Кто довольно часто был в седле и поездил по байрам, адырам, видел барханы не в кино, а каждодневно, каждочасно, для кого после песчаных пустынь, идущих один за другим холмов, радостный глаз вырывает на краю оазиса вдруг веселый кусочек богары; кто наблюдал в течение многих лет, как вдали — или рядом — друг за другом, как говорят, хвост в хвост, идут кони, а на них люди в панамах и с винтовками, тот поймет их, как я. Это они так жили шесть лет. И это они потом шли рядом по этапам. Шугов, полковник Шугов — они ненавидели его. И я за них поначалу ненавидел тоже его. Но он, Шугов, вечно стоял перед глазами, и мне всегда казалось, когда я узнавал о новых и новых деталях, так стремительно приведших его к измене Родины, — у него есть что-то, что должно свидетельствовать о снисхождении к нему. Человек, конечно, и в системе, неимоверно коверкающей судьбу, должен оставаться человеком. И все же… Трагедия Шугова, сотканная из множества нитей, как покрывало, обволакивало его, и он все последние годы жил, чтобы она, эта трагедия, свершилась.

Вконец измотавшись с документами по поводу сержантского состава той заставы, где перешел границу Шугов, то и дело возвращающихся ко мне короткими или в пол-листика отписками, уже не веря в освобождение ребят, я было опустил руки. Тем более, я уже демобилизовался, работал теперь в большой газете Центрального Комитета, мне не хотелось отставать от других: одно дело — тематика военная, другое — гражданская; работы было много и работа, как казалось тогда, да и кажется теперь, была не бесполезной.

Я решил: не пробьешь стену.

Именно в тот период и получил я письмо от Дмитрия Васильевича Шмаринова. Как ни странно, жил он теперь в городе, в котором я родился и из которого был призван в армию. Оказывается, в нашем городе он работает теперь директором фабрики по изготовлению женской одежды. Все у него в порядке, — сообщал Шмаринов. — Демобилизация произошла сразу после смерти И.В.Сталина. Вышла с фронтовыми неплохая пенсия, но в райкоме партии сказали, что надо поднимать производство, и хотя он, Шмаринов, мало что смыслит в таком производстве, пошел и, смеет заверить теперь, через год, показатели выросли, на радость его, Шмаринова, и на радость тех, кто его рекомендовал.

«О чем я пишу тебе? — говорилось в конце письма. — Недавно, проездом, был в Москве. И хочу сказать несколько слов, утешительных слов, в наш общий адрес. Помнишь генерала С.? Я, по-моему, тебе как-то о нем обмолвился. Это тот самый С., который много виноват в деле известного нам обоим Шугова. Я понял по тем публикациям твоим, что в Москве ты бываешь часто. Вот и зашел бы к доступному нам теперь С. Он живет после демобилизации уединенно, стал прост, как все. Это он, если уж говорить о первопричине, сделал первый пробный выстрел в Шугова и в твою несравненную Даму — Елену Мещерскую. В общем, у С. кое-что узнаешь»…

Шмаринов расписал, как найти С.

Я через день вылетел в Москву. Нашел я С. легко. Что значит — толково объяснить. Разведчик Шмаринов это мог.

Появился на даче примерно в шестом часу. На дворе стояло «бабье лето». Такой теплый и сухой погоды в конце сентября я даже в своей украинской столице давно не видел. Теплый воздух несло откуда-то из-за леса. Дача была даже лучше, чем у Мещерских. Два волкодава охраняли ее. И когда С. вышел на крыльцо, они кинулись к калитке, точно понукаемые хозяином, с громким лаем.

С. их остановил. Он подошел к калитке, проверил мое удостоверение, как на проходной, наверное, его бывшего заведения.

— Я с вами разговаривал, — каким-то извиняющимся голосом проговорил я и не знал, как вести себя в дальнейшем.

— Да, да, — пробурчал С.

Он был, нельзя сказать, красив. Это был высокий, худощавый и крепко сбитый мужчина за шестьдесят лет, у него оставалась гордой осанка, голова седая — этакая шапка седых, ухоженных волос. Одет С. в бухарский халат красного цвета, на ногах легкие мягкие туфли с дырочками вверху.

— Идите со мной, — словно приказал этот все-таки броский мужчина, генерал в отставке С.

Я поплелся следом. Шаг у него был широкий, мощный, стремительный. Так ходят не разочаровавшиеся в обстоятельствах люди.

Мы вошли в приемную дачи.

— Повесьте свою сумку тут. — С. показал на оленьи рога, прибитые на желтых, отполированных досках.

Вообще, тут было все желто, отполировано, к месту: встроенный в стену шкаф для одежды, стулья и стол под общий тон, два кресла, светильники, дорогие картины — темные, старинные. Слева от оленьих рогов, куда я повесил свою сумку под внимательным руководящим взглядом С., увешанная звериными шкурами стена была похожа на стену старого процветающего замка где-нибудь в Англии.

Я не знал, куда идти.

— Здесь садитесь, — опять почти приказал С.

И показал на кресло — чуть ниже своего. Он сел первым в свое кресло. На столике, перед нами, появилась всякая снедь: буженина, нарезанная аккуратными ломтиками, лососевая икра в красивых чашечках, молоко, кофе. Снедь принесла женщина лет пятидесяти, невидная лицом, но еще стройная. С. ей кивнул головой, что означало, как я понял, спасибо и она может удалиться.

— Как вы там живете? Как Никита Сергеевич Хрущев?

Я пожал плечами. Хрущев только что приезжал к нам в город проводить какое-то широкое совещание по сельскому хозяйству.

— Вы-то его лицезрели?

Я кивнул головой.

— Берите, берите! Вы же с дороги… Вы сразу по приезде мне позвонили?

— Да. — Я стал намазывать икру на ломтики сдобного красивого батона. Что-то все было похожим. Я подумал о даче Мещерских. Сейчас там Лена. Где же она еще может быть? Когда я после письма позвонил Шмаринову из своей редакции, он мне об этом сказал. Лена Мещерская теперь хозяйкой живет на даче родителей. Они все на нее молятся. У нее действительно хрупкое здоровье. И это здоровье не от нее зависит.

Шмаринов, руководя своей фабрикой в небольшом городе, на краю Киргизии, знал все и теперь. Ему надо все это знать. Я решил, что со службы его выперли не без помощи Железновского. Еще тогда грозился новоиспеченный полковник, что если Шмаринов не «приведет меня в порядок», сам будет виноват. Доколе буду я строчить во все концы фитюли по поводу железнодорожников и пограничников?

— Как же все-таки Никита Сергеевич? Стукал лаптем у вас по столу на трудовое крестьянство, ставшее после раскрепощения работать менее усердно?

Для чего я рассказал С. о следующем: мне, как собственному корреспонденту газеты, уважаемой в верхах, было поручено написать «Вечернее интервью» с одним из руководителей, сопровождающих Хрущева в поездке по нашей республике. Я отправился вечером в ЦК и встретил там Никиту Сергеевича… в болотных сапогах. Окружению подхалимов Никита Сергеевич в коридоре рассказывал о том, как первый секретарь ЦК нашей республики из винтовки завалил пришедшего на ужин кабана.

— Полез на гору, схватился за телефон и кричит: «Рятуйте!»

Тут захихикали, не зная наперед, чем все кончится, — ведь речь шла о первом лице. Те же, кто хихикал, донесут, почему улыбались от рассказа Хрущева другие. «И полез, и орет: „Рятуйте!“» — Хрущев прошагал в болотных сапогах в кабинет первого, и оттуда послышался вскоре взрыв хохота.

— В болотных сапогах? — переспросил серьезно С. — Что, просто не успел снять после охоты? Или — бравировал?

Я по привычке своей пожал плечами: дескать, на это не могу ответить.

— Вот была бы у нас свобода печати… Ты бы и написал, как в болотных сапогах решается проблема насущная — проблема сельского хозяйства. Но не напишешь же?

— Напишу, — улыбнулся я. — После смерти Хрущева. Если сам раньше не помру на кукурузной еде.

С. поглядел на меня внимательно. Пил теперь кофе молча. Отставил чашку, когда она опустела.

— Так я и не понял, зачем ты пришел?

— Да по глупости, товарищ генерал. Вздумалось мне все прознать о Шугове.

— А чего о нем знать захотел? Отрезанный пирог. Кто тебе сказал, что я любовником был у Елены Мещерской? Скажешь откровенно, скажу кое-что и я.

— Ну вы же догадались, кто сказал.

— Этот вонючий жидок Мещерский? Да?

— Ну он не так сказал, чтобы я понял…

— А какой тебе еврей так прямо скажет? Начнет крутить… Тебя что, действительно пограничники волнуют? Только искренне? Зачем ты с ними столько возишься?

— Я же там был, товарищ генерал. В первый же день приехал и был. Ну что, они виноваты? Или Шугов виноват?

— Конечно. И сам не мог любить, и другим не давал любить. И везде так! — Он стукнул по столу кулаком. — Дошло, наверное, что меня, генерала, его недруга, попешили, наконец… Туда же к нему, этому Шугову, доходит! Говорят, там — шишка в разведке. Конечно, знает весь южный регион! А это же мусульмане. Чего его знать! Они же продадут все, эти мусульмане. Только пообещай… Но ничего, Павел Афанасьевич! Ты зря похоронил меня!

Я квакнул: как же он мог оттуда похоронить генерала?

— Ты что? За это дело взялся, а сам элементарных вещей не знаешь? Вот тебе раз!

— А-а, — догадался я, — оттуда компромат? По чужим каналам?

С. кивнул головой.

— В точку попал. Слушай, я поначалу тебе не доверял. Железновский мне о тебе рассказывал: мол, неуправляем бываешь, лезешь на рожон. А сейчас, когда ты о болотных сапогах рассказал, я тебе доверяю. Выпить бы за это! потер он руки. — Хлебануть с радости!

Я недоуменно поднял на него свой взгляд.

— Чего смотришь? Погорелец! Погорелец он! Твой-то Никитка! И не боюсь громко сказать!.. Лично я ему не прощу! Он еще попомнит, на кого руку поднял. На померших — подумай! А живым… Живым не мешай жить, ежели сам живешь и в болотных сапогах по коврам шастаешь! Не смей учить тогда! Не смей говорить: «Пиши по собственной болезни!» Сам ты больной! И мы тебе припишем эту болезнь!

Он стучал в такт своим словам ножом по столу, и звенело у меня в ушах. И было страшно глядеть на перекошенное от злости лицо генерала.

Женщина, обеспокоенная шумом, выглянула в дверь, он успокоительно махнул ей рукой, и она снова скрылась.

— Ладно, — сразу как-то остыл генерал, — давай о деле поговорим. Значит, сержанты…

Я шел к нему узнать о том, как создавалось дело с Шуговым по поводу исчезновения листиков из Устава, и для меня приятной неожиданностью прозвучало это заявление генерала — о сержантах. Я сразу подхватил тему о них и стал жаловаться, сколько отписок получил: ничего не сдвинулось с места после того, как я получил список от Мамчура.

— Давай план нарисуем, как действовать тебе. Люди настоящие нужны. И их надо уважать. И помогать им надо. Вызволить мы их вызволим. Я уже кое-что сделал.

Он стал инструктировать меня, как теперь далее писать о сержантах-пограничниках, как говорить с каждым — он мне дал загодя приготовленный список, и к каким людям я должен обратиться.

Когда мы закончили разговор о сержантах, безвинно еще на ту пору томившихся в тюрьмах, я спросил:

— Товарищ генерал! А как вы его, Шугова, взяли тогда с Боевым Уставом? Как вычислили? И как это делается профессионалами? Конечно, в пределах возможного.

— Опять тебе жидок наплел по поводу ямы, которую я якобы вырыл Павлу Афанасьевичу Шугову? Да брешет еврейчик!

— И все-таки… Я читал дело.

— Кто тебе его давал? Шмаринов?

— Нет, другой человек.

— Другой дать не мог. Только Шмаринов. И то потому, что в волейбол вместе играли.

— Видите, знаете обо мне — как профессионал. Значит, и то, с Уставом, изготовляли умно и хорошо.

— Беда наша, что много тогда их числилось по делу. Но то, что Шугов ушел потом, лишний раз подтвердило, что искали мы тогда у них на курсе не случайно… Но ты когда-либо представлял, как все там произошло? Вот гляди. Я хочу тебе понравиться, ха-ха-ха! Честно! За то, что ты о болотных сапогах мне информацию подарил… Так гляди! Скажем, во всяком военном учебном заведении, на ту пору, когда учился Шугов, книжки секретные выдавались так. Отвечал за них кто-то один, он шел в секретную часть, брал под расписку книги на группу, приносил их в класс. Эти книги он потом и раздавал каждому слушателю-курсанту под расписку. После того, как занятия кончались, каждый должен был сдать свою книгу. Ее — по существующему закону — надо было досконально проверить. Но кто проверяет! Книга и книга. Тут-то враг и воспользовался. По одному листику хвать из каждой книжки целый Устав. А его только выпустили. А американская разведка охотится за ним. Почему русские в последней войне победили? Какой опыт заложен в Устав? По страничке, выходит, — нате вам!

— Но неужели Шугов это мог сделать один?

— Думаю, что наладил он с кем-то уже тогда связь. Вдвоем легче. Выходит, скажем, из класса кто-то. В туалет, допустим. Шмыг незаметно из его Устава листик!

— Но на глазах же всех!

— Да ты знаешь, для чего берут эти учебники? Чтобы положить на стол, а самим в курилке анекдоты трепать. В это время и работал Шугов. Может, с напарником. Напарник смотрел, а Шугов — вырывал или вырезал аккуратно. К тому времени он научился аккуратно работать.

…Теперь я хорошо знаю, как все было. По маленькой крошке, одна к одной, собрал я данные в «Деле Шугова» о пропаже Боевого Устава. Как ни странно, рассказал мне об этом всесильный Железновский. И рассказал в то самое взлетное, как он выразился, для С. время. О периоде падения Н.С.Хрущева написано предостаточно. Но почти нигде не упоминается о том, кто «валил» его — кроме Брежнева, Суслова и других, что были на виду. Черновую-то работу делали такие, как генерал С. Они собирали компромат. К примеру, такой, как эти злосчастные сапоги болотные во всесильном на то время здании ЦК компартии республики. На даче С. собрался в тот день прилета уже опального Хрущева отряд штурмовиков, готовых по приказу С. идти и громить все, что прикажут громить. Они ждали лишь сигнала.

К сожалению, был среди штурмовиков и сержант Шаруйко. Тот самый, что служил на заставе Павликова, а потом, разом со своими боевыми товарищами по оружию, отмерял сотни километров тюремных дорог.

Но об этом позже. Сейчас я следую рассказу Железновского.

Я был в ту осень на известинском совещании, и Железновский нашел меня в гостинице поздно вечером. Как он открыл мою дверь, объяснить не могу. Может, я не закрывал ее. Все может быть.

Но помню: Железновский подошел ко мне, когда я сидел у телевизора, сзади и тихо сказал:

— Ну здравствуй!

Я вздрогнул и обернулся.

— Не боись, — засмеялся Железновский одними губами. — Помнишь, ты как говорил?

— Не боюсь уже, — нервно засмеялся и я. — Чего прокрался?

— Привет тебе принес. Догадался?

— От Лены? — встрепенулся я. — Как она себя чувствует?

— Чего ты забеспокоился так о чужой женщине?

— Твоей, что ли?

— Нет, не моей и не твоей. А генерала, как мы называем его с тобой, С.

— Вали на бедного старикана.

— О-о! Он нам даст фору! Боевик! Бабы от него в восторге. Он их умеет, говорит, ласкать. А мы с тобой ласкать их не умеем.

— Не плачь, ты-то в этом поднаторен.

— Это генерал рассказывал при встрече с тобой?

— Нет, о тебе лично он не говорил. Но и без него наслышан.

— Сплетни собираешь?

— Только тебе, что ли, собирать на меня компромат?

— Да хотел бы я тогда!.. Ты бы в один миг сгорел со своей этой компашкой. Ты бы тоже стал врагом народа. Сознался бы, что был в свои четырнадцать лет басмачом, убивал комиссаров и комиссарш, вырезал им на спине звездочки.

Я встал резко, выключил телевизор.

— Не надо, — запротестовал Железновский. — Пусть орет. Ничего не разберут, если записывают… Эй, вы! Все равно ни шиша не разберете! Железновский топнул ногой. — Так слушай ты, коротконожка с розовыми крылышками! Слушай! Ты верно говоришь о ней и очень правильно реагируешь, когда говорят о ней. Ты загораешься, глаза сверкают… Впервые твоей женщине, ты это знай, нанес сильнейший удар этот твой С. Он все расписал. Как по нотам. Знай, дело с Уставом — блеф. Самый настоящий фокус. Таких фокусов много устраивал мой брат. С. устроил с помощью наших ребят этот фокус с Уставом. Он увидел твою женщину…

— Брось выпендриваться! — крикнул я. — Рассказывай по-человечески. Факты! Факты!

— Не ори, ты не генерал, а я не твой подчиненный. Лучше слушай. Детали? Ты что, хочешь иметь их? Нарисовать? Их тебе преподнести на блюдечке? Да нет фактов! Есть факт вырванных листиков. И больше ничего нет. Пальцы? Отпечатки? Их тоже нет. Там хорошо поработали, чтобы наложить пятно на тогда подполковника Шугова. Он ждал присвоения звания в том месяце. Он… Слушай, он любил Лену. Любил по-настоящему. Не как мы. Мы любим… на расстоянии. А он любил лицом к лицу. А ты не знаешь еще Лену! Она — не из легких по характеру. Это — дерзость. Это — непредсказуемость!

— Ты говори о С.

— А чего говорить? Все с Уставом — фальсификация. Никаких листиков Шугов из Устава не вырывал. И когда ему предъявили обвинение, он стал спокойно защищаться. Он защищал себя и защищал жену.

— А при чем здесь она?

— С. далеко глядел. Он заставил вертеться на вертеле Зиновия Борисовича Мещерского, отца Лены. С. записал ее в сионистки. Будто Лена работает на разведку государства Израиль! Это за то, что Лена отказала ему и не пошла к нему в постель. Шугов не знал этого. Он всеми средствами защищался. Тогда — и правильно сделал — написал в Политуправление пограничных войск КГБ прошение: разобраться с его судьбой и с судьбой его жены. Он прямо указал на С.

Я глядел на Железновского, потускневшего, какого-то уже подержанного. Почему он все это мне рассказывает? Верно ли, что Лена сейчас — любовница С.? Что нужно Железновскому? У него всегда каждый шаг продуман. Он не делает бесцельно ни одного шага.

— Ты не веришь мне, — уставился на меня Железновский. — Скажешь, что я отказался от нее? И перекладываю на тебя всю борьбу с ним. Ты думаешь так? Именно так?

— Я ничего не думаю. Я лишь прикидываю: а что теперь все это значит для жизни нашей дело с листиками Устава? И что выйдет, если я даже кинусь в борьбу с С.?

— Это уже серьезный разговор. С. поплыл на дрожжах… Снова поплыл. Я знаю, что ты был у него. Не доверяй ему ни слова. Не доверяй вообще плывущим на дрожжах!

— Но ты же плыл на дрожжах при, ну, скажем, твоим языком, знакомстве с двойником Лаврентия Павловича, ныне приговоренного и расстрелянного по всем строгим нашим законам!

— Э, друг! Есть разница. Я был молод, энергичен. И не я выступал инициатором. Я был исполнителем. А С. - разработчик идей. Он же и их прямой исполнитель. Сейчас мне жить нравится. Все пошло по накатанным колеям. Я, к примеру, забыт и прощен. А С. сделает так, чтобы все снова повернуть. Будет новая кровь, будут новые лагеря. А чтобы он не сделал этого…

— Надо у него отнять женщину, которую ты из-за самолюбия не хочешь оставлять старику? Это ты хочешь сказать?

— И это.

— Не ты вызволял сержантов. Вызволял их С., ты их в тюрьму загнал. И я не буду воевать против него по твоей воле. Ты — это ты, а я — это я. Ты еще у меня ответишь за железнодорожников, за Соломию Яковлевну Зудько, за ее мужа Соловьева. Ты ответишь за то, что бил тогда пограничника Смирнова.

— Ну что ж! А я тебя за все, что ты сказал… Я тебя… Я тебя убью!

Железновский повернулся будто на строевом плацу. Четко пошагал. Потом развернулся, поглядел на меня в упор:

— Ты — чокнулся. Я к тебе всегда шел… Шел очиститься. Ты же…

— Ты шел очиститься после того, как бил людей? А очищаться шел ко мне? Придумывая при этом… Не дать ли и этому путевочку на тот свет? Сколько же он обо мне знает! Он знает, как я пытал Соломию Зудько, никогда не бывшую в лагерях и не приговаривавшую своих соотечественниц к расстрелу! Она никогда не была похожа на ту, что стояла на фотографиях у ямы, где совершался расстрел. Ты это знаешь. И знаю это я. Ты знаешь, что ни один из железнодорожников не был врагом Родины, они не были и диверсантами, в которые вы их со своим двойником записали!

Я что-то кричал еще, а он спокойно стоял у двери и сочувственно смотрел на меня. Потом вздохнул и сказал на прощанье:

— Как трудно тебе, брат, жить на свете! Кричал бы уж только в газетах… Ну чего надрываешься? Лучше бы вызволил Лену из объятий этого любвеобильного старикашки. Женился бы на ней.

— А что же ты не женишься?

— Она не пойдет. Она знает мои проделки. Знает с тех пор еще… Тогда на танцах она потому и выбрала тебя, а не меня. Она чувствовала: я тот, ночной работник, который не любит отвечать, а любит спрашивать и выведывать. Она это насквозь во мне уловила.

На второй день я позвонил С. Позвонил из сотки, из кабинета моего друга, сделавшего бешеную карьеру и дослужившегося до заместителя редактора «Известий». С. ответил тут же, четко, уважительно, с чувством собственного достоинства.

— Здравствуй, здравствуй! — Он гудел весело и открыто, с какой-то даже любовью ко мне. — Слышал! На прочуханке? Совещаешься?

Я засмеялся.

— Ну впитывай, впитывай все новое! А я, знаешь, по-стариковски уж по-старому жить буду. Мы так жили и так будем жить. А твои знакомые в болотных сапогах — туда им и дорога. Ты знаешь, что я снова на службе? Полностью и безоговорочно.

— А чего же вам и звоню! Похвалить вас, попресмыкаться, поподхалимничать!

— Это правильно. Ласковое телятко две матки сосет.

— Вы мне хотели рассказать об одном сержанте, который у вас служит теперь?

— Это Шаруйко, что ли?

— Он и есть.

— А какой у тебя интерес к нему?

— Да думаю все… Как-то раскрутить хотя бы в душе все, что тогда видел.

— Смешной ты. И наивный. Или не заметил, как все повернуло? Ну чмокнули того… Кто к вам приезжал… Ну наломал он у вас дров! И что теперь? Об этом печалиться, когда такой ворох работы? Забудь и выплюнь! Не ты разотрешь, за тебя разотрут! Ты продвигайся лучше по газетной линии.

— И все же, Вячеслав Максимович. Как бы увидеть его?

— Можешь ты все-таки просить! Да приезжай хоть сейчас. Я его сегодня заступившим видел. Подменим, поговоришь. Машину прислать?

— Много чести, наверное?

— Значит, так. Жди машину. Через десять минут подъедет. И ко мне зайди потом.

Машина действительно подкатила ровно через десять минут. Когда мы приехали, Шаруйко уже подменили, он с любопытством оглядывал меня. Это был невысокого роста молодой еще человек. Лишь лицо, особенно глаза, опоясали морщинки, он был не по годам сед, правда, выглядел свежо, уверенно теперь глядел на меня.

— А я вас не знаю, — покачал головой. — Откуда вы меня знаете?

— По общему списку сержантов.

— А что, выходит, вы первый за нас хлопотали? Вячеслав Максимович в первый же день про вас сказал. Спасибо вам большое.

Я пожал плечами:

— За что спасибо мне? Вам спасибо, что выдержали.

Я увидел, как лицо этого человека в форме сморщилось в обиде, глаза увлажнились.

— Простите меня… Вы знали сержанта Матанцева?

— Тоже из списка.

— Я не прощу никогда этим бандюгам. Сколько жить буду — стрелять и вешать стану. Рука не дрогнет… Мы не успели на помощь… Они его… за то, мол, что права качал… ногами убили!

Я помолчал вместе с ним, потом осторожно сказал:

— Мне хотелось бы…

— Не надо! — Глаза его позеленели.

— Вы же еще не знаете, что я хотел вам сказать…

— Знаю. Вы хотели спросить, как нас… одним словом… Ну как все было тогда… Этого я вам не скажу!

— А почему?

— Не положено, — хмуро заявил Шаруйко. — Я расписался за это.

— Понятно, — протянул я.

— И Вячеслав Максимович об этом вас просил.

— О чем об этом?

— Чтобы вы не спрашивали. Про все про то.

— Ну, а о чем же мы будем говорить?

— Давайте лучше об Александре Дмитриевиче.

— А кто это? Погодите…

Шаруйко нахмурился, презрительно поглядел на меня:

— Вы не знаете, кто это? Это наш начальник заставы. О нем мне никто рта не заткнет, если я пожелаю рассказать. Вы знаете ли о том, что теперь делает жена Павликова?

— Нет, не знаю.

— Ну о чем же тогда с вами говорить? О том козле Шугове? Дезертире, враге, предателе? Давайте… Мне рассказывали, что вы о нем все расспрашиваете. Если бы этот козел появился, я бы и его кокнул, не моргнув глазом. Вы скажете: злой я человек! И тех бы кокнул, и этого бы… Да злой! Не прощу. И никому не прощу. Все еще ответят. И за все ответят.

Я помолчал.

— Чего молчите, если на разговор пришли?

— Откуда вы знаете, что я о Шугове пекусь? Я хочу узнать…

— Вот именно — узнать! Чтобы все по кругу потом пошло… Не он виноват! А погранзастава! Что его выпустила! А он — ягненочек. Только стоило бы нам крикнуть: «Стой, кто идет! Куда!» — и он бы передумал Родиной меняться… Да что вы за люди, эти интеллигенты? Все вам неймется! Все вы недовольство проявляете!

— Я лично доволен. Я работаю в газете. О людях пишу.

— А сами собираетесь поплакаться о Шугове. Какой он бедненький!

Я встал. Зло уже давно переполняло меня:

— Слушай, Шаруйко! Я интеллигент в первом поколении. Мать моя уборщица, а отец был плотник. На войне он погиб. И все дяди, плотники бывшие, на войне погибли. Но я, как они меня учили, тонну бумаги измарал, чтобы про вас, сержантов, знали… А ты… Слушай, совесть имеешь?

Шаруйко смутился. И вдруг показал мне губами: могут подслушать!

Я растерялся. И тоже губами — а что подслушивать-то?

Он скривился в усмешке — шут его знает!

— Ладно, — махнул я рукой, — ты вовсе оборзел. Понимаю! Спасибо, что напомнил о… Впрочем! Шугов, конечно, сволочь! Знай ты об этом. И пусть знают все твои сержанты. Я о нем не только слова хорошего не напишу дурного не скажу! Чтобы он околел! Сколько горя принес!

Шаруйко показал мне тихонько палец: мол, здорово!

Машина вновь меня ждала. Но шофер, когда я попытался сесть, сказал вежливо:

— К Вячеславу Максимовичу заходили?

Я ответил, что не заходил.

— Он специально звонил. Зайдите, пожалуйста.

Я повернул обратно. Показал документы в трех местах. И стою уже перед генерал-полковником Ковалевым Вячеславом Максимовичем.

— Уж больно строго ваше полугражданское высокочтимое учреждение!

— Бдительность везде должна существовать! — Он, товарищ генерал-полковник, звонко, рассыпчато рассмеялся. — Чего, напугался такой системы? Еще тебя в шоры она не брала? Неужели не брала за твои проделки в газете? Вон, как докладывают умные люди типа Железновского, в «Комсомолке» главного смутьяна недавно на партсобрании из рядов КПСС выгоняли. Мужик притворился сердечником, инфаркт, говорит! А тогда, когда писал, что комсомол в баньке… то есть по начальству огнем прямым… То сердце у него не болело! И когда ферганскую какую-то ерунду прописывал — тоже про девок, которых баи нынешние трахают… то опять же сердце не болело…

— Читал я все это, — махнул беспечно рукой. — Я такого сроду не писал и писать не стану.

Я врал. Мне хотелось так писать. Но я ведь не умею так писать. И масштабы мои не такие, как у журналиста, которого сейчас поедом съедает первый секретарь ЦК комсомола. Об этом кто-то смело вякнул вчера на совещании, но закрыли рот и не дали больше говорить.

— Слушай, ты верно сказал. Писнул бы о нашем возрождающемся учреждении. Ты знаешь, большое будущее. Я тебя на ставку поставлю. Создай нам патриотическую книгу.

— Сколько дадите?

— За всю книгу? Да ничего не пожалею. Только, чтобы с фотографиями. С историей. У нас, знаешь, сколько замечательных людей? Да в любом кабинете можно найти замечательного человека. Я сам кадрами занимаюсь. Так что давай, я позову человека? Мы сейчас оформимся. Учтем все честь по чести. Найдем фотографа. Лады? А?

— Давайте перенесем этот разговор. Месяца через два-три я, может, возьмусь. А сейчас, ей Богу, пишу вещь. Тоже патриотическую. О комсомольском подполье на Украине.

— Чего они там на этой Украине только не делали в подполье! Почитаешь — так всех немцев они, украинские партизаны, укокошили! А когда к ним в Западную Украину пришли мы… Так они нам в спины… Все продырявили!

Мы остались довольны друг другом. Я пообещал приехать через два месяца, и тогда мы заключим договор на создание патриотической книги об этом замечательном учреждении. Я о нем, этом учреждении, наслышался уже много анекдотов.

Вернувшись обратно к машине, я, только мы отъехали, спросил шофера, глядя на телефон в машине:

— Вячеслав Максимович так вам приказывал насчет того, чтобы я к нему зашел?

— Ну, а почему по-другому? Телефон для того и существует.

Шофер повернулся ко мне, милый человек с волевым интеллигентным, явно не водительским лицом.

— А звонит по этому телефону некая Елена Зиновьевна Мещерская?

— Звонит, — ответил он. — Пять минут назад звонила. Кстати, спрашивала о вас. Не хотите ли поговорить? Или боитесь, что разговор состоится в присутствии работника органов?

— Позвоните.

Он поднял трубку, набрал нужный для разговора номер.

В трубке был хорошо слышен мне Ленин голос.

— Да? — пропела она. — Сеня? Это вы?

— Я, Елена Зиновьевна. Тот молодой человек спортивного вида, о котором вы спрашивали, уже поговорил с Вячеславом Максимовичем. Он здесь, в машине.

Водитель протянул мне трубку, правя ловко одной рукой.

— Лена, — тихо сказал я, — ты догадалась, что я здесь. Я хочу, наконец, поговорить…

— Я видела тебя вчера. Не скажу — где.

— В гостинице. Ты была с…

— Вообще рядом сидящего не бойся. Но больше не говори. Что ты хочешь теперь?

— Я хочу, чтобы ты познакомила меня с письмами Шугова.

— А ты спросил? Они есть?

— Я, думаю, есть. — Я почему-то верил своему соседу и говорил открыто, не боясь. — Ты же любила и любишь его.

Долго, целую вечность, длилось молчание. Потом я услышал ее слезы.

— Не плачь! — попросил я, и очень радовался тому, что она плачет: пусть этот молодой милый интеллигент, сидящий рядом со мной и ловко управляющий «Волгой», поймет, если не понял до этого, что есть любовь на свете, что звонки через него от Вячеслава Максимовича к ней, Елене Мещерской, не так и окончательны: следует за ними неизвестность.

Лена все плакала.

— Не плачь, — опять попросил я ее. — Не стоит плакать… И прости меня, что я так долго много не понимал.

— А кто из вас, мужиков, что-то в женщинах понимает!

Она заплакала пуще. Водитель взял одной рукой меня за плечо. Я увидел доброе лицо молодого человека, упрашивающее меня больше не тревожить женщину. Мы встретились взглядами: нет, он никому не расскажет о нашем с Леной разговоре.