Вместе с Петраковым из вагона вышли ещё человек десять. Вообще-то, вместе со штатскими вышло больше. Кто их там считал сколько? Но демобилизованных было человек десять. Они, не сговариваясь, сбились в кучку возле досчатой будки с надписью «Кипяток», поставили вещмешки у ног и стали крутить самокрутки. Не то, чтобы очень уж очень хотелось курить, а просто для того, чтобы осмотреться. Среди одинаковой линялости гимнастёрок и пилоток выделялся одноногий старший сержант на костылях.

– Ехал я из Берлина, – бойко пел репродуктор. Вокзал стоял в лесах и был подведён уже под крышу. Пленный немец с лопатой лениво переругивался с конвоиром.

– Ну, едрить! – задумался старшина Ермаков и прикурил, – где ж тут теперь комендатуру найти?

– А чё её искать? – хмыкнул Серёгин, – Она, вон, сама нас нашла.

И точно. Из-за будки не торопясь вышел патруль. Лейтенант и двое бойцов.

Солдаты дружно бросили курить и подтянулись.

– Товарищи! – двинул речугу лейтенант, когда патруль подошёл поближе. – Для проверки документов прошу пройти за мной. Там же транзитники смогут переночевать.

– Всемерное проявление заботы о демобилизованных воинах, значит. – Подвёл итог Серёгин и снова иронически хмыкнул.

– Приказ по комендатуре, – сказал лейтенант и улыбнулся. – Чтоб не болтались, где попало. А то собирай вас потом пьяных.

Лейтенант, похоже, выпустился совсем недавно, пороху не нюхал и радовался жизни вовсю.

Демобилизованные неорганизованной группкой двинулись вслед за лейтенантом в сторону двух вагончиков, стоящих неподалёку. На окне одного из вагончиков была надпись от руки: «Военная комендатура «. На ступеньках другого сидели два молоденьких солдата и играли в карты. Рядом с ними к вагону были прислонены две метлы.

– А ну, отставить азартные игры! – Крикнул им лейтенант. Потом по-девичьи покраснел и матерно выругался.

– Внимание! Слушай мою команду! – Закричал старшина из комендатских. – В Шеренгу по – одному становись!

Не сразу, но все же, из неорганизованной группы образовалась шеренга.

– Равняйсь! Смирно! – продолжал надрываться старшина. – Товарищ лейтенант! Группа мобилизованных к досмотру готова.

– Ну, мать их так, этих тыловых! – удивился Серёгин. – И тут от них спасу нет.

– Вам что-то не нравится, рядовой? – обиделся лейтенант. – А ну, предъявите документы. Посмотрим, где такие шутники водятся.

Серёгин поставил у ног ёмкий чемодан жёлтой кожи, достал из нагрудного кармана гимнастёрки пакетик, завёрнутый в белую тряпицу, аккуратно развернул эту тряпицу и протянул офицеру солдатскую книжку.

– Понятно… – протянул лейтенант сквозь зубы, листая страницы. – Два штрафбата в Вашей биографии, боец. Это за что, интересно?

– Этапы большого пути, командир, – улыбнулся Серёгин металлом зубов.

– А всё же? – не отставал лейтенант.

– За чувство юмора, – посерьёзнел Серёгин. – Я, салажанок, полком до войны командовал.

Тут все посмотрели на Серёгина повнимательней и увидели и багровеющий свежий шрам от правого виска до подбородка, и то, что на стриженной когда-то под ноль голове пробилась уже седая щетинка.

Лейтенант хотел что-то сказать, но потом молча вернул Серёгину документы и оглядел строй.

– Товарищи бойцы! Согласно приказу о борьбе с грабежами, изнасилованиями и мародёрством мы должны досмотреть ваши вещи. Предлагаю тем, кто имеет при себе оружие, золото и драгоценности, сдать их добровольно.

– А у нас по Армии приказ насчёт трофеев был, – недовольно сказал Ермаков. – Рядовой и сержантский состав имеет полное право на десять кило трофеев.

– Так точно, – добродушно сказал лейтенант. – Меня ваши трофейные шмотки не интересуют. Я внятно сказал – оружие, золото и драгоценности.

– Какое золото, бля? Какие драгоценности? – закипешился рыжий солдатик Костин. – Я всю войну с передовой не вылазил. Не то что комендантские крысы.

– А вот мы и посмотрим сейчас кто откудова вылазил. Из какого места, – деловито сказал старшина и подошёл к Петракову.

Петраков достал документы. И пока он их выковыривал из кармана стало видно, что на правой руке у него два пальца оторваны. Да и сам Петраков был невидный какой-то. Небритый, сутуловатый, и правый глаз косит.

– А вот это интересно, – процедил старшина, листая Петраковские бумаги. – Товарищ лейтенант! Тут из похоронной команды кадр.

– Ну, ну… – лейтенант подошёл поближе. – А это что такое? Это чьё?

У ног Петракова рядом с вещмешком стоял солдатский котелок. А из котелка этого торчало растение. Тонкий прутик – саженец с четырьмя листьями.

– Это моё, товарищ лейтенант, – сказал Петраков и почесал затылок. – Разрешите доложить подробно. Были мы расквартированы у одной немки под Кенигсбергом. И увидел я у неё на окошке чудный цветок. Чайная роза по-нашему называется. А цветёт!.. Красота и только. И решил я своей девке такой цвет привезти. Нехай порадуется. Вот… Везу.

Повисла пауза. Потом лейтенантик закурил и спросил Петракова:

– Так Вы что, боец? Своей невесте не платье и не чулки везёте, а вот этот цветок?

– Так точно, товарищ лейтенант, – подтянулся Петраков. – Чайная роза называется.

– Товарищ лейтенант! – восхитился старшина. Вы гляньте только какой иконостас у этого похоронщика. Я и не знал, что ордена Славы за рытьё могил дают.

– Дык, я же с сорок второго на фронте, – спокойно пояснил Петраков. – В похоронку я только после госпиталя попал. Как негодный к строевой.

– Продали! – вдруг выкрикнул Костин. – Всё продали, суки! Продали Рассею!

Потом Костин упал навзничь и начал биться в судорогах, неестественно выгибая спину.

Серёгин рванулся было помочь, но старшина его охолонул:

– Встать в строй!. Таких припадочных у нас каждую неделю…

Потом, не обращая внимания на бьющегося Костина, покопался в его вещмешке, достал кусок хозяйственного мыла и разрезал этот кусок пополам. На срезе блеснуло несколько золотых колец. Подбежали, бросив свои мётлы, солдаты из наряда. Подхватили Костина. Понесли в вагончик. Старшина, завязывая мешок, предложил Серёгину:

– Пойдёмте со мной. Актик о задержании составим. Вроде понятого будете.

Закинул за плечо вещмешок с уликами и тоже пошёл в вагон.

– Все свободны, товарищи бойцы, – крикнул лейтенант.

– А я? – спросил Петраков.

– А что Вы? – недопонял лейтенант. – Вы тоже можете идти.

– Так куда же я пойду без бумаг? – удивился Петраков офицерской непонятливости. – Старшина же мне мои документы забыл отдать.

– Придётся подождать, – сказал лейтенант, а потом улыбнулся по-детски открыто. – А что? И в самом деле красиво цветёт эта Ваша чайная роза?

– Глаз не отвести, – заверил Петраков, завязывая вещмешок.

– Вы, боец, в ту теплушку пройдите, – показал лейтенант. – Там стол есть, топчан. Можно поесть и отдохнуть.

И Петраков двинулся в указанном направлении.

Часа через три, четыре нарезал Петраков хлеб на газете, расстеленной на столе, смотрел как старшина разливает водку из фляжки и недоумевал:

– И как же тебя, Никита Фомич, на эту припухаловку занесло? По блату, или как?

– Какой блат, Коля? – Старшина уже налил и немецким штыком вспарывал брюхо банке с американской тушёнкой. – Откуда у меня блат? Я же в СМЕРШе барабанил. Волкодавом был. Ты понял? А потом в Литве с ребятами на мину напоролись. Выпивши были. Вот, и потеряли бдительность, так сказать. Одного – в клочья и наповал, другому ногу оторвало. А меня осколками посекло малость да контузия… Вот, в звании понизили и списали сюда. Ну, за Победу.

– За Победу, – встал Петраков.

Посмотрели друг другу в глаза. Чокнулись и выпили одним махом.

– А ты мне вот что скажи, Коля, – прищурился старшина. – Как это ты в сорок втором в действующую армию попал? Тут же у вас немцы стояли.

– Скажу я тебе, Никита Фомич, как на духу. – Петраков смёл со стола крошки в ладонь и отправил их в рот. – Тут как вышло? Ты, только не перебивай. Тут вышло так, что немца поначалу люди встречали, как освободителя. Колхозы думали отменят. Ну, кое-кто в полицаи подался. Да что там далеко ходить. Два моих брата в полицаи пошли. Ну, они уже отделившись были, а я с батькой жил. Батька мне так и сказал: – Колька! В полицию пойдёшь – прокляну. Батька-то у меня строгий. Ну и вот…

К нам в деревню немец только по весне добрался. Ну, собрали всех. Давай жидов да комиссаров искать. А на мне гимнастёрка была надета. Мамка, правда, луковой шелухой покрасила, а ума-то не хватило пуговки срезать. Вот один увидел – хвать. Кричит, что комиссар. Мамка, помню, в ногах валялась, кричала, что её вина. Где там. Собрали нас человек пять из деревни и погнали. Пригнали к оврагу. Поставили. Да и пальнули. Очнулся я ночью. Смотрю – мать, перемать! Звёзды надо мной какие!

– Немцы стреляли? – деловито спросил старшина.

– Какие немцы, Фомич? Немцы о нас не пачкались. Наши и стреляли.

Пульнули и пошли самогон жрать. Мол, с утречка зароют.

Нет, Фомич! Ты слушай! Прибёг я домой. То-то маме радости было. И не поверишь, только царапина на виске. Скользнула, видно, пуля и приглумила малость. И всё.

А через неделю выдали меня соседи. Ну, собрали нас таких в Слободе и погнали к Суражу. А в конвое знакомый был. Мы как в лесок зашли, так он мне подмигнул. Я – в кусты. Прибёг до хаты батька мне и велел в Красну армию идти. Я и побег лесами. Через недельку какую пришёл. Ну, там, конечно, особисты, то да сё… Полгода мурыжили. А потом в артиллерию записали.

– Значит, говоришь, если бы не пуговицы, на фронт бы не пошёл?

– Конечно не пошёл бы. Что я там не видел?

– Ну, давай, Коля, за удачу. – Поднял старшина кружку.

Снова звякнула кружечная жесть.

И только дружно хакнули, выдохнув палящий водочный дух, как снаружи вагончика послышались голоса:

– Нет, Вы только представьте себе, Сергей Петрович! Простой солдат да ещё из похоронной команды везёт домой не одежду, не посуду, не материальные, так сказать, ценности, а цветок. Цветок! Вы только вдумайтесь. Вот он, образ советского солдата-победителя! Каково? Я обязательно, Сергей Петрович, писать об этом буду. Да. Тысячу раз прав был Достоевский, утверждая, что красота спасёт мир…

Пока салага-лейтенант распинался, старшина моментально прибрал на столе и налил в кружки кипятку из чайника.

– Наш с капитаном из ВОХРы идёт, – прошептал он Петракову.

– А ну, покажите мне Вашего Мичурина, – пробасил капитан, открывая дверь и подходя к столу. – Ты что ли Достоевский?

Петраков молчал, стоя навытяжку.

– А это значит и есть тот самый Аленький цветочек? – спросил капитан, кивнув на, стоящую у окна, Петраковскую чайную розу. – Ну, смотри, лейтенант. Я тебе фокус-покус покажу. Как в цирке.

Капитан сгрёб цветок и вытряс ком земли из котелка на стол. Потом, недоуменно потыкав пальцем в землю, замысловато выругался и вышел, хлопнув дверью.

– Ну, ну, – подвёл старшина итог. – Похоже, Коля, ты действительно контуженный на всю голову. Я ведь, грешным делом, тоже думал, что ты в цветке везёшь. А ты… Да…

Пока старшина распинался, дверь снова хлопнула. Это вернулся капитан.

– Ты куда едешь, Тимирязев? – строго спросил он у Петракова.

– Да тут рядом, – засуетился Петраков. – От Суража километров десять по большаку, а там поворот на Слободу и останется километров пятнадцать.

– Вобщем так! – распорядился капитан. – Завтра у меня машина за кирпичом пойдёт. Как раз тебе по дороге. Часы есть? Старшина! Прикажи дневальному, чтобы поднял этого мичуринца в пять утра и показал где КПП.

Капитан помолчал немного для важности, потом вынул из кармана галифе фляжку и положил на стол:

– А это тебе, чтоб не обижался. Выпейте тут за Победу.

И снова хлопнул дверью, уходя.

Лейтенант тут же озаботился:

– Я тебя, Никита Фомич, по-человечески прошу – не злоупотребляй. Ночью поезд встречать.

– Хороший парень, – оценил Петраков лейтенанта, когда тот вышел.

– Образованный, жуть! – похвастался старшина. – В самой Москве учился.

Выпросился добровольцем, а, пока курсы, то да сё, война и закончилась. Хороший. Только доверчив. А людям, Коля, верить нельзя.

– Это точно, – поддержал Петраков. – Вот ты, Фомич, мне не веришь и правильно делаешь.

– А пойдём-ка мы с тобой, Коля, покурим, – предложил старшина.

Сели на ступеньках вагона. Затянулись махорочкой. Старшина спросил:

– Коля. А ты в Бога веришь?

– Как не верить, Фомич? Конечно.

– А ведь коммунист, наверное?

– Конечно. А как же? Как люди, писал, что если не вернусь из боя, прошу считать коммунистом. Как же ещё? И всё – же, Никита Фомич, я тебе скажу, что есть над нами что-то… А как же? Вот, под Великими Луками в глубоком тылу стояли. И я с другом моим сердечным отирался возле кухни. А там как раз суп гороховый. Я присел возле кухни под кусточком, а товарищ мой зовёт в старую бомбовую воронку. Кричит, что бомба в одну воронку второй раз не попадает. А я не иду, потому что смутно мне как-то. И тут как навернёт из дальнобойной. Смотрю – стоит мой Савка и кишки руками держит. Весь живот ему разворотило. А сквозь пальцы у него суп гороховый течет.

– А что, герой? В похоронке вашей хапнуть можно было?

– А чё? Конечно, можно. – Согласился Петраков. – Везде можно, если совести нет. Наши мужики, как на неметчину пришли, так пошалили как надо. Одних немок перепортили – не сосчитать.

– Ладно, Коля, – старшина погасил окурок. – Пойдём-ка мы да выпьем за тех, кто не пришёл.

А утречком трясся Петраков в кузове полуторки между мрачных пленных и посматривал по сторонам. Шевелились людишки, обустраивались. И на эту, вновь зарождающуюся жизнь, смотреть было радостно.

Петраков постучал по крыше кабины возле неприметного просёлка, уводящего направо в кусты лозняка. И зашагал по-солдатски размеренно…

– Эй, служивый! Ты чей будешь?

Петраков оглянулся и увидел, что это он уже Слободу почти что прошёл. И не заметил за своими думками, как прошагал десяток километров.

– Колька я. Петрака младший, – сказал Петраков присаживаясь рядом с дедом на брёвна возле хаты.

– Это который в Красну армию лесами ушёл? – недоверчиво спросил дед.

– Он самый, – подтвердил Петраков. – А тебя, батя, я признал. Ты старый Базыль.

– А раз признал, насыпь-ка табачку солдатского.

Закурили. Петраков неспеша смотрел по сторонам. Деревня казалась обезлюдевшей. Только кудахтала где-то радостная несушка да время от времени перебрехивались собаки.

– Я вот что тебе, солдатик, скажу, – начал дед Базыль и закашлялся. – Зря идёшь. Вот что я тебе скажу. Спалили всех твоих. И батьку, и мамку, и Наташку твою, и деток. Всю деревню спалили. Одна твоя сеструха Марья осталась. Та поехала как раз к куме в гости за реку. Вернулась – на тебе. Всех спалили.

– Как же так вышло? – спросил Петраков и заиграл желваками.

– А вот так, – вздохнул дед. – Ночевали партизаны у Нюшки. Ну, напились, понятно. И пердолили тую Нюшку в очередь. Обыкновенно…

А тут по деревне немецкий патруль поехал. Трое на конях и собака. Эти-то дураки с пьяну выскочили и давай пулять. Немцев убили, а собака ушла. И привела карателей. Всех и спалили.

– Ладно, дед, – поднялся Петраков и похлопал Базыляка по сутулой спине. – Пойду я. Раз сеструха жива, значит есть куда.

– Жива, как есть! – заверил Базыль. – И хата её уцелела. Вишь ты какое счастье. Так что иди и не сомневайся. Живая она.

Но Петраков уже шагал в сторону синеющего леса.

У опушки Петраков свернул в кусты лозняка и, оказавшись на берегу маленького пруда, сбосил вещмешок и скатку, а сам упал на землю лицом вниз. Лежал и грыз эту родную и ненавистную землю, подвывая по-волчьи. Потом поднялся и сказал своей чайной розе:

– Будем жить, брат. Что тут сделаешь? Надо жить.

Петраков достал из вещмешка фляжку, взболтнул возле уха. Потом перекрестившись, сказал:

– Упокой, Господи, души невинно убиенных.

И несколько раз тяжело глотнул.

Потом Петраков достал кусок мыла, разделся и долго мылся в пруду. А, вымывшись, тщательно брился, закрепив зеркальце в развилке сучьев.

Приведя себя в порядок Петраков достал из вещмешка всё чистое и переоделся. Звякали медали, горели кровью нашивки за ранения, светились неведомым светом ордена.

Переодевшись Петраков раскатал шинель и вынул из карманов три холстинных свёрточка. Развернул. На сером теле шинели засверкали кольца, цепочки, часы и нательные крестики. Отдельно лежала пачка денег. Петраков погладил этот блеск рукой и сказал саженцу:

– Нет, ты понял, брат? Думал – всё для деток. Приду, думал, надо одеть, обуть, в люди вывести. Вот и пришёл…

Петраков отделил несколько бумажек и положил в карман. Потом, вытряхнув чайную розу из котелка, уложил своё добро в котелок и в тряпочку завернул.

Потом аккуратно зарыл котелок под корни старой сосны.

– Ты не бойся, брат, не брошу, – говорил Петраков чайной розе, укутывая её корни в портянку и перевязывая верёвочкой. – Ты мне помог, а я не брошу. Четыре досмотра – это тебе не кот начихал. Не бойся. Будем жить. Гроши есть, чего не жить?

И Петраков зашагал по песчаной дороге в лес.

А завтра день будет безветренным и тёплым. И с утра до вечера будет надрываться кукушка, обещая всем, кто её слышит, жизнь вечную.