деньги, чем гонорар, который обычно платили. Что-что, а расценки бульварных газет репортер Гурский знал.

Но это вселяло еще большую тревогу. Память услужливо нашептывала про бесплатный сыр. Гурский нервничал. Однако сочинений на заданную тему не оставлял, хотя каждое новое упоминание злосчастного Соломона Гуру вызывало приступы желчной зависти и злобы.

К тому же — чего никогда не было прежде! — Гурский вдруг обнаружил у себя мазохистские наклонности. Стремление находить все новые и новые свидетельства популярности ненавистного двойника с каждым днем становилось все сильнее. И однажды стало непреодолимым.

Жестоко презирая себя, проклиная окружающий мир, ежедневно, как правило, сразу же после пробуждения, репортер погружался в виртуальное пространство, стремясь отыскать на его просторах всякие — ругательные и хвалебные — рецензии, отзывы, замечания.

Слухи и сплетни.

Случайные, мимолетные упоминания.

Словом, все, что так или иначе касалось Соломона Гуру и его «вампирских» хроник.

Свежие материалы, разумеется, появлялись не ежедневно, но, несмотря на это, Гурский с маниакальным упорством пропускал доступное виртуальное пространство через сито своего болезненного интереса.

Этим утром улов оказался обильным.

Дискуссия, развернувшаяся на форуме популярного сайта, была целиком посвящена последнему очерку Соломона Гуру «Смерть в Сигишоаре».

Очерк и вправду вышел неплохим.

Последнее время Гурский редко был доволен своими творениями. Привирать, окутывая обычную криминальную хронику кровавым «вампирским» туманом, или, хуже того, изобретать жуткие происшествия от начала до конца приходилось слишком часто.

Плодовитая фантазия оказалась все же не безграничной. Она иссякала стремительно — истории Соломона Гуру все более походили одна на другую.

В этом смысле таинственное убийство в крохотном румынском городишке было просто подарком.

Придумывать не пришлось почти ничего.

Убит был ученый, посвятивший, как писали, едва ли не всю сознательную жизнь истории самого Дракулы. Валашского воеводы и по совместительству главного вампира всех времен и народов.

Хватило бы уже одного этого обстоятельства.

Но были другие.

Не менее впечатляющее.

Историк был убит не когда-нибудь, а в Вальпургиеву ночь, которая к тому же совпала с полной луной!

Не где-нибудь, а на средневековой ратушной площади. Здесь в далеком прошлом горели костры святой инквизиции. Здесь же, по преданию, раз в шесть лет и, разумеется, именно в Вальпургиеву ночь на полной луне, вершит свой суд над заблудшими душами царь всех вампиров, грозный Дракула.

И наконец, профессора не сбили машиной, не застрелили, не зарезали и даже не огрели тяжелым предметом по голове — одним словом, не умертвили способом, принятым в современном цивилизованном мире. Несчастного обескровили (!!!), предварительно надрезав — или надкусив?! — сонную артерию.

Загадочное убийство к тому же в точности повторяло трагедию, развернувшуюся полгода назад на развалинах старинного замка Поенари — любимого убежища кровавого рыцаря. Тогда погибла целая научная экспедиция. Шесть человек были умерщвлены и обескровлены во сне.

Теперь криминалисты снова — и с большим основанием — заговорили о преступной секте, скрывающейся в легендарных горах Трансильвании.

Мистики же…

О! Просторы для их фантазий открывались практически безграничные.

Версии, одна безумнее другой, леденили души и заставляли бунтовать разум. Но все сходились в одном — сам Дракула, монстр великий и ужасный восстал из своей таинственной могилы.

Никак не иначе.

Внутренне Гурский хотел бы согласиться с первыми. И можно сказать, был почти что согласен.

Внешне он — а вернее, Соломон Гуру, — разумеется, был убежденным сторонником вторых. Едва ли не самым убежденным. И убедительным.

На самом же деле его терзали сомнения.

И страх.

Неотвязный, мучительный, липкий.

Ночами он струился из темных, пыльных углов. Шевелил тяжелые портьеры. Играл бликами лунного света и причудливыми тенями, падающими на пол. Страшно стучал в окно ветвями деревьев. Оглушительно хлопал оторванным ставнем. Шелестел отголоском чьих-то шагов за дверью.

Вампир Степа больше не являлся Сергею Гурскому во сне. Но легче от этого не становилось. Напротив, с каждым днем, отделяющим его от кошмарного видения, в душе Сергея Гурского росло ощущение незримого присутствия Степы подле него.

Где-то рядом.

В пространстве.

Независимо от времени суток, погоды и настроения.

Степа, а вернее, мятущаяся, не упокоенная душа его витала вокруг нечесаной и часто немытой головы репортера.

Порой Гурский чувствовал легкое дуновение ледяного дыхания, короткие быстрые касания прохладных, влажных рук.

И взгляд…

Неусыпный, пристальный, пронизывающий его насквозь, устремленный из пустоты.

Из ничего.

Нервная система Сергея Гурского работала на пределе.

Сейчас, впрочем, настал короткий миг отдохновения.

Нельзя сказать, что Гурский был вполне счастлив и спокоен, однако очередной всплеск дискуссии, развернувшейся вокруг собственного творения, на некоторое время захлестнул внимание крутой, пенистой волной. К тому же в эти минуты слабый свет забрезжил в бесконечном тоннеле безвестности, выбраться из которого Гурский уже и не чаял.

Некто, отдаленно похожий на дотошного читателя, вдруг подал голос.

Достаточно громкий.

И пожалуй, даже нахальный.

Что, собственно, пришлось Гурскому особенно по душе.

И вселило надежду.

Чтой это вы так рагугыкались, гас-cпaдa?!

Некто откровенно кривлялся.

Само по себе это ни о чем не говорило.

В русском виртуальном пространстве принято было изъясняться в таком странном эклектическом стиле, смеси фольклорного, блатного и богемного.

Орфографические правила летели в тартарары.

Словом, это была всего лишь принятая форма.

Но содержание…

От напряжения на лбу Гурского выступила испарина.

А Некто продолжал:

Раскудахталися, как куры на насесте, извиняюсь, конечно.:) Соломон Гуру! Соломон, панимаеш-ш-ш (звучит внушительно, как сами знаете у кого…), Гуру. А ктой из вас, гаспа-да хорошие, этого Соломонку живьем видал? Ась? Али, может, слыхал кто? Нетути таких? То-то и оно-то! А почему, ежели всерьез? Дык потому, я так разумею по необразованности своей, что нету его на самом деле! Пшык один! Фамилиё громекое. А заместо ее — опять же кумекаю — кто-то зовсим другой. И могет, даже не один. А цельный, как говаривали товарищи, коллектив авторов…

В таком духе Некто упражнялся довольно долго, обзывая оппонентов «смешными дурачками» и подслащивая пилюлю приветливыми смайликами.

Однако до сути так и не добрался.

Нервно теребя мышку вспотевшей рукой, Гурский нетерпеливо ерзал на стуле.

Тщетно!

Любитель виртуальных дискуссий вплотную приблизился к заветной тайне репортера, открыть которую тот не просто хотел — мечтал, стремился всей издерганной душой, готов был приплатить, если бы вдруг кто-то спросил за открытие денег.

Но дальше намеков и предположений дело не пошло.

Дочитав дискуссию до конца, Гурский испытал острый приступ разочарования и привычной уже злости.

Некоторое время, опустошенный, обманутый в лучших ожиданиях, он неподвижно сидел подле компьютера, тупо вперив в мерцающий монитор невидящий взгляд.

И вдруг встрепенулся.

Собрался.

Нервно дернулся, как если бы надумал сорваться с места в отчаянном броске.

Нельзя сказать, что решение было неожиданным.

Украдкой репортер Гурский не раз думал об этом.

И наконец решился окончательно.

Время пришло.

 

Признание лорда Джулиана

Тишина надолго повисла в пространстве. Напряженная и вроде бы даже осязаемая тишина. Плотный сгусток.

Оттого, возможно, голос Энтони Джулиана — когда он наконец заговорил — звучал непривычно глухо:

— Понимаю. Я испытал то же. Шок. Нет… Шок, пожалуй, не слишком точно. Не знаю слов, чтобы выразить свое состояние. Как, впрочем, полагаю, и вы сейчас… Да… Однако, должен признаться, я был некоторым образом подготовлен…

— Действительно, Тони, вы же беседовали с врачами…

— И дворецкий! Что рассказал дворецкий?

— И врачи, и юристы, и дворецкий… Они поведали не так уж много. Не забывайте — ночь напролет я копался в бумагах Влада. И только тогда… Но — обо всем по порядку. Итак, в Румынии он пробыл три дня. Всего три дня, хотя планировал более длительную поездку. Месяц-другой. Так говорят все, с кем Владислав общался перед отъездом. Надо сказать, он скрупулезно исполнил просьбу румынского историка — я был единственным, кто знал истинную цель этого визита. Прочим пришлось довольствоваться туманными объяснениями. Впрочем, герцог Текский был человеком довольно замкнутым, никто особенно не удивился. Итак, он вернулся много раньше запланированного срока. Мрачный. Если не сказать — угрюмый. Однако и это не вызвало подозрений. Влад с рождения был меланхоликом. Думаю, за годы службы старик дворецкий наблюдал не один приступ хозяйской депрессии. Однако прошлые наблюдения он держал при себе. Как, впрочем, и семейный доктор. Ситуация складывалась столь необычно и таким трагическим образом, что уста их в конце концов разверзлись. К тому же в завещании Владислава я был объявлен его душеприказчиком… Так что… Одним словом, к врачу он обратился спустя три месяца после возвращения. Симптомы болезни, на которую жаловался герцог, поставили многоопытного лекаря в тупик. И крайне обеспокоили. Артериальное давление было намного ниже нормы, пониженной оказалась и температура тела. Кожа являла собой неприятное зрелище — бледная от природы, она приобрела неестественный серый оттенок и даже на вид болезненно истончилась и покрылась сеткой морщин. Доктор Хейнике говорит, что впервые за долгие годы практики наблюдал столь стремительный процесс старения. Но главное, что глубоко потрясло и напугало его не на шутку, были жалобы пациента. Во-первых, тот жаловался на… дневной свет. С каждым днем солнечные лучи раздражали несчастного все больше, доставляя сильные страдания. Во-вторых, сумбурно и сбивчиво говорил о непреодолимой жажде крови. Свежей, горячей крови живых существ. Не важно, животных или людей. Герцог утверждал, что его организм требует ее постоянно. Надо ли говорить, что, помимо самого полного телесного обследования, доктор Хейнике счел необходимым прибегнуть к услугам специалиста по недугам душевным. Иными словами, он обратился за консультацией к известному психиатру профессору фон Боку. С этого момента они наблюдали больного вместе. До той поры, пока он не прогнал обоих. Но об этом позже. Пока же результаты обследования и первое, предварительное заключение фон Бока несколько прояснили картину. Психиатр не обнаружил у герцога Текского предполагаемого психического расстройства, Хотя и счел его состояние тревожным и даже «пограничным». А сложный биохимический анализ крови выявил острый дефицит гемоглобина. Оба доктора, таким образом, самоуверенно полагали, что вооружены достаточной информацией и хорошо знают, что делать. Пациенту было назначено соответствующее лечение, которое, как вы понимаете, оказалось тщетным. Доктора, посовещавшись, предложили новую схему. Потом еще одну. И еще… Состояние Владислава стремительно ухудшалось. И наконец настал день, отнюдь — замечу — не прекрасный, когда Влад отказал обоим от дома. Весьма категорично. Нимало не считаясь с приличиями.

— Секунду, Энтони. Полагаю, что оба доктора, и в особенности психиатр, в тот момент считали вашего друга абсолютно вменяемым. В обратном случае «отказ от дома» следовало бы игнорировать и продолжать лечение… ну, скажем так, не слишком считаясь с желаниями больного.

— По-моему, Полли, это называется принудительно.

— Да, если использовать юридическую терминологию.

— Приходит на ум еще один термин — дееспособность.

— Изъясняйтесь проще, друзья мои. Вас интересует, не был ли Владислав Текский сумасшедшим?

— По крайней мере уже в ту пору, когда прогонял докторов?

— Отвечу на твой вопрос, Стив: нет, не был. И добавлю касательно подтекста «по крайней мере уже в ту пору…» — ни тогда, ни потом, до самой смерти Влад не терял рассудка. Хотя впадал в отчаяние, полагая, что теряет.

— Боюсь, Энтони, это слишком сложно для меня.

— Для вас тоже, Полли?

— Пока не знаю. В любом случае хотелось бы дослушать историю до конца.

— Весьма признателен. Итак, от услуг докторов он отказался весьма резко. Заявил, что поищет других, более грамотных и расторопных. Оба, как я понимаю, были глубоко оскорблены. И до сих пор, собственно… впрочем, к делу это отношения не имеет. Врачи удалились. Влад отгородился от мира, в прямом и переносном смысле этого слова. Ставни в спальне, которую он почти не покидал, постоянно были плотно закрыты, и шторы задернуты наглухо. Доступ в сумеречную комнату имел один-единственный человек. Старик дворецкий, на долю которого выпало тяжкое испытание. Не знаю, как он вынес то, что пришлось пережить. Не отдал Богу душу и не повредился рассудком.

— О! Значит, безумием все же попахивало?

— Откровенно говоря, оно и теперь носится в воздухе, разве ты не чувствуешь, Стив?

— Действительно. Если уж Энтони Джулиан, заточив осиновый кол, отправился в семейный склеп своего приятеля…

— Стив!

— Не страшно, Полли. На его месте, пожалуй, я бы вел себя так же.

— На моем месте ты не стал бы слушать и минуты.

— Вероятно. Но поскольку каждый из нас пребывает на своем месте, быть может, ты все же позволишь мне закончить?

— Валяй.

— Спасибо. Осталось не так уж долго. Рассказ дворецкого был куда более эмоциональным, чем сухие отчеты обиженных докторов, и слушать его мне пришлось гораздо дольше. Старик сбивался, повторял одно и то же по несколько раз. Но в целом… Его информация тоже была довольно скудной. «Жажда крови» действительно мучила Влада. Это был не миф, не метаморфоза, не фантазии больного рассудка. Не получив свежей порции, он бился в конвульсиях, терял сознание и почти умирал. Припадки были самыми настоящими, в этом несчастный старик и теперь клянется истово. Надо полагать, он наблюдал их не однажды. Что было делать? Каждое утро слуга отправлялся на поиски. В наш век супермаркетов и полуфабрикатов мясные лавки — большая редкость. Бойни в тех краях не было вовсе. Иногда ему удавалось раздобыть пару кроликов, барашка, ягненка, несколько кур или цыплят. Живых, разумеется. Он уже начал подумывать о том, чтобы развести какую-нибудь живность во внутреннем дворике. Однако воплотить простой на первый взгляд замысел было не так-то просто. Требовалась как минимум пара рабочих рук, но Владислав категорически запрещал нанимать новых людей. Более того, все настойчивее требовал рассчитать старых слуг. Всех до единого. К тому же это наверняка вызвало бы пересуды. Впрочем, странный шепоток уже полз по округе. Окрестные фермеры косились на старика, а соседи провожали его машину долгими внимательными взглядами. Слишком долгими. И очень внимательными. Он был готов к появлению репортеров и даже к визиту полиции. Но это было не самое страшное. Отнюдь. Настоящий кошмар караулил несчастного за дверью господской спальни. Его светлость Владислав Текский вел себя все более странно. И все более страдал, отчего сердце старика готово было разорваться на части. Настал день, а вернее вечер, когда, отпуская слугу, он попросил… запереть дверь своей обители снаружи. И не отпирать до рассвета, что бы ни произошло. Это случилось…

— …в ночь полной луны.

— Ты прав, Стив.

— Ну, разумеется. В детстве я тоже читал Стокера.

— О нем поговорим позже.

— Не сомневаюсь. Что же случилось этой ночью?

— Разочарую тебя — ничего. Но на следующий день Влад потребовал того же. И далее — каждый вечер. Так прошел еще один месяц. А потом он велел старику убираться.

— И тот?

— Пытался спорить. Но Владислав, как и в случае с докторами, был категоричен. А точнее — груб.

— Прежде, как я понимаю, ваш друг не позволял себе грубости? До болезни?

— Правильно понимаете, Полли. Никогда, ни с кем. Даже в детстве. Не только грубости, но и простого панибратства. Небрежного тона. Сленга. Влад был воспитан на старый лад. И не желал меняться.

— Однако ж изменился.

— Увы.

— Знаешь что, Энтони… Пожалуй, я должен сказать тебе кое-что, прежде чем ты поведаешь наконец историю своего вандализма… Не перебивайте меня, Полли! Допускаю, что вы готовы благосклонно слушать его и дальше. Такова, надо полагать, профессиональная этика. Я, по счастью, ею не обременен. И потому называю вещи своими именами. Психов — психами. Вандалов, оскверняющих трупы, — вандалами. Без реверансов. Так вот, сэр Энтони…

— Остановитесь, Стив! Вспомните последний день на «Титанике». Тот, накануне «озарения». Вы были…

— Каким, интересно знать?

— Таким же, как сейчас.

— И каким же, Полли? Каким именно?

— Агрессивным. Не желающим слушать. До той поры, пока не выяснилось…

— Простите, Полли. Я вас понял и потому рискну перебить. Во-первых, ошибаетесь, дорогуша! Тогда я был растерян и, пожалуй, изрядно напуган. Говоря откровенно, я попросту запаниковал. Теперь — другое. Я взбешен. Прилететь из Москвы, пустив на самотек массу горящих дел, чтобы услышать пересказ дешевого триллера?! Нет слов! А во-вторых, кое-что вы заметили справедливо. Но преждевременно. В том смысле, что не дали мне договорить. «Пока не выяснилось…» В самую точку, дорогая леди. В самую точку! Ваш покорный слуга собирался сказать буквально следующее: «Сэр Энтони! Я внимательно, хотя не без труда, слушал вас и не услышал ничего, что позволило бы оправдать глупости, которые вы, похоже, натворили и ради которых, собственно, мне пришлось пересечь пол-Европы. Посему очень надеюсь — что-то, достойное нашего внимания, заключается в документах, в которых вы копались ночь напролет, прежде чем всадить осиновый кол в сердце покойника…» Брр, противно даже произносить такое! Мерзко. Запредельно. Ну да ладно. Словом, я надеюсь… Очень, повторяю, надеюсь, что из этих бумаг выяснится — слышите, Полли? — нечто более убедительное, чем та чушь, которую наш дорогой друг нес на протяжении часа.

— Это все?

— Все.

— Я не обиделся, Стив.

— Слава Богу!

— Собственно, вся та чушь, которую я нес на протяжении часа, призвана предварить одну лишь просьбу. Мою личную просьбу.

— Я слушаю, Энтони.

— Бумаги со мной.

— Их много?

— Остатка ночи, полагаю, хватит, чтобы проглядеть основные. И стало быть, завтра ты сможешь вернуться в Москву.

— Полли?

— Я готова.

— Благородная женщина! А что, если я скажу, что доверяю вам полностью?

— Боюсь, я не смогу пробить воздушный коридор этой ночью.

— Не понял?

— Мой самолет полностью в твоем распоряжении, Стив, но вряд ли ты сумеешь вылететь до завтрашнего утра.

— Не становись в позу, старина. Я же сказал, что надеюсь… Но читать на пару, чтобы потом пересказывать друг другу… Вы понимаете, о чем я толкую, Полина?

— Да. И уже сказала, что готова. К тому же вам явно не мешает выспаться, Стив.

— Не стану спорить.

— Тогда — до завтра. Отвезете меня домой, Энтони?

В машине Полину неожиданно осенило:

— Вы так уверенно говорили про остаток ночи, Энтони… Полагаете, Стив действительно не задержится дольше?

— Напротив, полагаю — его боевой настрой поутру рассеется.

— При чем тогда остаток ночи?

— Очень просто. Завтра я собирался вылететь в Бухарест. И думал: может, друзья захотят составить мне компанию?

— Интересная мысль…

— Обсудим за кофе?

— Тогда я вряд ли успею до завтра.

Внушительная папка с бумагами лежала у нее на коленях.

Лорд Джулиан вздохнул с пониманием. И с некоторым сожалением одновременно.

 

Ошибка Моны Лизы

Свечи горели.

Две бледно-голубые свечи в тонком, прозрачном канделябре.

Зыбкое мерцание, подрагивая, разливалось в пространстве, преломлялось в причудливых изгибах цветного муранского стекла. Подсвечник был сработан так искусно, что казалось — сам источает таинственное свечение.

Стильная вещица.

И дорогая, вне всякого сомнения.

Ростов вопросительно взглянул на Лилю.

Дело, разумеется, заключалось не только в роскошной безделушке.

Стол был накрыт подчеркнуто торжественно.

Белая скатерть, нарядный фарфор, парадный хрусталь. Тонкими ломтиками нарезаны аппетитные деликатесы. Натюрморт сильно смахивал на картинку в глянцевом журнале.

Так не похоже на Мону Лизу.

Совсем не похоже.

Спору нет, Лилия любила вкусно поесть. Однако предпочитала, чтобы ее обслуживали другие. Сама готовила редко, неохотно. И вдруг — загадочная метаморфоза.

Брови Ростова поползли вверх и там на пару секунд застыли.

— А еще мы будем пить коньяк…

Она говорила вкрадчиво, тоном игривым, многозначительным, но одновременно с интонациями маленькой девочки, кокетливой и немного капризной.

Ростов наконец вернул брови на место и громко фыркнул:

— У нас появился богатый любовник?

— Глупый мальчик. Совсем глупый мальчик, к тому же ревнивый…

Он фыркнул еще громче:

— Вот еще! Если коньяк хороший…

— Хороший, можешь не сомневаться. Очень хороший… А насчет любовника ты, пожалуй, прав.

— Поздравляю.

— Спасибо.

— Кушайте на здоровье. Так где коньяк-то?

— Даже не спрашиваешь, кто он?

— Кто? Коньяк? Ну и кто же, Наполеон?

— Не смешно.

— Как — кому. Ладно, говори. Тебя, похоже, распирает. Кто он?

— Одна неблагодарная свинья по кличке Миша.

— Тезка?

— Полная. Я бы даже сказала, абсолютная. Михаил Борисович Ростов, иными словами.

— Не понял?

— А что ты вообще понимаешь? Что видишь, замечаешь? Ничего! Кроме собственного "я".

— Ты намерена продолжать в том же духе? Свечи тогда лучше потушить. Не находишь?

В принципе, он был готов к очередной сцене.

Отношения они теперь выясняли часто, но всякий раз так похоже, что он почти не задумывался, парируя ее обвинения и упреки. Словно старый, усталый актер, занятый в одной-единственной роли, каждый вечер на сцене маленького театра.

Сегодня, впрочем, на пыльной сцене неожиданно появились новые декорации.

Партнерша, однако, осталась прежней.

Словом, Михаил Ростов нисколько не обольщался относительно дальнейшего.

Но вышло иначе.

Лиля неожиданно остановилась. Смолкла. А через несколько секунд обронила примирительно, с некоторым даже извинением в голосе:

— Нет уж, свечи давай оставим. И вообще, садись за стол, пожалуйста. От коньяка, надеюсь, не откажешься?

Вернулась вкрадчивая многозначительность. И мерцание свечей отразилось в холодных светлых глазах призывным блеском.

Не дожидаясь ответа, ока торжественно водрузила на стол массивную бутылку «Hennessy».

Лениво плеснулась густая янтарная жидкость.

В мягком сиянии свечей растворился новый оттенок.

Ростов уговаривать себя не заставил.

К разговору они вернулись некоторое время спустя.

— И по какому случаю все же банкет?

— По случаю первой победы.

— Вот как? А кто победил? И, собственно, кого? И о каком, кстати, любовнике шла речь?

— Я победила тебя. А любовник? Ты и есть любовник, как это ни забавно. Правда, теперь богатый. А был — бедный. Вот так.

Коньяка в бутылке сильно поубавилось.

На щеках у женщины вспыхнул яркий румянец. Нельзя сказать, что лицо от этого сильно выиграло. Скорее — наоборот. Стало проще. И старше.

Особого значения это, впрочем, уже не имело — Ростов рыл изрядно пьян.

И от этого — в отличие от Лилии — бледен.

— Интере-е-сно! И каким же образом произошло это Замечательное перевоплощение?

— А ты не догадываешься? Наш юный британский друг оказался не только милым и умным мальчиком, что, впрочем, было очевидно с первого взгляда, но и человеком порядочным. Настоящим джентльменом.

— Понимаю. Он сделал тебе предложение.

— Представь себе — сделал. Но получил отказ. Однако вел себя благородно. Так не похоже на наших скотов. Словом, он нашел людей, которые готовы финансировать вой исследования. Разумеется, там, в Британии. Ты можешь выехать в ближайшее время, хоть завтра.

— Зачем?

— То есть как — зачем? Милый, тебя ждет лаборатория все необходимое для работы: квартира, а вернее — коттедж в чудном университетском городке… Нормальная, достойная жизнь, черт побери! Неужели не ясно?

— Ясно.

Ростов хотел ответить громко.

И резко.

Как, впрочем, всегда отвечал в таких случаях.

Голос, однако, прозвучал глухо, словно вокруг в пространстве разлилось что-то невидимое, густое и липкое. Брошенное слово немедленно увязло в нем, захлебнулось. И только слабый отголосок еле слышно прозвучал в полумраке.

Лиля между тем резко вскинула голову. Глаза стали злыми, холодными.

— Почему ты кричишь на меня?

Вопроса он не услышал.

Но безошибочно, читая по губам, угадал смысл, что было несложно.

Он часто кричал на нее, и она часто, с одинаковой, наигранной миной оскорбленного величия, задавала этот вопрос.

— Разве я кричу?

Ростов уже понял — ничего не происходило в пространстве.

Проблема заключалась в нем самом.

Наглухо — вдруг — заложило уши.

И еще что-то происходило в черепной коробке, чему профессиональное чутье Михаила Ростова не находило объяснения. Сильная судорога неумолимо сводила мышцы, она же, казалось, безжалостной хваткой сжимает мозг, отчего медленно темнело в глазах, странный шум неумолимо поглощал все звуки, доносящиеся снаружи.

— Тебе плохо?

Он уже ничего не слышал — шум победил.

Тьма, однако, еще не полностью поглотила пространство — Ростов видел, как стремительно меняется выражение ее лица.

Недоумение. Тревога. Страх.

Потом женщина попыталась встать, но отчего-то не смогла, только неуклюже взмахнула руками.

Лицо исказила гримаса ужаса.

Мысли Ростова путались.

Не без труда он все же составил из них связное суждение.

Последнее.

«Это не из-за меня, с ней тоже что-то не так».

Отдадим должное — на пороге вечного безмолвия доктор Ростов остался реалистом.

 

Решение генерала Томсона

Снова, в который уже раз за годы их знакомства, лорд Джулиан оказался прав.

А вернее, рассчитал все точно.

Поутру настроение Стивена Мура разительно изменилось.

Правда, этому предшествовал короткий телефонный разговор, состоявшийся поздно ночью.

Расставаясь с друзьями, отставной полковник Мур, возможно, и намеревался немедленно улечься в постель. И основательно выспаться. Но не сумел.

Было еще темно, однако ночное небо уже полнилось предвестием скорого рассвета — тьма поблекла. Именно в эту пору телефон в квартире Полины Вронской зазвонил.

— Надеюсь, не разбудил вас, Полли?

— Разумеется, нет. Я обещала успеть до рассвета.

— Успеть до рассвета! В контексте той ереси, которую мы теперь перевариваем, звучит зловеще.

— Я бы сказала — соответствующе.

— Да, это больше подходит. Значит, ересь?

— Значит — нет. Хотя многое не поддается объяснению. По крайней мере вот так, с налета.

— Стало быть, вы намерены этим заняться?

— Скажем так, мне было бы интересно. Пожалуй, даже очень интересно.

— Так вперед! К тому же премного обяжете лорда Джулиана, а он никогда не забывает услуг.

— Боюсь, генерал Томсон не сумеет оценить это обстоятельство должным образом.

— О, Томсон! Действительно, он вряд ли будет в восторге. Но думаю — возможно, впрочем, самонадеянно, — я сумею, как и в прошлый раз, убедить старика. Разумеется, это будет непросто… Но попытаться… да… попытаться следует в любом случае.

— Что я слышу, Стив? Вы намерены принять участие?

— Я? Ничего такого пока не сказано, дорогая леди. Ничего такого. Я, кажется, взял тайм-аут до рассвета. То есть — черт вас побери с вашими «вампирскими» традициями! — до утра. До завтрака. Так-то. Извольте подождать.

— Конечно, Стив. Я и не думала торопить, вы сами заговорили о генерале Томсоне.

— Что ж из того? Независимо от того решения, которое я приму утром, говорить с Томсоном, очевидно, придется мне. У вас есть другие варианты?

Само собой; других вариантов у нее не было.

Как не было их и у Стивена Мура — утром он просто и деловито включился в обсуждение общих планов.

Никто, впрочем, не требовал от полковника торжественной декларации и принесения присяги.

С генералом Томсоном дело обстояло сложнее.

Ночью Полина составила небольшую — на полторы страницы — записку с изложением фабулы происшествия, а вернее, целой цепи загадочных происшествий, связанных с неожиданным фамильным интересом герцога Текского.

Надо полагать, материал получился занимательным — генерал Томсон не без интереса погрузился в чтение.

Воспользовавшись паузой, Стив оглядел пространство кабинета.

Ничего нового для себя он не обнаружил — все, как и в прошлый раз.

Суровый аскетизм, воплотившийся в строгий авангард. Кажется, это называется минимализмом и стоит недешево, но таинственное «Saladin Services», надо полагать, может позволить и не такое.

Тем более теперь: мир откровенно, панически напуган террористами всех мастей — услуги профессионалов из «Saladin», вне всякого сомнения, нарасхват.

Генерал будто услышал.

— Занимательная история, ребята… В другое время я бы, пожалуй… Да… В другое время. Но не теперь. Надеюсь, Полли, вы не сочтете меня административным монстром?

— Значит — нет, Джон?

— Значит, нет, Стив. При всем моем расположении к Полине, к тебе и к сэру Энтони… Нет. Впрочем, это вовсе не значит, что Полина не сможет консультировать вас на расстоянии. Не так уж мало, старина, если вдуматься. Здесь к ее услугам огромная информационная база, ну… и прочие возможности, о которых мне не хотелось бы распространяться. Теперь, когда я в курсе вашей проблемы, считайте, что Полли может действовать почти официально. Потом, когда все разъяснится — я полагаю, вы не сомневаетесь, что все разъяснится самым реалистическим, а вернее, материалистическим образом? — надеюсь, потешите старика Томсона занимательной историей.

— Ну, разумеется, генерал, вы будете первым, кому откроется истина. Вам, впрочем, не привыкать.

— Иронизируешь?

— Злюсь.

— Но, Стиви…

— Оставь, Джон… Я же сказал: злюсь. Это эмоция. А разум согласен с тобой полностью.

— Я рад. И кстати, как ты обошел свое нынешнее начальство? Не говори мне, что легко получил отпуск.

— Еще не получил, но рассчитываю получить.

— Просто так?

— Не просто. Румыния, старик, не так уж тиха и патриархальна в свете нынешних проблем. В лесах Трансильвании нашим аналитикам мерещатся теперь не упыри, восставшие из древних могил, — но боевики венгерских националистов. Иными словами, ситуацию в Трансильвании,

Населенной, как ты знаешь, венграми, все чаще сравнивают с ситуацией в Косово. «Демократический союз венгров в Румынии» — есть, друг мой, такое политическое образование — открыто заявляет о «культурном геноциде» венгерского народа. Пока только культурном. Нам ли не знать, старина, что обычно следует потом?

— Да уж… По-твоему, ситуация зашла так далеко?

— Еще нет. Потому я прошусь в отпуск. Всего лишь в отпуск. Иными словами, собираюсь совместить приятное с полезным. И надеюсь, что руководство пойдет мне навстречу.

— Твое — пожалуй, Передо мной же стоят несколько другие задачи и потому отпустить Полину… нет, сейчас не смогу.

— Понимаю.

— А вы, Полли?

— Очень хорошо понимаю. «Второе Косово», не приведи, конечно, Господь, не по нашей части…

— Что же — по нашей? Я правильно уловил многоточие?

— Совершенно правильно, генерал. В большом массиве информации, собранной покойным герцогом, едва не затерялось крохотное обстоятельство, которое, как мне кажется, могло вас заинтересовать. Меня — заинтересовало.

— Я слушаю, Полина.

— Костаса Катакаподиса, главного подозреваемого по делу о загадочной гибели профессора Эрхарда и всей его ученой компании, румынская криминальная полиция отпустила. Алиби было безукоризненным. Однако смириться с этим румынам было непросто — других подозреваемых не обнаружилось, а дело… Дело буквально кровоточило. И они не смирились. Иными словами, за греком следили еще некоторое время после освобождения. Так вот, не задерживаясь в Румынии, тот вылетел в Турцию и… немедленно оказался на борту яхты «Ахерон»… У вас не возникает никаких ассоциаций?

— Река, впадающая в ад. Или — по другим источникам — сам ад, одно из его имен?

— Верно, Стив. Еще чудовище, порождение сатаны. Или страшная смерть. Словом, нечто ужасное, всегда связанное с гибелью и с преисподней. А вам, генерал, ничего не приходит на память?

— «Танатос»?

— Верно. «Танатос», затонувшая прошлым летом у берегов Южной Африки.

— Яхта по имени «Смерть»? Любопытно, кому в голову пришло подобное?

— О, Стив, эта голова, а вернее, ее обладатель — суть большая головная боль генерала Томсона. Простите за дурной каламбур, джентльмены.

— А вы всерьез полагаете, Полли, что это снова он?

— Он удивительно последователен, мой генерал. И обожает самые мрачные аналогии. Чем мрачнее — тем лучше. К тому же носится теперь с идеей клонирования, будоражит консервативные правительства и общественное мнение. И, надо сказать, делает это мастерски.

— Фанфарон. Не терпит тишины вокруг свой персоны.

— Возможно. Словом, некоторое время назад наш друг организовал утечку информации. А вернее, одной-единственной бумаги.

— Список тех, кого собирается клонировать на каком-то необитаемом острове?

— На острове или на борту современного лайнера, дрейфующего в нейтральных водах, дело не в этом. Шокирующая суть заключалась именно в списке.

— Помню газетную шумиху.

— Гитлер, по-моему. Ленин. Джек-Потрошитель. Кто-то из египетских фараонов.

— И Дракула.

— В самом деле? Но будем откровенны, Полли, вы действительно усмотрели в этой истории его следы? Либо очень стараетесь их обнаружить?

— Стараюсь. Но отнюдь не на пустом месте. Пока, ска-' жем так, в тумане мне видятся некие следы. Туман, надеюсь, рассеется.

— Как скоро? И что для этого необходимо?

— Все необходимое — пара запросов — уже отправлено. Это — во-вторых. А во-первых — как только я получу ответ.

— Что именно вас интересует?

— Кто именно — де-факто, а не де-юре — финансировал последнюю экспедицию доктора Эрхарда?

— Ту самую, которую якобы загрызли вампиры?

— После того, напомню, как ученые обнаружили череп Дракулы. Или по крайней мере некий череп, который мог быть черепом Дракулы.

— И второе?

— Судьба Костаса Катакаподиса, греческого врача, следы которого, как вы помните, теряются на «Ахероне».

— Относительно владельца «Ахерона» вы, как я понял, уже не сомневаетесь?

— У меня более нет повода для сомнений, генерал. Ночью я связалась с нашими людьми в Турции.

— И?

— Его зовут Ахмад Камаль. Последнее время, впрочем, он предпочитает именоваться Ахмадом аль Камалем.

— А раньше — Алексом Камали.

— Да. Времена меняются.

— Вот это верно! И надо думать, господа, настало мне время оставить вас в одиночестве.

— О Стивен!

— Прости, старина, мы действительно несколько увлеклись и действительно забылись.

— Не обижайтесь, Стив. Возможно, это увлечение окажет нам добрую услугу.

— Торопитесь, Полина. Но если вашу растерзанную экспедицию действительно снарядил Камаль, у меня появится основание сказать «да».

— Относительно моего участия в экспедиции лорда Джулиана?

— При всем уважении к сэру Энтони, я бы все же сказал: в авантюре лорда Джулиана.

— То же самое ты говорил и по поводу «Титаника». Но — к черту фразеологию! Или казуистику? Я бы хотел, если возможно, получить некоторые объяснения…

— Да, Стив. Возможно. Тем паче если Полина снова — в который уже раз — окажется права. А она окажется, можешь в этом не сомневаться. Иначе…

— Иначе ты отпустил бы ее с легкостью. Тем более что короткий отпуск наша леди наверняка заслужила.

— Безусловно. Но вернемся к объяснениям. А вернее, к Ахмаду Камалю.

Отставной бригадный генерал Томсон пребывал в отличной физической форме.

Нечто похожее на зависть шевельнулось в душе отставного полковника Стивена Мура, на глазах которого пятидесятилетний крупный блондин быстро поднялся из массивного кресла, стремительно, одним легким броском пересек внушительное пространство кабинета, через секунду — не более — оказавшись у противоположной стены. Череда отточенных движений — ни грани нарочитости в них, чтобы — упаси Боже! — не оскорбить присутствующих подозрением. Однако ж в результате широкая спина генерала будто ненароком полностью заслонила неприметный стеллаж, заставленный неброскими книгами. Непросвещенному наблюдателю вполне могло показаться, что Джон Томсон, собственно, и направился туда, чтобы выбрать одну из книг. И слегка замешкался, отыскивая нужную.

Стивен Мур, однако, был наблюдателем просвещенным.

Папка, виртуозно извлеченная генералом Томсоном из скрытого сейфа, содержала на вид около ста разномасштабных страниц.

Похоже было на чье-то личное дело.

Или агентурное.

Что, впрочем, мало отличается друг от друга.

— Здесь многое о нем. Хотя, разумеется, далеко не все. Кое-что дополнит Полина.

— Опасный тип?

— Некоторые считают именно так. Кое-кто, однако, не принимает его всерьез.

— А ты?

— Я? Я скажу тебе вот что, Стивен Мур: если и в этом вопросе Полина не ошиблась — она получит отпуск. И даже несколько больше, чем просто отпуск.

— То есть?

— To есть я последую примеру твоего руководства, Сти-ви. Совмещение приятного с полезным — удобный статус для человека, работающего на чужой территории. Не находишь?

Вопрос остался без ответа.

Для людей, хорошо понимающих друг друга, слова подчас не нужны вовсе.

Через пару часов Полина Вронская вновь переступила порог генеральского кабинета в скромном неприметном особнячке на лондонской Sloane Square.

— И?

— Если вы намерены сдержать слово — с этой минуты я в отпуске.

— Информация проверена?

— Неоднократно. И с большой пользой, кстати. Коллеги из Цюриха, к примеру, сообщили о любопытной беседе: господин Камаль, оказывается, битый час уговаривал доктора Эрхарда возглавить ту злополучную экспедицию. Не жалел красок, живописуя возможности клона Дракулы. И прочих знаменитых монстров. Любопытная, кстати, беседа. Наш друг увлекся, похоже, и сказал кое-что лишнее. Ничего нового, но прежде он остерегался озвучивать подобные мысли.

— И они молчали?

— Но мы не спрашивали. В официальные «черные» списки Камаль не включен, и его тематика, как вы знаете…

— Знаю, черт побери, можете не сыпать соль на раны. Однако беседу все же фиксировали?

— Едва ли не случайно, как я поняла. Официант в пиано-баре «Dolder» работает давно и, полагаю…

— Наделен чутьем, позволяющим вставать в стойку не только по свистку.

— Именно. Беседа показалась ему заслуживающей внимания, хотя ничего предосудительного вроде не содержала.

— Что ж! Скажем ему спасибо.

— А мне?

— А вам, дорогая леди, хм… хорошего отдыха, удачи и… who dares, wins! Надеюсь, не забыли?

— Who dares, wins, генерал! Я помню.

 

Возвращение Костаса Катакаподиса

Он полагал, это будет намного страшнее.

Готов был переступить через собственные страхи, превозмочь ужас, словом — пережить неизбежное, что непременно захлестнет сознание, стоит только вернуться в то место.

Однако ж возвращаться было нужно.

Ибо согласие было дано, а нарушать слово, данное человеку, заручившемуся этим согласием, было, пожалуй, еще опаснее, чем возвращаться в развалины Поенари.

Такая коллизия.

Снова мимолетно скользнула в сознании тревога.

Не та, большая, осознанная, перед встречей с роковым местом.

Другая.

Что за человек был все-таки его нынешний наниматель?

Да что там — наниматель!

Что за резон лукавить перед собой?

Хозяин.

Персона необычная, пугающая и манящая одновременно. Модное ныне словечко «харизма» удачным штрихом довершало его портрет. Харизматическая личность.

Вот только от кого та загадочная харизма: от Бога ли, от его вечного оппонента?

Гнал от себя предательские мыслишки Костас.

Но, как ни странно, именно они сослужили вдруг добрую службу.

Страх пропал, а вернее, сильно поубавился. И ясно, отчетливо, будто сказано было прямо теперь, что называется — в спину, звучало в голове: «Итак, главное — кто! И дальнейшая цепочка — зачем, как далеко готов идти, каких захочет отступных?.. Кем бы он или они в конце концов ни оказались, я хочу, чтобы вы ясно и безусловно вложили в их головы одну только мысль, Костас, — я не отступлю. Ибо я вообще никогда не отступаю. Но договориться со мной можно. Всегда. Об этом тоже не следует забывать, Костас…»

Он помнил.

Предельно ясно.

Никакой мистики. Сил, разбуженных легкомысленными жертвами, древних преданий, проклятых замков, крови убиенных младенцев, жаждущих отмщения.

Ни-че-го!

Они.

Вероятно — хорошо осведомленные и оснащенные, возможно — опасные, но в любом случае совершенно реальные — они. Сумевшие ловко перейти дорогу, опередить, пролить реки крови, напустить колдовского туману и — в конечном итоге — завладеть мистической игрушкой.

Что ж! Суровый хозяин, похоже, оказался чертовски проницателен.

Теперь он хотел знать: зачем?

Это следовало выяснить в первую очередь.

И как можно быстрее.

Иначе он наймет других людей.

Тогда… Впрочем, тогда начиналась совсем другая история. В русле которой доктор Катакаподис, несмотря на мирное медицинское образование, действовать был приучен споро и ошибок, как правило, не допускал.

Сейчас ему приходилось заниматься делом не столь привычным.

Костас философствовал.

Делать, впрочем, было нечего.

По определению.

Допотопную русскую машину со странным названием «пазик» нещадно трясло и швыряло на ухабах разбитой дороги из Бухареста в крохотный Тырговиште.

В обшарпанном салоне к тому же стоял адский холод — о том, чтобы заснуть, не могло быть речи.

И Костас размышлял.

Снова о том же, о странном человеке, на службе у которого состоял который год.

Был ли тот безбожником?

Костас не рискнул бы утверждать подобное, тем более — категорически.

В какого бога верил, а вернее — какой неземной силе служил? Вот как следовало бы, наверное, обозначить проблему. Но и тогда ответ не напрашивался сам собой.

Следовало еще изрядно пошевелить мозгами.

Одно было ясно: в кого бы ни веровал хозяин, это были скорее партнерские отношения, нежели слепое подчинение одного другому. Или — другим.

Выходило довольно цинично. Спору нет.

Но именно этот цинизм, как ни странно, сейчас действовал на Костаса успокаивающе. Исчез — а вероятнее, просто отступил недалеко и ненадолго — парализующий душу и тело мистический ужас.

И — тысяча чертей! — грек почти готов был спросить визитную карточку у господаря валашского Влада, объявись тот собственной персоной в полупустом, грязном салоне автомобиля.

Дракула, разумеется, не объявился.

Зато Костаса встретили в Тырговиште едва ли не как его полномочного представителя.

Газеты нет-нет да поминали всуе главного подозреваемого по поенарскому делу, присовокупляя безобразную полицейскую фотографию — в профиль и анфас.

Словом, в воздухе сквозило трусливое любопытство вкупе с заметным желанием быстрее отделаться от незваного гостя.

Обращались, однако, вежливо.

И даже подобострастно, дабы не навлечь ненароком нечаянной беды.

Словом, машину до Дрегича, маленькой деревушки, прилепившейся у основания злополучной горы, Костас раздобыл довольно скоро.

Время было позднее — близилась полночь, но, несмотря на это, осведомленная местная публика не только не отговорила приезжего от немедленного путешествия, но и понимающе покачала головами вослед.

 

Досье генерала Томсона

Да, это было досье.

И никак не иначе.

Самое что ни на есть настоящее досье, собранное с британской скрупулезностью и скукой, аккуратно и последовательно — страница за страницей.

Короткие справки и пространные аналитические записки.

Килобайты информации, недоступной обычно посторонним глазам и ушам. Потому оставалось только гадать, каким образом доставлялась эта — тайными партизанскими тропами, в опломбированных контейнерах с дипломатической почтой, за впечатляющим корсажем роскошной блондинки?

Когда-то каждое из этих пикантных обстоятельств, рассмотренное отдельно, могло вызвать крупный международный скандал, смести пару-тройку не слишком устойчивых правительств, разбередить газетно-телевизионные страсти.

Теперь это уже не имело никакого значения, ибо, благополучно миновав скользкие тропы, информация улеглась в папку почти обыкновенного досье.

Одного из тысяч, хранящихся в загадочном ведомстве отставного бригадного генерала Томсона.

Однако ж — почти.

Его еле слышное шелестение немедленно уловило чуткое ухо отставного полковника Мура.

Впрочем, некоторое время он предпочел не придавать этому обстоятельству видимого внимания.

Всего лишь поставил легкую пометку на полях собственного сознания.

Эдакое NB, выведенное небрежно, но крупно.

К тому же — жирно.

Из чего следует, что означенное обстоятельство следовало действительно заметить особо.

Теперь время пришло.

Отпуск — и даже чуть больше, чем просто отпуск, нечто вроде творческого отпуска — был у Полины в кармане.

— Не знаю, как вы, Полли, а я обожаю это неопределенное состояние, когда, с одной стороны, ты свободен, как ветер, а с другой — озадачен без всякого формализма.

— Это радует. Но у каждой медали есть оборотная сторона.

— Хотите испортить мне настроение? Валяйте. Но имейте в виду — очередь будет за мной. К тому же камень за пазухой несколько тяготит. И затрудняет движение.

— Это не камень, Стиви. Это живот. Вы разъелись на русских харчах.

— Правда? Наверное. Но камень тоже имеется, и я его брошу, можете не сомневаться.

— Так бросайте!

— Ladies first!.

— Хорошо. По мне, так ваша свобода — это море обязательств при полном отсутствии прав.

— Фи, Полли. Вы рассуждаете как истинная англичанка или, того хуже, американка. Где русский авантюризм?

— Судя по всему, полностью перекочевал к вам. Весь до капли. Ладно, русский вы хам, бросайте свой камень в безоружную женщину.

— Ну, это не совсем в женщину, скорее — в ее босса, к тому же вооруженного до зубов. Так вот, во время нашей дружеской беседы меня отчего-то не покидало устойчивое ощущение какой-то личной и весьма рискованной авантюры милого Джона. В смысле этой папки и вообще. Я ведь тоже занимаюсь международными злодеями всех мастей. Ахмад Камаль… Алекс Камали… Персона известная определенным запашком. Но и только. Понимаете меня, Полли? Он действительно часто оказывается поблизости от разных пакостей. Но только поблизости. Из чего я — да что там я! — ведомства, которые сегодня решили наконец объединить свои усилия, заключают: этот тип всего лишь зарабатывает деньги. Опасно и не всегда чисто. Но и только. Каков же вывод? Вот он, Полли. Пригнитесь, летит наконец выношенный мной камень. Или генералу Томсону известно нечто, что в сложившейся ситуации он вряд ли рискнул бы утаить. Или он ведет Камаля… на всякий случай. Тоже не слишком убедительно. Мир кишит злодеями, на фоне которых этот фанфарон — просто мелкий лавочник, уклоняющийся от уплаты налогов. Возможно, впрочем, он иногда управляет автомобилем в нетрезвом виде, скупает контрабандный табак, покалачивает жену и покуривает травку. Я не прав?

— Он не женат. Вернее, сейчас не женат.

— Значит, в остальном я прав. Тогда остается только одно. Только одно, Полли. Личное. Где-то, когда-то, вероятно, уже очень давно — они сошлись на узкой дорожке. В конечном итоге, разумеется, разошлись. Но самолюбие генерала было уязвлено. И пребывает в этом малоприятном состоянии по сей день. Я его понимаю — старые царапины, полученные в идиотских потасовках, беспокоят порой сильнее глубоких ветеранских ран. Чему вы улыбаетесь? Я сказал какую-то глупость?

— Напротив. Произнесли весьма достойный спич, пронизанный духом блестящего оперативного анализа…

— Продолжайте…

— Как две капли похожий на то, что говорят в нашей лавке уж не знаю сколько лет кряду, видимо, с того злополучного момента, когда генерал решил собрать досье на Ахмада Камаля. Короче, повторяете наши конторские сплетни слово в слово.

— Lovely! Стало быть, я попал в точку. Нет ничего более достоверного, чем устойчивые сплетни.

— Пусть так, но кому от этого хуже? Этот персонаж действительно вертится постоянно там, где пахнет жареным, и — поверьте на слово — пару-тройку раз досье сослужило неплохую службу.

— Добавьте еще один.

— Да?

— Наш с вами. Не окажись ваш турок каким-то образом связан с погибшей экспедицией…

— Я бы осталась в Лондоне.

— Верно. И за это, Полли, вы должны быть ему благодарны. А раз так, в знак благодарности, разумеется, расскажите-ка мне о нем.

— Вот это мило! Благодарна я должна быть господину Камалю, а развлекать занимательными историями вас? Не вижу логики.

— Очень логично. Вы, насколько я понял, с ним не знакомы, но наслышаны, начитаны и… вообще. Словом, составили некоторое собственное мнение.

— Допустим, но при чем здесь вы?..

— Я не закончил. Так вот, полагаю, что ваше мнение не так уж сильно расходится с общим суждением об этом господине, а оно безоговорочно относит его к категории людей чрезвычайно, болезненно тщеславных. Не так ли?

— Так.

— Sic!.

Ему было бы приятно знать, что два серьезных… м-м-м… думаю, не слишком погрешу против истины, если скажу — два очень серьезных человека в Лондоне занимаются его персоной. Вот и акт благодарения.

— О котором он никогда не узнает.

— «…когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая. Чтобы милостыня твоя была втайне…».

— Вы страшный человек, Стив. Дабы достичь цели, не пощадили и Божественное писание. Да и что за цель-то? Вы же читали досье…

— И досье, и еще кучу всякой тягомотины. Все не то. Я хочу истории, Полли. Не академического отчета, безупречного и бесспорного, а рассказа, полного эмоций и сомнений. Я хочу живого Камаля. Вы это умеете, я знаю. К тому же я хочу этого не потому, что я этого просто хочу. Он в деле, которым нам предстоит заняться, косвенно или прямо — но он там. Генерал Томсон — добрейший малый, но не филантроп, и тем не менее отпуск вы получили. Говорит это о чем-то?

— Софистика, полковник. Но так уж и быть, слушайте. Однако не рассчитывайте на сагу. Все очень коротко и очень просто. Для нас. А вот для Ахмада Камаля — так звучит его настоящее имя — печально. Он опоздал родиться. Ибо родись Камаль в начале века, сегодня мы говорили бы о нем, как о втором Онассисе. Возможно, мы даже не вспомнили бы сегодня, кто такой был Аристотель Онассис, потому что большинство его безумных авантюр совершил бы Ахмад Камаль. Кстати, вот вам злая ирония судьбы — изменить достаточно было только дату рождения, ибо место — турецкая Смирна — стала родиной и одного, и другого. Но — время. Ахмад родился в 1959-м, прошло почти полстолетия. Мир сильно изменился. Малообразованным, но сообразительным и ловким, самоуверенным, беспринципным и бесстрашным простолюдинам судьба уже не дарила при рождении воздушный шарик везения. Который при удачном стечении обстоятельств и попутном ветре мог вознести проходимца к вершинам мирового истеблишмента. Разумеется, выбиться в люди можно было и в семидесятые, когда наш герой созрел для мировой славы. Но для этого недостаточно было просто слетать в Аргентину и предложить тамошнему премьеру выгодную сделку. С чего, собственно, начинался Онассис.

— В середине семидесятых премьер-министр Аргентины его бы попросту не принял.

— И я о том же. Мир изменился. Требовалось уже некоторое образование, желательно престижное, и даже очень престижное. Начинать карьеру — если речь, разумеется, шла о финансовой карьере — принято было в крупных корпорациях, в лоне которых выросло, к слову, большинство сегодняшних магнатов. Были другие варианты. Конечно, были. Рискованные, на грани фола. Разумеется, это не остановило бы амбициозного Камаля. И никогда не останавливало, кстати.

— И не останавливает. По сей день.

— Верно. Скажу больше: в конечном итоге он добился своего — стал богат. Очень богат, вполне, скажем так, сопоставимо с Онассисом в пору его расцвета. Но… Вот она, Стив, главная гримаса судьбы! Цена обретенного была теперь совершенно иной.

— Он стал миллиардером, но не стал Онассисом.

— Точенее не скажешь.

— А хотел именно последнего?

— Да. Для него великий грек — кумир и вызов одновременно. Иногда мне кажется, Камаль готов расстаться со многим, если не со всем, кроме жизни, чтобы Аристотеля не существовало в мировой истории вовсе.

— Как всякий недоучка, не привыкший к скрупулезным исследованиям, он просто не слишком внимательно изучил житие своего кумира. А тот — вот вам, Полли, еще одна ухмылка судьбы — вывел однажды несколько правил для таких же безродных выскочек, каким был сам. «Десять секретов, которые привели меня к успеху» — кажется, это называлось так или как-то иначе. Но смысл точен. Так вот, один из секретов Онассиса — никогда не тратить время на изучение чужих успехов. Наш малыш, судя по всему, поступил с точностью до наоборот.

— Действительно, забавно. Всю свою жизнь он посвятил погоне за призраком Онассиса, а вернее, его славы. И, надо полагать, довольно скоро понял, что зиждется она отнюдь не на финансовом состоянии грека.

— К тому же в разное время его финансы, как говорят русские, пели романсы.

— На это обстоятельство Камаль, разумеется, не мог не обратить внимания, а в результате — простите уж за банальность! — пришел к сакраментальному «не в деньгах счастье» и бросился на поиск других составляющих.

— Высший свет?

— Ну, разумеется. Он заметался между Европой и Азией, не будучи принят нигде. Тогда в разное время появились Алекс Камали, и Ахмад Камаль, и даже Ахмад аль Камаль. В конечном итоге — все то же. Двери открылись, но, оказавшись в высоких гостиных, он, во-первых, так и не стал там своим, а во-вторых, раскусил еще более горькую пилюлю. В начале восьмидесятых приняты были многие.

— Если не все, кто этого хоть немного желал. Прорыв Онассиса снова оказался не по зубам. Сэр Уинстон Черчилль уже не совершал морских круизов. Новые премьеры, президенты и иже с ними охотно позировали на борту многих роскошных яхт. Слишком многих.

— А сойдя на берег, немедленно забывали имя владельца.

— Слегка притянуто за уши, но по сути — верно.

— Разумеется, он пытался жениться…

— Но быстро понял, что брак в наши дни означает еще меньше, чем простое приглашение на five o'cloc. К тому же, согласитесь, Хиллари Клинтон никогда не составит конкуренцию Жаклин Кеннеди.

— Да и Билл, надо заметить, некоторым образом еще жив…

— Ну, это, как известно, дело поправимое.

— Пожалуй. Однако не говорите мне, что он остановился.

— Нет, разумеется. Да вы и сами знаете это ничуть не хуже меня. Теперь он стал старше, умнее, осторожнее, богаче. Он почти знаменит. Возможно, любит и кем-то любим. Но, как и прежде, одна лишь страстишка сжигает его душу — он хочет потрясти мир, а вернее, покорить его. Взбудоражить, заставить говорить и думать о себе. Он хочет былой славы Аристотеля Онассиса, но никак не может взять в толк, каковы теперь должны быть слагаемые такого успеха. Но — ищет. И не оставляет поисков.

— На очереди — клонирование людей?

— Похоже — да. Однако, полагаю, и здесь не обретет желаемого. К тому же слава, если таковая и полыхнет достаточно ярко, увенчает отнюдь не головы ученых, проводивших эксперимент, и уж, конечно, не финансиста, давшего денег. Внимание будет привлечено к продукту. В лучах софитов искупаются клоны.

— Если доживут.

— Можете не сомневаться, он тоже думает об этом, отсюда идиотский список претендентов — Гитлер и… Дракула.

— Ну что ж! Спасибо, Полли. Я получил то, на что рассчитывал, — увидел нашего незадачливого героя. Так, как если бы он вдруг оказался в кресле напротив. Более того — я рассмотрел и расслышал его настолько хорошо, что, пожалуй, не имею более вопросов. Разве что один. Но этого вы, разумеется, не знаете. И потому спрашивать бесполезно.

— И все же?

— Чем все-таки этот тип так ощутимо задел Джона Томсона? Так ощутимо, что генерал…

— Святая Мадонна! И ты на самом деле не можешь сообразить, о чем идет речь, старина?

Иногда походка лорда Джулиана была неслышной.

Мягкой.

Почти кошачьей.

Вернее, львиной, ибо темные глаза Энтони сейчас были желтыми. А взгляд — неподвижный и довольно тяжелый — был, вне всякого сомнения, взглядом хищника.

Могучего и несокрушимого.

Впрочем, теперь он был благодушен, немного насмешлив.

Но никак не зол.

— Не могу в это поверить.

— Послушайте, сэр, я ведь никогда не скрывал, что плохо разбираюсь в обычаях и нравах вашего круга, и потому…

— Побойся Бога, Стив, Ахмад Камаль никогда не принадлежал к нашему кругу. Извини, старина, твоя вечная уловка на сей раз не сработала. И мне мучительно стыдно за тебя перед дамой. Тем более перед дамой…

— Потому что дело заключается именно в женщине. Не так ли, сэр Энтони?

— Браво, Полли!

— Черт побери, Тони! Уж не хочешь же ты сказать, что этот турок…

— Однажды поманил леди Томсон за собой. И она пошла, можешь не сомневаться, дружище. Она пошла.

— А потом? Насколько я знаю, Ахмад Камаль был женат много раз, но сейчас — формально по крайней мере — он свободен.

— Да. И завидный жених, между прочим, как пишут светские хроникеры.

— А леди Томсон?

— Она — при нем. Она и многие другие. И можете мне поверить — большинство ни о чем не жалеет.

— Значит, кое в чем он все же приблизился к своему кумиру?

— Не понял?

— Видишь ли, Энтони, в твое отсутствие мы посвятили некоторое время досье генерала Томсона.

— То есть господину Камалю?

— Вот именно.

— Разумно, ибо впереди у нас куда более занимательное досье. И три часа полета.

Всего лишь три часа.

Потом — Бухарест.

И очень скоро — Трансильвания.

Время пошло.

 

Откровение репортера Гурского

Момент настал.

Чаша его терпения была переполнена.

Гурский собрался с силами.

Собственно, собираться особо ему не пришлось.

Силы — энергия, возмущение, гнев — кипели в душе достаточно бурно и буквально рвались наружу.

Нужен был последний импульс.

Так пианист, душа которого уже полнится волшебными звуками, некоторое время еще усаживается перед распахнутым в ожидании роялем, ерзает на табуретке, хрустко разминает тонкие пальцы и, наконец, замирает, запрокинув гривастую голову или, напротив, низко уронив ее на грудь. Мгновение — и, послушный какому-то ему одному известному, им же — исключительно! — услышанному сигналу, он бросает руки на клавиатуру.

Отдернут невидимый занавес тишины — музыка выплескивается в зал, заполняя собой все пространство.

Нечто подобное происходило сейчас с Гурским.

За исключением, разумеется, сцены, рояля, затаившегося зала и, собственно, музыки.

Однако ж по сути все было именно так.

Он замер на некоторое время, неподвижно вперясь в мерцающий монитор.

А потом стремительно бросил — да что там бросил! — швырнул руки на клавиатуру компьютера. И горькая, обличительная симфония оскорбленной души загремела в виртуальном пространстве.

Всем привет!

Читал я тут мудреную вашу дискуссию, читал, и вот что надумал: какие же вы все дураки!:) Не обижайтеся, конечно. :)

Один вроде умный нашелся, заговорил было по делу, закурлыкал, родимый, да и затих. Не допел лебединой песни. А жаль. Потому — оченно даже мог прославиться. Открыть, так сказать, тайну модного писаки. Силенок, однако, не хватило. Умишко не дотянулся. А жаль. Про то, что Соломонка эн-тот, Гуру, не имя ничейное, а псевдоним заковыристый, — дело понятное. Тут и дитя малое разберется. Есть другой вопрос позабористей: кто за тем псевдонимом упрятался да мозги нам пудрит, лапшу, понимаешь, на уши вешает или — чем 6ic не шутит, когда Бог спит — правду-матку режет?

Однако правду нам Соломоша вещает или врет как сивый мерин — все едино: главный вопрос остается без ответу. Кто он есть — этот упырий приятель?

Человек туточки предположение высказал, что, дескать, много их, Соломонов, строчат, надрываются.

А я не согласный.

Потому писано очень похоже, без особого напрягу видно — одна рука, хотя и старается, подлец, на разные лады изображать.

Но мы-то народец тертый, по НЛП кой-чего слыхивали, так что напрасны Соломонкины старания.

Один он, единственный.

Как перст один.

Так-то оно так, да опять же — кто?

Конь в пальто!

Честное слово, хочется рвать и метать. Грубить, хамить и оскорблять уважаемую публику. Потому как в башке у нее давно все салом заросло и закорузлило, прости Господи! А кабы не так, то неужто не спросил бы себя и сотоварищей никто из ентой самой уважаемой публики: «Робяты, дорогие мои, господа, товарищи, а кто это нам раньше-то все про вурдалаков ужасных рассказывал, кто вампирские хроники в наших газетенках вел, все по склепам да могилкам лазал, свежую кровушку отыскивал? Ась? Не упомните?»

Как не упомнить!

Люди, ентими кровавыми ужасами антирисующиеся, ясно дело, помнят репортеришку одного, Сергуньку Гурского. Дотошный, падла, был. Много чего про чертовщину всякую накропал. Кропал, короче, кропал, да и… пропал. Вот ведь чего получается.

А куды пропал?

Можа, затащила его какая упыряка в свои дебри вурдалачьи, да и напилась всласть репортерской кровушки? Оно, конечно, возможно и такое, да только человек все же был заметный, шум бы поднялся, следствия всякие.

Так ведь нет ничего и не было.

Тишина.

Зато вот какое совпадение любопытное — пропал Сергей Гурский, значитца, как сгинул, и тут же — вот он, откуда ни возьмись, Соломон Гуру в наших краях объявился. И тоже — заметьте — с большим вампирским интересом.

Ну так что, догадливые мои?

Можа, есть кака-никака сермяжная правда в моем тутошнем лопотании?

Али нет?

Ну, нет — так простите неразумного. Однако все же побалакайте туточки малек об моих подозрениях. Вдруг еще чего умного упомните. Желаю, как говорится, всем.

PS. Господину Гурскому, лично.

По причине отсутствия возможности связаться с вами приватно вынужден — уж простите, голубчик, — обратиться публично.

Вразумите непутевого читателя — и поклонника! — вашего, что за нужда была в этом литературном, а вернее, виртуальном маскараде, что за интерес? Или, может, хитрый ход какой затеяли?

Пути творцов, как известно, неисповедимы.

Но если будет позволено мне, серой мыши — любительнице газетного чтива, слово молвить, скажу.

Читать Сергея Гурского было всегда интересно. Разумеется, не все ваши страшилки принимал я на веру, но все же доверие к вам, как к журналисту, испытывал. Тем более с проблемами вышеозначенными приходилось, увы, сталкиваться.

Человек в дешевом — хотя и с претензией! — маскарадном костюме доверия не вызывает по определению.

Что жаль.

Последний абзац Гурский писал, охваченный тем редким, счастливым состоянием творчества, когда собственные фантазии, отражаясь в собственном же сознании, обретают реальные черты.

Он почти видел перед собой человека, писавшего постскриптум, — немолодого, просвещенного, желчного, не слишком успешного, если не откровенного неудачника.

Такому могло быть и тридцать, и сорок — не суть.

Ибо такие уже не живут — доживают отпущенное время и не ждут перемен.

Некоторое время назад этот пришел к твердому убеждению, что жизнь не сложилась — работа скучна и бесперспективна, личная жизнь не подарит новых радостей, напротив — с годами станет источником все больших проблем, то же — касательно собственного здоровья.

Однако унылая жизнь продолжалась, ее свободное пространство надо было чем-то занимать; в минувшие годы — учебы, наивных исканий и надежд — сознание, память, душа привыкли постоянно трудиться.

Однажды Гурский заметил: хмурые неудачники часто увлекаются какой-то темой, как правило, далекой от реальности — вроде НЛО или библиотеки Ивана Грозного. Правда, в отличие от полубезумных, фанатичных энтузиастов тех же проблем эти ведут себя тихо, не мечутся по экспедициям, не пишут статей, не будоражат общественное мнение. В тихих и пыльных своих норках они всего лишь внимательно наблюдают за развитием ситуации, скрупулезно отслеживают и по крохам копят информацию. Они редко делятся с кем-то своими мыслями, и потому трудно сказать — радуются ли чужим победам на «их» поприще, переживают ли по поводу поражений? Или, напротив, желчно упиваются очередным свидетельством тщетности?

Последнее представляется более вероятным.

Этот был явно из их породы.

Дурашливая маска, обязательная вроде бы в виртуальной среде общения, его тяготила, и, дотянув до постскриптума, он не выдержал, сбросил ее, обращаясь к Гурскому уже без ужимок и гримас.

Но с обидой.

И Гурский его понимал, и даже готов был признать свою вину — в унылую заводь безрадостной жизни этого человека по его, Гурского, милости тяжелым камнем плюхнулось еще одно разочарование.

«Ответить, что ли? Как-нибудь эдак, иронично, без соплей, но с симпатией…» — разомлев душой, неожиданно подумал Гурский.

И очнулся.

«Чур, меня, чур! Тень, знай свое место! Что там еще говорится в таких случаях? Забыл. Наваждение, блин!»

И умилился.

«Это ведь отчего происходит? От таланта! Талантлив, сукин сын! Сам себя разжалобил до слез. Кто — скажите на милость?! — еще способен на такое? Чтобы по-настоящему, а не для истории под запись?»

Гурский несколько раз перечитал написанное, получая при этом огромное, почти физическое наслаждение.

К тому же по мере нарастания удовлетворения отступала, рассеивалась тревога.

И скоро ее не стало вовсе.

А поначалу — была.

Откровенно говоря, загадочное агентство ничем, кроме необременительных заказов и ощутимых гонораров, себя не проявило, и посему воспоминания о нем должны бы вызывать в душе репортера исключительно положительные эмоции.

Эдакий разлив меда и патоки.

На деле, однако, все происходило иначе.

Жилось Гурскому очень неуютно.

Неспокойно жилось.

Тревога, правда, обуревала его не всегда с одинаковой силой.

Иногда — накатывала на Гурского приступами неведомых ранее фобий и болезненных фантазий, мучительными размышлениями по поводу незримых заказчиков, их подлинных интересов и собственного будущего, когда невидимки сочтут, что достигли цели.

И кстати, что это была за цель?

В такие минуты Гурский был близок к безумию.

Чаще, впрочем, тревога слабо царапала душу когтистой лапкой, ради того только, чтобы о себе напомнить.

В тот миг, когда собравший волю в кулак Гурский решился на небывалую дерзость — явно нарушить один из пунктов соглашения с агентством, — она взметнулась, подобно растревоженной кобре, зашипела страшно и даже плюнула парализующим волю ядом.

Но было поздно — пальцы Гурского уже метались по клавиатуре компьютера, остановить поток его неожиданного творчества не под силу было никакой тревоге.

Даже — страху.

Теперь же, перечитывая свое творение и снова — в который уже раз! — отдавая должное собственному таланту и изобретательности, Гурский решил окончательно.

Никому.

Никогда.

Аналитикам из хитрого агентства. (Если таковые, кстати, имеются.)

Черту самому.

И чертовой матери не по зубам разгадать ту шараду, что с гениальной простотой и изяществом закатил он только что в виртуальное пространство.

Как шар в лузу.

И тревога отступила.

 

Встреча на старой плотине

Владелец маленького отеля, ресторана и крохотного бара на берегу старой заброшенной плотины в десяти милях от Лондона был, вне всякого сомнения, человеком творческим.

С хорошей фантазией.

К тому же он наверняка умел видеть то, чего, как правило, не замечает большинство людей.

Но именно оно создает неповторимый, а подчас даже неуловимый колорит, на который первой откликается душа и только потом — возможно — разум.

Словом, каждый из вас исподволь, но совершенно неожиданно и вдруг погружался в некое определенное состояние, которому вроде бы неоткуда было взяться.

Несколько позже, к тому же исключительно те, кто склонен размышлять над природой собственных чувств, открывали причину — мимолетный аромат, разбудивший старое воспоминание.

Или промелькнувшее в толпе чужое лицо, напомнившее вдруг — весьма отдаленно, но остро — целую жизнь, прожитую некогда.

Или неприметный пейзаж вдруг навевал беспричинную тоску, вызвав в памяти воспоминание о местах совсем других, далеких, да и не похожих вовсе на то, в котором оказались вы нынче.

Словом, человек, вздумавший однажды расположить небольшой отель в скромной старинной усадьбе и давший сему заведению имя «Complete angle» — или те, что надоумили его поступить именно так, — не прогадал.

Тихим, уютным и совершенно английским оказалось это местечко.

Речь шла, разумеется, о старой доброй Англии, которую умудрились потерять даже рачительные британцы, озабоченные незыблемостью традиций.

Точно так же, как потеряли — увы! — навсегда старую добрую Францию их вечные легкомысленные соперники — французы.

И русским уже никогда не обрести старой доброй матушки России, сколь ни пить теперь водки с икрой, ни жечь чучел на масленицу и ни золотить маковки церквей.

Неумолимо время.

Однако ж и оно позволяет иногда людям разыграть небольшие спектакли из прошлого.

Случается — они бывают удачны.

Воды плотины были темны, отдавали густой зеленью и казались глубокими.

Шум воды — словно и он следовал традиции британской сдержанности — был негромким.

Медленно, будто бы нехотя стремился поток и, приблизившись к порогу, тяжело скатывался вниз, слабо пенясь и орошая пространство прохладной водяной пылью.

Посетители ресторана, выбравшие террасу над плотиной, зябко кутались в теплые свитера, но не уходили, зачарованные умиротворяющим движением воды.

Напротив, на другом берегу, высился небольшой древний собор с островерхим куполом и узкими окнами, украшенными неяркой мозаикой.

Небольшое деревенское кладбище, раскинувшееся у его стен, довершало картину.

И это было вполне уместно, ничуть не нарушало тихой идиллии.

Грусть была ей к лицу.

Не грусть даже — а простое, незатейливое напоминание о вечности.

— Боже, Энтони, какое волшебное место…

— К тому же весьма соответствующее…

— Оставьте, Стив. Разве здесь не прекрасно?

— Мне нравится. Но должен заметить — это отнюдь не открытие лорда Джулиана. Заведение, насколько я знаю, весьма популярно в Лондоне, на уикэнд здесь совсем не так тихо, как сегодня.

— На уик-энд сюда еще нужно попасть. Последнее время на старой плотине стало модно справлять свадьбы — счастливая родня оккупирует отель, не вылезает из ресторана и чувствует себя как дома. Однако в будни здесь довольно спокойно и, главное, малолюдно… Я же надеюсь поговорить всерьез и по душам еще до вылета. Воздушный коридор нам дают только в десять, времени предостаточно — я подумал, что здесь будет удобно.

— К тому же — красиво.

— И вкусно. Местная кухня на высоте, можете мне поверить.

— Тогда рекомендуй.

— С превеликим удовольствием.

Метрдотель, застывший у окна, внимательно наблюдал за гостями, расположившимися на террасе.

Взгляда лорда Джулиана было достаточно — служитель стремительно возник возле столика.

И буквально обратился во внимание.

— Знаете, что я хотел бы прояснить прежде всего?

Лорд Джулиан аккуратно опустил на стол большой шарообразный бокал тонкого стекла на высокой ножке — слабо плеснулась темная рубиновая жидкость.

Они пили выдержанное Hermitage 1978-го.

Крепкое, глубокое, богатое оттенками вино как нельзя более отвечало не только зайцу, запеченному с каштанами, но и настроению всей компании.

Есть такое свойство у хороших, проверенных временем напитков — соответствовать настроению.

Воздействовать — порой куда проще.

Удел пития простого и, как правило, дешевого.

— Да, Энтони? Пускаясь в такое путешествие, это было бы совсем нелишне узнать.

— Иногда мы мыслим очень похоже, Стиви. Это радует. Так вот, пускаясь в лабиринты этого дела, я бы тоже хотел договориться о неком принципе, коего все мы придерживаемся… Или не придерживаемся. Иное — от лукавого.

— Друг мой, за время нашей разлуки ты стал настолько гениален, что я, смертный, перестал тебя понимать.

— Вы тоже не понимаете о чем я, Полли?

— По-моему, лорд хочет знать: рассматриваем ли мы проблему исключительно в материальном ключе? Или допускаем присутствие неких сил или персон… Нет, в этой терминологии я не сильна. Однако, смысл вопроса, полагаю, ясен?

— Ты об этом хотел спросить, Энтони?

— Да, Стиви. И думаю, ты понял меня ничуть не хуже Поли.

— Клянусь — нет. И ты ждешь ответа?

— Разумеется.

— Минувшей ночью ты, стало быть, был не в себе. Или уподобился тетереву на току, то есть никого и ничего не слышал.

— Я помню твой скепсис.

— Скепсис?!

— Хорошо, я помню, что ты хотел немедленно в Москву.

— Слава Богу! И сегодня ты задаешь мне этот вопрос? Иными словами, полагаешь, что за ночь я вдруг поверил в вурдалаков, вампиров и прочую нечисть, выползающую по ночам, чтобы глодать души грешников?

— Однако этой же ночью Полина изучила изрядное количество документов, свидетельств и тому подобного, и утром, насколько я знаю, вы имели беседу… В результате которой…

— Я лечу с вами и вообще принимаю на себя личные — перед тобой и Полли — обязательства сделать все возможное, чтобы разобраться в этой истории до конца. Да, Энтони, все это так. Но почему ты решил, что это из-за вурдалаков?

— Я не решил, Стиви. Я спросил.

— Ах, вот оно что! Прости, старина, я просто не понял. Итак. Медленно. С расстановкой. Популярно. Чтобы — упаси Боже! — не обсуждать все эту галиматью больше никогда. Сэр Энтони, утренняя беседа с Полиной действительно повлияла на мое решение. Я доверяю результатам ее железного анализа и умопомрачительной интуиции. Так вот, Полли полагает, что смерть твоего друга, равно как и гибель изрядного количества людей, стала следствием прекрасно организованного и виртуозно исполненного преступления. Его мотивы и цели, откровенно говоря, совершенно не ясны. Но это только добавляет пикантности. В любом случае те или тот, кто исполняет подобное, — личность незаурядная. Дьявольски незаурядная. Как видишь, я поминаю дьявольщину, но лишь в том аспекте, в котором я ее упоминаю. Все. Я ответил на твой вопрос, Энтони?

— Вполне, Стиви.

— Вы хотите услышать меня, Тони?

— Был бы не прочь. Однако страстная речь Стива, как я понимаю, отражает именно вашу точку зрения — своей-то составить он попросту не мог.

— Да-с. Докатился. Живу чужим умом.

— Оставьте, Стив! Мы же договорились. Все по-честному. К тому же ваш вклад в общую копилку неоценим — вы снова уговорили Томсона.

— Признаю, старина, это дорогого стоит. И все же, Полли, если вас не затруднит…

— Нисколько. В той папке, что вы мне передали, действительно оказалось довольно много документов. Совершенно разных, от сухих медицинских заключений, строго научных исторических статей, газетной хроники до старинных рукописей, содержащих древние легенды и сказания. И наконец, личные записи вашего покойного друга, которые он вел последнее время. Иными словами, перед смертью. Страшный по силе эмоционального воздействия документ запутавшегося, мятущегося человека, к тому же неизлечимо больного и не понимающего природы своей болезни. Все это многообразие страшно затрудняло работу, однако довольно скоро в этой какофонии зазвучали две мелодии. Именно — две. И чем дальше, тем отчетливее. В хаосе обозначилась некая структура. Дело пошло. Но — по порядку. Мелодия первая. Стив, можете заткнуть уши или проглотить пока что-нибудь в баре, ибо речь пойдет о нематериальной составляющей.

— Как раз наоборот, дорогуша. В этом случае я обязательно останусь, ибо после утреннего разговора с вами был абсолютно уверен в полном ее отсутствии.

— И были правы. Говоря о нематериальной составляющей, я имею в виду отнюдь не упырей, выползающих ночами… Никак не пойму, кстати, почему вы так болезненно на них реагируете?

— Призовите на помощь старика Фрейда, надо полагать — это что-то, связанное с пробуждением либидо в младенческом возрасте.

— Он — некрофил! Наконец я понял, в чем его проблема. Представляете, Полли, долгие годы я держал его за голубого…

— Оставьте, джентльмены! Вынуждена напомнить, что я некоторым образом женщина.

— Вы не женщина, дорогуша, вы аналитик генерала Томсона. И не вздумайте обижаться! Только что я отвесил вам комплимент из комплиментов. Аналитики SAS только внешне похожи на простых смертных. Подлинный же их ранг давно определяется отнюдь не земными категориями. Много выше. Думаю, где-то в районе апостольского чина.

— К тому же — богохульник.

— С вашего позволения, я все же продолжу. То, что я обозначила как нематериальную составляющую, на самом деле есть идея, фантом, существующие в сознании людей очень много лет.

— Иными словами, миф. Их известно немало.

— Верно. Но этот обладает довольно странной и в определенном смысле опасной спецификой. Периодически, на протяжении многих лет под этот миф легко — я не оговариваюсь, именно легко — списывают десятки, если не сотни человеческих жизней. Судите сами. Вершатся страшные надругательства и убийства, акты вандализма, насилие самое отвратительное и безобразное. При любых других обстоятельствах власти должны бы встревожиться, народ — возмутиться. Цри любых других — да! Но только не в том случае, если речь идет о присутствии этой мифической силы. Ужас немедленно сковывает умы и сердца даже самых пытливых и непокорных, кровавая летопись мифа обретает новую главу. И… все.

— Звучит впечатляюще. Но речь, насколько я понял, идет все же о временах весьма отдаленных. Глубокое средневековье. На вампиров списано много крови, не спорю. Но были еще русалки — и связанные с ними утопленники. Злобные тролли — и крестьяне, не вернувшиеся из леса. Великаны, которые пожирали охотников.

— Остановитесь, Стив. В детстве, надо полагать, вы очень любили сказки. Все это так. Но вампиры, упыри и прочие… кровососущие монстры оказались не только самыми ужасными в мифическом пантеоне, но и самыми живучими. Иными словами, моя нематериальная составляющая — увы! — является реалией сегодняшнего дня. И тех событий, в которых нам придется разобраться. Последние полтора года в Трансильвании и прилегающих к ней окрестностях омрачены четырнадцатью кровавыми убийствами, которые с легкостью отнесены на счет вампиров, и в частности самого знаменитого из них — валашского господаря Влада Цепеша.

— Кем отнесены?

— Хороший вопрос. Разумеется, общественным мнением. В первую очередь общественным мнением — и прессой, разумеется. Но если бы только ими! Ни одно преступление не раскрыто, и следственные органы, мягко говоря, тоже склонны считать случившееся делом рук нашей нематериальной составляющей.

— Что, так и пишут в официальных бумагах?

— Нет, конечно. Но слишком откровенно допускают утечки, всякие «информированные источники, пожелавшие остаться…» — ну и так далее. Не мне вам объяснять, как включается эта система. И главное, они не раскрывают — не могут или не хотят?! — этих преступлений. И не слишком усердствуют, судя по делу вырезанной экспедиции.

— Что ж, по поводу нематериальной составляющей все ясно. И убедительно. Что же касается материальной составляющей, то, как я понял, это те самые четырнадцать нераскрытых преступлений.

— Тринадцать, о которых было известно герцогу Текскому. Четырнадцатое — его собственная смерть. Таким образом, нам известно о четырнадцати загадочных смертях, которые так или иначе связывают с вампирами или вампиризмом. На самом деле их, возможно, еще больше. Полагаю, лорд Джулиан, я достаточно ясно изложила свою позицию?

— Как всегда, безупречно ясно, Полли.

— Значит, очередь за тобой, Тони. Если я правильно понял, перед началом большого дела ты, как водится, предлагал… м-м-м… как бы сверить часы?

— Ты правильно понял, Стив.

— И что же показывает твой «Breguet»?

— Как и всегда — точное время. Начало третьего тысячелетия, год 2002-й… Можно не продолжать?

— Иными словами, нематериальная составляющая для тебя…

— Как и для вас, существует исключительно в качестве классического мифа, взятого кем-то на вооружение…

— Я бы даже сказала, в качестве оружия.

— Секунду, дорогие! В этом нам еще предстоит разобраться. Однако я все же хотел бы закончить с идеологией. Единой, как выяснилось.

— И хорошо!

— Прекрасно, даже превосходно. Но скажи мне, Энтони, зачем допрос совершенно в духе святой инквизиции, если у тебя самого изначально не было сомнений? Неужто полагал, что кто-то из нас…

— Стоп, Стиви! Разве я говорил, что у меня изначально не было сомнений?

— Но точное время на твоем «Breguet», которым ты только что похвалялся?

— Возможно, ознакомившись с документами в той папке, что сейчас у меня, вы не будете столь категоричны — и уж точно воздержитесь от иронии, Стив.

— Но вы-то с ней ознакомились? И ничего. Амулетами из чеснока вроде не пахнет?

— Но я некоторым образом аналитик генерала Томсона. К тому же мне легче было судить бесстрастно — герцог Текский не был моим другом.

— Пожалуй. Прости, старина. Я действительно…

— Пустое.

— Знаете, Энтони, я-то как раз и сегодня не была уверена в том, что… вы так непоколебимо и однозначно отвергаете нематериальную составляющую. Пережив то, что выпало на вашу долю там, в усадьбе покойного герцога, любой человек должен был бы начать всерьез сомневаться.

— Так и было, Полли. Скажу вам больше: я не просто сомневался, я здорово трусил. Иногда, почти как и Владиславу, мне казалось, что схожу с ума.

— И когда же… все прояснилось?

— В тот самый момент, когда… когда я выполнил последнюю волю Владислава. Думаю, очень долго, а если честно — никогда не забуду этого. Глубокая ночь. Семейный склеп, которому несколько сотен лет. Можете себе представить?.. Но оставим леденящие душу подробности. Я ударил… Тело еще не успело окостенеть. Было мягким, податливым. Мне не потребовалось даже сколь-нибудь значительного физического усилия — кол вошел легко. И

Тут… На какое-то мгновение показалось, что я поразил живую плоть. В этот миг я был готов ко всему. Пожалуй даже, я ждал чего-то ужасного, запредельного. Словом, после удара я замер. Сердце, по-моему, остановилось, по крайней мере я не дышал — это совершенно точно. Прошла секунда, другая. Я почувствовал, как судорога сводит руку, в которой был зажат кол. Это было… как объяснить?., очень живое, телесное ощущение. И оно, как ни странно, вернуло меня к реальности. Ничего не произошло. И не произойдет. И не может произойти. Удивительно ясная и простая мысль. Я надломил кол, оставив острие в сердце Влада, закрыл крышку гроба и… вышел из склепа. Вот и все. Этой же ночью телефонным звонком в Москву я разбудил Стива. На следующий день состоялся наш разговор с вами, Полли.

— А Потапов? Кстати, Энтони, что же Сергей? Он всегда производил на меня впечатление авантюриста, едва ли не большего, чем ты, старина. Неужели так погряз в трясине ваших трансатлантических проектов?..

— Сергей? О, Сергей. Он… да. Он действительно начинает сейчас очень серьезный бизнес. И я, собственно говоря, не решился…

— Оставьте, Энтони. У нас со Стивом многое за плечами. И кто знает, что еще предстоит пережить вместе? Потому даже маленькая, не относящаяся к делу ложь не нужна. Впрочем, спасибо за мужественный бросок. Дело в том, Стив, что я просила лорда Джулиана не привлекать Сергея. Возможно, не совсем честно с моей стороны. Но ведь предприятие в отличие от «Титаника» не коммерческое, следовательно, ничего серьезного Сережа не теряет. А мне, откровенно говоря, работать в его присутствии было бы довольно трудно. И даже невозможно, пожалуй. При том, что работать с вами я хочу. Словом, сэр Энтони пошел мне навстречу.

— Прагматически полагая, что пользы от мисс Вронской в том деле, которое нам предстоит, будет значительно больше, чем от мистера Потапова. К тому же Сергей действительно по уши в новом проекте.

— Такая история…

— Обычная история, Полли. Хотя — откровенность за откровенность — довольно неожиданная для меня.

— Черт бы вас побрал с вашими историями! Мой заяц остыл.

— Закажи нового.

— Не успею. Смею напомнить, господа, через час с четвертью мы должны взять курс на Бухарест. Сыр, десерт и кофе на борту я гарантирую отменные. Но — заяц! Этой утраты мне уже не восполнить!

Время на старой плотине, похоже, слегка замедляло свой бег.

День пролетел удивительно быстро.

Не правдоподобно быстро.

И это загадочное обстоятельство необъяснимым образом сыграло на руку лорду Джулиану.

Снова, в который уже раз, он блеснул перед друзьями одной из удивительных своих особенностей.

Суть ее заключалась в том, что в любой беседе, участником которой был Энтони Джулиан, с кем и о чем ни вел бы он речь, последнее слово всегда оставалось за лордом.

При том ни у кого из присутствующих никогда не складывалось впечатления, что сэр Энтони предпринимает ради этого какие-либо усилия.

Надо полагать, что он их действительно не принимал.

Так получалось.

Остывший заяц — вот что могло стать тому свидетельством и порукой.

 

Легенды маленькой трактирщицы

— Ну, давай, детка! Рассказывай все ваши страшные байки. Сегодня ты будешь моей маленькой Шехерезадой.

— Ага! А потом ты опять исчезнешь под утро, явишься днем такой… не в себе. Краше в гроб кладут. А следом придет полиция.

Она возмущалась не всерьез.

И не сердилась вовсе.

Темные, большие, как две спелые сливы, глаза ее играли, поблескивая в полумраке. Лукавство плескалось в них, и много еще такого, от чего мужские головы, ученые и не очень — без разбору, — шли кругом.

Мысли, которые при этом немедленно рождались в очумевших мужских головах, опять же независимо от того, кому те взбудораженные головы принадлежали, были, как правило, одинаковы.

Или по меньшей мере сильно смахивали одна на другую.

Сладкие, но не слишком благочестивые мысли, чего уж греха таить.

Она и не таила.

Приветливая трактирщица, спелая, как слива.

Действительно, вся она, а не только маслянистые игривые глаза, напоминала спелую сливу.

Упругую, сочную, полную жизненных сил.

Заметную издалека.

Такую, что едва ли не каждая рука — воровато или открыто, не таясь — тянулась сорвать заветный плод. А не выйдет — хоть коснуться налитого тела, ощутить задрожавшими пальцами горячую податливую плоть под гладкой смуглой кожей.

Льяна, как правило, ни на кого не обижалась, ловко увертывалась от цепких пальцев, легко раздавала подзатыльники, звонко шлепала нахалов по рукам.

Однако ж не всех.

Случалось — и нередко, — загадочно туманились сливовые глаза, блестели особенно.

Тот, кому выпала такая удача, получал кружку своего пива или рюмку tuica вместе с такой улыбкой трактирщицы, что выпивал заказанное, не замечая того, что пьет.

И требовал еще.

И пил без разбору, ибо вряд ли смог бы теперь отличить воду от вина.

В тот давний, но теперь уже вечно памятный вечер, обернувшийся утренним кошмаром, веселая трактирщица заприметила Костаса прежде, чем он разглядел в накуренном полумраке бара и оценил ее достоинства.

Он еще только отыскал свободное местечко и примостился у маленького столика в углу, как хозяйка сама принесла кувшин с местным вином и немного закуски.

— Pofta buna!

Смуглые полные руки с ярко накрашенными ногтями ловко расставляли по столу тарелки.

И голос был приятный, низкий, немного с хрипотцой.

Обещающий голос.

Однако главная ее уловка была впереди — Костас вздрогнул, ощутив на своем плече тяжелую упругую грудь. Краткий миг, не более секунды, пока женщина тянулась к столу, что-то поправляя на нем.

Потом еще раз — теперь она наливала вино из кувшина.

Итого два мимолетных прикосновения.

Прием обольщения — старый как мир.

Однако ж работающий безотказно.

«Сколько же ей лет?»

Он задался этим вопросом только однажды, в те самые первые мгновения.

Потом уже не вспоминал о возрасте.

И называл ее своей «маленькой трактирщицей», не очень задумываясь над смыслом того, что говорил.

Льяна и вправду была не слишком высока ростом, но назвать ее «маленькой» прежде не догадывался никто — пышное тело казалось скорее уж крупным.

Да и возраст…

Впрочем, о возрасте Костас действительно не вспоминал.

Она же звала его «синеглазым».

В этом — уж точно — не было никакой ошибки и даже преувеличения. Яркие синие глаза грека, вне всякого сомнения, украшали смуглое лицо с резкими чертами, крупным носом и волевым подбородком.

Внешность вполне античная. Все унаследовано у предков — и почти без изменений донесено до наших дней.

Достойный экземпляр.

В тот вечер она отдала ему должное.

И не пожалела потом, когда пришла полиция и были долгие расспросы, и бесконечные пересуды завсегдатаев потом, когда полицейские наконец убрались.

Она и теперь обрадовалась ему.

Не потому только, что парень был хорош собой, к тому же весел, ласков и щедр.

Здесь, в маленькой деревушке у самого подножия по-енарского холма, никому в голову не приходило обвинять его в той жуткой истории, что так переполошила столичных сыщиков.

Здесь даже не сомневались — точно знали, чьих это рук дело.

И не слишком сочувствовали погибшим

Поганое это занятие — ворошить кости мертвецов. К эму же с самого начала было ясно: Он не позволит.

Да и разгневается не на шутку.

Так и случилось.

Чего теперь было горевать и удивляться?

Все это Льяна уже не раз повторила Костасу.

Ночь была длинной, и — ясное дело — спать они не собирались.

Он, однако, требовал большего.

— Тебе сказки рассказывать, что ли, как малому дитяти?

— Ну, сказки — так сказки. Что у вас говорят про него? Где он скрывается, когда светит солнце?

— Он не скрывается. Что скрываться господину? Не любит солнца, это верно, и вообще, у нас говорят, все больше спит в своем подземелье. Спит и сердится, если тревожат. Сам же Он просыпается только раз в шесть лет, когда Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием. Той ночью спускается Он в Сигишоару и, как встарь, творит на ратушной площади свой суд.

— И кого же судит?

— Грешников. Тех, кто вершил зло, жил не праведно, обижал слабых, разбогател обманом. У нас говорят: справедлив господарь, и никто не уйдет от его суда. Если только уедет из здешних мест.

— Прямо Христос местного масштаба. И что же, судит он живых или мертвых?

— Живых вроде. Про мертвых я ничего не слыхала. А живых, если велика вина, убивает там же на площади. И кровь выпивает всю до капли. Таков его суд.

— Интересная система судопроизводства, ничего не скажешь. И многих он так… приговорил?

— Нет, не многих. Он справедлив, говорю тебе. И судит по совести. Если не велика вина, устрашит, как только может, и отпускает с Богом. Однако, говорят, после такого устрашения грешники становятся праведниками, а злодеи — добряками из добряков.

— Но кого-то все же казнит?

— Казнит. Как без этого? В этот раз, недавно, кстати, как раз выпала такая ночь, так после нее нашли на площади одного ученого человека из Бухареста. Правда, последнее время он жил в Сигишоаре.

— Мертвого?

— Мертвее не бывает.

— И что же, большой злодей был этот-ученый?

— Да нет вроде. Совсем даже не злодей. Тихий, говорят, был дядечка, уважительный.

— Так, может, его просто хулиганы ваши прибили ненароком?

— И кровь хулиганы выпили? Нет у нас таких хулиганов, чтобы кровь человеческую вылакали, как звери.

— Значит, не так уж справедлив ваш господарь. За что же казнить тихого старичка ученого?

— Во-первых, он совсем не старичок был. Профессор, правда. Но не старик — лет так пятидесяти, не больше. А во-вторых, дело это темное. Профессор этот, между прочим, книгу какую-то писал и в Сигишоару ради этого приехал. Про что, думаешь, книга?

— Не иначе как про вашего господаря.

— Вот именно! Неизвестно еще, что он там писал, в своей книге. Может, это и был его грех? Многие так думают.

— Профессор, значит. Похоже, ваш господарь не слишком жалует господ ученых. Особенно историков. А почему?

— Откуда мне знать? А у тебя что за интерес такой к этим делам? Может, ты тоже никакой не доктор, а этот самый ученый-историк и есть? Смотри! Однажды Он помиловал тебя, в другой раз — не приведи Господь, конечно! — все по-другому может обернуться.

— Ну, насчет милости его — вопрос спорный. Если кому я жизнью обязан, так это тебе, моя adorabila.

— А по поводу моей персоны ваша полиция не один день надрывалась. Нет, дорогая, чист я перед Богом, перед законом и даже перед вашим господарем, думаю, пока ничем не провинился. Скорее уж за ним должок.

— Это по какому же счету?

— Да по тому, что целый месяц без малого в камере я просидел, выходит, за его шалости. Не так ли?

— Ой, замолчи лучше! Замолчи, пока Он не услышал. Какие долги у господина? Жив, здоров остался — вот и радуйся.

— Я и радуюсь. А все же интересно. Вот думаю, к примеру, если он и вправду отважный такой да благородный, как мог жену на поругание туркам оставить?

— О! Вот о чем ты задумался, синеглазый. Кто ж знает, то между ними было на самом деле? Про то, как водится, знают только двое. Да и то каждый из них понимает по-своему. Жена она ему была, как говорят, да не первая и венчанная. Потому, может, и не захотела из замка уходить. В замке она была хозяйка. Кем бы потом стала? Подружкой на ночь, каких у господаря в каждом селении было не счесть. Потому мужчина он был хоть куда, не чета нынешним. Ну, не хмурься, синеглазый, не про тебя речь — иначе стала бы я с тобой ночи коротать да сказки рассказывать? Нет, я так думаю — гордая она была, сама не захотела уходить. И туркам, понятное дело, нельзя было в руки даваться. Такая красавица — сразу бы продали в гарем.

— Откуда ты знаешь, что красавица?

— О, синеглазый, я, почти как ты, любопытная раньше была и ничего не боялась. Как-то, девчонкой еще, спустились мы с парнем одним в подземелье. Любовь у нас тогда была, а ему в армию идти, да и не хотела его родня меня в свою семью брать. Словом, решили помощи у принцессы попросить.

— Это как же?

— Возлюбленную господаря в наших краях принцессой зовут. Даже Арджеш рекой принцессы называют.

— Это я знаю. Утопилась она в Арджеше, потому и называют.

— Верно. Выходит, смерть приняла из-за любви. Потому поверье такое есть, что влюбленным помогает принцесса. Только надо в подземелье спуститься, не побояться и портрет ее там отыскать. Вот у него, у портрета, и высказать свою просьбу. Тогда обязательно поможет.

— И что, нашли вы портрет?

— Нашли. Долго искали, страшно было, даже сейчас мороз по коже. Обними меня скорее, синеглазый, видишь, как дрожит твоя curajoasa. Долго бродили. Уже уйти хотели, так напуганы были и замерзли, как открылась она нам. На стене этот портрет, прямо на камнях написан — но как сохранились краски! И какая она красавица! Если бы ты видел, синеглазый! Впрочем, хорошо, что не видел, иначе сразу бы влюбился.

— Что же, помогла она вам?

— Да как сказать… Может, и помогла. Да только не нам, а мне. Парень тот после армии сюда вернулся и жениться хотел, все ходил за мной. И семья уже помалкивала: я в ту пору хороша была, расцвела — первая красавица в здешних местах. Кого хочешь спроси.

— Зачем спрашивать? Разве у меня нет глаз? И рук?

— Сладкие речи говоришь, знаешь, что женщины любят ушами. Да только много воды утекло с той поры. Сама знаю, что не так еще плоха теперь, но все равно не та, что прежде. Совсем не та. Однако что ж с этим поделать? На то родимся, чтобы расцвести, отцвести и завянуть. Разве не так? Но в ту пору так хороша была твоя de fericire* — от женихов не знала отбоя. Было из кого выбирать. И я выбрала. Совсем не того парня, с которым ходила к принцессе. Муж мой был из богатой семьи, самой богатой в здешних краях, и собой хорош. Жалко его, пожил мало. Веселый был, выпить любил, ну и разбился на машине, пьяный. Мне вот трактир этот достался в наследство, дом, еще кое-что. Грех жаловаться. А все ж иногда думаю: может, наказала меня принцесса за то, что обманула ее? Просила об одном, а в мужья взяла другого. А может — наоборот. Я ведь тогда ее о счастье просила. Как-то так вышло, теперь уж и не помню, только слова сложились так: «Пусть буду я счастливой!» Так, если подумать, разве ж не счастливо я живу?

— Дай Бог тебе еще столько же счастья и еще два раза по столько, моя красавица. Но скажи-ка мне лучше, найдешь теперь дорогу к тому портрету?

— Нет, синеглазый, не найду. Правду говорю, именем Пресвятой Девы Марии клянусь. Вот видишь, крест целую. Потому что были еще в жизни случаи… Ходила, искала. Нет, не нашла. Только страху натерпелась. Говорят же — один раз может показаться принцесса, да и то не всякому. А тебе я еще вот что скажу, синеглазый: хоть бы и знала ту дорогу наизусть — все равно тебе по ней не ходить. Ни за что не показала бы. Сколько бы ни просил. Чем бы ни пугал. Не показала бы, нет. И все тут.

— Что так? Правда, что ли, ревнуешь к той красавице? Так ведь нет ее давно, и костей не соберешь, все, верно, унес в далекие моря ваш Арджеш.

— Глупый ты, хоть и умней других, синеглазый. Не ревную — берегу я тебя. Не любит господарь чужих на своей земле. Верить — не верить страшным байкам, что ходят в народе, каждый, понятно, решает сам. Только косточки людские ты и сам на развалинах видел, синеглазый мой. Немало их там. Как же отпущу я тебя, ре dulce, на верную гибель? Ни за что не пущу!

Горячими и крепкими были объятия маленькой трактирщицы.

Костас, впрочем, и не слишком спешил вырваться из сладкого плена.

Ночь шла на убыль, и впереди у него был целый день.

Не привяжет же его трактирщица к стойке бара. Широкой, массивной, потемневшей от времени и того, что за эти годы было пролито на нее из великого множества кружек и стаканов.

Нет, не привяжет.

И не ждет его никто, как когда-то, в мрачных развалинах Поенарского замка.

А если и ждет — так сколько ни опаздывай, этой встречи не миновать.

Выходило, спешить Костасу Катакаподису было совершенно незачем.

Он и не спешил.

Вкусно позавтракал домашней колбасой, жаренной в собственном сале, и сладким красным перцем, обильно запивая трапезу бодрящим молодым вином.

А после, ласково потрепав трактирщицу по щеке, обещал пройтись по окрестностям и вернуться прежде, чем она успеет соскучиться.

Возможно, она поверила.

Но когда тяжелая дверь трактира медленно закрылась за ним, Льяна неожиданно метнулась к окну:

— Коста, послушай-ка, что я еще вспомнила, Коста! Говорят, последний раз проснется господарь в тот час, когда прибудет в замок новый хозяин — его наследник по прямой. Ему передаст Он несметные сокровища, которые скрывает от людей. И упокоится вечным сном. Ты ведь не долго будешь бродить, правда, синеглазый?

Костас не любил повторяться, тем паче когда не слишком верил в то, что говорил.

Он отрицательно мотнул головой и прибавил шагу.

К тому же что-то пробормотал себе под нос и, усмехнувшись, покачал головой:

— Ну, разумеется. Как это я не подумал про несметные сокровища! В такой истории да без несметных сокровищ никак невозможно.

Ничего этого Льяна, разумеется, не слышала. Она просто смотрела ему вслед. Долго, пока заметная фигура статного грека не исчезла за поворотом. И — печально.

 

Последний репортаж Сергея Гурского

Нетерпеливый страх.

Странное довольно, не без некоторой эклектики чувство.

Именно его переживал теперь репортер Гурский.

С того памятного дня — впрочем, время для Гурского теперь остановилось, посему следует, наверное, сказать: с того памятного мгновения, когда в известном материале дрожащей от напряжения рукой была поставлена точка, прошло шесть дней.

Шесть дней, одиннадцать часов и сорок четыре минуты, если быть точным.

А Гурский в этом вопросе был не просто точен — отвратительно скрупулезен.

Причем отвратителен он был сам себе, но ничего поделать не мог — стрелки на циферблате часов и светящийся монитор компьютера приковали его внимание крепче любых цепей.

Внимание его безраздельно принадлежало виртуальному пространству, в котором с минуты на минуту могло, Должно, обязано — черт побери! — было произойти два события.

Первого Гурский — ни много ни мало — вожделел.

Второго откровенно боялся.

Но обоих трепетно ждал.

Без малого целую неделю.

Первым, разумеется, должно было стать признание, всеобщее бурное обсуждение, дифирамбы и поношения — словом, упоминание имени Сергея Гурского так часто, как никогда прежде.

Проще говоря — слава.

Вторым событием — по разумению Гурского — должна была стать реакция анонимного агентства-нанимателя. Разумеется, негативная.

Ибо тайну Соломона Гуру он в свое время обязался хранить свято. Иначе… сухой юридический язык определил это как «ответственность за нарушение принципа конфиденциальности». Однако аккуратная сдержанность формулировки не притупляла тревожных ожиданий Гурского. Напротив, все более напоминала иезуитское бесстрастие обвинительных приговоров, тех, что вежливо и едва ли не почтительно сообщают осужденным, что дни их сочтены. Неприятное, одним словом, было ощущение. Не сулящее ничего, что давало хоть какую-нибудь надежду.

Однако время шло — и нетерпеливый страх медленно угасал в душе Гурского, уступая место тоскливому унынию. Не заметили.

В очередной — который уже! — раз на его персону попросту не обратили внимания.

Это, пожалуй, было страшнее страшного. По крайней мере так казалось в те дни. Как в трясину, Гурский медленно впадал в тупое оцепенение и уже подумывал о том, чтобы запить всерьез и надолго, когда виртуальная бесконечность наконец разродилась электронной весточкой.

Письмо пришло по электронной почте, и уже по адресу отправителя было ясно, что это «проклюнулось» наконец безымянное агентство.

Случись такое несколько дней назад, Гурский, пожалуй, испугался бы не на шутку.

Теперь же он не почувствовал ничего. Более того, не сразу понял, кто и зачем нарушает мрачное уединение, предваряющее неминуемый уже запой.

И все же кликнул нужной клавишей письмо.

Распечатал

Уважаемый господин Гурский!

Мы, как и прежде, вполне удовлетворены результатами вашей работы и ценим ее высоко.

Надеемся, вы и впредь намерены продолжать взаимовыгодное сотрудничество.

Тем более что ситуация, которую на этот раз мы хотим предложить вам для разработки, территориально разворачивается в непосредственной близости от места вашего обитания. Полагаем, что это существенно облегчит вашу работу и окажется вам в большей степени интересно, чем то, чем приходилось заниматься прежде…

…Система оплаты, если вы не возражаете, останется прежней.

Размер вашего гонорара в этот раз составит…

В финале, как обычно, порция приторной протокольной вежливости.

— Не узнали! Не заметили!

По инерции — очередная гадость вроде бы сошла с рук — Гурский сначала возликовал.

Впрочем, радость была короткой.

— Естественно, не узнали. Откуда бы? Из одной-единственной реплики в идиотском форуме безвестного сайта?

Печаль, а вернее, обида, однако, тоже не задержалась в душе.

Упорхнула почти незамеченной.

Гурский был занят — в который раз он перечитывал письмо, пропуская через себя лаконичные строки.

А в сознании уже работали запущенные на полную мощность память и фантазия.

Потребовались также логика и кое-что из знаний, полученных прежде, относительно собственной малой родины — места, где родился и жил уже целых сорок лет репортер Гурский.

— Странненько… странно, — бормотал Гурский, деловито шаря по столу, заваленному бумагами и самыми разнообразными предметами: пустыми пакетиками из-под чипсов, отжившими свой век пластиковыми зажигалками, прозрачными авторучками BIC, старыми газетами, записками с безвестными телефонами,

В большинстве своем это был совершенный мусор, но в его развалах находились и чрезвычайно полезные вещи.

К примеру, Гурский абсолютно точно знал, что где-то в настольной помойке скрывается небольшой атлас Черновицкой области, разумеется, давно устаревший, нещадно потрепанный, но все равно чрезвычайно полезный, а сейчас прямо-таки необходимый.

— Лесавуч, это ж где-то совсем на западе. Лесавуч… Никогда не был, дыра наверняка несусветная. Откуда там что взялось? Лесавуч…

Атлас наконец нашелся.

Однако Лесавуч — крохотный городишко, прилепившийся к румынской границе, — искать пришлось еще долго.

— Ну вот, Лесавуч… И откуда там возьмется панское поместье?

Гурский снова принялся за ворох мусора на своем столе, на сей раз в поисках «Справочника краеведа» — книжицы еще более древней, чем атлас, но полезной порой ничуть не меньше.

Без труда отыскав в тонкой брошюре нужную статью, Гурский бегло пробежал ее недоверчиво хмыкнул и снова погрузился в поиски.

На очереди было расписание пригородных автобусов — издание, пожалуй, самое свежее и некогда — в хлопотливой, разъездной жизни Гурского — просто незаменимое.

Последнее время репортер все больше работал дома.

Однако ж предстояло, похоже, растрясти старые кости.

И Гурский был почти рад.

Правда, его одолевали сомнения.

Уже в автобусе — благо подходящий отъезжал из Черновцов очень удачно — Гурский внимательно перечел письмо с очередным заданием.

Сомнения остались при нем, но нечто, отдаленно напоминающее прежний азарт, дрогнуло и затрепетало в груди.

Неведомое агентство сообщало, а «Справочник краеведа» полностью подтверждал информацию о том, что в окрестностях крохотного городка Лесавуч находится помещичья усадьба, построенная в конце XVIII века.

Дальнейшая информация несколько разнилась.

Справочник утверждал, что на территории усадьбы действует пансионат, привлекающий многочисленных отдыхающих и туристов уникальным ландшафтом, классической архитектурой, обширной, прекрасно сохранившейся старинной библиотекой, принадлежащей еще прежним владельцам усадьбы, и чем-то там еще, влекущим и манящим трудящихся, пребывающих на заслуженном отдыхе.

По данным агентства, территория усадьбы давно заброшена и пустует, строения обветшали, а местами попросту превратились в руины. Судьба библиотеки, судя по всему, им была неизвестна.

Зато известно, что сильным наводнением, затопившим те края минувшей весной, подмыло древние захоронения в старинном склепе, расположенном на территории усадьбы. Некие любопытствующие субъекты — то ли из местных, то ли пришлые искатели приключений и древних сокровищ — обследовали содержимое древних саркофагов. Один из них — к вящему изумлению исследователей — оказался пуст, хотя надпись на монументальной плите утверждала обратное. Иными словами, согласно написанному, покойник в могиле был.

— Но сплыл! — неожиданно для себя вслух пошутил Гурский.

И даже засмеялся, сочтя шутку удачной.

Так громко, что, любопытствуя, оглянулась сидевшая впереди молодая суетливая бабенка, по всему, удачно торговавшая на рынке. Теперь она возвращалась восвояси с двумя большими корзинами, полными «городской» провизии — яркими баночками с йогуртами, импортным майонезом и большой бутылкой кока-колы.

В ответ Гурский недвусмысленно подмигнул и призывно мотнул головой.

Тетка торопливо отвернулась, скорее озадаченная, нежели оскорбленная предложением.

А Гурский, достав засаленный — как, впрочем, и все, что попадало в руки репортера, — блокнот, принялся сочинять очередной «вампирский» репортаж.

Благо на этот раз некоторый — и довольно впечатляющий — повод все-таки был.

Прошло три дня.

И газета, с которой чаще всего сотрудничал Гурский, вышла с огромным — в одну треть первой полосы — заголовком:

ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ

ГУЛЯТЬ ПО НОЧАМ В ОКРЕСТНОСТЯХ ЛЕСАВУЧА

Почти как в добрые старые времена, когда на ее страницах периодически появлялись леденящие душу фирменные «вампирские» истории от Сергея Гурского.

Почти.

Но совершенно иначе.

Ибо оставшееся газетное пространство занимал портрет репортера.

В траурной черной рамке.

Под ним крупным шрифтом — последний репортаж Сергея Гурского.

Впрочем, репортажа как такового в газете не было.

На второй полосе просто напечатали те наброски, что успел Гурский сделать в автобусе по дороге в Лесавуч.

Он писал:

Это знание передают в наших краях из поколения в поколение.

Меняются времена, приходят новые власти, говорит свои веские слова наука.

Правильные, наверное, слова.

Но каждый — и стар и млад — знает: здесь, в опасной близости от грозной Трансильвании, пустая могила сулит беду.

Страшную беду для всех окрестностей, где произошло это — казалось бы, невозможное.

Значит, разбуженный черными силами, ожил вопреки всем веским научным словам и заверениям тот, кто лежал в земле неподвижен, вроде бы мертв.

Тот, кто долгие годы жил среди людей и был как все — и потому в мнимой смерти своей был оплакан, отпет и погребен.

Но неведомо было скорбящей родне и друзьям, что, насыпая холм над свежей могилой, совершают они страшную ошибку, обрекая себя или потомков своих на ужас ожидания и страшную, мучительную смерть.

Ибо не сделали главного.

Не вогнали в грудь покойника острый осиновый кол.

Ибо не знали главного.

Не простой смертный человек жил среди них.

Нет.

Тот, кто с рождения принадлежал к проклятому людьми и Богом племени.

Вампир. Упырь. Вуколак.

Разные народы, каждый на свой лад, называют эти существа, но все одинаково испытывают ужас и отвращение при одном только упоминании о них.

Ибо следом идет страшная беда.

Теперь, похоже, пришла она в тихий городок, имя которого звучит как песня — Лесавуч.

Вокруг и вправду шумят непроходимые леса, и стерегут покой зеленые холмы — предгорья грозных Карпат.

Воздух здесь свеж, и чисты водоемы.

Славные, привлекательные места.

Так есть и так было.

Триста лет назад облюбовал окрестности Лесавуча знатный, богатый пан, славный воин и добрый христианин…

Это было все, что обнаружилось в блокноте Гурского.

То ли он отложил работу, потому что автобус прибыл на крохотную станцию назначения.

То ли, напротив, решил дождаться приезда и уж тогда, собрав максимум информации, взглянув на все своими глазами, продолжить, имея за душой свежие впечатления.

Как бы там ни было, прямо с автобусной станции он отправился на «графские развалины» — так здесь называли теперь то, что осталось от некогда роскошной усадьбы.

Только спросил у первого встречного дорогу. И уточнил, правду ли говорят люди про пустую могилу.

Человек, повстречавшийся ему на пути, оказался разговорчивым и, главное, памятливым.

Он не забыл приезжего, его вопросы и свои ответы.

Благо разговор был короткий.

Дорога, что ведет к графским развалинам, брала начало на главной улице города.

А точнее — продолжала ее.

И это было логично.

В те времена, когда развалины были еще богатой усадьбой, крохотное поселение, ставшее много позже городом Лесавучем, существовало, возможно, исключительно благодаря тому, что обслуживало усадьбу.

Байка про пустую могилу в графском склепе гуляла в народе уже дней десять, а разнесли ее по городу приезжие — туристы на велосипедах. Эти не первый год колесят по Карпатам и как-то в прошлые годы даже разбивали лагерь прямо на развалинах. Может, собирались и теперь, но давешнее наводнение натворило и там много бед.

Велосипедисты укатили искать для ночевки другое место.

А весть про размытый склеп и пустую могилу осталась в городе.

Нельзя сказать, чтобы она сильно напугала горожан, напротив — любопытствующие немедленно обшарили развалины, могилу нашли. И успокоились.

Вот и все, что поведал случайный прохожий репортеру Гурскому.

Да еще посоветовал поторопиться — близился вечер. Ночью же на развалинах уж точно делать было нечего. Кромешная тьма окутывала руины. Ни огонька, ни одинокого фонаря. Ночи к тому же на ту пору стояли безлунные.

Приезжий поблагодарил сдержанно и зашагал торопливо.

Больше репортера Гурского никто в Лесавуче не видел.

По крайней мере живым.

Тело его обнаружили подростки, не первый раз, как выяснилось, штурмовавшие размытый склеп в поисках графских сокровищ.

Искали, впрочем, достаточно вяло.

Время от времени.

Когда делать больше было нечего, погода стояла подходящая, а настроение складывалось соответствующее.

Случилось это спустя три дня после того, как Гурский появился в Лесавуче.

Впрочем, по данным следствия, убили его в первый же день.

Способ, которым было совершено убийство, неприятно удивил местных полицейских.

Но не потряс.

В криминальной хронике последних месяцев подобное варварство упоминалось не раз — артерия на шее жертвы была аккуратно надрезана. После чего тело полностью обескровлено.

Совершенно необъяснимым образом.

Впрочем, на памяти черновицких сыщиков было еще и дело «путиловского вампира».

Последнее обстоятельство навевало предположения несколько странные.

А пожалуй что и страшные.

 

Первые впечатления

— Черт побери, это просто Рим какой-то! Четвертый, что ли?

Изумление лорда Джулиана — как и все эмоции, если его светлость решал дать им волю, — было бурным.

Едва выйдя из машины, он остановился как вкопанный.

Вид при этом имел довольно обескураженный.

Или уж по меньшей мере изумленный.

Возглас дополнил картину — лорд Джулинан был поражен.

Впрочем, основания имелись.

Широкий проспект, открывшийся его взору, буквально источал державное величие, достойное, по меткому замечанию изумленного лорда, античного размаха и роскоши.

Очень широкий, он был разделен пополам густым тенистым бульваром, по обе стороны которого тянулись прямые, как стрелы, ухоженные магистрали.

Тоже довольно широкие.

Их, в свою очередь, обрамляла вереница помпезных зданий.

Все они были совершенно одинаковыми, тянулись безупречно прямой, без малейшего зазора, шеренгой, похожие на строй солдат, замерших по команде «смирно».

Нехитрый вроде бы архитектурный прием усиливал тем не менее, впечатление монолитной мощи и величия.

Однако проспект с монументальными домами-братьями был всего лишь прелюдией.

Неожиданно он обрывался, упираясь в зеленый холм, не очень высокий, но все же достаточно возвышенный над местностью, чтобы породить ощущение обители богов.

Или существ как минимум богоподобных.

На холме — в строгом соответствии с древними имперскими традициями — высилось огромное сооружение из белого камня с колоннами, могущее быть исключительно дворцом или храмом.

Закатное солнце заливало пространство мягким золотисто-розовым сиянием.

И этот случайный вроде бы, преходящий штрих органично довершал картину.

Пейзаж был совершенно ирреальным.

Только чудо могло переместить его в начало третьего тысячелетия.

Откуда-то из глубины веков.

Вне всякого сомнения.

— Сейчас это называют сталинским ампиром. Но наш диктатор намного превзошел русских — такого вы не увидите даже в Москве.

В аэропорту их встретил помощник одного из членов румынского правительства, знакомого, как выяснилось, с лордом Джулианом.

Возможно, он принадлежал к когорте «благодарных» — разных людей, которым в разное время сэр Энтони оказал разные, однако жизненно необходимые услуги. И ничего не попросил взамен, получив тем самым незыблемое право в нужный момент обратиться с просьбой. Впрочем, надо отдать должное его светлости — правом этим он никогда не злоупотреблял, к тому же просьбы, как правило, были не слишком обременительными.

Очевидно, молодому чиновнику не раз приходилось сопровождать в правительственный центр Бухареста гостей: реакция вновь прибывших была хорошо изучена и даже отработан своеобразный ритуал.

Некоторое время он молча наблюдал за гостями, дожидаясь, когда они переполнятся эмоциями до краев, потом — выплеснут их до последней капли, и лишь потом переходил к пояснениям.

Так выходило интереснее.

Теперь время пришло.

— Этот архитектурный комплекс был воздвигнут сразу же после войны, чтобы никому в голову не пришло усомниться: коммунисты пришли всерьез и надолго. К тому же ребята они серьезные.

— Да уж. В Москве действительно даже не пытались изобразить ничего похожего. Знаменитые «высотки» кажутся Iтеперь просто скромными бунгало. Но что здесь размещалось? Официальные партийные резиденции?

— В первую очередь, разумеется. Офисы министерств, . других учреждений. Но и жилые дома тоже. Они предпочитали работать и жить в своем мире. Школы для их детей. Их магазины. Больницы, поликлиники. Все было здесь.

— Ну а там, на холме…

— Разумеется. Там был Он. То есть официально там размещались центральный комитет партии и марионеточный парламент. Но главным, конечно же, была Его резиденция. Не единственная, как вы понимаете. Но основная. По праздникам сюда пускали демос — отдельных, хорошо проверенных представителей, — они шли нарядными колоннами и приветствовали вождей.

— Заодно проникаясь ощущением их величия. Это ведь здорово влияет на психику, а, Полли?

— Более чем. Здесь соблюдены все правила и пропорции. Что говорить, диктаторы — и наши, коммунистические, и фашистские, в Германии — владели некоторыми основами древних культов. Обработка массового сознания велась со знанием дела.

— Ну а теперь? Что же здесь теперь?

— Да то же самое — правительственные учреждения, резиденция президента, парламент, квартиры крупных чиновников, их офисы.

Лорд Джулиан коротко хмыкнул.

— Ничего смешного, ваша светлость, еще Ленин, кажется, заметил, что главный вопрос всех революций — вопрос о власти. А уж он-то знал толк в революциях, вернее, в том, что именно следует хватать в первую очередь. Ну а резиденции — это ведь составляющая власти. Если не символ. К тому же — такие.

— Господи, Стив, я думал, по-русски ты читаешь только Пушкина. И все подобное — возвышенное. Но — Ленин?!

— Я много читаю.

Дискуссию об основах ленинизма, за которой не без любопытства наблюдал молодой румын, однако, пришлось свернуть.

Следуя за провожатым, они оказались в торжественном мраморном вестибюле одного из зданий-близнецов, и очень скоро лорд Джулиан был заключен в крепкие и вроде довольно искренние объятия немолодого смуглого крепыша с пышной смоляной шевелюрой, заметно отливающей серебром.

Предложение немедленно отобедать было вежливо отклонено, что заметно огорчило хозяина.

Впрочем, к чаю и кофе была подана такая «легкая закуска», что мысль пообедать в ближайшие часы, в принципе, не могла прийти в голову.

Разговор тем не менее плавно влился в нужное русло.

Потребовалось не так уж много времени, чтобы поделиться с хозяином кабинета информацией, которой обладали гости, и попросить о помощи, на которую рассчитывали.

— История любопытная. — Он задумчиво вертел в руках пустую кофейную чашку, словно собираясь гадать на кофейной гуще. — Не скажу, что я совершенно не в курсе инцидента с гибелью немецкой экспедиции, убийством профессора Брасова и еще несколькими преступлениями, которые, насколько известно, объединены в одно дело, хотя, как вы понимаете, это совсем не моя епархия. Однако с информацией, которой располагают наши органы, проблем не будет. Доступ вы получите. Равно как и возможность посетить Трансильванию. Но сама постановка вопроса… Насколько я понимаю, вы все же склоняетесь к тому, чтобы связать произошедшее с именем Влада Дракулы.

— С именем. Это вы чрезвычайно точно заметили, ваше превосходительство.

Полина смутно представляла, какую именно должность занимает их собеседник.

Знакомясь, он назвал только имя.

Накануне лорд Джулиан, правда, мельком и довольно невнятно, упоминал вроде бы министерский портфель своего румынского знакомца.

Поколебавшись, она вспомнила кашу, которую невозможно испортить маслом.

И пришла к выводу, что это именно тот случай.

Похоже — справедливо.

Он взглянул на нее чрезвычайно внимательно, дружески улыбаясь.

Продолжать можно было смело.

— С именем. Но ни в коем случае ни с какими легендами и домыслами в паранормальном, так сказать, толковании. Вы согласны с такой позицией?

— С такой — полностью. Откровенно говоря, я был несколько обескуражен — серьезные люди, и вдруг… Понимаете, у нас здесь немало охотников напустить мистического тумана. Разумеется, ходят всевозможные легенды, в том числе самые дикие. Якобы разбуженный кем-то или чем-то — причины называют разные, от прошлогоднего наводнения до раскопок, которые вели эти немцы, — Дракула восстал из могилы и, что называется, взялся за старое… Не думаю, чтобы вы пошли по этому пути.

— Нет, дружище, разумеется, нет. Неужели мы похожи на идиотов?

— Совсем не похожи. Теперь я спокоен, к тому же госпожа Вронская очень точно сформулировала вашу позицию. Повторяю, она совпадает с моей. И вообще — с позицией нашего правительства. Именно правительства. Я не оговорился. Дело тут, видите ли, в том, что личность Влада Пронзателя для нашей страны — больше, чем просто исторический персонаж. Больше даже, чем просто национальный герой. Поймите, друзья мои, Владислав Третий — наша гордость и наша боль. Вот какова проблема. Здесь есть один нюанс, и я поступлю нечестно по отношению к вам, не раскрыв карты полностью. К тому же вы наверняка столкнетесь с этой проблемой сами. И тогда помянете меня недобрым словом. Лучше уж сразу и сам. Правду и только правду, как на самом высоком суде. Видите ли, господа, в сегодняшней Румынии отношение к Владу Дракуле складывается, как бы это выразить поточнее, из двух составляющих… Одна — в сердце каждого румына — это гордость, почтение, любовь, не побоюсь этого слова. Другая…

— В кошельке или в государственном бюджете. Я правильно понимаю, ваше превосходительство?

— Снимаю шляпу, мадам. Именно так. Полностью придуманный этим чертовым романистом Дракула оказался, как ни парадоксально, категорией экономической. В мире не ослабевает интерес к этому монстру. Туристы хотят подробностей. Ежегодно — представьте себе! — ежегодно сотни одержимых съезжаются в Сигишоару, Тырговиште, штурмуют Снаговский монастырь. Последние два года — того больше! — они проводят Всемирные конгрессы Дракулы. Собираются на одном из трансильванских курортов в горах и… черт знает чем там занимаются. В том смысле, что просто сходят с ума — устраивают шабаши на кладбищах, орут, пугают прохожих, перепиваются, разумеется, вдрызг. Но ничего серьезного из области криминала до сих пор замечено не было. Не обходилось, конечно, без наркотиков, порнографии, была пара-тройка серьезных потасовок с кровопусканием. Разумеется, наши не упускают случая заработать на этих сборищах. И зарабатывают очень даже недурственно. Сувениры на любой вкус и кошелек, маски, плащи, напитки в соответствующей упаковке и все такое прочее. Однако, так сказать, на местном уровне. Но и мы, поймите правильно, госпожа Вронская снова попала в точку, упомянув государственный бюджет, — мы на республиканском уровне не можем игнорировать это обстоятельство. А если уж говорить честно — эти деньги. Живая, между прочим, валюта. Как быть?

— Я читала, планируется открыть «Дракулэнд» — парк развлечений, не так ли?

— Так. Этим занимается министерство туризма — не завидую ребятам. Как совместить несовместимое: героя и вымышленного упыря? Однако это — в перспективе. Надеюсь, не слишком близкой. По крайней мере наши знатоки проблемы никак не могут договориться, где именно надлежит строить заведение. Но уже существует гостиница «Каста Дракула», разработаны и очень популярны, особенно в Хэллоуин, туристические маршруты… Да много чего навыдумывали, что тут скрывать! Ученые только за голову хватаются. Но кто их слушает, когда речь идет о финансах?

— Серия последних преступлений не может быть связана с конкуренцией на этом рынке?

— Такая версия существует, насколько мне известно. Не слышал, правда, чтобы у нее были серьезные основания.

— А попытки наиболее фанатичных поклонников Дракулы-героя остановить, так сказать, распродажу национальной гордости?

— И такой вариант не сбрасываем со счетов. Но — увы! — Результаты те же.

К тому же ни у кого из «фанатичных поклонников Дракулы-героя», как вы изволили выразиться, не поднялась бы Рука на профессора Брасова. Это был один из самых убежденных и последовательных сторонников «героической версии». Его убили в Сигишоаре. Тем же способом, что и немцев. То есть пытаясь свалить преступление на самого Дракулу.

— К чему же более всего склоняются ваши криминалисты?

— Большинство полагают, что это дело рук какой-то секты. Возможно, исповедующей культ Дракулы-вампира. Но это — опять же — только версия. Почти полгода — и ни одного подозреваемого. Так не бывает! Впрочем, я обещал организовать для вас необходимые встречи — разумеется, и со следственной бригадой, ведущей дело. Они, кстати, работают в контакте с соседями, я имею в виду Молдову — последнее время там происходит нечто похожее, возможно, действуют одни и те же подонки.

— Возможно. Но я бы не исключила и цепную реакцию.

— Не мне судить, мадам.

Они говорили еще некоторое время.

Потом хозяин кабинета звонил разным людям, организуя обещанные встречи и поездку гостей в Трансильванию.

Это было максимум, что мог он сделать для лорда Джулиана и его друзей.

Они, собственно, и не просили большего.

На улице, возле торжественного подъезда, предупредительный помощник галантно распахнул перед Полиной дверцу автомобиля.

Она, однако, несколько замешкалась, пытаясь разглядеть что-то в пышной зелени бульвара, разделявшего магистраль.

— Что это вы так залюбовались местной флорой?

Стив задал свой вопрос, когда машина уже тронулась.

— Там промелькнула одна личность.

— Знакомая?

— Не мне. Полагаю, он скоро даст о себе знать. Если, конечно, я не ошиблась и это действительно был он.

— По-моему, Полли, вы говорите загадками.

— Простите, Энтони, я всего лишь отвечала на вопрос Стива. Что же касается личности — это был, как мне показалось, помощник покойного доктора Брасова. Ой, кстати,

Встречал вашего несчастного друга в аэропорту и потом был его добровольным гидом и переводчиком, за что удостоен довольно красочного описания в дневнике.

— Настолько красочного, что вы узнали его, увидев мельком, к тому же на изрядном расстоянии?

— Я же сказала, что могу ошибаться. Но должна заметить, герцог Текский обладал некоторым литературным даром. Это раз. Второе. Этот сегодняшний молодой человек просто стоял и рассматривал нас в упор, хотя, полагаю, несмотря на смену режима, бульвар вряд ли стал любимым местом прогулок праздных горожан.

— Это верно. Мне, откровенно говоря, показалось, что проспект вообще девственно пуст. Впрочем, тот, о ком вы говорите, мог оказаться совершенно не праздным горожанином. Понимаете, кого я имею в виду? В таком случае ему просто по должности полагается стоять и смотреть.

— Что же касается молодого человека — не спорьте, друзья мои. Секретаря доктора Брасова в любом случае разыскать придется. Тогда все и прояснится.

Машина тем временем остановилась.

Отель «Бухарест» внешне казался типичной гостиницей эпохи «победившего социализма» — высокая стеклянная башня, как две капли воды похожая на здание знаменитой московской гостиницы «Интурист».

Было некогда такое приметное заведение на бывшей улице Горького в Москве.

 

Тайны поенарской принцессы

Две прописные и в общем-то довольно тривиальные истины вертелись в голове Костаса.

Первая — преступник всегда возвращается на место преступления.

Вторая — преступник всегда оставляет следы.

С таким же успехом крутиться мог какой-нибудь примитивный мотивчик.

Ибо никаких выводов и последствий обе мыслишки за собой не влекли.

Костасу не было страшно.

Сосало противно под ложечкой — это так.

И никак нельзя было утверждать, что он направляется к поенарским развалинам с радостным нетерпением.

Разумеется, нет.

Лучше бы никогда больше не бродить в этих местах.

Но страха — парализующего, удушливого, знакомого, увы, по недавнему прошлому — не было.

Однако он понятия не имел, что именно станет искать.

Разумеется, кроме пропавшего черепа, находившегося уже очень далеко от развалин рокового замка.

В этом Костас Катакаподис отчего-то был совершенно уверен.

Делать в Поенари, таким образом, было совершенно нечего.

Но — шел.

Уверенно.

И довольно быстро.

Солнце палило вовсю, когда достиг он подножия холма.

И вообще все здесь было, как прежде, когда они, все семеро, не всегда, разумеется, весело и дружно, но вполне сносно обитали на пыльных развалинах.

Впрочем, так, надо полагать, здесь было всегда — лет как минимум триста.

Целую вечность.

Ноги еще не забыли знакомой узкой тропы, ведущей наверх, к развалинам замка.

Он поднимался быстро, легко перепрыгивая с уступа на уступ, и скоро достиг вершины, сразу же ощутив в знойной тишине дыхание прохлады, которую почему-то неизменно источают старинные каменные строения.

Груды камней — все, что осталось от неприступной некогда крепостной стены — местами были довольно высоки, и карабкаться по ним было не так-то просто, но Костас хорошо знал, где и как обойти завалы.

Несколько шагов в сторону, в заросли кустарника — и проникнуть на территорию крепости можно было почти беспрепятственно. Возможно, объяснил как-то покойный доктор Эрхард, это были именно те участки крепостной стены, которые приняли на себя первые удары турок.

«Теперь, однако, это уже не имеет никакого значения, — неожиданно подумал Костас. — Вряд ли кто-нибудь в ближайшее время займется историей Поенарского замка. А может, как раз наоборот…»

Мысль была случайной, он так и не завершил ее.

Оглядываясь по сторонам, думал о другом, более близком и волнующем.

Ничто внутри разрушенной крепости не напоминало о погибшей экспедиции.

Ничто.

Словно никто никогда не стоял здесь лагерем, не жег костров, не разбивал походных лабораторий, медицинских пунктов и станций связи.

И… не умирал страшной, необъяснимой смертью.

Все было убрано так аккуратно и одновременно незаметно, что казалось — нога человека не касалась этих камней с того дня, как лютые янычары, сделав свое черное дело, покидали пепелище.

«Местные власти наверняка постарались. — Поначалу Костас разозлился, но быстро остыл. — Все правильно. Зачем пугать народ? Какие-никакие, но все же забредают туристы. И вообще…»

Уборка была проведена столь тщательно, что он потратил немало времени на поиски лаза, ведущего в подземелье.

Того самого, что долго, с истинно немецкой аккуратностью — не приведи Бог повредить какой-нибудь ценный экспонат — разбирали два немногословных студента. Похожие, как братья, крепыши, воспитанники доктора Эрхарда, они неукоснительно следовали его инструкциям: едва ли не каждый камень выковыривали из завала руками, в кровь сдирая костяшки пальцев.

Позже выяснилось — не напрасно.

Или как раз наоборот — совершенно напрасно?

Но как бы там ни было, именно тот лаз привел их к тайнику с проклятым черепом.

Когда последний раз он спускался туда? Давно.

Он помнил: это было за пару дней до того, как обнаружился тайник с черепом.

Все были еще живы и надеялись.

Не слишком пламенной, правда, была эта надежда — как-никак три месяца кропотливой работы истрачены были впустую.

Особых сюрпризов, пожалуй, не ждал уже никто.

Разве что сам доктор Эрхард.

Размышляя, Костас без особых проблем, аккуратно сполз по узкому колодцу лаза.

Ощущение было не слишком приятным, густая пыль немедленно набилась в нос — дышать стало трудно. Глаза он зажмурил — и потому лишен был возможности видеть, но самым неприятным, пожалуй, было отсутствие какой-либо опоры под ногами.

Однако лаз был неглубоким, все кончилось довольно быстро.

Под ногами была теперь надежная твердь каменного настила, пыльное облако рассеялось, как по мановению волшебной палочки. А дышалось в подземелье, надо сказать, довольно легко — воздух был прохладным, но совершенно сухим, без примеси отвратительного запаха гнили, тем паче — тления, и даже болотного дыхания подземных вод. Ничего этого не было в подземелье замка — похоже, те, кто строил крепость, точно знали, в каком именно месте следует это делать.

Некоторое время он стоял, не двигаясь и стараясь даже не дышать — чутко, как зверь, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Глаза уже кое-что различали в темном пространстве.

Но ничто не предупреждало об опасности.

Ни звука.

Ни мимолетного движения.

Мертвое подземное царство. Напрочь лишенное обитателей.

Костас включил фонарик.

Каменные своды подземелья снова, как и в первый раз, поразили его своей основательной монументальностью. Массивные граненые колонны заметно расширялись кверху, напоминая вековые деревья с раскидистыми могучими кронами. Мощью своей они поддерживали свод огромного зала, продолженного анфиладой убегающих в разные стороны коридоров.

Сверху давно уже не было почти ничего — груды камней и фрагменты мощных стен, но здесь, глубоко под землей, все сохранилось почти в первозданном виде.

Надо полагать, путей, ведущих в подземелье крепости, было не так уж много, и уж тем более немного было людей, которым известно было про те потаенные лазы. К тому же, покидая крепость, защитники завалили их так ловко, что дотошной экспедиции доктора Эрхарда, вооруженной едва ли самой новомодной техникой, потребовалось несколько месяцев, чтобы обнаружить один лаз.

Только один.

Второй «рассекретил» явившийся в полночь журналист.

А ведь наверняка были и другие.

Однако каждый коридор, убегающий из подземного зала, был также завален, если не замурован.

Тайник с драгоценным черепом, однако, обнаружен был непосредственно в зале, в основании одной из колонн.

Впрочем, эту загадку доктор Эрхард разгадал почти сразу — крепость, со всеми своими тайными лазами и схоронами, строилась при жизни грозного Дракулы и, вероятнее всего, под его личным руководством. Злополучный череп от чужих злобных, жаждущих мести рук прятал совсем другой человек. Возможно, один, не имеющий помощников. Возможно к тому же — доктор Эрхард склонялся к этой гипотезе, — это была женщина. Что ж, в этом случае она сделала и так слишком много.

Значит, очень уж дорог был ей тот, чьи останки спасала она в подземелье.

Костас вспомнил о поенарской принцессе.

Но тут же отверг эту мысль — нет, не она.

Ибо к тому времени, как голова рыцаря Дракона была отсечена от его тела, она, невенчанная жена его, уже покинула этот мир.

Если только не призрак ее восстал из бурных вод Арджеша.

Луч фонарика метнулся по темным каменным сводам — рука Костаса дрогнула.

Однако еще одна мысль, мелькнувшая в сознании, вроде бы отогнала страх.

Портрет.

Если историю с портретом, конечно, не придумала бойкая трактирщица, он должен быть где-то здесь.

И подступиться к нему, по идее, можно, не прилагая больших усилий. Ведь удалось это Льяне, не хрупкой, правда, но все же женщине.

Стены центрального, как полагали ученые, зала и поверхность колонн за три месяца были исследованы более чем тщательно. Даже в ультракрасных лучах и с прочими хитростями.

И портрет? Вряд ли они пропустили бы такую находку.

Оставались коридоры.

Числом семь, разной ширины и протяженности, в том смысле, что некоторые были замурованы уже в самом начале. Другие тянулись несколько метров — и только потом на пути возникал мощный каменный завал.

С какого начать?

Не обладая достаточной информацией, Костас решил довериться собственной интуиции.

Для чистоты эксперимента он даже крутанулся вокруг себя, словно исполняя неведомый ритуальный танец, и замер в тот момент, когда почувствовал головокружение.

«Не хватало только растянуться на ровном месте. Разбить голову о какую-нибудь каменюку и остаться здесь навсегда. Хранителем сокровищ незабвенного графа Дракулы. Ох, простите, ваша светлость, герцога, конечно же, герцога…»

Интуиция подвела.

Он безуспешно обследовал уже третий коридор и подумывал о том, чтобы продолжить работу завтра.

И даже о том подумывал, зачем, собственно, дался ему этот таинственный портрет?

Череп требовал от него грозный работодатель.

Вкупе с теми, кто не побоялся пролить столько невинной крови ради древних костей.

И более — ничего.

Однако родилось и окрепло в душе какое-то странное, тупое упрямство.

Медленно шарил яркий луч фонарика по каменным сводам, пядь за пядью исследуя шероховатую поверхность, пока не натыкался на глухое препятствие завала.

Но и его осматривал с не меньшим упорством.

И только потом переходил в следующий коридор.

Этот был уже третьим.

Светящееся табло часов на запястье подсказывало Костасу, что близится вечер, а вернее — сумерки.

Однако они коротки в горах, лиловый туман ненадолго окутывает склоны, следом почти сразу же наступает непроглядная темень.

— Сорок минут. Может, чуть больше, — подытожил Костас, обращаясь то ли к себе самому, то ли к часам, то ли к неведомым духам, населяющим подземелье. — Сорок минут. И — баста.

Дескать, потерпите.

Осталось не так уж долго.

Возможно — и даже вероятно, — это было простым совпадением.

Возможно, впрочем, они, неведомые, услышали его и неожиданно решили вознаградить.

За долготерпение.

И вежливость.

Ровная, старательно сложенная из гладко отшлифованных камней стена коридора в одном месте была сработана явно небрежно.

Резкий, похожий на неровную, глубокую складку выступ уродливо рассекал гладкую поверхность стены.

К тому же небезопасно.

Наскочить на него впотьмах было довольно просто, а последствия могли быть самыми неприятными. Выступающий край странного каменного нароста был острым как бритва.

— Ах ты… — Костас резко остановился в нескольких сантиметрах от опасной преграды. — Интересная штука. И не простая. Ловушка? Очень похоже. Бежишь так, поспешая, по темному коридору, пусть и с факелом, или, как я теперь, с фонарем, но поглядываешь-то все больше вперед да под ноги, а не по сторонам. И с размаху нарываешься на такое вот… приспособление. Серьезное приспособление, надо сказать. Чем не орудие?

Он осторожно провел рукой по острому срезу.

И — замер, не поверив минутному ощущению.

Показалось — каменная твердь дрогнула от легкого прикосновения и вроде даже поддалась слабому нажиму осторожной руки.

— Так просто? Не может быть.

Сознание отказывалось верить.

Однако рука уже настойчивее упиралась в камень.

Недолго длилось противоборство.

Свершилось невозможное — стена отступила перед слабой плотью.

Нелепый нарост оказался отнюдь не случайной ошибкой нерадивого каменщика — похоже, в этом замке не было вообще ничего случайного.

А то, что наиболее походило на простое совпадение или чью-то небрежность, скрывало в себе гораздо больший смысл, нежели то, что, казалось, исполнено было скрытого смысла.

Впрочем, ни о чем подобном Костас подумать не успел, каменная глыба, оказавшаяся потайной дверью, медленно приоткрылась перед ним, приглашая — если хватит дерзости и сил — проследовать в неизвестность.

Не без колебаний Костас решился.

Помещение, в котором он оказался, протиснувшись в узкую щель, оказалось совсем небольшим и совсем не таким высоким, как центральный зал подземелья и сводчатые коридоры.

Более всего оно напоминало маленькую кладовку или тайник, в котором на глазах потрясенных преследователей легко мог исчезнуть уходящий по коридору обитатель замка.

Буквально раствориться в стене.

Похоже на Дракулу.

Очень похоже.

Костас снова вспомнил рассказы покойного доктора Эрхарда — тот, кто запомнился в веках как «сажающий на кол», был отнюдь не тупым садистом. Валашский господарь обожал всевозможные фантасмагории и розыгрыши, леденящие душу.

Этот, пожалуй, был из той самой серии.

Луч фонарика скользил по неровным, шероховатым стенам тайника и поначалу не находил ничего в сером каменном однообразии.

Потом…

Потом Костас испытал удушливый спазм ужаса.

Глаза неожиданно столкнулись с чьим-то пристальным взглядом.

Некто смотрел на него из темноты, в упор.

И был почти рядом.

Прямо напротив.

Рука с фонариком застыла на мгновение, и этот миг, показавшийся вечностью, Костас как завороженный смотрел в эти глаза.

Огромные, миндалевидные, неподвижные.

Неживые.

Последняя мысль забрезжила в сознании, возвращая способность думать и двигаться.

— Нет, черт возьми, это не человек. И не призрак. Это… Это…

Луч фонарика лихорадочно заметался по стене.

Сердце в груди Костаса встрепенулось, забилось медленно, постепенно возвращаясь к привычному ритму.

— Портрет! Черт меня побери, портрет. Ай да Льянка! Не соврала, глупая курица!

Он почти пришел в себя, и рука с фонариком двигалась теперь неспешно, постепенно отвоевывая у тьмы древнее изображение.

Женщина на портрете, чьи глаза внимательно, как почудилось сначала, разглядывали Костаса, была молода и действительно — в этом тоже не солгала бойкая трактирщица — удивительно красива.

Впрочем, несомненно, следовало отдать должное и неизвестному живописцу.

Он же, в свою очередь, строго следовал иконописным традициям. И потому слегка вытянутый смуглый лик, тонкий нос и огромные миндалевидные глаза той, что позировала ему четыреста лет назад, складывались в облик богоподобный.

Нежные губы ее, как и положено было бы святой деве, тронула легкая, едва заметная улыбка.

Но главное…

Луч фонаря снова замер, словно зацепившись за одну точку на картине.

Да, без сомнения, главное, что рождало ощущение святости, а вернее, сходства с Девой Марией, был младенец.

Женщина на картине держала на руках младенца, столь же трепетно прижимая его тонкими руками к груди, сколь тысячу раз на тысячах икон прижимает младенца Христа к себе Пресвятая Матерь Божья, Пречистая Дева Мария.

— Боже правый! Поенарская принцесса была матерью. Неужто грозный Дракула обрек на смерть и свое дитя?

Луч фонаря снова пустился блуждать по стене.

Непроизвольно Костас сделал несколько шагов вперед, стремясь приблизиться к портрету почти вплотную.

Будто это могло что-то прояснить.

Впрочем, возможно, и могло бы.

Не случись того, что произошло.

Сначала ему показалось, что дело заключается в пустяке: нога неловко встала на подвижный камень — и Костас на секунду потерял равновесие.

Как и все в подобных случаях, он взмахнул руками, широко, насколько позволяло пространство, раскинув их в стороны.

Главное, мелькнуло в сознании, не зацепить портрет.

Он еще не знал, что это было далеко не главным.

Руки парили в пространстве, не касаясь портрета, и, по всему, давно уже следовало обрести равновесие.

Но вместо этого Костас почувствовал странное — почва, качнувшись, стремительно ушла из-под ног.

И сразу же он очутился в чьих-то сильных, можно было подумать — спасительных и дружеских объятиях.

Одно удручало и мешало поверить в это безоговорочно.

Были те объятия холодными.

Ледяными, как могильные плиты в старинных склепах.

 

Логика доктора Брасова

— Могу вас заверить, она всегда была безупречна! Именно безупречна. Потому оппонентам приходилось туго. И вообще — полемистом он был от Бога. Но почему — ради всего святого! — дорогая леди, у вас возник этот вопрос? Неужели существует повод, дающий основания усомниться?..

Старик разволновался не на шутку.

Встреча с профессором Ионеску была первой из тех «полезных и необходимых встреч», которые взялся организовать для друзей лорда Джулиана его высокопоставленный знакомец.

Пока — надо сказать — он неукоснительно держал слово.

Стивен Мур с утра отправился знакомиться с румынскими криминалистами, занятыми расследованием сразу нескольких кровавых, судя по всему, все-таки ритуальных убийств.

Полина, внимательно изучив список возможных собеседников, остановилась на профессоре Ионеску, этнографе и историке, хорошо знавшем покойного доктора Брасова.

Оба они преподавали в одном университете и даже принадлежали одной кафедре, до той поры, пока, оставив официальную службу, Дан Брасов не отправился в Сигишоару, решив полностью заняться главной темой своей научной жизни — историей валашского господаря Владислава.

Впрочем, надо полагать, история Влада Пронзателя подчинила себе не только научную, но и вообще всю жизнь Доктора Брасова.

Он был одинок, замкнут, в иных увлечениях не замечен. Ибо тратить время на что-то, помимо главной темы считал непростительной роскошью и мотовством. Так говорили все, кто знал профессора Брасова. И, право слово, не верить им у Полины не было ни малейшего основания.

Доктор Ионеску не принадлежал к поклонникам Дана Брасова и не был его близким другом.

Впрочем, близких друзей у покойного не было вообще. К тому же по ряду сугубо научных моментов имел с ним определенные расхождения, на которые неоднократно указывал.

Разумеется, исключительно в рамках ученой полемики. И получал аргументированные возражения доктора Бра-сова в ответ.

Надо сказать, что в глубине души и то и другое считала Полина казуистикой чистой воды, но в некотором смысле эти малосущественные разногласия определили ее выбор. Слепых поклонников и бездумных апологетов она опасалась.

Однако ж выходило, что разногласия двух ученых мужей были сильно преувеличены, а дружба — или по меньшей мере приятельство — существенно преуменьшена.

Ибо невинный вопрос относительно того, насколько логичной и стройной была обычно система доказательств, приводимых доктором Брасовым, вызвал у доктора Ионеску всплеск откровенного возмущения.

Не хватало только рассориться со стариком, так и не узнав у него главного.

Или же — более того — стать причиной легкого апоплексического удара.

Судя по дряблым старческим щекам, враз побагровевшим, такая возможность была отнюдь не гипотетической. Полина бросилась сглаживать ситуацию:

— Боюсь, я не слишком удачно сформулировала вопрос, господин профессор. Полемические способности доктора Брасова не вызывают сомнений. Речь о другом. Существует, как вам, безусловно, известно, два основных способа ведения научной дискуссии, особенно дискуссии письменной. Первый заключается в том, чтобы сначала полностью изложить доводы оппонента и потом, один за другим, опровергнуть их. Либо — и это, так сказать, второй способ — делать это последовательно, чередуя доводы противника и свои на этот счет соображения. Вот что я имела в виду, задавая вопрос.

— Ну что за вопрос, дорогая dama? Разумеется, мне знакома и та и эта манера. Что именно вас интересует — какой придерживался коллега Брасов?

— Совершенно верно, профессор. Какой?

— А почему, собственно, вас интересует? То есть какое, в конце концов, это имеет значение? И для чего? Не понимаю. Мне было сказано лицом, заслуживающим всяческого доверия, что вы прибыли из Великобритании, чтобы расследовать гибель коллеги Брасова. Как может помочь следствию манера ведения дискуссии, которой придерживался Дан? Не понимаю.

— Попробую объяснить. Лицо, чье ходатайство открыло мне двери вашего дома, полагаю, сообщило, что по роду профессии я психолог, а по роду занятий — аналитик.

— Ну, разумеется. Я еще заметил, что теперь это стало модно, раньше расследование вел один старый комиссар Мегрэ, теперь же — целая команда молодых людей, среди которых непременно присутствует психолог. Ничего не поделаешь — наверное, это требование времени. Мир меняется.

— Согласна с вами. Впрочем, комиссар Мегрэ, насколько я помню Сименона, был неплохим психологом.

— Это правда. Хотя не уверен, что вечерами он попыхивал своей трубкой над трудами доктора Фрейда. Да и Бог с ними! Чем все же вызван ваш вопрос?

— Видите ли, господин Ионеску, год назад доктор Брасов вступил в переписку с представителем одной из древнейших аристократических фамилий Европы. По расчетам доктора Брасова, этот человек являлся единственным наследником по прямой рода Дракулэшти. Не буду попусту тратить ваше время — это довольно сложное, но достаточно Убедительное генеалогическое исследование. Так вот, профессор Брасов затратил немало времени и сил, убеждая указанное лицо, во-первых, официально принять еще один наследственный титул и, во-вторых, посетить Румынию. В конце концов ему это удалось, но роковое стечение обстоятельств помешало их встрече. В ночь накануне появления наследника в Бухаресте доктор Брасов, как вы знаете, был убит. Однако небольшой — что, откровенно говоря, изрядно меня удивило — архив ученого, связанный с историей рода Дракулэшти, был передан этому человеку секретарем доктора Брасова… господином…

— Батори. Каролем Батори зовут этого молодого человека, и для бедного Дана он был не просто секретарем — слугой, кухаркой, лекарем. Словом, человеком необходимым. К тому же преданным всей душой. Я бы даже сказал — с некоторым перебором.

— Простите?

— Ну, знаете ли, мне никогда не импонировали эдак… как бы это выразить… по-собачьи, что ли, преданные ученики и последователи. Готовые по одному только знаку патрона выброситься в окно, лечь под поезд или, наоборот, сокрушить несметное количество народа только за то, что этот люд не разделяет суждений великого гуру.

— А он из таких?

— О! Ярчайший представитель! К чести Дана, он никогда не культивировал собственной личности. Простите за плохой каламбур. Словом, не поощрял слепой любви и безотчетной преданности. Скорее — терпел. Парнишка был ему действительно полезен. А быть может, и необходим. Не мне судить. Так что же за архив передал Кароль Батори этому таинственному наследнику?

— Небольшой архив. Повторюсь — меня это несколько удивляет. Ведь доктор Брасов работал над ним всю жизнь.

— А меня — нисколько не удивляет.

— Почему же?

— Потому что вы еще довольно наивны, сударыня. А я — уже нет. Думаю, этот наследник не вызывал особой симпатии у верного Санчо Пансы. Европейский аристократ, говорите? Знаю я этих напыщенных индюков, простите, если как-то задеваю вас этим определением. Плевать им на историю какой-то крохотной, почти безвестной, к тому же нищей страны. Не думаю, что сильно погрешу против истины, если предположу, что этот господин попросту вышвырнул бы половину бумаг прямо в аэропорту, дабы не обременять багаж лишним грузом. Или в крайнем случае отправил бы пылиться на самую дальнюю полку своей библиотеки. Наверняка безразмерной и редко посещаемой. Вот Кароль и решил спасти некоторую часть многолетних трудов своего кумира. Надо думать, самую ценную. Возможно, мальчишка даже надеется продолжить его дело. И — кто знает? — может, так и случится.

— Если бы вы знали, профессор, насколько вы сейчас несправедливы.

— Вот как? Ну что ж, милостивая государыня, заставьте меня устыдиться. Я — весь внимание.

— Напыщенный аристократ, презирающий историю и маленькие страны, на самом деле принадлежал к числу людей образованных и благородных — да, да именно благородных, в прямом и самом высоком смысле этого слова. Интересами же доктора Брасова он проникся настолько, что буквально грезил исторической реабилитацией Влада Третьего. И готов был вложить в это дело те небольшие средства, которыми располагал.

— Я не ослышался, вы сказали «был», сударыня?

— Вы не ослышались, увы. Месяц назад его не стало.

— Что послужило причиной кончины? Он был уже немолод?

— Нет, это был еще довольно молодой человек. Немногим больше пятидесяти. Что же касается причины… Она, собственно, дала толчок этому расследованию. Он умер, сраженный исключительно редкой болезнью крови, которой заболел вдруг и, кстати, почти сразу же после возвращения из Румынии.

— Ну, разумеется, его укусил вампир…

— Я излагаю факты, профессор, исключительно факты, в хитросплетении которых очень хочу разобраться.

— Простите, сударыня. Считайте, что вы устыдили меня настолько, что готов посыпать голову пеплом. Однако — Увы! — не курю и не жгу камина. Поймите и вы — вампирские мифы окутывают Румынию с незапамятных времен, как вечный, неистребимый туман, наказание Господне. Если бы вы только могли понять, как много вреда принесли они нашей исторической науке… Впрочем, полагаю, упреки мои не по адресу. Вы не поленились приехать к нам из Лондона, чтобы разобраться наконец в том кошмаре, который творится последнее время. Я имею в виду гибель доктора Брасова и доктора Эрхарда с его экспедицией. Наверное, к этой страшной веренице смертей следует отнести и стремительную болезнь вашего друга. Вы правы, все это требует прежде всего серьезного анализа. Вернемся к вопросу.

— Вернемся. В архиве доктора Брасова, который мне довелось изучить, есть письмо, вернее — некая аналитическая записка, подготовленная им накануне приезда наследника и именно для него. В ней сжато, но достаточно полно изложены обвинения в адрес Влада Дракула, приводимые, как я понимаю, сторонниками «вампирской» версии. Но полностью отсутствуют опровергающие аргументы доктора Брасова. Первой моей мыслью, естественно, было — он просто не успел изложить свое видение. Тогда-то и вспомнились два способа ведения полемики. Вот и все.

— Вы умны не по годам, сударыня. Блестящая логика. Не буду томить рассуждениями. Первое: доктор Брасов, насколько мне известно — а мне это известно доподлинно! — всегда — слышите, мадам?! — всегда придерживался в дискуссиях второго метода. То бишь разбивал аргументы противника последовательно, по мере, так сказать, их поступления. Отсюда — второе. Полагаю, вам в руки аналитическая записка коллеги Брасова попала, мягко говоря, в усеченном виде. Кто и зачем произвел это усечение — вопрос. Первой, разумеется, приходит мысль о все том же верном Кароле. Но, откровенно говоря, не понимаю, зачем это ему понадобилось? Впрочем, расследование загадочных обстоятельств — не моя прерогатива. Хотя именно в этом вопросе, пожалуй, я смогу вам помочь. Да, смогу. И даже сочту необходимым, в память о покойном коллеге Брасове. «Обвинительное заключение» при вас?

— Да.

— Доставайте его. И приготовьтесь читать вслух.

— Вслух?

— Именно. Это не моя стариковская причуда, сейчас вы поймете, чего я хочу добиться.

Полина послушно извлекла из портфеля небольшую папку с документами.

Принялась перебирать содержимое — в поисках нужного.

Профессор Ионеску тем временем легко поднялся из Кресла и скрылся за дверью кабинета.

Вернулся он довольно скоро, неся в руках маленький кассетный магнитофон «Sony», десятилетней как минимум давности.

Вид у него был загадочный.

Происходящее, похоже, начинало увлекать старика всерьез.

— Готовы? Начинайте!

— Турецкие послы отказались снять головные уборы на приеме у господаря, объяснив, что таков обычай их страны и они не обнажают голов даже перед императорами. Господарь похвалил их обычай и, чтобы он не мог быть нарушен даже по случайности, приказал приколотить шапки к головам послов гвоздями.

— Все?

— По этому эпизоду — да.

— Секунду.

Старик завозился с магнитофоном.

Раздался характерный писк быстро проматываемой пленки, а потом в комнате зазвучал голос.

Негромкий, глуховатый, почти лишенный эмоций, но такой отчетливый, что Полине на несколько мгновений стало не по себе.

Кроме того, она ни секунды не сомневалась, кому принадлежит — а вернее, принадлежал — этот голос.

Доктор Брасов между тем спокойно и уверенно возражал ей из своего небытия:

— Анализируя эту историю, я пришел к выводу, что она полностью вымышлена. Практика обмена посольствами в любом случае, независимо от интереса одного государства к другому, сложилась много позже. Во времена Влада Третьего послы других стран прибывали в Валахию, если государства были заинтересованы в контакте, и тогда — проявляли особую почтительность. Что понятно. Турецкие послы вряд ли посещали двор валашского господаря, ибо отношения Влада с Османской империей носили определенный характер. Кроме того, если бы подобное посольство и посетило Валахию, описанный инцидент вряд ли был бы возможен. Воспитанный при дворе турецкого султана, Влад был прекрасно осведомлен о местных обычаях. В этой связи никаких разногласий на эту тему возникнуть просто не могло.

В этом месте профессор Ионеску остановил запись.

Некоторое время в комнате висела тишина. Наконец заговорила Полина:

— Что это?

— Лекция. Обычная лекция, одна из сотен, прочитанных коллегой Брасовым. И в каждой — или почти в каждой — из них он говорил об этом. О полном абсурде напраслины, возводимой на Влада Цепеша. О природе всех нелепостей, связанных с легендами о нем. Об истинной сути деяний и политики Влада. Ну и так далее, и тому подобное. Это был его конек, всем известно. По чистой случайности запись одной из лекций оказалась у меня. Только и всего.

— Вы позволите мне сделать копию?

— Разумеется. И надеюсь, что мой скромный вклад ускорит ваш, сударыня, успех на этом поприще.

— Об успехе, господин профессор, говорить рано.

— Об успехе, милая dama, говорить никогда не рано. Что же касается вас, поверьте старику — к тому же все мы, румыны, немного колдуны и чернокнижники, — вы обречены. На удачу, разумеется. Только потом, в эйфории победы, не забудьте вернуть кассету. Не так уж много осталось у меня на память о Дане. Совсем не много.

— Даю вам слово. И — спасибо.

Было около шести пополудни, и она спешила.

Лорд Джулиан решил пообедать и заодно обменяться информацией в половине седьмого вечера, в китайском ресторане Dragon House — Minion.

Это было вполне в духе Энтони Джулиана: в любой стране мира он сохранял верность привычкам и вкусам. Китайская кухня была известной слабостью лорда, и, надо думать, прежде чем выбрать ресторан, он придирчиво навел о нем справки.

Обед посему ожидался приличный.

Другое дело, что еще одной особенностью лорда Джулиана была патологическая нетерпимость к любым опозданиям.

Притом совершенно не важно было, кто и по какой причине опаздывает на свидание с его светлостью.

 

Сомнения полковника Славича

Откровенно говоря, известие о гибели репортера Гурского не сильно опечалило Богдана Славича.

Само собой разумеется, это было не по-христиански.

Однако сердцу, как известно, не прикажешь.

И в неприязни, и в любви оно решает по-своему.

Однако дело было принято в производство — и дело, по всему, неординарное.

Поднявшаяся было шумиха вокруг очередной «вампирской» вылазки и приснопамятный Степан Грач, которого, разумеется, тоже вспомнили и искусно вплели в канву пугающих слухов, внимание полковника не занимали.

Или — почти не занимали.

Кому-кому, а Богдану Славичу, имевшему на руках акты судебно-медицинских экспертиз, было ясно, как дважды два: ничего общего между двумя убийствами нет.

В первом случае страдающий редким заболеванием крови Грач действительно убил несчастного бродяжку и выпил некоторую часть его крови, в полном и самом ужасном смысле этого понятия.

Во втором — способ убийства был не так ясен, а вернее — не ясен совсем. Эксперты с уверенностью утверждали одно: сонная артерия жертвы была кем-то аккуратно надрезана.

Далее многоопытные криминалисты озадаченно разводили руками.

Тело Гурского было полностью обескровлено. Однако каким образом было произведено это — совершенно бессмысленное на первый взгляд — действо, эксперты определить затруднялись.

Поблизости от места, где перепуганные насмерть подростки наткнулись на труп репортера Гурского, обнаружены были свежие следы, оставленные, судя по размеру, мужчиной, обутым в изящные дорогие туфли.

Следы же говорили о том, что мужчина приближался к Гурскому и некоторое время находился практически рядом, возможно — и вероятно! — мирно беседуя.

Как случилось, что некоторое время спустя он спокойно — следов борьбы обнаружено не было — вонзил узкий, острый предмет в шею репортера и потом обескровил безжизненное тело, понять было невозможно.

Богдан терялся в догадках.

Возможно, потому совершенно отвергнуть связь между гибелью репортера и давним убийством бездомного мальчика он не мог.

Разумеется, покойный Степа был ни при чем, но, может, некто, страдающий той же болезнью, оказался более сообразительным?

Номер львовского телефона Славич набирал уверенно.

На этот раз он ни секунды не сомневался, что старый патологоанатом на месте.

И — ошибался.

Молодой вежливый голос на том конце провода, услышав просьбу Богдана, немедленно окрасился подобающими скорбными интонациями:

— Сожалею, пан полковник, но доктор Хейфиц умер.

— Когда?

Богдан был так поражен известием, что короткий вопрос дался ему с трудом.

Вышло — тихо и совершенно растерянно.

Молодой человек во Львове оценил состояние собеседника.

К траурным ноткам добавилось искреннее участие:

— Уже три месяца тому назад. Простите, он приходился вам… кем-то?

— Нет, собственно. То есть — учителем.

— Мне тоже. Простите еще раз, понимаю, что заменить Якова Моисеевича невозможно. Но, быть может, смогу вам чем-то помочь?

— Да. Спасибо. Может быть. Послушайте, мне нужно знать, страдал ли человек заболеванием крови. Гемо… Ну, тем самым, Что исследовал Яков Моисеевич. Проблема в том, что никаких экспериментальных материалов у меня нет, разве только ткани… Края раны, которой он наверняка касался. Возможно, зубами, что, впрочем, вряд ли… И несколько капель крови жертвы. Да… Этого, пожалуй, недостаточно. Так что простите, вопрос снимается. Спасибо, впрочем, за участие.

— Постойте. Вы ведь по поводу убийства в Лесавуче?

— По этому самому, будь он неладен.

— Вот что, присылайте ваши образцы. Я, конечно, не волшебник и даже не учусь, но.:, почему бы не попробовать, в конце концов. Кстати, Яков Моисеевич вспоминал вас незадолго до смерти… Вот ведь как.

— А почему вспоминал? То есть в связи с чем?

— Почему? Не помню. Вот незадача! А ведь было что-то такое, точно было. Но, наверное, не слишком важное, иначе я бы запомнил. Вы уж извините.

— Да не на чем. Так материалы я подошлю?

— Ну, конечно. Я постараюсь извлечь максимум. Знаете, пан полковник, доктор Хейфиц очень хорошо к вам относился и даже ставил в пример студентам. Да… Говорил: думающий сыщик.

— Что ж, спасибо на добром слове. Ему. И вам — за то, что потрудились передать.

Преемник доктора Хейфица, похоже, был неплохим парнем.

Совсем неплохим.

Богдан подумал об этом, положив трубку.

А уже через пару дней вернулся к этой мысли снова — Молодой патологоанатом слово сдержал.

И даже сделал несколько большее.

— Знаете, пан полковник, у меня для вас даже не две, как обычно, а целых три новости.

— Но все плохие?

— Я бы так не сказал. Скорее — неоднозначные. То есть как бы это поточней выразиться, все они в большей степени вопросы, чем ответы.

— Что ж, давайте ваши вопросы. Хороший вопрос иногда подкинет больше информации, чем плохой ответ.

— Неплохо сказано. Так вот, новость первая — жертва, в смысле убиенный репортер, эктодермальной дисплазией, то бишь порфиновой болезнью, не страдала. Новость вторая, думаю, заинтересует вас гораздо в большей степени. И вообще… дает пищу для определенных размышлений. На краях раны наши биохимики обнаружили микрочастицы органического вещества, близкого по составу к костной ткани.

— Это, простите, как понимать?

— Как понимать, откровенно говоря, я не знаю. А означает сия абракадабра в переводе с биохимического на человеческий язык, что надрез кожной поверхности произведен зубами или ногтями.

— Пресвятая Богородица, этого мне только не хватало!

— Да уж. Сочувствую. Но и это еще не все. Мои биохимические приятели, можно сказать, расстарались и превзошли собственные возможности: по той малости, что удалось обнаружить, они умудрились установить еще кое-что. Более впечатляющее. Держитесь, пан полковник, если вы сидите, а если стоите, то лучше сядьте.

— Я уж лучше сразу лягу.

— Как будет угодно. Так вот, эта самая костная ткань — зуб или ноготь — давно уже мертва, иными словами, не может принадлежать живому человеку или животному.

— И как изволите это понимать?

— Никак не изволю. Это ведь вы — думающий сыщик. Так что понимать придется вам, я только констатирую факты.

— И на том спасибо. Ну а третья новость? Добивайте уж сразу.

— Нет, здесь как раз ничего сверхъестественного. Просто я вспомнил: незадолго до смерти Якову Моисеевичу попалась на глаза статья в каком-то научном журнале. Каком — убейте, не помню. Но не нашем, родзянском, и не русском, это точно. Вероятнее всего, английском. Там говорилось о работе московского гематолога, как раз в области эктодермальной дисплазии. Что-то такое существенное тот исследователь совершил, это точно. Тут-то он и вспомнил вас и даже, по-моему, звонить собирался. Но потом, знаете, как это бывает, отвлекся на какую-то текучку — то да се. А потом… Он ведь ушел совершенно внезапно. Просто не проснулся однажды утром.

— Говорят, так умирают праведники.

— Да, говорят. Так вот, журнала я, растяпа, понятное дело, не нашел и названия не помню, но в календаре Якова Моисеевича — может, помните, стояло у него на столе такое допотопное мраморное чудище с отрывными страничками, — среди других записей, в большинстве своем мне понятных, обнаружил незнакомое имя. Михаил Ростов. Ниже слова: «телефон в Москве» со знаком вопроса. А еще ниже — Славич. Я так думаю, что это именно тот парень, о котором он хотел рассказать вам, однако телефона не знал и, может, надеялся, что вы…

— Да, я понял. Михаил Ростов, вы говорите? Я записал. Они распрощались едва ли не дружески.

— Михаил Ростов? — повторил вслух незнакомое имя Богдан Славич, внимательно изучая собственные неразборчивые записи — местами почти стенографические иероглифы, коими пытался зафиксировать все, что говорил львовский доктор. — Пусть он и свершил великое открытие в области этой дис… плазии… Мне-то теперь до этого что за Дело? Гурский никакими кровяными хворями не страдал, а тот, кто его порешил, был и вовсе… выходит, мертвый. Выходит…

Порывшись в массивном, старинной еще работы, сейфе, полковник Славич извлек на свет потрепанную красную книжицу — телефонный справочник системы Мини — Как, интересно?

— О Полли! Боюсь, у вас не получится, но если хотите, я дам вам несколько уроков.

— Я, знаешь, вечером вообще не смотрел в сторону проституток в холле. Заметил только, что их было много.

— О да. Слишком, пожалуй, много для такого небольшого отеля.

— Так вот, я даже не косился в их сторону. Но полночи меня атаковали всевозможными предложениями.

— И что же ты?

— Шутить изволишь? Отбивался, как мог. Даже грязно ругался… по-русски.

— Это, полагаю, привлекало их более всего. Тебя приняли за нового русского, эмигрировавшего в Америку.

— Ты так думаешь? Полли, я похож на нового русского?

— Не очень.

— Это почему же? Ростом мал или физиономией не вышел?

— Ни то ни другое. Для нового русского вы — уж простите меня, Стив, — слишком просто одеты. К тому же полное отсутствие «голды».

— Золота?

— И вообще подобающих аксессуаров — часов «Rolex», нательного креста с камешками, очков от Carder или Gucci, ну и так далее… в том же духе.

— Ну, с этим уже ничего не поделаешь. Придется смириться — не выйдет из меня нового русского.

— Вас утешит, если я скажу, что на «старого русского» тянете вполне? Причем с хорошими корнями и славным диссидентским прошлым.

— Утешит? Да это высший комплимент, который мне доводилось слышать в свой адрес!

— Поздравляю, старина. И предлагаю на этой оптимистической ноте объявить протокольную часть высокого собрания оконченной. Пора переходить к делу, друзья мои.

— Согласен. Вам начинать, лорд Джулиан, ибо ваша миссия была, вне всякого сомнения, самой ответственной.

— Я бы сказал, что объект моей миссии был самым высокопоставленным из всех, с кем довелось нам сегодня общаться. Что же до значимости самой миссии, не вижу особой важности. Однако я ее выполнил. Итак, друзья мои, всех нас изрядно занимал вопрос: зачем, собственно, понадобился румынскому профессору Брасову живой и здравствующий ныне законный наследник герцога Дракулы? Зачем — с точки зрения прагматической, если таковая вообще была. Полли, как мне помнится, исключает наличие корыстных мотивов. Однако они были. Нет! Упаси Боже — не личные. Доктор Брасов — чем больше информации о нем получаю, а получаю я ее от разных людей — был человеком не просто порядочным и чистым. Я бы сказал, что он принадлежал к той редкой теперь породе людей, о которых говорят «не от мира сего». Потому ни о какой личной корысти речи не идет. Но корысть была. Дело, видите ли, заключается в том, что Румыния стоит на пороге принятия закона о реституции. Иными словами, четыре как минимум исторических объекта, один из которых, правда, всего лишь печально знаменитые поенарские руины, довольно скоро могут перейти в руки наследников герцога Дракулы, если таковые объявятся. Остальное, полагаю, вам ясно: обнаружив наследников, наш доктор надеялся с их помощью защитить исторические объекты от надругательства. Кстати, «надругательство» — это его собственный термин, мой высокопоставленный друг показал мне сегодня письма доктора Брасова, которыми тот забрасывал властные инстанции. Любое развлекательное, туристическое, словом, коммерческое использование старинных замков и даже скромных построек, связанных с именем Дракулы, он считал надругательством над памятью национального героя. Ни больше ни меньше. Кстати, он яростно возражал даже против того, что в доме, в котором, по преданию, родился его кумир, работает теперь популярный ресторанчик, носящий его имя. Так-то. Не очень понятно, почему все это — поиски наследника и причина, по которой тому необходимо появиться в Бухаресте, — надо было окутывать тайной? Такой, что Даже Влад Текский при встрече не рискнул до конца посвятить меня в эту проблему. Но полагаю, что доктору Брасову Удалось полностью убедить Владислава в своей правоте и TOT при случае готов был бороться за наследственные права. Дойди до этого, возможно, ему потребовалась бы моя помощь… Возможно. Впрочем, она в итоге все же потребовалась. Но — увы! — совершенно по другому поводу.

— Простите, что отвлекаю от лирического отступления, Энтони. Но мне-то как раз совершенно ясно, почему доктор Брасов так настаивал на полной конфиденциальности. Коммерческая ценность Дракулы в глазах многих здешних чиновников, как я понимаю, много выше его исторической значимости. Понять их можно — страна в сложном положении. Если не сказать больше. Посему передача исторических объектов частному лицу, к тому же иностранцу, вряд ли встретила бы поддержку. Скорее — наоборот. И я совсем не уверена, что сил, средств и влияния вашего друга хватило бы на то, чтобы сломить это противодействие.

— Потому-то я и сказал, что именно тогда ему, возможно, потребовалась бы моя помощь.

— Откровенно говоря, не уверена, что и вам удалось бы сдвинуть эту глыбу. Восточная Европа все еще живет по своим законам.

— Она права. То, что тебе легко удается решить во Франции, не говоря уже о родном Техасе…

— Хорошо, хорошо, друзья мои. Я ведь не спорю. Просто излагаю факты.

— Простите, Энтони.

— Да, собственно, не за что. Тем более что у меня — почти все. Единственное дополнение: наша завтрашняя поездка в Поенари — вопрос решенный, и, надеюсь, будет подготовлена основательно. Вот теперь — dixi! — как говорили древние. Я сказал.

— Полли? Или вы предпочитаете излагать под десерт?

— Если вы не возражаете, Стив.

— Нисколько. Итак, вот что я имею доложить на этот час, коллеги. Специальная следственная группа, созданная для расследования гибели экспедиции доктора Эрхарда, вынуждена была присоединить к последнему еще три убийства, к счастью, единичные, однако совершенные схожим образом. Потому речь сейчас идет о серийном убийце, вероятнее всего — маньяке, возомнившем себя преемником Дракулы, великого и ужасного. Или, что вполне вероятно, самим Дракулой.

— Одно из трех — это убийство доктора Брасова, как я понимаю? А два других?

— Один пастух, на беду свою, забрел на развалины замка в поисках пропавшей коровы. И вместо нее нашел там страшную смерть. И пожилая женщина, знахарка, как утверждают местные жители, и — по их разумению — немного ведьма. Эта посещала развалины нередко, собирала там какие-то травы, совершала якобы некие обряды — словом, вероятнее всего, просто работала на свою репутацию. До поры невинные спектакли сходили старушке рук. Но однажды посещение развалин обернулось трагедией. Да, вот еще что. Аналогичные происшествия зафиксированы в приграничных областях Молдовы. Я бы даже сказал, именно там все и началось — первым погиб бездомный мальчик. Однако в этом — единственном — случае убийцу схватили на месте. Собственно, он даже не пытался скрыться. Такой же бродяга, из местных, вернувшийся в родные края с маленьким приемышем. Кстати, поначалу, как утверждают односельчане, он относился к ребенку вполне прилично, пожалуй, даже заботился о нем почти по-отцовски. А потом перегрыз приемному сыну горло и досыта напился свежей крови.

— Где он теперь?

— Надеюсь, в преисподней. Покончил жизнь самоубийством в камере, разбив голову о бетонную стену. Но вот что важно — этот несчастный не только преступник, но и в некотором роде жертва.

— Порфирия?

— Да. Редкий, классический случай. Удивительно, считают эксперты, что он не натворил бед раньше.

— А второй случай?

— Абсолютная калька со всех прочих. Убит журналист, Долгое время копавшийся во всей этой вампирской мути. Словом, специалист по вампирам и прочей нечисти. Постоянно развлекал публику кровавыми ужастиками. Доразвлекался. Убит, кстати, на кладбище, вернее — в старинном склепе, размытом прошлогодним наводнением.

— А мальчика, которого загрыз этот несчастный, тоже включили в общий список?

— Нет. Молдавские истории вообще рассматриваются только теоретически. Пока. Соответствующих межгосударственных соглашений между Румынией и Молдовой, насколько я понимаю, нет. Хотя сыщики, разумеется, общаются между собой.

— Меня интересует другое. Они полагают, что убийство мальчика вписывается в общую серию?

— Нет. Скажем так, они в этом сильно сомневаются. Прежде всего, как вы понимаете, техника. В первом случае человек, лишенный рассудка, просто нападает на ребенка и впивается зубами…

— Прошу тебя, Стив, без натуралистических подробностей.

— Ну, извини, тема такая. Так вот, в первом случае картина ясна. Во всех прочих — полновесный, густой туман. Небольшой надрез, сделанный филигранно точно, причем неким орудием, выполненным из костной ткани.

— Это как понимать?

— Ну, к примеру, заточенный клык какого-то животного или коготь, словом, нечто органического происхождения, однако — неживое. Прошу отметить это немаловажное обстоятельство.

— Иными словами, он не грызет, как первый убийца.

— Совершенно верно, и не раздирает когтями. Он надрезает неким своеобразным орудием, причем очень точно.

— К чему, кстати, эти изыски с клыками и когтями? Куда удобнее, на мой непросвещенный взгляд, конечно, обычный медицинский скальпель или, на худой конец,

Стилет.

— Не скажите, Тони. Во-первых, если принять версию о маньяке, возомнившем себя Дракулой, для него это момент ритуальный. Во-вторых же…

— Так что же во-вторых, Полли?

— Во-вторых, возможно, именно внешний вид этого самого орудия приводит жертву в ужас и парализует ее, пусть и на несколько секунд. Мы ведь помним, что никто из погибших не оказал сопротивления. Но я замешкалась потому, что подумала о третьей причине, заставляющей его использовать столь необычное оружие.

— Интересно!

— Он хочет, чтобы все думали о клыках и когтях мертвеца. Признайтесь, Стив, кроме версии о своеобразном орудии, ваши сыщики — даже ваши сыщики! — поговаривают о том, что к убийствам, возможно, приложил руку и сам…

— Еще как поговаривают.

— Теперь представьте, что говорят и пишут по этому поводу не криминалисты.

— Представляем. Кстати, анализ прессы был за вами, Полли.

— Он готов, можете не сомневаться. Однако Стив еще не закончил.

— Да. Итак, главный и пока неразрешимый вопрос — способ, которым ублюдок обескровливает трупы. Полностью, представляете? Полностью. Как это возможно?

— Прости, старина, а что, если он просто пьет кровь, как и в первом случае? Простейшая мысль, но, возможно, именно она не посетила ваши умные головы.

— Посетила, не сомневайся. Эксперты утверждают, что это невозможно в принципе. Понимаешь — боюсь, опять придется портить твой аппетит физиологическими подробностями, — для того чтобы полностью обескровить человеческое тело, требуются усилия, гораздо большие, чем те, на которые способен обычный человек. Видите, господа, я тоже уже говорю «обычный» с ударением на этом слове. Стало быть, подсознательно — да, Полли? — допускаю существование необычного.

— Нет, Стив. Ничего вы подсознательно не допускаете, просто употребляете словесный штамп.

— Стоп! Оставь в покое свое подсознание. В конце концов Полли не твой личный психоаналитик. Что ты там бормотал про усилия? Иными словами, он подключает насос?

— Иными словами, что-то вроде этого.

— Вот и ответ.

— Не все так просто. Нигде, ни в одном месте совершения преступления следов использования какого-либо технического устройства не обнаружено. Ни разу, понимаешь ты, любитель скоропалительных выводов? Так не бывает.

— Я бы сказала, так не должно быть.

— Тем самым и вы, Полли, косвенно допускаете наличие некой сверхъестественной силы или персоны.

— Персоны. Но не сверхъестественной, а чрезвычайно изобретательной. К тому же имеющей совершенно четкие цели. Во-первых, физическое устранение определенных — а заодно и случайных — людей. Во-вторых, а возможно, что и во-первых, создание устойчивого общественного мнения, Только и всего.

— Зачем?

— Стоит только ответить на этот вопрос, и можно будет уверенно воскликнуть: «Маска, я вас знаю!» Иными словами, персона перестанет быть для нас инкогнито.

— Как-то у вас все просто, Полли, почти как у Энтони. Впрочем, возможно, вы оба правы, а я старый подозрительный зануда. Однако у меня все. Есть еще некие детали по персоналиям: погибшим членам экспедиции и тем, кто остался жив. А также — доктору Брасову и его ассистенту. Кстати, не мешало бы до отъезда в Поенари с ним повидаться.

— Нет ничего проще.

— Простите?

— Обратите внимание на молодого человека за столиком в противоположном углу.

— Обратил. И что же?

— Его зовут Кароль Батори. Помощник, ассистент и самый горячий последователь доктора Брасова собственной персоной.

— Кажется, это он наблюдал за нами при выходе из

Министерства.

— Определенно, это человек с пустого бульвара. Но каким образом, Полли?..

— Одну секунду…

Полина извлекла из сумки небольшую записную книжку тисненой темно-малиновой кожи.

— Кажется, мне знаком этот блокнот.

— Я бы удивилась, если бы вы его не узнали. Это дневник вашего покойного друга, Тони.

— И что же в нем?

— О! Много чего. Может быть, когда-нибудь мы прочитаем его вместе. Однако теперь — только одна цитата. Не беспокойтесь, короткая.

Она открыла блокнот в нужном месте.

Причем так уверенно и безошибочно, что стало ясно — предсмертные записки герцога Текского перечитаны много раз.

Очень много.

 

Достойный противник

Эту мысль, разумеется, он держал при себе. Достойный противник, вне всякого сомнения, достойный. Собственно, в этом не зазорно было бы признаться вслух. Но до поры по этому поводу он предпочел молчать. Зато по другому — дать волю чувствам. Вернее — гневу. Только гневу.

— Что значит пропал? Мои люди не пропадают просто так. Бесследно. Как иголки в стогу сена. Случается, они гибнут. Но не исчезают. Слышите вы, остолопы?! Найдите его! Живого или мертвого. Сутки — на все. Потом… Нет, сейчас вам лучше не думать о том, что будет потом. Страх парализует и лишает способности думать. Особенно таких недоносков, как вы.

— Да, господин.

Святое провидение!

Что еще могло ответить это двуногое, умеющее только стрелять, ловко сворачивать шеи себе подобным и взрывать…

Что, собственно, взрывать?

Какая разница? Все, что прикажут: дома, самолеты, города…

Слава Аллаху, он не отдавал таких приказов. И значит, этот выродок, вероятнее всего, не взрывал.

Гнев Ахмада рассыпался мгновенно, как песок, просочившийся сквозь пальцы.

Теплый даже ночью — невесомый и почти неощутимый в ладонях песок пустыни.

Мельчайший, растертый в пыль жерновами веков.

Последнее время он полюбил бескрайние песчаные просторы.

И позволял себе вдруг, бросив все дела, уехать в аравийскую даль, а там, преодолев одному ему известные расстояния, нежданно-негаданно свалиться на голову кочующего бедуинского племени.

Сомнений не было: ему всегда будут рады и примут как подобает.

Дело было даже не в древних обычаях, давно уж приобретших силу закона: одинокий странник в пустыне — всегда желанный гость.

И деньги, которыми он без счета снабжал кочевые племена сородичей, были здесь ни при чем.

Старики любили беседовать с ним, прихлебывая маленькими глотками крепчайший кофе у костра, под антрацитовым куполом звездных небес.

Подолгу.

Часами.

Ни о чем.

Как могло показаться любому, вкусившему плодов современной цивилизации. Тем более — западной.

Восток мыслит и чувствует иначе.

Они были рождены на Востоке, и, стало быть, бесконечная цепь времен тянулась у каждого не рядом, параллельно судьбе, а сквозь нее.

Словно тончайшая нить, на которую Аллах беспрестанно нанизывает бусинки своих четок — судьбы людские. Чтобы после задумчиво перебирать их смуглыми старческими пальцами.

Плавно текла беседа.

Освобождалась от груза земных тягот душа, возвращалась далеко назад, сквозь века, вопреки законам современного мира.

А после — поняв и почувствовав что-то — устремлялась вперед, туда, куда еще только предстояло переместиться когда-нибудь бренному телу.

В будущее.

Бывали минуты — случалось, они складывались в часы, а тех набегало целые сутки, — ему казалось: снизошел покой. Не нужно больше ничего, оставленного в чужом суетном мире, — признания, славы, денег. Чего-то еще, эфемерного, чему не знал он названия, что тяготило и мучило его с рождения, к чему стремился страстно, неистово — но никогда не мог достичь. Только маячило вдали — а порой совсем рядом — зыбкое сияние.

Нечто.

Фантом.

Мечта несбыточная и даже безымянная.

Нескончаемая тщетная погоня за ней давно измучила и обозлила его. К тому же он знал еще одно — самое, пожалуй, страшное, — чего до поры не замечали другие. Силы были на исходе.

Пустыня спасала.

Но только на время.

Покой снисходил для того, чтобы рассеяться в прах, как только задует свежий предрассветный ветер. Будь то второй рассвет, встреченный им в песках, третий или даже седьмой.

Невидимые и неслышные били где-то часы, и наступало время возвращаться.

Вновь закипала в крови горячая неуемная страсть, и дикий дьявольский гон охватывал тело.

Случалось — надолго.

Пока, родившись в душе, созрев и явившись на удивление миру, очередная дерзкая, безумная идея его не воплощалась в жизнь. Или же — редко, все реже с годами — проваливалась с оглушительным треском.

Не суть.

Все кончалось — успехом или провалом, — и приходила ясность. Снова, в который уже раз, бесспорная и беспощадная.

Фантом не стал материей.

Мечта — явью.

Так было.

Теперь, впрочем, до конца было еще далеко, и, значит, неугасаемая, жила в душе надежда.

Потому гнев туманил рассудок.

Однако говорить больше со своими боевиками он не стал.

Бесполезно.

На поиски Костаса — живого или мертвого — отправятся другие люди. Другого ранга, ума и полета.

Да и не в нем, в конце концов, дело. Хотя умный, энергичный грек, склонный к авантюрам, любитель риска и красивой жизни был ему симпатичен. Возможно, более других — прочих, работавших на него в разных концах планеты.

И все же судьба Костаса не столь занимала его теперь, сколь вещица, ради которой, возможно, тот уже пополнил ряды покинувших этот мир.

Все — ради нее, этой бесценной вещицы.

Хотя, если вдуматься, что в ней такого?

Несколько старых костей.

Прах.

Череп Дракулы.

Дракулы ли?

Кто он такой был, этот Дракула, на самом деле?

И был ли вообще?

Не важно!

Череп нужен был теперь, ибо мог стать ключом, путеводной нитью, которая приведет его, так долго блуждающего в лабиринте, к заветному выходу.

Теперь он не сомневался — начать надо именно с него, с ужасного вампира, проклятого во времени и пространстве.

И еще одно обстоятельство, то, в котором Ахмад аль Камаль не спешил признаться даже самому себе, приятно согревало душу.

И тешило самолюбие.

Лорд Джулиан, недосягаемый в своем высокородном величии, Энтони Джулиан, баловень судьбы, любимец общественности, самовлюбленный сноб и зазнайка, вдруг возник у него

Пути.

Это радовало.

И как будто даже приближало к мечте, придавало ей знакомые, почти земные, осязаемые черты.

Ибо это был достойный противник.

 

Знакомый незнакомец

…Я остановился, оглядываясь.

Стоял недолго.

Небольшой листок белой бумаги, надпись от руки красным фломастером «M-r Teksky».

Впился глазами в того, кто держал листок, и… не поверил глазам.

Это был молодой человек.

Совсем молодой.

Смуглый.

А может, просто загорелый.

Мысль про загар мелькнула не случайно. Юноша неуловимо напоминал спортивных, белозубых, коммуникабельных чуть более, чем следует, ровесников. Таких можно встретить на всех модных курортах. Еще не плейбой, но готовятся — или очень хотят — ими стать.

Дамские любимцы и угодники.

Иногда — богаты и действительно принадлежат к нашему кругу.

Иногда — искусно имитируют богатство и принадлежность…

Не слишком люблю эту смазливую когорту и почему-то сразу причислил встречающего к ней.

Может, от разочарования? Не таким представлял доктора Брасова.

Да и не мог этот тип быть доктором Бросовым.

По определению не мог.

Значит, кто-то, посланный им.

А это уже обидно — вот и неприязнь.

Напрасная. Несправедливая.

Но все это — позже.

Пока же он, в свою очередь, вычислил меня. Приветственно поднял руку. Но не улыбнулся.

— Ваша светлость герцог Текский, если я не ошибаюсь?

— Верно. Но вы не доктор Брасов?

— Нет.

Отменный английский.

Просто отменный.

Не англичанин, но долго жил в королевстве.

Или англичанин, который долго не живет в королевстве…

Однако пауза.

Необычно яркие синие глаза смотрят на меня как-то странно.

Растерянно? Да, пожалуй.

И вроде оценивающе? Да! Но не меня. В том смысле, что не мою внешность — похож на герцога или не похож?

Потом я понял: он оценивал крепость моих нервов и мучительно соображал, когда же сообщить.

В определенном смысле я помог ему принять решение. Не смог сдержать разочарования и… раздражения.

— Понимаю. Профессор, очевидно, слишком занят ?

— Нет, не понимаете.

Что за тон?

Что себе позволяет этот мальчишка?

Слава Богу, «взорваться» я не успел.

— Его больше нет.

— Что вы сказали? Я правильно понял? Он умер?!

— Он мертв…

— Значит, он вел дневник?

— Скорее, записки.

Полина слукавила.

И сама не поняла почему.

Мысленно она сразу же окрестила предсмертные записки герцога Текского именно дневником.

Причем «дневником обреченного».

Кстати, природу эпитета «обреченный», внезапно родившегося в сознании и накрепко сцепившегося с «дневником», она тоже пока не очень понимала.

Однако копаться в себе пока не было времени.

Как не было времени понять, почему вдруг солгала, отвечая на совершенно невинный вопрос.

Значит, была тому причина.

Полина Вронская давно уж привыкла безоговорочно доверять своему подсознанию.

Оно не подводило.

Ни разу.

— Записки?

— Да. Короткие. Довольно обрывочные. Всего несколько листков.

— Из них, выходит, существенная часть посвящена моей скромной персоне?

— Вы обиделись?

— Нет. Хотя, если откровенно, все это… Ну, в общем, не слишком приятно. Я что же, правда похож на курортного альфонса?

— Про альфонса у герцога нет ни слова.

— Слова всегда воспринимаются в контексте, а в моем случае контекст вроде бы именно такой. Или я ошибаюсь?

— Не знаю. Откровенно говоря, не слишком задумывалась на эту тему. Впрочем, это — всего лишь первое впечатление. Потом, насколько я понимаю, ваши отношения с герцогом Текским стали едва ли не дружескими?

— Ну, «дружескими» я бы никогда не осмелился их назвать. Его сиятельство был человеком довольно замкнутым и, что называется, держал дистанцию.

— Из его записок следует иное…

— Там есть еще что-то обо мне?

— Разумеется. После встречи в аэропорту вы ведь не оставляли его почти ни на минуту, с момента пробуждения и до глубокой ночи…

— Надеюсь, я не показался ему вдобавок еще и навязчивым?

— Вовсе нет. Говорю же, у меня сложилось впечатление, что герцог относился к вам с симпатией. Причем с возрастающей. Ваша забота трогала его…

— Спасибо. Что до заботы, то, знаете, я… я… просто боялся.

— Чего же?

— Неужели не понятно? Я боялся, что все повторится снова, как и с доктором Брасовым… С ним-то мы точно были почти неразлучны, и все же кто-то уловил момент…

— Иными словами, вы опасались за жизнь герцога Текского?

— Ну, конечно!

— Кто же, по-вашему, ей угрожал?

Кароль Батори внезапно и надолго замолчал.

При этом взгляд его, устремленный на Полину, был и тревожным, и обиженным одновременно.

Похоже, он не понимал, всерьез задает она свои вопросы или камуфлирует ими некий скрытый смысл, информацию, которой владеет, но не хочет делиться. И склонялся к последнему. Слишком уж наивными по меньшей мере были эти вопросы.

Именно так.

Потому взгляд светло-голубых глаз излучал и тревогу, и обиду, и даже некоторое раздражение.

Полина смотрела прямо.

И не нарушала паузы.

Молодой человек не вызывал у нее неприязни.

В отличие от Влада Текского она с первого взгляда не сочла его похожим на курортного красавчика, охотника за богатыми невестами и скучающими перезрелыми матронами.

К тому же причина первого мимолетного раздражения герцога была ей понятна: он был немолод, не слишком хорош собой и напрочь лишен самоуверенного обаяния герцога Джулиана. Созерцание чужой молодости способно испортить настроение не только стареющим женщинам, как

Принято считать. Мужчины подвержены этой слабости едва ли не в той же мере.

Ей Кароль Батори вовсе не казался плейбоем.

И даже напротив.

Сквозила в его юном облике некая отрешенность и, пожалуй что, аскетизм даже. Так, по ее, Полининым, представлениям, мог бы выглядеть молодой монах, адепт сурового ордена, слегка одержимый своей беззаветной верой, возможно — фанатик, душевнобольной, наглухо отгородившийся от внешнего мира.

Впрочем, рассуждал молодой Батори более чем разумно и беседу поддерживал вполне адекватно.

Нет, не фанатик, конечно, подумала Полина, но слегка одержим, как, впрочем, и все истинные ученые.

Надо полагать, и доктор Брасов был таким же, если не в большей степени, одержимым и оттого — немного странным.

Но и только.

Они познакомились вчера в китайском ресторане, практически сразу же после того, как разговор за их столиком зашел о нем.

Внимательно наблюдая за живописной компанией из своего угла, он без особого, надо полагать, труда догадался об этом.

И не стал разыгрывать безразличие.

Просто встал и подошел к столу, остановившись, правда, на некотором почтительном расстоянии.

— Мне показалось, что разговор идет обо мне. В таком случае, быть может, вы позволите представиться?

Такое начало понравилось всем.

Даже лорду Джулиану, несмотря на то что «незыблемые традиции» явно были несколько нарушены. Молодого человека немедленно пригласили к столу.

Говорили о многом, однако основная беседа была отложена на следующий день.

Провести ее предстояло Полине.

Теперь они пили кофе с Каролем Батори в небольшой, Довольно уютной кофейне в старом городе.

Пили долго, но до окончания разговора было еще далеко.

Впрочем, народу в кофейне было немного, никто их не

Тревожил.

Молчание затянулось.

Всем своим видом Батори выражал теперь явное недоумение. Но сдался — заговорил первым:

— Полагаю, вы не хуже, чем я, знаете ответ. Тот же, кто погубил доктора Брасова.

— Вам известно имя этого человека? Или — этих людей?

— Разумеется, нет. Мне не известно ничего более того, что известно всем. Де-юре.

— Значит, существует еще и де-факто?

— Разумеется, да. Однако к тому, что существует на самом деле, не слишком применимо понятие «де-факто».

— Ах вот как? Иными словами, вы, как и многие здесь, разделяете так называемую вампирскую версию?

— Знаете, госпожа Вронская, если бы полгода назад кто-нибудь задал мне этот вопрос…

— Понимаю, вы бы рассмеялись в ответ и сочли собеседника невежей. Понимаю. Однако скажите мне вот что, господин Батори, отчего вы так легко предаете того, кого, как утверждаете, боготворили? Вашего учителя и патрона — доктора Брасова.

Маленькая кофейная чашка, к счастью, почти пустая, была отодвинута так резко, что, слабо звякнув, слетела с блюдечка и медленно покатилась по столу.

Густая коричневая жижица лениво выплеснулась на полотняную скатерть.

Ничего этого Кароль Батори вроде бы не заметил.

Такое?

Как вы?.. Кто вам?.. Кто дал вам право говорить

Полина на чашку даже не взглянула. Смотрела, как и прежде, прямо в глаза Батори.

Сейчас в них, пенясь, бешено кипела ярость.. Он действительно был вне себя.

— То есть как это — кто? Некто Кароль Батори. Только что. Собственными устами отрекся от гипотезы, отстаивая которую, собственно, и погиб профессор Брасов. Что это, если не предательство? Или вы так долго сотрудничали с профессором, будучи не согласны с его теорией? И он знал об этом?

— Черт побери, разумеется — нет… Простите…

Тонкие смуглые пальцы его дрожали. Поднимая упавшую чашку, он едва не выронил ее снова. Неловко потащил из вазочки салфетку, едва не опрокинув всю вазочку.

Нервно прихлопнул бумажным квадратиком коричневое пятно на скатерти.

Беспомощно оглянулся в поисках официанта. При этом продолжал говорить:

— Но как же можно вот так, огульно, не разобравшись… Вы психолог, кажется, неужели и вам не понятно?!

— Мне не понятно.

— Пресвятая Дева Мария! Как? Как объяснить это чужому человеку, приехавшему, когда все — понимаете вы?! — все, все уже произошло. Как объяснить тому, кто не видел землетрясения, что это такое — пережить его, находясь в эпицентре. Предательство, говорите вы?! Боже правый, еще никто и никогда не обвинял меня в предательстве!

— Так что же тогда? Объясните! Попробуйте по крайней мере. У вас очень убедительные метафоры — про землетрясение, к примеру.

— Вы иронизируете?

— Упаси Боже! Но уж коль скоро вы вспомнили, что я психолог, — подсказываю вам простейший психологический прием. Если трудно что-то выразить словами, попробуйте придумать метафору.

— Метафору? Хорошо. Я попробую. Это… Это… Примерно вот что: представьте себе двух ученых, вернее, одного ученого и его ученика и последователя, работающих над созданием какого-нибудь механизма или — нет! — еще лучше — оружия. Опасного, смертельного оружия. Они были близки к завершению работы и абсолютно уверены в том, что созданное орудие им послушно. Однако во время одного из последних, возможно — самых последних испытаний, произошла трагедия. Ученый погиб, а ученик… по воле провидения, или случая, или… Только — заклинаю! — упаси вас Боже думать о счастливом случае! Словом, ученик остался жив. Вы по-прежнему станете обвинять его в предательстве?

— Потому что остался жив? Разумеется, нет. Вопрос в другом. Остался ли он верен идее своего кумира, будет ли заново создавать этот смертоносный агрегат? Или отступится в страхе?

— Вы пропустили еще один вопрос. Очень важный, между прочим.

— Какой же?

— В чем причина трагедии? Отчего взорвался агрегат и погиб ученый?

— Согласна, вопрос принципиальный. Так отчего же?

— Порочной, а вернее, ошибочной оказалась сама идея. Понимаете? Они ошибались в принципе. И это для оставшегося в живых страшнее смерти. Даже такой жуткой… Тело его в целости и сохранности, в добром, я бы даже сказал, здравии, а вот душа, мозг… Все разлетелось вдребезги, потому что нет более главного — ради чего существовали они не один год. Нет идеи. Есть ошибка, обман, пустота. Или нет, не пустота даже — монстр, выпущенный на свободу, отчасти по его вине.

— Иными словами, валашский господарь Владислав Третий, прозванный также Владом Дракулой, каким-то чудом оказался бессмертен. Более того, спустя шестьсот лет после собственной гибели и даже отсечения головы он умудрился вернуться к жизни. Причем не призраком бестелесным, а вполне материальным субъектом, способным убивать людей и глумиться над трупами. Так?

Взгляд, который устремил Кароль Батори на Полину во время ее монолога, как ни странно, не был взглядом умалишенного.

Однако ужас, трепетавший в этом взгляде, был столь велик, что и вполне нормальным признать его было бы трудно.

— Так. Именно так. Но — Боже правый! — как спокойно и безразлично произносите вы эти страшные слова. Впрочем, возможно, в том и заключается ваше счастье. И дай вам Бог сохранить его при себе.

— Ну, хорошо. В конце концов, каждый вправе верить тому, чем живет в этот миг его душа. В своей жизни я встречала людей, живущих еще более странными верованиями. Однако скажите мне: в чем же заключается ваша вина? Разве ужасный Дракула каким-то образом подчинялся вашей воле или воле покойного профессора?

— Подчинялся? Конечно же, нет. Поверьте — сейчас мы а имеем дело не просто с монстром, порождением тьмы, но с самой тьмой. Кому, скажите на милость, подчинится она? Разве только самому сатане? А наша вина? Существует — а вернее, существовало — устойчивое поверье: господарь Дракула окончательно сбросит оковы векового сна, в который был погружен волей разгневанных небес, когда последний оставшийся в его роду согласится признать родство и вступить в наследственные права. Теперь вам ясно?

— Теперь ясно.

— Что Кароль Батори — опасный безумец. Не правда ли?! Он почти выкрикнул это, заставив нескольких посетителей кофейни с интересом обернуться в их сторону. А после неожиданно заслонил лицо руками. И, низко уронив голову на грудь, разрыдался.

 

В каменном плену

Он очнулся довольно быстро от могильного — вот уж точно! — холода, сковавшего тело.

Боли, как ни странно, не было, хотя в памяти сохранились обрывочные воспоминания о бесконечном полете, а вернее — падении в каком-то ограниченном пространстве.

Будто и вправду каменный исполин, жестокий и беспощадный, сжал его в объятиях. А дальше?..

То ли — прыгнул вместе с ним, погружаясь в тартарары. То ли — швырнул его со всей дьявольской мочи в узкий колодец.

Последнее более всего походило на правду, ибо теперь, окончательно придя в себя, Костас вспомнил — это было именно падение в колодец или нечто очень похожее: глубокое, узкое отверстие в гранитной толще подземелья. Теперь он лежал в кромешной тьме. Однако — был жив.

И даже — по ощущениям — не сильно изувечен. Тело покоилось на мягкой песчаной почве, прохладной, но сухой.

Дышалось легко.

Настало, однако, время осмотреться. Он приподнялся с великой осторожностью и сел. Медленно пошарил вокруг себя руками: кругом была пустота, возможно — и, скорее всего, — обманчивая.

Но, как ни странно, именно она несколько успокоила Костаса. К тому же движения не причинили боли — значит, первое ощущение было справедливым: серьезных травм чудом удалось избежать.

Пришло время вспомнить о вещах менее важных, однако ж необходимых. Тем более — нынче.

Что, к примеру, сталось с фонариком в верхнем кармане куртки? Была, правда, еще зажигалка.

Но Костас уповал на милость провидения. И не напрасно.

Фонарик оказался цел и послушно вспыхнул, отозвавшись на легкое прикосновение, — яркий луч пронзил кромешный мрак. И сразу же утратил пронзительность, рассеялся, разбегаясь, широким потоком света. Пустота.

Ничего не увидел Костас поначалу, и ощущение бесконечной подземной пустыни немедленно завладело сознанием, вселив скорее тревогу, нежели успокоив.

Однако очень скоро он разглядел пределы свободного пространства: рассеянный и сильно поблекший луч уперся в стену, издалека показавшуюся такой же каменной и шероховатой, как и стены в замке.

Что ж, это было логично.

Многоэтажное подземелье — вполне в духе коварного рыцаря Дракулы.

К тому же снабженное хитроумными ловушками.

Костас ни секунды не сомневался, что, заглядевшись на портрет поенарской мадонны, угодил именно в ловушку для таких любопытных ротозеев, как он, ловко упрятанную в правильном месте.

Надо полагать, замок был напичкан и другими, предназначенными для незваных гостей, более искушенных.

Впрочем, теперь это не имело значения.

Он был в западне и понятия не имел, каким образом станет выбираться отсюда.

Луч фонарика между тем медленно шарил впотьмах.

Скоро стало ясно: пролетев неведомое — но изрядное — расстояние, Костас оказался в просторном помещении.

При желании его можно было назвать залом, пребывая в дурном настроении — подвалом, но как бы там ни было — здесь было просторно, сухо, прохладно, чувствовался постоянный приток свежего воздуха, хотя не наблюдалось ни одного источника света.

Почва под ногами была песчаной, мягкой и немного зыбкой, но не настолько, чтобы, поднявшись на ноги, Костас потерял равновесие. К тому же — пустота.

Ощущение пустоты по-прежнему преследовало его, однако больше не тревожило. Скорее — успокаивало. Но это длилось недолго.

Сделав несколько робких шагов, он постепенно обрел некоторую уверенность, и нетерпение скользкой коварной змейкой заползло в душу. Хотелось скорее разобраться в ситуации: понять, где именно очутился и — главное — как быть дальше?

Что бы ни случилось, сидеть сложа руки Костас Катакаподис не собирался. По крайней мере до той поры, пока силы не оставили его. А до того страшного мига было, слава Богу, еще далеко.

К тому же — любопытство.

Крохотной лапкой оно уже царапало душу.

Словом, уверенности у Костаса прибывало.

Как вдруг…

Запнувшись об это очередное «вдруг», он чуть было не упал, подумал о следующей ловушке и даже успел мысленно поинтересоваться: как много их здесь? И сколь глубоко — в этой связи — подземелье?

Но — обошлось.

Он устоял на ногах и только больно ушиб коленку — препятствие было невысоким.

Луч фонарика немедленно прыгнул вниз, сорвавшись с каменного поднебесья, которое за секунду до этого внимательно обследовал Костас в поисках отверстия или хотя бы расщелины.

«И поделом — нечего витать в облаках!» — еще успел подумать он.

А после на некоторое время лишился способности соображать и уж тем более — иронизировать.

В узкой полосе яркого света Костасу открылось зрелище, повергшее его в шок.

А вернее — в ужас.

Препятствие, на которое он налетел впотьмах, было распахнутой каменной гробницей.

И тот, кто покоился в этой странной усыпальнице, в ярком свете фонаря предстал перед Костасом во всем ужасном великолепии.

Именно так — ужасном великолепии.

Ужасным был вид останков — ибо скелет, погребенный в каменном гробу, был обезглавлен.

Великолепным было убранство — камзол из златотканой парчи, обильно расшитый драгоценными камнями.

Руки покойного при погребении скрещены были на груди, теперь остались от них только хрупкие фаланги костей, но и они по-прежнему сжимали рукоятку тяжелого меча,

Выполненную в форме головы дракона, хищно оскалившего пасть. Вместо глаз чудовища тускло мерцали в полумраке два огромных изумруда. Ножны меча покрыты были искусным орнаментом, в канве которого также сплелись грозные чудища — драконы, усыпанные изумрудами и рубинами. Отчего казалось, что сошлись могучие монстры в смертельной схватке и живая алая кровь брызжет, скатываясь по зеленым чешуйчатым телам.

Оцепенение постепенно проходило.

Однако ж Костас все еще стоял, не в силах пошевелиться и отвести глаз от сплетения драконьих тел на драгоценных ножнах рыцарского меча.

Зрелище завораживало.

Рассудок очнулся первым, и стала понятна мистическая притягательность орнамента.

Многочисленные рубины на ножнах были выложены так искусно, что казалось — живая кровь беспрестанно струится меж сплетенных драконьих тел, не проливается наземь, растекаясь густыми страшными лужицами, растворяется в бесконечности — и значит, где-то там, в субстанциях неведомых, рождается новая жизнь.

Ибо живая кровь на то и жива, чтобы всегда продолжать жизнь и знаменовать ее, а не смерть вовсе.

А смерть — что же?

Она вечно бродит рядом, в надежде на случайную наживу. И порой получает свое.

Но только — порой.

Так было и так будет.

Всегда.

Во веки веков.

Аминь.

Костас вздрогнул, окончательно приходя в себя.

Что за странные мысли роились в его голове?

Чужие — вне всякого сомнения — мысли.

Но не чуждые ему.

Нет, не чуждые.

Как странно.

Впрочем, одно было ясно — чужие или нет, странные Мысли пошли ему на пользу.

Настолько, что достало сил и смелости низко склониться над загадочными останками и даже коснуться их рукой. Напрасно.

Мерцающая золотом парча, казавшаяся на расстоянии прочной, совсем не тронутой временем, от слабого прикосновения пальцев немедленно рассыпалась в прах. Костас стремительно отдернул руку. И даже отступил на шаг от саркофага. Поздно.

В том месте, где дерзкая рука смертного коснулась древних останков, образовалось небольшое отверстие, в котором отчетливо белело нечто — вероятнее всего, одна из костей скелета.

Поначалу Костас не хотел даже приближаться к захоронению.

Не от страха, но из боязни повредить еще что-нибудь. Однако в образовавшейся дыре что-то блеснуло. Костас направил туда луч фонарика и, следуя за ним, вроде бы непроизвольно снова шагнул вперед, вплотную приблизившись к саркофагу.

Зрение не обмануло: под парчовым камзолом покойный носил крест.

Небольшое — по виду — золотое распятие. Нечто в нем, однако, привлекло внимание Костаса. Нечто необычное.

С превеликой осторожностью, дабы — упаси Боже — не коснуться чего-либо еще в облачении погребенного, тем паче его самого, а вернее — его костей, Костас склонился над останками.

Православный крест на груди рыцаря был и вправду не совсем обычным, а вернее — совсем не обычным.

У ног Спасителя, будто бы обнимая его колени, распластался дракон. Голова чудовища была высоко поднята вверх и взгляд устремлен на умирающего Христа.

Крест был небольшим, однако древний мастер сумел отразить состояние зверя.

Поза и, казалось, даже взгляд крохотных, едва различимых глаз дышали глубокой тоской.

Сомнений не оставалось — чудище глубоко скорбело и, возможно, готовилось, как верный пес, умереть у ног распятого хозяина.

— Дракон, скорбящий у креста Господня? Боже правый, но ведь это, наверное, ересь? — Костас медленно перекрестился. — Дракон, скорбящий у креста… Дракон на службе сил Господних…

Что-то такое ведь говорил старый доктор Эрхард, царствие ему небесное. Вот кто ликовал бы теперь по-настоящему. Не безымянный череп, а целое и почти не тронутое временем тело, вернее — его останки.

И с массой атрибутов.

Причем наверняка каждая из мельчайших деталей одежды и оружия скажет специалисту во сто крат больше, чем скупой набор букв и цифр в современном паспорте офицеру эмиграционного контроля.

Один только меч!

Даже он, полный невежда в сложных, запутанных науках — истории, .археологии, генеалогии, — едва только взглянув на него, сразу понял, кому принадлежало грозное оружие.

И, стало быть, чьи останки покоятся в каменной гробнице.

Сам Дракула, великий и ужасный, покоился в этой подземной усыпальнице.

Обезглавленный, как и утверждал профессор Эрхард.

Неожиданно Костас вспомнил: когда-то, совсем недавно, в разговорах с профессором и его людьми, в беседе с тем, кто нанял его для этой проклятой работы, он много раз произносил эти слова: великий и ужасный.

Но всякий раз — с изрядной долей иронии.

Еще он вспомнил собственную шутку по поводу визитной карточки, которую непременно попросит у грозного призрака при встрече.

Теперь все это казалось легкомысленной глупостью.

Однако страха не было.

Древние останки не пугали его, и даже случись в этот миг нечто запредельное — обрети грозный рыцарь из каменного гроба плоть и восстань во всем своем ужасном величии, Костас не то чтобы не испугался, но принял бы это явление как должное.

О смерти, которой почти наверняка чревата была подобная метаморфоза, он не думал.

Впрочем, смерть караулила его в любом случае — выбраться из каменного мешка самостоятельно было скорее всего невозможно.

Надежда на то, что его всерьез будут искать в поенарских руинах, была слабой. Возможно, взбудораженные Льяной селяне без особого усердия пошарят по окрестностям — и, разумеется, ничего не найдут. А вечером, с радостью отдавая должное бесплатной выпивке, выставленной хозяйкой бара, еще и беззлобно посмеются над ней.

И Льяна, конечно, посмеется вместе с ними. Правда, будет ее смех отдавать горчинкой. А может, не будет никакого смеха, не станет поднимать односельчан на поиски синеглазого грека веселая трактирщица. Мало ли мужчин навсегда покидали ее именно так, обещая вернуться к обеду? Всех не отыщешь.

Да и к чему искать? Разве, уходя, каждый не освобождает место следующему? Чем плохо?

Нет, ни о чем подобном не думал Костас сейчас почему-то.

Хотя, наверное, следовало бы.

Мысли в голове по-прежнему являлись довольно странные. К примеру, опустившись наземь около гробницы, он даже не заметил, что при этом весьма непочтительно облокотился на ее гранитное основание, — голова была занята совсем другим.

Он думал о кресте, случайно обнаруженном под парчовым одеянием Дракулы.

И смутное ощущение, незаметно родившись, крепло в душе — чудилось Костасу: не только в бесконечных профессорских рассказах слышал он о подобном, и скорее всего совсем не в них.

Но где же?

Затрепетала вдруг в душе уверенность: где-то видел он уже этот крест, где-то, когда-то, совсем недавно.

Но где?

Когда?

Туманилось сознание.

Не хотело расставаться с тайной.

А дальше случилось и вовсе странное — взбудораженный, размышляющий Костас, деятельный по природе своей и, стало быть, просто обязанный метаться в поисках выхода или по меньшей мере ответа на те вопросы, что тревожили душу, неожиданно задремал.

Легко и приятно дышалось ему в глубоком подземелье, воздух которого вроде полнился умиротворением и покоем.

Не было сил противостоять этой ласковой дреме.

И не хотелось вовсе.

 

Охота к перемене мест

— С чего бы вдруг? Этой страстишки за вами раньше вроде бы не наблюдалось. И потом, поездка вЛоенари практически организована. Все ориентированы на завтра. И вдруг… Что это такое — Черновцы? Где это такое — Черновцы? Что за надобность такая срочная в этих самых Черновцах?

Поначалу лорд Джулиан не столько сердился, сколько изображал недовольство.

К тому же название «Черновцы» было ему неизвестно, посему — выговаривалось довольно смешно.

Полина и Стив не сдержали улыбок.

Лорд начинал злиться по-настоящему.

Впрочем, Стив не намерен был покорно выслушивать нотации.

— Этой «страстишке», как изволила выразиться ваша светлость, мы обязаны спасением «Титаника». Да-да, можете не таращить глаза. Именно так. У вас дурная память, это известно. Но у нас с Полли — хорошая. И мы готовы напомнить: не слетай однажды вопреки вашему желанию из Лондона в Париж, наше знаменитое детище — второй «Титаник» мог прославиться столь же печально, сколь и первый… Возможно, он не затонул, но сотни две пассажиров скончались бы в этом круизе, причем в страшных муках, как и предсказала знаменитая парижская прорицательница мадам Габи. Габриэль Лавертен.

— Еще бы ей не предсказать! Она, если мне в очередной раз не изменяет моя дурная память, собиралась отравить их каким-то изощренным образом.

— На сей раз не изменяет. Стало быть, ты готов признать: не слетай мы тогда с Полли в Париж…

— Ну, допустим. Однако в Париж из Лондона — это еще понятно. Но какие-то Тшернов… Черновцы, черт бы их побрал…

— …из Бухареста — это почти одно и то же.

— Но поенарские развалины?

— Простояли шестьсот лет и, уверяю тебя, благополучно простоят еще один день. И мрачный дух мятежного герцога никуда не улетучится, тоже можешь не сомневаться.

— Но зачем, Полли? Вы просто говорите: мне надо в Черновцы, желательно завтра. Могу я по крайней мере поинтересоваться: зачем?

— Ты не интересовался, ты вопил про перемену мест.

— Хорошо. Был не прав. Приношу извинения. И интересуюсь.

— Видите ли, Энтони, именно там, в Черновцах, все началось. И похоже, закончилось. По крайней мере на сегодняшний день.

— То есть?

— Первая «вампирская» жертва — мальчик-бродяжка, которого действительно загрыз человек физически и морально больной, — обнаружилась именно в Черновцах, вернее, в Путиле, на самой границе Украины и Румынии.

— Но ведь вы сразу же отделили это преступление от всех прочих, зачем же теперь к нему возвращаться?

— То, что я сейчас скажу, всего лишь гипотеза. Но она единственная. По крайней мере другой у меня нет. И не предвидится. Посему давайте руководствоваться этой. Итак, в начале прошлого года в Путиле совершается страшное, но вполне объяснимое и потому полностью раскрытое преступление. Преступника задерживают едва ли не на месте преступления, заключают в камеру, где он, придя окончательно в себя, сводит счеты с жизнью. Просто разбивает себе голову о бетонную стену. Страшная смерть. Разумеется, об этом пишут. Причем желтую прессу, которая на постсоветском пространстве разрослась пышным цветом и почти вытеснила с газетного рынка респектабельные издания, такая простая и понятная версия явно не устраивает. Куда привлекательнее — жуткие вампирские истории, которые и начинают вспоминаться и тиражироваться в неимоверном количестве. Дальше всех идет некто Сергей Гурский — репортер бульварной хроники. Судя по прежним публикациям, он и прежде не раз кормился на этой грядке — иными словами, слыл специалистом по паранормальным явлениям. Этот господин официальную версию о самоубийстве преступника отметает напрочь и утверждает — ни много ни мало! — что в лучших вампирских традициях упырь сбежал, без труда преодолев решетки и запоры. И бродит теперь по окрестностям. Так что спасайся кто может, пишет Гурский, вампиры просыпаются в своих могилах. Ну и в таком духе… Пишет, кстати, плохо, неубедительно, более нажимая на эмоции и обильно цитируя древние сказания. В Карпатах такие легенды и вправду в большой чести. Да и Бог бы с ними. Однако дальше… Дальше начинаются дела действительно интересные и страшные. Правда, с территории Западной Украины действие перемешается в Румынию, но расстояние это совсем небольшое — можно сказать, все происходит в одних и тех же местах. Что же происходит? Череда страшных, загадочных убийств, одно из которых — как вам известно — массовое, но все совершены одинаковым, необъяснимым образом. Каким — не стану повторяться. Нам это известно — увы! — слишком хорошо. И вот наконец, возможно, самое главное, что заставляет меня говорить о необходимости поездки в Черновцы. Последнее — по времени — убийство происходит снова именно там, в Черновицкой области, и снова на границе с Румынией. Но не это главное. Жертва на сей раз — не кто иной, как сам господин Гурский, породивший, так сказать, вампирскую версию. Это уже по-настоящему интересно.

— А как… то есть я хотел спросить, где его убили?

— На кладбище, а вернее, в склепе старинной усадьбы. Возле одной из гробниц. Открытой, кстати, и пустой, что, как вы понимаете, наталкивает на определенные выводы.

— Так что же в том странного? Человек бродил по кладбищам и прочим не слишком приятным местам в поисках, надо думать, материала для своих опусов и нарвался…

— На кого нарвался, Энтони?

— На маньяка или маньяков. Мы ведь приняли за рабочую версию, если я, конечно, опять что-то не напутал, наличие некой группы или секты… Словом, маньяков, возомнивших себя наследниками Дракулы.

— Эту версию приняли не мы, а румынские сыщики. Мы же пока просто не можем предложить им ничего другого. Допускаю, что в итоге мы тоже склонимся к этой версии. Но пока… Пока, скажем так, у меня не слишком лежит к ней душа.

— Вот это новость, Полли! К чему же в таком случае склоняется ваша душа?

— Она колеблется, Энтони. Что же до «маньячной» версии, на сегодняшний день у нее есть как минимум одно слабое звено. И это звено должно быть самым существенным для вас, Энтони. Ибо речь идет о вашем друге. Вернее, о его внезапной загадочной болезни и смерти. При чем здесь маньяки?

— Маньяки здесь действительно ни при чем. И, откровенно говоря, я склоняюсь к мысли о трагическом совпадении. Странном, труднообъяснимом, но все же — совпадении. Не более того.

— Возможно, вы и правы. Очень скоро я получу полные — насколько это возможно — данные об этой проклятой болезни, тогда, возможно, что-то прояснится.

— Вы заказали материалы по линии своего ведомства, Полли?

— Разумеется. Генерал Томсон держит слово. А вот мы, кстати, по отношению к нему ведем себя по-свински. Где, скажите на милость, посланцы Ахмада Камаля? Чем заняты? Неизвестно. Хотя никто, полагаю, не сомневается, что они здесь и времени зря не теряют.

— Напрасные, несправедливые упреки, Полли. Наши румынские коллеги озадачены этой проблемой, и кое-что им уже известно. По крайней мере Костас Катакаподис, тот самый единственный грек, оставшийся в живых из всей экспедиции доктора Эрхарда, недавно вернулся в Румынию и в качестве независимого, свободного туриста бродит где-то в окрестностях Поенари.

— Не густо.

— Согласен.

— И кстати, не мешало бы познакомиться с этим удачливым греком.

— Снова — согласен. Будем стараться.

— Однако, друзья мои, вернемся все же к вашим Тшерновсам. Простите, Полли, но, как я понял, вас туда влекут всего лишь два обстоятельства — смерть мальчика, случайно, судя по всему, положившая начало кровавым проделкам маньяков, и смерть репортера, опять же, судя по всему, случайно попавшего в лапы к этим же маньякам.

— Случайно?

— Что? А! Ну, в определенном смысле, конечно, не случайно. Прогулки по кладбищам… Они, знаете ли, по определению не могут довести до добра. Хотя по сути — да! — случайно.

— Стало быть, на сегодняшний день мы имеем как минимум три случайности, а вернее — случайных совпадения. Гибель маленького бродяжки случайно повлекла за собой череду страшных убийств. Почти одновременно с этим ваш друг, герцог Текский, прибыл в Румынию, после чего случайно обострилась редкая наследственная — что, кстати, еще следует установить — болезнь, о которой он, похоже, до приезда в Бухарест даже не догадывался. И наконец, человека, который своими скандальными материалами, можно сказать, спровоцировал этих самых загадочных маньяков, они же случайно и убивают — хорошо отработанным способом. Но и это еще не все. Все три престранные наши случайности так или иначе связаны со всевозможными вампирскими легендами, популярными в этих местах. И в частности, с именем главного вампира всех времен и народов — господаря Влада Третьего.

— Звучит убедительно, Полли. И ваша ирония относительно случайностей кажется более чем уместной. Однако вы сами только что оговорились: вампирские легенды исстари популярны в этих местах. Быть может, речь идет о преступлениях, никоим образом ни с какими вампирами не связанных, а местная — так сказать — традиция — приписывает все необъяснимое проделкам вампиров?

— Великолепная мысль, Тони.

— Действительно, недурственно. И что-то навевает такое, пока смутное… А, Полли?

— Возможно. Но более всего мне сейчас навевают что-то, пока тоже смутное, эти самые черновицкие «совпадения»… Так что позвольте все же покинуть вас ненадолго, к тому же паспорт у меня, как это ни странно, до сих пор российский, так что проблем на территории дружественной Украины, полагаю, не возникнет.

— У вас действительно не будет проблем на территории дружественной Украины, однако — вынужден разочаровать — отнюдь не благодаря российскому паспорту.

— Тогда — чему же?

— Удостоверению сотрудника SAS и звонку генерала Томсона соответствующим чинам в Киеве. Те давно рвутся в НАТО и готовы служить любому генералу натовской страны верой и правдой. Так-то, Полли.

— Грустно.

— Грустно. Но факт. Итак, Тони…

— Генералу Томсону, я полагаю, звонить будешь ты?

— Разумеется. Ты в это время займешься воздушным коридором и всем, что связано с твоим замечательным «Falcon», не правда ли?

— Чем же еще? Неужели ты думаешь, что я позволю Полли лететь в эти чертовы Шерновсы обычным рейсом? Представляю, что это за удовольствие!

Вопрос, таким образом, был решен принципиально. Оставались детали.

Они занимали Полину менее всего.

"Как странно, — подумала она вдруг, внезапно отключившись от беседы двух джентльменов. — Неожиданно и странно приходится возвращаться на родину. — И тут же, спохватившись, добавила:

— Бывшую, увы…"

 

Подземные сны Костаса Катакаподиса

Он проснулся неожиданно легко. Как не просыпался уже давно — разве что в раннем детстве, когда вместе с пробуждением приходит неожиданное ощущение радости.

И еще — совершенная уверенность в том, что впереди ожидают исключительно счастливые времена и вообще все в жизни будет хорошо. А жизнь сама по себе прекрасна. Глупое, наивное ощущение. Бесконечно далекое от истины.

Простительное, пожалуй, только в раннем детстве.

И тем не менее…

Он проснулся в радости, несмотря на то что в первые же минуты после пробуждения все понял и вспомнил все.

Ощутил приятную сухую прохладу подземелья.

Определенно знал, еще не разомкнув век, что вокруг, как и прежде, — мрак.

Но… не почувствовал ни уныния, ни страха.

«Здесь что-то не так, что-то такое в атмосфере, вроде наркотика», — подумал Костас.

И немедленно вспомнил очередную историю, рассказанную как-то у костра покойным доктором Эрхардом.

Вернее, бессвязные, обрывочные отголоски той истории.

Мысленно выругал себя за то, что никогда всерьез не относился к бесконечным ученым спорам.

Что-то ведь говорилось тогда про целебные свойства здешних мест. Необычные, малоизученные, но чрезвычайно сильные.

— Не ощущаю на себе ничего такого. Вообще ничего не ощущаю, — ответил он тогда с неизменной легкой иронией, совершенно намеренной, дабы раззадорить профессора и его прилежную паству. Это он любил.

В эту минуту — именно в эту, как только вспомнилось это далекое уже, иронично-дурацкое: «не ощущаю», — он ощутил.

Остро и так отчетливо, что не оставалось места сомнениям.

Ощутил чужое, постороннее присутствие.

Близко, совсем рядом.

И веки, смеженные до той поры, едва ли не сами собой немедленно широко распахнулись.

И он увидел — хотя это было странно и почти невозможно, — ибо вокруг действительно царила тьма.

Увидел отчетливо, как если бы светило солнце.

Но не удивился.

И — что еще более удивительно — не испугался.

Некто действительно был совсем рядом.

Небрежно облокотившись, он почти полусидел на каменном остове распахнутой гробницы.

Был невысок, но крепко сложен и, пожалуй что, строен.

Красивым нельзя было назвать худощавое лицо.

Но крупные его черты: впалые щеки, резко очерченные скулы и такой же, выдающийся вперед подбородок — рождали ощущение огромной внутренней силы, могущества и власти, данной их обладателю от рождения.

Все было заметным и впечатляющим на этом лице — орлиный нос с большими, чуткими, как у зверя, ноздрями, огромные, навыкате, глаза, ярко-зеленые в обрамлении длинных пушистых ресниц, густые, сросшиеся у переносицы брови.

Пышные черные усы почти скрывали рот, но и сквозь них можно было разглядеть яркие чувственные губы, плотно сжатые. Нижняя губа к тому же заметно оттопыривалась вниз, выдавая натуру упрямую, жестокую, а возможно, капризную.

Черные как смоль густые волосы свободно падали на широкие плечи, почти скрывая короткую «бычью» шею — верный признак того, что незнакомец с детства не чужд был искусствам боевых единоборств.

Впрочем, к чему фальшивые реверансы — о каком «незнакомце» могла идти речь?

Человек — а вернее, образ того, кто, невидимый во мраке и тем не менее различимый до мельчайших деталей, разглядывал теперь Костаса внимательно и немного насмешливо, — был тому хорошо известен.

Правда, имя его Костас не решался произнести даже мысленно.

Зато вспомнилась вдруг глупая шутка про визитную карточку, которую собирался спросить при встрече.

Хорошо было шутить там, на яхте, за тысячу верст отсюда.

Сейчас молчал Костас.

И тогда Он заговорил:

— Смерть, похоже, обходит тебя стороной, а, православный?

— Похоже на то.

— Да. Сначала тебя не убили там, наверху. Что странно. Потом ты каким-то чудом не свернул шею, когда пожаловал сюда, ко мне в гости. Теперь — выходит — и мне не пристало лишать тебя жизни. Принять надо, как подобает, если уж так любит тебя судьба.

— Я в твоей власти.

— И конечно же, знаешь, кто я?

— Как не знать.

— Хорошо говоришь. Честно. Люблю правдивых людей. Вот еще что скажи, если так уж ты честен, боишься меня?

— Боюсь ли? — Костас задумался на секунду. Встряхнул, проверяя чувства, душу. Но не изменилось первое ощущение. И он не солгал:

— Нет, не боюсь. Прости.

Коротко рассмеялся призрак:

— За что же прощения просишь?

— Все боялись тебя. И тебе, вроде как, было это по нраву.

Пришла пора задуматься рыцарю Дракона. Непростой была мысль — ибо глубокая складка залегла меж бровей и глаза в полумраке блеснули недобро.

— Что ж, в этом ты не ошибся, православный, я любил чужой страх. Только скажи мне, пришелец, кто из земных властителей не любит его, страх своих подданных и не своих — тем паче. Ибо разве не есть он — сама власть? Чем дальше простирается страх перед тобой — тем ближе ты к вожделенной мечте всех, посягнувших на то, чтобы править другими, — к абсолютной власти. Разве не так, православный?

— А любовь?

— Любовь?!

— Разве не может народ любить своего властелина?

— Отчего же? Может. И часто — любит. Знаешь, очень давно, так давно, что сейчас и поверить трудно, был я ребенком. Маленьким мальчиком, еще не ведавшим чужеземного плена. В ту пору был у меня пес. Верный пес, который любил меня — можешь не сомневаться, — как любил! Ни на шаг не отходил, спал у порога моей спальни и никого не подпускал к двери, пока я не проснусь и не кликну сам. Я рос резвым, своенравным ребенком, и случалось, если пес делал что-то не по мне, наказывал его. Бил. Развлекался тем, что зажимал животине пасть и нос, ждал, пока несчастный не начнет задыхаться и в предсмертном ужасе бить лапами. И — что было самым страшным для него — говорил, что не нужна мне больше такая собака, отдам ее, дескать, пастухам, может, там принесет пользу. Смешно это. Смешно и странно, но я и теперь помню, как страдало несчастное животное от таких слов. Понурив голову, становился он похожим на овцу и медленно шел со двора. Так шел, будто на верную смерть. Однако я взрослел, и детская жестокость постепенно отступала… Ты усмехаешься, православный?

— Тебе показалось. Я не так смел.

— Это понятно. Но мне не кажется — ты усмехнулся в душе и подумал: ну да, отступила его детская жестокость, а на ее место пришла другая, куда более страшная… Не так ли?

— Не так, но близко. Была, наверное, похожая мысль, но — клянусь Иисусом — я не успел ее заметить. Только потом, когда ты уже начал говорить… Да. Что-то такое: «Твоя жесткость ушла? Так что же осталось?»

— И снова ты радуешь меня, православный, потому что говоришь правду. Что до мыслей твоих, то они становятся мне известны, едва родившись. Ты подумаешь о чем-то через несколько мгновений — а я буду точно знать, о чем именно ты станешь думать. Так угодно провидению. Вернемся, однако, к истории моего пса. Впрочем, о жестокости того, кто сейчас перед тобой, поговорим тоже. Но позже. Пока — повторюсь: не смей сомневаться в том, что говорю я. Ибо теперь, испытав все, что предписано было испытать мне, я заслужил право говорить правду. Не лгать, не изворачиваться, не хитрить ни перед кем. Великое право.

— Прости, рыцарь, но я всегда полагал, что это обязанность каждого, кто принял в сердце Христа.

— Рыцарь? Ты все еще боишься произнести вслух мое имя? Впрочем, рыцарь — звучит не так уж плохо. Будь по-твоему. Я разрешаю тебе, смертный, так обращаться ко мне так. Вопрос же твой глуп, а скорее — наивен. Это правда, что посвятившие себя служению Иисусу и просто верующие в него не должны лгать, ибо ложь, согласно его учению, — грех. Но скажи-ка мне, православный, многие из вас могут сказать о себе: безгрешны. Пусть только в этом, одном из грехов. Никто. Ибо в жизни своей каждый хоть раз, хоть во спасение, хоть во благо ближнего или во имя служения Богу, или случайно, не ведая того, — но солгал. Потому говорю тебе: ложь — самый неистребимый из всех людских пороков. Возможность противостоять ему есть право, привилегия, которую надо еще заслужить. Я заслужил. Итак, детская жестокость постепенно покинула мою душу, к тому же впереди было неминуемое расставание с родительским домом, с родной землей, со всем тем, что было близко и дорого мне, а значит — с моим верным псом тоже. Впереди был плен, меня, десятилетнего ребенка, оставляли заложником у султанского трона. Таков был тогдашний порядок. Чтобы местные властители — и мой отец в их числе, — укрытые от султанского ока в своих лесах, не взбунтовались, их малолетних сыновей приглашали «погостить» при дворе Мехмеда. За это наша маленькая Валахия считалась «мумтаз эйялети» — привилегированной провинцией империи, а не завоеванной землей. «Пашалык» — по-турецки. Словом, впереди была долгая разлука, и, наверное, в преддверии ее сердце мое стало мягким и жалостливым, как никогда. В это время мой верный пес, разыгравшись, погрыз новые сапоги. И я… я, православный, дрогнул душой, пожалел бедную скотину — кто станет заботиться о ней после моего отъезда? Я никак не наказал его, хотя умное животное понимало, что заслуживает кары, и, едва завидев меня, забилось в дальний угол двора. Знаешь ли ты, что произошло потом? Минул день, а быть может — два. Никак не более. И, провожая меня с братом в дальний путь, отец устроил в нашем старом доме обильное застолье. Невеселым был тот пир, но не о том речь. Пес мой, скуливший всю ночь в предчувствии скорой разлуки, утром отказался от пищи, но при виде обильного угощения, ждущего гостей во дворе, не сдержался и стащил со стола кусок жареной ягнятины. Женщины подняли визг. Я погнался за негодником, догнал его и выхватил кусок мяса из пасти. Десятки раз проделывал я подобное, развлекаясь тем, что отнимал у него еду и, дразня, протягивал снова, и вновь отнимал, хотя бедняга буквально захлебывался слюной. Десятки раз. А может — сотни. И всегда он терпел, даже не рычал и ни разу не оскалил клыков. Всегда. Но не в этот раз. Злобно ощерившись, сукин сын вцепился мне в руку. Да так, что потребовалась помощь слуг, чтобы освободиться от клыков. Понял ты, смертный, к чему так долго рассказывал я тебе глупую историю? Что в ней такого, чтобы помнить столько лет паршивого пса?

— Ты ведь убил его?

— Конечно. На месте. Вспорол брюхо первым подвернувшимся под руку кинжалом. И смотрел, как тот бился в агонии, пытаясь зачем-то дотянуться зубами до собственной требухи, вывалившейся наземь. Он издыхал долго. Гости уже начали собираться к столу, и отец велел добить

Псину. Но я запретил слугам убивать его, приказал только унести подальше, на задворки, чтобы не портить аппетита гостям и не сердить отца. Однако ты завел разговор совсем не туда, куда следовало. Какая тебе разница, как издыхал пес? Я спросил: понял ли ты суть этой истории?

— Думаю, что понял, рыцарь. Хочешь сказать, что народ любит и чтит только ту руку, которая способна жестоко избить, вынуть изо рта последний кусок и, шутки ради, придушить едва ли не до смерти?

— Ты понял меня правильно. Народ, как говоришь ты, чтит только силу, а сила всегда бывает грозной. Спору нет, в тяжелый день десница правящего должна защитить свое стадо, оберечь его от прочих себе подобных. Она же должна навести такой порядок, чтобы каждый простолюдин мог спокойно жить и заниматься своим делом, зная, что он и потомки его и то, что ему принадлежит по праву, вне опасности. Но как он узнает и поверит в это, если на собственной шкуре время от времени не почувствует, какова она, эта сила? Люди отнюдь не легковерны. Память их коротка. Лучше всего усваиваются истины, замешенные на крови.

— Как собаки.

— Как собаки. Но чем, скажи на милость, собаки так уж хуже иных людей? Разве только тем, что не знают слов. Так и к лучшему — не солгут.

— А некоторые даже способны преподать урок своим хозяевам, правда, ценой собственной жизни.

— Ты начинаешь мне нравиться, пришелец. Похоже, ты не только честен, но и смел. Правда, глуп.

— Отчего же глуп, рыцарь?

— Полагаешь, жалкий пес научил меня тому, о чем говорил только что?

О силе власти и власти силы.

Если бы так…

Наверное, тогда ты знал бы обо мне, как о самом добросердечном и мягкотелом властителе здешних мест. А скорее всего — ничего не знал бы вовсе. Потому что народ забыл бы мое имя тотчас, как смерть приняла в свои объятия. А это случилось бы скоро, очень скоро после того, Как вспорол я брюхо своему нерадивому псу.

Нет, пришелец, у меня были другие учителя.

И первый среди них — великий султан непобедимой Османской империи, наместник Аллаха на земле — Мех-мед Завоеватель, тот самый, у трона которого прошло мое отрочество. Не у самого трона, конечно, царевичам-заложникам не было места в султанском дворце в Адрианополе, нас содержали в отдаленной крепости Эгригёз, изредка представляя пред светлые очи султана. Для того только, чтобы преподнести очередной урок.

Знаешь ли, православный, что это были за уроки?

Я скажу об одном.

Однажды в огороде султана с грядки пропали два огурца — тогда это было лакомство, и счет им велся строго.

Кого заподозрили в краже?

Старика огородника, всю жизнь доставлявшего овощи к султанскому столу. Тот все отрицал и упал в ноги своему властелину, рассчитывая на милость.

И он получил ее, можешь не сомневаться.

Наместник Аллаха лично вспорол живот старику, чтобы убедиться в его честности. А убедившись — огурцов во чреве старца не было, — велел похоронить того с почестями.

Еще два заметных учителя были у меня. Один был почти отец и другом назвал отца моего. Другой — почти брат мне, а позже стал шурином — взял я в жены одну из его сестер. Видишь, смертный, только что шла у нас речь о верных псах и о том, что порой ничем не хуже они иных людей, а потому нет никакой обиды роду людскому в сравнении с тварями Божьими. И вот тебе пример, что не лукавил я, когда утверждал подобное. Вот что скажу теперь: верными псами были мы, рыцари из рода Дракулэшти — отец мой, старший брат Мирча и я, у трона Корвинов — Яноша Хуньяди, короля мадьярского, и сына его, Матьяша, сменившего отца на престоле. Верные псы — никак не иначе. Ибо не было у проклятых Корвинов более надежной охраны и защиты от турецких нападок. За службу нашу, за верность и кровь, пролитую в боях, отплатили нам мадьярские господари сполна. Правда, не золотой казной, не землями — другой была плата. Редкой, но ценной. Ты догадался, не правда ли, смертный?

— Ты говорил об учителях…

— Верно. Они расплатились с нами уроками. И первый урок был таков — Янош казнил моего отца за то, что старик стал свидетелем королевской трусости: «великий» Янош бежал, как заяц, с поля битвы под Варной, бросив на погибель предводителя христианского войска — короля Владислава. Но и тогда мы, Дракулэшти, не оставили своей службы, ибо понимали: подлинный враг у нас один — османы. Не счесть, смертный, сколько раз отгонял я османов от этих земель. Двадцать пять тысяч янычаров привел за собой как-то Хамза-паша — с горсткой преданных людей встретил я это грозное войско, вроде бы для переговоров. И что же? Ни один турок не вернулся домой, все полегли под сенью наших лесов. Возрадовался король Матьяш такой неожиданной победе. Спешно отправил гонцов к папе римскому, сообщить о своих успехах. Был обласкан и щедро награжден. И мне, недостойному, перепало от папских щедрот — обманом и лаской заманил меня король Матьяш в свой замок Пешт и лишил свободы. Долгих четырнадцать лет провел я в неволе, в королевском замке Вышеграде, пока османская угроза снова не нависла над головой Матьяша. Тогда дарована была мне свобода. «Свобода» умереть в бою с погаными. Что скажешь, смертный, хороши были мои учителя? Впрочем, я назвал далеко не всех, были другие, однако не стоят они моих слов.

— Какого ответа ты ждешь от меня, рыцарь? Спору нет, с тобой поступали несправедливо. А мужество твое известно потомкам, можешь не сомневаться. Но не только мужество…

— Что же еще?

— Знаешь ли ты, как называют тебя потомки? Те, кстати, кто склоняет голову перед славой твоих побед.

— Как же?

— Влад Цепеш. Вот как иногда зовут тебя в народе. И еще говорят — Влад Пронзатель.

Костас резко оборвал фразу. Показалось — сказал лишнее.

И сердце — впервые за всю беседу — испуганно сжалось в предчувствии страшного.

Однако ж — обошлось.

Сухой короткий смех был ему ответом.

Такой неожиданный, что сердце Костаса еще раз испуганно встрепенулось.

Где-то жила уверенность — не должен смеяться Влад Дракула.

И даже улыбка ему не к лицу.

Но он смеялся.

— Сажатель на кол? Цепеш? Думаешь, ты сообщил мне что-то новое, смертный? При жизни меня звали — «казыклы». То же самое, только по-турецки. Да, я казнил их именно так. Именно так, как они научили меня когда-то.

— Но ведь ты казнил не только турок.

— Какая разница? Смерть настигала врагов, без различия сословия и веры. Враг мне — был врагом моего народа, так же как враг моему народу становился личным моим врагом. Смерть на колу — не стану спорить — страшная смерть, но ведь мы уже говорили с тобой о власти страха, православный.

— Ты часто называешь меня православным…

— Разве я ошибаюсь? На твоей груди крест с изображением Спасителя, но дело не в этом. Одеться можно во что угодно. Я знаю о тебе все или почти все — знанием, данным мне свыше. Ты — православный.

— Это правда. Я крещен в православии и верую в Иисуса Христа, но ты…

— А, понимаю… Еще одна байка из тех, что сочиняли про меня враги. Влад — чернокнижник, продавший душу дьяволу, Влад — оборотень. Не так ли?

— Так.

— Я расскажу тебе только одну историю. Как уже повелось в нашей беседе. Но ты поймешь. Как уже многое понял, смертный. Однажды они и вправду поверили в то, что я оборотень. И — право слово — им не оставалось ничего другого.

Он снова рассмеялся, коротко и сухо.

— Большой отряд турок расположился однажды лагерем, готовясь к сражению с моими воинами. Нас было меньше, много меньше, и силы наши были на исходе. Словом, я понимал, что не смогу вырвать у них победу. Даже если нападу ночью, внезапно, как делал это не раз. Наученные горьким опытом, они расположились слишком удачно. Слишком удачно — для себя. К тому же выставили мощные дозоры. Тогда я придумал вот что. Не знаю, известно ли тебе, пришелец, что волк — почти священное животное для османов. Для нас же — просто коварная дикая собака, наносящая урон стадам. В тот год в окрестных горах бродила не одна волчья стая. Днем мои воины перебили десяток тварей и содрали с них шкуры. А ночью, как только взошла луна, мы натянули на себя свежие шкуры и дико завыли. Многие из моих людей выросли в пастушьих семьях, им ли не знать, как воют голодные звери? Турки — те, кто проснулся, услышав вой стаи, и те, кто стоял в дозоре, — стали молиться. В ярком свете луны они видели нас, спускающихся со склона, но мы и не думали прятаться. Им же, наверное, казалось: волчья стая, подошедшая так близко накануне битвы, — добрый знак. Словом, передвигаясь на четвереньках и подвывая, мы подобрались к ним вплотную. Остальное — просто. Мои люди были большие мастера рукопашного боя, и кинжалом каждый владел неплохо. Большинство поганых приняли смерть с перерезанным горлом, так и не поняв, что произошло. Кто-то все же остался в живых. Я запретил добивать раненых. И поступил правильно. Влада-оборотня они стали бояться еще больше. Смешная история. Много было еще таких, похожих. В бою, православный, — тем паче если это неравное противостояние — хитрость порой оказывается важнее храбрости.

— А кровь?

— Что кровь?

— Говорят, что ты вечно жаждешь человеческой крови и, только напившись ею, обретаешь на время покой. Потому и бессмертен, как все вампиры.

— Знаю, говорят…

Насмешливый голос рыцаря Дракона внезапно стал глухим.

И образ его, доселе отчетливо различимый во тьме, показалось, слегка потускнел, словно растворяясь во мраке.

Однако успел заметить Костас — горестно дрогнули губы призрака, и глубокая смертная тоска нежданно отразилась на волевом лице.

— Бессмертие даровано мне, это правда. Однако не думай, православный, что оно — такая уж приятная и легкая ноша. Не награда вовсе, а испытание ниспослано мне Всевышним за грехи мои. Знаю, однако, оно не вечно, а будет длиться до той поры… пока…

Слова рыцаря были теперь едва слышны. И тьма сгущалось вокруг.

Прошло мгновение, и вот уже никого не видел Костас подле себя и ничего не мог разглядеть в пространстве.

— До какой поры, Дракула? Что должно произойти? — крикнул он, обращаясь во тьму, не заметив даже, что впервые назвал призрак по имени.

Никто не отозвался ему.

Только острый холод внезапно пронзил все тело, будто ледяным ветром повеяло в подземелье.

А вместе с ним пришло чувство, похожее на пробуждение.

Разом, вдруг все стало на свои места.

Не было больше вокруг прохладного свежего уюта — могильным холодом дышала кромешная тьма.

И страхом.

«Заснул? Нет, скорее потерял сознание. Сколько длилось оно — час, два, сутки? Что ждет впереди? Как выбираться отсюда, и возможно ли это вообще — выбраться из каменного плена?»

Ужас холодной скользкой змеей заполз в душу Костаса. И, поддавшись внезапному приступу паники, он закричал.

Отчаянно и громко.

 

Ошибка Стивена Мура

Такое случалось редко, но на этот раз Стивен Мур действительно ошибся.

И Полина — что тоже было в известной мере обстоятельством феноменальным — его ошибке обрадовалось.

Ибо все мрачные прогнозы отставного полковника Мура сбылись с точностью до наоборот.

Начальнику криминальной полиции Черновицкой области независимой Украины полковнику Богдану Славичу глубоко безразлична была неведомая организация, обозначенная короткой аббревиатурой SAS.

А суетливые хлопоты высоких полицейских чинов из Киева — в отношении этих господ Стивен оказался полностью прав — привели его в состояние крайнего раздражения.

В этом состоянии он и встретил Полину.

Слегка подсластив, правда, пресную мину дежурной вежливостью.

К тому же пан полковник был в некоторой степени джентльменом, а Полина — как ни крути — все же дамой весьма привлекательной, хотя и с удостоверением сотрудника загадочной антитеррористической организации в элегантной сумочке.

Встреча — в этой связи — началась в рамках протокола, однако была ощутимо подернута корочкой льда.

Но лед растаял.

Очень скоро.

Как только речь зашла о Москве и Московском университете, в частности, аспирантами которого почти в одно и то же время были Полина и Богдан.

Правда — на разных кафедрах.

Воспоминания оказались очень схожими, настолько, что обоим в какой-то момент показались едва ли не общими.

Оба, как выяснилось, аспирантуру закончили, но так и не удосужились получить ученую степень. Однако нисколько об этом не сожалели.

Впрочем, куда более ощутимо сближали воспоминания о вещах менее значимых.

Оба, к примеру, до сей поры вспоминали, с неким даже гастрономическим умилением, жареные пирожки с ливером и горячий бульон в пирожковой «стекляшке» напротив знаменитого дома Пашкова.

— А что там теперь, интересно? Наверняка дорогущий ресторан или казино какое-нибудь?

— Честное слово, не помню. Наверняка что-нибудь в этом духе. Хотя не казино — точно. Казино я бы запомнила.

— Играете?

— Бог милует. Просто они обычно очень уж ярко иллюминируются. Не захочешь — обратишь внимание.

— Это точно. Я почему спросил про казино-то? Года три назад заезжал я в вашу Москву по делам, дня на три. Времени на экскурсии и развлечения, понятное дело, не было совсем, но по городу пришлось поболтаться. И такое, знаете, впечатление сложилось — на каждой улице по казино, а то и по парочке. Или — не прав?

— Правы, пожалуй. А в Киеве разве иначе?

— Какое там иначе! Почитай, то же самое. Период первоначального накопления капитала, так, кажется? И соответственно первоначального его отмывания.

— Это верно. Сейчас пытаюсь вспомнить, сколько казино в Лондоне. И знаете, уверенно могу назвать только два.

— Давно вы там?

— Около года.

— А до этого? Москва, Лубянка? Или это сведения, составляющие государственную тайну?

— Никакой тайны. И никакой Лубянки. Уж не знаю — к счастью или к сожалению. Богдан понимающе хохотнул.

— До этого — частный контракт с кораблестроительной компанией, той, что запустила в плавание второй «Титаник». Может, слышали?

— Читал что-то такое. И кем же вы плавали, то есть, простите, ходили на «Титанике» — психологом?

— По сути — да, а по форме — заместителем руководителя службы безопасности.

— Серьезно. Ну а до этого? Если я, конечно, не очень надоел с вопросами.

— Совсем не надоели. До этого тоже контракт, с Министерством обороны России, и — Чечня.

— Ух ты! Интересная у вас биография. Боевая. Вопросов, пожалуй, больше не имею. Готов, что называется, служить верой и правдой. К тому же тема, которая вас интересует, мне, откровенно говоря, тоже небезразлична.

— Вот как? А чего ж вы сначала изображали такую неприступную суровость? Прямо не полковник — айсберг в океане.

— Простите великодушно. Не люблю посторонних в наши дела пускать. А когда начальство суетится и ногами слишком уж сучит — тем паче.

— Теперь, стало быть, я уже не посторонняя?

— Теперь не посторонняя.

— Быстро вы меня раскусили.

— Так я ж, дорогая пани, в розыске не первый год. Образования психологического, правда, не имею, и практика, возможно, маленько поменьше вашей, в том смысле, что без выхода на международную арену. Однако кой-чего соображаю. И людей вижу — в смысле, кто есть who.

— Ну, вот и славно. А что до международной арены, думаю, настало вам, Богдан, время на нее выходить. «Вампирская» — назовем ее так для простоты обозначения — карусель завертелась в ваших Путилах, а потом пошла плясать, что называется, по Европам.

— Про удобство обозначения вы вовремя ввернули. А то я чуть было…

— Не беспокойтесь полковник, я не агент Скарли. И вообще паранормальными явлениями организации вроде той, в которой сейчас служу, занимаются только в кино.

— Ну, слава тебе, Господи. Теперь ведь пишут всякое — не сразу поймешь, где байка, а где…

— Маразм вышестоящего руководства?

— Очень точное замечание. А касательно заграницы — вы Румынию имели в виду? Так в Союзе, если помните, поговорка была: «Курица — не птица, Румыния — не заграница».

— Разве это не про Болгарию говорили?

— В Москве, может, и про Болгарию. А у нас, в Карпатах, про румын. Это точно.

— Понятно. Однако я не только Румынию имела в виду.

— Неужели где-то еще так проказничают?

— Не совсем так, но напрямую связанный с этой проблемой человек умер в Германии. И умер, я думаю, именно потому, что был с ней связан. Однако давайте по порядку…

Они говорили долго.

За это время яркий солнечный день сменили лиловые сумерки, которые позже сгустились до сочной синевы, а спустя еще некоторое время не стало и ее — сплошная темень украинской ночи надежнее всяких штор завесила окна небольшого кабинета начальника криминальной полиции.

— Ох, да что ж я за болван такой! — внезапно спохватился Богдан. — Кормлю соловья баснями, хоть давно пора не только чаю выпить, но и пообедать, а по-доброму так и поужинать. Небось скажете теперь: верно про ваше хохляцкое жлобство люди анекдоты рассказывают.

— Не скажу. Я ведь за баснями, собственно, и приехала…

— Ну, одно другому не помеха. Изволит ясновельможная пани отужинать со скромным милиционером?

— Изволит, и с превеликим удовольствием.

— Це добре!

Богдан ловко подхватил трубку одного из телефонов.

Коротко поговорил с кем-то, мешая украинские и русские слова.

А может, мешанина только послышалась Полине — Богдан говорил по-украински, просто очень уж похожи языки.

Но как бы там ни было, смысл разговора был ясен — полковник поручал кому-то организовать ужин.

Да так, «щоб в болото лицем не впасти перед гостем, а то BJH, старый осел, i так порядком опростоволосився».

Через полчаса они уже сидели в небольшом уютном погребке, и на столе среди прочих закусок, конечно же, красовалось нежно-розовое, слегка подмороженное сало, нарезанное тончайшими скрученными ломтиками.

В центре на раскаленной сковороде шипела и плевалась во все стороны обжигающими брызгами домашняя кровяная колбаса, к коей непременно полагалась рассыпчатая гречневая каша.

Полина, правда, несколько нарушила традицию, наотрез отказавшись от классической горилки, поданной, как и полагается, в граненом штофе, на дне которого, поблескивая алыми бочками, нежился маленький красный перчик.

Зато вполне отдала должное домашнему красному вину из расписного глиняного кувшинчика.

— Ну и ужин вы закатили, пан полковник! Прямо по Гоголю. Того и гляди, галушки сами в рот прыгать начнут.

— Будут и галушки, не сомневайтесь.

— Ой, не надо галушек! Нельзя так наедаться, тем более на ночь.

— Да как же без галушек? У нас так не водится, чтобы трапеза — без галушек. Обидите. А насчет Гоголя… И вы туда же… Сейчас Вия вспомните, мачеху-ведьму, панночку-утопленницу, майскую ночь…

— Тогда уж «Страшную тайну». Я тамошнего колдуна в детстве больше всякого Вия боялась.

— Это точно. Сильная вещь.

— Однако вернемся к нашим проблемам. Оно теперь как-то и к слову выходит. Потому как вашему Гурскому, царствие ему небесное, похоже, лавры Николая Васильевича покоя не давали.

— Не берусь судить насчет Николая Васильевича, но то, что в одном месте у этого господина вечно свербело — это точно. Господи, прости душу грешную, о покойнике плохо говорить не принято. Да куда ж денешься? На месте ему не сиделось, хотелось всего сразу — и славы, и денег. Народ любит истории про всякую чертовщину. Именно что истории. Интересно! Однако ж когда где-то, с кем-то и чем страшнее, тем лучше. Но не приведи Бог с тобой или поблизости. Тогда — караул! Куда смотрит милиция?! И все такое прочее.

— Слаб человек — ничего с этим не поделаешь. А любовь к триллерам и вообще ко всему запредельному на безопасном расстоянии — кстати, одна из форм психологической защиты.

— Это как же?

— Да очень просто. Собственные страхи пережить на чужом примере.

— Хитро! Что ж, психологические защиты — это по вашей части. Мне бы защитить народ, что называется, физически.

— Однако Гурского защищать вы, похоже, не особо спешили.

— Моя воля — я бы таких вообще не защищал. Однако воли моей в этом деле никто не спрашивает. Назвался груздем — полезай в кузов, защищай, стало быть, всех, кого надо. И весь сказ. Он, однако, никакой защиты не просил и вообще не заикался, что проблемы возникли.

— Надо полагать, он и не понимал поначалу, что возникли проблемы.

— Ну, поначалу, то есть когда местные сатанисты редакцию разгромили, он хвост поджал. Главный их шумел во всех инстанциях, требовал принять меры, а этот — ни гугу. Потом вообще запросился в отпуск, а после возвращения зажил тише воды, ниже травы. Это потом стало ясно, что он, поганец, решил псевдонимом загородиться. Мы здесь, в провинции, к таким выкрутасам не очень приучены и потому не сразу вычислили, что за птица такая — Соломон Гуру.

— А когда вычислили, кстати?

— Да скоро. Месяца через два. Уж слишком явная была подмена. Один соловей вдруг замолчал, а другой — вот те пожалуйте! — тут как тут! Где ж ты, птица певчая, раньше была? И главное, песни-то все одни и те же. Не сильно заковыристая загадка.

— А говорить с Гурским в то время не доводилось?

— Нет. Он мне после истории Степана Грача остерегался на глаза попадаться. А у меня вопросов к нему не возникало. Истории, правда, расписывались кровавые и вроде как по нашей части. Однако большинство — придумки или какие-то старинные приключения. А что касается румынской серии, так мы с самого начала были в курсе событий и некоторые официальные материалы получали, так что на газетный шум внимания особого не обратили. К тому же и в наших газетах, и в румынских писано было будто под копирку. Я, честно говоря, думал, он просто «передирает» у румын материалы слово в слово.

— Теперь так не думаете?

— Теперь — я так понимаю — он и те и другие писал собственноручно. Старался, заказ как-никак… Только вот про заказ ясно стало, когда наши спецы его компьютере покопались.

— Заказчика, конечно, вычислить не смогли?

— Нет, не смогли. Может, нам, провинциалам, такие сложности не по зубам? Я вам рапорт их, как отужинаем, предоставлю. Снимите копию, отправьте своим, в Лондон, глядишь — и накопают чего.

— Это вряд ли. Виртуальный мир такая хитрая субстанция — в ней потеряться во сто крат проще, чем в реальном. А уж найти кого, тем паче если он того сильно не хочет, чаще всего просто невозможно. Да и время упущено.

— Ну, глядите. Выходит, что ехали вы сюда почти что напрасно. Ничем больше помочь не могу.

— Ну почему же напрасно? А ваши замечательные патологоанатомы: старый и молодой?

— Доктор Хейфиц? Да, мудрый был старик. «Вампирской» проблемой всерьез увлекался и меня, надо сказать, почти заразил. Однако вам-то с того что проку? Гурский порфирией не страдал, убийца его, выходит, — тоже.

— А Михаил Ростов и его открытие?

— Так умер же Михаил Ростов. Отравился некачественным коньяком. Обычное по нынешним временам дело.

— Вы полагаете? Он ведь не бомж какой был, чтобы хлестать денатурат вместо коньяка.

— Зачем — денатурат? Коньяк с виду был вполне приличный и упакован соответственно. В смысле, в бутылку и в коробку. А содержимое… Так посмотрите на витрину любой коммерческой палатки! Чего там только нет — и все настоящее? Сомневаюсь. К тому же следствие было. Московские сыщики, надо думать, не даром хлеб едят. Погиб как-никак — вы правильно заметили — не бомж привокзальный — ученый с именем. Установлено достоверно — коньяк подарочный. Подарен был его, Ростова, барышне. Та — царствие небесное! — была адвокат по профессии. Кто-то из клиентов, надо думать, решил сэкономить на презенте — выбрал в первой попавшейся лавке бутылку понарядней да подешевле. Вот и натворил бед…

— Возможно. Однако в истории, которой я теперь занимаюсь, это уже четвертое — слышите, полковник?! — четвертое трагическое совпадение. Хотите, чтобы я в него поверила? Увольте!

— Так что же — в Москву?

— В Москву, в Москву, прямо по Чехову…

Услуги подобострастных чинов из Киева все же пригодились.

Воздушный коридор на Москву был получен почти немедленно после звонка генерала Томсона.

К тому же успеху московской миссии Полины Вронской, вне всякого сомнения, способствовали еще два телефонных звонка, сделанные почти одновременно, но независимо друг от друга.

Стивен Мур из Лондона звонил генералу Антонову.

Богдан Славич из Черновцов — своему старинному приятелю, бывшему оперу МУРа, благополучно переместившемуся ныне в высокий кабинет на Октябрьской площади.

 

Вполголоса

— Разве мы не встречались прежде?

— Никогда, ваша светлость.

— Странно. Я был уверен в обратном.

— Это потому, что вы просто никогда не воспринимали таких мелких особей, как я, всерьез.

— Что за чушь? Выходит, как раз наоборот.

— Ничего подобного не выходит. Людей в вашем представлении значимых вы запоминаете наверняка. Что до мелкой сошки вроде меня, можно позволить роскошь — обмишуриться.

— Ладно, оставим это. Охота вам упражняться в самоуничижении — извольте. Я, господин Камаль, не намерен отбивать хлеб у ваших психоаналитиков.

— Вы не поверите, лорд Джулиан, но у меня нет психоаналитиков. Ни одного.

— Ваше дело.

— О да! Каждому — свое, не так ли? Однако не спешите 'брезгливо морщить нос, сэр Энтони, я вовсе не намерен втягивать вас в философские споры. Это было бы по меньшей мере безрассудно с моей стороны. Мне ли, скромному лавочнику, тягаться с блестящим выпускником Eton и прочая… прочая… прочая…

Лорд Джулиан пожал плечами.

Не только нос, но и все его породистое крупное лицо выражало крайнюю степень брезгливого раздражения.

Впрочем, Ахмад Камаль к тому и стремился.

Это была известная тактика тщеславных, задиристых людей, идущая в ход, если чье-то превосходство — особенно по их собственному разумению — было слишком очевидно.

Вернее, одна из наиболее известных тактик, требующая от «униженной» стороны изрядной выдержки и хладнокровия.

Суть проста: превосходство оппонента не только немедленно безоговорочно признается, но и возводится в высшую степень, одновременно собственное "я" усиленно втаптывается в грязь, вплоть до полного и абсолютного уничижения.

«Превосходящая» сторона в такой ситуации, как правило, чувствует себя неуютно, порой даже испытывает некоторую вину. И — как правило — отступает, тушуется и едва ли не приносит извинения.

Впрочем, лорд Джулиан — сам любитель тонкой игры на струнах человеческих слабостей — категорически не терпел манипуляций над собой.

Даже таких примитивных.

Он не стушевался и уж тем более не собирался приносить извинений.

Напротив.

Возможно, игра доставляла ему некоторое удовольствие.

Возможно, сам собой включился механизм, отработанный до автоматизма.

Но как бы там ни было, на глазах Ахмада Камаля произошла одна из знаменитых метаморфоз Энтони Джулиана, не раз повергавших в состояние крайнего изумления самых разных людей.

Благородный лик слегка раздосадованного джентльмена, хранившего притом абсолютное спокойствие и безупречные манеры, исчез, не оставив и следа, словно сценическая маска, ловко сорванная опытным лицедеем.

На сцене появился персонаж диаметрально противоположный — развязный, самоуверенный янки. Личность, по всему, не слишком образованная, зато абсолютно уверенная в том, что вселенная вращается вокруг нее.

А также — исключительно ради нее.

И — никак не иначе.

— Что ж, старина, вы оказались из понятливых. Это приятно. Не стану спорить — мы птицы разного полета. Слишком разного. Однако не все находят в себе силы признать такое. Нет, не все. Но вы — другое дело. Вы-то все понимаете правильно. И это, думаю, облегчит решение ваших проблем.

Смуглое лицо Ахмада Камаля не дрогнуло, однако золотистый загар будто бы подернулся легкой серой пеленой.

Словно пыльный ветер пустыни, преодолев тысячи миль, вдруг накрыл его своим горячим крылом, стряхнув немного сухого, мельчайшего и легкого, как пух, песка.

— Моих проблем, ваша светлость?

— Разумеется, ваших, старина. А разве у вас нет проблем?

— Позволю заметить, ваша светлость, проблемы — в той или иной степени — есть у каждого смертного. Иначе цивилизация навсегда остановилась бы в своем развитии. Я не прав?

— Стоп, дружище! Остановитесь и вдохните поглубже, ибо вас явно и очевидно понесло не в ту сторону. Опасно

Понесло. Философия, спору нет, дама привлекательная. Но только издали. Стоит какому парню вроде вас приблизиться, и готово — коварные коготки намертво вцепились в его распахнутую душу. А дальше — пиши пропало. Вы прочно сидите на крючке. И сам Господь порой уже не в состоянии вам помочь. Никаких философий! Ваши проблемы, дорогуша. О них стоит поговорить сегодня. А более — не о чем.

— Каковы же мои проблемы, сэр Энтони?

— Каковы?! Помилуйте, старина, об этом толкуют здесь на каждом перекрестке. Да и в некотором отдалении отсюда уже, полагаю, тоже. Экспедиция, снаряженная вами… Причем — заметьте! — не из каких-то проходимцев: все — европейцы, ученые, молодые, подающие надежды. Во главе — и вовсе светило: доктор Эрхард. И что же? Вся эта почтенная публика, ангажированная вами для выполнения работы… ну, скажем так… довольно странной, находит в этих чертовых горах свою смерть. Причем — страшную смерть, разобраться в которой еще предстоит. Это ли не проблема? Но — увы! Поверьте, старина, я искренне сочувствую той истории, в которую вы влипли. Вернее, впрочем, будет сказать: «тем историям» — потому что на первой трагедии полоса неудач не заканчивается. Не так ли? Один из ваших людей, приставленный к экспедиции и чудом — хвала Создателю! — уцелевший, снова — надо полагать, следуя вашей воле — возвращается в эти Богом проклятые места — и… исчезает. Надеюсь, его не постигла та же участь, но, насколько мне известно, никакой информацией о нынешнем местопребывании бедняги вы не располагаете. И — что особенно тревожит и заставляет мое сердце сжиматься в предчувствии недоброго! — последний раз его видели в окрестностях того самого замка. Это ли не проблема номер два? И — черт возьми! — я так расчувствовался, сопереживая вам, старина, что совершенно упустил главное. А главное — это почти всегда цель. Ради чего? Во имя какой цели принесены столь обильные жертвы? Скажу откровенно: когда до меня дошли слухи о вашей затее, я несколько удивился и, признать, не очень-то поверил. Про вас лет десять кряду говорят пишут столько всякого… Впрочем, что толковать об этом, сами все знаете не хуже меня. Однако не огорчайтесь, дорогуша, большинство людей в этом мире рассуждают все-таки здраво и, стало быть, далеко не все байки относительно вашей персоны, из тех, что гуляют по свету, принимают на веру. Я, например, почти уверен, что многое газетчики просто выдумывают, как бы сказать… по инерции, что ли? Ибо однажды и — увы! — навсегда вы попали в обойму тех, кто вечно в эпицентре какой-нибудь грандиозной авантюры. С этим уже ничего не поделаешь, но — повторюсь! — трезвые люди умеют отделять зерна от плевел. Словом, я не очень-то поверил. Однако теперь, когда произошло столько всего… Теперь не верить невозможно. Но в этом случае проблемы ваши не просто велики — они безграничны. Что вы молчите, старина? Опровергните меня, докажите, что я не прав! И — клянусь честью! — я, не раздумывая ни секунды, сниму перед вами шляпу.

— На вас нет шляпы, лорд Джулиан.

— Фигурально. Разумеется, фигурально, дорогуша!

— К тому же я не очень понял, какую именно из моих затей вы имели в виду. Речь шла о моем решении организовать и поставить на индустриальную основу клонирование 'человеческих особей? Кстати, вопреки воле большинства государств, а вернее — их правительств. Или — о малой составляющей всего проекта: попытке раздобыть знаменитый череп — а хорошо бы все останки — печально знаменитого графа Дракулы? То есть — прошу прощения! — недавно я выяснил, что этот господин было много знатнее. Полагаю, для вашей светлости это немаловажно?

— Это действительно немаловажное обстоятельство. Но почему же только для моей светлости, старина? Любого образованного человека, на мой взгляд, должна раздражать историческая небрежность.

— Возможно. Однако мы уже сошлись на том, что я чертовски дурно образован.

— По-моему, вопрос стоял несколько иначе: речь шла о моем образовании — не стану скромничать! — вполне приличном.

— Пусть так. Но вы не ответили на мой вопрос.

— Я помню. Видите ли, друг мой, клонирование себе подобных — пусть об этом изрядно шумят нынче — почти не занимало меня. До сей поры. Откровенно говоря, я даже не знал о том, что вы имеете отношение к этой затее.

— В некотором смысле, лорд, это, собственно, моя затея, и странно…

Он оборвал фразу, не закончив.

Едва различимая насмешка скользнула в бездонной темени глаз лорда Джулиана.

Но и этого было достаточно.

Ахмад Камаль понял, что угодил в ловко расставленную ловушку, обнажив при этом самое уязвимое место своей души — непомерное, ненасытное тщеславие.

Любимый порок сатаны, если верить философам.

Но лорд Джулиан не желал философских дискуссий.

Ахмад замолчал, ожидая неизбежного — язвительной, разящей реплики, на которые Энтони Джулин был мастер.

Однако тот, похоже, пребывал в благодушном расположении духа.

Достаточно было уже и того, что собеседник «открылся», как говорят боксеры.

Разящего хука не последовало.

Энтони ударил еще раз, но не сильно, скорее играючи, нежели боксируя всерьез.

— Вот как? Простите, старина, но я действительно ничего не знал. Однако вернемся к вашему вопросу. Ответ, полагаю, ясен. Меня поначалу удивила и несколько позабавила эта охота за призраком, которую вы вздумали учинить в начале третьего тысячелетия. Однако забавной история казалось лишь до того момента, как пролилась первая кровь. С той поры ситуация стала занимать меня всерьез. А поскольку, старина, ваш покорный слуга — невозможный педант и зануда, очень скоро мне были известны все или по крайней мере значительная часть деталей и подробностей происходящего. И ваши проблемы — да, дружище, именно тогда я постиг глубину и тяжесть ваших проблем.

— И снова та непреодолимая пропасть, что лежит меж-ДУ нами, дает о себе знать. Вам, лорд Джулиан, полностью ясна суть моих проблем, хотя, откровенно говоря, я и сам еще не до конца понимаю, в чем именно они заключаются теперь. Мне же до сих пор неведомо, что заставило вас спешно покинуть Лондон и примчаться сюда с командой профессионалов экстра-класса. Смею предположить — тоже некоторые проблемы. Рискну пойти дальше — отнюдь не пустячные. Иначе стали бы вы жертвовать парфорсной охотой лорда Гатвика?

— Скажу по секрету, друг мой, я всегда ненавидел парфорсные охоты. Даже под патронажем лорда Гатвика. Однако в сторону достопочтенного лорда и его знаменитую охоту! Причина столь поспешно — это вы точно подметили! — прибыть в эти края у меня, разумеется, есть. И это — видите, я снова соглашаюсь с вами — действительно очень серьезная причина. В одном вы ошиблись, старина, но это существенная ошибка. У вашего покорного слуги нет проблем. Однако отсутствие проблем вовсе не означает отсутствия обязательств, порой очень серьезных. Не станем лукавить. Коль скоро вам известно, что мой вояж начался от древних стен Гатвик-Холла, причина его — также не секрет для вас.

— Его светлость герцог Текский…

— Да, и все, что связано с его пребыванием здесь, включая скорую мучительную смерть.

— Я слышал об этом, и поверьте, мне искренне жаль…

— Благодарю. Итак, я ответил на ваш вопрос, господин аль Камаль?

— Возможно, сэр Джулиан.

— То есть?

— Ответ прозвучал, это верно. Однако боюсь, что я не очень понял, каким образом выполнение обязательств перед покойным герцогом Текским связано с приездом в эти края. Или это обязательства какого-то особого рода?

— Вы действительно не поняли меня, старина. И это тем более странно.

— Отчего же — тем более?

— Восток, друг мой, и его древние традиции, насколько мне известно, диктуют куда более жестко, нежели наши европейские обычаи… Разумеется, я говорю не о кровной мести… Но загадочная смерть близкого друга — разве она не обязывает по крайней мере разобраться в причинах трагедии? Одно время — я помню — вы пытались отмежеваться от ваших восточных корней и даже назывались Алексом Камали. Но это было давно. Теперь, если я не ошибаюсь…

— Это красивый удар, лорд Джулиан. Красивый, признаю. Но совершенно напрасный, ибо цель, которую вы стремились поразить, — мой порок, а вернее, один из моих многочисленных пороков, изжит некоторое время тому назад. И знаете, я не только раскаялся в этом грехе, но жестоко покарал себя за него. Кара, сознательно обращенная на самого себя, — уж поверьте — намного страшнее любого вашего мастерского удара. Однако я принимаю ваш упрек, лорд Джулиан! Были времена, Ахмад аль Камаль был настолько глуп, что пытался оторваться от своих корней и — более того — стыдливо прятал их за ширму нелепого европейского псевдонима.

— Я рад за вас, дружище. Право слово, рад. Однако ж в этом случае ответ мой должен быть вам понятен, как никому.

— Иными словами, единственное, что привело вас в эти края, — загадочная смерть герцога Текского? А вернее — ее причина?

— И виновники. Если таковые существуют.

— Это все?

— Разве этого мало?

— Но ведь герцог Текский не просто так появился здесь? Иными словами, он преследовал какие-то свои цели?

— Мне казалось, что мы уже отказались от дурацкого хождения вокруг да около, старина, и перешли к деловому разговору, вполне достойному каждого из нас.

— Вы оказываете мне честь, лорд Джулиан.

— Оставьте! Говорю же, время реверансов и легких уколов шпагой миновало, мы — деловые люди, господин аль Камаль, хотя и вращаемся в разных кругах. Посему предлагаю отряхнуть дипломатическую паутину. Мой друг Владислав Текский прибыл в Румынию для того, чтобы на месте заняться реабилитацией своего далекого предка — валашского герцога Дракулы. Полагаю, вам это известно ничуть не хуже, чем мне.

— Согласен.

— С чем согласны?

— И с тем, что намерения покойного герцога Текского мне действительно хорошо известны. Согласен также перевести наш разговор в плоскость исключительно деловую. И вот вам вопрос в этой плоскости, сэр Энтони. Герцог Текский собирался заявлять свои наследственные права в том случае, если Румыния, вслед за другими странами Центральной Европы, примет закон о реституции?

— Скажем так, он размышлял над этим вопросом. Румынский ученый доктор Брасов — о смерти которого вы, думаю, тоже информированы — уговаривал его на подобный шаг, причем не дожидаясь принятия закона. У историка, вне всякого сомнения, был свой резон…

— Дракулу распродают на сувениры…

— Именно так. Но Влад колебался. Его, как, впрочем, и всю жизнь, в большей степени волновали вопросы нематериальные. Доброе имя предка — вот что было главным, все остальное оставалось на периферии сознания. Да, именно так. И таким он был всегда.

— А вы?

— Что я?

— Вас трудно назвать бессребреником.

— Никогда и не пытался им казаться. Но при чем здесь я?

— Ходят слухи, что, умирая, герцог объявил вас своим душеприказчиком и единственным наследником.

— Ах, вот вы о чем. Что ж, вопрос вполне укладывается в русло делового разговора…

— Я понимаю и только в силу этого обстоятельства осмелился спросить…

— Снова реверансы! Вопрос закономерный. И ответ вы получите, можете не сомневаться. Итак… Согласно завещанию герцога Текского, я действительно являюсь его душеприказчиком, но никак не наследником. Имущество, которым располагал Влад, согласно его воле передано различным благотворительным организациям, небольшие денежные суммы отписаны старым слугам, мне же по завещанию достались несколько семейных портретов, студенческий альбом и документы, касающиеся истории герцога Дракулы. Те, что собирал для Влада румынский историк. — Вы ознакомились с этими документами?

— И я, и двое моих друзей, любезно согласившихся принять участие в этом расследовании.

— Один из них — бывший сотрудник ЦРУ. По слухам, очень ценный сотрудник. Другой, а вернее другая, — офицер SAS.

— Все верно. За исключением того, что Полли не носит никаких погон. И в то же время все — полная чушь. Ибо и один, и другая сопровождают меня исключительно по моей личной просьбе и, разумеется, как частные лица.

— Я понял. Значит, вы и двое ваших друзей изучили эти документы? И что же? Неужели никакой зацепки, предположения относительно причин всей этой запределыцины?

— На мой взгляд — увы! — нет. Но они… у них, знаете ли, свое видение проблем. Словом, они теперь работают, каждый — в своем направлении. Однако я, кажется, потерял нить нашей беседы…

— Откровенно говоря, это я несколько запутал ее. Но не злонамеренно — отнюдь. Просто собираюсь с силами, чтобы задать вопрос, который — скажу откровенно — мучает меня уже некоторое время.

— Продолжительное? — Нет, последние десять минут нашей беседы.

— Тогда самое время задать его теперь.

— Я тоже так думаю. Скажите, лорд Джулиан, если вдруг сегодня или в ближайшие дни окажется, что эфемерное наследство Дракулы состоит отнюдь не из нескольких древних замков, в большинстве своем обращенных в руины, но включает также и баснословные ценности, как душеприказчик герцога Текского, вы предпримете какие-либо действия?

— Иными словами, стану ли я претендовать на эти мифические сокровища?

— Можно сказать и так.

— Нет, друг мой. Мне вполне хватает того, что оставили собственные предки. Вот если бы у Влада были дети или Другие близкие ему люди, в их интересах — возможно… Но таких людей нет. И, стало быть, я могу с чистой совестью заявить вам — нет, друг мой, я и палец о палец не ударю, чтобы завладеть этими сокровищами. Ну а теперь давайте, соберитесь с силами и задавайте свой главный вопрос!

— Главный вопрос? И какой же вопрос, по-вашему, является для меня главным?

— Череп. Вы же охотились за ним больше года. Теперь, разумеется, его нет в наличии, но может так случиться, что пропажа обнаружится. Как отнесусь я к тому, что останки великого рыцаря и предка моего покойного друга будут подвергнуты сомнительному эксперименту — разве не это интересует вас больше всего?

Он негромко рассмеялся.

Впервые за время беседы.

Негромко и как бы про себя.

Но этот смех был подобен внезапно налетевшему порыву ветра.

Не очень сильного.

Однако ж он повалил и смешал фигуры на незримой шахматной доске, доселе послушные воле одного только лорда Джулиана.

И сразу же вся партия оказалась под угрозой.

Сэр Энтони едва заметно нахмурился.

Ахмад Камаль немедленно оборвал смех.

— Простите, лорд Джулиан. Сейчас я объясню вам все подробно. Но прежде знайте — мне глубоко наплевать на череп достопочтенного графа — или герцога — Дракулы, равно как и на прочие его останки.

— Кого же в таком случае вы собираетесь клонировать?

— Мой дорогой герцог, вас не очень огорчит, если я скажу, что мне глубоко наплевать на какое бы то ни было клонирование вообще? Откровенно говоря, я до сих пор не представляю, как такое возможно.

Два немолодых респектабельных джентльмена который час неспешно беседовали в небольшом уютном баре на одной из центральных улиц Бухареста.

Глядя на них со стороны, трудно было определить национальность и социальную принадлежность каждого.

Единственное, что угадывалось безоговорочно, — оба были иностранцами, причем богатыми иностранцами.

Пожилой бармен, в недавнем прошлом работавший в закрытых номенклатурных заведениях, был человеком искушенным в жизни, и особенно в жизни сильных мира сего, хотя и наблюдал ее всего лишь со стороны.

Внимательно изучая обоих посетителей — благо других в этот час в баре почти не было, — он находил все новые черты и черточки, которые лучше всяких слов говорили о том, что провидение послало ему нынче необычных гостей.

Пытаясь слиться со своей массивной стойкой, стремясь стать почти невидимым, он тем временем полностью обратился в слух.

Но — тщетно.

Так и не расслышал ни слова.

Разговор был негромким.

Вполголоса.

 

Полина Вронская. Возвращение

Москва промелькнула мгновенно.

Будто короткая вспышка в памяти.

Обрывок старого, любимого, однако — увы! — слегка подзабытого кино.

Всего несколько кадров.

И те — из окна машины, в движении, а потому — слегка смазаны.

Расплывчаты.

Словно сквозь пелену дождя.

Чушь, конечно. Не было никакого дождя.

Дни — а было их всего-то два — стояли ясные, солнечные и, наверное, теплые.

О последнем Полина могла только догадываться: в небольшом номере отеля «Мариотт», где она поселилась, в машине, любезно предоставленной в ее распоряжение галантным генералом Антоновым, в кабинетах, высоких и более чем скромных, в уютных барах и дорогих ресторанах — словом, всюду, где ей довелось побывать, было одинаково прохладно.

Везде исправно работали кондиционеры.

Москва, определенно, настойчиво стремилась оправдать статус мировой столицы.

И, надо сказать, преуспевала.

Полина, впрочем, предполагала, а скорее, была почти уверена в том, что блестящие перемены коснулись пока лишь парадных подъездов и тех фасадов, что открыты всеобщему обозрению.

Однако побродить в одиночестве по тихим переулкам, созвониться со старыми друзьями, немедленно после звонка завалиться в гости и осесть на кухне до утра — не вышло.

Информация, хлынувшая на нее из московских источников, закружила таким бешеным водоворотом, что времени оставалось только на сон.

И то — очень немного.

На исходе второго дня, поздним вечером она покидала столицу, надеясь отоспаться в самолете.

Однако ж когда маленький лайнер, набрав высоту, растворился в сумрачном беззвездном небе, когда скрылось из глаз зыбкое мерцание московских огней и вежливый темнокожий стюард предложил выбрать аперитив перед ужином — Полина, собравшаяся поначалу попросить только плед вкупе с пожеланием не беспокоить до самой посадки, неожиданно поняла, что заснуть не сможет.

К тому же оказалось, что она порядком голодна.

И совсем не прочь выпить чего-нибудь, чтобы расслабиться и снять напряжение двух сумасшедших дней.

Разумеется, ей было известно, что лорд Джулиан, чей легкокрылый «Falcon» парил сейчас в небе отходящей ко сну страны — России, любитель и знаток виски, однако не сомневалась, что коньяки из его коллекции тоже будут вполне достойными.

И даже более чем достойными.

Она спросила было любимого «Hennessy», но пожилой стюард, минуту поколебавшись, заметил:

— Если госпожа Вронская предпочитает мягкие сорта, то я бы взял на себя смелость рекомендовать «des Charaentes». Это старейший дом Франции. Правда, сейчас они знамениты в основном «Pineau des Charaentes», однако начинали с коньяков. И теперь делают их совсем немного. Большая редкость. И превосходный вкус, особенно если кто предпочитает помягче.

Глупо было бы спорить.

Старик — как и все, кто служил у лорда Джулиана — знал свое дело.

Коньяк оказался отменным.

Приятное тепло сразу же разлилось по телу.

Она откинула спинку кресла.

Хрустко — с удовольствием — потянулась.

Была мысль — раз уж заснуть не сложилось — поработать с московскими материалами.

Но, поразмыслив с минуту, Полина сочла ее не слишком удачной.

Сознание напряженно работало два минувших дня, впрочем, и ночь, разделяющую их, — тоже.

Она почти не спала, размышляя, анализируя, сопоставляя.

Сейчас надо было взять паузу.

Пусть короткую — два с небольшим часа, — но паузу.

Стюард — словно подслушал мысли — почтительно склонился над креслом:

— Пока мы заправлялись в аэропорту, я купил несколько русских журналов. Может, вам будет интересно взглянуть перед ужином…

Журналы оказались яркими, толстыми, с большим количеством красивых картинок и фотографий и минимумом текста.

Именно то, что нужно.

Занятие для глаз, почти не затрагивающее рассудок.

Она неспешно листала тяжелые глянцевые страницы. Мельком пробегала короткие тексты и с удовольствием разрывая модные наряды и аксессуары, нарядных барышень

И молодых людей — красивых, но каких-то неживых, сильно смахивающих на манекены, с налетом того же глянца что и страницы журнала.

«Худеем радикально!» — сообщил ей огромный заголовок на развороте и отчего-то зацепил внимание.

Проблем с весом у Полины никогда не было.

В ранней юности задиристые сверстники обычно провожали ее набившей оскомину остротой: «Девушка, у вас какие-то ниточки болтаются… Ой, простите, это ножки…»

Позже — мучительно завидовали подруги — она могла безнаказанно поглощать сколько угодно обожаемых эклеров в университетской столовой.

А мужчины — те, которые рассчитывали на романтическое продолжение знакомства, — обязательно лопотали что-то про трогательную хрупкость, называли Дюймовочкой и непременно норовили подхватить на руки.

Тем не менее она задержалась именно на этой публикации, относительно компетентно сообщавшей читательницам о современных способах борьбы с лишним весом.

Здесь было все: и вечные диеты, и модные теперь в России гемотесты, и уходящие в прошлое «тайские таблетки», и самое радикальное — пластическая хирургия.

«Липосакция, — писала журнальный эксперт, — первая и самая щадящая ступень удаления лишних объемов вашего тела на хирургическом столе. Несколько крохотных надрезов кожи, опытные руки хирурга, небольшой, размером со средний компьютер, аппарат — и отвратительный (поверьте, лицезрела лично!) грязно-желтый жирок буквально выкачивают из ваших „проблемных зон“ за несколько минут».

Дальше было подробное — чтобы понятно стало непрофессионалам — описание действия хитрого прибора, что-то о вакууме и минимальной кровопотере.

Но все это были уже частности.

— Врач, — неожиданно вслух произнесла Полина, — тем более с учетом московской информации. Он — врач или человек, имеющий какое-то медицинское образование

В Бухарест она прилетела глубокой ночью.

Машина, конечно, ждала в аэропорту.

Но соратников, когда она наконец добралась до гостиницы, на месте не оказалось.

Стивен Мур уехал куда-то еще утром.

Причем, как сообщил дотошный портье, в сопровождении «группы серьезных товарищей» и в «полевом обмундировании».

Лорд Джулиан, напротив, покинул отель поздним вечером и, по мнению все того же наблюдательного портье, теперь вернется не скоро.

За время ее отсутствия его светлость, как выяснилось, взял за моду бражничать с кем-то в городе, причем подолгу.

Возвращался под утро.

Никак не раньше.

— Что ж, потерплю до утра.

Решение было принято не без сожаления.

Уж очень хотелось поделиться родившейся версией.

Неожиданной.

Но — в том Полина была убеждена абсолютно — единственно верной.

И потому — все объясняющей, даже то, что, казалось, объяснить было невозможно.

По определению.

Кроме того, она вдруг ощутила смертельную усталость, рухнувшую на плечи, и тупую боль в затылке, и тяжелые, словно налившиеся свинцом, ноги.

Пластиковая карточка не сразу вошла в узкую щель электронного замка, и Полине пришлось повозиться, прежде чем над замочной скважиной вспыхнула крохотная зеленая лампочка.

Дверь отворилась.

В большом номере царил полумрак, и было довольно Холодно — похоже, горничная, расстаравшись, включила Кондиционер на полную мощность.

Надо было, конечно, сразу же отключить мерно жужжащий аппарат и открыть окна — на улице царила куда более приятная, свежая ночная прохлада.

Но прежде всего Полина заглянула в ванную, включила горячую воду, сбросила туфли, стянула джинсы. И только тогда — в крохотных трусиках и тонкой открытой футболке — , шагнула в номер.

В светлом проеме двери, ведущей в ванную комнату, она, надо полагать, видна была как на ладони.

Потому, наверное, негромкое покашливание, раздавшееся во мраке, было несколько смущенным.

Однако — отчетливым.

Настолько, что у нее даже не возникло сомнений.

Кто-то, неразличимый в прохладной полутьме, затаился в комнате.

А может, и не затаился вовсе, просто поджидал ее в потемках и кашлянул именно для того, чтобы обозначить свое присутствие.

Однако ж в любом случае гость был нежданным.

И — незваным.

И значит — возможно, — опасным.

 

Открытие Стивена Мура

Маленькая экспедиция, снаряженная Стивеном Муром, действительно состояла из «серьезных товарищей».

Двое румынских криминалистов, занятых расследованием серии убийств. Двое спецов из национального антитеррористического ведомства, созданного Румынией недавно, вслед за большинством государств. В последнюю минуту к ним присоединился спелеолог. Искать его пришлось довольно долго, но в результате нашелся отменный знаток своего дела.

Нужда в знатоке пещерного мира возникла после того, как полковник Мур получил откуда-то любопытный снимок, на первый взгляд более напоминающий карту, правда, не слишком четкую. Контуры были будто бы слегка размыты.

На самом деле это все же была фотография, сделанная со спутника.

Запечатлены на ней были — ни много ни мало — поенарские развалины.

Взгляд из космоса оказался чрезвычайно проницательным.

Оттуда, из заоблачных высот была отчетливо видна поверхность земли, густо покрытая осколками камней разной величины, каменной же пылью, песком и бурной растительностью, однако это был, как выяснилось, только внешний пласт.

Под ним зоркая аппаратура разглядела еще нечто — целую анфиладу пустот, имеющих строгие геометрические формы.

А под ней еще одну.

Также позволяющую предположить рукотворное происхождение.

— Два подземных этажа?! Неслабое архитектурное решение для средневекового замка… — присвистнул один из криминалистов.

— Древние, друг мой, знали толк в создании потайных сооружений. Нашим зодчим есть чему поучиться.

— Согласен, мистер Мур. Однако я где-то читал или слышал — теперь уж не припомню, — что в тех местах немало пещер естественного происхождения. Возможно, они просто использовали их для своих целей.

— Построить замок на таких пустотах? Не слишком верится. Надо быть полным идиотом, чтобы строить дом над пропастью. Да не просто дом — целый замок.

— Погоди. Говорят, что это не совсем обычные пещеры. Какой-то особый климат и, возможно, почва.

— Я тоже слышал про пещеры. Вернее, про одну. Пещера Мовиле, там действительно целебная почва, и даже воздух, говорят, способен излечить любую хворь.

— Исцелить — возможно. Но удержать на себе такую махину…

— Держать-то пришлось недолго. Замок, между прочим, Разрушился, причем едва ли не сразу же после того, как был построен.

— Но это турки…

— Откуда такая уверенность? Предполагают, что турки. Представляешь, сколько нужно пороху, чтобы снести до основания недавно возведенную крепость? И кстати, ни одну другую они почему-то до такой степени разрушить не смогли. Или не захотели. Зачем им рушить захваченные крепости? Не лучше ли использовать в своих целях?

— На крови и костях построена эта крепость, потому и рухнула так скоро.

— Байки повторяешь.

— Может, и байки, а только в народе говорят про это уже который век.

Спор серьезных ребят, мало, однако, сведущих в истории вообще и поенарских хрониках в частности, грозил зайти в тупик.

— Вот что, друзья мои, дабы не перейти к гаданию на кофейной гуще, предлагаю в срочном порядке разыскать и включить в состав группы спелеолога, если, конечно, он не будет возражать.

Таким образом, составилась экспедиция из шести человек.

Ранним утром, облаченные в «полевое обмундирование» — камуфляжные комбинезоны и куртки, — они покинули Бухарест.

Небольшой вертолет взял курс на северо-восток.

Туда, где, затерянный на отрогах Южных Карпат, скрывался от любопытных глаз древний Поенарский замок.

Разрушенный до основания, но не раскрывший своих тайн.

На протяжении целых шести столетий.

Это, вне всякого сомнения, впечатляло.

Короткое путешествие тем временем подходило к концу.

Замок был уже совсем близко.

Останки одной из башен отчетливо виднелись на невысокой скале.

Белые — на зеленом.

Словно обглоданная кость гигантского зверя, растерзанного собратьями или еще более огромной хищной птицей, камнем рухнувшей на спину зазевавшейся жертве.

Странная ассоциация, но очень отчетливая.

И яркая.

Настолько, что, едва оказавшись на земле, Стив, запрокинув голову, посмотрел в небо.

И удивился.

В безоблачной сини, широко распахнув крылья, парил крупный орел.

Было все же что-то необычное в этих местах.

Завораживающих.

Но неспокойных.

Машинально Стивен Мур одернул ремни комбинезона, будто проверяя несуществующую кобуру.

И зябко повел плечами.

Развалины встретили их прохладой и запустением.

Ничто не напоминало сейчас о том, что некоторое время назад здесь активно работала несчастная экспедиция доктора Эрхарда, а позже, после того как пролилась кровь почти всех ее участников, в поисках следов и улик дотошно копалось в земле и камнях изрядное количество народа.

— Такое впечатление, что здесь не ступала нога человека. По крайней мере последние десять лет. Никак не меньше.

— Здесь всегда так, мистер Мур. Немцы, я имею в виду покойного немецкого профессора, далеко не первые, кто копался в этих местах. Другим, правда, — ничего не скажешь — повезло больше. Все, слава Богу, живы. Но были итальянцы, русские, американцы, наши…

— И не раз…

— Да, не раз. Копались основательно. Ничего серьезного, насколько я знаю, не находили, но потом, после окончания работ проходило не так уж много времени — и все становилось таким же, как сейчас. Это вы точно заметили — как будто и не ступала нога человека.

— Что ж, не буду возражать, если и после нас все останется по-прежнему, при условии, что мы уберемся отсюда в целости.

— Дай-то Бог!

— С нами крестная сила!

Стив внимательно оглядел своих людей.

Настроение у большинства, похоже, было не слишком воинственным.

И только спелеолог не принимал участия в общей беседе: всю дорогу от Бухареста он не расставался с картой, полученной от Стива.

Что-то измерял, сверялся со своими бумагами, подсчитывал или просто размышлял, беззвучно шевеля губами.

— Что скажете, господин Друцэ, по поводу происхождения этих пустот?

— Можете звать меня Григориу, или — так вам будет проще — Грэгом, мистер Мур. А пустоты… Посмотрим. Но предварительно я думаю так: здесь все же была естественная пещера. Правда, одна и очень большая. Тот, кто решил строить замок на этом месте, кажется, прельстился именно ею.

— Прельстился?

— Не хочется забегать вперед, но вполне вероятно, что ему были известны ее свойства. Вы ведь слышали, в наших краях есть такие пещеры.

— Слышал и читал. Мовиле, вы имерте в виду?

— Мовиле и еще пара очень похожих, поменьше. Словом, он решил — и, возможно, небезосновательно, — что из нее выйдет совсем неплохой погреб.

— То есть строить начали как бы из-под земли…

— Именно. Сначала перегородили пещеру, отсюда эти правильные прямоугольники и переходы между ними. А уж потом возвели крепость.

— И были уверены, что выдержит?

— Что, собственно, выдержит? Смотрите… Грэг расстелил на земле два листа бумаги.

Уже известную фотографию из космоса. И аккуратный чертеж, воспроизводящий контуры крепостной стены и внутренних сооружений.

— Смотрите. Это я нашел вчера в университетской библиотеке и снял копию. Таким был Поенарский замок. Вернее — крепость. Теперь сопоставьте мою схему — с вашей. Видите, что получается?

— Боже правый, они расположили стену вокруг пещеры!

— А крепостные сооружения возвели по ее краям. Надежное подземелье — и никакого риска. Какова архитектурная мысль?

— Гениально. Однако благодаря вашему открытию…

— Я бы не стал называть это так громко…

— Не скромничай, приятель!

— Не будем спорить. Благодаря вашей наблюдательности мы можем вычислить, из каких помещений замка можно было спуститься в подземелье.

— Ну, теоретически и довольно приблизительно — да, можем. В тех точках, где внутренние сооружения и крепостная стена ближе всего примыкают к краю пещеры… И даже… даже… — Грэг что-то быстро чертил на листе блокнота. — Даже, пожалуй, расположены внахлест. То есть — понимаете, да? — буквально висят над бездной.

— Их должно быть немного.

— Так и есть. Сейчас… Минуту терпения. Раз. Два. Три. Вот здесь еще, возможно, четыре. Больше не нахожу. Но это, повторяю, очень приблизительно.

— Спасибо и за это. Теперь остается приложить ваши выкладки к реальной местности. Итак, мы стоим…

— На пустоте… Приблизительно здесь. — Грэг ткнул карандашом в свой чертеж.

— Значит, примерно в десяти — да? — метрах вправо…

Через пару часов, разбросав изрядное количество камней и вдоволь поработав саперными лопатками, они обнаружили в разных концах площадки три глубоких проема, возможно, ведущих в подземелье. Один из них был явно шире и глубже прочих, земля по его краям к тому же была довольно свежей.

— Похоже, этим лазом пользовались не так уж давно, — заметил один из криминалистов.

— Да уж. Не в пятнадцатом веке. Это факт.

— Что ж, друзья мои, по-моему, самое время разделиться на группы. К тому же арифметика получается очень простая и справедливая. Нас шестеро, лазов предположительно три. Первый и самый вероятный я, на правах старшего, беру на себя. Есть желающие составить мне компанию?

— Я так понимаю, речь идет о добровольцах, мистер Мур?

— Пока — да. Потом мне придется выбрать себе напарника самому.

— Думаю, никто не откажется. Я по крайней мере…

— Позвольте мне! — Грэг решительно оттеснил офицера антитеррористического ведомства.

— Погоди, приятель. Спору нет, ты у нас сегодня отличился. Но для первого раза я бы отправил под землю человека, который… как бы это сказать?., хорошо работает не только мозгами. Понимаешь? Не обижайся, друг, кто его знает, как может обернуться эта вылазка?

— Хочешь сказать, что я интеллигент в шляпе, ученый-доходяга…

— Ничего подобного. Однако в нестандартной ситуации нужен человек, привыкший к нестандартным ситуациям, так у нас говорят.

— А меня, дружище, вы совсем списали со счетов? — В глазах Стивена Мура мелькнул лукавый, задиристый огонек, хорошо знакомый его друзьям и тем, кому доводилось видеть полковника Мура в деле.

— Упаси Боже, мистер Мур. Однако вы — некоторым образом — руководство, к тому же…

— Иностранного происхождения. Верно?

— Я бы сказал по-другому. Гость.

— Спасибо, что не турист. В общем, дискуссию объявляю закрытой. Грэг, вы готовы?

— Вполне.

— Тогда — вперед! А вернее — вниз. Всем — на связи. Пошел!

Проем, который поначалу казался почти непроходимым, очень скоро обернулся довольно широким лазом.

Плечи больше не задевали земляных краев.

А чуть позже Стив, спускавшийся первым, ощутил под ногой каменную твердь.

Спуск был окончен.

Оба благополучно достигли первого подземного этажа замка Поенари. — Если верить вашему спутнику, мистер Мур… — Скажу вам по секрету, приятель, это вовсе не наш спутник.

— А чей же?

— Русский.

— Упс! Впрочем, какая разница? К тому же понятно — теперь вы дружите с русскими…

— Ну, в общем, скорее да, чем нет. Однако оставим политику. Так что там насчет веры?..

— Я имел в виду, если фотографии точные — помещение, в котором мы сейчас находимся, имеет прямоугольную форму. Размер — примерно пятьдесят квадратных метров. Десять на пять. То есть оно вытянутое.

— Мы, как я понимаю, где-то в углу.

— Верно.

— О'кей. Расходимся по периметру. Я вдоль длинной стены. То есть направо. Верно?

— Верно, мистер Мур. Но у нас, похоже, уже есть проблемы.

— Я знаю, Грэг, — рации не работают. Заметил еще на спуске. Однако это не повод, чтобы вернуться?

— Разумеется, нет.

— Отлично. В помещении такого размера, к тому же с такой акустикой, мы можем беседовать без помощи рации, Даже не повышая голоса.

— Это так, мистер Мур, но ваши люди наверху…

— Не беспокойтесь о них, Грэг. Вам же ясно дали понять: там остались парни, привычные к нестандартным ситуациям. Они знают, что делать. Но лучше нам возвратиться не позже чем через тридцать минут, иначе кто-то из них непременно пожалует в гости.

— Я понял.

Лучи двух мощных фонарей, слитые до того в единый поток света, разделились и, медленно скользя по темной поверхности стен, двинулись в разные стороны.

Отпущенные Стивеном Муром полчаса истекали, но обследование подземелья не принесло никаких результатов. Камень и песок. Сухая прохлада. И — пусто.

— Пора возвращаться, Грэг! И похоже — ни с чем.

— Это как сказать, мистер Мур…

Голос Грэга звучал так отчетливо, словно он был за спиной Стива.

Луч его фонаря, однако, плавал во тьме на изрядном расстоянии — акустика в подземелья была отменной.

— Что вы имеете в виду, старина?

— Воздух. Разве вы не чувствуете его?

— Откровенно говоря — ничего такого… Обычный воздух.

— В том-то и дело, что обычный. И даже приятный. А должно бы быть наоборот. Сырость, затхлость, возможно — тление.

— Вот вы о чем! Ну, в таких вещах я мало что смыслю. Это по вашей части. Хотите сказать, что эта пещера тоже целебная?

— Возможно, мистер Мур. И даже очень вероятно.

— Что ж, поскольку ничего более достойного мы не обнаружили, остается утешиться тем, что по крайней мере поправили здоровье… Хотя… Минуточку…

— Что там такое, мистер Мур?

— Пока не знаю… Однако кое-что… Кое-что не вписывается в общий пейзаж, так сказать…

Острый выступ на ровной, слегка шероховатой поверхности стены привлек внимание Стивена Мура.

Возможно, это была всего лишь обычная трещина, однако что-то заставило его задержаться на месте.

Несколько острожных движений ладони по острому камню, и… незыблемая твердь неожиданно легко поддалась.

Как в сказке или в страшном сне, несокрушимая стена медленно и совершенно беззвучно отступила, освобождая узкий проход.

— Мистер Мур? — Оставайтесь на месте, старина, и будьте готовы к любому повороту событий. Что бы ни случилось — не теряйте голову.

Стивен аккуратно протиснулся в образовавшийся разлом.

Впрочем, уйти далеко ему не удалось.

Луч фонаря немедленно уперся в стену и сразу же, сильно вздрогнув, описал по ней неровную дугу.

От неожиданности Стив едва не выронил фонарь.

Однако — удержал.

Но замер на месте, не в состоянии пошевелиться и вымолвить слово.

Противоположную стену он различал четко, однако непонятным образом вроде бы сквозь нее, а возможно — еще более странно, — из необъяснимого каменного плена на него в упор смотрели два глаза.

Немигающих, огромных, миндалевидных.

Вне всякого сомнения — это были человеческие глаза.

Стив наконец вышел из ступора.

— Черт побери… — Голос его прозвучал хрипло и очень тихо.

Так тихо, что наверняка Грэг, послушно замерший в своем дальнем углу, его не услышал.

Однако едва только последний звук глухого восклицания растворился в тишине, откуда-то, словно эхо, донеслись слова.

Впрочем, ни о каком эхе речи быть не могло.

Ибо это были совсем другие слова.

— Ни шагу больше! — произнес кто-то невидимый. — Заклинаю вас, ни шагу!

 

Раздвоение личности

— Кто здесь?

Полина замерла на месте.

Рука, тянувшаяся к выключателю, остановилась на полпути.

Тело привычно — сказались тренировки с парнями из SAS — сгруппировалось, готовое к броску, удару, побегу — любому стремительному действию, продиктованному обстоятельствами.

— Кароль Батори. Простите, госпожа Вронская, я не мог больше ждать…

— Как вы сюда попали?

— Если вы не хотите со мной говорить — я уйду. Немедленно уйду. Если этого мало — можете вызвать секьюрити или полицию, как будет угодно.

— Посмотрим. Итак, вам срочно понадобилось со мной поговорить. Я слушаю.

— Собственно, это совсем не срочно. То есть формально никакой срочности нет. Понимаете?

— Не очень.

— Да, это трудно понять. Словом, у меня нет никакого срочного… дела, что ли, которое нужно было бы обсудить с вами. И вообще… никакого дела — понимаете? — в традиционном смысле. Или вопроса, который необходимо решить. Вот. Но я должен был объясниться, мне это было просто необходимо. После той дурацкой сцены в кофейне… Со стороны это было безобразно и отвратительно, наверное? Представляю… В общем, как только я пришел в себя, я понял, что должен встретиться с вами и объяснить — или по крайней мере попытаться объяснить — свое состояние. И поведение, конечно. Но оно, собственно, и было вызвано тем состоянием… Вот видите, я снова говорю путано. И только добавляю вам оснований считать меня сумасшедшим…

— Я вовсе не считаю вас сумасшедшим. Однако лучше будет, если вы сейчас успокоитесь. Рассудите: вы хотели поговорить со мной, предприняли с этой целью изрядные усилия — и добились своего. Я сижу и слушаю вас.

— Вы ведь психолог, госпожа Вронская?

— Да. Вы что же, пришли сюда в поисках психологической помощи?

— И да, и нет. Но «раздвоение личности» — это, кажется, по вашей части?

— Совсем не по моей. Это проблема для психиатра.

— Значит, дела мои плохи.

— Может, все-таки попытаетесь объясниться?

— Да, конечно. Иначе для чего же я здесь? Видите ли, госпожа Вронская…

— Меня зовут Полина.

— Благодарю. Полина. Красивое имя, редкое теперь. И по-моему, нерусское?

— Отчего же нерусское? Меня назвали в честь бабушки.

— Но Полина Виардо…

— О ней я как-то не задумывалась. Однако…

— Да-да… Простите. Разговор совершенно неуместный. Итак, Полина, как вам известно, я был ассистентом доктора Брасова. Это — так сказать — официально. А в сущности — его учеником, помощником, секретарем… Когда два с лишним года тому назад профессор решил оставить кафедру и вообще университет, я, не задумываясь, последовал его примеру. Хотя до защиты диссертации… Но — Пресвятая Дева Мария! — какое это имеет значение? Диссертация, карьера, Бухарест… Я не сомневался ни секунды и не жалею, то есть не жалел никогда, если бы… Господи, как это несправедливо!

— Что именно, Кароль?

— Его смерть. И то, как он погиб… Но погодите, я снова сбился, а надо начать сначала. Итак, мы приехали в Сигишоару… Впрочем, начало было положено, конечно же, не в Сигишоаре. Начало было положено им задолго до этого рокового приезда. Задолго до того, как я узнал его. Он был еще совсем молод, когда столкнулся с этой проблемой… И заболел на всю жизнь. Вы ведь понимаете, о чем я?

— Понимаю. А потом «заразил» ею и вас?

— Да. Я не просто следовал за ним слепо, как несмышленыш, я постигал… По крупицам постигал то, что открывалось ему, и был так же, как он, убежден…

— Погодите, Кароль! Раздвоение вашей личности, по-вашему, заключается в том, что дело всей вашей жизни и жизни доктора Брасова обернулось роковой ошибкой. Но вы до сих пор не можете с этим смириться. Не так ли?

— Совершенно так! Душа моя разрывается надвое. С одной стороны, господарь Дракула… Я и сейчас вижу в нем героя и чуть ли не святого румынской земли. Оклеветанного напрасно, а вернее, со злым умыслом. Черный PR. Вам наверняка известен этот термин. Модный теперь. Но, по сути, то, как была возведена напраслина на Влада Дракулу, и есть классический пример черного PR. Как видите, он был в ходу шесть столетий назад.

— Любопытная версия.

— Версия? Доктор Брасов собрал целую подборку самых убедительных доказательств. Трансильвания! Что вы знаете о ней, кроме того, что тиражируют сегодня всевозможные триллеры, один глупее другого. А ведь когда-то это был чрезвычайно богатый край. Защищенный Карпатами от турецких набегов. Города Семиградья — купеческая вольница — Шесбург, Кронштадт… Там жили в основном колонисты секеи и саксы из Северной Германии, большие мастера и большие хитрецы, должен вам заметить. К примеру, в Семиградье умели делать ковры — точные копии турецких и, пользуясь тем, что сквозь Трансильванию пролегала одна из ветвей Великого шелкового пути, сбывали их, выдавая за подлинные. Да разве только ковры! Немецкие купцы привыкли хозяйничать безраздельно и бесконтрольно, местные торговцы не имели связей с другими странами, конкуренции, стало быть, не было. И никакой державной власти над ними тоже не было, и суровых имперских законов — тоже. Только «Золотая булла», дарованная в незапамятные времена кем-то из венгерских королей. А по ней — никаких податей и поборов. В общем, если продолжать аналогии — своеобразная оффшорная зона. И вот на эту беспредельную вольницу покусился господарь крошечной Валахии. Крошечной. Но прикрывавшей купеческий рай от султанского ига. Надежней крепостной стены. Дорогой, между прочим, ценой — жизнью и кровью своих воинов платил валашский господарь за покой и процветание Трансильвании. Имел он после этого право считать себя ее сеньором?

— Полагаю, что да.

— И он полагал так же. Но купцы думали иначе. И придумали, как сокрушить непобедимого Дракулу. Не в бою. Воевать с ним не всегда решались даже османы. Сначала составился некий купеческий заговор, но господарь железной рукой сокрушил заговорщиков.

— Посадив на кол тридцать тысяч человек, как пишут некоторые историки?

— Чушь! Вдумайтесь сами, откуда в средние века в семи небольших городах Центральной Европы взялась бы такая туча народа? Даже если бы он вздумал посадить на кол всех жителей Семиградья? Однако заговорщикам — сколько бы их ни было, — надо думать, не поздоровилось. Но разве при других дворах другие сеньоры в те времена поступали иначе?

— Не берусь судить. Итак, заговор был раскрыт и обезврежен. Тогда купцы…

— Прибегли к черному PR. В Европу, ко дворам европейских монархов, и в Ватикан, к самому папе, отправлены были десятки писем, в коих утверждалось, что Дракула — чернокнижник, продавший душу дьяволу. Но и писем было мало. На деньги одного из купеческих домов был заказан специальный памфлет, в котором анонимные авторы расписывали в самых черных красках злодеяния валашского правителя. Подкуплены были многие: летописцы, путешественники, странствующие монахи — все заговорили о черном рыцаре, посланце преисподней. Доводы их были весьма убедительны — чем, как не поддержкой самого сатаны, можно было объяснить удивительные победы Дракулы над османами, числом превосходящими его воинство многократно?

— Действительно. Разве только заступничеством сил небесных?

— Вы правильно мыслите, госпожа Вронская. По крайней мере те же сомнения одолевали и понтифика. Это доподлинно известно. Дракула сражался с мусульманским воинством, стало быть, на стороне воинства Христова. Однако глава Ватикана отмел сомнения. Странно, не правда ли? Но доктор Брасов в свое время назвал причину столь странного поведения: Влад Дракула был православным. Будь на его месте рыцарь-католик, все могло сложиться иначе.

— Значит, в вампира Дракулу «превратили» трансильванские купцы? Я полагала, что это «заслуга» мистера Стокера.

— Правильно полагали. Купеческий поклеп не простирался так глубоко, по тем временам достаточно было и «чернокнижника». Дракулу-вампира преподнес миру именно Стокер. Но знаете ли вы, что его интерес при этом не ограничивался исключительно литературными дивидендами?

— Очень смутно. Вроде он был адептом какого-то ордена…

— Какого-то! Орден Золотой зари был центром оккультного возрождения на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Это проливает свет на многое, по крайней мере для посвященных. Для миллионов праздных читателей Дракула стал всего лишь главным вампиром. Это так. Те же, кто знаком с оккультными науками, нашли в романе нечто большее.

— Что же?

— О! Там зашифрована целая система оккультных символов, основанная на признании крови носителем «теплой жизни» — то есть души. Поглощая чужую кровь, вампир, таким образом, становится хозяином души своей жертвы. «Кровь есть душа» — кстати, это сказано в Библии. Но са-танисты верны себе, переворачивая, как и требуют дьявольские заповеди, все божественное с ног на голову. Вот что дословно сказано в Писании: «Только строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа: не ешь души вместе с мясом». Понимаете, какой чудовищный перевертыш?! И еще…

— Простите, Кароль. Ващи чувства, связанные с образом Влада-героя, мне, в общем, понятны. Понятно, что вы и доктор Брасов, а точнее, доктор Брасов и вы собрали огромное количество примеров и фактов, говорить о которых можно очень долго. Но сейчас, насколько я понимаю, для вас открылась оборотная сторона медали…

— Боже праведный!..

Его восклицание более было похоже на стон. Исполненный безысходной тоски и отчаяния. Потом воцарилась тишина.

Когда Кароль Батори заговорил снова, голос его звучал глухо.

— Простите меня. Впрочем, я предупреждал, что могу заговориться. Самое страшное, что в эти минуты я почти забываю все, что произошло… Будто снова обретаю гармонию и спокойствие души.

— Извините, что вернула вас к действительности.

— Вы здесь ни при чем. Рано или поздно я всегда возвращаюсь к ней сам, и тогда…

— Послушайте, Кароль, там, в кофейне, я, пожалуй, погорячилась, обвинив вас в предательстве доктора Брасова. Понятно, каково было пережить то, что пережито вами. И все же неужели только его таинственная смерть, гибель экспедиции доктора Эрхарда и три похожих убийства заставили вас так радикально изменить взгляды?

— Весь ужас в том, что я до сих пор не могу…

— Да-да, я помню про раздвоение. Но половина души — это очень много. И достаточно серьезно. Согласна, убийства жуткие и таинственные. Ни одно из них до сих пор к тому же не раскрыто. Но вы современный, цивилизованный человек. Неужто мысль о восставшем Дракуле заслонила все другие? Маньяки, сатанисты да мало ли кто, решивший сыграть на известной страшилке, — почему вы напрочь отметаете эти версии?!

— Не я.

— Простите?

— Не я первый поддался сомнениям, а затем и пришел к отрицанию того, во что свято верил. Знаете ли вы, как страдал он, получая все эти страшные известия одно за другим?

— Вы говорите о докторе Брасове?

— Разумеется, о нем. Весь этот кошмар начался еще при нем. Сначала смутные известия из Украины. Погибший мальчик…

— Там совсем другая история…

— Вы так уверены? Ах да, я и забыл, что вы летали в Россию. То есть на Украину.

— И в Россию тоже. Я была в Москве.

— В Москве? Почему — в Москве?!

— Об этом позже. Пока же повторяю: убийство мальчика не имеет ничего общего со всеми прочими.

— Не могу с вами спорить, но после мальчика были и другие смерти. Об этом писали. И кто-то — мы так и не смогли выяснить, кто именно, — всякий раз пересылал новые публикации по электронной почте доктору Брасову.

— Вот как? Любопытная деталь.

— Да. И это — поверьте! — было ужасно. Он мрачнел, метался, искал объяснения происходящему. Но не находил.

— То обстоятельство, что все материалы были написаны одним и тем же автором, вас не смущало?

— Одним и тем же? Вы так же уверены в этом, как…

— Как и в том, что произошло с несчастным мальчиком.

— Но мы не знали… И не заподозрили ничего подобного! Нет. Даже в голову не приходило. Они были такие разные.

— Вы так убедительно говорили о черном PR, неужели мысль о газетной кампании, спровоцированной кем-то, не пришла в ваши ученые головы?

— Кампания? Но зачем? С какой целью?

— Этого я пока не знаю.

— Вот видите, даже вы, обладая информацией, о которой мы и не догадывались. Один автор! Послушайте, а быть может, это он присылал свои творения доктору Брасову? Но зачем?

— Откровенно говоря, я не думала над этим вариантом. Хотя он возможен. Вполне возможен. Допустим, он хотел, чтобы доктор Брасов вступил с ним в полемику. Это привлекло бы к его материалам еще больше внимания. Доктор Брасов — человек с именем…

— Да, это может быть. Но если вы знаете автора, можно задать ему этот вопрос?

— Нельзя. Он мертв. Убит так же страшно и необъяснимо, как и ваш профессор.

— Тот журналист, которого нашли в склепе?

— Тот самый.

— Боже праведный! Вот вам еще одна загадка. Но это случилось уже после гибели профессора. Он же в свое время был потрясен тем, что произошло с экспедицией доктора Эрхарда.

— Представляю. И кстати, они были знакомы?

— Весьма поверхностно. Шеф не одобрял затеи доктора Эрхарда.

— Почему же?

— Он был противником… как бы это сказать… коммерческого использования имени Дракулы. И уж тем более — его останков.

— Разве где-то сообщалось о коммерческих планах доктора Эрхарда?

— Вроде бы — нет. Официальной информации не было, но профессор располагал такими данными. Мне кажется, он имел контакт с кем-то из членов экспедиции.

— С кем именно?

— Это мне не известно. И это, откровенно говоря, было обидно. Впрочем, возможно, что я ошибаюсь.

— Но что-то вас натолкнуло на такую мысль.

— Видите ли… В те дни, когда они прибыли в Румынию и, по-моему, уже направлялись в наши края, доктора Брасова посетил некто.

— Некто?

— Именно некто. Шеф ничего не рассказывал об этой встрече, хотя я точно знаю, что она была. Откровенно говоря, профессор просто выставил меня на то время, пока гость был у него. Разумеется, я не задавал вопросов, ясно же было, что он хотел сохранить все в тайне. Однако то обстоятельство, что именно в это время экспедиция была где-то рядом, навело меня на мысль…

— Понятно. А после гибели экспедиции у доктора Бра-сова не возникало желание посетить Поенари?

— Возникало. И пропадало. В то время, сказать откровенно, он находился в смятении. Он метался. Но я, кажется, уже говорил об этом. К тому же в первые дни после трагедии развалины были оцеплены полицией. Короче, мы несколько раз собирали рюкзаки, но… так и не выбрались туда. А потом… Потом был еще один визит…

— Чей же?

— Не знаю… Откровенно говоря, мне показалось, что это был тот же человек, что и в первый раз.

— Но экспедиция Эрхарда…

— Погибла, хотите сказать? Не вся.

— Да. В живых остались двое.

— Вот именно.

— И вы снова ни о чем не спросили доктора Брасова?

— Нет, госпожа Вронская. Я не привык совать свой нос в дела шефа, тем более что тот ясно давал понять, что этого не желает…

— А он давал?

— Мне снова было предложено погулять часа два.

— А когда вы вернулись…

— Профессор был мрачнее тучи. В тот вечер он сжег очень много документов, в том числе уникальных.

— Это происходило уже при вас?

— Да. Мне даже пришлось помогать.

— Молча? Вы и тогда не стали задавать вопросов?

— Отнюдь. Я спросил… И впервые услышал… сомнения. Впрочем, уже не сомнения, нет. В тот вечер он впервые заговорил о возможной ошибке… Это было страшно. Даже сейчас. Он пил. Много, Причем этот отвратительный местный самогон. Хотя прежде — никогда. Почти никакого алкоголя. Рюмку-другую за обедом. Глоток коньяка на ночь. Понимаете? И просил у меня прощения…

— Однако визит герцога Текского он не отменил. И даже не пытался. Вам не кажется это странным?

— Напротив. Он ждал его как манны небесной. Знаете, он ни разу не произнес этого вслух, но мне кажется, шеф надеялся, что приезд герцога положит конец этому кошмару.

— Каким же образом?

— Не знаю. Ничего не знаю наверняка, но ощущение было такое. Поверьте, за годы работы у доктора Брасова я научился не только слышать то, что он говорил, но и чувствовать то, что он думал. Хотя в это, наверное, трудно поверить.

— Отчего же? И кстати, это кое-что объясняет…

— Что же?

— Скажите, Кароль, вы знакомы с материалами, которые доктор Брасов направлял герцогу Текскому? Особенно после того, как вопрос его приезда стал делом решенным?

— В принципе, я представляю, чему они были посвящены…

— Тогда уж — кому. Разумеется, Владу Дракуле. Но что именно содержалось в этих материалах, какие конкретно факты, доводы и так далее?

— Боюсь, что нет. Детали мне не известны. Он сам выбирал что-то из своих архивов и отправлял по электронной почте.

— И вы никогда в нее не заглядывали?

— Нет. У нас было два компьютера. Один — большой, на нем в основном работал я. Там хранилась общая корреспонденция. Кроме того, доктор Брасов пользовался своим note-book. У него был отдельный доступ в Интернет и, разумеется, пароли. Впрочем, я и так не имел обыкновения…

— Да, я помню, совать нос в дела шефа.

— Именно так. А вы что же, знакомы с этим материалами?

— Да. И, откровенно говоря, кое-что в них сильно меня удивило.

— Что же?

— Раздвоенность. Видите, ваш термин пришелся к слову. Прежде я говорила о неком алогизме.

— Это странно. Доктор Брасов был хорошим аналитиком, с логикой у него все обстояло прекрасно, можете мне поверить.

— Верю. Я и сама думала так же. И еще более удивлялась.

— Вы так и не скажете мне, в чем там было дело?

— Отчего же? Скажу. С одной стороны, доктор Брасов уверял герцога Текского в абсолютной исторической правоте Влада Дракулы. Его мужестве и так далее… С другой же — все больше приводил примеры беспримерной жестокости своего героя. И ни одного аргумента — в защиту. Только декларации.

— Это странно. Он обладал достаточным арсеналом аргументов. Да, это очень странно.

— Но объяснимо в свете того, что вы сейчас сказали о его сомнениях. Возможно, его отношение к приезду герцога было именно двойственным. С одной стороны, профессор почему-то очень ждал этого приезда и возлагал на него большие надежды. С другой же — едва ли не подсознательно пытался предупредить герцога о возможной опасности. Оттого и писал все больше о кровавых деяниях Дракулы. Однако я вас перебила. Простите. Речь шла о том, что вы не только знали, но и чувствовали, что происходит что-то неладное. В частности, эти визиты…

— Да. И в тот… в последний день я тоже чувствовал… Хотя он и не выпроваживал меня, как накануне. Но я чувствовал: он хочет, чтобы я ушел пораньше…

— Иными словами, в ту ночь он тоже ждал кого-то.

— И тот приходил. Я точно знаю…

— Откуда же?

— Запах. Когда под утро меня разбудили полицейские и вместе с ними мы вошли в квартиру профессора — там стоял этот запах. Необычный, пряный — скорее всего табачный. Такой же был в прошлый раз. И после первого визита. Я еще подумал тогда, что гость курил трубку. Или какие-то особенные ароматные и крепкие сигареты.

— Вы говорили об этом полицейским?

— Говорил, конечно. Но они, похоже, не слишком внимательно слушали.

— Значит, сначала сообщения по электронной почте, потом — три загадочных визита. Все это вкупе с серией таинственных убийств — и доктор Брасов начал сомневаться. А потом и вовсе оказался сломленным…

— Да, это очень точное определение. Он был сломлен, именно сломлен…

— А вслед за ним сломались и вы, Кароль?

— Я… я не знаю. Наверное, так. Но что бы вы делали на моем месте?

— Не знаю. Мне бы разобраться с тем, что должно делать — на моем. Впрочем, обещаю, к этому вопросу мы еще вернемся. А пока скажите мне вот что: в окружении доктора Брасова или среди тех людей, кто так или иначе оказался втянутым в водоворот этих событий, были врачи?

— Врачи?

— Врачи. Фельдшеры. Медсестры. Словом, люди, имеющие какое-то медицинское образование.

— Вроде нет… Хотя постойте! Этот грек из экспедиции доктора Эрхарда, Костас… Не помню его фамилии. Словом, тот, что остался жив… Он же врач. Да, совершенно точно. Про него так и писали — врач экспедиции…

— Действительно…

Газетная страница, воспроизведенная на экране монитора, вдруг совершенно явственно предстала перед глазами Полины.

Ночью в Лондоне, изучая бумаги герцога Текского, она изредка отрывалась от этого занятия, для разнообразия погружаясь в Интернет.

Поисковые запросы приносили некоторые плоды, на экране компьютера мелькали короткие информационные сводки и цветные копии газетных полос.

Эта была одной из многих.

Там было фото.

И подпись под ним.

«Врач экспедиции… — далее следовало длинное, труднопроизносимое греческое имя, — единственный из членов экспедиции избежал страшной участи».

На фото запечатлен был красивый смуглый мужчина, темноволосый и синеглазый.

«Прямо рекламный красавчик», — подумала она тогда.

И еще подумала, что такой могла быть реклама табака.

Теперь она вспомнила это точно, до мельчайших подробностей.

Впрочем, подробность была только одна.

Красивый грек на фотографии курил трубку.

 

Вечер в Констанце

— Боже правый, но почему вы не сказали мне всего этого раньше?

Он опрокинул стопку водки.

Еще одну.

Пятую или шестую по счету.

И снова вроде бы не почувствовал вкуса.

— Вы пьете как русский…

Стивен Мур внимательно наблюдал за Костасом Катакаподисом, удобно расположившись в мягких недрах роскошного кресла.

Голубой шелк, обильно расшитый золотом, — обшивка кресел и диванов в этом небольшом салоне, как, впрочем, и прочая обстановка, дышала византийской роскошью.

Тем же златотканым шелком были обиты стены каюты.

Золото вообще доминировало в этом пространстве: массивные позолоченные канделябры, золоченая бронзовая пантера, на спине которой покоилось массивное стекло низкого овального стола. Две других, похожих на лежащую в основании стола подругу как две капли воды, настороженно замерли у стойки бара.

Картины и зеркала в массивных золоченых багетах.

Пыльный, пятнистый комбинезон Стивена Мура откровенно диссонировал с помпезным интерьером «Ахерона».

Трое других мужчин, коротающих вечер на борту яхты, вписывались в него более органично.

Костас Катакаподис, доставленный сюда прямиком из подземного плена, первым делом запросился в ванну. Возможно, он несколько пришел в себя, разомлев в ароматной пене. Но как бы там ни было, облаченный в тяжелый шелковый халат, тоже, к слову, расшитый золотом, выглядел сибаритом — под стать общей атмосфере.

Вторым был лорд Джулиан. Этот расположился в позолоченном мире с обычным небрежным изяществом.

Третьим — хозяин яхты. Человек, предпочитающий теперь называться Ахмадом аль Камалем.

Встречу, назначенную лордом Джулианом накануне вечером, он предложил перенести из сонного Бухареста на побережье Черного моря, в Констанцу.

К ее причалу накануне плавно подошла роскошная яхта, вызвав в порту изрядный переполох.

Здесь давно не видали таких надменных красавиц.

Пожалуй, что со времен покойного диктатора Чаушеску, питавшего, как известно, слабость ко всевозможным роскошным штучкам.

Плавучим — в том числе.

Надо сказать, предложение переместиться на борт яхты поначалу прозвучало довольно неуверенно. Ахмад Камаль вовсе не был уверен в том, что лорд Джулиан примет его, и ожидал отказа.

Возможно — весьма резкого.

Крутой нрав Энтони Джулиана был хорошо известен по обе стороны Атлантики.

Причем довольно широкому кругу лиц.

Тони, однако, согласился неожиданно легко:

— Неплохая идея, старина. Я, знаете ли, начинаю несколько тяготиться местным сервисом.

— В таком случае, ваша светлость, сочту за честь… — Оставим реверансы, дружище. Сказал же: совсем не прочь злоупотребить вашим гостеприимством.

Оба находились в небе, на борту легкого вертолета, когда пришло сообщение Стивена Мура.

— Поздравляю, господин Камаль. Ваш человек жив и здоров.

— Я ваш должник, лорд Джулиан. Если бы не ваши люди…

— Не люблю сослагательного наклонения. Но, полагаю, вы не будете возражать, если оба — ваш человек и мой друг, возглавлявший сегодняшнюю экспедицию, — составят нам компанию?

— Только что собирался предложить то же самое.

Так составилась эта компания.

Теперь Костас отрешенно пил водку, будто бы не чувствуя обжигающего вкуса и не хмелея.

Он все еще производил впечатление человека крайне удивленного и даже обескураженного.

На фоне этих чувств вроде бы притупилась даже радость освобождения, равносильного, по сути, спасению от неминуемой гибели в подземном плену.

И горячая признательность Стивену Муру, похоже, несколько поостыла или по крайней мере отступила на второй план.

Все заслонило изумление.

Так по крайней мере казалось окружающим.

Никто, однако ж, не мог знать наверняка, было состояние подлинным или Костас Катакаподис умело его имитировал.

— Никогда не понимал, отчего это русские монополизировали право на умение пить как-то иначе, чем все прочие? — Несмотря на некоторую отрешенность, реплику Стивена Мура он парировал достаточно живо.

— Вряд ли они задумываются над этим. Просто пили и пьют.

— Пьянство — порок транснациональный.

— Я и не собирался рассуждать о пороке. Манера — вот о чем речь.

— Манеры, мистер Мур, — вопрос воспитания, а Костас воспитан на море, а вернее — на флоте.

— Вот как? Мне казалось — он врач.

— Врач, это верно. Но вырос действительно на палубе — ходил юнгой, потом матросом. Потом медицинский колледж — и снова в море. Судовым врачом. Почти десять лет. Последние два — на судах господина Камаля.

— Неплохая карьера…

— Я так и думал, Стив. До сегодняшнего вечера. Оказалось, могу быть востребован в ином качестве…

— Вы, кажется, всерьез обиделись, Костас?

— Как вам сказать, господин аль Камаль? Вы — босс, Я, таким образом, — всего лишь наемный работник. Обижаться потому вроде как не с руки. С другой стороны, если откровенно, — полагал, что со мной играют в открытую. Хотя — опять же! — какая игра между патроном и рядовым служащим?

— Что это, Костас? Самоуничижение не ваш стиль. К тому же одна тема вовсе не исключает другую. Задача док-гора Эрахарда, а стало быть, и ваша заключалась прежде scero в поисках останков Дракулы, этого, как выясняется, достойного правителя. Вторая задача была как бы подспудной. Параллельной, если хотите.

— И отнюдь не главной?

— Я этого не говорил.

— Вот и я о том же, господин аль Камаль.

— Рискну прервать вас, джентльмены…

— Разумеется, лорд Джулиан. Наши отношения мы выясним позже.

— Благодарю. Что ж, если господин Катакаподис не возражает, вернемся к вопросу, который в равной, полагаю, степени интересует всех присутствующих.

— Никаких возражений, ваша светлость. К тому же я польщен: вы едва ли не первый — за исключением, разумеется, земляков-греков, — кто с первого раза запомнил и правильно произнес мою фамилию.

— Угодили пальцем в небо, старина. В моих жилах одна восьмая греческой крови.

— Вдвойне польщен.

— Оставим реверансы. Итак, вторая — как определяет господин аль Камаль — тема, возможно, и была подспудной, однако именно она вносит существенные коррективы в наши поиски. Поиски преступника. Или преступников. Ибо теперь по крайней мере очевиден мотив.

— Очевиден? Боюсь, не для меня, милорд.

— По-моему, это просто, Костас. Он или они уничтожали всех и каждого, кто так или иначе приближался… хм… ко второй теме. Иными словами — к развалинам этого проклятого замка.

— Согласен — применительно к нашей несчастной экспедиции, двоим местным жителям, погибшим — теперь это очевидно — по чистой случайности. Но доктор Брасов? Сидел себе тихо в Сигишоаре, корпел в архивной пыли. Я уж не говорю о «молдавском» следе — разорванный младенец…

— Насколько я помню, мальчик был несколько старше.

— Образно, Стивен, я говорю образно. Погибший мальчик и журналист, воспевавший, как выяснилось, все эти художества, полагаю, даже не пересекали румынской границы. Мальчик-то уж точно. И наконец, ваш друг, милорд, незабвенный герцог Текский.

— Он, к слову, побывал на развалинах. Правда, не провел там и получаса.

— Вот именно, Стив. А погиб и вовсе за тысячи миль от тех мест. Подцепив, как я понял, довольно редкое заболевание. Значит, уместнее будет говорить не о загадочной гибели, но о смерти вполне объяснимой.

— Должен сказать, что вы не слишком последовательны, Костас. Не далее как минуту назад так образно говорили о растерзанном младенце. И одновременно упорно не желаете воспринимать другие образы.

— Простите, Стив?

— Приближение. Такой же образ, как и ваш «кровавый мальчик». Речь не идет о непосредственном, физическом, так сказать, приближении. Хотя и о нем тоже. Однако ж приблизиться к теме можно и «корпя в архивной пыли», и пописывая жуткие статейки. Что же касается герцога Текского… Полагаю, загадка его гибели также связана со «второй темой». Каким-то образом он оказался на пути к ней, а вернее, на пути тех, кто стремится к ней и категорически не терпит никакой конкуренции.

— Каким-то образом? Помилуйте, господа, этот образ как раз казался мне совершенно очевидным. И не мне одному. Разве доктор Брасов уповал не на то же?

— Боюсь, я не так догадлив, господин аль Камаль.

— Это просто, господин Мур. Реституция. А вернее, закон о ней, на принятии которого давно настаивает часть здешнего общества…

— Думаю, они просто не хотят отставать от соседей. Большинство государств на постсоциалистическом пространстве; реституцию давно узаконили.

— Возможно. Но как бы там ни было, доктор Брасов возлагал большие надежды именно на реституцию. Всю жизнь он боролся против коммерческого использования имени Дракулы. А в последние годы речь зашла — ни много ни мало — о создании «Дракулэнда», парка развлечений на костях национального героя. Кощунство, с точки зрения . любого патриота, не так ли?

— Еще бы не кощунство! Некоторые, к слову, пошли еще дальше, собравшись его клонировать…

— Принимаю упрек, ваша светлость. Однако клонировать — по-моему, отнюдь не значит надругаться. Скорее — наоборот.

— Как посмотреть. Однако к черту дискуссию! Каждый из нас все равно останется при своем мнении.

— Согласен. Приплюсуем к идее создания «Дракулэнда» идею клонирования героя. Как тут было не обеспокоиться? С другой стороны, предположим, закон о реституции будет принят. Кто наследует исторические развалины? Вопрос о наследнике, как видим, выдвигается на первый план. Доктор Брасов решил оградить себя, а главное, своего кумира от возможных неожиданностей. Он первым разыскал прямого наследника — к счастью, единственного — и взялся за его воспитание. В правильном русле, разумеется. Естественно, противной стороне воспитанный таким образом наследник был не нужен. Как, впрочем, и вообще наследник. Любой.

— Красивая теория, босс. Стройная. Но вот вопрос: каким образом эта самая противная сторона умудрилась заразить герцога Текского порфирией? Заболевание, джентльмены, насколько позволяют судить мои скромные профессиональные познания, отнюдь не инфекционное. Передается исключительно по наследству, причем посредством чрезвычайно сложного генетического механизма.

— Хороший вопрос, Костас. Боюсь, однако, господину аль Камалю, как и любому из нас, трудно будет ответить на него сейчас.

— Сейчас, милорд? Значит ли это, что вы надеетесь найти ответ в будущем?

— Причем в ближайшем. Как только госпожа Вронская вернется из Москвы. А вернее, как только у нас появится возможность с ней пообщаться, ибо — по моим подсчетам — она уже возвратилась.

— Госпожа Вронская?

— Да, Костас, мы прилетели в Бухарест втроем. Со Стивом вы уже знакомы. С Полиной Вронской — пока нет.

— Готов поспорить, старина, это будет куда более приятное знакомство.

— Возможно, а вернее, наверняка эта леди хороша во всех отношениях. Однако надеюсь больше никогда не влипнуть в ситуацию, в которой появление живой души будет так же приятно, как в той, которая предшествовала нашему знакомству с полковником Муром.

— Спасибо, Костас. Здорово было сказано.

— Да уж. Господин аль Камаль, вы, часом, не обучали парня тонкостям восточного славословия?

— Нет. Полагаю, он говорит искренне.

— Никто и не сомневается.

— Благодарю. Однако каким бы приятным ни оказалось предстоящее знакомство с вашей дамой, меня в большей степени занимает сейчас другое обстоятельство.

— Какое же?

— Вы сказали: нам следует дождаться ее возвращения из Москвы. При чем здесь Москва? Неужели и там…

— Увы. И там. Вернее, и туда простираются кровавые следы «противной стороны». Так, кажется? Господин аль Камаль, не могу не отдать должное вашему умению находить верные, но обтекаемые определения.

— Восток, дорогой полковник. В данном случае упоминание будет уместным.

— Однако ж, друзья мои, как бы искусно ни обозначали мы противостоящую нам силу, главная задача заключается все же в том, чтобы…

— Не назвать ее, но увидеть.

— А точнее — обезвредить.

— Верно.

— В ходе расследования, которое параллельно с Костасом проводили мои люди, были определены две персоны. Я бы назвал их неоднозначными. Иными словами, прямых улик или чего-либо, прямо указывающего на причастность к убийствам, разумеется, нет. Но нечто в каждом настораживает или по меньшей мере вызывает вопросы.

— Вот как? И кто же эти неоднозначные персоны? Вы ничего не говорили мне о них, босс.

— Когда поступила информация, вы были на обратном пути в Румынию, Костас. А потом и вовсе запропастились.

— Я бы сказал — провалился.

— Да, это будет точнее. Так вот, касательно этих двух персон. Первая — журналист. Тот, что нежданно-негаданно прибился к экспедиции, а потом — удивительно вовремя — покинул ее.

— Едва ли не вместе со мной, босс.

— Я не забыл об этом, Костас. Однако вы говорите: «едва ли» — и, значит, не можете наверняка судить о том, чем занимался этот господин после того, как покинул экспедицию.

— Но было следствие…

— Верно, было. И не нашло ничего, что можно было бы предъявить ему, как, впрочем, и вам. И все же у меня эта персона вызывает некоторые сомнения.

— А что, собственно, про него известно?

— Немногое. Но это вполне ординарная информация. Румын, однако ж почти десять лет учился и жил в Англии. Нигде постоянно не работал — писал на разные издания и в Румынии, и в Британии. А может, и еще где-то. Да, писал, разумеется, на исторические темы, Дракуле притом уделял особое внимание.

— А в каком аспекте?

— По-разному. Он, надо сказать, публиковался в основном под псевдонимами, в разных издательствах — разные имена. Любил, кстати, английские.

— То есть своей позиции у него не было?

— Похоже, нет. А если и была, он держал ее при себе, а писал то, что хотела получить редакция.

— Один журналист под псевдонимом в нашем деле уже фигурирует.

— Вот именно, дорогой полковник, вот именно. Возможно, кстати, что это обстоятельство и заронило в души моих людей некоторые сомнения.

— Потом были другие?

— Не берусь судить, сначала или потом, но — были. Его появление. Я хорошо помню рассказ Костаса, по горячим следам, на борту этой же яхты. Тогда мы стояли в Мармарисе. Туда его доставили прямо из-за решетки.

— Похоже, это становится традицией, старина. Сюда вы явились прямиком из заточения. И никак иначе.

— Дорого отдам, чтобы навсегда от нее отказаться, милорд. Но босс прав. Мы действительно долго говорили в ту ночь, и, конечно же, я рассказывал о нем.

— Кстати, как он вам показался?

— Никак. В том смысле, что никаких подозрений у меня, да и ни у кого вообще, не возникло. Разве что в первые минуты после его появления…

— А что такое произошло в первые минуты?

— Шок, Стивен. Несколько секунд все были в шоке. Он ведь явился прямо из подземелья, да еще ночью, впотьмах, да еще в тот момент, когда у нас шел разговор о всякой чертовщине.

— Любопытно.

— Только на первый взгляд. Потом он все объяснил. Вполне убедительно. И вообще вел себя совершенно обычно. Ничего такого… Нет, ничего. Я по крайней мере не могу припомнить. Хотя теперь…

— Что такое, Костас?

— Ничего определенного, босс. Но, само собой, теперь я буду думать на эту тему… И мысли черт их знает куда могут повернуться.

— Да, теперь ваши воспоминания могут стать явно предвзятыми. Жаль, что нет Полины. Она большой специалист по части разных психологических коллизий.

— Надеюсь, она скоро к нам присоединиться. Но, господин Камаль, что же еще?

— Разве этого мало? Странно появился. Странно исчез. И наконец, странная аналогия, о которой мы уже говорили. Второй журналист в нашей истории, предпочитающий работать под псевдонимом.

— Три странности — действительно не одна странность. Но где он теперь?

— Это, пожалуй, четвертая странность. Немедленно после освобождения исчез. Причем достаточно искусно, мои люди пытались установить слежку, однако потеряли его почти сразу. Теперь уже не поймешь, то ли они оказались раззявами, то ли он — изощренным конспиратором.

— Действительно.

— Ты тоже так считаешь, Энтони? А мне, собственно, это кажется нормальным. Человек влип в историю, на некоторое время даже угодил за решетку. Имя его на разные лады наверняка трепали все, кому не лень. Вдобавок, возможно, ваши люди, господин Камаль, действительно работали не слишком аккуратно — оказавшись на свободе, он обнаружил за собой слежку. Желание сбежать куда подальше в такой ситуации возникнет едва ли не у каждого. У меня бы — возникло.

— Это профессиональное, Стив.

— Возможно. Но в целом я готов разделить ваши соображения. Три странности — действительно не одна… С этим не поспоришь. Ну а второй? Или вторая? Кто еще вызывает у вас подозрения?

— Кароль Батори.

— Это еще что за птица?

— Секретарь доктора Брасова. Ты не слишком внимательно читал архив своего друга, Энтони. Вся корреспонденция из Бухареста шла через руки этого человека.

— Вот как? Ни я, ни мои люди, как вы понимаете, ничего не знали об этом, однако Кароля Батори все же взяли на заметку.

— За что же?

— Ваш, сэр Энтони, покойный друг тому причиной. Дело, видите ли, заключается в том, что ни с кем больше в Румынии он не общался. Ни с одной живой душой. Кроме Кароля Батори. Тот не оставлял его ни на минуту, как прежде и доктора Брасова.

— Ваши люди, похоже, следили и за ним?

— За герцогом Текским? Разумеется. Он ведь прибыл в самое, можно сказать, пекло. Так вот, повторяю, Батори не отходил от него ни на шаг. В итоге — странная болезнь и скоропостижная смерть. Узнав об этом, я задумался… Если предположить, что болезнь и смерть герцога все же связаны с его пребыванием в Румынии, кто, как не этот молодой человек…

— Что же, по-вашему, он сделал, босс? Изобрел машину времени, проник в прошлое и каким-то дьявольским образом заразил далеких предков герцога порфирией?

— Опустим машину времени, далекое прошлое и предков.

— Что вы хотите сказать, Стив? Мальчишка-секретарь заразил самого герцога? Говорю же вам, это невозможно.

— Отложим дискуссию до возвращения Полины…

— Насколько я понял, ее специальность — психология? Если вас интересует мнение специалиста, нужен гематолог.

— Я бы назвал ее специалистом широкого профиля. Очень широкого. Однако с чем бы ни возвратилась Полина, нам не стоит расслабляться. Итак, этот Батори не отходил от Влада. Только и всего?

— Не только. До этого столь же плотно он опекал доктора Брасова.

— Но того убили «вампирским» способом. Кстати, в этом чертовом механизме нам еще предстоит разобраться.

— Механизм, на мой взгляд, не так уж важен. Разумеется, кто-то его изобрел — кто-то весьма хитроумный. А механизм в конечном итоге может оказаться очень простым. Какая разница? Куда важнее знать кто — а не как. Потому — продолжу. Вернее, отвечу на ваш вопрос, сэр Энтони. Относительно доктора Брасова. Он умер иначе, нежели ваш друг, это верно. Аналогию я усматриваю в другом. Тесная, постоянная опека обоих Каролем Батори — вот что меня настораживает. И еще вопрос: куда подевался преданный секретарь, он же практически и слуга, в ту ночь, когда погиб профессор Брасов? Заметьте, эта была совсем не обычная ночь. Полная луна, совпавшая с Вальпургиевой ночью, что случается не так уж часто. В такие ночи, по преданию, на ратушной площади Сигишоары сам Дракула, восстав из могилы, вершит свой суд. Что же выходит? Ученый, категорически отрицающий всякий мистицизм, именно этой ночью отправляется именно на эту площадь, а верноподданнейшему секретарю об этом ничего не известно?

— Что ж, это, безусловно, повод для размышлений. Однако, друзья мои, размышлять таким образом мы можем еще достаточно долго. Я же, откровенно говоря, предпочитаю действовать.

— Как именно?

— Кто-то из вас увлекается рыбной ловлей?

— О нет.

— Ты, Стив?

— Разве ты не знаешь, Тони? Ни охотой, ни рыбалкой…

— Ну а вы, Костас, морской волк, неужели…

— Не могу назвать себя страстным любителем, однако кое-что в этом деле соображаю. Вы собираетесь организовать рыбалку, милорд?

— Угадали, друг мой. Несколько своеобразную. Ловить будем «противную сторону». На живца. Все знают, что это такое?

— Полагаю, что да.

— Для этого вовсе не нужно быть рыболовом…

— Действительно. Тогда мой план должен быть вам ясен.

— Ты хочешь, чтобы кто-то из нас опасно приблизился ко «второй теме»?

— Верно, Стив. А поскольку книжных червей и борзописцев в нашей компании не наблюдается, приблизиться, очевидно, следует в самом прямом смысле.

— К чему же?

— Ну, это как раз ясно: все к тем же развалинам. Однако позволю напомнить: мы с Костатом только что оттуда. И — ничего. Не клюнуло.

— Значит, вы пробыли там недостаточно долго. Или информация о вашем пребывании не достигла нужных ушей. Словом, я абсолютно уверен: если посидеть там подольше — клюнет. Не может не клюнуть.

— Да, вероятность велика. Что ж, Костас, вы готовы совершить обратный путь?

— Ну почему сразу — Костас? Я вовсе не настаиваю, чтобы это снова были вы с Костасом, Стив.

— Знаешь, Тони, я не очень представляю тебя, равно как и господина аль Камаля, в образе живца.

— Полагаешь, мы струсим?

— Отнюдь, скорее струсит хищник. Слишком крупным покажется ему живец. Не правдоподобно крупным.

— Действительно, милорд. Нам с полковником это будет сподручнее. Но вы, кажется, хотели дождаться возвращения вашей приятельницы?

— Терпеть не могу ожидание.

— Я тоже. Однако не мешало бы все же узнать, где сейчас Полина.

— В отеле, разумеется. Отсыпается после перелета. Где же еще ей теперь быть?

Лорд Джулин, как, впрочем, и всегда, был совершенно уверен в том, что говорил.

Фраза прозвучала веско и основательно.

Никто из присутствующих ни на секунду не усомнился в справедливости сказанного.

И совершенно напрасно.

Прошло совсем немного времени, и двое мужчин, те, что последними прибыли на борт яхты, покинули ее снова.

Путь их лежал строго в обратном направлении.

На северо-запад.

К развалинам Поенарского замка.

 

Неожиданное предложение

Они говорили еще очень долго. Время, отведенное ночи, истекало. Черный сумрак за окном медленно наполнялся густой сочной синью.

Разговор, однако, не был окончен.

И, надо сказать, это был странный, постоянно петляющий разговор.

Однако ж если вдруг оказался бы в то время поблизости внимательный сторонний наблюдатель, он непременно обнаружил бы в этой неровной, петляющей беседе некую закономерность.

О чем бы ни говорили собеседники — а говорили они этой ночью о многом, — через некоторый промежуток времени непременно возвращались все к одной и той же теме.

А вернее — персоне.

Но постороннего наблюдателя в ту пору не было подле них.

Разговор же снова — в который уж раз — незаметно и как бы сам собой вернулся к известному вопросу.

— Вы — профессионал в этой области, Полина, и потому вам наверняка покажется небезынтересным психологический портрет валашского господаря. Этой теме мой покойный босс посвятил отдельную монографию. Его взгляд проник, как мне кажется, достаточно глубоко, а выводы многое объясняют в поведении Влада. Оно, надо сказать, зачастую кажется загадочным. Люди не понимают природу его поступков, отсюда — так по крайней мере раньше казалось нам с боссом — всевозможные кривотолки и нелепые фантазии.

— Любопытно.

— Так вот, доктор Брасов полагал, что Влад Дракула не был садистом, как это представляют некоторые историки. Жестокость не была потребностью его души. И в то же время нельзя не признать, что зачастую он бывал неоправданно жесток. Неоправданно и демонстративно. Демонстративно. Сейчас будьте внимательны — поскольку это ключевое определение в теории доктора Брасрва. В соответствии с ней Влад Дракула вынужден был демонстрировать миру свою якобы непомерную жестокость исключительно для того, дабы устрашить возможных и вероятных врагов. Представьте себе: правитель крохотного государства со всех сторон был окружен противниками, тайными и явными. Османы прежде всего, разумеется. Огромная, почти непобедимая армия султана. Это раз. Венгры, почти откровенно претендующие на господство в провинциях, которые Влад считал своими. Прежде всего речь идет о Трансильвании. Это два. В самой Трансильвании — недовольные его политикой богатые саксонские купцы и ремесленники. Три. Валашские бояре. Его вассалы, не желавшие усиления власти сеньора. Четыре. Прибавьте сюда постоянное давление со стороны Ватикана — Влад долго и упорно не желал покидать лоно православной церкви. Пять. Друзья же, напротив, были малочисленны и непостоянны. Не слишком ли много для одного, пусть и очень храброго, рыцаря? Одиночество — едва ли не главная его проблема. Один вынужден был противостоять всем. В таких условиях оружие рыцаря должно было быть не просто надежным — изощренным. И он нашел такое оружие.

— Устрашение?

— Да. Запугать возможных врагов еще до того, как они нанесут удар. Ради этого он хотел и должен был стать ужасным. Запредельно ужасным, чтобы кровь стыла в жилах при одном только упоминании имени. И он достиг цели. В своей работе босс назвал его «поэтом террора».

— Стройная теория. И… послушайте, Кароль! Она не наводит вас на некоторые мысли применительно к нашим событиям?

— Не понимаю, о чем вы?

— Террор Дракулы, согласно теории вашего шефа, был демонстративным. И совершался во имя устрашения. Действительно, очень на то похоже. Перенесемся в наши дни. Те, кто задумал и осуществил серию жутких убийств сегодня — вдумайтесь! — разве они не действуют по той же схеме? Не просто уничтожить некоторых. Но запугать — всех.

— Запугать? Но… зачем же? Во имя чего такая жестокость?

— А во имя чего столь обильно проливал людскую кровь ваш герой?

— То есть как — во имя чего? Дабы защитить… Свою землю, свой народ, свои права…

— Иными словами — свои интересы, не так ли? Достойные интересы, не спорю.

— Возможно… То есть, наверное, можно сказать и так.

— Отлично. Теперь представьте, что некто постиг тайну изощренного оружия благородного рыцаря. Некто, чьи помыслы не столь чисты. Каково? Вы совершенно правы, называя жестокую политику Влада Третьего оружием. Но ведь оружие действует не только в руках героев, злодеи пользуются им с тем же успехом. Порой даже более успешно.

— Да… Да… Но — погодите! Каковы же интересы этих сегодняшних злодеев? Чего они добиваются, убивая одних и запугивая всех?

— Не знаю. Но думаю, ответ где-то рядом. Возможно, его следует искать на поенарских развалинах, а вероятнее всего — под ними.

— Нет!!!

— Почему же — нет? И так категорично…

— Потому… Потому что… Во-первых, поенарские развалины исследовались многократно…

— Вот как? А мне говорили, что до экспедиции доктора Эрхарда всерьез там практически никто не работал.

— Это не так. Коммунисты просто не слишком любили информировать общество о том, что творится в стране.

— Допустим. Отчего же тогда загадочный череп пролежал в земле так долго?

— Как вы не понимаете? Находки такого рода — всегда вопрос везения. И потом, у Эрхарда было самое современное оборудование…

— Везение оставим за скобками. Что же касается оборудования — принимаю. Но этот тезис работает на мою версию. Впервые пришли люди с серьезным оборудованием, и — пожалуйста! — сенсационная находка. Дове-дись им работать подольше — кто знает, что бы еще обнаружилось в подземельях замка? И потом…

— Что? Что — потом?

— Потом мне кажется, Кароль, что сейчас вы не совсем искрении. Что-то иное отталкивает вас от поенарских развалин.

— Да… Вы правы… Но это опять оно. То, чего вы упорно не желаете понимать. Или — принимать. Словом, теперь я боюсь Поенари. Очень боюсь. Даже простого упоминания. Теперь — после гибели экспедиции Эрхарда?

— .Нет. После того как мы побывали там с герцогом Текским.

— Своевременное напоминание. Мы ведь говорили о нем, но потом как-то ушли в сторону. Вы как раз собирались рассказать о тех днях, что провели вместе.

— Да… действительно. Но теперь я уже и не помню, где остановился.

— В самом начале. Вы встретили герцога в аэропорту, отвезли в отель…

— Нет. Прежде мы ужинали в городе и говорили. У его светлости было очень много вопросов, что совершенно понятно. Кроме того — что тоже объяснимо, — он был сильно взволнован, я бы даже сказал, пребывал в смятении.

— Вопросы касались гибели доктора Брасова?

— В основном — да. Вообще первая наша беседа была довольно сумбурной. Настолько, что сейчас я вряд ли смогу ее воспроизвести. Но говорили мы все больше о докторе Брасове, это точно. И о господаре Владе, разумеется.

— Вы поделились с ним возникшими сомнениями?

— Он сам заговорил об этом.

— Вот как?

— Да. Знаете, теперь, пожалуй, я понимаю ваш вопрос о переписке между ними: герцогом Текским и моим боссом. В ней, очевидно, содержалось что-то такое… Да?

— Ничего определенного. Однако факты были изложены таким образом, что в душу любого здравомыслящего человека закрались бы сомнения. Впрочем, о здравомыслии в подобной ситуации говорить неуместно. Слишком уж фантастические — чтобы не сказать больше — напрашиваются выводы.

— Вы действительно так думаете?

— Разумеется. Надеюсь, и вы станете думать так же, когда окончательно оправитесь от потрясения и начнете рассуждать логически.

— Хочется верить.

— В самом деле хочется? Тогда это непременно случится. Рано или поздно. Но вернемся к покойному герцогу. Его одолевали сомнения. Насколько сильные?

— Отвечу вашими же словами: ничего определенного. Смутные тревоги. Надо сказать, в тот вечер многое было недосказано. Будто и он, и я боялись напрямую произнести страшные слова. Впрочем, почему будто? Так и было — боялись.

— А позже?

— И позже — тоже. Даже на развалинах Поенари.

— Почему — даже?

— Вы уже успели там побывать?

— Пока нет.

— В таком случае, боюсь, вряд ли поймете меня сейчас. Это необъяснимо, но там, на руинах самой таинственной из всех резиденций господаря Влада, большинство людей охватывает странное, довольно сложное чувство. Не страх в классическом понимании. Скорее — трепет. Непонятное волнение. Кто-то чувствует себя дискомфортно. Кто-то, напротив, испытывает душевный подъем, сродни тому, что хорошо знаком людям, посетившим святые места.

— А вы? Что испытываете вы?

— Я? Очень точный вопрос. Знаете, в этом, возможно, все дело… Прежде мы с доктором Брасовым не раз посещали Поенари. И всякий раз меня обуревал почти мистический восторг. Да-да, именно восторг. Но в тот день, когда довелось сопровождать герцога Текского… О! В тот день все было иначе. И это вовсе не было только мое ощущение. Его светлость испытывал едва ли не то же самое. Возможно, его чувство было даже более сильным.

— Что за чувство, Кароль?

— Чувство… Я вряд ли найду слова, чтобы передать его в точности. Но — смотрите-ка! — уже рассвело… Который теперь час?

— Пятнадцать минут восьмого.

— Утро… Я так и не сумел ничего объяснить… А ведь шел именно ради этого. Это так важно для меня. И вообще… может оказать важным для всех… Вы должны понять. Обязательно должны! Послушайте! Поедем в Поенари! Прямо сейчас. Вы — тонкий человек, вы не сможете не почувствовать… И я… быть может, там… с вами… мне станет легче. Я смогу говорить об этом. Поедем!.. Молчите? Значит — нет?

— Отчего же? Неожиданное предложение, но… довольно интересное. И я… Я, пожалуй, его приму. Едем!

— Слава Богу! Клянусь… Я уверен, вы не пожалеете.

— Надеюсь. Однако поездку надо как-то устроить…

— О, не беспокойтесь! Мне не привыкать. Полчаса — не больше. Вы не передумаете?

— Надеюсь, нет.

— Благодарю!

Окрыленный, он умчался куда-то, еще раз пообещав вернуться не позднее чем через полчаса.

И все устроить.

— Авантюра, конечно, — сказала Полина сама себе.

Однако внезапный порыв Кароля Батори передался и ей.

Одеваясь, она поймала себя на том, что спешит, словно боясь оказаться неготовой к моменту его возвращения.

И сочла необходимым еще раз обратиться к себе вслух. Что делала в самых крайних случаях.

— Спокойней, девушка! Можно подумать, впереди у вас первое свидание. На самом-то деле еще неизвестно, что действительно ожидает вас впереди. И потому… Потому не мешает поставить в известность компаньонов. Они, кстати, ведут себя совершенно по-свински. Я сломя голову мчалась сюда из Москвы, а оба джентльмена даже не соизволили поинтересоваться, как у меня дела. И вообще запропастились неведомо куда.

Она позвонила в рецепцию с просьбой соединить ее с апартаментами лорда Джулина.

— Сожалею, мадам. Господин Джулиан так и не возвращался.

— А господин Мур?

— Минуту… Увы, мэм! Его тоже нет.

— Чертовщина!

Полина в сердцах опустила трубку. Но уже через мгновение раздражение прошло. Настроение было по-прежнему приподнятым. Великолепным.

Кароля Батори она встречала во всеоружии и даже с некоторым нетерпением.

— Мы можем ехать?

— Лететь. Я раздобыл вертолет.

— Ничего себе! Это так просто?

— Совсем не просто. Но я же сказал: не привыкать. Экскурсии — мое хобби. И дополнительный заработок. Потому необходимые контакты налажены.

— Это радует.

Через сорок минут они добрались до маленького военного аэродрома на окраине Бухареста и, беспрепятственно миновав неприступный с виду контрольно-пропускной пункт, оказались на летном поле.

Прошло еще несколько минут — и тяжелый, оглушительно ревущий вертолет, медленно набрав высоту, взял курс на Поенари.

Говорить в крохотном салоне было невозможно, к тому же вертолет нещадно трясло и бросало из стороны в сторону.

Полет обещал быть не слишком комфортным.

Однако и это обстоятельство нимало не испортило настроения.

Разглядывая в иллюминатор проплывающие внизу окрестности Бухареста, Полина что-то напевала себе под нос.

Ей было невдомек, что в то же самое время в небе Румынии парит еще одна механическая стрекоза.

Правда, значительно легче, миниатюрнее и удобнее той, что несла теперь их в прозрачной небесной сини.

На том борту к развалинам Поенарского замка направлялись еще два человека, в надежде отыскать ответ на вопрос, одинаково вроде бы волнующий всех четверых.

Но — Боже правый! — какими разными были волнения каждого!

Какими непохожими!

 

Тайные размышления

"…Силы небесные, как?!

Как это могло случиться?!

Нет, невозможно.

Невозможно по определению.

Этого не должно было произойти.

Этого не может быть.

Однако — произошло. Однако — это есть. И никуда от этого не деться.

Чертов самовлюбленный выродок. Я, я, я!!! Не кто-то, а именно я.

Идиот, уверовавший в собственную исключительность. Возомнивший себя гением. Полагавший, что обманул всех.

Обманул, запугал и может теперь водить за нос сколь угодно долго. До той поры, пока…

А кстати, пока — что?

На что ты, собственно, рассчитывал, маленький ублюдок?

То есть как — на что?

Нужно было просто выиграть время. Найти немного денег. Но главное — отвадить всех от того места.

Боже правый, если бы только чертовы развалины не были рядом! Они же, как мухи на кучу навоза, слетались на эту груду камней.

Искали. Рыли. Пророчили.

Что, спрашивается, пытались доказать? Зачем?!

«Во имя исторической справедливости…»

«Защищая честь героя…»

Кретины!

Какое ему теперь до всего этого дело? Шесть сотен лет прошло, кости и те почти истлели.

Что ему, кто бы он ни был на самом деле, мирская возня?

Жарится на сковородке у сатаны, или пьет нектар с ангелами — все едино.

Будь он проклят! Дважды предавший. Когда-то — ее, а нынче — меня.

Будь ты проклят! Слышишь, Пронзатель? Каково тебе теперь? Это ведь не только меня, это и тебя раскусили сегодня. А? Молчишь. Корчишься в судорогах, я знаю.

А откуда, собственно, я это знаю? Не дано мне этого знать.

Зато другое — очевидно. Это не он вовсе, это я корчусь теперь в судорогах. В бессильной злобе, как пишут в плохих романах.

Но почему же бессильной?

И он… Кстати, он тоже наверняка корчился так же, когда отступал под ударами турок, юлил и пресмыкался перед султаном, в бешенстве разрывал свежую могилу родного брата, убитого своими же вассалами, венчался с нелюбимой, чах в золоченой клетке короля Матьяша, отрекался от веры отцов…

Корчился наверняка. И еще как!

А потом? Что — потом? Потом приходил в себя и…

Что — и?..

Начинал все сначала.

Убивал. Убивал. Убивал.

И все в конце концов отступали.

Все-е-е.

А я? Я — что же? Я, выходит, отступаю?

Да. Но что теперь можно сделать? Разве что-то можно сделать теперь? Они все знают.

Они? А сколько их? Горстка. И потом, что, собственно, они знают? Главное им неведомо. Значит…

Значит — что?

То есть как это — что? Надо продолжать. Не пугаться, не трусить самому! Вот что надо.

Действительно! Что это я раскис?

Тем более пока… Пока — черт побери! — все складывается в мою пользу… Мы здесь вдвоем. Всего лишь вдвоем. И я вне подозрений. Кто же, скажите на милость, помешает сделать все, как обычно? Это даже проще, чем то, что уже сделано. К тому же, вполне вероятно, это станет последним штрихом. Трое — впрочем, тогда их будет уже двое — задумаются. Одно дело — рассуждать о чужих смертях, совсем другое — когда гибнет близкий.

Однако — стоп! Особенно уповать на это не стоит. И вообще не стоит загадывать. Забегать вперед.

Действовать надо поэтапно. Медленно, но неумолимо. Как он. И не паниковать.

Их всего лишь трое…

Четвертый — со всей своей смешной камарильей — сам по себе. И не станет лезть на рожон. Нет, не станет. Он не из таковских.

Только эти трое.

Впрочем, можно считать, что уже и не трое вовсе…"

Человек, легко и пружинисто идущий по узкой тропе, внезапно остановился, склонился к земле. И посторонился.

— Я сейчас. Кажется, растер ногу. Черт! Идите вперед. Попробую переодеть носок.

Легким, едва уловимым движением говоривший достал из кармана тонкую перчатку, ловко натянул ее на руку.

Жесты были быстрыми и отточенными.

Через мгновение он уже готов был стремительно рвануться вперед, настигая того, к кому только что обращался.

Но — не успел.

Сокрушительный удар обрушился сзади, поверг на землю.

Впрочем, сам он ничего так и не понял.

Вдруг и сразу померк яркий солнечный свет.

И бездонная, непроглядная распахнула перед ним свои объятия тьма.

 

Работа над ошибками

Яхта по имени «Смерть».

Это снова была она.

Красавица яхта, по странной прихоти хозяина названная одним из имен смерти.

Или — ада, преисподней.

Или — реки, несущей свинцовые воды прямиком в царство мертвых.

Много значений было у имени «Ахерон», но за каждым из них маячили во тьме веков мрачные, зловещие символы.

Яхта же, напротив, была на удивление светлой, нарядной и праздничной.

Возможно, на чей-то взыскательный вкус, даже чересчур.

Однако ж нынешним вечером люди, собравшиеся на борту «Ахерона», ничего этого не замечали.

Или не хотели замечать.

Ни грозного, пугающего имени.

Ни помпезной, бьющей через край роскоши.

— Вы плохо себя чувствуете, Полина?

Во взгляде Стивена Мура плескалась тревога.

Полина и впрямь выглядела сейчас не лучшим образом.

— Плохо. Но это совсем не то, о чем вы думаете, Стив.

— А о чем, по-вашему, я сейчас думаю?

— О том, что я здорово переволновалась — да что там переволновалась! — перепугалась за те мгновения, пока вы мужественно спасали меня, сокрушая современного упыря. И до сих пор не могу прийти в себя.

— А это не так?

— Не так. То есть, разумеется, и переволновалась, и перепугалась, но плохо мне сейчас совсем не поэтому.

— Почему же?

— Неужели не ясно?

— Мне — ясно. Недуг, которым, очевидно, страдает наша прекрасная леди, называется — самоедство. — Лорд Джулиан смотрел ласково, однако едва заметная ирония сквозила в этом взгляде.

— Вы правы, ваша светлость. Как, впрочем, и всегда.

— Бросьте, Полли. От ошибок в нашем деле не застрахован никто.

— Не слишком убедительно, Стив, хотя и гуманно. Такие ошибки непозволительны. Тем более в нашем деле. Потому что обычно за них приходится расплачиваться жизнью. Хорошо, если только своей.

— Но не пришлось же?

— Благодаря вам.

— Тогда уж — Костасту.

— Спасибо, Стив. Однако, если уж говорить об ошибках, изначально во всем виноват именно я.

— С какой это стати?

— Очень просто. Стоило только вспомнить, где раньше видел этот странный крест — были же какие-то смутные сомнения в глубине души! — и не пришлось бы Полине так рисковать. Все разрешилось бы гораздо раньше.

— Ну, что ж теперь об этом толковать. Слава Богу, разрешилось теперь. И вполне благополучно.

— Послушайте, друзья мои, у меня сейчас такое чувство, будто перелистываю книгу, в которой не хватает нескольких страниц. А книга интересная, и, откровенно говоря, я был бы совсем не прочь прочесть ее полностью. Полагаю, нечто похожее испытывает и господин аль Камаль.

— Справедливо полагаете, сэр Энтони. Скажу больше: в моей книге нет большинства страниц, подавляющего большинства. И это досадно.

— Иными словами, Энтони, ты хочешь, чтобы кто-то из нас исполнил роль мисс Марпл?

— Мисс Марпл?

— Шерлока Холмса, Эркюля Пуаро… Словом, той персоны, которая в конце детективного романа собирает всех героев у камина, потягивает виски или разливает чай и расставляет все по своим местам.

— Вот именно, Стив, вот именно. Этого я и хочу. Понимаю, что вы с Полли и Костасом уже обсудили все на обратном пути, то есть — продолжая аналогию — моя книга вами давно прочитана и усвоена. Однако смиренно прошу потешить старика Джулиана и нашего уважаемого хозяина.

— Откровенно говоря, на обратном пути мы были не в состоянии что-либо обсуждать. Тем более — досконально, так, чтобы окончательно усвоить…

— Тем более, Стив.

— Да, тем более… Что ж, Полли, у вас хватит сил расставить все по своим местам?

— Почему — я?

— У вас лучше получится.

— На самом деле вы надеетесь, что это отвлечет меня от процесса самоедства?

— А хоть бы и так! Что в этом плохого?

— Действительно, Полли! И — вот что! — прежде чем начать, промочите-ка горлышко.

Лорд Джулиан неожиданно легко поднялся из глубокого кресла, стремительно пересек просторный салон и, оказавшись у стойки бара, собственноручно плеснул в низкий тяжелый стакан с толстым дном немного золотистой жидкости.

— Благодарю, Энтони, но, откровенно, не слишком люблю виски.

— Вы можете не любить виски вообще, Полли. Но это «Balblair» из моих личных запасов. Отрываю, можно сказать, от сердца. С кровью.

— Ну, будь по-вашему, давайте свой «Balblair»… Напиток на самом деле оказался удивительно мягким и отчасти даже приятным на вкус.

— Итак, обо всем по порядку.

И потому — прежде немного истории.

Обратимся к прошлому.

Далекому.

Год 1462-й.

Бесконечное противостояние валашского правителя и — страшно сказать — самого турецкого султана Мехмеда Завоевателя в этом году оборачивается поражением Влада Третьего.

Армия его разбита.

Сам же валашский господарь, осажденный в своей любимой резиденции — Поенари, умудряется бежать прямо из-под носа у турок.

Здесь кончается собственно история и… начинаются легенды.

Согласно им, Влад покинул крепость в одиночестве, то ли не пожелав, то ли не имея возможности захватить с собой молодую женщину, жившую с ним в ту пору «как жена». Некоторые сказания, впрочем, называют ее женой без всякого «как».

Однако историки с этим не согласны.

Официально Влад Дракул был женат лишь однажды, на кузине венгерского короля Матьяша, имел от нее сыновей, наследовавших после его смерти валашский престол.

Между прочим, дети — косвенное опровержение «вампирской» версии Стокера. «Классические» вампиры по всем оккультным канонам потомства не имеют.

Однако это так, к слову.

Рассмотрим ситуацию с «двоеженством» Дракулы.

Историки стоят на своем.

Но легенды не менее последовательны и упрямы.

Каждая на свой лад передает историю молодой женщины, оставленной в осажденной крепости. Мысль о турецком плене страшила ее больше смерти — и несчастная выбирает смерть, бросившись с крепостной башни в бурный поток Арджеша. С тех пор и поныне местные жители иногда называют его «рекой принцессы».

Словом, я не вижу основания сомневаться в подлинности этого персонажа. И кстати, тот факт, что Дракула вынужден был оставить ее в Поенари, отчасти объясним именно с точки зрения официальной версии. Он бежал не куда-нибудь, а ко двору короля Матьяша, где поджидала его законная, венчанная жена — кузина короля. Как можно было явиться с любовницей?

Надо сказать, история этой трагической любви занимала умы многих, однако никто до сей поры не задался самым, казалось бы, простым вопросом…

— Дети?

— Совершенно верно. Дети.

О детях, рожденных в этом гражданском, как сказали бы теперь, браке, отчего-то никто не подумал.

И напрасно.

Как выяснилось, поенарская принцесса произвела на свет дитя. Девочку, которая, пережив гибель матери и страшный погром, учиненный разъяренными турками в крепости каким-то чудом уцелела. Дальнейшая судьба ее достаточно туманна, однако доподлинно известно, что непризнанная дочь Дракулы благополучно подросла, вышла замуж и оставила потомство.

Таким образом образовалась боковая ветвь рода Драку-лэшти, никому не известная и — возможно, потому — жизнестойкая. Как бы там ни было, она благополучно дотянулась до наших дней, сохранив не только генетическое наследие Влада Дракулы, но и память, что, на мой взгляд, куда более важно.

И практически необъяснимо.

Но это так.

Из поколения в поколение в этом тайном, никем не признанном, да и не претендующем на признание роду передавались две реликвии.

— Крест?

— Да, Костас, крест. Тот самый, что обнаружили вы в подземной гробнице.

Ученым еще предстоит разобраться с этим тайным погребением, но я почему-то заранее уверена в результатах.

Шесть столетий поенарские руины хранили останки не кого-либо, а самого Влада.

Кто, когда и при каких обстоятельствах перенес их туда из «официальной» могилы в Снаговском монастыре — загадка, которую, возможно, разгадают когда-нибудь, а возможно — и нет.

— Но в таком случае «официальная» могила должна быть пуста?

— Отчасти так и есть. До сей поры известны были два предполагаемых захоронения Влада. Оба под плитами храма в Снаговском монастыре. Первое — у царских врат собора, что, в общем, соответствует высокому положению покойного на иерархической лестнице, кроме того, Влад был ктитором монастыря. Однако ж когда в тридцатых годах прошлого уже — двадцатого — века итальянский археолог Росетти, проводивший раскопки в Снагове, вскрыл могилу, она оказалась пустой.

Можете представить, как всколыхнуло это известие падкую на сенсации общественность! Слухи о бессмертном вампире, покинувшем собственную могилу, снова пошли гулять по свету, подогревая новую волну интереса к приснопамятному творению Стокера.

Однако восторг толпы был недолог.

В том же храме, но под другой плитой — прямо напротив царских врат, то есть непосредственно у входа, была обнаружена вторая могила.

Довольно странная, ибо кости погребенного — небывалое дело! — представляли собой прах.

— Почему небывалое?

— Потому что кости, как правило, сохраняются лучше всего.

Истории известно огромное количество более древних захоронений, в которых сохранились только кости, наряду с фрагментами каменных и металлических вещей.

Более — ничего.

Здесь же, как ни странно, сохранилось золотое шитье и куски ткани, но истлели кости.

А вместе с ними — что еще более удивительно — драгоценные камни, по которым, кстати, тоже можно было судить о том, кто именно похоронен.

Словом, повторюсь, захоронение было странным — однако за неимением другого оно стало считаться местом «официальной» могилы Влада Дракулы.

Потом, спустя почти целое столетие, была экспедиция доктора Эрхарда и череп, обнаруженный в поенарских развалинах.

И наконец, совсем уж недавняя находка Костаса.

Впрочем, не будем забегать вперед.

К тому же мы несколько отошли от основной темы.

Итак, крест.

Маленькое распятие, у подножия которого распластался скорбящий дракон, — первая реликвия, чудом сохранившаяся в роду непризнанных потомков Дракулы.

Вторая — сыграла роковую роль в нашей истории.

Рукопись.

Манускрипт, возможно, написанный рукой самого Дракулы и уж совершенно точно — от его имени. А в нем — информация о несметных сокровищах, упрятанных хитроумным рыцарем на дне стремительного Арджеша.

Возможно, он решил утопить свои сокровища в тот момент, когда осознал, что силы на исходе и турки вот-вот ворвутся в крепость.

Возможно — много раньше, еще только опасаясь вероятного вторжения.

Но как бы там ни было, тайну подводного клада он доверил бумаге.

Бумагу же передал на хранение той, что жила с ним «как жена» и родила дочь.

Как залог своей любви, быть может?

Верности?

В подтверждение того, что вернется?

Она не поверила или в ужасе перед свирепыми янычарами дрогнула, утратила веру — шагнула в бездну, ринувшись вниз с самой высокой крепостной башни.

Навек канула в ревущем потоке.

Вслед за сокровищами неверного возлюбленного.

Самое главное его сокровище, возможно.

А бумага осталась.

Вообще же надо сказать, что слухи о кладах Дракулы гуляют по миру давно.

Едва ли не с того момента, как он покинул этот мир.

В летописи русского Кирилле-Белозерского монастыря я нашла по интернетовской ссылке «Сказание о Дракуле-воеводе», а в нем — прямое указание на сокровища Дракулы, погребенные в бочках на дне некой реки. А рукопись, между прочим, датирована 1486 годом. Со дня гибели Дракулы минуло всего-то десять лет!

— Вы самостоятельно нашли упоминание о сокровищах?

— Да, господин аль Камаль, но это совсем не сложно, достаточно всего лишь зайти в сетевую поисковую систему.

— Понимаю. Но это упоминание… оно не натолкнуло вас ни на какие мысли?

— Очень смутные. И — к своему стыду — тогда я не стала их развивать. Скажу больше: в дальнейшем я не раз встречала упоминания о кладах Дракулы, но, откровенно говоря, они казались мне бредовыми. К примеру, в 1940 году по миру пошел гулять некий «манускрипт графа Дракулы», в котором утверждалось, что ужасный вампир зарыл в Европе шестьсот шестьдесят шесть кладов. Очевидный бред, согласитесь. Однако ж и в ту пору, и значительно позже — едва ли не в наши дни — находятся охотники искать мистические сокровища. Вы улыбаетесь?

— Да, но — упаси Аллах — не сочтите это насмешкой. То, о чем вы говорите, за исключением, пожалуй, монастырской рукописи, действительно абсолютный бред, и никто, ни один здравомыслящий человек не обратил бы на него внимания.

— Насколько я понимаю, в руках господина аль Камаля оказались более убедительные документы, касающиеся сокровищ Дракулы. Полагаю, вы обнаружили их не в Интернете?

— Разумеется, нет. И не обнаружил вовсе — приобрел, выложив за бумаги приличную сумму. Однако прежде, как вы понимаете, отдал их на экспертизу. Высокопрофессиональную и взыскательную, поверьте. Эксперты — а их было несколько — независимо друг от друга подтвердили подлинность документа. Тогда я и приобрел его.

— Не спрашиваю, у кого. Однако рискну поинтересоваться: что же это за документ?

— На первый вопрос я действительно вряд ли смогу ответить. Таковы условия нашего договора с продавцом. Могу лишь заверить: к той кровавой катавасии, что развернулась вокруг сокровищ, он не имеет ни малейшего отношения. Что же касается содержания документа… Боюсь, несколько развею романтический флёр, окутавший историю подлинного манускрипта, поведанную нам госпожой Вронской.

— Каким же образом?

— Я обладаю точной копией той бумаги, которую оставил Дракула своей возлюбленной. А вернее — ее вторым экземпляром. Впрочем, возможно, и первым, и третьим, и пятым. Словом, бумага была отнюдь не уникальной. Думаю, и здесь он остался верен себе — не доверял никому.

— Но зачем же в таком случае тиражировать документ?

— Не знаю.

— И полагаю, никто не знает. И вряд ли когда узнает. Еще одна тайна Дракулы.

— Действительно. И, надо сказать, это обстоятельство наводит на странные мысли.

— Что за мысли, Полли?

— Совершенно «вампирские» мысли, милорд. Увы! В эзотерике существует теория, согласно которой смысл мистических кладов заключается в том, чтобы завладеть душами людей. В нашей истории не сам клад, но информация о нем представляется именно таким крючком, цепляющим человеческую душу, чтобы затем утащить ее в пучину смертных грехов. Если принять эту теорию, становится ясно, зачем понадобилось тиражировать секретный — по всему — документ. Не так ли?

— Но это ведь мог сделать и не он?

— А кто же?

— Вы, помнится, говорили о неких оккультных провокациях против Дракулы…

— Да, это хорошая мысль.

— Неплохая. Но как бы там ни было, сегодня мы можем с уверенностью говорить как минимум об одной душе, попавшейся на этот дьявольский крючок. Посему — продолжайте, Полли. Насколько я понял, теперь мы вплотную приблизились к истории нашего героя.

— Скорее уж антигероя. Но сейчас действительно пришла пора поговорить о нем.

Итак, документ спокойно хранился в семье целых шесть столетий, пока не появился на свет мальчик, нареченный Каролем.

Необычное распятие он получил еще во младенческом возрасте, а точнее — в момент крещения.

Документ, понятное дело, попал в руки несколько позже.

Однако ж, что теперь очевидно, это произошло слишком рано.

Неокрепшую психику подростка подточили два червя — гордыня и жадность. Умный, но замкнутый и не слишком популярный у сверстников, мальчик из скромной семьи внезапно осознал себя прямым наследником грозного правителя. Надо ли говорить, что идея завладеть сокровищами далекого предка безраздельно им завладела.

Клад Дракулы открывал дорогу на вершину общественной лестницы, где, по его разумению, Кароль Батори должен был находиться по праву.

Поначалу он просто жил мечтой, хорошо понимая, что ей не суждено сбыться — в стране правили коммунисты. И не просто коммунисты — жесткая коммунистическая диктатура. Сокровища, если предположить, что он каким-то образом сумел поднять их со дна реки, немедленно перекочевали бы в государственную казну. И как сложилась бы дальнейшая судьба наследника — трудно сказать. Вероятнее всего — трагически. Вездесущая секуритате вряд ли отнеслась к нему благосклонно.

Потому в семнадцать лет потомок Дракулы вынужден был поступить в скромное медицинское училище, следуя по стопам родителей. Правда, ступенью ниже. Отец и мать Кароля были врачами. Медицинский факультет университета, однако, оказался ему не по зубам.

В двадцать лет он получил диплом фельдшера. Будущее казалось абсолютно прозрачным и… совершенно безрадостным.

Но начались перемены.

В новой Румынии, как ни странно, для скромного фельдшера нашлась вполне приличная работа — в одной из первых частных косметических клиник.

Работа была интересной, к тому же за нее хорошо платили.

На какое-то время мечта отступила на задний план, уступив место куда более реалистичному желанию стать пластическим хирургом. И поначалу все складывалось великолепно — он победил на каком-то профессиональном конкурсе, получил солидный не правительственный грант и отправился учиться в Лондон.

Там и свершился роковой поворот в судьбе Кароля Батори.

Британские библиотеки, начиная с библиотеки Imperial college, студентом которого он стал, вплоть до British library — главной библиотеки Туманного Альбиона, были теперь в полном распоряжении молодого человека.

Соблазн был велик. Забыв о медицине, Кароль погрузился в исторические фолианты. Заветная мечта получила изрядную порцию самой живительной информации.

И не осталась в долгу — вспыхнула с новой, утроенной силой.

Вдобавок, не без приятного удивления, Кароль Батори обнаружил в себе определенный литературный дар. К тому же — что было еще более приятно и полезно — выяснилось, что некоторые британские издания — газеты и даже пара-тройка журналов — с любопытством восприняли экзерсисы молодого румына на любопытную историческую и одновременно оккультную тему.

Что тут сказать? Снежный шар сорвался с вершины горы.

Дальнейшее, полагаю, вам понятно.

Он возвратился в Румынию с твердым намерением завладеть принадлежащим по праву, не имея, однако, четкого плана и даже не представляя, каким образом намерение можно осуществить.

Просто плыл по течению — правда, в русле известной темы. И таким образом однажды — далеко не прекрасным денем — прибился доктору к Брасову.

На что он надеялся?

Поднять сокровища со дна реки было делом нелегким — требовались немалые затраты и, разумеется, полная и абсолютная конспирация. Вездесущая секуритате больше не дышала никому в затылок, но и власти новой Румынии вряд ли спокойно взирали бы на то, как из страны уплывают баснословные ценности.

Полагаю, он просто ждал, предпочитая при этом чутко держать руку на пульсе волнующей темы, находиться в непосредственной близости от заветных мест.

Надеялся на благоприятные обстоятельства, которые однажды сложатся сами собой. В конце концов подобное уже не раз происходило в жизни. И — вполне вероятно — дождался бы.

Однако провидение рассудило иначе — начались проблемы.

Экспедиция доктора Эрхарда.

Глубокие исследования доктора Брасова, подступившие едва ли не вплотную к заветной теме. Допускаю, кстати, что однажды профессор поделился со своим секретарем некими предположениями относительно клада Дракулы. Слишком уж много информации по этому поводу доносили разные источники. И тем самым подписал себе смертный приговор.

И наконец, прямой, при том совершенно законный наследник, отыскавшийся в Европе.

Это было уже слишком — Кароль Батори решил, что настало время действовать.

Кстати — вот трагический парадокс! — получается, что доктор Брасов сам обрек себя и прочих на такую странную смерть, сформулировав однажды философию террора Дракулы.

Убить некоторых, дабы запугать всех.

Кароль Батори оказался вдумчивым учеником — он не просто взял ее на вооружение, но и решил претворить в жизнь… от имени самого Дракулы.

Такая коллизия.

Надо сказать, это ему почти удалось.

— Да уж. А технически, как я понимаю, все было достаточно просто?

— Крайне просто.

Перчатка с заостренным когтем какого-то животного. На него нанесено сильнодействующее средство, вызывающее мгновенный паралич сердца.

Легкий укол в шею, а точнее, прямиком в сонную артерию. Должна сказать, он ни разу не промахнулся — похоже, был неплохим фельдшером.

Через секунду жертва испускала дух.

Дальнейшее — и того проще.

Аппарат для липосакции — вакуумного удаления жира из подкожной области. Сегодня эту нехитрую операцию делают едва ли не на каждом углу. В каждой косметологической клинике — уж точно. Совсем небольшой аппарат, легко умещающийся в спортивной сумке.

И — фантастически! — тройной эффект.

Необъяснимое исчезновение крови из тела жертвы. Раз.

Частицы костного вещества на краю ранки. Два.

И наконец — ни капли крови, пригодной для исследования, и, следовательно, никаких следов отравляющего вещества. Три.

Мистика чистой воды.

Вполне закономерные предположения о Дракуле, восставшем ото сна.

Или другом вампире. Все равно жутко.

К тому же он организовал неплохое пропагандистское обеспечение. Натолкнувшись однажды на «вампирские» бредни несчастного украинского репортера, хитро ангажировал его. А потом, когда тот проявил прыть, решив вопреки договору открыть читающей публике тайну Соломона Гуру, заманил на руины старинной усадьбы и убил.

Все тем же способом.

Для убедительности.

— Но почему же в таком случае для герцога Текс кого он избрал другой способ? Можно ведь было и его… На тех же поенарских развалинах.

— Можно. Однако наш антигерой вошел во вкус собственных мистификаций.

Однажды — снова, как и в случае с доктором Брасовым, отнюдь не в добрый час — в руки ему попала небольшая заметка о работах российского ученого Михаила Ростова. Тот исследовал механизм генетического сбоя, вызывающего так называемую порфинову болезнь, и пришел к выводу, что больной ген можно получить искусственно. С его помощью доктор Ростов надеялся создать обратный механизм, противостоящий болезни.

В голове Кароля Батори родился совершенно противоположный план.

Возможно — и небезосновательно! — он полагал, что фокус с аппаратом для липосакции рано или поздно будет разгадан.

Возможно, просто хотел усовершенствовать систему устрашения.

Но как бы там ни было, идея взять на вооружение открытие москвича показалась привлекательной. Что в результате стоило жизни еще трем людям — Михаилу Ростову, даме его сердца и, наконец, герцогу Текскому.

Последний, кстати, умирал особенно страшно, раздираемый вдобавок и нравственными мучениями. Ибо свято уверовал в то, что проклятый вирус получил по наследству и… стал вампиром. Потому и просил вас, Энтони, пронзить собственный труп осиновым колом.

Кароль Батори мог торжествовать еще одну победу.

И — какую!

Кстати, материалы, которые Владислав Текский получал из Бухареста, отправлял ему секретарь доктора Брасова. И перед отправкой основательно правил таким образом, что в чуткой душе герцога волей-неволей рождались страшные сомнения.

Вот, собственно, и все.

Или почти все.

В кровавой эпопее Кароля Батори осталась последняя, заключительная история, связанная с нашим появлением в Бухаресте.

Единственная — со счастливым концом. Но независимо от этого она не слишком радует меня. Потому что именно по ее итогам должна признать одну из самых серьезных ошибок, допущенных мной за все годы практики.

Но ради полной и абсолютной справедливости необходимо, наверное, поговорить и об этом.

Узнав о нашем приезде, он, очевидно, запаниковал. Не потому, разумеется, что мы представляем какую-то особую силу.

Просто — устал.

Одного за одним устранял всех, кто становился на пути, но в тот момент, когда почти уверовал в окончательную победу, обнаружил новую угрозу.

И — сорвался.

Не выдержал.

Закатил глупую истерику в кофейне. Хотел — как признался потом — бежать, исчезнуть, отказаться от своей затеи.

Но искушение было слишком велико.

Немного успокоившись, решил, что игра не проиграна. И — первым бросил перчатку. Сам пришел ко мне, еще не зная, как будет действовать. Просто на разведку.

Я, однако, — не иначе ум зашел за разум — разговорилась совершенно непростительно. Токовала, как тетерев по весне. Ничего не слыша, а вернее, не замечая вокруг.

И он запаниковал снова.

Впрочем, на сей раз паника в его душе странным образом сочеталась с яростью. Ибо его замысел, его блестящая теория, его тайна, наконец, оказались почти раскрыты.

— Ну, теория, положим, вовсе не его. Изначально — Влада Дракулы. Позже — воспроизведенная доктором Брасовым.

— Не думаю, Стив, что Кароль Батори даже мысленно готов признаться в этом. Нет. Безнаказанность породила в нем уверенность в собственной исключительности. К тому же Кароль Батори очень серьезно относится к тому обстоятельству, что его предком был сам Дракула. Я бы даже сказала — слишком серьезно. А вернее, совершенно ошибочно его толкует. Вот в чем беда. Потому, выслушав мои излияния, не столько отчаялся, сколько разозлился.

И решил действовать немедленно.

Я же при этом вела себя непростительно. Прямо как доверчивая овца, добровольно идущая на заклание. И если бы память подвела Костатса…

— Она и подвела. Правда, в последнюю минуту вроде бы как одумалась. Я ведь вспомнил про крест только в воздухе.

— И завопил как резаный. Слава Богу, его не слышал пилот — иначе лежать бы нам сейчас где-то в окрестностях Поенари среди обугленных останков вертолета.

— Ну да. А мне — неподалеку от вас с перерезанным горлом.

— Прекратите Бога ради! Невозможно слушать.

— Представляешь, каково было бы увидеть?

— Стив!!!

— Замолкаю, ваша светлость. Какие-то мы стали нервные.

— Стали. Не забывай все же, что не так давно я имел несчастье лицезреть мертвого друга.

— Прости, Тони.

— Ладно уж. Скажи лучше вот что: как вы сообразили дожидаться их на тропе, ведущей к замку?

— Ну, это просто. Как только Костас вспомнил про крест — пасьянс сошелся. Это ведь знакомо тебе: часами сидишь над картами, потом неожиданно перекладываешь одну, и — готово! — сошлось.

— Не скажу, чтобы я часто бился над пасьянсами. Разве что в детстве, вместе с бабушкой.

— Ну, все равно. Крест оказался недостающей картой. Он лег на место, и сразу стало ясно, что представляет собой «противная сторона». Дальнейшее было делом техники. Когда же выяснилось, что Кароль Батори, к тому же в компании с нашей Полли, летит в Поенари, сомнений относительно его намерений у нас не возникло. Вертолетная площадка в окрестностях замка только одна. Оставалось ждать и потом аккуратно двигаться следом за ними. Как можно ближе, чтобы в случае чего успеть.

— Откровенно говоря, Стив, я не ожидал от вас такой прыти. Вы так сокрушительно огрели парня, что я уже не чаял увидеть его живым.

— Я был зол.

— И похоже, решил тряхнуть стариной. Вспомнил джунгли Вьетконга, а, дружище?

— Без комментариев.

— Ну, как знаешь. Что ж, друзья мои, наша история, похоже, завершилась благополучно. Впрочем… Я бы погодил ставить точку.

— Что еще, Энтони?

— Кто. Герцог — или, Как вы его называете, господарь — Дракула. И его доброе имя.

— Теперь, я думаю, все встанет на свои места.

— Действительно. К тому же архив доктора Брасова — слава Богу — цел.

— Это так. И — вот что! — я намерен учредить фонд, который займется его публикацией и вообще продолжит исторические исследования…

— А останки рыцаря?

— Вы, кажется, собираетесь вернуться к своей первой затее, аль Камаль?

— Почему бы и нет, милорд? Она по-прежнему кажется вам авантюрой?

— Не знаю, друг мой, откровенно говоря — я еще не готов к разговору на эту тему. Может быть, позже?..

— Осторожно, Энтони. Общественное мнение…

Трое мужчин оживленно заспорили между собой.

— Простите, Полина. — Коста склонился над ее креслом, осторожно тронул за плечо. — Понимаю, как вы устали — солировать-то пришлось без малого час. Но… можно еще один вопрос?

— Любого из них я, пожалуй, послала бы куда подальше. Но своему спасителю отказать не могу. Валяйте!

— Мой сон. Помните, я рассказывал вам по дороге сюда.

— Разумеется, помню. И что же?

— Полагаете, это действительно был сон? Или… Возможно — что-то иное? Видение… Черт возьми, я ничего не понимаю в этих делах и всегда держался подальше от всякой мистики. Даже триллеры — я их не люблю, честное слово. Но это… Это как будто совсем из другой оперы… Как вы считаете?

— Знаете, Костас… Придерживаясь строго научного подхода, я должна была бы сказать вам, что наше подсознание считывает картинку окружающего мира куда более внимательно и пристрастно, чем сознание. И потому хранит бездну информации, в обычное время нам недоступной. Однако наступает критическая ситуация — и оно, подсознание, как верный страж, предупреждает нас о чем-то. Тогда люди видят вещие сны, чувствуют смутные тревоги, приходят к неожиданным выводам — и так далее, и тому подобное… Последнее время вокруг только и было что разговоров о Владе Дракуле. Нет ничего удивительно в том, что для откровенного разговора с вами ваше же подсознание выбрало его образ… Примерно так, Костас, я могла бы ответить вам. И была бы тысячу раз права. И… не права одновременно.

Потому скажу иначе: возможно всё. Сон. Видение. Знамение. Как бы там ни было, разобраться в том, что же оно значит, о чем предостерегает, чего добивается, можете только вы. Ибо обращено было к вам… Удовлетворит вас такой ответ?

Он промолчал.

Только задумчиво покачал головой.

Зато неожиданно откликнулся лорд Джулиан:

— Могу я не согласиться с вами, Полли?

— Сколько угодно, милорд.

— Вы говорите: только к нему. Я так не думаю. Будь так — он ни за что не поведал бы об этом вам, мне… И вообще, вероятнее всего, забыл бы о том, что видел.

— Что же из этого следует, Энтони?

— Пока не знаю. Потому и говорю — точку ставить рано.