Отчаяние — это страх без надежды.

 (Рене Декарт)

Со временем, я научилась уживаться с этой правдой. И чем больше все вокруг говорили о погромах в еврейском гетто, тем активнее мы с Евой занимались снабжением несчастных пропитанием. Однажды Еву поймали с продуктами, которые она тайком вносила в гетто. Ее жестоко избили и арестовали.

Тогда Генрих поднял все свои связи, убеждая соратников, что сам примет жесточайшие меры по наказанию преступницы. Он апеллировал тем, что Ева является моей любимой служанкой, и без нее я не могу даже шагу сделать. Я живо представляла, как он насмешливо говорил:

— Эти женщины, кто же их поймет. Но отказать им или пойти наперекор — хуже смерти.

Еву отпустили. Она вернулась в наш дом. Показательно, Генрих позволил Рихарду выпороть ее. Ева стойко приняла свою участь, хотя Рихард приложил все силы, чтобы наказание не было таким уж легким. Но после, превознемогая боль, Ева поблагодарила Генриха, она понимала — он спас ей жизнь.

В феврале 1943 года, немцы покинули Сталинград. Вермахт отступал. Война повернула в другое русло, со всех сторон наступали союзники. Я радовалась как никогда. Конец войны был близок. Скоро все закончится воцарившийся вокруг ад, и мы сможем зажить нормальной жизнью.

В марте, к нам в дом заявилась женщина. Высокая благородная дама, одетая красиво, изыскано и со вкусом. Изящные манеры выдавали в ней настоящую аристократку. Она дерзко окинула взглядом служащих и заявила, что желает видеть Генриха фон Зиммера. Ей сообщили, что в данный момент его нет дома. Не церемонясь, неизвестная женщина прошла в гостиную, и величаво держа спину, опустилась на диван.

— Я подожду. — Решительно заявила она.

Я была наверху, с Александром, когда прибежала Ева и сообщила о визите странной дамы. Первой моей мыслью было, что это любовница Генриха. Я предполагала, что где-то есть другая женщина, с которой он проводит свободные минуты. Ревности не было, было другое чувство. Ощущение предательства. Почти бегом, вопреки приличиям, едва касаясь рукой холодных перил, я спустилась вниз, в гостиную, где ожидала гостья. Появившись на пороге, с растрепанными волосами и тревожным взглядом, я все поняла. Она подняла голову, я улыбнулась. Хватило одного взгляда, чтобы понять, передо мной сидела сестра Генриха. Она была его точной копией, только с пышными волосами и женственными чертами лица. Ее звали — Генриетта.

Едва я вошла, она смерила меня равнодушным взглядом.

Я предложила ей чай, Генриетта отказалась. Она была так высокомерна в своем надменном великолепии. Холенные руки, самое красивое и дорогое платье, аккуратная прическа и великолепные черты лица. Эта женщина показалась мне шедевром созданным природой. Ее холодная красота оставалась неоспоримой. Но ее надменность и высокомерие, затмевали первое приятное впечатление о ее личности. Всем своим видом она давала понять, как ее тяготит мое навязчивое присутствие. Словно я была для нее надоедливой служанкой, которой уже пора оставить великолепную хозяйку. Не утруждая себя уговорами, я оставила ее и вернулась к Александру. Если семья Генриха не желает знать меня, то и мне не следует искать с ними встреч.

К вечеру вернулся Генрих. Я спустилась встречать его, как раз в тот момент, когда к нему, взволнованно заламывая руки, выбежала великолепная Генриетта. Увидев сестру, Генрих явно удивился. Он словно статуя застыл на месте, удивленно озираясь по сторонам. Он не мог поверить своим глазам. Сестра, с которой он не общался уже много лет, жизнь которой текла своим руслом где-то вдалеке, стояла перед ним — испуганная и встревоженная, находясь на грани истерики.

— Что ты здесь делаешь? — скинув первое оцепенение, грубо спросил Герних.

— Они забрали его! Забрали Оскара! — дрожащим от волнения голосом, закричала Генриетта.

Генрих бросил на меня взгляд, грубо схватил сестру за руку и провел в свой кабинет. Он плотно закрыл дверь, но я все же решила послушать о чем они будут говорить. Все в доме Генриха происходило за закрытыми дверями, и желая всегда быть в курсе событий, я уже начала привыкать шпионить. Я прижалась ухом к двери и затаила дыхание.

— Генри, что ты здесь делаешь? Когда ты приехала? — грозно вскричал Генрих.

— Вчера. На вечернем поезде. Оскар узнал о том, что творится в Варшаве… Здесь его родители, мы хотели забрать их. Мы привезли деньги… новые документы… но никто даже слушать нас не стал. Прямо с поезда, его забрали и увезли. А я вынуждена отбивать пороги ваших чиновников, чтобы добиться хоть какой-то правды! На каком основании они позволяют себе подобное. Оскар не гражданин Польши! Это же идет в нарушении мировой конституции! Куда они увезли его?

— Я не знаю. — голос Генриха предательски надломился. — Но тебе лучше вернуться в Берлин, к родителям, и дождаться прояснения ситуации.

— Генрих! Не смей так разговаривать со мной! Ты что-то знаешь? Что они сделали с ними?

— Я не знаю. С ними?

Генриетта закричала, и я поняла, что она набросилась на Генриха с кулаками. Генрих не издал ни звука.

— Генрих, с ним дети! Стефания и Карл.

Ее слова прозвучали отчаянно, и я даже представила как изменилось выражение лица Генриха, так как в ту же минуту он повысил голос:

— Зачем ты притащила сюда детей! Генри! Ты с ума сошла? Привести евреев прямо в руки нацистов! Это все равно, что дразнить голодную собаку свежим куском мяса…

— Не смей сравнивать моих детей с мясом, — злобно прошипела Генриетта.

— Оставайся здесь, я попробую что-нибудь узнать.

Дверь распахнулась, и Генрих едва не снес меня, вылетая из кабинета. Я успела отойти в сторону. Бросив на ходу недовольный взгляд, он схватил свое пальто и выбежал из дома. Я вошла в кабинет. Генриетта сидела в кресле и бездумно смотрела в окно. Когда я подошла к ней, она обернулась. Я не о чем не спрашивала, она заговорила сама. Но это вовсе не значило, что она прониклась ко мне, ей просто хотелось чтобы ее кто-то послушал.

— Стефании совсем недавно исполнился годик, а Карлу уже пять лет. У него есть все данные, чтобы стать великим художником. Вы бы видели как он рисует — это божественно. Мой муж говорит, что евреи одарены талантами от Бога, и оттого нацисты так не любят нас. Они нас боятся… Перед свадьбой, я приняла его веру… Но они забрали его, а меня оставили, так как рождена я немкой. Разве это справедливо? Если моей семье суждено пройти этот путь, я должна быть рядом с ними… Разве можно разлучать мать и детей? Разве можно разбивать семьи? Разве можно разбивать сердца. — Ее голос надломился, она уронила голову на руки.

Мне показалось, что Генриетта бредит, и ей совершенно не важно, слушают ее или нет. Я видела перед собой женщину, полную отчаяния, но не могла найти для нее слов утешения. Как бы то ни было, она была одной из них… она оставалась немкой. Светловолосой и голубоглазой. Высокомерной и надменной. Я предпочла смолчать.

Из коридора послышался тихий топот маленьких ножек, и на моем лице невольно отразилась мягкая улыбка. В дверях появился Александр. Он осторожно заглянув, с любопытством посмотрел на странную женщину.

— Аня. — позвал он меня.

Не смотря на то, что ситуация в нашей семье наладилась, Александр привык ходить по дому тихо и незаметно, опасаясь быть замеченным случайными гостями генерала. Я не учила мальчика этому, он сам понял, что так будет правильно. Выросший в условиях гетто, он знал, что офицер в серой форме, может быть опасен. Как бы то ни было, Генрих и его однополчане, оставались смертельной опасностью для еврейского мальчика.

— Да мой хороший, — отозвалась я.

Александр еще раз осмотрелся и быстро подбежав ко мне, протянул ручки. Я взяла его на руки. Генриетта бросила на мальчика уставший взгляд.

— Очаровательный ребенок. Ваш?

— Да.

— Вы еврейка? — недоверчиво сощурившись, поинтересовалась Генриетта, рассмотрев в Александре характерные черты лица.

— Нет.

— Его отец еврей?

— Его родители евреи.

Генриетта заинтересованно посмотрела на меня.

— Кто вы такая? Судя по вашей одежде, вы не прислуга. Неужели Генрих все же преступил свои принципы и завел роман с полукровной.

— Я русская. У нас с Генрихом нет романа.

— Ты иммигрантка? Я слышала, что после революции многие из ваших, бежали за границу. Ты одна из них?

— Я пленная.

На лице Генриетты отразился неподдельный испуг, она всплеснула руками и охнула от удивления.

— Кто-нибудь знает, что ты живешь здесь? Генрих притащил тебя из России? Ты хоть понимаешь, что больше евреев, эти полоумные ненавидят русских? Они называют вас варварами.

— Это смешно.

— Возможно. Если ты русская, откуда в доме еврейский ребенок? — Генриетта смерила Александра холодным, изучающим взглядом. — Я хорошо знаю Генриха, он не из тех, кто славится добротой и состраданием.

Я решила, что разговор надо продолжить без ребенка. Позвала Януша и передала ему мальчика. Генриетта бросила еще более непонимающий взгляд на учителя и ее изящные брови, едва уловимо дернулись вверх.

— Это не мыслимо… — пробормотала она сама себе под нос.

Когда Януш исчез, унося с собой мальчика, я встала напротив Генриетты.

— Вы хорошо знаете Герниха, не берусь оспаривать это утверждение, но видимо я, знаю его лучше. Я нашла Адама у стен гетто. Его родители погибли и он остался сиротой. Генрих позволил оставить мальчика в доме.

— Позволил оставить, — надменно усмехнулась Генриетта, и впервые я заметила тонкие паутинки морщинок в уголках ее глаз. — Однажды Генрих привел в дом щенка. Ему тогда было около одиннадцати. Генрих долго уговаривал маму разрешить оставить несчастное создание. Мама не смогла отказать, Генрих всегда был их любимчиком. Так в нашем доме поселилось милое и забавное существо. Паник, мы звали его Пани. Первое время Генрих был самым заботливым хозяином, он таскался со своим питомцем повсюду, и часто возвращался с прогулки довольно поздно. Но однажды, они пришли все грязные, а морда Пани была в крови. Оказалось, что Генрих обучал его охоте на крольчат. Маленькие такие, знаете, с мизинчик. Совсем крошки. Так вот, Паник, по приказу своего обожаемого хозяина, разрывал носом нору и вытаскивал оттуда беззащитных детенышей. С огромным удовольствием Пани разрывал свои жертвы в клочья. А Генрих стоял и наблюдал… Отец застрелил Пани. Генриха наказали и запретили впредь заводить домашних животных. После смерти питомца, он долго плакал и кричал, что ненавидит нас всех. Это было жутко, слышать слова проклятия из уст родного брата. Со временем гнев его утих, и он просто замкнулся в себе, делая вид, что мы перестали для него существовать. Он не здоровался по утрам, не разговаривал с нами, не отвечал на вопросы. Мы словно стали призраками в его идеальной, одинокой жизни. — Она печально вздохнула и продолжила. — Когда я выходила замуж, Генрих даже не явился на свадьбу. Написал в открытке: «Однажды ты пожалеешь о своем выборе». Поэтому я и пришла к нему… Может быть такое, что он уже тогда знал, что все это произойдет? А та несчастная девушка, что погибла от его любви… Он стер ее с лица земли своей проклятой и эгоистичной любовью. Так что, дорогая моя, я хорошо знаю Генриха. Такой он, на самом деле, наш Генрих — беспощадный и жестокий. И если вы тешите иллюзии о его благородстве и отваге, оставьте их… они бессмысленны.

Она снова отвернулась к окну, и углубилась в осознание своего горя. Не зная, что ответить, я поспешила скрыться.

— Скоро ужин, я помогу Еве накрыть на стол.

Словно госпожа нашего дома, Генриетта взмахнула рукой, давая понять, что не смеет более меня задерживать. Королева отпускала свою фрейлину.

— Вы присоединитесь к нам?

— Я не голодна. — Холодно ответила она.

Я вышла, оставив Генриетту в одиночестве, бросив напоследок лишь один случайный взгляд. Она продолжала неподвижно сидеть в кресле. Я плотно закрыла за собой дверь. Пусть она побудет наедине со своими мыслями. Наверно так было правильно.

Она не присоединилась к нам за ужином, оставив приглашение без ответа. После ужина, я уложила Александра спать и спустилась вниз. Генриетта уже переместилась в гостиную. На небольшом столике стояла остывшая еда, к которой она так и не притронулась. Когда я вошла, Генриетта, с распушенными по спине, волнистыми локонами, медно-русого оттенка, сидела у рояля и склонив голову, смотрела на клавиши. Я замерла на пороге, боясь потревожить ее умиротворенное уединение. В тот же момент, Генриетта взмахнула руками, и опустила свои тонкие длинные пальцы на клавиши. Зазвучала музыка. Она играла Лунную сонату. Спокойно и чувственно покачиваясь, погружаясь в размеренный темп мелодии. Божественно! Она играла божественно. Я сглотнула ком, подкативший к горлу. Захотелось броситься к ней, упасть на колени и обхватив ее ноги разрыдаться вместе с этой великолепной и божественной женщиной.

Я подошла к ней и села рядом. Генриетта даже не посмотрела на меня. Сохраняя спокойствие, она продолжала играть. На одно мгновение, музыка захватила меня и я почувствовала как закружилась голова, так проникновенно и жалобно играла Генриетта, намеренно снижая темп и яростнее ударяя по клавишам в самых волнительных и сильных моментах. Казалось, что именно так плачет душа каменной женщины — проникновенно, жалобно, тревожно.

Послышался звук открывающейся двери, и шаги. В гостиную вошел Генрих. Я обернулась и в глаза бросилась неестественная ему бледность. Он прятал глаза и тяжело дышал, переминая в руках кожаные перчатки. Генриетта доиграла, опустила руки на колени и обернулась. Не надо было спрашивать, что бы понять какие новости он принес. И Генриетта не спрашивала. Она не отрываясь смотрела на брата. На ее мраморном лице, застыло холодное безразличие. На нее страшно было смотреть без слез.

Генрих бросил перчатки на комод и убрал руки за спину. Я видела, как он подавлен, и как трудно ему произносить слова. Он молчал, видимо собираясь с силами. И вдруг резко поднял голову, поймал взгляд Генриетты и сдавленно, скорбно произнес:

— Мне очень жаль…

Генриетта шумно вдохнула и отвернулась. Я заметила, как по ее щекам заскользили слезы. Я попыталась обнять ее, но она отстранилась и поднялась. По пути к выходу, она подобрала свою шляпку, перчатки, зонтик и ушла.

Я бросилась за ней следом, хотела остановить, утешить, помочь справиться, но Генрих поймал меня в дверях и до боли, крепко, прижал к себе. Он уткнулся лицом в мои волосы и прошептал одно только слово:

— Треблинка…

Я застыла на мгновение, пока смысл произошедшей трагедии дошел до моего затуманенного сознания, и в ужасе закричала, схватилась за лацканы его мундира и разрыдалась, пока Генрих продолжал крепко прижимать меня к себе.

Все закончилось слишком быстро. Генриетта с семьей прибыли в Варшаву, по поддельным документам. Едва они сошли с поезда, Оскара арестовали. Не предъявляя обвинений, просто схватили на перроне и потащили в толпу. Генриетта бросилась за ним, волоча за собой детей. Возможно, если бы она осталась в стороне, если бы не привлекала к себе внимания, трагедии можно было бы избежать, но когда она набросилась на жандарма и начала гневно кричать, что перед ним сестра генерала фон Зиммера, тот бросил недоверчивый взгляд на детей, сделал свои выводы и отдал приказ увезти и их. Это было вопиющим нарушением всех законов, но в те времена законы мало кого волновали. Тогда Генриетта начала проситься присоединиться к своей семье. На что жандарм надменно усмехнулся.

— Зачем вам мараться связями с этими грязными свиньями. Считайте, что мы помогаем вам.

Остальные мольбы, угрозы и уговоры, разбивались о стену надменности и пренебрежения. Так Генриетта осталась одна на пустом перроне, в панике думая, что можно предпринять. Найди она Генриха сразу. Не трать столько времени на бесцельное ожидание. Трагедии можно было бы избежать. Но Генрих опоздал всего на несколько минут, когда тела его племянников уже выносили из камеры.

Генрих искренне пытался помочь сестре, не смотря на их холодные взаимоотношения. Он поднял все свои связи, чтобы узнать, куда именно направили Оскара с детьми. Я не хотела верить, что сообщив сестре ужасную новость, он скорее всего догадывался, что последует дальше. Я предпочла оградиться от этой стороны его дьявольской натуры, туманом слепого доверия.

Тело Генриетты нашли на следующее утро, в двух шагах от нашего дома, в красивом парке, на скамейке. Не справившись с потерей всей своей семьи, Генриетта приняла яд. Упокой Господи ее душу…