Жизнь ничего не дает бесплатно,
и всему что преподносится судьбой,
тайно определена своя цена.
(С.Цвейг)
На следующее утро, мы покинули Смоленск. На машине доехали до берега Днепра, пересели на паром и отправились в Киев. Во время путешествия, Рихард не спускал с меня глаз. Не смотря на то, что жила я в отдельной каюте, мой сторож всегда знал о каждом моем шаге. Он следил за мной словно хищник следит за своей жертвой. С того дня, я перестала быть прислугой Генриха, я стала его гостей. Многое изменилось, едва мы покинули Смоленск. Теперь ужинали мы за одним столом. Вечерами он позволял мне проводить время в его компании. Он читал книги и курил сигареты, а я молча наслаждалась прохладой свежего воздуха.
Когда паром причалил в порту Киева, я с ужасом обнаружила, что вместо великого города, красовавшегося на почтовых открытках — сейчас лежат серые развалины, над которыми витают облака ядовитого дыма. Киев был мертв.
Проезжая по городу, я увидела уже знакомую мне картину. Сотни нечастных, затравленных и сломленных людей, с отличительными нашивками на одеждах, безропотно собирали оставшийся после бомбежки мусор. На них нельзя было смотреть без боли, и я отвернулась.
Генрих заметил это, и усмехнулся.
— Что же ты, Анни, отворачиваешься? Разве они не такие же несчастные, как те которым ты всегда помогала? Или может они другие? Пахнут иначе?
Он намеренно провоцировал меня, но я сдержала слезы. Повернулась к Генриху и с улыбкой, словно пророчество, ответила:
— Однажды вы все ответите за свои преступления. А я обязательно приду, чтобы плюнуть на твой труп!
За моими словами, последовал легкий удар в лицо, вновь губа лопнула и появилась кровь. Но вместо того, чтобы испугаться, я, продолжая смотреть ему прямо в глаза, облизнула раненную губу, и демонстративно проглотила капли собственной крови. Он замер, с удивлением взирая на меня.
— Когда-нибудь ты поймешь, что я не желаю тебе зла, Анни. Это не наша война, ни твоя и ни моя… Я всего лишь выполняю приказ. — Сухо ответил он, и отвернулся.
Позже он часто произносил эту фразу: «Я выполняю приказ». Словно она оправдывала все его преступления.
В Киеве мы пробыли ровно один день. К вечеру холенный офицер СС доставил в наш дом пакет, в котором оказались красивые платья, осенних тонов, сшитые по последней моде. Я таких прекрасных платьев прежде не видела. Несколько пар чулок, теплых и ажурных, красивое шелковое нижнее белье, пара туфель и шляпка. Все было моего размера. Я знала, что это подарок Генриха, но даже не подумала благодарить его за великодушие. Я не собиралась носить эти вещи, но тем же вечером, предупреждая мой протест, Рихард забрал все мои платья и унес. Он даже не погнушался сорвать с меня хлопковое белье. У меня оставался выбор либо носить подачки Генриха, либо ходить нагишом. Проявив благоразумие, я выбрала первое.
Утром мы сели на поезд до Варшавы. На станции было многолюдно, несмотря на трудное время переживаемое нашей страной, люди куда-то умудрялись уезжать.
Генрих пожелал, чтобы я разместилась с ним в одном купе. Я не стала спорить. Мне вообще на тот момент было все равно, что будет со мной происходить. Я научилась безропотно принимать повороты судьбы, решив, что самой главной моей целью останется — выжить, и дождаться окончания войны. Я жаждала увидеть как меч упадет на головы этих извергов, и Генрих был моим самым главным врагом. В путешествии Генрих все чаще одевал свою маску, безразличного и хладнокровного Дьявола. Хотя больше не срывал на мне свой гнев, даже если я ненамеренно умудрялась оскорбить его.
Один раз я отказалась принимать пищу, тогда он надменно улыбнулся и сообщил:
— Если ты не прекратишь, я позову Рихарда и он накормит тебя насильно.
Сдерживая негодование, я все же сдалась.
На пути в Варшаву, я впервые увидела состав, один из тех, о которых после войны столько говорили, но тогда я не знала о его истинном предназначении.
Мы остановились на промежуточной станции нашего следования, всего лишь на несколько минут, но мне хватило этого времени, чтобы в окно увидеть стоящий напротив нас наглухо закрытый вагон, предназначенный для перевоза домашнего скота. Сквозь узкие щели, не моргая, на меня смотрели несколько сотен пар человеческих глаз. Мне стало жутко. Я руками прильнула к окну.
— Кто эти люди? — спросила я у Генриха.
Он оторвался от газеты, и безразличным тоном ответил:
— Заключенные.
— Куда их везут?
— В трудовые лагеря.
Мне стало страшно. Трудовые лагеря, звучит как каторга, как погибель. Если им не грозит опасность, почему тогда едут они как скот?
— Их убьют? — почти шепотом спросила я.
— С ними ничего случится, Анни. — спокойно ответил Генрих.
Я не знаю, намеренно ли он солгал мне тогда, или на самом деле не имел представления о ситуации сложившей на тот момент в оккупированных Германией странах, но я не стала больше спрашивать его. Когда наш поезд тронулся, и замелькали вагоны жуткого состава, я с ужасом отметила количество приговоренных к заключению людей. Сотни, тысячи любопытных глаз, провожали меня с отчаянием и грустью. Всего было около тридцати вагонов, на каждом из них белели трехзначные цифры.
— Им страшно… — еле сдерживая свой собственный страх, сказала я.
— Идет война, Анни, сейчас всем страшно. — Ответил Генрих, и отстранив меня от окна плотно закрыл штору.
Наш поезд набирал скорость, а у меня перед глазами, все еще стояли образы несчастных людей, загнанных в тесные и душные вагоны, словно они были животными.
Тогда я не знала, что для большинства из них, это путешествие станет последним…
В Варшаве нас встретила машина. Нас привезли в дом подготовленный для приема Генриха, великого генерала и преданного служителя своей стране.
В доме, где мы поселились, было много слуг. И к моему удивлению, все они оказались евреями. В основном они говорили на польском или французском, и только некоторые говорили на немецком. Поселившись на правах хозяйки дома, я решила намеренно не отступать от своих прежних обязанностей, и первым делом отправилась на кухню. Стоило идти на ароматный запах, чтобы точно определить ее местонахождение. Испытывая с дороги лютый голод, мне не составило большого труда отыскать заветное помещение.
Кухня оказалась просторной и светлой. Длинный разделочный стол, разрезал ее ровно пополам. Над ним висели разнообразные травы и специи. На плите кипел чайник, и что-то бурлило в маленькой кастрюльке под крышкой. Я сняла чайник с плиты, достала кружку, приготовила себе чай, и села с кружкой на высокий табурет у окна.
Окна выходили во внутренний двор, открывая прелестный вид на ухоженный неизвестными, заботливыми руками, зеленый газон. Я заметила худенькую девушку, спешащую к дому. С трудом передвигаясь, неестественно сгорбив плечи и спину, она еле волокла огромные оловянные ведра. Казалось еще шаг и несчастная сломается пополам. Я бросилась к двери, и оказалась во дворе. Подбежала к девушке и забрала у нее ведра.
Девушка не сразу поняла, чего я хочу от нее. И пугливо попятилась назад. Даже когда я сказала ей что желаю помочь, она недоверчиво сверлила меня затравленным взглядом, и судорожно попыталась забрать свои ведра обратно.
Мы шли к дому, девушка тихо ступала рядом, глубоко вжав голову в плечи, и, нервно оглядывалась.
Оказавшись в помещении, она спешно осмотрелась, выхватила у меня ведра и тихо сказала:
— Откуда ты взялась? Кто ты такая?
Меня удивила такая реакция. На вид девушке было не больше двадцати лет. Волосы ее тусклые и неживые, свалявшиеся в некоторых местах, были коротко подстрижены, видимо в целях борьбы с паразитами. Ногти и руки девушки, темнели от въевшейся грязи, на лице виднелись следы уже заживающих побоев. Фигурка тощая и хилая, ниточка губ безжизненная и бледная. Девушка больше походила на призрака, имея бледно серый цвет лица. В противоположность неизвестной девушке, я выглядела как настоящая дама, и ее дерзость не могла не расстроить.
— Я хотела помочь. — виновато промямлила я.
— Никогда больше так не делай! Если они увидят, мне конец! — прошипела девушка.
Я оторопела.
Девушка поднесла ведра к огромному котлу и легким движением наполнила его водой, не расплескав при этом ни капли.
— Ты приехала с нашим новым хозяином? — без любопытства спросила она.
— Да.
— Ты русская?
— Да. — я удивилась, как она поняла это. Наверняка на мне тоже отпечатались месяцы изнурительного труда.
— Тогда, может, выживешь. — заявила она. — К русским здесь по-другому относятся. Вас не замечают или гонят, но не издеваются ежедневно, как над нами.
— Ты еврейка? — догадалась я.
— Ева. — Представилась девушка. — Я наполовину еврейка. Мама еврейка, отец поляк, но это не помешало ганцам забрать их обоих. Они сейчас в Освенциме, и поверь мне, лучше туда не попадать. Никто… никто еще не выходил из этого места. А что сейчас творится в России? Эти ироды и туда уже свои хари поросячьи сунули?
— Когда я уезжала, они шли на Москву. Больше я ничего не знаю…
— А твои родные?
— Я сирота.
— Да, — сочувственно протянула Ева, — война забирает многое.
— Война забрала у меня только сестру. Мой старший брат погиб сражаясь за Белую Армию. Родителей и старшую сестру за родство с врагом великой революции арестовали. Я осталась одна, только после смерти Сони…
— А что с твоими родителями? Где их держат?
— Я не знаю. Никто никогда не говорил об этом. Их просто увели, а мы с сестрой бежали, чтобы не стать следующими. Соседка сказала, что их нет в живых. Мы жили в страхе до войны, и война не сильно изменила нашу жизнь.
— Мы тоже прежде жили в унижениях. Но никогда так не боялись за свои жизни. Терпеть побои, ругань и оскорбления, это неприятно, но терпимо. А знать, что каждый твой неверный шаг, дает право этим чудовищам пустить тебе пулю в лоб… это страшно… по-настоящему страшно. Ты знаешь, сколько у нас уже сменилось садовников. Прежний хозяин отстреливал их словно кроликов. Каждый день, они выходили в сад, как на свой последний выгул. Они были похожи на загнанных зверей, каждый раз ожидая выстрела. На них страшно было смотреть. А он стоял с винтовкой на балконе, и громко ржал. Один раз, ганц был сильно пьян, он стрелял в Изю, еврейского мальчика. Пуф, промахнулся, пуля вошла в руку. Изя продолжал заниматься своим делом. Второй раз, бах, в плечо. Изя не останавливался. Третий раз… четвертый… пятый… кончились патроны. Изверг бросил ружье и вернулся в дом, отсыпаться. Изя умер через два дня, в жутких мучениях и агонии.
— А где он сейчас? — испуганно спросила я.
— Там. — Ева указала пальцем наверх, подразумевая пребывание на небесах. — Группа сопротивления заложили бомбу в его машину и одной поганой свиньей стало меньше, правда после нам пришлось несладко. Немцы ужесточили правила содержания в гетто, были проведены обыски в домах, грабили и отбирали последнее, тех, кто уже не мог приносить пользу и работать, забирали в концентрационные лагеря, так что во благо ли еврейскому народу стала смерть этого изверга. В Польше ты не найдешь ни одного еврея или еврейку, на теле которых нет отметин или следов побоев. Лишь единицам удалось бежать по поддельным документам, остальные обречены на верную смерть, если не от пули, так от голода.
— В Смоленске они уничтожили всех евреев. В Киеве гетто пока существует, но надолго ли?
— Если угодно будет небесам, то часть из нас выживет. Они не смогут уничтожить всех, это невозможно. И тогда мы встанем и заговорим.
По комнатам эхом прогремел голос Генриха: «Анна!»
Ева машинально сжалась, вновь втянула в плечи шею, поспешила схватить ведра и исчезнуть. Едва она исчезла, вошел Генрих. Он осмотрел кухню, грубо схватил меня за руку и потянул за собой.
— Ты больше не должна находиться на кухне. Теперь ты хозяйка, и впредь не позволяй себе ничего подобного. Это не Россия.
С того дня, я стала любимой игрушкой Дьявола. Генрих покупал мне дорогие наряды, заставлял одеваться красиво, следить за своим внешним видом, носить украшения и делать прически. Началась новая жизнь с врагом моего народа. Я покорно исполняла все его прихоти, принимая правила новой игры, в душе желая, чтобы все закончилось как можно быстрее. Я не оправдываю свою покорность страхом, мне не было страшно. У меня не было выбора. Я безумно хотела жить…
В Варшаве Генрих стал спокойнее и добрее. Он все чаще снимал свою маску Дьявола, и начинал смотреть на меня странным, задумчивым взглядом. Иногда я ловила этот взгляд и он пугал меня больше, чем предшествующие вспышки неконтролируемой ярости.
По утрам Генрих уезжал с шофером на служебном, черном Мерседесе. А вечером, по возвращению, вызывал меня в свой кабинет, и часами мы просиживали в полной тишине. Он читал, а я сидела рядом и погружалась в свои мысли. Я не знала, к чему ведут эти перемены; не знала, отчего он вдруг стал так добр ко мне.
В Варшаве он начал дарить мне украшения, кольца, серьги, цепочки, которые я отказывалась носить, и в тайне прятала их в шкатулку, к украшениям привезенным из Смоленска. Я никогда не смогла бы одеть их, я знала истинную цену этих вещей. Она была слишком высока для меня.
Часто дом Генриха наполнялся гостями, тогда он позволял мне не выходить из комнаты, видимо опасаясь реакции своих сослуживцев.
Шли дни, я начинала привыкать к новому дому, и к своему ужасу, начинала привыкать к тому Генриху, которым он умел быть — доброму, ласковому и спокойному.