Возможна ли в жизни радость, когда денно

и нощно приходится размышлять,

что тебя ожидает смерть.

(Цицерон)

В нашем доме воцарилась обстановка обмана. Мы все вместе создавали иллюзию счастливой жизни, в мире, где бушует война, в доме, где этой войны нет. Александр со временем научился принимать пищу спокойно. Он уже не запихивал себе в рот все подряд, а старательно пережевывал и медленно проглатывал. Он становился человеком. Зверек в нем постепенно исчезал.

С того дня, как в доме появился Александр, я стала замечать что Генрих начал чаще бывать дома. Он с любопытством следил за нами, когда мы играли в саду, или танцевали в гостиной, под аккомпанемент рояля. За роялем сидел Руви, один из наших еврейских служащих. Оказалось, что в недавнем прошлом он был музыкантом.

К моему большому восторгу, со временем Генрих позволил мальчику сидеть с нами за одним столом во время приема пищи. Хотя он и смотрел на ребенка настороженно. Однажды я попросила у него небольшую сумму денег, предназначенную для покупки чистой одежды на Александра. Генрих без эмоций открыл портмоне и протянул мне несколько купюр.

— Пошли Еву. Сама не ходи, это не безопасно. — предупредил он, это были его единственные слова на всю ситуацию и мое желание сделать жизнь Александра лучше.

Ева тайком от своих сторожей, сходила в город, и не без риска для жизни, накупила Александру много новых и красивых вещей. Когда она вернулась, я радовалась наверно больше остальных. Мы одели Александра в чистые одежды, я посмотрела на мальчика и не смогла сдержать слез радости. Он был похож на маленького лорда из моей любимой сказки Александра Грина. Твидовые брючки, белая рубашка, жилетка темно серого цвета и чистые ботиночки, на резиновой подошве. Чистый и опрятный ребенок, теперь казалось, излучал внутреннюю энергию, и только темная грусть, в его огромных глазах, предательски блестела застывшими кристалликами слез.

Чем дальше заходило наше общение с Александром, тем больше я понимала, насколько он смышленый, отважный и умный. Несмотря на все беды, пережитые им в гетто, он часто улыбался, обнимая меня за шею и восторженно шептал, щекоча своим дыханием: «Люблю тебя, Аня». И я любила его. Всем сердцем, всей душой. Любила как самого близкого и родного. Он стал моим ребенком, рожденным другой женщиной.

После того, как Александр поселился в нашем доме, Ева стала относиться ко мне теплее, и каждый раз спешила на помощь, стоило мне только окликнуть ее.

Повязку со звездой, сорванную с одежды Александра, я сожгла в тот самый день, когда он появился в нашем доме. Все наладилось, кроме того, что у Александра не было документов. И при выходе на улицу это могло стать серьезной проблемой. Каждый раз я старалась предупредить Александра, чтобы он никогда не убегал от меня.

Прошла ровно неделя. Неделя спокойной и размеренной жизни, нашей новой семьей. В тот вечер, Генрих как обычно, без стука вошел в мою комнату. Я сидела в кресле, на руках у меня был Александр. Мы читали «Алые паруса», книжку, найденную в библиотеке прежних хозяев нашего особняка. Она была написана на польском, но Александр в свои года уже умел бегло читать знакомые слова, мне оставалось только добавлять или поправлять его по памяти, предполагая по смыслу.

Поймав наши удивленные взгляды, Генрих замешкался, вытянулся на пороге, бросил на мальчика задумчивый взгляд, подошел ко мне и протянул какую-ту бумагу. Не дожидаясь когда я открою ее, он вышел. Его лицо не выражало никаких эмоций. А в моей голове пронеслось множество мыслей. Что он мог принести в наш мирный и спокойный быт? Какую очередную подлость мог задумать? Что следует ожидать от него? Я дрожащими руками развернула бумагу.

Это было свидетельство о рождении Александра, конечно же поддельное. По новым документам, Александр стал чистокровным немцем. Я до сих пор не знаю, хотел ли этим поступком, Генрих обезопасить себя, или вновь проявил свою доброту, которую я все же сумела рассмотреть в его холодном сердце. В ту ночь, я впервые оставила Александра в своей комнате, и пришла ночевать к Генриху.

Прежде я не заходила в его покои. Меня страшила сама мысль, оказаться в обители его сна. Комната выглядела дружелюбно. Темная дубовая мебель, мягкий диван у окна, королевская кровать, у северной стены, и одинокая дверь в гардеробную. Не наступая на пятки, я подошла к кровати. Генрих спал. В бледном свете одинокого ночника, я увидела его суровые черты, не смягченные даже блаженным сном. Я откинула одеяло и осторожно опустилась рядом, положила голову ему на грудь и обняла. Генрих проснулся, но на его лице не отразилось удивления. Он посмотрел на меня, взглядом теплым и тревожным. Осторожно убрал мои волосы с лица и крепко обнял. Эта была первая ночь, которую мы провели вместе. После той ночи, по немому соглашению, я каждый день приходила к нему. Мы лежали молча, крепко обнявшись, и я часто слушала, как бьется его сердце.

Однажды я осмелела и сказала:

— Я слышу как бьется твое сердце.

В его глазах блеснули озорные, насмешливые огоньки.

— И что? — хитро спросил он.

— Я думала, его у тебя нет. — призналась я.

Он приглушенно рассмеялся, и сердце его забилось чаще. Я продолжала слушать, считая каждый удар. Он пригладил мои волосы.

— Теперь ты знаешь, что оно у меня есть.

— Да. — Искренне согласилась я, без прежнего страха, глядя ему в глаза. — Все-таки оно у тебя есть.

Эти моменты стали апогеем нашего доверительного отношения друг к другу, вокруг них начала разрастаться другая жизнь, построенная на понимании. Именно в те ночи между нами зародилось чувство, великой и разрушительной силы. Чувство возносящее на небеса, но сметающее все живое на много миль вокруг.

Со временем, Генрих стал относиться к Александру спокойнее. Иногда он приносил для него сладости, но никогда не вручал их лично. Он оставлял свои подарки на кухне, но я знала, кому они предназначены.

Рихард по приезду в Варшаву, стал часто и надолго пропадать. Я была этому безмерно рада. Неизвестно как бы он отнесся, узнай, что в доме самого рьяного и предано нациста, живет ребенок из еврейской семьи.

Наступила зима. К тому времени, мы с Евой активно занимались пособничеством, заключенным в гетто евреям. Ева тайно выносила из дома продукты и передавала их своим сообщникам, умудряясь проносить мимо бдительной охраны, ревностно охраняющей ворота гетто. Я временами передавала деньги, которые тайком таскала у Генриха. Мне кажется, он догадывался о моих махинациях, но продолжал хранить молчание. Однажды Ева передала мне послание сопротивленцев, они предлагали сотрудничать. Видимо, Ева все же не сдержалась и рассказала своим сообщникам мою печальную историю, и они решили, что таким образом спасают меня. Я не раздумывая ответила отказом. На тот момент, внутри меня что-то изменилось, я стала осознавать, что Генрих уже не мой мучитель и тиран, и что нахожусь я с ним исключительно по доброй воле. Он стал для меня центром моей новой вселенной, вокруг него теперь вращалась моя жизнь и жизнь Александра. Я наглухо закрыла все двери и ставни своего дома, пытаясь создать внутри обстановку благополучия и тихого семейного уюта. Посторонним, вход в мой уютный дом, был запрещен.

Перед новым годом, Генрих впервые, открыто проявил свое великодушие.

Я находилась на кухне, в суматошном состоянии предстоящего праздника. Необходимо было столько сделать, а времени не хватало. И вдруг я услышала громкий крик Александра. Бросив все, я побежала к нему. В голове возникали страшные образы, я успела передумать миллион ситуаций, прежде чем выбежала в холл, и увидела удивительную картину. К тому моменту крик уже прекратился.

Генрих стоял у самой первой ступени, широкой лестницы ведущей на верхние этажи, и держал на руках насмерть перепуганного ребенка. У Александра на лбу виднелась шишка, но он не плакал, а с интересом и трепетным страхом смотрел в глаза мужчине, изучавшем его с не меньшим интересом.

Я бросилась к Генриху, и забрала у него Александра. Мальчик доверительно обнял меня своими крохотными ручками, продолжая смотреть на странного человека, так пугавшего его до этой самой минуты.

Генрих словно вырвался из оцепенения и посмотрел на меня странным, туманным взглядом.

— Он упал… Я вышел из кабинета, он увидел меня и бросился бежать… споткнулся и упал. — Виновато начал оправдываться Генрих.

Я держала на руках Александра, но мальчик уже не был так напуган, он с любопытством продолжал смотреть на Генриха.

В тот момент, я могла решить, что Генрих намеренно причинил зло ребенку, но предпочла поверить ему. Я унесла Александра наверх, и оставила в комнате.

— Сиди здесь. — Строго приказала я.

Александр кивнул, захватил в рот большой палец и словно оловянный солдатик замер на месте. Он часто так делал, когда волновался.

Не сдержав умиления, я чмокнула его в розовую щечку, такую сладкую и теплую, и вышла плотно закрыв за собой дверь. Спустившись вниз, я нашла Генриха в кабинете. Он поднял на меня взгляд и тихо спросил:

— Ты мне не веришь?

Я подошла к нему, села на колени и крепко обняла. Он тяжело вздохнул, словно провинившийся ребенок и крепко прижал меня к себе, уткнувшись лицом в мои волосы.

— Иногда мне кажется, что я только сейчас начинаю тебя узнавать. Какой ты есть на самом деле. — Призналась я.

— А мне кажется, что все происходящее вокруг, всего лишь страшный сон… и только ты… ты Анни — настоящая. — его голос дрогнул, но я приняла его признания.

Повернулась к нему, и пугливо коснулась губами его щетинистой щеки. Тогда Генрих обхватил мое лицо руками и впервые поцеловал. Не заботливо, как делал это прежде, словно старший брат, а страстно и трепетно, как мужчина. А я, в ответ, разрыдалась как дитя. Мне было страшно сознаться самой себе, в том, что я начала испытывать к этому нацистскому Дьяволу совершенно новое, глубокое чувство — трепетное и нежное, полное непреклонного самоотверженного самопожертвования. Именно в тот момент, я отдала ему свою душу и подарила сердце.

Зима была в самом разгаре, когда на Генриха совершили нападение. Он только вышел из дома, садился в свою машину, когда группа повстанцев польского народного сопротивления, открыла огонь. Шофер, от полученных ран, скончался на месте. Охрана нашего особняка, незамедлительно открыла ответный огонь. Повстанцы были убиты. Я потом долго горевала, ругая несчастных за этот бессмысленный шаг, приравненный к самоубийству. Мне было жаль их. Бессмысленная смерть, в борьбе за призрачную свободу.

После покушения, Генриха сразу принесли в дом. Он истекал кровью. Вызвали лучшего врача, по иронии судьбы, первым на призыв о помощи откликнулся еврейский врач, польского происхождения. Он прибыл под конвоем и первым делом сделал Генриху укол, чтобы облегчить боль. Из тела Генриха извлекли шесть пуль. Две из них задели жизненно важные органы. Одна из них, чудом не задела сердца. После операции доктор шепнул мне на ухо:

— Небеса хранят Вашего супруга, за Ваши добрые дела. Он обязательно поправится.

Неделю Генрих не приходил в себя, и мы все были уверены, что он уже никогда не откроет глаза. Доктор остался жить в нашем доме, на тот случай, если вдруг начнется рецидив, и понадобится его помощь. Он уехал только после того, как состояние Генриха стабилизировалось и не приходя в себя он начал реагировать на внешние факторы. Он шевелил руками, сжимая и разжимая пальцы. Иногда его веки часто дрожали, а из груди вырывались тихие стоны. Он часто во сне произносил мое имя, а я, в такие моменты сидела рядом и крепко сжимала его холодные пальцы.

В те дни, я не думала о себе, мне было все равно, что эти люди могут сделать со мной, если Генрих не выживет. Я была уверена, что никого не будет волновать судьба русской девушки, взятой в плен на оккупированной территории. Мне бы задуматься об этом, и предпринять хоть какие-то действия, но вместо этого, я целыми днями стояла на коленях у постели Генриха и молилась. Молилась нашему Богу. Молилась Богу, которого Генрих отвергал.

В один из дней, выходя из комнаты, я неплотно прикрыла дверь, на тот случай если Генрих придет в себя и позовет меня.

Когда я вернулась, дверь была настежь открыта. Из комнаты доносились голоса, тихий, спокойный Генриха, и звонкий, мелодичный Александра. Я застыла у порога.

— Она думала ты никогда не проснешься. — Отважно сообщил Александр.

Генрих приглушенно усмехнулся.

— Она была рада этому?

— Нет. Она плакала. Закрывалась в своей комнате и плакала. И часто молилась.

— Молилась? За меня?

— Она просила у Бога дать тебе сил.

— Бога нет.

— Есть. Он тут. Прямо в твоем сердце.

— Она говорила, что у меня нет сердца. — С трудом посмеиваясь ответил Герних.

— Сердце есть у каждого.

Я осторожно заглянула в комнату. Александр сидел на кровати, слишком близко к Генриху, внимательно рассматривая его перебинтованную руку и предплечье.

— Тебе было больно?

— Я солдат. Солдат не знает, что такое боль.

— Не правда. Иногда бывает так больно, что трудно сдержать слезы.

— Я мужчина. Мужчины не плачут.

— Ты не такой как они… Она часто говорит, что в тебе есть много хорошего, но ты всегда скрываешь свою доброту, за маской Дьявола.

— Маской Дьявола? — хрипло рассмеялся Генрих. — Она так говорит?

— Да. — Радостно ответил Александр. — Иногда говорит: «Смотри Александр, он опять одел свою любимую маску — Маску Дьявола».

— А ты знаешь кто такой Дьявол?

— Зло…

— Значит я зло?

— Ты просто боишься открыть глаза и увидеть мир таким, каким видим его мы.

Я все ждала, что Генрих взбесится, и готова была в любую минуту вбежать в комнату и прийти на подмогу маленькому смельчаку. Но Генрих продолжал хранить спокойствие.

— Сколько тебе лет?

— Четыре года. — Гордо ответил Александр, он даже показал четыре пальчика, чтобы самому быть уверенным, что помнит правильно.

— Ты слишком рассудителен для своих лет.

— Моя мама всегда говорила, что я гениальный ребенок.

— А где твоя мама?

В комнате повисла тишина, ударяясь об станы и замирая при каждом вздохе. Двое мужчин, маленький, еврей и взрослый немец, одновременно замолчали, предчувствуя тяжесть гнетущей правды.

— Ты убил ее… я видел… — тихо, не скрывая печали, произнес Александр. — А потом она нашла меня.

Я вздрогнула. Никогда Александр не рассказывал мне о судьбе своих родителей. И у меня не возникало мысли прежде расспрашивать о них. Я знала, что они погибли и этого было достаточно. Я попыталась убедить себя в тот день, что его слова это всего лишь облако ошибочных воспоминаний, что в детском сознании просто смешались правда и вымысел. Для Александра солдаты и офицеры немецкой армии стали на одно лицо. Все слилось в хаотичном ужасе творившемся вокруг его маленькой жизни.

Тогда мне казалось, что Генрих не мог вот так просто убить человека, тем более женщину. Он отдавал приказы, но не убивал. Я не хотела верить в это, не хотела видеть страшную, бесчеловечную правду. Я постаралась закрыться ширмой своих заблуждений, чтобы вновь не испытать разочарования.

Прошел месяц. После покушения, Генрих медленно приходил в себя и уже чувствовал себя значительно лучше, но по привычке ему продолжали докладывать на дому. Приходили офицеры высшего состава, топтали полы своими сапогами, наполняли наш дом удушливыми запахами сигар и громкими, нервными голосами. В такие дни они надолго закрывались в кабинете. Однажды к нам в дом пришел офицер. Холеный, как все они, но не было в нем самоуверенности и напыщенности. На его лице лежала печать тревоги. Он заметно нервничал, и ожидая Генриха в кабинете, успел выкурить не одну сигарету.

Пока он ждал, я принесла ему чай, и поставила на стол. Он бросил на меня тревожный взгляд. Схватил кружку и спешно сделал большой глоток. Обжегся и со звоном поставил чашку на место.

— Генералу доложили о моем приходе?

— Да. Он скоро спустится. — учтиво ответила я.

Подтверждая мои слова, на пороге появился Генрих.

— Оставь нас. Анни. — голос прозвучал властно, маска уже была на его холодном, хмуром лице.

Я послушно вышла, но уходя не плотно закрыла дверь и убедившись что Генрих не заметил моей хитрости, замерла, затаив дыхание. Мой интерес, не был праздным любопытством, я хотела знать, что могло так сильно встревожить непоколебимого по своей натуре немца. Едва я затаилась, как кабинет наполнился тревожными криками важного гостя.

— Он безумец! Ты даже не представляешь, что он творит! — громко заговорил гость.

— Говори тише! В доме жена и ребенок! — одернул его Генрих.

— Я был там. — Снизив тон продолжил гость. — Я видел, в каком запущении находится лагерь! Это ужас! Никакой дисциплины! Люди в селах уже начинают жаловаться на смрад исходящий от проклятого на их взгляд места. Они начинают говорить… скоро все узнают… ты хоть представляешь, что тогда начнется?

— Оставь панику! Мы слишком далеко зашли, чтобы сейчас останавливаться и стенать на неудачи! Кто руководит лагерем?

— Штангль!

— Штангль. — задумчиво повторил Генрих. — Я знаю Франца лично. Мы встречались с ним не единожды. Он показался мне человеком ответственным и дисциплинированным.

— Он болван! — вскричал гость. — Как в лагере может поддерживаться дисциплина, если начальник алкоголик! Он всех нас подведет к виселице! Если об этом узнают… если заговорят в мире! Что начнется! Ты хоть представляешь себе?

— Сколько осталось?

— Не больше ста тысяч.

— Можно подождать. Отложим на время. Пусть успокоятся, наберутся сил. Продолжим позже. Я сообщу о ситуации Гиммлеру. Он соберет комиссию и все проверит. А тебе лучше отдохнуть.

— Среди евреев ходят слухи, есть бежавшие. И с каждым разом проводить операции в полной секретности, становится труднее. Люди протестуют. Они оказывают сопротивление. Убиты двое офицеров.

До меня постепенно начал доходить смысл доклада неизвестного мне гостя. Ева уже рассказывала мне страшную байку, о лагере смерти, из которого никто не возвращался. О месте, где люди исчезают бесследно. О Бермудском треугольнике Третьего Рейха. Но я не могла поверить, что Генрих мог иметь к этому хоть какое-то отношение. Он был жестоким, беспощадным, но на войне. Разве он мог совершить что-то ужасное, находясь далеко от линии фронта, в стране, которая и так подчинилась его вождю.

— Прекратить поставку составов в Треблинку. До проведения комиссии. О нашем разговоре, пока молчи. Штангль не должен знать о проверке. Я провожу тебя, Альберт. Ступай домой, попробуй выспаться. Ты выглядишь усталым.

— Да. Да. — Пробормотал гость.

Я услышала, как они поднялись, и едва успела спрятаться за выступом. Они вышли и Генрих опрометчиво, видимо перебирая в голове полученную информацию, не закрыл за собой дверь.

Я видела, что гость принес с собой в дом, толстую папку, а уходил уже без нее. Незаметно проскользнув в кабинет, я бросилась к столу. Папка лежала открытой. Я начала листать страницу за страницей, бегло вчитываясь в текст. Не надо было обладать особым даром, чтобы в слабо зашифрованных фразах не увидеть всего того ужаса, что творился в концентрационном лагере с мелодичным названием «Треблинка». Перечислялись методы, офицерский состав, дата основания, количество «Душевых камер». Я словно погрузилась в тот кошмар, что творился за колючей проколкой одного из закрытых лагерей смерти. Перед глазами поплыли картины, поражающие своей жестокостью.

Людей привозили на перрон, и без отбора проводили по длинной дороге, ведущей к камере, замаскированной под душевую. После того, как люди оставляли свою одежду у входа, их загоняли всех вместе в тесное помещение, плотно закрывали двери и пускали удушливый газ. После их тела скидывали в могилы. Старики, женщины, дети… Дети… Сотни детей, в маленьких ботиночках и с потрепанными игрушками в руках, каждый день проходили по грязной дороге смерти. Стало больно. Больно так, что не было сил даже вздохнуть. Не было сил плакать. Рассудок отказывался воспринимать все увиденное в страшных документах, кропотливо записанных равнодушной рукой беспощадного убийцы.

В рапорте также, кропотливо перечислялись способы умерщвления, не принесшие ожидаемых результатов. Я вдруг вспомнила состав, с сотнями пар глаз. Их везли на бойню. Земля словно качнулась под ногами. Я схватилась за край стола, чтобы не упасть и начала хватать воздух большими глотками. Я задыхалась.

Когда вошел Генрих, я подняла на него взгляд. Во мне пылала ярость, граничащая с истерикой. Я схватила увесистую папку и приложив все силы, с отчаянным криком, швырнула в него. Исписанные листы, несущие в себе сотни тысяч человеческих страданий, пропитанные кровью и слезами, рассыпались по полу.

— Ты знал! Ты все знал! — закричала я, едва справляясь с крупной дрожью.

Генрих двинулся на меня. Но на нем уже не было Маски. Я видела, как исказилось от боли его лицо. Он чувствовал себя виноватым. Он тянул ко мне руки, желая обнять и припасть с мольбой о прощении. Я читала это в его взгляде наполненном мукой. Но не могла… Не могла уже забыть того ужаса, что узнала. Лучше умереть, чем позволить этому страшному человеку, еще хоть раз прикоснуться ко мне. Я схватила со стола нож, для бумаги и приставила к горлу.

— Не подходи! — истошно закричала я. — Я знаю, где находится сонная артерия. Одно твое движение, и я надавлю на нож. Ты же знаешь, сколько понадобится времени, чтобы вытекла вся кровь.

— Анни. — скорбно произнес он. — Я прошу тебя, ты должна меня понять… Я выполняю приказ…Это мой долг…

— Долг? Сколько их? Сотни? Тысячи? Убивать невинных, безоружных людей, детей, Генрих, маленьких детей… это твой долг? Ты так себя оправдываешь?

Его глаза налились кровью, он сжал кулаки и шагнул в мою сторону. Я надавила на нож, и по шее потекла тонкая струйка. Генрих замер, испуганно глядя как кровь закапала на белоснежную ткань моего домашнего платья.

— Не подходи. — с ненавистью прошипела я.

— Одумайся! — неожиданно сорвавшимся от волнения голосом прокричал Генрих. — Это не мое решение. Я выполняю приказ! Если я откажусь — меня расстреляют! А всю мою семью, и тебя, Анни… отправят в концентрационные лагеря! Ты можешь ненавидеть меня… можешь проклинать, но неужели думаешь, я не знаю, что ты таскаешь у меня деньги. Думаешь, не вижу, как твоя ненаглядная еврейка выносит из дома продукты и вещи. Думаешь, я не знаю, что вы делаете? Знаю, Анни! Все знаю! С самого первого дня, знаю! Но я молчу! Я не могу отступиться от своих принципов. Не могу ослушаться приказа. Но я закрываю глаза, на то, что делаешь ты, Анни. — его голос стал тише. — Ты всегда говорила, что у меня нет души. Но она есть… Есть! Ты моя — душа, Анни…

Слезы застилали мне глаза. Рыдание разрывали изнутри, я не знала что мне делать. Генрих приближался, а я больше не могла бороться с собой. Передо мной стоял Генрих. Его лицо было искажено болью и раскаянием. Это было сильнее моей ненависти.

— Ты даже не представляешь, что со мной сделают, если узнают, что я скрываю еврейского ребенка. Что слугам в моем доме живется вольготно и хорошо. Что они сыты. Что ты не моя жена… а русская.

— Я не просила привозить меня в Варшаву! — в последней отчаянной попытке воскликнула я.

— Анни… — его голос дрожал. Я впервые услышала, что этот сильный и безжалостный солдат, умеет переживать. — Я не могу пойти против системы… Анни… будь благоразумной, подумай об Александре, что они сделают с ним?

Его слова упали последней каплей в чашу сомнения. С глаз спала пелена и я отчетливо увидела картину нашего будущего. Генриха отдадут под трибунал, меня бросят в концентрационный лагерь. А моего мальчика, тихое, невинное дитя, отправят в газовую камеру «Треблинки». Генрих знал, на что давить. Я сдалась. Генрих подошел, осторожно забрал у меня нож, отбросил в сторону и прижал к себе.

— Я просил перевода, но получил отказ. — отчаянно прошептал он, целуя мои волосы у виска.

Я стояла истуканом, позволяя себя обнимать и целовать, и вдруг вспомнила слова Александра.

— Ты убил его родителей?… — Было невыносимо тяжело, но все же я спросила.

— Возможно.

Небеса рухнули на землю, голова загудела, сердце заныло. Но теперь мне предстояло научиться жить с этой правдой… Я отстранилась от него, вытерла слезы. Мне было страшно заглянуть ему в глаза.

— Я должна проверить Александра.

Генрих нехотя отпустил меня, и сгорбившись, на дрожащих ногах, я вышла. Чувствуя провожающий взгляд, направленный мне прямо в сердце. Не было оправдания его преступлениям, и я никогда не смогла бы его простить в другой жизни. Но в этой жизни, не было выбора жить иначе. В очередной раз я заставила себя вспомнить, что идет война. И не мы диктуем ей условия.