Я знал, что есть эти письма. Я почувствовал это тогда, когда к нам в гарнизон приезжала на гастроли труппа из Москвы и артистка Вероника Кругловская передала мне письмо от Елены Мещерской. Я был тогда на одном из их концертов и мне довелось, несмотря на дикую ревность (наверное, деланную) моего сотрудника, поэта Пети Петрова, поговорить с Вероникой еще раз.
— Боже, как она страдает! — сказала Вероника. — Это письмо не для вас, как мне кажется. — Вероника была серьезней, чем мне показалось, когда она пришла в редакцию первый раз. — Это письмо — дань ее бывшему мужу. По-моему, она его по-прежнему любит.
Тогда я усомнился. Никакой любви не было! Я знал это из папочки.
— Тогда зачем она хранит его письма?
— У нее есть письма Шугова? Но они же… Не такая Лена беспечная, чтобы за ней из-за писем тянулся хвост из прошлого.
— У нее есть эти письма! — заявила Кругловская. Некрасивое лицо артистки одухотворилось враз. — Это вы, мужчины, заметаете всегда следы. Вы трусливы, как мыши. А женщины… Если они любят, они не боятся.
Я помнил об этом разговоре, но особых надежд на письма все-таки не питал. Да я всегда разочаровывался в том, что мне сообщила Вероника. Факты, которые крутились вокруг Шугова и его отношений с женой, продолжали быть железно-логичными: никакой любви между ними быть не могло, потому что любовь между такими исключена. Избалованная родителями и обожающим ее сомнительным окружением, Лена не могла, как я уверял себя, любить. В этом уверял меня всякий раз и Железновский. Как она могла любить, если принимала Н., потом С., если она «крутила» с Железновским, да и со мной не прочь была пофлиртовать. Но разве это — все? Где появлялась она, там и были поклонники, которым она отдавала, по выбору, предпочтение… А Павел Шугов? Служака. Холодный исполнитель воинского долга, оказавшийся еще и с двойным лицом. Разве могут такие любить? Шугов тоже не мог любить!
И вот я держу, наконец, в руках их письма.
— Я догадываюсь, почему отдаю эти письма. Конечно, с возвратом. — Мы стояли с Леной в каком-то темном, грязном подъезде — свидание тут назначила она, и я не знаю, почему избрала этот подъезд (только позже я об этом узнал: тут после развода со своей новой женой, обитал в холостяцкой квартире Железновский. Стоило ей крикнуть о помощи, он мог тут же сбежать по лестнице со своего первого этажа). — Мне неприятно, что ты знаешь о моих отношениях с Вячеславом Максимовичем Ковалевым. Кстати, он не знает о моих этих письмах. И ты меня никогда не выдашь… Так вот, я догадываюсь, почему отдаю. Я хочу этим как бы оправдаться. Я не продаюсь Вячеславу Максимовичу. Я люблю и буду любить другого, а не его. Это все, что могу сказать тебе…
«7.11.19.. года.Павел».
Лена!
Я боюсь тебя назвать как-то иначе, прибавлять к твоему имени слова, которые всегда сопровождают женщин и мужчин. Я не вправе себя назвать мужчиной, а тебя — женщиной. Мы еще парень и девушка. Ничего мы еще не сделали в этой жизни. Мне, однако, почему-то хочется именно тебе рассказать, о чем я думаю уже не как парень, только что окончивший десятилетку, а как взрослый мужчина.
Лена!
Я хочу поступить в военное училище, я хочу поступить в пограничное училище. Из всего того, что я знаю о долге, чести, верности нашим идеалам, это мое личное предназначение самое весомое. Именно тут, как на оселке, отточится характер человека. Я понимаю, что здесь люди проверяются на деле. Здесь должны быть самые чистые, самые мужественные, самые преданные. То есть — самые достойные. Народ должен быть всегда уверен в этих людях.
Я пишу тебе это письмо, Лена, после того парада, который видел собственными глазами и в котором не отказался бы участвовать. Я пишу в казарме, куда нас поместили, чтобы мы успешно подготовились и сдали все экзамены. Удастся ли мне это сделать? Мне будет больно, если мне откажут.
«Дорогой мой мальчишка Павел Афанасьевич!
Ты не обижайся, что я сразу не смогла тебе ответить. Да и какая разница! Получишь ли ты письмо на день раньше или на день позже, — не все ли равно? Знай, я никогда не ставлю даты высылки письма… Высылки? Или посылки? Видишь, я слабее тебя владею словом. У тебя какой-то строгий и официальный слог. Ты — как маршал всей Страны Советов. Четок, краток, лаконичен.
Скажу откровенно, меня чуточку взволновало, кем ты будешь. И я рассказала своим родителям об этом. Папа меня похвалил, что я делюсь с ним личным. По-моему, мой отец серьезно это воспринял и решил устелить тебе дороженьку. Такой уж папаня! И ты на него не злись! Ты в школе был всегда — дурачок! Знаешь почему? Да потому что этого „почему“ у тебя хватало на всех нас. Праведник! Не отвергай помощь.
Не безразличная к тебе Ленка.
P.S. Учти, я люблю стройных мужчин в военной форме. Но особенно моряков. Это, может, к твоему огорчению. Но ты поступай в пограничники».
«1.05.19.. года.Павел.»
Милая Леночка! Я недавно получил парадную форму, и сегодня маршировал в ней в славном сводном отряде пограничников. Немножко похвастаюсь! Лена! Я подошел по росту — не ниже 185! Я подошел по весу — 84–86, я подошел… одним словом, по лицу. Оно у меня оказалось даже через край серьезным, и мы с товарищем Н. шли в первой шеренге. Лена, я чуть-чуть в подпитии. Н. тоже. Он ушел, не знаю куда. Но если к девчонкам, ты не ревнуй его. Я понял в прошлый раз, что ты глядела на него больше, чем на меня. Конечно, новенький всегда лучше старенького. Но я тебя к Н., представляешь, не ревную. Он душка. Мы с ним тут намуштровалис-я-я! И сколько спас он моего времени на занятиях полевых! Сколько мы с ним пропрятались в стогах сена, когда шла муштра. Он выдумщик, и мы с ним мелко шалили… Приедешь ли ты к нам с Н.? Только, пожалуйста, не обещай ему приехать, обещай приехать мне!
Я тебя тоже люблю.
«Если будешь так ревновать каждого встречного и поперечного, я писать тебе не стану.Кобра.»
«Дружочек!Павел.»
Я извиняюсь, стою коленопреклоненно. Пиши, пиши, пиши! По любому адресу — пиши. Я тебя обожаю, я тебя люблю. Я вижу тебя своей женой. Телеграфируй! Телеграфируй согласие. Иначе помру. Я не отдам тебя Н.
«Павел!
Да, Н. был в нашем городе. Да, все равно тебе об этом расскажут. Я не виновата, что ты едешь на какую-то там проверку частей в один город, а Н. - в другой. Н. может в таких обстоятельствах завернуть в мой город и передать от тебя привет, а ты праведник, ты никогда не нарушаешь уставы и наставления, в том числе приказы. Ну и помучайся! Поразмышляй. Мы с Н. сходили в кино. Но только однажды. Я сама взяла над ним шефство, и сама, признаюсь чистосердечно, повела его на культурное мероприятие. Потом мы съели мороженое, порассуждали о трусливом Павле Афанасьевиче Шугове. Н. глядел на свои часы и примерно представлял, как ты в настоящие минуты контролируешь погранвойска по всей строгости уставов и наставлений.
Н. уехал, побыв в нашем городе сутки. Он уверял меня, что за это, кроме, может, пяти суток ареста, ничего больше не дадут.
Сколько же я жду тебя, Павел!
Ну пусть дадут тебе хоть десять суток, но приезжай.
О свадьбе — ты все говоришь, говоришь о ней! — надо решить серьезней, чем тебе это представляется. Мои родители — а я их в этом слушаю серьезно предупреждают тебя, чтобы ты не особенно меня брал. Они считают меня взбалмошной, несерьезной, ветреной.
Лена.
Прости, Павел. Отец делает в письмо вкладку. Он запечатает письмо сам. Я не касалась и пальчиком вкладки. Что скажет отец — так и есть.»
«Дорогой Павел!Мещерский.»
Не верьте этой мадемуазель! Она игрива, но верна Вам. Нам бы хотелось, Павел, чтобы Вы действительно серьезней сговорились, выбрали бы время, отпросились у своего начальства и приехали для оформления брака. Мы Вас любим. И, надеюсь, что у Вас к нам нет плохих чувств.
«Павел!Твоя Лена».
Ты не пишешь! Ты обиделся? Ты не прав, Павлуша! Ты не смеешь обижаться. Ну, пожалуйста! Не обижайся! Как тревожно… Ужасно тревожно. Приезжай, и я — твоя.
«Дорогая моя Леночка!Твой несчастный Павел.»
Дорогая, любимая моя женушка!
Ненаглядная моя! Моя самая единственная и самая стойкая любовь!
Я тут все время думаю о тебе. Думаю, и служба не идет без тебя. Брать же тебя боюсь! Ах, время! И я переборю себя. Я и не знал, что так бывает. Ежеминутно думаю и думаю о тебе. И почему-то мрачные мысли порой бьются крыльями черными вокруг меня. Почему ты так красива? Почему они все пялятся на тебя? И на тех вечерах, на которых мы с тобой были, и на вечеринках… Не вызывать же мне каждого, кто льнет к тебе, на дуэль!
Однако я готов стреляться на дуэлях!
Я готов, готов… Готов, если к тебе они будут заявляться без моего разрешения. Я тут пробуду еще две недели — служба, мой начальник строг зело, ругается и бранится! И не могу я уехать ранее.
Я так не могу.
Я перечитывал письма разных лет, и любовь, трепетная, нежная, строгая, придирчивая, шумящая, требующая, замечательная и пакостная, серьезная и по-детски лепечущая, была в этих письмах. Она жила, любовь. Она торжествовала. Беспокоилась. Плакала в одиночестве и радовалась вдвоем. Она ни минуты не имела покоя. Вплоть до того страшного шага Павла Афанасьевича Шугова она, их любовь, жила.
Что же тогда произошло?
Почему Шугов, этот искренний, любящий человек, сделал такой страшный шаг? Где этому отгадка?
Мы договорились, что я верну письма на следующее же утро.
Идя на совещание в «Известия», я захватил письма — ко времени, назначенному мне Леной, быть на месте и вернуть ей их.
Лена была точна. Она стояла и ожидала меня. Я отдал ей письма, она спрятала их в сумочку.
— Ты торопишься? — спросила меня.
Я назвал время очередного нашего заседания — должно оно состояться не ранее одиннадцати. Выходило, что у меня в запасе полтора часа.
— Тут ты дойдешь за десять минут пешком. Если надо, я тебя провожу. Не возражаешь?
Я кивнул головой.
— Ты заметил это Н.?
— Естественно.
— Все-таки, зачем тебе все это надо?
— Не знаю, — сознался я. — Но не могу от всего этого избавиться.
— Ты помнишь момент, когда выходил из ворот штаба отряда?
— Когда пробежала мимо ты? И поглядела на меня как-то странно? Я, впрочем, всегда хотел спросить, что ты тогда хотела сказать?
— За мной шла просто охрана. Я была под охраной. И меня, по сути, вели на допрос.
— Это было необходимо, очевидно.
— Я согласна. Тем более, в таких обстоятельствах бывают виноваты все. Слава Богу, меня после допросов отпустили.
— Просто так? Или было что-то иное?
— Именно иное. Но не то, что ты думаешь. Там был Н.
— Н.? Но он же пограничник. Он же учился вместе с твоим мужем? А пограничников к расследованию не допустили, как мне тогда показалось. Даже я присутствовал в качестве постороннего, ничего не понимая в пограничной службе. Лишь бы не пограничник!
— Тебя прикрывал Железновский. Он был уверен, что ты переменишь профессию. Не знаю уж почему, но ты ему нравился как товарищ.
— Я увел тогда тебя на танец. От Железновского, самого Железновского! Он подумал: какой хваткий! Пригодится в нашей работе. Я же знал их кадры на тот час, у них их попросту не хватало. Или были некудышние. Я же играл с ними в волейбол. У иных — пара извилин.
— Ладно, это потом, — как-то занервничала Лена. — Н. вчера позвонил мне на дачу. И, по-моему, то, что он говорил, прослушалось. — Она посмотрела на меня изучающе. — Ты понимаешь, кто прослушивает? Ковалев Вячеслав Максимович. Шугов был и остается главным его врагом. Ковалев полетел вниз при Хрущеве потому, что Шугов оттуда передал какую-то негативку на Ковалева.
— Об этом мне известно.
— Я знаю, тебе сказал или Железновский, или…
— Или сам Ковалев.
— Ковалев?
— Не знаю.
— Теперь все то, что было передано, зачеркнуто.
— И что говорил Н.? — не выдержал я ее отступлений от главного.
— Ты сам можешь догадаться. Ковалев буквально заставил уйти Шугова туда. Или тюрьма за эти листики из Боевого устава, или туда. Главное, тюрьма и мне. Разве я была бы первой и последней?.. Ну скажи, лжет Н.? Или, узнав, что я… живу с Ковалевым, хочет расстроить нашу связь? Я ведь тогда и с пистолетом не лягу с ним в одну постель!
— Ты и Н.? — спросил я напрямик. — Что это?
Лена помолчала, взялась за мою руку, показала на часы, что мне надо идти. Мы пошли. Она стала рассказывать, что было с Н. Ничегошеньки не было!
— Я могла бы выйти за Н. И, может, была бы спокойной жизнь. Там, при допросе, Н. выкрутил меня от наказания. Он оказался порядочным человеком. Я не думаю, что ради Шугова и меня он выкручивал Лену Мещерскую от наказания, от тюрьмы. Просто он знал тогда то, что я не знала и никто не знал, кроме Ковалева. Ковалев плел сеть Шугову и заодно мне…
— Ты всегда не была точна во флиртах.
— Моралист! Да знаешь ли ты женщин, чтобы судить о них таким образом?
— Кое-что знаю и о них.
— Напечатал роман и хвастаешься… Подмечено, ничего не скажешь! Она, передразнивая меня, прочитала выдержку из этого романа: «Страсть и чувствительность есть дар божий. Без этого нет женщины». — Мальчик, зеленый огурчик! Подмечено, но далеко от женской сути. Чтобы, зеленый огурчик, суметь посочувствовать похоронившему, надо самому похоронить. Чтобы писать о чувствах женщины, надо побыть в ее шкуре.
Мы подошли к известинскому дому, она сунула мне на прощание руку.
— Советую тебе, — Лена не глядела на меня, — не выступать против Ковалева. Боже тебя упаси!
— Ты дашь мне координаты Н.?
— Нет. Он уже улетел. И, думаю, ему будет жарковато жить. У Ковалева хватка.
— Кто теперь Н.?
— Всего-то полковничек. Дальше — никак. Теперь и подавно.
После совещания я позвонил от своего товарища по вертушке снова Ковалеву.
— Вячеслав Максимович, я подумал над вашим предложением… А что, ежели и вправду создать вам книжку? Я отложу, пожалуй, свою рукопись о подполье украинского комсомола в войну… Только, Вячеслав Максимович, вы знаете… Я дорого ныне стою. При заключении договора я назначу цену. Конечно, по авторскому праву. Отсебятиной заниматься тут не стоит.
— И юрист не позволит, — проворчал Ковалев. — Когда ты хочешь приехать к нам?
— Давайте договоримся на завтра. Совещание уже сегодня завершится. У меня три дня свободных… Правда, покупки надо совершить.
— Ну об этом ты не беспокойся. Я скажу Шаруйке, он это оформит у нас. Ты только список предоставь, что тебе нужно.
— Спасибо, Вячеслав Максимович. Время назначайте. Я-то подстраиваться буду. У вас масштабы.
— И иронией, что ли?
— Ну уж не знал, что искренность мою так толкуете!
— Не взвивайся, не взвивайся! В десять устроит?
— Вполне.
— Я знаю, куда машину посылать. Приедет за тобой, без двадцати — будь готов.
— Всегда готов! — улыбнулся я. — Видите, хотя по телефону и не видно, вскидываю, как пионер, руку!
— Это дело! Когда так все отвечали, и жизнь была нормальной.
Где-то, уже за двенадцать ночи, в номер ко мне настойчиво постучали. Я накинул на себя спортивку, всунул ноги в тапочки и, подойдя к двери, чуть отсунувшись в сторонку от нее, как учил Железновский, спросил:
— Кто?
— Я. Шаруйко.
Голос был знакомый. Я открыл. Шаруйко стоял перед дверью один, за пазухой у него что-то выпирало. Я кивнул туда, спросил, что это у него?
— Бутылка, — ответил он.
Я засмеялся.
— Зачем? Да в такое позднее время?
Шаруйко извинился, сказал, что только закончил свое дежурство.
— Не обижай, одевайся, да посидим там, в холле.
Я оделся на быструю руку, взял ключ и захлопнул дверь. Я понимал, зачем меня зовет туда Шаруйко. У него мания преследования. А, может, и не мания, просто он знает, как все это теперь делается.
Мы сели в мягкие кресла, потихонечку подвинув и низкий письменный столик, и эти кресла, чтобы никому не мешать. В этой престижной гостинице не было случайных людей, и стояла уже в это время тишина. Шаруйко распечатал бутылку — вино было высшего качества. Здесь же, на столике, мы позаимствовали стаканы: они стояли возле графина.
Наполнили стаканы и молча выпили.
— Я не видел вас ни сегодня, ни вчера. — Шаруйко повертел бутылку и решительно снова наполнил стаканы. — Думаю, вас пасут не из ревности. И я говорю вам это серьезно… Знаете, я тогда сказал правду единственную. Ну в тот раз, когда мы встретились с вами. Я сказал о Павликове и его жене. Скорее, я сказал о ней. Это забыли все, что она есть на свете. Единственный человек не забыл — Елена Зиновьевна. О чем это говорит? О человечности. Вы, может, не знаете, но Елена Зиновьевна дружила с Павликовой и тогда. Она к нам приезжала на заставу несколько раз. И когда Павликова ехала за покупками какими в городок, то всегда заходила к Елене Зиновьевне, или просто поговорить, или еще по каким делам. Мне об этом рассказывал Смирнов, которого…
— Уже нет в живых, — сказал я с какой-то ненавистью.
— Что верно, то верно. Что он не насексотил, не связал Павликову и Елену Зиновьевну, ему честь и хвала. И одна бы, и другая покатили бы, поехали по этапу. Де-сговор уж заранее! А они — по-бабски. Знаете или нет об этом, но у Елены Зиновьевны детей не было никогда. И она спрашивала у Павликовой: может, что и как по-другому у них? То есть у Павликовых? Вот о чем и толковали женщины!
— И где теперь Павликова? — спросил я, быстро хмелея. — Вы же спросили тогда… Я понял, что вы знаете.
— Не догадались? На даче у Елены Зиновьевны живут. Ребятишки уже подросли, в школе учатся. Там село рядом. Они в сельской школе и учатся. А Елена Зиновьевна их музыке наставляет. Там клоп такой, Олег, уже пиликает, как взрослый, на скрипке. Одна умора!
Я спросил, как попал Шаруйко к Ковалеву и почему он, Шаруйко, думает, что нас пасут с Еленой Зиновьевной по-другому, не по ревности?
— Как я попал, сперва отвечу. Сразу после тюрьмы мне предложили поехать сюда. Да, досрочно освободили. У меня мать померла, сестры тоже. Один я на свете остался. А товарищ генерал предложил работу и стол. Я не мог отказаться. А в благодарность за ваше старание по нашему освобождению я вам сообщаю, что вас пасут. Меня не обманешь! Я прошел и холерные бараки, и синел от холода. Теперь вот живу, но холопствую. После пограничной жизни, после того, как Павликов нас сделал людьми, которые себя увидели со стороны и возгордились, тоже поучительно жить. «Умеешь жить — вертухайся!» И я вертухаюсь. Жизни честной на этой земле не жду. За себя же всегда постою. И за вас постою. Если уж так, то вот…
Шаруйко неожиданно повалился на колени. Я запротестовал, но он меня не слушал.
— Бог тебе немало грехов снимет за наше освобождение! — забормотал Шаруйко. — Верно, верно, мужик! Когда-нибудь соберемся и купим тебе что-либо ценное… А то дом поставим!
— Встань, сержант! Ну встань! — взмолился я.
— Нет, хоть убей. Ты меня живым из петли вытащил. Я же не знал… Хотя так мельком объяснили. А теперь все узнал…
— Встань, ты же пограничник! — взбеленился я.
Шаруйко осоловело поглядел на меня и уже осмысленно проговорил:
— А верно, мужик!
Он встал, повертел в руках бутылку.
— Отсюда-то я выйду… Ну из гостиницы. Если добавить?
Я кивнул головой. Мы зашли ко мне, я достал вино, выпили.
— Страшно! — прошептал Шаруйко. Мне кажется, он уже говорил так.
Я показал на койку, которая была в моем номере лишней для меня.
— Ложись?
— Дойду. Трошки посижу и дойду… Это там, поле дикое… После верной службы и — в пасть!.. Я хлебником вдруг устроился, верите! И спас Бог! А Матанцев… Он был всегда заводной… Он… Детишек как любил нашего заставного! Как любил! За что?! Ну за что, ты мне скажи? И хотят еще, чтобы по-ихнему было! Чтобы эти, там, наверху, плясали под дудку ихнюю! Слышите, вы? За что меня тогда на заставе? Ну видел и я, как уходил… Но издалека… В бинокль! Темно уже к тому же было!
— Успокойся, — просил я. — Пожалуйста, успокойся!
— Они холостильщики, коновалы! Они сделали из мужиков… Не хочу! Не хочу и все…
Я уложил Шаруйко на свободную койку — ведь заплатил за двойной номер, был его хозяином. Что-то беспокоило меня в выкриках Шаруйко. Он не может мне помешать. Нет! Если они мой номер прослушивают, если Н. раскрылся, то тогда книжка моя, которую я согласился написать Ковалеву, лопнет. И я не соберу материал о самом Ковалеве. Я знаю, как мне легче «расколоть» его. Я попробую льстить. Я узнаю его душу. Я проверю, как он мог запугать полковника Шугова, как он мог отправить его, по собственному желанию, в иной мир…
Утром я проснулся от плеска воды в ванной. Я обо всем забыл. И когда вышел Шаруйко, только тогда вспомнил, что мне к десяти надо ехать к Ковалеву.
— Я побрился вашей бритвой. Ничего?
Бодрый, свежий, готовый к выполнению задания генерала Ковалева, бывший сержант Шаруйко приятно улыбался.
— А чего бы выходить не побрившемуся? Правильно сделал! Еще бы наладил пошамать… Там, в тумбочке, все. И кипятильник там. Чай тоже найдешь. А хочешь — возьмешь кофе.
Я пошел в ванную, и вскоре сидел под холодным душем и охал, и ахал. Все из меня выходило плохое, злое и дерьмовое. Я верил, что Шаруйко не играет. Он был вчера, может, впервые за последние годы честен и искренен. И впервые он предает своего генерала.
Когда я вышел из ванной, на столе было по-царски все приготовлено.
— Я же был хлебником! — Шаруйко засмущался, помогая мне отыскивать запропастившуюся куда-то майку. — Похолопствовал и тамочки! Ну с умом холопствовал! И тут… Я помню, что вчера сказал…
Я показал на стены и на уши.
— Здесь нет. Я знаю, где есть.
— Ты вчера сказал, что Павликова живет на даче, верно?
— Ну?
— А еще кто там?
— Мой кореш присматривает. Поэтому положиться можно.
— А Елена Зиновьевна, как там устроена?
— Она по вызову к Ковалеву ездит.
— У Ковалева есть жена?
— Жена у него померла при загадочных обстоятельствах. Лишь дети. Но у них нет общего языка.
Мы долго копались с Вячеславом Максимовичем в его библиотечке выбирали книгу по объему и формату, которая бы ему понравилась. Он завелся, волновался, вышагивал по кабинету, рассуждал, что дать на обложку, как отобразить на ней и человеческий фактор (то есть, я понял так, что он хочет, чтобы на обложке фигурировал и его портрет, пусть на втором плане, пусть на фоне каких-то масштабных дел общества, которым он руководит).
— Важно! Очень важно все предусмотреть! — рассуждал Ковалев, вымеривая еще не такими и старческими шагами свой кабинет. — Вот погляди! Леонид Ильич, он этому посвящает немало времени. Я говорю о мемуарах. Пусть брешут, что пишет не сам. Ты думаешь, я сам буду писать?
— Писать буду я за вас. Если вы, конечно, не против.
— Ха! Не против! Да с великим удовольствием! Что бы мы тогда сидели с тобой? Ты вон как размахиваешься в газетах, на целые полосы!
— Но вам придется со мной посидеть немало вечеров. Главное, подобрать материал.
— Да материалу — завались. Вся жизнь моя была на виду у народа. Я это не скрываю.
— А чего вам скрывать! Вас хотел кое-кто лягнуть, сам получил!
— Ты имеешь в виду этого кукурузника, что ли? Никитку? Да дурачок! И не только дурачок. Преступник! Он Сталина закопал. А можно ли было так? Постепенно! Постепенно. Постепенно. А то — трах, бах! Нате вам! На весь мир. В позор втолкнул главное — чекистов. Слава Богу, мы есть, низовые. Мы никогда в это не верили. И никогда этому кукурузнику не простим.
Ковалев насторожился, прямо зыркнул на меня, когда я сказал о документах, которые мне бы понадобились. Но я сразу его успокоил: не беру же сразу их, с собой! Это мы будем делать за беседой, смотреть, что выгодно в книге показать, что не стоит показывать.
— Конечно, так и будем, — сказал Ковалев, уже генеральским голосом. Иначе-то выйдет, как у этого кукурузника.
— Мы этого не допустим. Статья о вас должна быть самой сильной, главной.
Он помолчал, потом, смерив меня таким ироническим взглядом, сказал:
— Не пойму я тебя! То ли ты насмехаешься, то ли у тебя такой стиль уговорить человека.
— Да со всеми разумными людьми я так и говорю. Ну а как же иначе?
— Ладно, ты не обижайся. Книжку делать, понимаю, сложно… А ты чего хотел опять встречаться с Мещерскими?
Вопрос не застал меня врасплох. Я подготовлен был к нему Шаруйко.
— Я и не собирался с ними встречаться, — сказал я, как можно равнодушнее. — Однажды я с ними, правда, встречался. Это когда писал о том, чтобы сержантов заставы реабилитировали. Вышло неловко, недовольны были они. Хотя говорили же о том, о чем я написал.
— Ну ты связался с евреями!
В прошлый раз Ковалев мне так же примерно сказал. Постоянен, не отступает от своих убеждений.
Мы, уже спокойнее, опять вернулись к будущей книге. И он уже мне, кажется, верил. Я теперь был умней, не настораживал его своей лестью. «Нет, — думал я, — лесть тут не подходит. Тут нужен другой метод».
Я думал, как его расколоть. Я должен его расколоть!
Во что бы то ни стало должен добраться до сути.
…Я пришел вскоре на дачу Мещерских. Там нашел Павликову. Нельзя сказать, постаревшую и подурневшую от всего того, что пришлось ей пережить. Это была просто сорокалетняя женщина, как многие работающие предостаточно и тяжело. Она управлялась на даче Мещерских во многих должностях: уборщицы, поварихи, садовника, огородника… Но, как я понял, и платили ей немало. Во всяком случае, живя в отдельном домике-времянке в глубине дачи, она имела приличную обстановку, неплохую кухню и сравнительно хорошую одежду. Я попал на обед. Детей за широким столом из дуба было четверо. От одиннадцати до пятнадцати лет. Все они, когда я вошел, встали. Или приучили их так в школе, или тут Мещерские заставляют вставать, когда приходят.
Меня посадили за стол, и я не сопротивлялся, время было обеденное. После кофе Ковалева и поесть не мешало.
Павликова налила мне тарелку красного наваристого борща и положила, как всем, кусок мяса. Она пододвинула ко мне горчицу, соль, перечницу.
— Добавляйте на свой вкус, если что у меня не так.
Но все было и так вкусно.
Я не спеша ел. И семья ела не спеша.
— Одного не хватает, — сказала Павликова. — Уже взрослый. В ПТУ учится. Саша наш.
Дети посмотрели на мать, удивляясь, чего это она рассказывает мне о Саше? Они, видно, привыкли не отчитываться перед другими.
— Я его помню, — стал вспоминать. — Мы его тогда посадили с шофером.
— Да. Клеенки не хватило, чтобы хорошо закутать. Эти были маленькие, а на него требовалось клеенки порядочно.
Мы потом, пока не ушли дети, молчали. Как только хлопнула калитка, и веселый детский гам послышался в той стороне, куда они направились, Павликова, изучающе глядя на меня, спросила:
— Вы так приехали ко мне? Или по какому делу?
Я поблагодарил за обед и уклонился вначале от ответа.
— Нет, вы все же скажите? А то я беспокоюсь.
— А чего вам беспокоиться?
— Понравится ли все это моим хозяевам.
— Старым? Или Елене Зиновьевне?
— Скорее, старшим. Она-то… Она ничего не скажет. Но она не хозяйка здесь.
— Но живет-то здесь она?
— Нет, родители это понимают, не мешают ей. Но со мной они говорят как хозяева.
Я присел на стул бочком и, сам не знаю как, спросил:
— Скажите, как по-вашему, почему полковник Шугов перешел именно на участке границы заставы, которой командовал ваш муж?
Она не растерялась, медленно вытерла стул, села напротив меня.
— Вы садитесь удобней, — сказала поначалу. — Чего вы так бочком? Вроде — порх и улетели?.. Почему перешел именно у нас? А вы не догадались?
— Я только теперь догадываюсь.
— Ну и что вы надумали в своей догадке?
— Я думаю, в другом месте он бы и не перешел.
— Может, и так. Потому и снесла я все легче, что ли, если уж говорить откровенно. Я слышала от Лены, чем вы занимаетесь. Слышала, как за сержантов писали… Только сразу охлажу вас от головокружения. Если вы думаете, что одни вы воевали за справедливость, то о том забудьте. Я сотни людей вам в пример приведу… Уж говорить, так говорить! Вся рать пограничная поднялась на их защиту… Шугов — Шуговым. А честь других… Нет, честь не замай! Такой есть русское слово. Хорошее слово.
Я сказал, что никогда себе не приписывал лавры освободителя. Да это мне и ни к чему. Мне своего хватает.
— Сотни людей тогда не смирились. Жив был этот изверг Берия. Не юлили, на эшафот шли ради справедливости. Наделал, конечно, Шугов дел!
Я вспомнил, как она сидела на чемоданах, когда я приезжал на границу после побега Шугова. Я пытался увидеть ее лицо из того времени. Нет, на нем не было слез. Она тогда еще не знала, что муж в чем-то виноват? Хотя бы в том, что Шугов пришел именно на его участок. Павликов доверился полковнику.
— Мы дружили, — будто улавливая, о чем я думаю, заговорила она снова. — И я догадывалась, что на Павла Афанасьевича поставлены капканы. Теперь говорят: он в училище что-то такое сделал! А я думаю о другом. Сделал он не то, когда женился на Леночке. Такие красивые должны быть в гражданке, а не в форме.
— А почему вы догадывались, что на него были расставлены капканы? Неужели в то время вам было что-то известно?
— А Лена? Или она не рассказывала? Она рассказывала мне обо всех, кто за ней бегал. Мне поначалу-то завидно было. Думаю, зовут тут тетенькой, комендантшей… Я-то на заставе правила порой, как у Пушкина в «Капитанской дочке». Мне что? Сапоги кирзовые на ноги и бегаю, порядок навожу. А Леночка… Когда она рассказала мне о генерале, я подумала, как он ведет себя, так это будет ее ошибкой, если она вовремя не оттолкнется! Так и вышло.
— Вы говорите о генерале, к которому она теперь ездит?
— Да. Вы скажете: я ошиблась, видите, он не забыл Леночку! Но это же чудовищно. По судьбам прошагал и захватил женщину.
Я стал оправдывать генерала. Если бы Леночка не захотела, она бы не пошла.
— Я с пятерыми была и, как сучка, готова была распластаться тогда… Чтобы вместе, за другими не поплентаться!
Она вставила украинское слово.
Я увидел ее в том времени опять.
А что? Не нашлось бы и на нее?
— Ужасно, я вижу когда его… Я все вспоминаю. Как Шугов к нам прибежал. Как была или не была! Может, он тогда Лену-то спас! Он знал, Шугов, она выкрутится без него тут. Так ведь и вышло. А с ним… Загремели бы.
— Я об этом уже слышал… Но вы теперь сказали: когда видите его… Он сюда приезжает?
— Очень редко. И то, когда меня не бывает. Он кое-что помнит… Не в свою пользу… А приезжает… Видимо, ему кто-то звонит.
— Ну а как вы не бываете? Что у вас есть еще какая-то работа?
— Я учительницей работаю в начальных классах. Сашенька мой брал меня учительницей. Я тогда только окончила педтехникум. Уже тогда пограничники или медсестер брали, или учительниц.
— Вы здесь, в деревне, и учительствуете? И успеваете все по хозяйству?
— Можно было бы в деревню уехать, там и дом дают. Но я боюсь. Не вытяну их, детишек. С помощью Мещерских это выйдет. У них внуков-то нет. Они вроде моих и любят. Питанием помогают… Чего рваться куда-то? Единственно, генерал догадывается, что я знаю то, чего не знает никто… Да и передо мной, как сказала, должник!
— Генерал только догадывается, что вы знаете что-то, что другие не знают? Или твердо убежден в этом?
— Придет, может, время — раскроется! Но я думаю… Что и на таких когда-нибудь найдутся мечи. — Губы ее сжались. — А то все под охраной, все под охраной! Надоело до чертиков! — Она встала. — Езжайте отсюда, не гневите Бога. Уж давно поди доложили, что вы тут и меня обрабатываете.
Я догадался, кто позвонил. Неразборчивый Шаруйко. Он сказал, что там, на даче, дежурит его кореш. Именно кореш и позвонил, что я был у Павликовой. И когда на второй день я связался с генералом Ковалевым по телефону, он мне выговорил:
— Чего-то мне не нравится твое поведение.
— Товарищ генерал, неужели мне нельзя посетить человека, которого я когда-то провожал с границы? Неужели вы не сочувствуете мне? Я же пишу… Мне об этом памятно.
Ковалев буркнул, что и беда таких, как я, которые пишут… Суют везде свой нос. А как напишут, — потом отмывайся!
Я стал его уверять, что напрасно он так говорит, если мы уж договорились, то нельзя подозревать. Иначе я за книгу и не возьмусь.
— Вот как сразу! — захрипел он. — Я дельце твое на досуге пробежал. Знаешь, как в армии тебе говорили? Не умеешь — научим. Ты умеешь. А не хочешь — заставим. Заставить можем. Ты в этом не сомневайся.
Я взорвался:
— Меня один такой уже пугал. Майор из СМЕРШа…
— Железновский, что ли? — хохотнул генерал Ковалев. — Тогда майором был, а уже пугал? А полковником — пугал? Так и майор, и полковник стыдобушка! Ему надо было скрутить твои рога… Одним словом, вот что! Не смей ходить за Еленой Зиновьевной!
— У меня есть за кем ходить.
— И ходи! А сюда — не топай. Не мути воду. Книжку… Книжку напишешь! Ты понял меня? Как миленький напишешь!
— Дулю вам! — крикнул я.
— За автомат схватишься? Как в противотанковом дивизионе? Но с автоматом-то ходить все время не станешь. Да и нет у тебя его. И с дежурства не принесут солдаты, чтобы ты кинулся к пирамиде и схватил автомат… Тебя еще тогда надо было по стенке размазать!
— А вас еще тогда… Вас еще раньше. Когда вы…
— А ну — мо-олчать! — заорала трубка.
— Что будет, если не замолчу? Учтите, генерал… Я сейчас — прямо в редакцию. И напишу, что вы тут мне наугрожали. И ваше поганое учреждение не спасет на этот раз вас от хамства.
— А ну молчать, сукин сын!
— От того и слышу, генерал! Вы учтите, я в газетном деле — не менее вашего вешу. Поняли? Вот и теперь напишу! Все напишу, что знаю!
Видно, Ковалев опешил, что-то бухтел, сопел. Потом:
— Ну чего ты напишешь? Что старик на полном серьезе ревнует к тебе свою женщину?
— Да нужна мне ваша женщина! Я ходил с прошлым встретиться! Вы же не понимаете этого! И никогда не поймете.