Где-то в конце шестидесятых годов ехали мы с другом поездом Рига – Москва. Вагон был чистенький и уютный. Рижские составы в то время, вообще, отличались чистотой, салфеточками на столах и хорошим чаем. В купе кроме нас никого не было. Получилось так, что мы не сумели взять билеты в плацкартный вагон и пришлось разориться на купейный. У нас была с собой бутылка красного Алжирского вина, самого дешёвого по тем временам. Вот мы и наслаждались жизнью и комфортом как могли. Выпив по глотку, мы вышли в тамбур на перекур. Там уже стоял мужичок и скручивал «козью ножку». Мужичку на первый взгляд было лет шестьдесят. По нашим тогдашним представлениям – глубокий старик. Седые волосы, постриженные под «полубокс». Седая, окладистая борода. Он бы сошёл за Деда Мороза будь ростом повыше. У этого деда был новёхонький костюм, из-под бороды выглядывал галстук, на ногах красовались лаковые туфли. Я так подробно рассмотрел старичка, потому что давно не видел как в поезде курят самосад. Мы-то с другом курили Шипку. И дёшево и сердито.

Пока я любовался лаковыми туфлями, дед прикурил, затянулся пару раз и предложил:

– А вот попробуйте моего табачку. Попробуете – другого не захотите.

Валерка сдуру попробовал. А потом кашлял до слезы. Дед остался доволен:

– Свой табачок. «Вырви глаз» называется. У меня дома всё свое. И молочко, и хлебушек, и мясо, и водочка. Соседи куркулём кличут. А я не обижаюсь, потому что куркуль и есть. И отец мой был куркулём. И дед. Работящие были мужики. Хозяйственные. А сейчас вот домой еду. На родине побывал, посмотрел всё, с людьми поговорил. Погостил – надо и честь знать. Теперь домой еду.

– Далеко ехать? – спросил Валерка.

– Ох, далеко, сынок, – обрадовался дед вопросу. – В самую что ни на есть тайгу.

Дед радостно засмеялся и фальшиво пропел:

– Кругом тайга, одна тайга, а я посередине.

А потом добавил:

– Ах, сынки! Если бы вы знали какое это счастье на родине побывать.

– А как же это Вас из Латвии в тайгу занесло? – снова встрял Валерка.

– Из Литвы, – ответил старик. – Мы под Паневежисом жили. На всё промысел Божий. На всё. Когда красные пришли в сороковом году, то нас выселили к чёрту на дуду. Так же, как и других кулаков. Всех, кто похозяйственней был – в товарняки и в путь дорожку. Мне четырнадцать лет было. Успел в карманы зерна насыпать. Тем и спаслись. На этапе из этого зерна похлёбку варили. На пару раз хватило. Сестра умерла ещё на этапе. Слабенькая была. А отец уже на выселках отошёл. Нас высадили в тайге на берегу речушки, дали топоры, пилы, продукты и уехали. Живи как хочешь. Сентябрь на дворе, а у нас ничего – ни хаты, ни запасов. Вот, и начали строиться. Что делать? Многие померли. А я живой. И очень даже. Это тоже счастье, сынки, живым остаться.

Дед достал носовой платок и промокнул повлажневшие глаза.

Я спросил:

– Так что же Вы в Литве, на родине не остались? Сейчас, ведь, можно.

Дед засмеялся:

– Свободы там нету. Понимаешь, сын, свобода не та. Куда ни ткнись, заборчики, межи, дорожки, тропинки. Туда не ходи, сюда нельзя. А у меня на тридцать вёрст вокруг всё моё. Хочу пашу, хочу кошу, хочу по траве валяюсь. Дети и внуки отдохнуть приезжают. Все при деле. Все по городам поразъехались. Мой хутор для них родина. Как же это мы с Алдоной всё это бросим?

Помолчали. И дед уточнил:

– Алдона – это жена моя.

Потом он затоптал окурок, пожелал нам счастливого пути и ушёл.

Мы тоже вернулись в купе. Там снова глотнули паршивого Алжирского и Валерка сказал:

– Туфту дед гнал. Как же это он из Литвы рижским поездом едет?

– А кто его знает? – задумался я. – Может, и врал дед. А может, и не врал. Сейчас уже не узнаешь.

Тут мы стали обсуждать прошедшую сессию и забыли об этом старике.